ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXXI.

Кабардинский бунт.

(1825 год).

Под именем кабардинского бунта 1825 года разумеется тревожное состояние поселенных на плоскости кабардинцев, в связи с настойчивыми попытками черкесов и беглых кабардинцев же увести за Кубань, в горы, это мирное население. Какими враждебными действиями против русских проявлялось это тревожное настроение — с достоверностию не восстановляется ни официальными данными, ни воспоминаниями современников, и самое слово «бунт» едва ли точно выражает их.

Несомненно, однако, известно, что примирившиеся с подчинением России, мирные кабардинцы обнаруживают в это время сильное стремление выселиться опять из русских границ, а иногда и принимают участие в набегах закубанцев на линию. Дело в том, что кабардинцы никогда не переставали домогаться различных льгот и возбуждать поземельные споры; а ряд отказов на них и неуклонность строгих мер, введенных Ермоловым, уже давно вызывали среди них неудовольствие и ожесточение. Теперь в Кабарде с неудержимою силой и вспыхнуло эмиграционное движение; кабардинцы одни за другими целыми семьями стали предпринимать тайные побеги за Кубань, где и основывали новые «беглые» кабардинские аулы.

Переселенцы эти естественно становились лютыми врагами всего русского и причиняли множество хлопот уже тем, что служили ширмами для всех преступлений, совершаемых кабардинцами покорными. Что бы ни случилось на линии, все сваливалось на немирных, ушедших за Кубань, а если и являлись улики [534] неотразимые;— то на подмогу поспевал «кабардинский суд», всегда, во что бы то ни стало, оправлявший виновных. Нужно заметить, что в числе причин кабардинских волнений было и слабое управление Кабардою, преемника Подпрядова, подполковника Булгакова, назначенного в 1824 году командиром Кабардинского пехотного полка.

Не без влияния на них было и восстание соседней Чечни, и убийство Лисаневича и необыкновенно усилившиеся к этому времени набеги закубанцев. Восстание Кабарды сделалось не с разу. Скрытое недовольство, лежавшее в основании его, должно было сказаться сначала мелкими и как бы случайными проявлениями, постепенно усиливавшимися. Так действительно и было. Со времени Ермоловского похода и до самой осени 1824 года, в примиренной Кабарде прекратились хищнические разбои и ничто, по-видимому, не нарушало мирного течения дел; воинственная жизнь этого края, казалось, отходила в область преданий. Как вдруг, 14 сентября 1824 года, неожиданно взволновало всех событие, в сущности ничтожное, но ярко напомнившее времена вечной войны в крае, — случай, совершенно подобный разбойническим предприятиям самых враждебных черкесов. В станицу Марьевскую (Солдатское тож) возвращались с поля с сеном казак Волжского полка, Рассказов, с женою, еще с одною казачкою да с тремя малолетними детьми. Это было ночью, в 11 часов, верстах в пяти от поста Известного Брода. Вдруг внезапно, из балки, выскочили на них шесть кабардинцев. Рассказов был тотчас убит, жена его ранена, а с казачкою и с детьми хищники помчались немедленно за Малку. За рекою, верстах в пяти, казачку они бросили — и скрылись. Три соседние поста, соединившись в один отряд, поскакали за хищниками. Следы привели их прямо к аулу узденя Атабекова, что на Малке, близ укрепления Известного Брода; жители его, однако, сказали, что ничего не знают и никого не видели. Случилось, между тем, что один из разъездов, отправившийся на розыски, увидел двух кабардинцев, ехавших на взмыленных лошадях, как раз под аулом; их взяли и обезоружили: винтовки их оказались только что [535] выстреленными, шашки — с запекшеюся свежею кровью. В то же время другой разъезд нечаянно набежал на четвертых кабардинцев, беспечно расположившихся на отдых в балке близ самой дороги: их шашки, винтовки и кинжалы лежали у огня, а лошади паслись саженях в десяти. Поздно заметив казаков, кабардинцы бросились к своим лошадям, а казаки — к их оружию. Захватив его, они переловили и хищников. Вероятно это и были те шестеро, которые напали на Рассказова; но детей при них уже не было.

Этот случай был началом целого ряда подобных мелких происшествий; осенью же, после экспедиции Вельяминова за Кубань, в Кабарде разразилась наконец страшная катастрофа, напомнившая линии набег Джембулата. Дело происходило так:

В то время, когда войска стояли еще за Кубанью, в окопе на Сагауше,— сильная партия шапсугов, абадзехов и беглых кабардинцев, отдаленными и скрытыми путями, пробиралась на линию, к вершинам Кубани. Вельяминов, находившийся в то время в Ставрополе, скоро получил сведения об этой партии, следил за нею и принимал своп меры. Прорыва ожидали около Тахтамыша, где находился подполковник Родионов с донским казачьим полком; другой донской же полк, Луковкина, стал на Кубани, у Погорелова поста; третий, подполковника Кареева,— у Невинного Мыса; кроме того, вся конница действующего отряда (Кавказский и Кубанский полки) сближена была с линией и стала на Урупе, под командою маиора Навагинского полка Грекова. В этот последний отряд посланы были: ногайский султан Хан-Гирей и князь Измаил Алиев, как разведчики.

Несмотря, однако, на все предосторожности, неприятель, 25 сентября, перешел Кубань у Каменного Моста, не будучи замечен. Отсюда черкесы еще с большею скрытностью двинулись по Малке. Кабардинцы тотчас вошли с ними в сношения, и даже сын преданного России кабардинского валия, Джембулат Кучуков, примкнул к ним с своими узденями. И вдруг, 29 сентября, вся огромная ватага неприятеля обрушилась внезапно на Оплошный пост, оберегавший дорогу, и, уничтожив его, устремилась на селение Солдатское, иначе Марьевку, как она называлась прежде [536] и как звали ее сами жители. По дороге туда они встретили двух казаков, ехавших из табуна на худых лошаденках. Завидев черкесов, двигавшихся прямо на станицу, шагом, они приняли их за казаков и сделали маяк. Черкесы дали по ним залп и человек двадцать наездников мгновенно окружили их. Один казак был взят в плен; другой не хотел отдаться живым и, получив восемь шашечных ран, был брошен в поле замертво ¹².

Черкесы подошли к Солдатскому. Местность эта исторически одна из замечательнейших. В 1387 году, как рассказывают предания, Тамерлан грозною тучею двигался на Кавказ. Навстречу ему из Крыма шел Тахтамыш с кумыкскою ордою монголов. Тамерлан смял и уничтожил эту орду и, двигаясь дальше по северной стороне Кавказа, гнал Тахтамыша на Запад. На реке Малке, именно там, где стоит теперь станица Солдатская, Тахтамыш вступил с Тамерланом в решительный бой. Тамерлан разбил его на голову, и остатки орды Тахтамыша спаслись в трущобах Эльборуса...

Но возвратимся к рассказу.

Утро 29 сентября случилось туманное и пасмурное. Шел сильный дождь. Несмотря на дурную погоду, все казаки, едва только забрезжился свет, ушли на работу в далекие поля, и в станице, кроме баб, стариков да малых ребятишек, никого не осталось. Тысячная шайка конных черкесов нагрянула на них, как снег на голову. Бабы первые заметили налетевшую беду, похватали своих ребят и забились в густой тутовый сад.

У верхних ворот станицы стоял часовой, астраханский казак ¹³. Честный служака не оставил своего поста; он изрубил двух первых бросившихся на него кабардинцев, но был изрублен сам,— и только через труп его черкесы вломились в станицу. Казачий резерв, также астраханский, заперся на [537] почтовой станции и не двинулся с места. Черкесы с своей стороны тоже «не ворошили их» — по выражению одной казачки,— а забирали тех, кто попадался живым в домах и на улицах. Человек 12 было убито. «Похватали они всех лошадей — рассказывала потом казачка: — и принялись обшаривать в домах, да так чисто, что синь-пороха в них не оставили: перины повытащили, сундуки разбили, пух с подушек повыпустили, даже рушники,— и те посдирали со святых образов; но особенно накидывались они на всякое железо: на топоры, косы и даже на гвозди. Навьючили они всем этим добром своих лошадей, и зажгли избы. Тут они добрались и до нас, баб, спрятавшихся в саду, и всех позабирали»...

Селение было разгромлено. По официальным сведениям, в нем убито 8 человек, в плен попало 113 душ; домов, благодаря сырой, дождливой погоде, сгорело только десять, но в том числе молитвенный дом, больница и хлебные магазины.

Покончив с селом, черкесы, обремененные добычею, перешли за Малку и, никем не преследуемые, потянулись к Баксанскому ущелью. Ночью они перешли Баксан выше укрепления, и, пройдя еще сутки, приблизились ко входу в ущелье Чегемское.

Одна из пленных казачек впоследствии рассказывала, что, на пути этого отступления, черкесам встретились русские войска. «На другой день после разгрома нашей станицы,— говорила она:— когда партия ночевала в ущелье, мы слышали, как в русском отряде бил барабан, и видели на горах казачьи пикеты. Черкесы, услышав барабан, всполошились, тотчас стали седлать лошадей и погнали нас дальше, на самый конец Баксанского (нужно понимать — Чегемского) ущелья, почти под Шат-гору».

Действительно. всего вероятнее, что именно при входе в Чегемское ущелье упущен был самый удобный случай наказать хищников и отнять от них добычу,— что, как увидим ниже, так возмутило Ермолова. Разграбивши Солдатское и лишь издали преследуемая ничтожным числом казаков, партия шла обремененная добычей и уже измученная, растерявшая своих лошадей. В этом состоянии она нечаянно наткнулась перед Чегемским [538] ущельем на командира Кабардинского полка, подполковника Булгакова, который с ротою пехоты и артиллерией шел от Баксанского укрепления на Малку. Черкесы всполошились и бросились в горы. Но Булгаков не почел себя, вероятно, достаточно сильным, чтобы ударить на неприятеля, и без выстрела дозволил ему уйти, несмотря на открытый ропот солдат. Впоследствии, он старался объяснить свой поступок боязнью, чтобы черкесы, поставленные в отчаянное положение, не перерезали пленных.

Все эти обстоятельства глубоко возмутили Ермолова. Приехавши сам на линию, он обратился к Булгакову с письмом, в котором с беспощадной откровенностью высказал чувства, волновавшие его.

«Мне надо было проехать через всю Кабарду,— писал он ему:— чтобы удостовериться, до какой степени простиралась подлая трусость ваша, когда, догнав шайку, уже утомленную разбоем и обремененную добычею, вы не осмелились напасть на нее. Слышны были голоса наших, просящих о помощи, — но вас заглушала подлая трусость; рвались подчиненные ваши освободить своих соотечественников — но вы удержали их. Из мыслей их нельзя изгнать, что вы или подлый трус, или изменник. И с тем и с другим титулом нельзя оставаться между людьми, имеющими право гнушаться вами, а потому я прошу успокоить их поспешным отъездом в Россию. Я принял меры, чтобы, проезжая село Солдатское, вы не были осрамлены оставшимися жителями. Примите уверение в том почтении, которое только вы заслуживать можете».

И долго спустя, когда давно уже исчезла резкость первого впечатления, Ермолов не отказался от своего взгляда на это дело. «Трусость подполковника Булгакова — сказано в его «Записках»: — не допустила наказать хищников, ибо, догнавши их в тесном ущелье, обремененных добычею и пленными, имея у себя достаточно сил и пушки, не смел на них ударить. Солдаты явно негодовали за сию робость; я назначил тотчас другого начальника и, вразумительно изъяснившись насчет подлой его трусости, приказал ему подать прошение в отставку»…

Оплошность Булгакова принесла горькие плоды. Хищники, ушедшие в Чегемское ущелье, не ограничились разгромом русской [539] станицы, а произвели еще ряд нападений на мирных кабардинцев, по Череку и Баксану. Впоследствии разъяснилось, что, с 6 на 7 октября, известный кабардинский беглец, князь Хамурзин, с сыновьями и большою толпою черкесов,— несомненно часть партии, разорившей Солдатское,— напал на аулы узденей Асланкирова, Казанишева и других, лежавшие по Череку; разграбил их, угнал скот и отнял свою дочь, бывшую замужем за оставшимся здесь князем Камботом Кливчукиным. Партию эту преследовал сам кабардинский валий князь Кучук Джанхотов и отнял почти все награбленное в аулах.

В следующую ночь хищники спустились по Чегему к аулам Мисоста и потребовали от них согласие выселиться за Кубань. Получив отказ, князь Магомет Атажукин провел партию дальше к Баксану — и ряд аулов, не хотевших бросать насиженную землю, запылал; жители насильно уводились в Чегемское ущелье.

На Кабардинской линии поднялась тревога. Из Мечетского укрепления поспешно выступил отряд маиора Тарановского; но когда он прибыл на место черкесских разбоев — аулы горели уже кругом, а от Мечеток почти до Кишпека тянулись арбы, уходившие в горы. Тарановский двинулся наперерез бегущим; загремели пушки, завязалась сильная ружейная перестрелка и разгорелся кровавый бой. Большая толпа хищников бросилась на отряд Тарановского в шашки,— но была отбита. Тогда поручик Кабардинского полка Каблуков и прапорщики Воропанов и Костин сбили неприятеля с высот, лежавших по обе стороны дороги, и горцы, поставленные под перекрестный огонь, бросились назад, в Чегемское ущелье. Значительная часть бежавших с Баксана аулов была отрезана и забрана хоперцами.

Тарановский остановился на самом месте боя, чтобы дать отряду отдохнуть и разобраться с отбитыми обозами. Между тем к нему подошли казаки из Нальчика, с Баксана и даже от Известного Брода. Тогда, не теряя времени, он быстро двинулся по следам неприятеля и вновь настиг его уже в самом ущелье. Опять завязался упорный бой — и кончился новым поражением черкесов. Нельзя не отметить, что смелые нападения [540] Тарановского заслуживают полного внимания, как по отваге, с которой действовал его небольшой отряд, так и по достигнутым им результатам. Только ничтожная часть бежавших с Баксана кабардинцев, пользуясь суматохой боя, успела пробраться в Чегемское ущелье; громадное же большинство было отбито и возвращено на плоскость. Смелостью же и энергичностью действий можно объяснить и ничтожность потери в русском отряде, лишившемся всего семи человек убитыми и ранеными; но в числе последних, к сожалению, был храбрый хоперский есаул Старжинский, которому горец разрубил и плечо и шею. Черкесы понесли серьезную потерю, главным образом в лице своих предводителей: убит абадзехский кадий и тяжко ранен князь Магомет Атажукин,— один из тех кабардинских князей, отважные наезды которых и теперь еще помнят на линии.

Все эти воинственные предприятия черкесов отразились, между прочим, и в рассказе той бывшей в плену казачки, о которой сказано выше. Несмотря на то, что всякое приближение русских войск должно было вынуждать черкесов по возможности удалять пленных и добычу от мест прямых столкновений с ними, она видела и разгромы аулов, и битвы. По словам ее, «у Шат-горы» (нужно думать, в глубине Чегемского ущелья, так как расскащица, естественно, не знала географии кавказских гор) — черкесы стояли недели две, и, не довольствуясь захваченной добычей, оставили при пленных караул, «а сами пустились на мирный кабардинский ли, ногайский ли аул... Там было у них, видно, большое сражение, потому что много они привезли оттуда своих раненых; однако же аул разорили и пригнали много арб с марушками, ребятами и пожитками; пригнали также и стадо овец, которых тотчас поделили и порезали». Это, вероятно, и был разгром баксановских аулов и битва с Тарановским.

Смелые действие партии, очевидно, были рассчитаны на то, что почти все свободные войска оставались после Вельяминовской осенней экспедиции еще за Кубанью. И Родожицкий с некоторой горечью говорит, что «в то время, как мы стояли в своем [541] неприступном окопе на Сагауше, они (черкесы) успели сходить верст за 200 взад и вперед, разорили станицу, увели мирный аул, и добычей, взятой на линии, вознаградили потерю аулов, которые мы выжгли».

Долговременная стоянка в Чегемском ущелье, однако, едва не имела для черкесов трагического исхода. Извещенные о разгроме Солдатской и о дальнейших действиях партии, войска стягивались со всех сторон. Возвращавшийся из экспедиции отряд Бековича-Черкасского уже подходил к Кубани, когда узнал о набеге черкесов, и, быстро повернув назад, занял сильную позицию у Каменного Моста, — единственный удобный пункт переправы через Кубань. В то же время отряд маиора Родионова из Тахтамыша передвинулся к верховьям Зеленчука, и заградил черкесам горные проходы на Хассаут, Куркуджин и Киджал, а полковник Луковкин занял центральную позицию между двумя предыдущими отрядами: пехота его оберегала дорогу, пробитую по одной из горных речек, а 600 казаков, составив подвижной отряд, посредством разъездов и скрытых движений небольшими партиями, следили за выходами к стороне карачаевцев. С другой стороны, путь по открытой кабардинской равнине также не обещал хищникам ничего доброго,— на нем грозило неизбежное преследование, и в конце концов он все-таки привел бы их к тому же Каменному Мосту на Кубани. Неприятель, таким образом, был заперт в Чегемском ущелье. Перед ним лежала открытою только одна тропинка, проходившая выше Уруспиевского аула, под самым снежным хребтом, и доступная лишь в летнее время — и то для пешеходов. Но делать было нечего, и большая часть горцев решились на баснословный переход по таким местам, где, быть может, до того не ступала нога человека: она пошла на Уруспий, пробралась под карнизом вечного снега и спустилась на Лабу к Ахмед-горе, миновав войска, сторожившие их в верховьях Кубани и Малого Зеленчука. Но не дешево достался им этот необычайный переход среди снегов и метелей,— и большинство поплатилось здоровьем, а многие и жизнию.

От этого не легче было, впрочем, целой массе русских [542] пленных, которых, по рассказу все той же казачки, на каждого хищника «досталось по девке и по мальчику». Им пришлось вынести те же труды на горном перевале и затем большинству навеки исчезнуть и сгинуть на чужбине, на малоазийских рынках, в гаремах разных стран и на тяжких работах. «Черкесы пошли через Карачай, — говорила бывшая пленница:— и там, у карачаевцев, они продали и променяли все награбленное, что им не годилось. От Кубани нас повели у самых снеговых гор. Так шли мы шесть недель, почти под Анап... Там-то, по долинам и по ущельям черкесов кишмя кишит,— аул подле аула»...

Сама рассказчица освободилась из плена, благодаря только случаю и ловкости какого-то армянина. Армянин этот скупил в горах несколько пленниц и выменял их на столько же черкешенок, захваченных Бековичем в Карамурзином ауле. Хорошим поступком этим, приписанным его усердию, он заслужил награду от русских властей, но не остался в накладе и со стороны черкесов, которым перепродал их жен, дочерей и сестер с огромным для себя барышом. Это был новый род торговли, остроумно изобретенный тогда армянами.

Две же взрослые дочери рассказчицы так и остались в плену и пропали без вести.

С уходом закубанцев в свои горы бедствие Кабарды не кончились.

Дело в том, что из Чегемского ущелья ушли, как сказано выше, не все, а только большая часть хищников, и пленная казачка помнит хорошо, что они разделились тогда на две партии. Нужно предположить, что ушли только дальние горцы — шапсуги и абадзехи; беглые же кабардинцы, с князьями Кучук Ажгиреевым, Дженхот Кейтукиным, Измаилом Касаевым и Кайсык Казиевым, остались в горах и соединились с Хамурзиным, чтобы хищничать на линии.

Русские секреты, выставленные на Череке, видели, действительно, партию человек в полтораста, разъезжавшую по ущельям, которая скоро и ознаменовала свое пребывание здесь отгоном с Малки [543] табуна, более чем в 2000 лошадей, принадлежавшего валию Кучуку Джанхотову и другим мирным кабардинским князьям.

Положение дел становилось настолько серьезно, что Ермолов в ноябре сам приехал в Екатериноград, где его и застало тогда известие о кончине Императора Александра. Но даже личное присутствие на линии грозного для горцев главнокомандующего было бессильно обуздать их,— и со времени разорения Солдатской идет ряд нападений то в Кабарде, то на правом фланге, которые, в этот тревожный период, слились в единстве враждебных действий и усилий горцев против русских.

Еще не улеглась общая тревога, вызванная присутствием сильной вражеской партии в Чегемском ущелье, как, 18-го октября, 14 человек горцев наехали на жителей селения Новосельцы, бывших в поле, верстах в десяти от дому, и захватили в плен двух крестьян, а третьего изранили. Прошло несколько дней — и повое происшествие. 30 человек напали на хутор некоего Великанова, при селении Отказном, троих убили, пять взяли в плен и угнали семь лошадей.

Эго было 25-го октября. А 3-го числа следующего месяца, кабардинская партия была замечена за Малкою, с поста Известного Брода. Сотник Евсеев с командою немедленно поскакал за ними; но партия скрылась. Только после долгих поисков, уже за речкой Куркуджином, в полуверсте впереди, заметил он трех пеших кабардинцев, и, чтобы не мучить напрасно лошадей, послал хорунжего Таририна узнать, мирные это, или хищники. Таририна встретили прицеленные ружья. Он громко крикнул, что если они мирные, то им бояться нечего, пусть отдадут оружие и следуют к начальству. В ответ раздался залп, — и лошадь под хорунжим была убита. Таририн, в свою очередь, выстрелил в них из ружья,— а тут подоспел и Евсеев с командою. Хищники, не имевшие возможности ни бежать от конных казаков, ни одолеть их, засели в яр и не давали приблизиться к себе, посылая выстрел за выстрелом. Между тем наступала ночь. Казаки, боясь упустить хищников, двинулись на них всею массой, и тогда кабардинцы, [544] увидев, что им не избежать уже смерти,— сами бросились на казаков с кинжалами; двое из них тотчас были изрублены, но третьему, сильно раненому, удалось, в наступившей темноте, спрятаться в густой бурьян, и он не был найден. Хищники бились с такой отвагой, что, несмотря на большой перевес в силах, казаки потеряли трех человек ранеными.

В то же время Кубанская линия вновь неожиданно подверглась бурному черкесскому набегу, о котором власти на линии не были даже предупреждены лазутчиками. Несколько дней раньше происшествия у Известного Брода и ровно месяц спустя после разгрома Солдатской, 29 октября, партия в 500 человек, опять с Джембулатом Айтековым во главе, перешла Кубань у Прочного Окопа. Здесь она разгромила казачий пост и беспрепятственно двинулась по дороге, ведущей к селам Каменнобродскому и Сенгилеевке, забирая и опустошая все, что попадалось на пути. Жители, работавшие в полях и на молотьбе хлебов, избивались или забирались в плен. Так партия дошла до Временного поста, где дорога разделяется. Они окружили пост и забрали казачьих лошадей; но сами казаки заперлись в караульной избе и отбились. Тогда партия повернула на хутора Кубанского полка, много казачьих семейств побила или забрала в плен, захватила полковые табуны — и затем бросилась на селения. Малочисленные войска, охранявшие их, мужественно встретили горцев и не допустили до совершенного истребления деревень; тем не менее и здесь много жителей было убито и забрано в плен.

Рота Навагинского полка гналась за неприятелем от самого Прочного Окопа, но, разумеется, отстала, и только встретила его уже возвращавшимся, из набега. Выстрел картечью остановил черкесов. Они кинулись вправо, сбили на Кубани казачий пост и переправились, не успев захватить с собою из всей огромной добычи только около 170 лошадей, отбитых сотнею донцов, насевшею на них, под командою есаула Дуткина, на самой переправе у Погорелого поста, называемой Овечьим Бродом. Это несчастное событие, случившееся при удвоенном числе войск на линии, и при таком начальнике, каким был [545] Вельяминов, служило доказательством, что без предварительных уведомлений о сборе черкесов, невозможно предупреждать их быстрые, неожиданные вторжения.

Не так, напротив, посчастливилось горцам, когда, два месяца спустя, 18 декабря, такая же большая партия в 500 человек, и с тем же Джембулатом — перешла Кубань у Романовского поста и двинулась по направлению на речку Чалбас. На линии уже знали о готовившемся нашествии и были настороже. Поэтому ни на чалбасской мельнице, ни на чалбасских хуторах — черкесы не нашли ничего. Опытный Джембулат сметил грозившую опасность и, захватив наскоро что попало под руку, быстро повернул назад, к Кубани. Но уйти от погони ему уже было нельзя. Зловещим факелом вспыхнул сигнальный маяк, глухо раскатился пушечный выстрел,— и со всех сторон понеслись казаки на тревогу... Первым настиг и насел на неприятеля резерв Казанской станицы; к нему подоспели станицы Тифлисская и Темижбекская, прискакал князь Бекович с кавказцами, донцы — с подполковником Залещинским,— и все совокупными силами гнали неприятеля на расстоянии целых 35 верст. Черкесы оставили по пути отступления множество тел, но им удалось и на этот раз увести в плен десятилетнего мальчика, сына дьячка из села Ильинского.

Из тревожных событий этого времени, выдается геройская защита одной незначительной команды Кабардинского полка, против вдвое сильнейшей партии хищников. Дело было так. Из Екатеринограда во Владикавказ шел транспорт с боевыми патронами, провиантом и с солдатскими женами. 29 марта 1826 года он выступил из Ардонского поста, с прикрытием из 35 солдат, под начальством унтер-офицера Пучкова. Отошли верст 15, как вдруг из лесу появилась большая конная партия черкесов. Пучков, не теряя присутствия духа, встретил их залпом. Шайка отскочила,— а солдаты, воспользовавшись этим моментом, быстро устроили из повозок каре. Жестокий бой, длившийся несколько часов, кончился тем, что неприятель бежал; но конвою это нападение стоило 14 человек, [546] т. е. почти половины команды; ранены также две солдатки и пропал без вести 4-х летний мальчик.

Есть известие, передаваемое в частных записках одного путешественника, что женщины принимали близкое участие в бою,— недаром две из них ранены. «Мы, бабы, рассказывала одна из этих раненых солдаток:— нанимаемся для перевозки всякой рухляди... В тот раз я везла патроны, другие муку. Оказия была сильная. И вдруг, со всех сторон налетели черкесы!.. Ведь они бы не так еще были страшны,— да уж визжат больно! Господи! какой визг подняли!.. Шашки наголо — и летят!... Мы «скареились», да из-за арб и давай их душить. Отобьемся, отобьемся, смотрим: опять летят!.. Дадут залп из ружей, — и в шашки!.. А прорваться в карею не могут: за арбами и фурами нашим ловко было отсиживаться. Вдруг, слышим, конвойные кричат: «Патроны все!» Мы, бабье дело,— да не будь плохи, разбили тюки, да и давай разносить патроны-то! И вот как я подавала уже скушенный патрон солдату, пуля и отшибла мне палец: вот видите? За то, теперь, я получаю пенсион и полный паек — Государь так приказал»...

«.Русская Амазонка — прибавляет автор записок: — рассказывала это с видом равнодушия, как дели очень обыкновенное. Оружие, порох, грабеж, пожар — вот слова, на коих основаны вседневные рассказы на линии».

Ермолов по достоинству оценил подвиг Пучкова, и просил Георгия как для него, так и для двух людей из его команды. Император Николай не только утвердил представление Ермолова, по сверх того произвел Пучкова в прапорщики и всем нижним чинам назначил денежную награду. Не лишнее заметить, что это были первые георгиевские кресты, розданные Николаем Павловичем, а награды, увеличенные лично государем, впервые проявили ту истинно царственную щедрость, с которою покойный император постоянно отличал военную доблесть ¹⁴.

Случай с Пучковым не был единственный, хотя далеко [547] не все они дошли до нас и донесениях начальников и в частных рассказах. В тех же записках, которые так просто и верно отражают дух воинственной кавказской женщины, воспитанной под грохот перестрелки и засыпавшей в детстве под мирные легенды о воинственных подвигах — рассказан между прочим следующий, столь же доблестный, но уже менее счастливый случай. «Один штабс-капитан и с ним 3 субалтерн-офицера, возвращаясь после освидетельствования сгоревшего в какой то крепостце магазина, встречены были 40 хищниками, под предводительством князька, не только мирного, но и находившегося прежде на нашей службе. Имея в конвое только 17 человек донских казаков, штабс-капитан увидел всю бесполезность сопротивления, но не хотел и сдаться без боя. Как яростно было нападение,— так и защита отчаянна. Из всего конвоя уцелели два казака, обязанные спасением быстроте своих лошадей; остальные изрублены... Один офицер, жестоко израненный, остался замертво на месте; другой, геркулес по росту и силе, защищавшийся с геройским мужеством, разрезан на части уже мертвый!.. Из зверского остервенения горцы размозжили ему голову, отрезали руки и ноги, и дали телу неисчислимое множество ран...» Пришествие это было немного спустя после случая с Пучковым, и также между Екатериноградом и Владикавказом.

Официальные источники в свою очередь упоминают о нескольких случаях появления хищнических партий, о грабежах и разбоях, случавшихся в Кабарде около того же самого времени. Так, 12 мая, человек 40 кабардинских абреков, под предводительством знаменитых князей Бесленея Хамурзина и Тембота Кайтукина, прорвались на кабардинскую плоскость со стороны Чечни, по, встреченные здесь двадцатью казаками Волжского полка, поспешно укрылись и лесах Черекского ущелья. Отсюда они пробрались в землю дигорских осетин, и вместе с ними замышляли новые набеги на русские границы.

Так шла жизнь Кабарды, среди треволнений, которые незадолго перед тем население стало были уже забывать. Русское [548] правительство отвечало на участие мирных кабардинцев в беспорядках — непреклонною политикой, карая их, как за измену присяги и долгу подданных. И первою жертвою правосудие пал сын самого валия, Джембулат Кучуков, со своим сообщником князем Канамиром Касаевым. Казнь эта произвела на Кабарду глубокое впечатление.

Происшествия 1826 года были в Кабарде последними вспышками затихавшего брожения, переходными явлениями к эпохе мирной жизни. И если берегам Кубани предстояло еще быть поприщем диких насилий беспощадной религиозно-фанатической войны, то перед Кабардою лежал путь гражданского порядка, которого впоследствии не могло поколебать даже вторжение могущественного Шамиля.

Смягчению, а потом и исчезновению воинственных инстинктов в кабардинском народе послужило и постепенное исчезновение вождей, проникнутым духом необузданной воли и страстно искавших выхода для своих непочатых сил в громких военных подвигах. Под непосредственным управлением русского правительства, бывшие междусословные отношения в Кабарде постепенно, но круто изменились. Сила и значение князей каждый день утрачивали свое обаяние, и с каждым днем народная масса становилась самостоятельнее. Да и таких князей, которые образом жизни соответствовали бы прежним понятиям кабардинцев о княжеском достоинстве, становилось все меньше и меньше, и когда, в шестидесятых годах, умер последний представитель древнего типа кабардинского князя, Атажукин,— в Кабарде остался только ничего не значащий княжеский титул. Некогда широкая жизнь кабардинского «пши» мало по малу переходила в область легендарных преданий, а с тем вместе затихла навек и некогда воинственная Кабарда. [549]

XXXII.

Смерть Джембулата Кучукова.

В Кабарде зародился тревожный слух: Вельяминов требует валия и Джембулата в Нальчик! — «Правда ли?» тревожно спрашивали друг друга встречавшиеся кабардинцы.

Слух подтвердился. Нарочный из Екатеринограда привез валию приглашение явиться с сыном и князьями Канамиром Касаевым и Росламбеком Батоковым в Нальчик. Как молния пролетела эта весть по аулам, — и вся Кабарда, как один человек, села на коней и поехала в аул старого валия. Все знали, что дело идет о жизни и смерти Джембулата; всем было известно, что Джембулат и князья Касаев и Батоков были душою той тысячной партии черкесов, которая Божьей грозой пронеслась над станицей Солдатской, увлекая в плен женщин и детей и оставила после себя, на том месте, где прежде цвели довольство и благоденствие,— лишь следы [550] разрушения, да печальные стоны немногих уцелевших и теперь на тлеющих грудах пепла оплакивавших потерю дорогих лиц и всего своего достояния.

Вельяминову поручено было наказать этот неслыханно дерзкий поступок.

Никогда еще кабардинцы в душе не были покорными подданными России. Слишком живо было в них сознание своего удалого молодечества, еще сильна была в них жажда славы и военных подвигов. У домашнего очага с ранних лет слушал юноша-кабардинец рассказы отца про дела князей, про битвы с крымскими татарами, с кубанскими мурзами и казацкими атаманами. Старинные песни в устах прекрасных дев говорили про храбрых, благородных кабардинских князей, про награды, которые ожидают их: здесь — в песнях певцов и горячих лобзаниях женщин; там, за пределами человеческой жизни — в вечном эдеме и ласках чернооких гурий... Закипала кровь юноши и горячая фантазия рисовала пред ним его собственное будущее в образе подвигов неустрашимого мужества и беспечности перед грозными очами смерти. Пели девушки и о том, как изнеженный и трус приговорены здесь — к презрению, там — к вечному рабству. И не мог помыслить юноша о жизни без тревоги и подвигов бранных.

Старый, любимый, всеми уважаемый валий не всегда мог сдерживать своеволие молодежи, и оттого довелось ему, как старому древесному стволу, пережить свои молодые ветви. Из троих сыновей его старший утонул на переправе через Кубань; второй погиб где-то в окрестностях Георгиевска. Теперь ему оставался только третий, последний сын, единственная радость и утешение в старости, его гордость и надежда, единственный преемник древнего, славного имени. И этот последний сын сделался преступником.

Страшна была для отца та минута, когда он получил требование Вельяминова; еще страшнее та, когда он приказывал сыну готовиться ехать с ним в Нальчик. Быть может, мелькнула в голове Джембулата мысль бежать в горы; но он [551] взглянул на отца, увидел глубокое спокойствие на его почтенном лице — и молча повиновался.

Со всех сторон съехались к валию князья с своими узденями, собирались и волны народа, шумевшие, как море, готовое, при первом порыве ветра, разыграться разрушительною бурею. Старый валий важно и безмолвно принимал прибывших князей и приказывал отвести их в особые комнаты для отдыха после утомительного пути.

Торжественна и трогательна была картина, когда на следующий день, с первыми лучами восходящего солнца, старый валий сел на копя и шагом выехал со двора, сопровождаемый князьями и сотнями всадников, готовых пролить за него последнюю каплю крови. Старшие князья отличались простотою одежды, важным спокойствием и гордою осанкою; молодежь блистала и одеждой, обложенной серебряными галунами, и сверкавшим на солнце оружием, покрытым серебряной и золотой насечкой, и дорогим убором своих кровных коней.

Кабардинская степь, широко раскинувшаяся на необозримом горизонте, загремела шумною, веселою джигитовкою. В джигитовке, в этом живом разгуле гарцующей молодежи, есть для кабардинца что-то поэтическое, увлекающее. Даже те, кому лета и сан не дозволяли принимать участие в общей забаве, громкими восклицаниями выражали сочувствие смелым и ловким джигитам, напоминавшим, быть может, им их собственную бурную, удалую молодость. Джембулат, красивый и ловкий, отличался больше всей молодежи. Старые князья смотрели на него с грустным участием и думали про себя: «как ни остра стрела, а все же она должна сломиться о твердую скалу». Отцовское сердце старого валия обливалось кровию: он знал, что сын его преступник, и что судья его Вельяминов.

Какое мстительное чувство скрытно волновало молодежь, когда впереди встали перед нею грозные валы Нальчика, сверкавшие штыками и жерлами орудий! Веселые крики замолкли, все столпились в кучу, и немою массою подвигались вперед. В крепостные ворота впущены были только валий, сын его, князья [552] Канамир Касаев и Росламбек Батоков, и с ними три узденя. Знал неукротимый характер Джембулата, Вельяминов приказал приготовить заранее 25 солдат с заряженными ружьями. Джембулата и князей ввели в дом кабардинского суда; валия с его узденями Вельяминов пригласил к себе, чтобы избавить их от возможных опасностей. Между двумя этими домами, стоявшими друг против друга на противоположных концах площади, расположился взвод егерей.

Переводчик Соколов, по приказанию Вельяминова, вошел в дом, где были арестованные князья, и сказал, что генерал хочет их видеть и чтобы они сняли оружие и следовали за ним. Они повиновались. Но едва Джембулат, переступив порог, увидел солдат, как бросился назад в комнату и схватился за оружие; Батоков и Касаев (брат известного мятежника Измаила Касаева) сделали то же — и Соколов вынужден был удалиться. Тогда Вельяминов решил подействовать на Джембулата и склонить его к повиновению путем увещаний старого валия.

Необыкновенные обстоятельства свели здесь двух необыкновенных людей, два необыкновенные характера, которые могли возникнуть только в том суровом краю и в ту суровую эпоху. Вельяминов принадлежал к редким людям, которые обнаруживаются только при стечении чрезвычайных обстоятельств. От его необыкновенной проницательности ускользало разве только то, чем он пренебрегал. Перед железной силой его воли преклонялось все, исчезали все трудности. Он не терял никогда слов по-пустому, речь его была проста и ясна, повеления — коротки. Редко видели его улыбающимся или сердитым. Спокойная осанка и речь прямая, без всяких изворотов — говорили о спокойном и доброжелательном его настроении; напротив, молчание, привычка выдергивать волосы из бакенбард и сдувать их с ладони — означали противное, и кто был принят Вельяминовым в таком расположении духа, тому не доводилось похвалиться хорошим приемом. Таков был постоянно Вельяминов и в своем кабинете, и перед войсками, и в походах через леса и горы, и в [553] самом пылу сражения. Любовь к отдельным лицам поглощалась в нем любовью к отечеству, в обширном смысле этого слова, и чувство долга преобладало у него над всем. Горцы благоговели перед этим суровым вождем и видели и нем силу неодолимую. Слова: «Вельяминов хочет» — значили для них, что всякое сопротивление бесполезно; «Вельяминов идет» — значило: нет спасения.

Такою же сплою воли обладал и старый Кучук. В нем хорошие свойства его народа явились в высокой степени облагороженными. В нем уже перегорел огонь опрометчивой и необузданной юности и уступил место холодному рассудку. Никакая жертва не могла ему казаться великою, когда дело шло об отвращении бедствий от его любимой родины. Он не мстил за смерть своих сыновей, и последнего готов был предать заслуженной каре, лишь бы избавить свой народ от гибели.

Вельяминов встретил почтенного валия на пороге комнаты и ласково протянул ему руку.

— «Здравствуй, Кучук,— сказал он. — К сожалению, я не могу радоваться свиданию с тобою. И то, что я должен сказать, будет столько же больно слушать тебе, сколько и мне говорить».

Вельяминов молча указал старику стул возле окна. Оба сели. Кучук исподлобья бросил взгляд на улицу и увидел, что дом, где находился его сын, окружен солдатами. Лицо старого валия осталось неподвижным.

После минутного молчание Вельяминов сказал ему:

— «Кучук! твой сын сделался изменником; он забыл и присягу, и милости царские, и дружбу Ермолова к тебе, забыл свой долг, честь и, как разбойник напал на наши деревни. Он уже арестован. Тебе, как валию и отцу, я поручаю узнать, не найдет ли он хоть что-нибудь к своему оправданию».

Старик спокойно ответил:

— Виноват ли мой сын, или нет, ты это лучше меня должен знать и судить. Одного прошу: избавь меня от печальной [554] обязанности говорить с ним; тяжело мне быть исполнителем наказания, а еще тяжелее подвергнуться стыду, если я встречу с его стороны непослушание моей власти. Я знаю гордый, неукротимый прав своего сына — и могу ожидать этого.»

— «Я это делаю — сказал Вельяминов: — из уважения и участия к тебе. Мои средства для достижения цели заключаются в силе; но сила не гнет, и ломает; твое средство — любовь, и думаю, что отцовское сердце сумеет покорить упрямство сына. Участь этого сына я и вверяю отцу его».

В душе старика скользнул луч надежды, и он пошел к Джембулату. Джембулат сидел в комнате, на широкой деревянной скамье и чистил ружье, закоптевшее от пороха во время последней джигитовки. Он встал и поклонился отцу.

Лицо старика не обнаруживало тревожного состояния духа; оно было спокойно и серьезно, как будто бы валий готовился дать сыну обыкновенное приказание.

— Джембулат! — сказал он: — по приказанию Вельяминова ты арестован, и я пришел взять у тебя оружие.

— «Не дам», глухо отвечал Джембулат.

— Повинуйся мне, валию и отцу! — грозно крикнул Кучук.

— «Оружия не отдам», еще глуше прошептал Джембулат.

— Ты изменил слову,— продолжал старый Кучук дрогнувшим голосом; ты нарушил клятву; ты воровски, не как природный князь, и как разбойник, поднял оружие против тех, кому твой отец, твой повелитель, глава всего кабардинского народа — безусловно повинуется. Что скажешь ты в свое оправдание?

Джембулат молчал. Он видимо боролся с собою, но, наконец, сказал твердо:

— «Нет! Таково предопределение Аллаха. Я не отдам оружия».

Кучук вышел из комнаты. [555]

Вельяминов пытливым взглядом встретил возвратившегося валия.

— «Ты не принес с собою оружие Джембулата?» сказал он.

Вельяминов встал и начал задумчиво ходить по комнате. Наконец он остановился перед валием.

— «Кучук! — сказал он ему:— ты знаешь, со мною не шутят. Не хочу знать, что побудило сына твоего к измене; но знай что его спасение — в слепом повиновении... Больше надеяться ему не на что»…

Снова пошел старый Кучук, и на этот раз застал Джембулата стоявшим посреди комнаты, с заряженною винтовкою. Безмолвно смотрел отец на мятежного сына. В эту минуту вошел комендант.

— «Гяур!» — неистово крикнул Джембулат и бросился с обнаженным кинжалом. Отец быстро заслонил ему дорогу, и внезапно и сильно схватил его руку. Кинжал, звеня, упал на пол. Всякая тень надежды исчезла: за такое преступление помилования уже быть не могло. Кучук воротился к Вельяминову.

— Генерал — сказал он: — я сделал все, что от меня зависело; теперь ты поступай, как велит тебе долг твой и совесть.

И валий с глубоким спокойствием сел у окна.

Вельяминов позвал адъютанта, отдал ему короткий приказ, и сел против валия.

Взвод солдат стал приближаться к дому, где находился неукротимый Джембулат. Вдруг из окна грянул выстрел, вслед за ним — другой; двое солдат повалились на землю. Бешеный Джембулат вышиб ногою окно и выскочил вместе с Касаевым, сверкая шашкою... Тогда солдаты дали залп — и преступники, окровавленные, грянулись оземь... Росламбек сдался; он оставался в комнате, не стрелял сам и старался уговорить и товарищей по несчастию.

С холодным видом смотрел валий на ту страшную [556] сцену. Наконец он поднялся и стал прощаться с Вельяминовым.

— «Такому человеку, как ты,— сказал ему Вельяминов:— никто не может отказать в уважении. Знай, что оказать тебе доверие я почту для себя за счастие».

И они расстались.

Невозможно выразить, какое впечатление произвела казнь Джембулата на кабардинцев, стоявших вне крепости. Слыша выстрелы и догадываясь о их значении, сотни отчаянных наездников, с обнаженной грудью, с разгоревшимися глазами, с устами, запекшимися кровью, неистово волновались, горя желанием мести. Им хотелось бы разорить, уничтожить крепость и все, что в ней находилось и жило, сравнять ее с землею, и самое место это посыпать солью.

Но вот среди тревожной толпы появился валий, холодный и спокойный. По знаку его толпа замолкла. С повелительным жестом он крикнул: «на конь!», и мерным шагом поехал домой. Толпа безмолвно последовала за ним.

Солнце уже склонялось за горизонт и, золотя долины своими лучами, яркими красками играло на ледяных вершинах отдаленных гор. Конвой валия шел мрачно и уныло.

В душе каждого из этой толпы некогда вольного народа возникало ясное сознание, что кончилась эпоха стремительных, волнующих кровь предприятий, что храбрый джигит должен будет скоро снять свои военные доспехи и променять острую шашку «гурду» и незаменимого товарища боевой жизни, коня, на мирный плуг земледельца, влекомый ленивыми волами. И поникали головы, и мысли тревожнее и тревожнее омрачали суровые лица. Видя гибель родного и привычного быта, они думали, что рушится счастье и будущность их вольного края. Не сознавали они, что то занимается заря светлого будущего, которое внесет в их край родной блага вековой цивилизации и превратит их кровью покрытые поля в роскошные нивы.

И в конце концов, размыслив, кабардинцы не могли не [557] сознавать, что сам Джембулат был виною своей гибели. Вельяминов имел полное право написать к Ермолову в своем донесении:

«Кабардинцы хотя и опечалены смертью Джембулата Кучукова, но хорошо понимают, что единственно упорство его и неукротимый характер были причиною оной. Надеюсь, что происшествие сие не произведет никаких лишних беспокойств в Кабарде, а напротив того, многих должно воздержать от изменнических предприятий».

Тем не менее трагедия, разыгравшаяся в Нальчике, в которой сошлись железные характеры из железного быта воинственных гор, глубоко поразила умы современников. Имя Джембулата Кучукова прошло по горам Кавказа и смерть его послужила темою преданий и многочисленных рассказов.

______________________________

Вельяминов, проводивши Кучука, был между тем в затруднении. В Кабарде умы были слишком взволнованы, и ему нельзя было проехать из Нальчика на линию с малым конвоем,— не от страха, которого он никогда не знал, а чтобы не изменить своему правилу — быть всегда сильнейшим. И вот, он послал на линию привести себе батальон пехоты с двумя орудиями — и ждал его прибытия. Весть об этом дошла до валия.

Однажды ночью Вельяминова разбудили и подали ему письмо от Кучука. Валий писал ему:

«Генерал! ты изъявил желание доказать мне свое доверие. Вот теперь представился к этому случай. Тебе дорога на линию кажется опасною, и ты потребовал себе конвой из Екатеринограда. Прошу тебя, доверься моим пятистам кабардинцам, которых я тебе посылаю. Они проводят тебя до Екатеринограда».

Утром, с восходом солнца, партия кабардинцев двигалась [558] по плоскости от Нальчика к Екатеринограду. Но веселая джигитовка уже не оживляла этого поезда. Угрюмо ехали всадники, надвинув на глаза папахи. Ни слова не слышно было в конной толпе, и только земля глухо звучала под копытами лошадей.

Впереди, один, задумчиво ехал — Вельяминов.

Комментарии

12. Не лишнее заметить, что утром товарищи нашли его еще живым; он вылечился в Георгиевском госпитале, и, впоследствии, за свое молодечество попал в число отборных линейцев, назначенных в Варшаву, в конвой к фельдмаршалу Паскевичу.

13. Конный полк Астраханского казачьего войска был вызван из Астрахани для усиления войск в Кабарде и расположен частями по станицам и укреплениям.

14. Леон Трофимович Пучков, — служил в 4-м линейном Кавказском батальоне и в 1837 году вышел в отставку штабс-капитаном.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 3. СПб. 1887