ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXVII.

Вельяминов за Кубанью.

Весною 1823 года Ермолов был в Тифлисе. Здесь застали его донесения о бедствиях на правом фланге, о разгроме Темижбекских хуторов и Круглолесска. Особенно поразило его несчастие с Круглолесском; в одно только командование Сталя уже в третий раз над несчастными жителями станицы разражалась беда. Ермолова известили также, что за Кубанью, на Белой, собирались будто бы новые скопища. Необходимость серьезных мер была очевидна, и начальник кавказского штаба генерал-маиор Вельяминов был послан на Кубань с инструкциями и обширными полномочиями.

Алексей Александрович Вельяминов как нельзя больше соответствовал тому назначению, которое на него возлагалось. Он был еще довольно молод, лет 37; но в закаленных чертах его рябоватого лица, с открытым челом и проницательным взглядом, выражалась какая-то жесткость характера и холодное равнодушие; про него недаром говорили, что он никогда не жалел о потерях, как бы велики оне ни были, лишь бы сделано было задуманное. Вид его был чрезвычайно суров, особенно когда он думал и начинал грызть ногти. Один из современников говорит о нем, что «основательным умом, жестким характером, твердою волей и обширными сведениями о кавказских народах, — он мог произвесть серьезный [464] переворот в судьбе их». «Натура сильная, непреклонная и чрезвычайно талантливая»,— как пишет его биограф — «он никогда не оставался в тени, даже стоя рядом с такою личностью, как Ермолов, для которого Вельяминов был не только ближайшим помощником, но его вторым я, другом, пользовавшимся его безграничным доверием».

Таким образом, личные свойства Вельяминова, а еще более блестящее боевое прошлое, вселяли к нему доверие. На службу Вельяминов зачислен был по тогдашнему обыкновению еще в Л.-Гв. Семеновский полк, и 16-ти лет от роду был уже поручиком гвардейской артиллерии. Где воспитывался он, неизвестно; но он обладал обширными познаниями, особенно по математике. Боевая деятельность, начавшаяся под Аустерлицом и кончившаяся в стенах Парижа, далеко выдвинула его из рядов сверстников. Раненный в руку на штурме Рущука, имея Георгиевский крест за блистательное участие в трехдневном сражении под Красным,— Вельяминов, тогда еще штабс-капитан 1 гвардейской артиллерийской бригады, уже обратил на себя особенное внимание Ермолова. По настоянию последнего, в 1816 году он и был назначен на важный пост начальника штаба отдельного Грузинского корпуса. Через два года, на 28 году от рождения, он был уже генералом.

На Кавказе Вельяминов поспевает всюду, где только могла встретиться надобность в его знаниях и энергии: закладывает вместе с Ермоловым Сунженскую линию, строит Внезапную, громит акушинцев, затем усмиряет бунт в Имеретии, гасит восстание в Шамхальстве, играет влиятельную роль в покорении Кабарды — и, наконец, является в роли начальника центра и правого фланга Кавказской линии.

__________________________________

Еще по дороге в Георгиевск, во Владикавказе, Вельяминов, ознакомившись с положением дел в Кабарде и на правом фланге, сделал важные распоряжения.

В то время начался разлив Кубани, уничтоживший все переправы от Невинного Мыса вплоть до Черного моря, и до [465] спадения вод нельзя было ожидать никаких предприятий в этом районе со стороны закубанцев. Воспользовавшись этим, Вельяминов снял с кордона до шестисот кубанских и кавказских казаков и образовал из них сильный отряд, расположив его у Усть-Невинского укрепления с четырьмя конными орудиями. Другой конный же отряд, из двухсот донских казаков с двумя казачьими орудиями, под командою полковника Победнова, стал между Баталпашинскою переправою и Беломечетским постом. Почти весь Навагинский полк, силою в 2000 штыков, расположился лагерем при горе Недреманной, оставив лишь слабые караулы по крепостям Усть-Лабинской, Кавказской, Прочно-Окопской и в редуте Св. Николая. Для конных разъездов вызвана была к этому отряду сборная сотня с левого фланга из станиц Гребенских и Моздокских. Линейным казачьим полкам — Хоперскому и Волжскому, приказано выставить сильные конные резервы в станицах Горячевской, на Малке и в Московской, на Ставропольском тракте.

Этим распоряжением войск заграждены были для закубанцев все пути наступления. В данное время, при весеннем разливе, они могли направиться только или к стороне Александровска, или на новую Кабардинскую линию; но отряды при горе Недреманной, у Усть-Невинского укрепления и выше Беломечетского поста — и закрывали именно эти дороги. Закубанцам оставался, правда, еще один путь в Кабарду — через верховье Кубани и через земли карачаевцев на Хассаут или Куркужин,— путь тем более удобный, что кабардинцы, стремившиеся тогда уйти за Кубань, должны были встретиться с ними именно около этих мест, чтобы отправиться дальше уже под их прикрытием. Но и здесь Вельяминов принял меры. У брода на Малке поставлен был сильный казачий пост, если и недостаточный для того, чтобы остановить кабардинских беглецов, то по крайней мере имевший возможность замедлить их движение, а 2-й батальон Ширванского полка, под командою подполковника Волжинского, стал у Каменного Моста, для наблюдений за проходами по Хассауту, через брод Урдо и через Куркужин. [466] Сверх того, в случае действительного вторжения черкесов в Кабарду, можно было бы двинуть сюда значительную часть войск с Кубани, и казачий резерв Волжского полка тоже не был бы в этом случае бесполезен. Впрочем, как и доносил Ермолову Вельяминов, пока закубанцы сидели смирно, и только ходил слух, что они намерены собраться для освобождение Кабарды. «Надеюсь,— прибавлял Вельяминов:— что сие предприятие с их стороны будет по крайней мере безуспешно», и он, располагая войска по выясненному плану, думал не об отражении только нападающего врага, а о нападении на него в его собственных пределах: отряды поставлены были так, чтобы во всякий данный момент могли сосредоточиться, где угодно, и черкесы не имели бы никакой возможности помешать этому.

Ближайшие ногайские аулы, сидевшие по ту сторону Кубани, в большинстве участники разгрома станицы Круглолесской, поняли, что им надо ждать наказания, и едва отряды заняли назначенные места, как депутация их явилась к Вельяминову, в лагерь у Невинного Мыса.

Вельяминову было известно, что, при последнем вторжении, Джембулат не только был принят в этих аулах и простоял там несколько дней, но к нему присоединились отсюда 500 человек ногайской конницы с несколькими князьями, и что потом, когда на обратной переправе партия понесла значительный урон и была преследуема, она нашла первый приют и убежище в тех же аулах. Поэтому Вельяминов не церемонился с депутатами; в выражениях весьма сильных он говорил об их вероломстве и потребовал, чтобы они или перешли на правый берег реки и поселились между казачьими станицами, или же совсем отодвинулись от линии, очистив равнину Зеленчука, и основались в горах. Но в том и другом случае они должны были сверх того вознаградить русские села за все, что те потерпели через их вероломный набег. Ногайцы нашли однако, что в распоряжении Вельяминова слишком мало войска, да и притом еще пехота, чтобы он мог идти за Кубань, и гордо и решительно отказались выполнить его требования. Утром 26 июня они выехали из лагеря. [467]

Но едва депутаты оставили лагерь, как войскам приказано было готовиться к походу. Вечером, того же 26-го июня, через час после вечерней зори, отправленной с обычной церемонией, батальон Навагинского полка в 1400 штыков и сборная сотня терских казаков, при 19 орудиях, уже выступили по направлению к Баталпашинску. Палатки, между тем, оставлены в том виде, как были, и роте Навагинского полка поручено поддерживать огни, чтобы из аула султана Саламат-Гирея, находившегося как раз напротив, на левом берегу, не могли заметить отсутствие войска. Но дороге, в Беломечетске, к отряду присоединилась сотня Кавказского полка с конным орудием, под начальством сотника Гречишкина; у поста Жмурина ожидали еще 300 казаков Кубанского полка, под командою маиора Степановского, с четырьмя конными орудиями, и, наконец, у самого Баталпашинска отряд увеличился еще сотнею кавказских казаков, прибывшей с Усть-Тахтамыша, тоже с конным орудием. Таким образом, вечером 27 июня, на переправе через Кубань в Баталпашинске стоял уже сильный отряд из батальона пехоты, 6 сотен казаков и 25 орудий.

Вельяминов вел дело так, чтобы захватить в аулах семейства и скот, а для этого нужны были быстрота и внезапность. Кубань была в разливе, и брода пришлось искать долго. Наконец он был найден, но на столько глубокий, что пехоту нужно было перевозить на казачьих лошадях. На это потребовалось чрезвычайно много времени, и переправа безостановочно продолжалась 20 часов. Тем не менее, к 5 часам пополудни 28 июня, русские войска стояли уже за Кубанью.

В этот день, около 10 часов утра, казаки, первые перебравшиеся за Кубань, уже заложили свои секреты. На один из них скоро наехал закубанский князь Науруз Ураков с двумя узденями. Их захватили в плен. На допросе они показали, что в аулах ничего не знают еще о движении русских войск, но что приехал князь Эдыг Мансуров и уговаривает ногайцев отодвинуться для безопасности от границы. Пленных отправили к Вельяминову. [468]

Между тем на тот же самый пикет наехала еще арба, сопровождаемая тремя конными ногайцами. Арба была захвачена, один из поганцев убит, — но два другие успели ускакать и подняли в аулах тревогу.

В арбе взят Менглигиреевский уздень с несколькими мужчинами и женщинами, ездившие за Кубань по собственным делам. Они подтвердили, что в момент их выезда ногайцы и не подозревали близости русских.

К 11 часам ночи стянулся наконец весь отряд. Казаки немедленно двинулись вперед. Первые попутные аулы оказались пустыми,— двое бежавших ногайцев успели предупредить их — и казаки нашли здесь только пикет, человек из 50, который, дав залп, обратился в бегство. Но жители еще не могли, конечно, уйти далеко. Казаки пустились в погоню во все повода и скоро, действительно, настигли множество арб и скота. Ногайцы, потерявшие голову, даже не защищались и отдались в плен. Это были аулы князей Науруза Уракова и Мусы Таганова; первый из этих князей был захвачен в плен еще утром —Таганов успел ускользнуть.

Ниже этих аулов по Малому Зеленчуку никаких поселений не было, выше — лежали абазинские аулы. Но так как они находились в далеком расстоянии, у самых верховьев реки, то Вельяминов оставил их в покое и повернул к Большому Зеленчуку, где, по известию, полученному капитаном Якубовичем от своего кунака, которому он когда-то рыцарски возвратил жену,— стояли черкесы, грабившие Круглолесское селение.

Шесть сотен линейных казаков, под командой маиора Степановского, с пятью орудиями, первые переправились через Малый Зеленчук и понеслись на рысях вперед. Сам Вельяминов остался наблюдать за переправою пехоты. Брод здесь оказался еще неудобнее и глубже, чем на Кубани, и двое рядовых Навагинского полка при переправе утонули. Между тем роты, по мере того, как оне переправлялись, быстро двигались по следам казаков. Первый эшелон пошел с капитаном Ильинским, второй — вел сам Вельяминов, третьим командовал [469] подполковник Урнижевский. Все тяжести, обозы и арбы с пленными оставлены были на правом берегу Малого Зеленчука, в наскоро укрепленном вагенбурге.

Но как ни быстро двигались войска, черкесы, предупрежденные ногайцами, успели удалиться в горы. Между тем, доскакав до Большего Зеленчука и не найдя переправы, линейцы пустились через реку вплавь, — и с налета захватили пять ногайских аулов со всем их скотом и имуществом. В числе пленных захвачен был цвет ногайской аристократии; здесь были взяты: князь Алакай Мансуров, со всем своим семейством, состоявшим из 8 человек, малолетний князь Магомет Нургадынов со своею матерью, князь Измаил Кирим-гиреев, родной брат известного в горах Бай-Мурзы, лично находившегося при разграблении Круглолесска, наконец, жена самого Мурзы и княгиня (Карачачь?) с двумя дочерьми.

Когда подошла пехота, казаки уже переправляли добычу на свою сторону. Преследуя кочевья по разным направлениям, они раздробились так, что под рукою у Степановского не осталось и двух полных сотен. Нападать на дальнейшие аулы было бы неблагоразумно, тем более, что переправить пехоту чрез Большой Зеленчук не было никакой возможности, и казакам пришлось бы одним, на своих плечах выносить всю тяжесть боя, что оказалось бы не легко, если бы из окрестных аулов подоспела помощь. Вельяминов приказал казакам начать отступление.

К вечеру почти вся баранта уже была переправлена и лишь несколько сотен баранов на самой переправе были отхвачены внезапно появившеюся сильною партиею горцев. Вельяминов справедливо почел это последнее обстоятельство слишком маловажным, чтобы для него рисковать какими-либо потерями, не говоря уже о новой переправе казаков за реку. Но его не могло не беспокоить отсутствие капитана Якубовича, оставшегося с небольшим числом удальцов на том берегу, тем более, что оттуда еще доносились глухие раскаты жаркой перестрелки. Там в действительности шло горячее дело, и сам Якубович был тяжко ранен. Он стоял за деревом, когда на него напали [470] два горца; одного он положил на месте ударом шашки, но другой выстрелил в него почти в упор из ружья — и Якубович упал; пуля раздробила ему череп над правым глазом. К счастию, с Якубовичем были все люди, что называется, «отпетые», бывшие не раз во всяких переделках, которые умели найти выход из всякого положения. Отразив нападение горцев и не давая им опомниться, они кинулись в реку вплавь, и благополучно, на глазах их, добрались до лагеря, перевезя с собою и любимого начальника.

В отряде немедленно разнеслась преувеличенная весть, что Якубович убит, — и всех встревожила. Она имела некоторое основание: Якубович хотя и пришел скоро в себя, но доктора, осмотревшие рану, признали ее безусловно смертельною. Железная натура этого человека показала, однако, что доктора ошибались,— через сутки Якубович, бледный, с завязанною головою, уже ехал на коне перед удалою ватагою. Черная повязка на лбу с тех пор сопровождала его всюду, и в рудники и в холодные снежные равнины Енисейска: рана не заживала до самой его смерти.

По случаю ненастной погоды два дня простояли войска на правом берегу Большего Зеленчука. А тем временем по горам распространилась тревога, и на помощь к ногайцам скакали со всех сторон беглые кабардинцы, башильбаевцы, бесленеевцы и абазины. Даже от абазехов успел приехать старшина, Измаил Атуков, с несколькими десятками всадников. Таким образом составилось сборище приблизительно в полторы тысячи человек, — и Вельяминову было ясно, что горцы нападут на отряд при его отступлении.

Действительно, уже 2 июля, когда весь отряд с пленными и стадами двигался обратно с Большего Зеленчука на Малый, в арьергарде и в боковых цепях, на протяжении всего пути, шла перестрелка, вырвавшая из русских рядов семь человек убитыми и ранеными. Переправа через Малый Зеленчук была совершена ночью. За отрядом, верстах в трех выше по реке, перешла и часть неприятеля.

От Малого Зеленчука к Кубани лежали теперь два пути: [471] один на Баталпашинскую переправу, по которой пришел отряд, другой — на Усть-Тахтамышский пост. Горцы рассчитывали,. очевидно, что отряд пойдет первым путем; но Вельяминов избрал последний, во-первых потому, что дорога на Баталпашинск шла самым берегом Малого Зеленчука, давая возможность черкесам стрелять через реку по отряду из-за кустов, не подвергаясь с своей стороны ни малейшей опасности, а во-вторых и потому, что переход на Усть-Тахтамыш был значительно короче.

Закубанцы, которые оставались еще на левой стороне Малого Зеленчука, видя, что отряд обманул их предположение и ускользает от их огня, немедленно переправились также на правую сторону и соединились с своими. Между тем отряд успел пройти версты четыре. Начиналась обширная лощина, впереди которой виднелась вдали, справа, большая лесистая гора, как раз примыкавшая к самой дороге. Вельяминов послал маиора Пирятинского с двумя Навагинскими ротами и 4 орудиями заранее занять и лес и высоту, чтобы прикрыть движение с этой стороны,— и отряд вдвинулся в лощину, занимая лежавшую также вправе, ближайшую высоту сотнею казаков с двумя конными орудиями, под командою Якубовича. Несмотря на тяжелую рану, Якубович явился среди войск с повязкою, чрез которую просачивалась еще свежая кровь, и во все продолжение похода, по словам Вельяминова, «не переставал отправлять самую деятельную службу, и в сей день сражался с отличною, т. е. с обыкновенною своею храбростию и благоразумием». Закубанцы, между тем, большими толпами двигались также к лощине, и Вельяминов увидел решительное намерение их атаковать отряд с правой стороны.

Войска остановились. К Якубовичу немедленно двинуты еще две сотни казаков с одним конным орудием и 50 стрелков, а маиору Степановскому с Кубанскими казаками, 3 конными орудиями и ротою пехоты, приказано занять высоту впереди той, на которой стоял Якубович, и от которой она отделялась просторною долиной; на эту же долину наведены были с дороги три орудия пешей артиллерии. Но еще не выполнены были все эти распоряжения, как черкесы стремительно бросились на отряд [472] Якубовича. Якубович отбился; но горцы все-таки прорвались до главного отряда и, по словам одного из участников, врезались в пехоту. Вельяминов ничего не говорит об этом эпизоде в своем донесении, но рассказывают, что навагинцы потеряли здесь более 30 человек изрубленными, что большой опасности подвергся даже сам Вельяминов и что неприятель был отброшен только меткою картечью из орудий капитана Давыдова. В то же время толпы горцев появились и на высоте, на которую шел Степановский. Но здесь неприятеля встретили уже и цепью Навагинского полка и пушечными выстрелами, как с дороги, на которой стоял отряд, так и с высоты впереди, которую занимал Пирятинский. Горцы остановились. В эту минуту Степановский атаковал высоту, с своими кубанцами, сбросил горцев вниз, и медленно стал подаваться по горе навстречу к маиору Пирятинскому. Главный отряд также тронулся, согласуя свои движение с движениями Степановского. Тогда горцы всеми силами снова обрушились на Якубовича, и только отрядили небольшую толпу занять лес, находившийся впереди, возле самой дороги. В лесу стояли, однакоже, стрелки Пирятинского, и партия, встреченная здесь неожиданно сильным огнем, быстро отступила; но нападение на отряд Якубовича было весьма упорно. Закубанцы, давшие слово сломить его во что бы то ни стало, дрались с большею решимостию, нежели обыкновенно, и несколько раз бросались под самые орудия. Наконец, после трехчасовой борьбы, потеряв много людей убитыми и ранеными, они отступили и с тех пор уже не показывались. В девять часов вечера отряд переправился через Кубань и подошел к Усть-Тахтамышскому посту.

Неприятель понес значительные потери; в числе раненых находились и главнейшие его вожди: Измаил Атуков, Карамурзин и Мамбетов.

В руках отряда было 1467 человек пленных. Меньшая часть их отправлена в Георгиевск на казенные работы; большая — старики, женщины и дети — роздана по станицам и селам.

Так кончился первый поход Вельяминова за Кубань.

Всю экспедицию вынесли на своих плечах главным [473] образом молодцы линейцы, поддерживаемые несколькими конными орудиями; пехота почти не принимала участие в столкновениях и там, где ей это приходилось, как в эпизоде прорыва черкесов мимо Якубовича, оказалась недостаточно знакомой с духом и боевыми приемами черкесов. Вельяминов даже писал Ермолову, что в войсках, расположенных по Кубани, и долгое время не имевших действий с закубанцами, он заметил «чрезмерно большое к черкесам уважение, в котором участвуют и самые офицеры».

__________________________________

Оба Зеленчука, и Большой и Малый, были очищены от враждебного населения, а на месте его, почти до самой Лабы, лежало теперь обширное пустое пространство, делавшее разбойничьи предприятия горцев значительно труднее. Конечно, горцы не относились к этому обстоятельству равнодушно, и весь август месяц происходили в горах съезды и совещания. Чтобы вознаградить потери на Зеленчуках, черкесы в конце концов склонялись к решению ворваться в Кабарду и увести за Кубань мирных кабардинцев; на этом более всего настаивали беглые кабардинские князья, в особенности Али Карамурзин и Измаил Касаев. Но были и противные мнения,— и партии то прибывали, то убывали. Наконец, в начале сентября, горцы окончательно разошлись по домам, не приняв никакого решения. Между тем понижение вод вновь открыло пути мелкому хищничеству: появились партии, но большею частию, впрочем, оне возвращались домой без добычи и с потерями.

При таких благоприятных предзнаменованиях наступала осень, и Вельяминов уже склонялся к мысли, что мелкими попытками грабежей и разбоев ограничатся все предприятия горцев. Вышло, однако, иначе. В том же сентябре вновь съехались горцы на совещание,— и настоятельные требования нового набега немедленно восторжествовали; остался только не решенным вопрос, куда именно он будет направлен. Беглые кабардинцы и тут настаивали, чтобы идти за Малку; но ногайцы, потерявшие на Зеленчуках большое количество пленных и скота, предлагали [474] набег за Кубань, где им можно было бы грабежом русских селений вознаградить свои потери. Идти за Малку, в район, наполненный скученными русскими укреплениями и войсками, самим черкесам представлялось делом рискованным, и они склонились на предложение ногайцев. Было решено дождаться только полнолуния и напасть либо на селение Каменнобродское, либо на Сенгилеевку.

Находились, однако, нетерпеливые партии, которые не стали ожидать новолуния, а пошли грабить теперь же, и на линии начались тревоги за тревогами. В самом конце августа, 40 кабардинцев внезапно появились под Воровсколесском, схватили двух казаков, беспечно стоявших за околицей, и на глазах просыпавшейся станицы, кустами и балками ускакали назад прежде, чем на площади успели ударить в набатный колокол. А 10-го сентября еще более значительная шайка кинулась на Сухопадинские хутора, принадлежавшие селу Александрии. Здесь, одна часть горцев захватила табун и погнала его за Кубань,— другая же, человек в 30, устроила засаду на проезжей дороге под мостом близлежащей речки. На заре показался обоз, медленно спускавшийся с горы к этому мосту. Впереди ехал казак; на переднем возу сидели три крестьянина, на задних — бабы и дети. Вдруг грянул выстрел. Казак свалился с лошади, и черкесы, выросшие как из земли, оцепили обоз. Крестьянин, схватившийся было за вилы, мгновенно был изрублен, а все остальные очутились в плену. Не теряя времени, партия опять повернула на хутора, захватила станичное стадо, пасшееся на выгоне, вместе с бывшими при нем четырьмя мальчиками, и ускакала за Кубань. По дороге, черкесы, против обыкновения, бросили женщин, а лазутчики говорили потом, что они привезли за Кубань только семь мальчиков; куда они девали взрослых крестьян — осталось неизвестным.

Два дня спустя, 12 сентября, новая партия горцев отхватила на реке Тахтамыше большой табун, принадлежащий ногайскому князю Мусе Таганову. Но тут ее постигла неудача. Проезжая на возвратном пути в полуверсте от Открытого поста, она была замечена секретом. На тревогу выехал казачий пост и настиг [475] партию в трех верстах за Кубанью. Сотник Гласков, имея в своем распоряжении не больше сорока казаков, не задумался, однако, ударить на хищников. Черкесы дали отпор; но, сбитые дротиками, оставили табун и обратились в бегство. Казаки гнали их до самых вершин Подкумка. Доскакав до ущелья, хищники спешились; но здесь казаки не решились броситься снова в пики и ограничились только перестрелкою. Попытка выбить неприятеля из его крепкой позиции могла бы стоить многих жертв, и Гласков возвратился назад, потеряв во всем деле одного казака убитым и двоих ранеными.

Намерение горцев тотчас же стали известны Вельяминову; он решил предупредить их, и как только аулы, бежавшие с Зеленчука, осядут на Лабе, у предгорий,— нагрянуть на них опять с линейными казаками.

После первой экспедиции Вельяминов стоял у Невинного Мыса, Кацырев у Прочного Окопа, а донской полковник Победнов у Тахтамышского аула. Но в конце сентября отряды вновь пришли в передвижение. Батальон Ширванского полка от Каменного Моста перешел к Невинному Мысу, куда прибыли также две роты из Круглолесска и стягивались казачьи резервы из линейных полков: Кубанского, Кавказского, Волжского и Хоперского. Составился сильный отряд, в три тысячи человек пехоты и 800 линейных казаков, при 14 пеших и двух конных орудиях.

В ночь с 29 на 30 сентября, Вельяминов вдруг двинул этот отряд за Кубань. Войска шли всю ночь, не зная, куда и зачем идут; днем они скрывались в балках или в лесах, а с вечера снова шли, и, сделав таким образом, менее нежели в сутки, более ста верст, 1 октября утром очутились на Чамлыке. Якубович, с небольшою партиею казаков, пустился далее, к стороне Лабы, на разведки, а вечером, по его следам, двинулся опять и весь отряд. Скоро от Якубовича пришло донесение, что близ Лабы видны огни, но что сильный лай собак мешает ему приблизиться. Вельяминов тотчас послал к нему батальон ширванцев с шестью линейскими сотнями. Тревога оказалась, однако, фальшивою: Якубович в темноте принял за [476] аул находившийся вблизи редкий лес, а огни, им виденные, вероятно, горели у караульных пастухов. Но вскоре от Якубовича прискакал новый гонец с известием, что он перешел Лабу и стоит под аулом, что аул уже просыпается, и пастухи выгоняют скот. Тогда шесть сотен линейных казаков, под командою командира Волжского казачьего полка, маиора Верзилина, быстро переправившись через Лабу, во весь дух понеслись на помощь к Якубовичу. Две роты Навагинского полка и одна Тенгинского, с четырьмя орудиями, поддерживали движение конницы.

Казаки успели окружить три аула, стоявшие в близком расстоянии один от другого. Это были ногайцы, прогнанные с Зеленчука и только что начинавшие устраивать свои новые поселения на Лабе, по указанию своего владельца, князя Эдиге Мансурова. Аулы захвачены были совершенно врасплох. Сам Эдиге Мансуров едва успел каким-то чудом ускакать с женою, но все его имущество осталось в русских руках. Весь скот, в количестве двух тысяч голов, был взят при первом же налете. Из жителей не спаслось почти ни одного: 300 человек были вырезаны, 566 душ захвачены в плен. Непомерная потеря неприятеля — замечает Ермолов:— произошла от того, что казаки на самом рассвете застали жителей спящими и мгновенно отрезали сообщение между аулами. Свободною оставалась одна сторона, к Лабе, но пехота, скрытно прошедшая до самой переправы, заняла прибрежный лес — и все, что в нем искало спасения, или погибло, или было взято в плен.

Современники говорят, впрочем, что была другая причина жестокого истребления горцев. Дело в том, что пленные, во избежание расходов казны, по приказанию Вельяминова раздавались на содержание линейных казачьих станиц. Мера эта, приводившая казаков к излишним издержкам, крайне им не нравилась и имела печальные последствия: чтобы отделаться от этих расходов, казаки совсем перестали брать пленных и не щадили ни детей, ни женщин.

В числе пленных были: малолетний князь Шабан-Гирей, дочь князя Каммукая Мансурова и две сестры князя Салибея. При [477] одной из последних была прелестная четырехлетняя дочь; но испуг так подействовал на малютку, что она захворала и умерла на одном из переходов. Тут же, в числе пленных, оказался и сын султана Менгли-Гирея, генерала русской службы, отданный им, по народному обычаю, на воспитание закубанцам. Его вместе с аталыком отправили к отцу.

Весь бой вели и на этот раз почти одни линейцы; пехота подошла только тогда, когда дело уже было совершенно окончено. Потеря казаков была ничтожна и не превышала 8 человек; но в числе выбывших из строя, к сожалению, находился храбрый сотник Моздокского полка, Старожилов: он был ранен смертельно и на другой день умер.

На следующий день, 2-го октября, пока войска стояли еще на правом берегу Лабы, в лагере, закубанцы показывались с разных сторон, но ничего не осмелились предпринять против отряда. Войска простояли на занятой позиции до 7 октября, и во все это время черкесы поминутно появлялись то против водопоя, то против фуражиров, то против наблюдательного казачьего поста, выдвинутого на высоту, далеко за черту лагеря. Но дело всегда ограничивалось лишь перестрелкой на дальнем расстоянии.

Однообразие лагерной стоянки нарушилось здесь приездом к Вельяминову какого-то турецкого чиновника, который от имени анапского паши требовал, чтобы Вельяминов остановил опустошение земель, принадлежащих султану, и возвратил всех пленных, взятых в аулах князя Эдиге Мансурова. «Я отвечал ему,— говорит Вельяминов в донесении об этом:— что не мы начали неприязненные действия, и потому он прежде обязан заставить горцев возвратить все, что ими взято на линии, а до тех пор не только не возвращу их пленных, но буду продолжать опустошение по мере моей возможности, и надеюсь наконец принудить горцев повиноваться распоряжениям султана, заботящегося о поддержании добрых отношений между Россиею и Портою».

7 октября, отряд, обремененный добычею и пленными, двинулся наконец обратно к Кубани. Черкесы провожали его слабою [478] перестрелкою; и только раз довольно горячо, но не стойко, напали на арьергард, не вдаваясь, однакоже, в опасности. Урон, понесенный ими на Малом Зеленчуке, кажется, сделал их более осторожными; по замечанию Вельяминова, «они были скромны в своих атаках».

В час пополудни вдруг подул сильный встречный ветер и замедлил движение. Отряд шел не дорогою, а целиною, по густой траве и бурьяну. Черкесы быстро сообразили возможность нанести ему ужасный вред. Во весь дух они обскакали его стороною и скрылись из виду. Никому из русских не приходило и на мысль о возможности степного пожара, как вдруг солдаты увидели впереди себя горевшую траву, и не более, как в четверть часа стена пламени, гонимая вихрем, с густым дымом шла прямо на отряд. Поднялась тревога; обозы и артиллерия повернули назад. Но огонь быстро догонял их; опасность становилась с каждой минутой страшнее и очевиднее. К счастью, кто-то догадался зажечь траву позади отряда и тот же степной пожар, который грозил ему спереди, явился его спасителем в тылу; скоро очистилось обширное пространство без травы, и обозы с артиллерией расположились в безопасности на поле, еще покрытом не остывшим пеплом.

Но еще ранее этого уже произошла горячая схватка с черкесами. Следуя за стеною пламени и оглашая воздух радостным гиком, они считали отряд своею добычею. По счастию, в авангарде был Якубович, быстро сообразивший возможность обратить во вред неприятелю самую выгоду его положения. Триста спешенных казаков и цепь Навагинского полка бросились за ним через огонь остановить неприятеля. И вот, неожиданно выскочившие из пламени казаки и солдаты дружным залпом в упор страшно опустошили ряды неприятеля и бросились на него в кинжалы, в шашки, в штыки и приклады. Бой, посреди удушающего смрада горевшей травы, длился лишь несколько минут, и горцы бежали в совершенном смятении. Нелишнее сказать, что первым проскочил через пламя подпоручик Навагинского полка Ваницкий. [479]

Таким образом, отряд на этот раз счастливо избежал грозившей ему опасности. По счастию, закубанцев было не много, и только потому придуманная ими хитрость окончилась ничем. Если бы они, пустив линию огня спереди, могли окружить отряд с тылу и флангов, стараясь задержать его на месте, трудно было бы с ними справиться: ему приходилось бы или сгореть среди взрывов зарядных ящиков своей артиллерии, или же погибнуть в беспорядочной битве, так как о сохранении строя в подобном случае нечего было бы и думать.

Урок, данный горцам Якубовичем, заставил их оставить преследование. Только вечером, когда отряд остановился на Лабе, горцы еще раз попытались занять на противоположном берегу довольно значительный лес, чтобы тревожить выстрелами лагерь. Но в лесу уже стоял опять вечно грозный для них Якубович, и они должны были оставить свое намерение. 12 октября отряд, нигде уже больше не тревожимый горцами, прибыл в Усть-Лабинскую крепость.

Экспедиция эта стоила беглым кабардинцам дорого, между прочим, в том отношении, что они потеряли тяжело раненым в ногу, одного из известнейших своих наездников, молодого князя Измаила Касаева.

На Кубанской линии на время опять водворилось относительное спокойствие.

Показав закубанским племенам, что наступило время, когда ни одно из их нападений не будет оставаться безнаказанным, Вельяминов принялся за устройство пограничной линии. Он нашел самую систему охраны правильною. Два донские полка растянуты были кордоном по берегу Кубани от границ Черномории до Баталпашинска. Сзади этой линии постов, два линейные полка, Кубанский и Кавказский, образовали конные подвижные резервы, долженствовавшие охранять внутренние селения. Сверх того, в местах наиболее опасных каждую ночь закладывались секреты.

Но оплошное исполнение сторожевых обязанностей здесь было, к сожалению, явлением не редким: особенно страдали этим [480] дистанции, занятые донскими казаками, где замечалось и наибольшее число прорывов. Вельяминов объявил, что такие обстоятельства, как глухая осень, темные ночи, бурная, ненастная погода и т. п., на которые обыкновенно ссылались тогда для оправдания оплошности, не могут избавлять кордонных начальников от ответственности, что именно в ненастную пору и не должны случаться прорывы, так как тогда труднее нападать, нежели защищаться. Он сам не поленился объехать посты и кордоны, и личным опытом убедился в необходимости перебросить секреты и на ту сторону реки.

Секреты эти приносили большую пользу, которая отразилась в многочисленных рассказах, сохранившихся и поныне в устах очевидцев. Вот один из них.

Однажды десять отличных молодцов линейцев с двумя офицерами отправились в секрет, к известной казакам горе, у которой сходятся несколько дорог, служивших горцам обычными путями в русские границы. Казаки залегли под обрывистыми скалами, в камышах, совершенно скрывавших их. Рано утром из ущелья показался всадник на красивом белом коне, за ним другой, третий, — и казаки насчитали их до 26. Всадник на белом коне ехал впереди всех, прочие толпились в нескольких шагах от него, и партия направлялась прямо на казаков. В саженях двухстах от секрета белый конь вдруг остановился, как бы испуганный, и бросился назад. Всадник ударил его нагайкой, и рьяный конь сделал скачок, пронесся на большое пространство и, остановленный твердою рукою всадника, уставил уши, раздул ноздри, фыркнул — и опять со всех ног бросился назад. С удивлением и любопытством смотрели казаки на легкие, воздушные движения коня и на красивую фигуру всадника. Одежда, панцирь, шишак, богатая шашка, кинжал и лук с колчаном, все облитое серебряным вызолоченным набором под чернью,— обрисовывало, при восходящих ярких лучах солнца, высокий, стройный стан, мужественные и вместе с тем необыкновенно красивые черты лица всадника, имевшего вид красавца-рыцаря средних веков. [481]

Казаки знали, что этот красивый всадник был из числа самых ожесточенных врагов России, закубанский владелец; окружен он был отважнейшими своими узденями.

Удержав и повернув опять белого коня своего, бросившегося от испуга назад, всадник пригнулся к седлу и чрез несколько мгновений осадил коня уже шагах в 30 от секрета. Уздени были также на лихих конях и от него не отстали. Но верный белый конь с тончайшим инстинктом зверя опять почуял засаду. Он снова фыркнул, поднял гриву и весь дрожал, как бы предупреждая всадника о грозившей ему опасности. Но вот раздался условный для секрета сигнал, легкий, едва слышный свист, — и грянул залп. Несколько пуль поразили закубанского владельца, и бывшего вблизи узденя; оба они свались с лошадей; еще один уздень схватился за грудь и упал на луку своего седла; прочие бросились к убитым, с необыкновенным проворством подхватили их и во весь опор понеслись назад в горы.

С сожалением смотрели казаки на оставшегося без всадника, также раненого, белого коня. Неся окровавленную ногу, истекая кровью, он долго не отставал от своих; но силы постепенно оставляли его, и он пал у подошвы горы, за которой скрылись черкесы.

Секрету оставаться на своем месте было уже бесполезно, да и опасно. Следовало ожидать, что сильная партия закубанцев будет отправлена для осмотра местности, — и казаки поспешили воротиться в лагерь.

Подобным образом секреты не раз отпугивали закубанцев от линии; но частные прорывы, конечно, все-таки по-прежнему случались, нередко принимая в воображении населения размеры гораздо больше действительных. Так, 2 ноября 1823 г., по линии распространился слух, что будто бы закубанцы опять напали около Ставрополя на деревни Каменнобродку и Сенгилеевку, разорили несколько домов и взяли в плен около 150 душ, а на возвратном пути сожгли Прочно-Окопские хутора, и намерены разорить самую станицу. Нарочный, прискакавший с этим извещением от князя Бековича, говорил даже, что если бы не [482] удержали хищников небольшие команды солдат с пушками, они истребили бы селение дочиста. Слух этот, как и следовало ожидать, оказался неверным, и дело разъяснилось следующим образом. 2 ноября, человек 30 кабардинцев, пробравшись на Куму, к Маджарам, где вовсе не было войска, напали около села Владимировки на табун, принадлежавший помещику, угнали шестьдесят лошадей, и взяли в плен пастуха. За ними погнались вооруженные помещичьи крестьяне, напали ночью на сонных грабителей, троих убили, и пастуха из плена выручили; но лошади были все-таки угнаны черкесами, пригрозившими явиться еще раз и добраться до самого помещика.

И вот, этот-то ничтожный и столь обыкновенный на Кубани случай, под влиянием все еще господствовавшей круглолесской паники, вырос в глазах испуганного населения до колоссальных размеров истребления целых сел и отрядов.

Впрочем, крестьяне по деревням, наученные горьким опытом, стали теперь заботиться и сами о своей защите. Одно официальное донесение отмечает, что они закупали беспрестанно, где могли, ружья, с целию, конечно, быть готовыми встретить врага не с пустыми руками.

С другой стороны, войска не оставались также равнодушными перед фактами грабежей, и время от времени предпринимались ответные набеги. Так, 1 ноября, полковник Победнов с пятьюстами казаков, при трех орудиях, сделал движение к стороне Эльборуса, и высланная им вперед команда из 23 человек, напав на Карачаевский кош, угнала, при слабой перестрелке, до тысячи баранов.

Словом, тревожная жизнь Кубанской линии вступила в обычную свою колею, в которой спокойствия не было, но и не было, по крайней мере, слишком крупных тревог и нашествий.

Вельяминов вскоре уехал на минеральные воды, поручив войска на Кубани своему достойному помощнику, Кацыреву. [483]

XXVIII.

Кацырев на правом фланге.

(1824 год).

Не многие из кавказских деятелей пользовались такою громкою и заслуженною известностью, как Юрий Павлович Кацырев, давший своими действиями на правом фланге в 1824 году пример самостоятельной и весьма практичной системы отношений к черкесским племенам Закубанья.

Кацырев был личностью не заурядной. Настоящая фамилия его была Казара. По словам Радожицкого он происходил из греков, поселившихся в Полтавской губернии, куда он часто и ездил с Кавказа в отпуск, к матери и сестрам. Но сам он выдавал себя всегда за родственника известного генерала Мелиссино. Воспитание он получил в кадетском корпусе, откуда вышел в 1804 году подпоручиком в 7 артиллерийский полк, расположенный в то время на Кубани. Хорошо образованный, прекрасно владевший иностранными языками, он обратил на себя внимание генерала Глазенапа, командовавшего тогда Кавказскою линиею, и сделал с ним Кабардинский поход, бывший началом его необыкновенно деятельной боевой жизни. Вся служба Кацырева есть непрерывная цепь походов в Грузии, на линии, в [484] Чечне и в Дагестане. Ермолов имел случай оценить его военные дарования и постарался выдвинуть его из ряда сверстников. Награжденный за Мехтулинский поход и бой под Лавашами владимирским крестом и чином подполковника, он получил в командование 22-ю артиллерийскую бригаду. Энергические действия его в Кабарде и поход с Ермоловым в Баксанское ущелье доставили ему чин полковника, орден св. Анны 2 ст., украшенный бриллиантами, и назначение командовать войсками, расположенными в центре Кавказской линии. С приездом на правый фланг Вельяминова, Кацырев был вызван в действующий отряд, в качестве начальника всей артиллерии, и в обоих походах за Кубань является одним из важнейших его помощников.

Проведя всю свою жизнь среди военных треволнений Кавказского края, Кацырев был незаменим по своей опытности. Для центра и правого фланга Кавказской линии он стал тем же, чем был Греков для левого,— хотя, при равных военных дарованиях, они отличались резко друг от друга характерами и самою наружностью. Родожицкий, хорошо знавший обоих, характеризуя в своих записках Кацырева именно по сравнению с Грековым, говорит: «Греков по виду воин не бойкий, смирный, кроткий, и я с первого приема даже не почел его за генерала, так он показался мне молод и неказист. Кацырев, напротив, был человек суровый, скрытный и нелюдимый. Он был очень завистлив к успехам других, и не терпел князя Бековича, когда тот стал выдвигаться на Кубани своими боевыми подвигами». И Кацырев в своих отношениях с горцами был, точно, суров до беспощадности.

Таким образом, когда, осенью 1823 года, Вельяминов уехал в Георгиевск, оставив охранение правого фланга на руках Кацырева, постигавшего лучше, чем кто-либо, систему черкесской войны,— нужно было ожидать важных проявлений его энергии.

Действительно, хотя на всем огромном, в 250 верст, протяжении правого фланга, от Баталпашинска до Черноморья, линия оборонялась только двумя линейными казачьими полками, Кавказским и Кубанским, двумя полками донцов да 5 батальонами пехоты (полков: Ширванского, Тенгинского и Навагинского) с [485] 22 орудиями; хотя с этими ограниченными средствами приходилось охранять и пятигорские минеральные воды, и Георгиевск с Ставрополем, и полковые штаб-квартиры в Кавказской и Темнолесской крепостях, и наблюдать еще всю незаселенную часть Кубани, от вершин ее и до Прочного Окопа, где, благодаря гористой, покрытой лесом местности, преимущественно и делались набеги вглубь края до самой почтовой дороги, хотя, таким образом, для действия в поле у Кацырева оставалось не более трех с половиною тысяч пехоты и конницы, так как все остальное было, так сказать, прикреплено к известному месту, а донские полки для действия против черкесов и вовсе не употреблялись,— несмотря на все это он нашел средства не только останавливать мелкие набеги черкесов, но и продолжить Вельяминовскую систему наказания горцев жестоким разорением за каждую их попытку грабежа и насилия.

Главные правила Кацырева в походах были скрытность сбора, секретные марши, внезапность нападения и удар решительный. Он никогда не держал войск на виду; большая часть их была расположена по квартирам в ближайших селениях, некоторые части стояли лагерем где-нибудь в секретных местах и тотчас переменяли стоянку, если Кацырев замечал, что черкесы узнавали о ней. Сам же он не жалел средств на лазутчиков и заранее узнавал решительно все, что затевалось у черкесов.

Замыслив поход, он секретно рассылал войскам приказание, чтобы они по ночам, тайными переходами, собрались к определенному часу прямо на место, назначенное для переправы через Кубань. Заблаговременно собрав сведения о местности Закубанского края, он никогда никому не доверял предположенной им цели экспедиции. Велит, бывало, проводнику вести себя на такую-то речку; придут,— «веди на такое-то урочище». Войска делают ночью усиленный переход и как снег на голову являются там, где их вовсе не ожидают. И скоро Кацырев стал истинною грозою Закубанья. Важнейшие черкесские князья не раз приезжали на линию, исключительно затем, чтобы видеть в лицо человека, который так удачно перенял их систему [486] набегов; имя его до последних дней кавказской войны помнилось и поминалось горцами.

К сожалению, Кацыреву не удалось вполне развернуть свои блестящие военные дарования: он умер слишком рано (7 марта 1828 года, на сорок первом году от рождения).

__________________________________

Став, с отъездом Вельяминова, самостоятельным начальником правого фланга, Кацырев прежде всего нашел возможным отпустить домой два Черноморские полка, столь необходимые самому Черноморью, и даже послал с ними еще две роты навагинцев, на помощь к храброму генералу Власову, защищавшему тамошний край. Всем остальным войскам приказано было стоять в постоянной готовности двинуться в поход, по первому сигналу тревоги.

Зима начиналась тревожно. Ходили слухи о неудачном набеге храброго Власова со стороны Черноморской линии, и слухи эти сильно волновали горцев. Многие аулы, считавшиеся мирными, поспешно стали откочевывать в горы. Кацырев нашел, что наступила пора действовать.

К 10-му января 1824 года, по ночам, незаметно, в Усть-Лабинской крепости собрался отряд, и Кацырев быстро двинул его за Кубань, чтобы остановить беглецов. К сожалению, он почему-то не решился идти без артиллерии; а между тем по Кубани шел лед, переправа была трудна и громоздка — и, конечно, замечена горцами. Правда, пока пехоту и пушки переправляли на лодках, казаки пустились вплавь; но даже и они опоздали. Джембулат Айтеков успел увести принадлежавшие ему шесть аулов со всем скотом и имуществом и предупредить другие. Войска могли воочию убедиться в этом, проходя мимо аулов, которые все уже были пусты. Тогда раздосадованный Кацырев, бросив пехоту, повернул с одними казаками к бжедугам, и на них, что называется, сорвал свое сердце. Аулы их были разгромлены. Случилось, однако, что женщины, дети и старики и здесь успели сесть на арбы и уйти под прикрытием бжедугской конницы. Кацырев приказал нагнать их. Казаки пустились вскачь и [487] скоро увидели огромный обоз, спускавшийся к речке. Командир Хоперского полка, ротмистр Шахов, с своими хоперцами и волжцами, понесся между аулами и арбами, на которых спасались бжедугские семьи; триста казаков кубанских и моздокских, под начальством капитана Якубовича, ударили на прикрытие; Кавказский полк, с маиором Дадымовым во главе, скакал напрямик, без дорог, стараясь отрезать черкесов от леса и заскакать им на встречу. Казаки не успели, однако, выполнить приказание в точности: головные арбы прежде их дошли до реки — и спаслись от погони. Но большая часть все-таки была окружена,— и из всего огромного обоза только 150 человек стариков, женщин и детей было захвачено в плен; все остальное, пытавшееся сопротивляться, было перебито или потоплено.

Пока на переправе шла кровавая резня, черкесы со всех сторон спешили к месту тревоги; но было уже поздно. Казаки, соединившись, спешились и заняли соседний аул и опушку ближайшего леса. В таком расположении черкесы не могли им сделать никакого вреда. Первая бешеная атака их была легко отбита, и пять бжедугских старшин заплатили жизнию за свою отвагу. Часа три шла затем бесцельная перестрелка. Между тем к месту боя подошли две роты Навагинского полка, а вслед за ними показалась и вся остальная пехота. Черкесы отступили. 14-го января Кацырев вернулся за Кубань с пленными и добычею в 1000 голов скота.

Император Александр, узнав об экспедиции, остался весьма недоволен кровавым эпизодом на переправе. Кацыреву объявлен был выговор; но Ермолов энергически отстаивал его, ссылаясь на то, что при обстоятельствах, при каких ведется война на Кубани, не всегда возможно спасать невинных от гибели...

Неудача Власова с одной стороны, а с другой — побег Джембулата, помешать которому не удалось Кацыреву, ободрили закубанцев. И едва возвратившийся из экспедиции отряд распущен был по квартирам, как, 31-го января, партия горцев, человек в 70, появилась на линии. К несчастию, казаки Донского Андрианова полка, занимавшие один из постов, допустили черкесов [488] беспрепятственно прорваться далеко внутрь края. Дело в том, что, заперев постовую казарму, они отправились на охоту и, разумеется, не видели горцев. Горцы, в свою очередь, не тронули пустой казармы, а проскакав в ночь несколько десятков верст, напали прямо на крестьянские коши, стоявшие в Сенгилеевской балке. Четырех мужиков они изрубили, четырех ранили, семерых взяли в плен, и, захватив с собою 40 лошадей, тою же дорогой проскакали обратно, прежде чем донцы возвратились с своей охоты.

Кацырев не считал возможным оставить даже и эту дерзость черкесов без наказания. Он быстро собрал войска, перешел, 3 февраля, через Кубань, у Казанской станицы, и быстрым переходом достиг до реки Чамлыка. Там войска остановились часа на три, до захождения солнца, в глубокой балке, стараясь не подать никакого признака своего присутствия,— не было ни шуму, ни огня, ни дыму. Ночью они двинулись дальше, и 4 февраля, на рассвете, линейные казаки опять понеслись вперед. Целью набега был отдаленный темиргоевский аул Мишхион, служивший пристанищем для всех хищников и беглых кабардинцев. Кацырев не оставил в нем камня на камне. Та же участь постигла и другой, соседний аул. Потери горцев были огромны: 250 человек из них взяты в плен, скота отбито более 2000 голов. Но главным результатом этой экспедиции было то, что ногайские султаны и мурзы, бежавшие в горы еще при Суворове, явились к Кацыреву с повинной головою. Кацырев поселил их аулы на левом берегу Кубани.

Энергические действия Кацырева, и самая его подвижная, деятельная, энергическая натура, ничего не обещавшие горцам в будущем, кроме новых разгромов, побудили ближайшие к границе племена черкесов искать примирения с Россией. Но зная суровую недоверчивость Кацырева, они отправили своих депутатов, помимо его прямо в Георгиевск, к Сталю, прося приять от них присягу на верноподданство.

На предложение дать по этому поводу свое мнение, Кацырев отвечал, что он, в командование свое на Кубани, всячески [489] старался узнавать закубанских владельцев,— но такого, на которого можно было бы положиться, по сие время отыскать не мог. Он настойчиво обращал внимание на то, что в прошлом году черкесы, опасаясь наказания за разорение села Круглолесска, бежали в горы, оставив на равнине не снятые хлеба, и что теперь, при наступлении времени новых посевов, они, испытавшие уже голод, изъявляют покорность вовсе не с тем, чтобы жить спокойно, а чтобы заготовить себе хлеб и безопасно пасти свой скот на равнинах. Поэтому, по его мнению, покорность с их стороны может быть принята только под тем условием, чтобы они переселились на правый берег Кубани, и притом обязались защищать места своих поселений от прорывов хищников. «Аманатов от них не надо,— писал Кацырев:— их жены, дети и имущество будут у меня лучшими аманатами».

Горцы этих условий не приняли.

Беглые кабардинцы также известили Сталя о своем желании покориться России, и один из знатнейших князей их, Арслан-Бек Бесленев, окруженный несколькими знатными всадниками, ездил в Дагестан, где в то время находился Ермолов. Но эти уже сами предлагали условия, заключавшиеся в том, чтобы срыты были крепости, построенные в 1822 году, войска отодвинуты от гор, и чтобы кабардинский суд совершался по Шариату.

Ермолов принял одного Бесленева, не считая приличным говорить с другими. «Встретив в нем человека более других кабардинцев здравомыслящего, — рассказывает Ермолов в своих записках:— легко мне было вразумить его, что виновные должны просить о прощении, а не предлагать условия; что они могут надеяться на великодушие правительства,— но что правительству несправедливо бы было предоставить больше выгод изменникам, нежели тем, которые подчинились ему беспрекословно». Бесленев тем более не мог не согласиться с доводами Ермолова, что тот не прибегал к угрозам, не скрывая, впрочем, что не будет терпеть беглых кабардинцев вблизи от русских границ. Арслан был принят ласково, с уважением, и щедро [490] одарен Ермоловым. «Кажется, ему приятно было дать мне почувствовать,— говорит Ермолов:— что он, лишь только будет возможно, возвратится в Кабарду, и что он получил о русских совсем другое понятие. Он прежде не бывал ни у одного из русских начальников.»

Судя по предложенным условиям, беглые кабардинцы считали свою покорность весьма необходимою для русских, и Кацыреву предстояло теперь доказать противное. Но расчет с ними он отложил до наступления весны, решив сначала помочь черноморцам, против которых собирались значительные силы черкесов. Кацыреву было известно, что большая партия их сосредоточивается на Сагауше (Белой), и он задумал рассеять ее прежде, чем она соединится с другими.

Январская и февральская экспедиции, происходившие в ненастную пору, при полной бескормице, сильно утомили казачьих лошадей. Несмотря на то, 8 марта, те же кавказские и кубанские казаки быстрым маршем приближались к Белой,— впадающей в Кубань, уже в пределах Черномории.

Только что начиналась весна; все реки были в разливе, и экспедиция казалась делом весьма рискованным даже для безусловных сторонников и поклонников Кацырева. Но Кацырев верил в линейцев, знал, на что они способны, и не сомневался в успехе.

Отряд уже был недалеко от Белой, когда казаки, ходившие на разведки, возвратились с известием, что по ту сторону реки виден большой аул, в котором замечается необычайное движение, но что переправиться туда невозможно. В ответ на это Кацырев двинул казаков на рысях, приказав двум ротам ширванцев бегом следовать за кавалериею; пять конных орудий понеслись с казаками. Через час весь отряд уже был на берегу страшно бушевавшего Сагауша.

Черкесы, привлеченные на противоположный берег шумом прискакавшей конницы, открыли через реку огонь. Ширванцы с своей стороны тоже рассыпались в прибрежных кустах, орудия снялись с передков — и жестокий огонь начал осыпать [491] неприятеля. Все внимание горцев сосредоточилось на этом пункте, как вдруг, неожиданно, несколько в стороне, линейцы, с храбрейшим маиором Дадымовым во главе, бросились на конях в бушующие волны. Черкесы скоро заметили, что казаки плывут на их сторону, и сосредоточили на них огонь, но, осыпаемые картечью и сами, не могли много вредить им. А казаки уже доплывают до берега и, мокрые с головы до ног, выскакивают из речки. Ружья их замокли, да и терять времени на перестрелку некогда — казаки бросаются в шашки. Это было одно из замечательнейших дел, совершенных когда-либо кавказскою конницею. Мгновенно черкесы были сбиты и загнаны в лес, стада и табуны их захвачены. Пытались казаки переправить через реку добычу, не это оказалось невозможным; скот уносило течением, и он или тонул, или прибивался к топям, в места, покрытые лесом, так что казаки успели спасти и доставить к отряду только двести голов,— все остальное погибло.

Лес, в котором засели черкесы, был очень густ. Казаки, хозяйничавшие на том берегу одни, без пехоты и артиллерии, и при полной невозможности получить подкрепление, не решились атаковать его. Этому только семейства горцев и были обязаны своим спасением; казаки зажгли аул и переправились обратно на правый берег Сагауша.

Этот смелый набег поразил впечатлительных черкесов. Многие старшины враждебных племен приезжали в русский лагерь, любопытствуя видеть Дадымова и Кацырева. Кацыреву это видимо льстило, и он принимал гостей с большим почетом. Едва разъехались эти гости,— приехал известный Росламбек с кабардинскими князьями; уехали они,— прибыли султаны и мурзы ногайские. Все они просили позволения выйти из гор и поселиться в равнинах, обещая защищать русскую границу от набегов хищников. Но Кацырев никаких заявлений покорности не принимал, не желая, как он говорил, быть обманутым,— и селиться на равнинах никому не позволил. Ему было хорошо известно на опыте, что черкесы почитают столь же [492] славным делом обмануть христианина в переговорах, как и истребить его в открытом бою или из засады.

Возвращаясь домой, Кацырев с удовольствием узнал, что в отсутствие его на линии все было тихо и спокойно. Был один только случай, жертвою которого сделались беспечные малороссы, расположившиеся в степи пасти своих волов; из них один был убит, двое ранены, и волы, разумеется, угнаны.

Наступило лето. Закубанские степи покрылись роскошною зеленою травою; появились прекрасные всходы хлеба, засеянные теми, которые бежали в горы. Но среди этой роскоши природы не было человека,— горцы не смели спуститься с гор на равнины, расстилавшиеся между Лабою и Зеленчуками, и служившие житницею для всех закубанцев. Грозный Кацырев сторожил их каждое движение и через своего лазутчика, абазинского князя Данбек-Лова, знал решительно все, что они задумывали. Горцы опять усиленно стали домогаться о принятии их в русское подданство, и бесленеевцы, пользуясь начатыми переговорами, спустили весь свой скот на равнины. Кацырев переговоры продолжал, но 12 мая уже был на Урупе и, беспрерывно меняя места, держал горцев в недоумении и страхе насчет того, где ожидать им удара. 14 мая, когда отряд стоял невдалеке от реки Тегени, казаки, ходившие на поиск, дали знать, что за рекою слышен лай собак. Тенгинского полка унтер-офицер Агаларов с несколькими татарами отправлен был на разведки и, возвратясь, сообщил, что в двух верстах от отряда, за горою, стоят бараньи коши, но что отряду нельзя обойти их, не будучи замеченным, так как гора крута, изрыта, и ночью спустить по ней артиллерию невозможно. Кацырев переждал ночь, а на самом свету, разбив отряд на малые партии, устремил их на коши. Перейдя верховья Тегеней, одна из этих партий, при которой находился сам Кацырев, увидела расположенные в лесу два большие бесленеевские аула. В партии было не более двух-трех сот казаков, а потому атаковать с такими малыми силами большие аулы, окруженные лесом, Кацырев не отважился: он скрыл казаков в лощине и послал за [493] пехотой. Бегом прибежал сюда батальон ширванцев, с храбрейшим своим командиром подполковником Волжинским,— но аулы уже были пусты: тревога, поднявшаяся в кошах, предупредила неприятеля, и все семейства, скот и имущество успели укрыться в лесу. Идти в этот страшный, дремучий лес, с одним батальоном измученной до нельзя пехоты, не решился даже и сам Волжинский. Он только сжег аулы и, вместе с Кацыревым, отошел за Тегени. Скоро со всех сторон стали сходиться казачьи партии с барантою; 9 пленных пастухов, 250 лошадей, 350 голов рогатого скота и больше 1000 баранов сделались добычею отряда, — и это было почти все состояние бесленеевцев. Больше за Кубанью делать было нечего, и отряд, 20 числа, возвратился на линию без всяких потерь, если не считать казака и 6 лошадей, утонувших при обратной переправе через Кубань.

Не долго, однако, оставался Кацырев в покое. Скоро его известили, что беглые кабардинцы переселяются с Урупа к верховьям Кубани, к самому Каменному Мосту, и что им помогают в этом абазины, которые в то же время, под видом ногайских отар, держат своих овец на равнине. Кацырев порешил немедленно наказать абазинов, кстати припомнив, что Ермолов еще в 1822 году великодушно даровал им пощаду, но что они, по привычке нарушать свои клятвы, тогда же обратились снова к разбоям и хищничеству.

Но прежде чем напасть на них, Кацырев принял меры к тому, чтобы усыпить их бдительность, и лучший лазутчик его князь Данбек-Лов отправился с этою целию в землю соотечественников. Лов ездил по аулам, куначил и бражничал там, уверяя всех и каждого, что Кацырев собирается идти к абадзехам, а об них и не думает. Между тем он высмотрел и изучил удобные пути, чтобы быть проводником у отряда.

18 июня все было готово. Кацырев перешел Кубань и береговою дорогой двинулся к ее верховьям; но скоро отряд свернул в сторону и пошел по таким трущобам, что поминутно происходили остановки. Проводник говорил, между тем, что [494] дальше будет и того хуже. При этих условиях успех набега самому Кацыреву стал казаться сомнительным: настанет день,— и черкесы, конечно, примут меры, чтобы не быть захваченными врасплох. Казаки, впрочем, были другого мнения, и вот на каком основании. Перед самым выступлением в поход, когда собранные сотни стояли уже за станицею, один старый татарин загадал им на бараньей лопатке об успехе похода и крепко обнадеживал, что у неприятеля будет убит какой-то князь, княгиня — ранена, и много, много людей взято в плен. И казаки никак не могли допустить теперь, чтобы это предсказание на бараньей лопатке могло не исполниться.

Наконец Кацырев, не выносивший неопределенности и медленности, оставил пехоту в команде полковника Урнижевского, а сам с одними казаками, с тремя ротами ширванцев и тремя конными орудиями, быстро двинулся вперед налегке. Около часу ночи он прошел весьма трудное ущелье, и скоро, спустившись в долину Малого Зеленчука, услышал лай собак. Здесь был бараний кош, горел огонь и сидели пастухи со своими семействами. На разведки у Кацырева ходили особенные люди, умевшие говорить по-черкесски: среди них были и казаки, и пехотинцы, которых пленяла опасность. Это был первообраз тех знаменитых охотничьих команд, которых впоследствии, уже в сороковых годах, создали сами обстоятельства в некоторых полках, оберегавших передовые кавказские линии... Но на этот раз разведчики в кошу посланы не были. Ночь была темная, дорога адская; и, при всей сметке и навыке охотников, нельзя было надеяться, чтобы из пастухов кто-нибудь нс ускользнул,— а спасись хоть один, дело было бы потеряно. Поэтому кош был обойден стороною. На дороге отряд встретил, однако черкесский пикет, в котором тотчас же грянул сигнальный выстрел,— призыв на тревогу. Медлить было нельзя, и казаки пустились во все повода.

Вот уже зорька. В предрассветной мгле, еще закутанные ранним туманом, видны три большие аула,— один по правую, и два по левую сторону речки. Лов, подскакавший к Кацыреву [495] сказал, что вправо — аулы Клычева, влево князей Дударуковых. Сигнальный выстрел, между тем, был услышан в аулах, и в них пошла суматоха. Жители полураздетые, безоружные — метались во все стороны. Чтобы пересечь им все пути к отступлению, хоперцы, с маиором Шаховым, обскакали аулы справа, кавказцы, с маиором Дадымовым, — слева. Кубанский казачий полк в полном составе, под командою подполковника Степановского, проскакав мимо всех аулов, отрезал их от горного ущелья, по которому жители могли уйти, и занял все троны и дороги. Конные орудия, под прикрытием казачьей сотни, заняли пригорок, снялись с передков и приготовились действовать гранатами.

Кацырев хотел окружить аулы, и затем, дождавшись прибытия пехоты, штурмовать. Но все сделалось как-то само собою. Из Дударуковских аулов, не надеясь отстоять их, горцы бросились на правую сторону речки, где начиналась крутая лесистая гора, изрезанная балками. Хоперцы встретили их из лесу, но не могли выбить из оврагов, и потому заняли единственный перевал, по которому бегущие могли перебраться за гору. Таким образом все, что нашло первоначальное спасение в оврагах, теперь было в западне. Дадымов и Степановский заняли между тем аулы, и скоро в них бурно уже шумели и ходили волны пламени. Пока одни казаки растаскивали покинутое имущество, другие раскинулись цепью по берегу реки, чтобы не пропустить беглецов назад, третьи скакали в погоню за угнанными стадами, настигали и возвращали их на сборное место. Подоспевшие ширванцы двинуты были в овраги. С мужеством отчаяния черкесы защищали свои семьи, но это новело только к их гибели. Ширванцы ударили в штыки, и началось поголовное истребление. Гибель мужей, отчаяние жен и детей, отторгнутых от своих защитников, представляло ужасное зрелище. Двести трупов разбросаны были по оврагам и лесным тропинкам; 370 пленных, согнанных в кучу, стояли под конвоем, оглашая воздух воплями. В числе убитых лежали тела: карачаевского старшины Кубиева и молодого сына известного кабардинского князя [496] Магомета Атажукина. Оба владельца аулов, Клычев и князь Мамсир Дударуков, также пали в битве; княгиня, жена последнего, ранена шашкой и взята в плен… Так исполнилось предсказание татарина.

Потери горцев в действительности были гораздо значительнее, чем даже казались по первому взгляду. Многие из жителей, не отысканные вовсе, сделались жертвою случайных обстоятельств, многие потонули при спешной переправе через речку: особенно много погибло детей, которых спасать было некому.

Вместе с этими аулами легко было бы захватить и аул Биберды, находившийся от них в трех верстах расстояния. Но Кацыреву было известно, что в этот аул всего за несколько дней переселился Арслан-Бек Бесленев,— и он решил пощадить его, чтобы поддержать в нем добрые чувства, вынесенные из свидания с Ермоловым. Однакоже, желая показать, что и его кабардинцы могли разделить кровавую судьбу абазинов, Кацырев послал туда две сотни казаков, дав им в проводники одного из пленных абазинцев. Казаки остановились в виду аула и послали в него пленного пригласить кабардинского князя в русский лагерь для свидания с Кацыревым. Но при появлении казаков и князь и жители бежали из аула, покинув на произвол судьбы и скот, и имущество. Казаки не тронули ничего и, отпустив пленного домой, возвратились к отряду.

Между тем, по окончании боя, около полудня, все отдельные отряды стянулись на сборное место, в полуверсте от горевших аулов. Добыча оказалась огромною: лошадей пригнано было 600, рогатого скота более 1.200 голов, овец свыше 10 тысяч. Не миновали солдатских рук и те бараньи коши, которые были обойдены накануне; их захватил по дороге полковник Урнижевский с пехотою.

Вся потеря в отряде ограничивалась 2 убитыми и 5 ранеными.

Когда отряд шел назад, в лагерь приехал сам Арслан Бесленев. Кацырев объявил ему волю Ермолова, что беглые кабардинцы не должны селиться у Каменного Моста, и что в противном случае он, Кацырев, за спокойствие и безопасность [497] его не отвечает. Арслан просил позволения написать об этом к Ермолову, и до получение ответа не разорять его. Кацырев согласился.

25-го июня войска разошлись по квартирам.

Поступок князя Данбека-Лова скоро огласился по всем закубанским аулам, и имя его стало в горах синонимом измены и предательства. Лов и не избежал кровавого мщения своих соотечественников. Через два месяца, брат убитого князя Мамсира Дударука, однажды, подстерег его с своими узденями в то время, когда Лов подъезжал к своему аулу на левом берегу Кубани. Вдруг грянул залп,— и Лов, пробитый семью пулями, был убит наповал. Но гибель одного не избыла людей преданных России даже в среде гордых черкесских князей, и после Лова стал водить русские отряды Измаил Алиев.

Кацырев запомнил смерть Лова и не упустил случая отомстить за нее. В июле месяце он предпринял новую экспедицию за Кубань, и 24-го числа перешел уже за Уруп. После четырехдневных беспрерывных передвижений, отряд его, в ночь на 28 число, двинулся вверх по этой реке, оставив обозы под прикрытием колонны с маиором Пирятинским. Пройдя верст 20, войска встретили конную партию черкесов, ехавшую, как оказалось впоследствии, для грабежа в русские пределы; пользуясь темнотою ночи, партия поспешно скрылась. И если нежданная встреча помешала ей идти на линию, за то она разнесла тревогу и значительно затруднила экспедицию. На заре войска остановились близ Башильбаевских аулов, у самого входа в тесное Урупское ущелье,— но они уже были пусты. Казаки, однако, разделились на партии, рассыпались на широкое пространство по окрестностям, и скоро пригнали около трех тысяч баранов. Весь следующий день Кацырев посвятил рекогносцировке ущелья. С гребня лесистых гор он видел множество аулов, раскинутых по ту сторону ущелья, но дороги для артиллерии нигде найти не мог. Несколько дней простоял здесь отряд в угрожающем положении. Мирные татары, рыскавшие кругом, возвращались с известием, что горцев нигде не видно, что стад на [498] равнине нет, а хлеба стоят неубранные. От них же Кацырев узнал, что Каменный Мост и ущелье по Большому Зеленчуку никем не охраняются.

Тогда, не оставляя намерение пройти за Урупское ущелье и изгнать поселившихся там беглых кабардинцев, Кацырев оставил у Башильбаевских аулов 2 роты пехоты, а с остальным отрядом сделал ночной набег за Большой Зеленчук.

Цель набега и была именно разорить аулы абазинского князя Дударука за смерть Данбека-Лова. Кацырев, однако, не захватил его врасплох,— Дударук был настороже и успел спастись со всем семейством, но оставил в аулах 700 голов рогатого скота и 5,000 овец. До какой степени поспешно было его бегство, свидетельствовали брошенные на очагах даже котлы с недоваренным мясом, которые, конечно, и сделались добычею солдат; в их же руки на этот раз попало также множество домашней птицы, столь необычной и редкой у черкесов, при их передвижной и тревожной жизни. Войска сожгли и разорили аулы и истребили уже сжатое в снопах просо. На другой день Дударук с своими узденями сам приехал к Кацыреву, просил мира и дал аманатов.

5-го августа, ночью, войска перешли Каменный Мост, затем утесистое ущелье, и к свету 6-го числа были в абазинских аулах Джантемирова. Здесь они нашли только караул, часть которого перебили, а несколько человек взяли в плен. От пленных Кацырев узнал, что верстах в 8 скрываются черкесские семейства и скот. Кавказский казачий полк, с маиором Дадымовым, кинувшийся немедленно в лес,— там уже ничего не застал, кроме 700 баранов и быков; но длинный обоз из арб, уходивший оттуда, был усмотрен казаками на возвратном пути. Он был окружен, и все, что оказало сопротивление, погибло, а 39 душ отдались в плен.

На следующий день такой же поиск повторил Кубанский казачий полк, с подполковником Степановским, к верховьям Зеленчука. Казаки и там сожгли несколько брошенных аулов и вытоптали поля, принадлежавшие джантемировцам. [499]

Покончив с Зеленчуком, отряд воротился 6-го числа на Уруп и здесь также предал истреблению хлеба и аулы беглых кабардинцев. Между тем дорога для артиллерии была найдена, и 10-го августа войска вошли в темное, мрачное ущелье, которое Кацырев называет Ходос. До сих пор черкесы, занятые спасением своих семейств, даже не показывались в виду отряда: но едва он вступил в это ущелье, как началась перестрелка. Постепенно все суживаясь и суживаясь, горный проход заставил наконец весь отряд вытянуться в нитку. Вот в этом-то месте 30 отчаянных черкесов преградили дорогу — и остановили несколько батальонов. Несмотря на все усилия, ширванские и навагинские стрелки никак не могли выбить малочисленного неприятеля из крепкого пункта, защищенного скалами и лесом; действия орудий были не более удачны,— и отряд стоял. Перестрелка тянулась целый день и вырвала из русских рядов офицера и 15 солдат убитыми и ранеными,

Во время перестрелки,— рассказывает один участник этого похода,— среди черкесов заметили беглого русского солдата. Правая рука у него была оторвана по локоть, но он проворно управлялся левою, и при помощи подсошек стрелял с замечательною меткостью. Заряжая винтовку, он хладнокровно, и как бы дразня солдат, распевал русскую песню: «Разлюбились, разголубились, добрые молодцы»... Точно заколдованный стоял он на высокой скале, осыпаемый пулями, и только когда некоторые из них ложились уже очень близко, он громко кричал: «жидко брызжешь, — не попадешь!» — и, припадая к подсошкам, посылал выстрел за выстрелом. Этот отчаянный молодец бесил и солдат, и Кацырева.

К вечеру пришлось, наконец, прекратить бесполезную перестрелку: а ночью посланы были в обход две роты Навагинского полка с маиором Широковым; оне зашли неприятелю в тыл — и только тогда русские овладели ущельем. Защитники его, очутившись в западне, частью были перебиты, частию взяты в плен. Но русский дезертир успел ускользнуть. «Видно, — замечает Родожицкий;— он был слишком ожесточен против [500] нас, и слишком уважаем черкесами за свою отчаянную храбрость, что в самых крайних обстоятельствах они не захотели его выдать».

Едва войска прошли через ущелье, как в лагерь явились бесленеевские старшины с просьбою пощады. Кацырев, имея надобность послать за провиантом на линию, охотно заключил перемирие, назначив 7-дневный срок для доставление аманатов. Когда же срок прошел, а аманатов не было, Кацырев, чтобы понудить бесленеевцев к скорейшей покорности, двинулся в их землю. Опять явились к нему старшины, но привезли с собою только двух аманатов и двух русских пленных, обещая доставить остальных на следующий день. Но пропило три дня, а бесленеевцы и не думали исполнять своего обещания. Тогда Кацырев, 28 августа, пустил войска топтать и истреблять на расстоянии нескольких верст обширные поля, засеянные просом. Бесленеевцы с горестью видели уничтожение последних средств своего существования, не имея возможности воспрепятствовать ему по своей малочисленности.

Снова появились старшины их в лагере, и снова убедительно просили Кацырева остановить истребление, обещая вскоре выслать аманатов. Кацырев остановился. Но вместо аманатов на следующий день явился к нему племянник анапского паши Казнадар-Ага.

На требование его прекратить истребление полей, Кацырев отвечал, что бесленеевцы легко могут сберечь свой хлеб, доставя требуемых аманатов.

«Выдачу аманатов — возразил посол:— остановил сам паша: он полагает, что русскому правительству нет надобности брать аманатов от турецких подданных».

Кацырев отвечал коротко, что аманаты необходимы ему, — и бесленеевцы дадут их, или лишатся всего имущества. Тогда ага грубо спросил у Кацырева, зачем он пришел сюда: топтать ли просо, или драться?

— Кабанов, какие были тут, мы всех перебили, ага, а теперь нам драться не с кем,— насмешливо отвечал ему переводчик, Измаил Алиев. [501]

Ага опять обратился к Кацыреву.

— По какому праву вы пришли разорять бесленеевцев?

— По такому же — отвечал Кацырев:— по какому они приходили разорять село Круглолесское.

— Это были разбойники, — возразил ага:— и если вы такие же разбойники, как те,—то паша прикажет вас истребить.

Кацырев выгнал посланника вон, и велел передать, что анапский паша ему не указ, и что его самого он щадит теперь только из милости.

Покидая лагерь, раздраженный ага поклялся своею бородою, что если Кацырев тотчас не уйдет за Кубань, то он двинет 30 тысяч турок и татар в русские границы, и что тогда ответственность за нарушение мира между двумя державами падет на Кацырева.

Кацырев приказал отвечать, что он будет ждать турок на Кубани, а пока займется тем, за чем пришел сюда, — и войскам отдан был приказ продолжать истребление полей.

Положение отряда становилось, между тем, все затруднительнее. От беспрерывных трудов и переходов по горам люди и лошади были чрезвычайно изнурены. Запас провианта истощился. Солдаты кормились только просом, сами вымолачивая или вытирая его каменьями из снопов, и варя из него кашу без соли и без сала; у офицеров не стало чаю, сахару, не было табаку, и даже у маркитантов перевелась водка. К счастию, болезненности в отряде, несмотря на неимоверные труды солдат, не было. А нанести существенный вред закубанцам с другой стороны не представлялось возможным. Черкесы не спускали с отряда глаз и на семьдесят верст кругом спасали семейства и имущество, оставляя пустые аулы.

Трудно сказать, чем бы кончилось это неопределенное положение и как вышел бы из него самолюбивый Кацырев, если бы на помощь ему не явилось неожиданно постороннее и важное обстоятельство. 31 августа к нему прискакал курьер с известием о начинающихся волнениях в Кабарде и с приказанием немедленно командировать туда батальон ширванцев. [502]

В тот же день войска снялись с позиции и возвратились за Кубань.

__________________________________

Экспедиции Кацырева в 1824 году были последними, в которых принимал участие Якубович, оставивший по себе память на Кавказе подвигами почти легендарного характера.

Вскоре он уехал в отпуск в Петербург, и там, завлеченный в заговор декабристов, навсегда погиб для Кавказа и для России. О дальнейшей судьбе его, Розен — один из товарищей его по несчастию — рассказывает, что «когда наступил срок его перемещения из Петровской (каторжной) тюрьмы на поселение, Якубович основал в Енисейске небольшую школу, устроил мыловаренный завод, и так удачно вел дело, что не только сам содержал себя безбедно, но и помогал другим беспомощным товарищам. Он скончался в Енисейске, от горячки, в 1845 году.

Но забытый в снежных пустынях азиятского севера, он оставался долго в памяти тех, с кем вместе на южной окраине дорогой родины боролся за будущий мир и гражданственное процветание плодоносного края, которому только воинственные предания старины и мешали выступить из периода умственного застоя и вековой неподвижности быта и понятия. И не только в памяти их — Якубович жил и в памяти самых врагов, уважавших в нем его рыцарские качества, представлявшие собою редкое сочетание безумной отваги с полным хладнокровием в бою, и с уменьем побеждать — уменье уважать и ценить доблести побежденного.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 3. СПб. 1887