ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XXXV.

После Калаусской битвы.

(Шапсуг Казбич).

В горах Черкесии стояло смятение. Неожиданное и страшное поражение, нанесенное Власовым шапсугам и жанеевцам, распаляло страсти необузданного и гордого народа и требовало отмщения. Поднимались поголовно все племена; даже натухайский владелец Колоботок-Кодчь призывал свой народ, ближайший к русской границе и считавшийся «мирным», к поголовному восстанию.

Черноморской линии грозили серьезные опасности, и Власов принимал свои меры, чтобы быть готовым встретить врага. Он вытребовал на кордон известных своею храбростью и распорядительностию полковников Бескровного, Гаврюша, Вербицкого и Белого. Четвертый участок кордонной линии, от поста Копольского до поста Смоляного, представлявший наибольшие опасности, более доступный для набегов, был усилен резервами; [586] сюда стянуты были четыре конные полка; две роты навагинцев заняли Полтавскую станицу, жители из пограничных хуторов отправлены в Темрюк под защиту войска.

Враждебные стороны стояли друг против друга, готовые к борьбе. И как ни разноречивы были известия из-за Кубани, но все они сходились на том, что сильные партии, то увеличивавшиеся, то уменьшавшиеся по временам, стояли на речках Афипсе, Хобле, Арьгеде, Абине и других местах, готовые нахлынуть на русские границы. Но партии стояли смирно: вожди их были в Анапе. Дело в том, что паша испугался за последствия событий, которые готовы были разыграться на берегах Кубани, и принял все меры, чтобы на этот раз потушить тревожное возбуждение, овладевшее горцами. Он даже обязательно известил о том черноморского атамана, прибавляя, что ему ничего еще неизвестно достоверно о калаусском побоище и прося уведомить его о числе убитых и потопленных в лимане горцах. Усилия его на этот раз увенчались успехом. Черкесские вожди воротились из Анапы только с тем, чтобы распустить свои скопища, и черкесы с ропотом — но повиновались. Черноморье на время могло вздохнуть свободно.

Но между черкесскими вождями был один человек, который, во все это время, не сообразовался с действиями других, не ездил в Анапу, и на свой риск и страх, с отборной партией в 500 наездников, грозил русским пределам. Это был шапсугский уорк Казбич (собственно — Кзильбеч) из знаменитой фамилии Шеретлуковых.

Даже среди черкесских головорезов и удальцов, Казбич был личностью необыкновенной, исключительной. С самых юных лет и отличался поражающей неустрашимостью, соединенной с характером суровым, упрямым и грубым. Самая наружность его, огромный рост, громкий голос, дерзкие и грубые ухватки, казалось, созданы были для того, чтобы иметь неотразимое влияние на народ, для которого война была ремеслом. Бурная, беспечная, удалая жизнь среди битв и набегов отвечала его наружности. И там, где другие предводители должны [587] были употреблять усилия, чтобы собрать несколько сот всадников, Казбич, который, однако, не славился ни особенным умом, ни красноречием и общественностью, мог во всякое время располагать целыми тысячами. Счастливые стечения обстоятельств видимо покровительствовали этому герою разбоев: предпринимал он набег — и набег удавался, хотел с ним соперничать другой — и терпел поражение. В конце концов в народе сложилось суеверное представление, что Казбич своим присутствием приносит счастье в набеге.

Как нарочно, калаусское поражение шапсугов должно было необыкновенно поднять тогда уже немолодого Казбича в мнении соплеменников и облечь его какой-то мистической загадочностью: он, только и живший боевыми тревогами, на этот раз не только сам отказался идти в набег, но, по какому-то темному предчувствию, горячо отговаривал и других. И теперь бесполезная гибель, и гибель позорная, тысячи двухсот человек, как бы на поругание брошенных в болото, в мутную воду, грудами, и лишенных покрова родной земли, — представлялась как бы следствием того, что не послушались Казбича.

Чтобы докончить характеристику знаменитого шапсуга, необходимо сказать, что и впоследствии ни гибель сыновей, ни множество ран, ни старость не отучили Казбича от любимого ремесла — войны и набегов. Под старость он сходил в Мекку, но и священный титул хаджи не усмирил в нем строптивое сердце сурового наездника; всю свою жизнь он остался грубым шапсугом старого покроя. И умер он, хотя в глубокой старости, но от раны, полученной в набеге в 1839 году, оставя по себе долгую память. Еще при жизни его была сложена у шапсугов песня, в которой подробно передавались его дела и подвиги, — явление необыкновенное при известной скромности черкесов, и величайшим наслаждением Казбича в дни старости и бездействия было слушать эту песню, в которой постоянно [588] говорится об обнаженной шашке героя. Суровая личность Казбича так поразила воображение соплеменников, что в жарких сражениях с русскими он, долго спустя после смерти, не раз чудился черкесам на белом коне и в белой одежде; об этом существует, по крайней мере, множество рассказов.

Вот этот-то необузданный шапсуг стоял теперь перед русскими пределами, и в то время как другие предводители совещались с пашою в Анапе, пытался не раз прорваться к русским селениям. Бдительность постов и личное присутствие на кордонах Власова заставили, однако, и Казбича отложить удовлетворение чувства мести до более удобного времени.

Но немыслимо было думать, чтобы воинственные народы Закубанья так легко помирились с унизительным поражением; — и едва разошлись первые партии, как отовсюду стали получаться о деятельных и обширных приготовлениях черкесов к новым вторжениям в Черноморье. Дела стали принимать такой тревожный оборот, что анапский паша вновь почел своею обязанностью вмешаться в пограничные распри и, в январе 1822 года, изъявил желание приехать в Екатеринодар, для личных переговоров с атаманом Матвеевым. Паша ехал, однакоже, с тремя тысячами шапсугов и натухайцев. Власов из предосторожности усилил пограничные посты и уведомил пашу, что он может принять его под непременным условием, чтобы на русскую сторону Кубани, кроме трех-четырех почетнейших горских князей, никто из черкесов не переходил. 22-го числа паша, в сопровождении только ста человек, прибыл к переправе, и просил, чтобы Матвеев и Власов приехали на совещание на левый берег. Власов с своей стороны предлагал паше пожаловать на русский меновой двор, и вновь потребовал, чтобы с ним черкесов не было. Получивши этот ответ, паша молча сел на коня и вместе с конвоем уехал назад. Переговоры, таким образом, не состоялись, и теперь нужно было ожидать горских вторжений. [589]

Власов решил предупредить предприятие горцев, и как только сделалось известным, что паша возвратился в Анапу, быстро стянул войска и, 2-го февраля, повел их за Кубань. Это было еще первое вторжение в Черкескую землю при атамане Матвееве. Черноморцы воспрянули духом; многие из них шли волонтерами. Войска двинулись двумя колоннами: Власов от Ольгинского поста, полковник Бурсак — от Александровского.

Имея в своем распоряжении три полка конных и полк пеших черноморцев, при 8 орудиях, Власов быстро шел на шапсугские аулы и хутора, тесно раскинутые но рекам Пшецизу, Кун и Богундыр. К несчастию, по ошибке проводника, поведшего войска в темноте ночи не тою дорогою, переправляться через Пшециз пришлось в виду одного из аулов, и тревога мгновенно распространилась по окрестности. Но смятение горцев при вести, что казаки уже в аулах, было так велико, что они повсюду без сопротивления бежали, покидая скот, имущество и думая только о спасении семей. Власов разослал по всем направлениям отряды, и те быстро истребили огнем 17 больших аулов, 119 хуторов и множество заготовленного хлеба. В одном из аулов казаки нашли закованного в кандалы пленного черноморца, второпях позабытого горцами.

Предав полному опустошению пространство на 30 верст в окружности и захватив более тысячи голов скота, казачьи отряды опять сосредоточились на речку Пшециз, и только одному из них, под командою полковника Табанца, пришлось выдержать при отступлении жаркое дело. Из опушки леса, приходившегося на его пути, внезапно выдвинулась сильная конная партия и без выстрела ринулась в шашки. Табанец храбро встретил атаку, а между тем на помощь к нему подоспели с одной стороны полковник Безкровный, с другой — подполковник Кундрюцкий. Охваченные с трех сторон, черкесы загнаны были в лес. Но едва казаки стали отходить от опушки, как [590] горцы еще в больших силах бросились их преследовать. Тогда Власов заложил на пути отряда в разных местах пешие залоги, и черкесы, поминутно наскакивая на них, — остановились.

4 февраля отряд возвратился на Кубань.

Экспедиция полковника Бурсака, между тем, не удалась. Один из мирных черкесов, служивший в пеших казачьих полках, за несколько дней перед тем бежал к абадзехам, и те, предупрежденные им, успели выставить значительные силы к самой переправе через Кубань. Бурсак, убедившись в бесполезности набега, остался на линии.

Власов ходатайствовал о награждении отличившихся в экспедиции. Вот что отвечал ему Вельяминов: «Вынужденные наглостями закубанцев, действия наши хотя необходимы, но не менее того, по известному великодушию Государя Императора, он, без сомнения, желал бы, чтобы возможно было обойтись без оных, а потому корпусный командир испрашивать высочайших наград за оные не может, ограничиваясь призпательностию своею Вам и вашим сотрудникам в приказе по корпусу». «Что же касается до денежных наград казакам, — прибавлял Вельяминов: — то, при недостатке средств, должно таковые умерить; да к тому же деньги и не награда воину». Ермолов, действительно, отдал приказ, в котором изъявлял свою признательность Власову, благодарил всех офицеров, и в числе их особенно подполковника Дубоноса, участвовавшего в экспедиции по собственному вызову. «Такая черта — говорит Ермолов: — делает ему честь, и я вижу в оной дух известных запорожцев».

Действия русских за Кубанью заставили черкесов заботиться прежде всего о собственной безопасности, а черноморцы по собственному почину стали уже ходить за Кубань и устраивать там засады. Это было тем более кстати, что черкесы, не рискуя переправляться на русскую сторону, постоянно разъезжали по левому берегу и стреляли по часовым: засады могли служить для них предостережением и противовесом.

Раз, партия таких охотников забралась даже за реку Убынь. [591] Три пластуна, отправленные вперед, на разведки, подстерегли трех черкесов, и двух из них убили; но третий спасся в аул, откуда тотчас же выскочили две сильные партии; отступая, пластуны искусно навели их на засаду, и конные черноморцы, бросившись на горцев в пики, 28 человек убили и одного взяли в плен, отделавшись сами одним только раненым. Но тут появилась новая партия, и наши зарвавшиеся удальцы должны были убраться по добру по здорову, захватив с собою, однако, даже тела побитых черкесов.

Настало для Черноморья томительное и тяжелое время. Частию под влиянием настояний анапского паши, частию под впечатлением калаусского поражения, научившего их не быть слишком самонадеянными, черкесы не решались на крупный набег; но, озлобленные, они не упустили бы малейшего случал сделать зло русским землям. На стороне их было огромное преимущество: они могли нападать и не нападать, смотря по желанию; а между тем держали все пограничное население и пограничную стражу в постоянном напряжении всех своих сил, потому что малейшая оплошность могла бы обойтись слишком дорого. И вот, в течение почти двух лет, идет на Черноморской линии лихорадочная сторожевая деятельность, да разве еще вырубание лесов на вражеском берегу Кубани. Но как ни внимательно стереглись русские границы, невозможно было отвратить хищнических проделок черкесов, и история этого времени отмечает целый ряд их, постепенно принимающих все более и более острый характер.

3-го апреля 1822 г., человек 50 черкесов перешли Кубань ниже Марьевского поста и, не доходя шагов 20 до дневной вышки, наткнулись на залогу. Пять казаков разом ударили из ружей. Но горцы не ушли, а напротив, окружили их. Они встретили геройский отпор, — и тем не менее трое казаков взяты в плен, один, весь израненный, брошен на месте, и один успел скрыться. На выстрелы тотчас прискакал весь Марьевский пост, по горцы уже плыли на середине Кубани. [592]

Посланные в погоню пластуны принесли с собою только растерянные черкесами вещи: два пистолета, две шашки, ружье, три плети, подсошек, две папахи и шесть пар чевяков, показывавших и силу оказанного черкесам сопротивления и поспешность их бегства.

Власов был очень огорчен происшествием, но должен был сознаться, что причиною его была не оплошность. «Местоположение — писал он к Ермолову: — самое критическое: лес, ночь, темнота... Растерянные вещи показывают, что секрет защищался храбро и уступил только многочисленности».

В августе, ночью на 5-е число, 25 человек черкесов перешли Кубань на дистанции Павловского поста, в так называемом Дубовом куте, против устья речки Пшекупса. Подкравшись к резервному пикету, они с двух сторон сразу бросились на него, и захватили врасплох. Начальник резерва, урядник Веренко, спал тогда в пологу; но, узнав в чем дело, выстрелил из ружья и потом спрятался; ближайшие залоги были одна в семидесяти, другая в ста саженях, но оне не смели подняться с своих мест, и помощи не дали. Черкесы в одно мгновение убили часового, схватили казака в плен, но трое остальных отбились, отделавшись легкими ранами. Разъезд, прискакавший на выстрелы, не застал на месте происшествия уже никого, и погоня за хищниками была бесполезна. Расследование выяснило, что партию провел один черкес, хорошо знавший окрестную местность. Он жил прежде в мирном ауле, на правом берегу Кубани, и когда добровольно переселился на речку Пшекупс, то скот его был задержан в ауле за какой-то долг его же односельцами. Набег и был его местью за это.

Такой же случай был 17 октября. Четверо пластунов с Старо-ретутского поста, осматривая берег Кубани, наткнулись на переправившихся хищников, — и один из них был убит, двое взяты в плен, и только последний, шедший несколько поодаль, успел добежать до поста и поднял [593] тревогу. Бросились казаки к Кубани, но там никого уже не нашли.

Во всех этих случаях черкесы не могли, однако, проникнуть дальше сторожевых частей, — система охраны границы, введенная Власовым, полагала им серьезные преграды.

Наступила зима; Кубань покрылась льдом, и нападения черкесов становятся настойчивее. 22 декабря, в 15 верстах ниже Екатеринодара, в так называемом Тимошевском куте, переправился сам Казбич с толпами шапсугов и абадзехов; но узнав, что на Елизаветинском посту стоит сильный казачий отряд полковника Дубоносова, тотчас повернул назад и ушел за Кубань.

И вслед затем случились происшествия, доказавшие, что неприятельские партии держатся близ границ. По издавна заведенному порядку, Каракубанский остров постоянно осматривался, по казачьему выражению «открывался», пластунами с постов Славянского и Копыльского таким образом, что, начиная каждый с своей стороны, они сходились в условленном месте. В один из зимних дней с поста Славянского шли 6 человек, с поста Копыльского — 5. Сам начальник последнего, есаул Соляник-Краса, с 14 казаками стоял на Кубани, ожидая возвращения своих разведчиков. Пластуны не отошли и с версту от берега, как заметили впереди черкесов. Они попытались вернуться, чтобы соединиться с командою, как вдруг партия в 100 человек выехала из-за камышей. Двое пластунов были моментально схвачены, трое засели в кусты и, отстреливаясь, не давались черкесам. Соляник бросился к ним на помощь, а на тревогу, между тем, прискакала сотня казаков, — и черкесы стали уходить. Множество следов, открытых на острову, убедили, однако, что партия горцев, скрывавшаяся здесь, несравненно сильнее казаков, и они вернулись назад. Два пластуна так и остались в руках неприятеля.

С весны 1823 года и до глубокой осени продолжались все те же нападения, преимущественно на сторожевых казаков. Так, в ночь на 29 апреля, 30 пеших черкесов напали на залогу из 4 казаков, ниже Константиновской батарейки, в глухом [594] и лесистом Антоковом куте, — двоих убили и двоих взяли в плен. Ближайший пост выскочил на тревогу, но поздно, когда черкесы были уже за Кубанью. Начатая перестрелка, впрочем, дала возможность одному из пленных бежать и спрятаться в лесу, откуда, ночью, он и переплыл на русскую сторону. Вскоре после того, 40 человек пеших же хищников, на рассвете, напали опять на залогу в Тимошевском куте, в дистанции Александрова поста, и опять двоих захватили в плен и двоих изранили. Партию преследовали на этот раз сотник Башняк и полковник Перекрест с постовым орудием, — и горцы оставили на месте 3-х человек убитыми и одного раненым. Не всегда черкесы шли за полоном открытою силой, а иногда пытались действовать и хитростью. Таков именно был случай в августе, показывающий, до какой степени казакам надо было быть осторожными. Ниже Екатеринодара, против Александрова поста, утром, часов в 9, какой-то человек появился на левом берегу и кричал, что он бежал из плена, и чтобы казаки скорее дали каюк и перевезли его через Кубань. Казакам он показался подозрительным, так как старался прятаться в кустах, а потом, в тех же кустах, послышались шорох и фырканье лошадей. Стало ясно, что черкесы просто старались заманить казаков, чтобы схватить их на своем берегу. Видя, что обман не удался, партия, человек в 25, выехала из кустов и, вместе с просившим о помощи, отправилась вниз но Кубани; там они искали бродов, — но бродов не было, и горцы ограничились лишь несколькими выстрелами из-за реки.

В ночь под 9 сентября, хищники, в числе 30 человек, переплыли Кубань ниже Новогеоргиевского поста, около Тарановского селения. Случилось, что два казака, стоявшие па пикете, в самый момент переправы черкесов отошли к реке посмотреть на свои рыболовные крючья; третий, остававшийся на месте, немедленно выстрелил, — и все трое успели спрятаться. Это обстоятельство испортило черкесам все их предприятие. Немедленно на тревогу появились команды с соседних постов, и хищники, настигнутые в плавнях, бросили захваченный было табун [595] и едва убрались за Кубань, отделавшись только одним убитым.

Так время подошло к октябрю 1823 года, которому суждено было стать началом более крупных событий. Казбич, бывший душою и всех предыдущих мелких нападений, появляется теперь на берегах Кубани с сильной партией и открывает ряд враждебных действий, поведших за собою ответные походы Власова за Кубань. Уже давно ходили слухи о приготовлениях Казбича. Еще в августе получены были верные сведения, что, уезжая к натухайцам, он посылал беглого черноморского казака, какого-то Андрея, служившего не раз и прежде вожаком для черкесских партий, осматривать переправы через Кубань, а между тем в его владениях уже собирались значительные партии. Говорили, что перебежчик с двумя черкесами три дня ходил по Кубани, высматривая броды, и, наконец, отправился к Казбичу. Нужно было ждать скорых нападений.

И вот, 9 октября, часу в девятом вечера, черкесы появились на Кубани. До ста всадников засело в лесу против Александровского поста, а передовой разъезд начал переходить Кубань в брод, в версте от постовой вышки. Был густой туман; постовые казаки беспечно вели к водопою своих лошадей, и как раз попали бы на черкесов, но, к счастию, часовой заметил неприятелей и дал выстрел. Казаки, забыв о водопое, вскочили на лошадей и поскакали обратно к посту; а из поста тем временем человек 30 черноморцев уже заняли берег, и едва партия, выехавшая из лесу, стала спускаться к броду, открыли огонь. Из Екатеринодара также прискакал резерв. Горцы повернули назад и скрылись в лесу. На другой день узнали, что с партией был сам Казбич, и что он легко ранен пулею в шею.

С вечера 11 октября разнесся слух, что неприятель в значительных силах стоит по ту сторону Кубани против Елизаветинского селения. Нужно сказать, что в этом месте течение Кубани, четыре раза переломляющееся почти под прямым углом сначала к югу, потом к западу, затем к северу и [596] опять к западу, — образует обширный четырехугольник, северную сторону которого составляет почтовая дорога из Екатеринодара в Тамань.

На двух концах этой последней стороны и расположены были два сильных поста: Елизаветинский на западе, и Александровский на востоке; а между ними, почти в центре четырехугольника, стоял пост Могильный. Можно было ожидать нападения со всех сторон этого, выдвигающегося вперед далеко за линию, четырехугольника, и Власов, немедленно приехав на Александровский пост, сдвинул сюда все конные казачьи резервы. Подполковник Ляшенко занял позицию перед Елизаветинским постом, прикрывая селение; полковник Табанец стал, между им и Власовым, против Могильного поста, а на Могильный пикет, устроенный на высоком кургане, откуда видно на далекое расстояние, послана сотня казаков, под командою сотника Скакуна. Сильный разъезд в то же время пошел к Тимошевскому куту, где Кубань по обоим берегам покрыта то лесом и кустарником, то камышами и густою травою, и повсюду усеяна кочкарником.

В десятом часу ночи Ляшенко прискакал сказать Власову, что в Тимошевском куту, около впадения в Кубань речки Афипсы, слышны сильный шум и даже плеск воды, вероятно от плывущей через реку конницы. Густой лес и широко раскинувшийся прибрежный камыш, однако, скрывали переправу.

Еще не начинался рассвет, как масса неприятельской конницы выдвинулась из камыша. Часть ее бросилась к Могильному кургану, зажгла кордонное сено и атаковала казачий пикет; большая, — обогнув его, на полных рысях понеслась налево, на Елизаветинское селение.

Только быстрые движения неприятеля не позволяли Власову отрезать его от переправы, и заставили встретиться с ним лицом к лицу. Пока Скакун отстаивал Могильный пост, главная масса черкесской конницы уже достигла Елизаветинского селения. Ляшенко встретил ее пушечным огнем. На помощь к [597] нему прискакал Табанец с двумя своими сотнями, и подоспели резервы окрестных куреней. Но черкесы надеялись сломить эту живую стену и несколько раз бросались в шашки, чтобы прорваться в селение, Казаки под прикрытием четырех орудий, держались стойко. Трудно сказать, однако, чем кончилось бы дело, если бы Казбичу не доложили, что Власов с другим казачьим отрядом скачет из Александровского поста на перерез ему, к переправе. Это неожиданное известие всполошило горцев; вся масса их, готовившаяся последним ударом сломить преграду, теперь поворотила к Кубани. К сожалению, только небольшая часть русского отряда могла настигнуть их; казаки собрались всего за час до набега, шли форсированным маршем, и лошади их были измучены; орудия застряли в кочках и не могли поспевать за конницей. Все это помешало Власову дружно ударить в пики; но почти у самой переправы небольшая казачья команда все-таки заскакала дорогу неприятелю; Казбич смял ее. Казаки дрались отчаянно, но панцири не поддавались ударам пик, и в рукопашной схватке урядник и два казака, сбитые с лошадей, были даже захвачены в плен. За эту минутную удачу горцам пришлось расплатиться дорого. Упорная схватка задержала отступление их и дала возможность подойти казачьей артиллерии. Но и к горцам в тот же момент подоспел их резерв, стоявший у Свиного Ерика, — небольшой речки, протекавшей между Могильным постом и Кубанью, — и они, повернув коней, бросились на Власова в шашки. Сам Казбич дрался, как бешеный: ему разрубили левый висок и шею, проткнули бок пикою. Но он все-таки возвратился за Кубань на коне, покрытый кровью, и не с пустыми руками, — трое казаков остались в плену. Партия понесла большие потери, и даже левый берег Кубани, как доносил Власов, оказался упитанным вражескою кровью. В числе убитых находился сын старого Казбича, и тело его не было выручено.

Партия Казбича разошлась по домам. [598]

Нападения черкесов на Черноморию, принявшие осенью 1823 г. в набеге Казбича, размеры открытой войны, вынудили генерала Власова ответить на них опустошением самих черкесских земель. И едва скопище Казбича рассеялось по домам, как Власов стянул к себе льготные казачьи полки и, 22 ноября, перешел Кубань. Главною целию похода было показать шапсугам и абадзехам, приходившим с Казбичем, что их разбои не останутся безнаказанными. Но земли шапсугов и абадзехов были отделены от русских границ владениями народа Хамышейского, который хотя и считался более мирным, но не упускал случая принимать живое участие в набегах на казацкие селения. Особенно враждебен был русским хамышейский князь Нагай-Крым-Гирей, имевший в своем распоряжении даже одно из орудий, розданных закубанцам еще в 1820 году турецким правительством, и хранивший его в одном из абадзехских аулов, верстах в 60 от Екатеринодара. И вот, первый удар Власова и был направлен именно на этот аул, при чем прямо имелось в виду захватить орудие. Власов шел с одною кавалериею, ускоряя по временам свой марш, и всячески стараясь проходить незаметно мимо попадавшихся на пути хамышейских селений.

В 6 часов утра отряд стоял уже вблизи враждебного аула. Полковник Табанец, с двумястами спешенных казаков и с частью конницы, получил приказание идти вперед и с возможною тишиною обвести вокруг аула цепь, чтобы затем напасть на него совокупными силами. Но едва Табанец выступил, как в лагерь приехал сын одного из хамышейских князей, — и для всех стало ясно, что аул теперь уже предварен об опасности. Действительно, вскоре послышались два ружейных выстрела и затем крик, вероятно, служивший сигналом для жителей. Табанец бросился на выстрелы — и сверх всякого ожидания, к удивлению даже самих проводников, наткнулся на довольно прочное плетневое укрепление с воротами, задвинутыми изнутри крепкими засовами и с караульнею, в которой горел тогда огонь. Пока шла перестрелка и пешие казаки ломали [599] ворота, стало светать, — а аул был еще далеко, почти на версту впереди, окруженный горами и лесом. Конечно, для казаков проскакать с версту было бы делом минуты; но путь к аулу пересекали две речки, Цаора и Ярки, заваленные большими колодами, очевидно, служившими ему защитой до постройки укрепления. И вот, как ни торопились казаки, — в ауле они уже никого не нашли: жители разбежались и скот был угнан. Только небольшой черкесский караул встретил русский отряд ружейным огнем, но и тот скоро рассеялся. В саклях повсюду были доказательства недавнего присутствие жителей: на очагах горели еще огни, и оставалось на месте все горское имущество. Власов, подоспевший вслед за Табанцем с главными силами, бросился между тем в крайний от въезда двор, где, по словам лазутчиков, стояла пушка. Но там нашли только лафет, совершенно готовый к увозу, а самого орудия не было. Власов приказал искать, обещая награду тому, кто первый увидит его, — и орудие было разыскано казаком Кобыляцким, под толстым слоем дубового хвороста, наваленного, очевидно, недавно, возле стенки какого-то сарая. Это была медная шестифунтовая пушка с изображением на ней луны.

Цель экспедиции была достигнута, и вдаваться в дремучие леса для преследование жителей не было надобности. Казаки зажгли аул, и, когда огонь покончил свое разрушительное дело, Власов приказал отступать. Есть известие, что на обратном пути черкесы пытались отбить свое орудие, но что эта попытка им стоила очень дорого. Захваченную пушку казаки привезли на Кубань, и она с тех пор хранилась в войсковом арсенале, как трофей, редкий в войне с кавказскими горцами.

Воротившись на линию, Власов деятельно занялся изучением местности, лежавшей по речкам Азыпсу, Катель-Джук и другим, где, всего в 20 верстах от Кубани, в укрепленных самою природою аулах и хуторах, жила часть шапсугского народа, совершавшая отважные набеги, очевидно, в расчете на недоступность своих жилищ. Посылаемые с этою целью пластуны не раз пробирались своею неслышною поступью сквозь вражеские [600] цепи и приносили известия о состоянии дорог, о расположении аулов, о числе в них жителей и даже о количестве на хуторах скота, хлеба и сена.

Только заручившись всеми нужными сведениями, Власов незаметно стянул в лесную засеку, на самый берег Кубани, значительный отряд — и, 15 декабря, ночью, тысяча конных и тысяча пеших черноморцев, с четырьмя орудиями, двинулись за своим отважным предводителем громить и жечь шапсугские аулы. Впереди всех, с авангардом, пошел полковник Табанец.

Путь, но которому двигался отряд, пролегал от самой Кубани по низменному, болотистому и лесистому пространству, заключавшему в себе довольно большие лиманы. Самый Азыпс протекает в густом лесу, и топкие берега его представляют большие затруднения для переправы. В то время как пехота еще могла кое-как перебираться по тонкому, ненадежному льду, для кавалерии пришлось заваливать топкие места фашинником, а от переправы орудий и вовсе надо было отказаться, оставив их на берегу с небольшим прикрытием. Тем не менее в пять часов утра двухтысячный отряд черноморцев был уже в заранее намеченном пункте. Отсюда Власов разослал казачьи отряды по всем направлениям, чтобы захватить сразу возможно большее число хуторов. Но хутора были рассеяны в лесах, верст на пятнадцать от реки Азыпса, и это обстоятельство, при замечательной сторожкости шапсугов, заставило даже Власова сомневаться в успехе.

На Кавказе в то время было общеизвестною истиной, что шаг за Низовую Кубань был шагом в неприятельский лагерь, потому что поселения шапсугов, на самом деле, представляли собою обширный военный стан, где шатры заменялись хижинами, и охрана домашнего расплоха производилась так бдительно, что днем — по первому дыму сигнального костра, а ночью по первому выстрелу, — все было под ружьем, на коне и в сборе. И на этот раз шапсуги не проглядели непрошенных гостей; но их было слишком мало, чтобы защищать хутора, и прискакавшие [601] казаки ни в одном из них уже не застали жителей. Все скрылось в соседних лесах; но вековые дебри смотрели так мрачно, так грозно, что никому не приходило желания углубиться в них, чтобы разыскивать бежавшие семьи. Торопились покончить с тем, что уже было схвачено при первом налете, — и вот, большой аул и тридцать прилегавших к нему хуторов запылали разом; все имущество, покинутое в саклях, проворно перемещалось в походные казацкие саквы или предавалось огню, скот захватывался.

В полдень Власов приказал начать отступление. А тем временем тревога распространялась по окрестностям, и со всех сторон ближние и дальние шапсуги скакали занимать в тылу отряда узкие лесные теснины. Власову уже пришлось проходить их с боем, и тяжесть его легла на пеших черноморцев, окружавших отряд, как густою непроницаемой завесою, своими цепями. И только благодаря их хладнокровному мужеству, их упрямой стойкости, конница, сопровождавшая отбитый скот (более тысячи голов), могла благополучно выбраться из этого топкого, мрачного пространства. Но едва отряд вышел на открытое место, расстилавшееся почти на версту по берегу Азыпса, как две тысячи пеших шапсугов встретили его учащенным огнем из засады, а конница повела атаку, «даже с остервенением», как выражается в своем донесении Власов. Неприятель, очевидно, хотел воспользоваться тем, что при войсках не было орудий, оставшихся на другом берегу, далеко от места битвы; но он ошибся в расчете, встретив непреодолимую силу в самих черноморцах. Пока казачья пехота метким, хладнокровным огнем сдерживала пеших шапсугов, казачья конница длинною лавой бросилась в пики — и в одно мгновение смятые шапсуги были загнаны в лес. Одушевление черноморцев было так велико, что один из них, увлекшись преследованием, был убит ружейным выстрелом почти под опушкою леса. Три черкеса бросились было рубить его тело — и все трое мгновенно пали мертвыми на труп казака.

Так, защищаясь шаг за шагом, отряд подошел, наконец, [602] к переправе. Здесь шапсуги в последний раз попытались броситься в шашки, но поражаемые теперь уже орудийным огнем с противоположного берега, скоро вынуждены были совершенно прекратить нападение. Отряд без боя перешел Азыпс и вернулся в свою лесную засеку, потеряв в экспедиции 4-х офицеров и 27 казаков.

Походы Власова, на первое время, не принесли, однакоже, Черноморской линии желательного успокоения. Напротив, озлобленные черкесы, пользуясь зимою, открывают целый ряд нападений; но, при общей бдительности и стойкости кордонных постов, они нигде не имели успеха. Только раз стряслась беда над одним казацким отрядом, и беда большая, но и этот единственный случай был результатом крайне невыгодной для казаков обстановки.

Это было 3 января 1824 года. Полковник Табанец, один из типичных старых сечевников, которых не много уже оставалось тогда в Черноморском войске, стоял с своим полком за Кубанью, прикрывая рабочих, рубивших лес против одного из новопостроенных на берегу селений. Покончив работы в одном участке, он перешел на смежную лесную дачу, но едва стал расставлять там цепь, как кто-то крикнул: черкесы! Действительно, 18 всадников скакали в виду русского отряда. Есаул Залесский, памятный горцам со дня Калаусской битвы, пустился на них с 30 казаками. Горцы стали уходить, и казаки ввязались в погоню. Табанец, видя, что удальцы его зарвались уже слишком далеко, поспешил за ними с целым полком. И было это вовремя. Едва он соединился с Залесским, как тысяча двести конных черкесов, без выстрела и крика, ударили на казаков из скрывавших их камышей. Все это произошло так внезапно, что черноморцы, дрогнувшие на первых порах, уже не могли оправиться, были опрокинуты и горячо преследуемы горцами.

В лесу уже видели катастрофу, и все, что там было на работах, высыпало из опушки, рассчитывая удержать [603] неприятеля. Но черкесы с налета врезались в пехоту, стоптали ее, — и тогда все обратилось в бегство, ища спасение в засеке. 30 казаков были изрублены.

Неудача была очевидная. Но Ермолов на этот раз не винил в ней никого, сознавая, что первоначальный источник поражения лежал не в недостатке храбрости, а скорее в избытке се, и что подобные случаи в войне почти неизбежны. «Ошибка и запальчивость Табанца и Залесского — писал он в Петербург: — достойны снисхождения, как по отличной храбрости их вообще, так и потому, что, участвуя в деле, они подвергали себя несомненной опасности наравне со всеми казаками».

В общем результате черкесы ничего не выигрывали от случайного поражения одного полка, но во времена Власова и этот незначительный успех получил в глазах их размеры значительные; в горах ликовали, волновались мирные аулы, откочевывая к горам, и Кацырев даже на правом фланге почел необходимым экспедициею за Кубань охладить это волнение.

Власов также не хотел подарить черкесам минутного успеха и немедленно ответил на него новым вторжением в их земли. Он быстро двинулся на речку Тихеньку, где были раскинуты аулы горских предводителей Джамбора, Цап-Дедека и Аслан-Мурзы, и, 5 февраля 1824 года, на рассвете, казаки дружно ударили на жилища горцев. В минуту все запылало. Страшная суматоха поднялась в испуганных аулах, не ожидавших нападения; горцы метались во все стороны, гибли в огне, тонули в бушевавших при аулах горных потоках, или падали под оружием русских. Разорив жилища, Власов, без всякой потери, взял в плен 140 человек и захватил до 2,000 голов скота. На возвратном пути отряду пришлось, однако, выдержать жаркую схватку с горцами, пытавшимися отбить своих пленных. Двести отчаянных панцирников врезались в самые ряды черноморцев; но из этих смельчаков не один [604] десяток пал жертвою своей запальчивой храбрости, а человек 20, сбитые с коней, захвачены живыми, и даже с оружием в руках.

Горцы несколько притихли, и почти год Черноморская линия пользовалась сравнительным спокойствием. Но это затишье было перед бурным временем, которое вновь наступает для Черномории в 1825 году. [605]

XXXVI.

Черноморье в 1825-26 годах.

1825 год настолько же памятен Черномории, как и другим частям обширной Кавказской линии, в истории которой он записан кровавыми чертами. Это был год страстной и упорной борьбы кавказских народов против окрепшего русского владычества.

Тревоги этой поры в Черномории стояли в тесной связи с событиями в Кабарде и на правом фланге. Но сильные черкесские племена, жившие против черноморской казачины, волновались и боролись не под влиянием племен верхнекубанских и кабардинских, а, напротив, сами служили влияющим на тех элементом. Шапсуги и абадзехи посылали тогда свои партии до далекой кабардинской равнины, и участвовали в известном разгроме станицы Солдатской. Понятно поэтому, что воинственная лихорадка, овладевшая черкесскими племенами, проявилась в Черномории раньше, и окончилась гораздо позже, чем в других местах, так что, когда, к началу 26-го года, в Кабарде уже все было спокойно, здесь, на Нижней Кубани, борьба еще росла и разгоралась.

Началось с того, что 23 января 1825 года, на Кубань, покрытую льдом, легендарный Казбич привел партию в 2.500 человек шапсугов и абадзехов. Главные силы его шли на Елизаветинское селение, правое крыло ударило на Александрин пост. [606] Сильный ружейный и пушечный огонь и отчаянная вылазка с последнего поста остановили неприятеля. Это расстроило Казбичу весь план нападения, а горцы, опасаясь повторения того, что уже случилось раз в этой же местности, и с тем же самым Казбичем, поспешно отошли за Кубань. В некоторых местах произошли, однакоже, схватки и стоили черноморцам 3 офицеров и 15 казаков, выбывшими из строя.

Не прошло и недели, как Власов, в отместку Казбичу, был уже за Кубанью и, 1-го февраля, громил абадзехские аулы. Но едва он вернулся назад, как неугомонные черкесы снова собрались в значительных силах, и Власов, рассчитав основательно, что черноморцам легче нападать, чем выжидать самим нападения, вторично повел их за Кубань — и, 16 февраля, появился в земле шапсугов. Поход этот был, однако, сопряжен с чрезвычайными трудами; отряд выдержал ряд упорнейших битв и, оставаясь победителем, тем не менее потерял трех офицеров и около ста казаков.

Но более ожесточенная борьба была еще впереди. Она началась в сентябре и совпала как раз с тем временем, когда в Кабарде мятеж горел полным пламенем, а правому флангу угрожали черкесские нашествия. Еще в последних днях августа месяца из гор стали получаться вести, что черкесы намерены разорить Ново-Екатерининскую станицу, только что выстроившуюся на берегу Кубани. Власов легко мог оградить ее, сдвинув сюда несколько конных и пеших полков. Но он не хотел подпускать неприятеля даже близко к новым селениям, чтобы избавить еще непривычных к военным тревогам жителей от первых тяжких впечатлений черкесского погрома, и решил держаться раз принятой им системы предупредительных набегов.

И вот, 5 сентября, казаки опять стали переправляться на левый берег Кубани. Но тут они сразу наткнулись на сильную партию, которая, при виде их, поскакала в горы. Власов остановил переправу, зная, как он выражается, «что уже не получит иного успеха, кроме большого сражения», и возвратился назадъ

Набег не удался; но слух о казацком нашествии был [607] пущен и заставил черкесов несколько дней держаться в сборе около своих аулов. Не распускал отряда и Власов, предвидя, что следует ждать новых нападений. И он не ошибся, Прошло лишь несколько дней, и сильное скопище снова появилось на Кубани, угрожая станице Марьевской. Власов рассчитал, что и на этот раз выгоднее предупредить удар нападением на их аулы, и, 19 сентября, ночью, часть пеших казаков, перейдя чрез реку, уже заложила цепь, чтобы не допустить черкесов помешать переправе. Но едва пластуны залегли в скрытых местах, как партия конных черкесов, делавшая разъезд по берегу, нечаянно врезалась в самую середину расположения наших секретов. Осенняя ночь была так темна, что в двух шагах ничего не было видно, и глаз и обычная чуткость шапсугов им изменили. Внезапно и со всех сторон принятая в перекрестный ружейный огонь, партия до того смешалась, что бросила своих лошадей и уже ползком, по одиночке, спасалась в разные стороны. На месте катастрофы осталось шесть неприятельских тел, много оружия и до сорока оседланных коней. После этой встречи, Власов опять должен был отложить свое намерение, и вернулся назад. Вернулась назад и партия.

Но черкесы ушли, однако, как оказалось, только затем, чтобы направить удар с другой стороны, и, сделав быстрый переход, 25 сентября они появились в первом участке кордонной линии. Но Власов и здесь стоял уже перед ними, готовый броситься в их собственные земли. Скопище отступило снова. Тогда Власов сам перешел Кубань и, расположив отряд в ближайшей засеке, ожидал только случая, чтобы жестоко наказать горцев за беспрерывные тревоги, причиняемые линии.

Лагерная стоянка в ненастную осеннюю пору, в низменном прикубанском лесу, конечно, была тяжела, но за то Власов теперь не имел уже перед собою трудной переправы и мог свободно направлять удары в какую угодно сторону. Черкесы это скоро и почувствовали.

В половине октября, когда шапсуги и абадзехи в четвертый раз стали собираться на вершинах рек Супса и Шебже, [608] впадающих в Афипс, Власов быстро двинул отряд из своей засеки и, через владения хомышейцев, бросился на их аулы, раскинутые по речке Догай, впадающей в Шебже, верстах в 40 по прямому направлению от Екатеринодара.

На рассвете, 16 октября, казаки стояли уже перед лесистым Догайским ущельем. Когда-то сильное укрепление, состоявшее из толстых палисадов, запирало выход из него к стороне аулов; но теперь оно было брошено, и казаки поспешно его разломали. За этим укреплением возвышался небольшой пригорок с пологим спуском к реке, а далее, верстах в двух, стояли самые аулы; в них было все спокойно, и высланные вперед пластуны слышали, как жители, при свете луны, молотили хлеб перед своими домами,

Тотчас полковник Табанец с пехотой и полковник Перекрестов с конницей стали обходить аулы справа и слева, чтобы разом напасть на них с двух сторон. Власов остался в центре, у самого укрепления, прикрывая дороги от Супса и Шебже, где стояли скопища.

Казаки двигались тихо; но в это самое время из аулов вышел небольшой караван, принадлежавший закубанским армянам, и стал подниматься на пригорок. При полном свете луны один из проводников увидел конницу, уже спускавшуюся к самой речке, и выстрелил. В аулах поднялась тревога. Караван немедленно был захвачен, но Табанец и Перекрестов, бросившиеся в аулы, застали их уже готовыми к обороне. Только немногие из жителей бежали в окрестные леса; прочие заперлись в домах и открыли по казакам сильный ружейный огонь. Не прошло, быть может, и получаса, как в отряде был убит офицер и ранено 29 казаков. Видя, что штурм поведет за собою потери еще большие, Власов приказал зажечь аулы с четырех сторон — и пламя быстро охватило все сакли. К 9 часам утра Табанец и Перекрестов отошли от аулов, в которых слышались вопли людей и рев скота, погибавших в пламени.

Поздно узнали на Супсе и Шебже о грозном набеге [609] Власова, и как ни торопились черкесы на выручку — они опоздали. Власов, стороживший дороги, встретил их картечью и сдерживал напор, пока весь отряд не миновал разломанного укрепления и не вышел на чистое поле, — а здесь неприятель вступить в бой уже не отважился.

В этот набег истреблено было четыре больших аула, по из числа жителей в плен взято 4 старика и 7 женщин; остальные, как доносил Власов, «погорели в пламени».

Впечатление догайского погрома было так сильно в горах, что даже неугомонные шапсуги несколько поугомонились и почти два с половиною месяца не тревожили линии. Между тем наступили рождественские праздники, а с ними явилась у горцев надежда не распустит ли Власов отряда, не будут ли казаки оплошнее, — и партии стали собираться снова.

26 декабря, одна из них, человек в 200-300, с распущенным значком, среди белого дня, явилась на левом берегу, против Ново-Екатерининского селения. Ближайший пост, однако, тотчас же завязал перестрелку, а на выстрелы со всех окрестных станиц прискакали резервы. Неприятель скрылся.

С этого дня и до нового года лазутчики по нескольку раз в сутки извещали, что вот-вот черкесы нагрянут на линию. Всем было известно, что горцы, под начальством шапсугских дворян Беги и Хопача, стоят наготове, но нельзя было предвидеть, куда направят они свой удар: их ждали и около Бжедугскаля, главного войскового города, и в Тимошевском куту, и на посту Великолагерном, и против станиц Елизаветинской, Марьевской, Ново-Екатерининской и Ольгинской. Нехорошие были эти святки; Власов так и не выезжал с кордонов, перекочевывая с поста на пост и поддерживая бодрость и бдительность кордонной стражи.

Наконец, пластуны, каждую ночь занимавшие Каракубанский остров, дали знать Власову, что на том берегу видели конную партию человек в полтораста, что горцы, заметив их, открыли огонь, но когда прискакал резерв со Славянского поста — скрылись.

Внезапное появление партии в таком удаленном месте дало мысль, что горцы имеют намерение напасть на Ольгинское. [610] Известия, приходившие 2 и 3 января, только подтвердили эти соображения. Начальник 3-го кордонного участка, войсковой старшина Гаврюш, отправился на Кубанский остров сам, чтобы ближе наблюдать за неприятелем, и как раз наткнулся на три конные партии, рыскавшие по острову; четвертая — скрывалась под берегом. С Гаврюшем был только обычный разъезд из нескольких казаков, а потому он спрятался в кусты и стал выжидать, что будет.

До полудня горцы разъезжали по острову, видимо разыскивая тех пластунов, которых видели здесь накануне, но, наконец, все партии стянулись вместе и ушли за Кубань. Гаврюш остался на острову. Вечером он увидел за рекою большие бивуачные огни, раскинутые на большом протяжении, и ясно говорившие, что значительное скопище стоит тут, грозя решительным нападением.

Наступила ночь, и Власов стал сдвигать войска к Славянскому посту. Часть их расположилась в окрестностях Ольгинского, другая — около Ново-Екатерининской станицы. Ночь на 4 января прошла, однако, спокойно. Казаки, только что сделавшие быстрый ночной переход, успели немного отдохнуть. Но едва забрезжилась заря, как весь левый берег Кубани, между постами Ольгинским и Славянским, покрылся многочисленною черкесскою конницей. Власов отдал приказание войскам «не шелохнуться» и дать неприятелю свободу перейти через Кубань, а когда он удалится от берега, — разом зажечь все маяки, ударить тревогу и всеми силами с тылу отрезать ему отступление. Три тысячи черкесов спустились, между тем, на лед, и, не видя на русской стороне никакого движения, разделились на партии, человек по 100, по 200 в каждой, и стремительно бросились одновременно на все дневные казачьи пикеты. Но плетневые хаты были пусты и стояли с раскрытыми настежь дверями, — Власов заранее убрал пикеты, чтобы не подвергать их опасности. Черкесы зажгли постовые строения и стоявшее тут же кордонное сено. Вспыхнули громадные стога, далеко освещая местность, — а на берегу ни звука, ни движения. Горцы подозрительно смотрели на эту зловещую тишину; однакоже, пешие толпы их все-таки двинулись на Ольгинское селение, расположенное на самом берегу Кубани. [611]

Власов увидел, что неприятель дальше внутрь страны не пойдет и, конечно, ограничится только разгромом Ольгинского. Времени терять было невозможно. Гулко грянуло сигнальное орудие, и еще не смолк отзвук выстрела, как пешие полки разом выдвинулись и из Славянского поста, и из Тиховской батареи, и из Красного леса, и из самого Ольгинского, а конница уже скакала к Кубани и занимала переправу. Принятые орудийным и ружейным огнем со всех сторон, растерявшиеся горцы стремительно повернули назад и бросились к Кубани. Пешие казаки настигли их на льду, пушки били их с берега, и неприятелю грозило полное истребление, если бы к нему не подоспела другая партия, тысячи в две человек, остававшаяся по ту сторону реки. Она быстро спешилась, рассыпала цепь полевому берегу, и, под ее прикрытием, горцы кое-как успели убраться во свояси.

Неудача и большие потери не охладили, однакоже, рвение черкесов; они двинулись в угрожающем положении вверх по Кубани, и вдруг ринулись на Екатерининское селение. Но пока они переходили лед, Власов, зорко следивший за каждым движением неприятеля, успел подойти сюда со всеми казаками и принял их картечью. И только тогда горцы решились, наконец, прекратить нападения и потянулись назад в горы. «Я бы мог преследовать их и за Кубань, — говорит Власов; — но знал, что это не обойдется без большой взаимной потери, совершенно бесполезной, — и остановился»...

Неприятель, однакоже, видимо решил во что бы то ни стало разгромить Черноморию, и партии его не разошлись по домам, а стояли во всеоружии между реками Иль и Убыном. Непрерывное ожидание неприятеля до крайности утомило черноморцев, и чтобы избавить их от этого напряженного состояния, Власов счел за лучшее самому атаковать неприятеля. В ночь с 9 на 10 января 1826 года, войска перешли Кубань, а в час пополуночи уже подходили к тому месту, где стояло скопище, огражденное ущельями гор и густыми лесами. Неприятельский караул заметил подходивший отряд, и по всей Заилийской местности разнеслась тревога. Загремели сигнальные ружейные выстрелы, а где-то в [612] горах глухо бухнула даже пушка. Власов не пошел дальше н, выбрав крепкую позицию, стал ожидать приближения дня. На рассвете, казаки ясно увидели большое скопище, занимавшее окрестные высоты; а впереди, между гор, на полянах, пересекаемых частыми перелесками, виднелись аулы. Можно было опасаться, что неприятель, воспользовавшись удалением войск от Кубани, сам бросится на линию; и вот, чтобы отвлечь его от этой мысли, Власов послал полковника Табанца с частию пеших казаков сделать фальшивое движение на аулы. Обман удался. Неприятель, действительно, сосредоточил в ту сторону значительные силы, и когда Табанец медленно стал отходить, горцы, в жару преследования, почти на плечах его ударили на главный отряд — и бой завязался разом на всех пунктах нашей позиции. Солнце уже склонилось к закату, когда Власов приказал отступать. Войска, под натиском громадной толпы, отодвигались назад медленно, с перестрелкою, поминутно останавливаясь и отражая нападения. Уже наступили темные зимние сумерки, когда неприятель прекратил, наконец, преследование, и казаки стали бивуаком на обширном поле, сплошь заставленном скирдами шапсугского сена.

Ночь прошла спокойно, и только на пикетах кое-где раздавались ружейные выстрелы; но утром, 11 числа, неприятель повел нападение всеми силами, и бой разгорелся упорный, особенно на правом фланге, где не было артиллерии; там горцам удалось даже потеснить стрелков. Конный полк Перекрестова блистательным ударом в пики высвободил цепь, но не сумел остановиться вовремя, пронесся слишком далеко, и был окружен черкесами... «Тут — говорит Власов: — завязалась жаркая сеча и убийство с обеих сторон произведено жестокое». Подавленные грозною массою конницы, казаки не выстояли и понеслись назад... Горцы настигали и рубили их... 28 казачьих тел осталось в руках неприятеля, более 20 казаков прискакали израненные шашками... По счастию, оправившаяся пехота остановила черкесов, — и дальнейшего успеха они не имели. В два часа пополудни неприятель сам прекратил нападение и стал [613] отступать. Поле сражения осталось за нами. Власов приказал зажечь разом все шапсугское сено и, под прикрытием разлившегося моря огня, отошел к Кубани.

Потери, понесенные казаками в этом двухдневном бою, были бы ничтожны, если бы конница в жару преследования не заскакала слишком далеко. «Случай, — как выражается Власов: — непредвиденный и неизбежный в подобных военных обстоятельствах».

«Ни в одном деле со мною, — доносил он Ермолову: — неприятель еще не дрался с таким жаром и остервенением, и вероятно потому, что Заильская местность есть та самая, с которой черкесы обыкновенно производят все свои нападения на линию».

Обескураженные большою потерею, шапсуги вслед затем разошлись по домам; но абадзехи стояли на готове.

Была на готове и линия. Тяжелую службу несли черноморцы в эти последние два-три самые суровые в году зимние месяца. Еще постовым казакам было ничего — на посту, нет-нет, да и задымится, бывало, труба в более или менее гостеприимной хате; но бесприютные вспомогательные отряды, вынужденные блуждать, как метеоры, по всему громадному пространству этой ломаной, излучистой линии постов и пикетов, довольствовались одними скудными бивуачными огнями и проводили ночи и дни под открытым, задернутым тяжелыми тучами небом, сыпавшим на них без устали то хлопьями снега, то мелкою изморозью... А отдохнуть, обогреться — нельзя. Лазутчики то и дело наезжали из-за Кубани с грозными вестями, — и что ни лазутчик, то новая весть, и этих вестей так много, что трудно в них разобраться и отличить услужливую истину от коварных подвохов или пустой, праздной лжи. Линейная опытность предписывала считать верным лишь то, что добудут свои неутомимые, бестрепетные лазутчики-пластуны, но нельзя было пренебрегать и слухами, шедшими из-за Кубани. А по этим слухам приходилось ждать нападений на верховые, более удаленные от моря участки линии. Пластуны тоже подтверждали, что абадзехи, под начальством беглого чирчинейского князя Евбока, стягивали партии к Корсунскому селению. В ночь на 18 января, двинулся [614] туда и Власов. Казаки незаметно перешли Кубань и скрылись в лесу, на самой дороге, которую горцам миновать было нельзя. Абадзехи уже подходили к этому лесу, и, конечно, поплатились бы жестоко за свою попытку, но мирные чирчинеевцы дали знать о засаде — и партия вдруг повернула в сторону. Быстро шел неприятель на лесную засеку при Павловском посту, где новые переселенцы с небольшим прикрытием рубили тогда лес. Власову нельзя было терять ни минуты. Усиленным переходом он успел предупредить неприятеля; но абадзехи, и здесь предваренные мирными хомышеевцами, остановились вовремя. Тогда Евбок, убедившись в бесполезности дальнейших попыток, распустил свою партию.

Разошлись абадзехи, стали собираться шапсуги. 23 января пластуны дали знать на Славянский пост, что неприятель намерен прорваться через Каракубанский остров. Есаул Чепурный взял с собою 12 конных казаков и поехал осматривать каракубанский берег; но там он моментально был окружен сотнею пеших черкесов. Пришлось отчаянно и безнадежно прорубаться. Чепурный был ранен, один казак убит — и, вероятно, эта горсть сложила бы здесь свои казацкие головы, если бы не подоспела внезапная помощь. Из Ольгинского поста прискакал неутомимый, вездесущий Власов, — и Чепурный был выручен.

Но тревожные известия не прекращались. Тогда на следующий же день, 24 числа, Власов сам перешел Кубань в Тимошевском куте и стал впереди Елизаветинского селения, в лесах, по левому берегу Афипса, укрепив свой лагерь засеками и тремя батареями. Шапсуги этого никак не ожидали. Пушечный выстрел в горах возвестил тревогу, и партии, уже находившиеся в сборе, быстро стянулись к русскому лагерю. Теперь обе стороны стояли друг против друга в полной боевой готовности, но ни та, ни другая не начинали наступательных действий. Казаки закрывали линию и угрожали аулам; шапсуги стерегли аулы и угрожали линии. Так прошла неделя. В самую полночь, с 29 на 30 января, Власов тихо поднял отряд и отвел его обратно за Кубань, на отдых. В лагере осталась только горсть [615] пластунов, которые днем поддерживали перестрелку, ночью раскладывали большие огни и, вместо часовых, расставляли на вышках чучел. Этим способом удалось продержать шапсугов еще два дня в сборе против опустевшего лагеря. Но наконец, и их терпение истощилось. Шапсуги стали рассуждать, что если Власов стоит на Афипсе, и большие силы закрывают 2-й участок, то, значит, в остальных частях кордона охрана слаба, посты менее бдительны, и потому не мешало бы им заглянуть на Кубань. Предложение это было принято. И вот, 1 февраля, оставив на месте своего становища большие огни, чтобы ввести в заблуждение Власова, которого они все еще считали стоявшим в лагере, — скопище двинулось на Марьевскую станицу.

В Марьевской, действительно, не ожидали нападения; к тому же был праздник, Сретение, и казаки собирались к обедне. Скот, как и всегда, с раннего утра был выпущен на пастьбу в степь. Гарцы все это выведали, и 200 всадников перебрались на русскую сторону, четыреста — остались на том берегу, чтобы принять добычу и пленных. Переправа сделана была в Марьевском куте, где стояла батарейка, которую горцам миновать было нельзя. Но они так были уверены в успехе, что даже не обратили на нее никакого внимания, — а между тем с батарейки дали сигнальный пушечный выстрел и пустили по ним несколько ядер. В станице также ударили тревогу. Там в это время стояли 70 конных казаков, с войсковым полковником Зинченко, и пеший Черноморский полк, с полковником Долинским. Не зная причины тревоги, оба они быстро двинулись к той батарейке, откуда был подан сигнал, — и на пути, в глухом Марьевском куте, там, где Кубань делает крутую излучину, Зинченко первый наткнулся на неприятеля. 200 черкесов, скрытно пробиравшихся камышами к селению, не дали казакам опомниться и бросились в шашки. Казаки подались назад; но тут подоспел Долинский, — и горцы, увидев перед собой значительные силы, поскакали к Кубани. На переправе их захватило, однако, подоспевшее орудие и проводило картечью.

В тот же самый день, и в то же самое время, две [616] другие партии пытались прорваться в дистанциях Ольгинского и Славянского постов — и так же безуспешно. Горцы должны были убедиться, что линию стерегли зорко и бдительно.

Оставалась, впрочем, надежда на четвертый, низовой участок, на который горцы давно не обращали внимания, и, следовательно, как они полагали, не обращал внимания и Власов. На этом расчете они и основали целое большое предприятие.

3-го февраля, семь тысяч всадников, с двумя полевыми орудиями, появились в 3-м участке, против Елизаветинского селения. Здесь уже были не одни шапсуги и абадзехи, но были и натухайцы — народ, считавшийся покорным и мирным. Истинная цель предприятия хранилась в такой глубокой тайне, что Власов не мог быть предупрежден ни одним из своих лазутчиков. «И только сие одно — говорит он,— спасло толпу от поражения, подобного Калаусскому, ибо, не знавши ни времени, ни места переправы, я не мог расположить свои войска так, чтобы пресечь ей все пути к возврату и потопить в лиманах».

4-го февраля, когда Власов находился на Ольгинском посту, прискакал к нему казак с известием от войскового старшины Гаврюша, стоявшего с пешим полком в 4-м участке, у Тиховской батарейки, что неприятель в значительных силах прошел Каракубанский остров и двигается к Петровскому посту. Неожиданное направление, взятое горцами, заставляло думать, что они намерены напасть на повое селение у Черной Протоки. Власов приказал Гаврюшу занять переправы по Каракубани и тотчас известить об этом сигнальным выстрелом из орудия; на помощь к Гаврюшу двинулись главные силы, а конный черноморский полк, из Ольгинского, отряжен был через Копыльский пост, также на отрез неприятелю, в том предположении, что горцы, услыша орудийный выстрел в тылу, обратятся назад, к переправе.

Но едва Власов вышел из Ольгинского, как прискакал казак уже из 3-го участка, с новым, тревожным известием, что другая партия, и также с пушками, появилась против Ново-Екатерининской станицы и открыла по ней канонаду. Глухие [617] раскаты пушечных выстрелов, действительно чуть слышно доносились оттуда по ветру. Власов призадумался. Но так как первая партия была гораздо сильнее, то он отправил к Екатерининской только половину отряда, а с остальной поспешил на остров.

Тем временем шапсуги и натухайцы уже достигли почтовой таманской дороги. Дневной пикет из четырех казаков, попавшийся им на пути, был изрублен; другой — из 12 человек, стоявший между Петровским и Чернопротоцкою батарейкою, — отбился. Горцы оставили против него только наблюдательный пост, и пустились дальше, на новое селение.

В это самое время на Каракубанском острове грянул сигнальный пушечный выстрел, а со стороны Копыльского поста заклубилась пыль — очевидно, скакала какая-то конница. Партия сообразила грозившую ей опасность, и повернула назад, так быстро, что казаки, на усталых лошадях, не только не могли обскакать, по даже и настигнуть неприятеля; одни орудия проводили его гранатами и ядрами.

Наученные опытом, горцы не искали уже прежней переправы, а кинулись вправо, к калаусским лиманам. И как ни торопился Власов, но с пешими полками опередить конницу было нельзя, — и он опоздал. Пришлось и здесь ограничиться лишь несколькими картечными выстрелами вдогонку неприятеля.

Одною канонадою окончилось дело и под Екатерининским селением; горцы увидели подходившее к нему подкрепление, и отступили.

Но тревожная пора не миновала. Продолжались еще морозы, доходившие до 20⁰ и державшие Кубань под крепким, легко проходимым льдом. Нужно было ждать новых и новых нападений. Опыт научил, между тем, горцев, что самая система охраны линии, принятая Власовым, и основанная на быстрых передвижениях сильного резерва, не даст им развернуться в русских пределах по прежнему, на всей своей воле, и они стали искать средств, чтобы заставить Власова прежде всего раздробить свои силы. Первое, что могло представиться им в этом смысле, было прорваться на нескольких пунктах сразу. И вот, [618] 13 февраля они, действительно, собрались одновременно против селений Марьевского, Ново-Екатерининского, Ольгинского и Чернопротоцкого. Власову дали об этом знать. Положение его представляло не заурядные трудности. Разделить войска для защиты каждого селения, значило стать слабым на каждом пункте, а потому он решил опять подействовать на горцев страхом разгрома их собственных жилищ, — и 15-го февраля был уже далеко за Афипсом. Казаки наступали тремя колоннами: правая, под личным начальством Власова, шла из Екатерининского селения, средняя, войскового старшины Черного, из Марьевской, а левая, Стороженки, из Елизаветинского, — через знакомые места бывшего афипского лагеря. Внезапное вторжение Власова произвело на горцев ошеломляющее действие. Сами рассеянные на большом протяжении, они теперь уже не могли собраться вовремя, чтобы остановить истребление, и с ужасом видели, как на огромном пространстве кругом горели их хутора и зимовники, погибал скот, уничтожались запасы. Броситься при таких условиях на линию было невозможно, так как войска, подвигаясь все дальше и дальше, уже приближались к самым аулам, где находились их семьи. Горцы вернулись. Тогда Власов отошел назад, и стал на Афипсе.

Прошло несколько дней. Томительное выжидательное положение скоро наскучило горцам, и они предпринимают новый быстрый набег, основывая его, на этот раз, уже на самой системе Власовских действий. 21 февраля, в сумерках, сильная конная партия прошла мимо афипского лагеря и потянулась вниз по Кубани. Черкесы рассчитывали, что Власов, постоянно следивший за каждым движением их и всюду встречавший врага лицом к лицу, устремится за ними на перерез и, таким образом, откроет Елизаветинское селение. Партия, поэтому, отошла недалеко и притаилась в одном из попутных лесов; там она дождалась ночи, и скрытно, на быстрых аллюрах, вернулась к Тимошевскому куту. Но, к их изумлению, Власов стоял перед ними в самом Елизаветинске. Тогда, озлобленные, они бросились вниз по Кубани, в 4-й участок, но [619] едва вступили на Каракубанский остров, как узнали, что Власов опять перед ними — в Петровском...

Это была последняя попытка, последнее усилие прорваться внутрь Черномории. Несокрушимым оплотом везде вставали перед ними казацкие полки, и горцы должны были понять, что им не разорвать железные, на диво спаянные Власовым звенья кордонной цепи... 23 февраля партии разошлись по домам.

В Петровском Власов получил, между тем, подробные сведения о целом ряде разбоев и грабежей, производимых в русских пределах соседним натухайским племенем. Нужно сказать, что натухайцы, принимавшие такое деятельное участие в последних набегах на Черноморскую линию, считались по бумагам, в канцеляриях, народом мирным и совершенно покорным России. В действительности, прикрытые со стороны Кубани озерами и болотами, они пользовались этой номинальной покорностью только для того, чтобы тем с большею дерзостью и с расчетом на безнаказанность, тревожить русские владения. Враги скрытые и коварные, они были хуже открытых противников. И они не ограничивались тем, что высылали значительные конные партии в помощь шапсугам, а наводняли весь четвертый участок кордона мелкими хищничествами, чуть нс ежедневно волновавшими приграничное население. Так, в одном феврале этого 1826 года, был совершен ими длинный ряд нападений. 10 числа, они угнали с Курчанских хуторов 9 быков; ночью, 12-го, у Новогригорьевского поста отбили косяк лошадей; 14-го, сделали попытку против Темрюка и только потому вернулись без добычи, что нашли войска наготове встретить их. 15-го числа, 100 конных натухайцев атаковали секрет из трех казаков, одного ранили и других, мужественно отстреливавшихся а постовой казарме, оставили в покое только тогда, когда с ближайших постов прискакали резервы, а в это время другая часть партии угнала табун. В ту же ночь, пробравшись камышами, натухайцы угнали другой табун, у Петровского поста, и подоспевшие казаки успели отбить обратно только 10 лошадей. 16 числа, около Бугазского лимана, они угнали [620] было третий табун, и если вынуждены были бросить его, то только потому, что наткнулись на разъезд, тотчас поднявший тревогу.

Выведенный из терпения, Власов решил, наконец, жестоко наказать натухайцев. Кстати войска были в сборе — и вот, в ночь с 24 на 25-е февраля, сильный отряд, под личным начальством Власова, уже двигался к натухайским аулам. В самую полночь сделан был привал на реке Псебепсе, и отряд разделился: полковник Табанец двинулся вправо, полковник Стороженко влево, чтобы обхватить аулы сверху и снизу. На рассвете, по данному сигналу, началось нападение. Часть жителей бросилась было бежать, но, повсюду встречая казаков, частию была побита, а частию забрана в плен; другие, засев в домах, защищались упорно и не хотели сдаваться. Тогда Власов приказал Стороженке ворваться в аулы, зажечь строения и истребить все до основания. В 10 часов утра бой уже был покончен. Сгорело четыре аула, со всем имуществом и запасами хлеба, отогнано до 2.000 голов скота и взято в плен 46 человек; остальное население погибло или в огне или от оружия.

Па линии Власов узнал, что шапсуги, после отражения их 23-го февраля от Каракубанского острова, возвращаясь домой, напали на мирный аул хамышейского владельца Заурбека, жившего на самой границе Шапсугии, истребили несколько домов, взяли в плен 4 мальчиков, отогнали часть скота, но что тем не менее хамышейские князья и дворяне защищались так храбро, что не допустили до полного разорения аулов и, в конце концов, прогнали шапсугов с значительною для них потерею.

Стоит упомянуть, что в нападении этом принимали деятельное участие и многие натухайцы из тех самых аулов, которые были разгромлены Власовым; нападая на хамышейцев, они не подозревали, что в это самое время их собственные жилища пылали в огне.

1-го марта наступила, наконец, давно жданная оттепель. Кубань вскрылась, и Черноморская линия могла вздохнуть свободнее.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 4. СПб. 1888