ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXV.

Правый фланг.

Течение Кубани распадалось ко времени Ермолова на два независимых района. От Баталпашинска, немного повыше устья Малого Зеленчука, по правому берегу, чрез редут Св. Николая, чрез крепости Прочноокопскую и Кавказскую и до устья Лабы, шла, мимо Ставрополя, так называемая Кубанская линия, оканчивавшаяся Устьлабинским укреплением. Это был правый фланг Кавказской линии. А далее, вниз по Кубани, до самого Черного моря, лежала уже земля Черноморских казаков, имевшая с Кубанскою линиею общего врага, тесно связанная с нею общими интересами, но отделенная от нее и в административном и в военном отношениях под власть отдаленных херсонских губернаторов. Ермолову скоро, именно в 1821 году, пришлось взять под свое заведывание и под защиту малочисленных кавказских войск и Черноморию; но тем не менее она не слилась с Кубанскою линиею, и каждый из этих районов вел особую борьбу.

По другую сторону реки жил дерзкий и надменный враг превращавший мирный быт прикубанских русских поселений в вечно тревожную пограничную кордонную службу.

Но Бухарестскому трактату 1812 года река Кубань признана была [438] границей между Россией и Турцией, и на анапского пашу возложена обязанность удерживать закубанские народы от набегов в русские пределы. Но даже в первое время по заключении мира, когда Турция, быть может и желала соблюсти принятые на себя обязательства, влияние ее на горские народы оказалось не настолько сильным, чтобы водворить спокойствие и мир на берегах Кубани. Когда же между Портой и русским правительством возникли несогласия по греческому вопросу, и русское посольство, в 1821 году выехало из Константинополя, турки сами начали поощрять воинственные предприятия черкесов. При общем ожесточении мусульман против христианского мира в эпоху греческого восстания, турецкая пропаганда на Кавказе приняла весьма опасный характер. Покорение Кабарды дало еще больший толчок этому движению. Турция не могла не понимать, что постройка в Кабарде укреплений есть первый шаг к покорению и целой Черкесии, а в ее планы не входило уступить России обладание страною богатой и дарами природы и воинственным населением, представлявшим превосходнейшую в мире конницу. Отдать «такой алмаз в огранку гяурам» для Турции значило, говоря восточным слогом,— «проглотить ком кубанской болотной грязи» — и Турция спешила поднять черкесский народ и бросить его на русские границы.

Между тем состояние и Кубанской линии и Черноморья далеко не соответствовало той важной роли, которая выпадала на их долю. Ермолов, осмотревший Кубанскую линию в 1818 г., нашел ее в положении совсем безотрадном. Первою по пути от Георгиевска была крепость Темнолесская, отодвинутая далеко от Кубани внутрь Кавказской губернии, — Ермолов нашел ее совершенно ненужною. «Не знаю, какую она и прежде могла приносить пользу, говорил он:— будучи расположена в таком месте, где ничего не защищала, и куда не мог прийти неприятель по местоположению почти неприступному. Она не могла даже вмещать такого числа войск, с которым бы можно было пуститься на самое легчайшее предприятие. Нельзя было расположить в ней и никаких запасов, ибо нет к ней дорог, кроме весьма трудных». За Темнолесскою следовала крепость Св. [439] Николая — памятник командования в крае генерала Ртищева. «Трудно узнать,— замечает о ней Ермолов: — чего Ртищев желал более, места нездорового или бесполезного. Во время разливов, Кубань затопляла водою все укрепление и через окна вливалась в казармы. Болезни и смертность превосходили вероятие. Я приказал уничтожить убийственное сие укрепление». Далее, вниз по Кубани, лежал Прочный Окон, — небольшое укрепление, занимавшее важный стратегический пункт, не утративший своего значение до самых позднейших времен кавказской войны, но находившееся в жалком состоянии. Лучше других была крепость Кавказская,— штабс-квартира Вологодского пехотного полка; но крутой берег Кубани, на котором она была построена, обрушился от множества заключавшихся в нем источников,— и часть крепости теперь лежала в развалинах. Последнею к стороне Черномории была крепость Усть-Лабинская, построенная Гудовичем; она была настолько обширна, что всего количества войск, расположенных на линии, не хватило бы для занятия ее; а между тем в ней не было ни одного каменного строения: казармы, магазины, самый арсенал — все было деревянное. Вода для гарнизона добывалась из одного небольшого колодца, а брать ее из Кубани мог всегда и легко помешать неприятель.

Эта линия укреплений, растянутая на огромном протяжении, среди мест, повсюду открытых, перед рекою, имевшею множество удобных переправ, — охранялась всего двумя слабыми пехотными полками, Вологодским и Суздальским (позже — Тенгинским и Навагинским, пришедшими из России); два же поселенные на ней линейные казачьи полка, Кубанский и Кавказский, едва были достаточны только для охранения их собственных станиц, и кордоны по Кубани занимали уже донцы.

Ко всему этому, пространство между верховьями Кубани и Малкой, от Баталпашинска и до Константиногорска, не защищенное ни одним укреплением, долго оставалось открытым путем сообщений между Черкесиею и Кабардой, обессиливая тем еще более Кубанскую линию.

«А между тем линия эта — говорит Ермолов:— имела важное значение, потому что Кубань входящим углом углубляется [440] в наши границы и, касаясь тыла, угрожает Ставрополю, месту склада всех боевых и жизненных запасов войск. 15 тысяч отважных закубанцев могли бы, овладевши Ставрополем, перервать сообщение Кавказской линии с Доном и разорить не только все деревни по пути к Георгиевску, но и все слабые военные посты по Кубани... И только одному несогласию живущих за Кубанью народов должно приписать, что они не делают своих набегов далеко внутрь линии, на что по своему многолюдству легко бы могли решиться».

Действительно, неприятель, владевший отличною конницей, мог встретить там сопротивление лишь небольшой горсти казаков. Если бы эти казаки не были даже растянуты кордонами на большом протяжении, а соединились вместе, то и тогда они не могли бы противостать черкесам по несоразмерности сил; пехота же и вовсе не имела достаточной подвижности, чтобы препятствовать конным набегам. А между тем рост населения в Кавказской губернии заставил распространить жилища поселян почти до самой Кубани, облегчив черкесам трудность набегов; эти-то надречные деревни и были, действительно, наиболее подвержены их нападениям.

В довершение всего линиею по Кубани командовал в то время генерал-маиор Дебу, человек с весьма миролюбивыми наклонностями,— известный военный писатель. Отдавая справедливость его уму и способностям, Ермолов замечает, тем не менее, с ирониею, что «не служба военная должна сделать его наиболее полезным, и что главная наклонность его — размножение бумаг, которые по крайней мере сокращать удобно».

В то время, когда Ермолов объезжал Кубанскую линию, еще существовало во всей своей силе распоряжение, запрещавшее войскам переходить Кубань даже при преследовании хищников. Причина этого распоряжения лежала главным образом в боязни занести на линию чуму, нередко появлявшуюся среди черкесов через Анапу из Константинополя. Черкесы знали об этом распоряжении, и тем с большею наглостью разбойничали на линии. Случалось, что, возвращаясь с набега и перейдя на свою сторону Кубани, они посылали казакам насмешки, безбоязненно показывая из-за реки добычу. [441]

Ермолов не боялся чумы, зная, что она может распространиться, даже гораздо удобнее, иными путями и тотчас отменил стеснительное запрещение. «С радостью приняли войска — говорит он в записках:— приказание преследовать разбойников, и, конечно, не будет упущен ни один случай к отмщению».

Ермолов хотел бы и здесь перенести кордонную линию далеко за Кубань, к подошвам гор, и поставить против ущелий на речках новые укрепления, как сделал то впоследствии за Тереком и Малкой. Но этот проект, к сожалению, был невыполним, так как земля за Кубанью принадлежала Турции, и малейшее посягательство на нее могло бы вызвать разные усложнения.

Таким образом, все способствовало тому, чтобы благодатный край, орошаемый величественной рекой, представлял собою зрелище безграничных опасностей и кровавых бедствий. Действительно, что делалось на правом фланге, — заставляет бледнеть все ужасы чеченских и кабардинских набегов. Едва ли кто, выходя за порог дома, мог там поручиться, что воротится благополучно, по крайней мере, без приключений. Выезжали ли казаки в степь, отправлялись ли они к берегам Кубани, — всегда и везде им предстояло натолкнуться на кровавые следы черкесской буйной расправы. Свежая сакма приведет их то к луже запекшейся крови, да траве примятой множеством следов, свидетельствовавших об отчаянной борьбе, о чьей-то безвестно сгинувшей жизни; то далеко в степи к одиноко, сиротливо стоящей повозке без волов и хозяина. Подъедет, заглянет в нее казак,— в глаза ему бросятся широко открытые мертвые очи старика станичника, сплошь порубленного шашками... Перекрестится он и скачет на пост. поднимать, теперь уже бесполезную, тревогу...

Дерзость черкесов, воспитанная десятилетиями безнаказанности, переходила иногда всякие границы. Не только малыми шайками,— по одиночке прокрадывались они в укрепленные казачьи станицы, чтобы совершить там свое кровавое дело и благополучно ускользнуть от преследований. Раз, летом 1821 года, в теплую июльскую ночь, черкес забрался в самый казачий форштадт при Кавказской крепости, вошел в первый двор, у [442] которого неплотно приперты были ворота, и стал выводить из-под навеса двух лошадей. Громкий собачий лай заполонил улицу. На дворе спал Вологодского полка церковник Заикин. Но едва он, разбуженный гамом, вскочил и окликнул хищника, как тот бросился на него с кинжалом, — и Заикин упал, обливаясь кровью; он получил четыре раны. Та же участь постигла и жену его, выбежавшую на крик. Хозяин дома отставной солдат из евреев, заперся в горнице. Поднялась тревога, все бросились на поиски, но уже и след простыл отважного черкеса.

Изо дня в день, то здесь, то там, повторялись подобные факты, обрисовывая тяжелое положение края. И вечный говор стоял в русских селах и городах о черкесах: самый воздух был насыщен тревожными вестями и ожиданиями.

С 1821 года, под влиянием, как сказано выше, Турции, нападения черкесов усиливаются. Не по одиночке, а уже целыми партиями переходят они на русские берега. И чем многочисленнее была партия, тем большим свидетельством служила она о возраставшей враждебности черкесов.

Декабрь месяц 1821 года быль началом целой эпохи черкесских набегов, которые должны были в конце концов вынудить Ермолова принять те же меры, что и в Кабарде, т. е., рядом экспедиций за Кубань, невзирая на то, что там была уже турецкая территория, внести во вражескую землю силу и месть, столь понятные воинственным азиятским народам.

Первое нападение, отразившееся в официальной переписке, было в середине декабря, в дистанции Прочноокопской. 25 человек хищников, прокравшись внутрь кордона, напали на фурщиков, ночевавших у речки Чалбас, верстах в пяти от Кубани, и отогнали у них 87 упряжных волов. Один из фурщиков успел добежать до Темижбекского поста и поднял тревогу. Хищникам на этот раз едва ли удалось бы благополучно убраться во свояси с тяжелыми на подъем волами, но их спасла оплошность начальника поста, пятидесятника Залуспина. Вместо того чтобы поднять соседние посты условным сигналом, он послал к ним с известием того же пешего [443] фурщика, а сам поскакал не на место происшествия, которое и было-то всего в одной версте от поста, а в степь, по направлению к Кубани, рассчитывая, вероятно отрезать горцам отступление. В тщетных поисках сакмы казаки проездили всю ночь, и на совершенно измученных конях вернулись ни с чем. А между тем дорогое время было потеряно, — пеший фурщик, бежа от поста к посту, никого не мог известить своевременно. Резерв Темишбекской станицы, под начальством маиора Пирятинского, только уже перед самым светом попал, наконец на след и настиг хищников верстах в 30 за Кубанью, на речке Зеленчуке. Ему удалось отбить 10 быков. Но дальше на измученных казачьих лошадях преследование оказалось невозможным. В это время прискакали новые казачьи резервы, высланные один из Григориополиса, другой — из Прочного Окопа. Оба они, соединившись, продолжали погоню, вновь настигли черкесов на реке Чамлыке и еще отбили 25 волов. Но уже приближался вечер, промешкать за Кубанью до ночи было опасно, и казаки возвратились назад, дозволив хищникам уйти с остальною добычею.

21 декабря подверглась нападению местность близ станицы Воронежской. Стоявшие там, на Липатовом посту, казаки увидели среди белого дня по-над лесом двух пеших черкесов и метким ружейным выстрелом положили одного на месте; другой же, проворно сняв с убитого оружие, ушел за Кубань. Казаки подобрали тело, полагая, что черкесы, по обычаю, будут его выкупать, и вернулись на пост. Но черкесы на этот раз поступили иначе. Не прошло и часу, как на русскую сторону переправилась партия в 30 человек и понеслась прямо на пикет, с явным намерением отбить у казаков тело. Донцы однако сметили опасность вовремя и, привязав убитого к лошади, ускакали с ним в станицу. Черкесам пришлось возвратиться за Кубань ни с чем.

Два дня спустя, ночью, в самый рождественский сочельник, получены были сведения, что партия человек в двенадцать снова перешла Кубань и ударилась в степь между Кавказской и Темижбекскою станицами. Пока казаки с разных сторон [444] съезжались на тревогу, разъезд Кубанского полка, с урядником Шишкиным во главе, уже попал на след и встретил нового гонца, скакавшего с известием, что горцы отхватили табун на хуторе казака Рогачова. Разъезд повернул в ту сторону и через полчаса насел на хвост уходившей партии. Завязалась сильная перестрелка. Ружейные выстрелы, освещая мрак непроглядной ночи, указывали путь, по которому уходила шапка. Горцы поняли опасность своего положения и, бросив табун, пустили добрых скакунов во все повода, чтобы скорее достигнуть Кубани. Но от Кубани они были уже отрезаны. Новый разъезд, ожидавший партию на самой переправе, сбил ее в сторону. Попыталась она укрыться в лесу — лес окружили казаки. Тогда, не видя другого спасения, черкесы стали бросаться с берега, где ни попало. Многие утонули; другие, не имевшие сил плыть по студеной воде, возвращались назад под русские пули. В темную ночь не было возможности определить урон, понесенный партией, но в руках казаков остался один убитый, двое раненых и три оседланные лошади; под утро же, объезжая и свой, и черкесский берег, казаки нашли еще два трупа, собрали много оружия и поймали семь заседланных лошадей, — знак, что если партия и не была истреблена вконец, то спаслись из нее не многие, да и те пешком.

С началом 1822 года стали доходить из-за Кубани тревожные известия; говорили, что черкесы собираются большими силами вторгнуться в русские границы. До наступления весны, а с ней и появления подножного корма, нельзя было ожидать, впрочем, значительных вторжений, тем более, что закубанские ногайцы и темиргоевцы, жившие на плоскости, пока еще опасались пристать к черкесам открыто. Однакоже враждебное расположение и их уже не подлежало сомнению. И вот, чтобы хоть сколько-нибудь обеспечить линию, Сталь предписал генералу Дебу расположить состоящие в его команде войска в трех главных пунктах: один отряд в станице Тифлисской, другой — близ Григориополиса, у Тернового поста, представлявшего собою одно из самых удобных мест, как для прорыва, так и для поражения хищников, и, наконец, третий,— на горе Недреманной, [445] между Богоявленским селом и редутом Св. Николая. Войскам приказано было стоять налегке, не только без обозов, стеснявших движение и требовавших прикрытия, но и без палаток. Конные резервы линейных казаков передвинуты так, чтобы по первой тревоге легко могли сосредоточиться и действовать массой, а на обязанность донских постов возложено следить за неприятелем и извещать о переправе и направлении партий. Помимо того, в станицу Темнолесскую и в селения по Егорлыку: Каменнобродское, Николаевку и Сенгилеевку, как ближайшие к границе,— отправлены небольшие команды Тенгинского полка на случай, если бы закубанская конница, прорвавшись через линию, бросилась на эти деревни прежде чем подоспели бы казачьи резервы.

Последнее распоряжение вызывалось чисто практическим опытом, показавшим, что и в прежние годы, деревни, где случались команды даже в 12-15 человек, всегда успешно отбивались от нападения. Принятые по линии меры не остались секретом для горцев и до некоторой степени обуздали их. Но, конечно, мелкие нападения не прекратились. С особенною же настойчивостью они сказались в позднюю осень, в ноябре 1822 г., когда войска, по случаю наставших холодов, были распущены. Официальные донесения опять сохраняют множество относящихся к этому времени кровавых происшествий, но из них особенно выдаются два случая.

В темную, глухую ноябрьскую ночь,— так рассказывал очевидец одного из них: — человек тридцать всадников, одетых в бурки, укутанных в башлыки, закрывающие их лица, осторожно пробирались по густым зарослям леса, раскинувшегося над крутым обрывом Кубани. Их легкие, привычные кони неслышно ступали по кочковатой лесной тропе, заваленной во многих местах, то сломанными бурей столетними деревьями, то хворостом, то кучами пожелтевшей опавшей листвы. На небе ни звездочки, в лесу гробовая тишина, только ветер шумит и стонет в поле. Поминутно останавливаясь, всадники чутко вглядывались в ночную темноту и прислушивались к малейшему шороху. Ружья их наготове. На недоброе дело собрались [446] эти люди, ожидавшие ежеминутно встречи с опасностью; они знали, что в заросли таится не мало русских секретов, что одно неловкое движение, один неуместный звук, — и им придется расплачиваться своими головами. И они не доверяли окружающей их тишине. Но вот еще несколько шагов — и перед ними лесная опушка. Секреты обойдены благополучно.

В трех верстах стоит казачий пост «Надзорный», крутизною берега, глубиною вод и непролазною густотою леса защищенный от нападений, которых потому, обыкновенно, там и не ожидали. Несколько человек, из предосторожности, отделились однако в ту сторону, но скоро вернулись; на посту тихо: казаки спят, не чуя беды. Теперь всадникам оставалось проскакать расстояние верст в 8, в 10,— и хутора, захваченные врасплох, не успеют ни откуда получить помощь.

Как тени, едва касаясь земли, беззвучно неслась шайка, обогнула Недреманную гору, проскакала мимо сельца Николаевки, с ее фантастически и мрачно вырезывавшеюся на темном ночном небе высокою белою колокольнею,— и стала сдерживать коней; впереди, на одном из привольнейших займищ, посреди купы больших развесистых, но теперь оголенных деревьев, белели чистые, опрятные домики. Это был хутор братьев-однодворцев Мясоедовых.

Горцы подскакали к воротам, — но те были на крепких запорах; хищники повалили плетень и, среди злобного лая громадных сторожевых собак, вскочили во двор. В доме замелькали тревожные огоньки, чья-то белая растрепанная фигура показалась на крыльце, раздался крик ужаса и огни мгновенно потухли. Черкесы выломали двери, ворвались в горницы, — но там уже никого не было; все, что было живого в доме, залезло в густой колючий терновник, подходивший к самому хутору.

Горцы сообразили, однако, куда могла укрыться добыча; они оцепили кусты, спешились — и начались розыски. Первый попавшийся им на глаза, Борис Мясоедов, был изрублен в куски, его жена с тремя малютками и две маленькие девочки брата Борисова, Парфена, были захвачены в плен; сам же Парфен и его жена с двумя остальными детьми спаслись непостижимым [447] чудом: они забились в самый куст терновника, и не были замечены горцами.

Разграбив дом, шайка ударила было на соседний хутор Мосолова, лежавший всего в двух верстах. Но время близилось к рассвету, и хищники, удовольствовавшись тем, что отхватили здесь небольшой косяк лошадей, тою же дорогой, тем же лесом, пронеслись опять до Кубани. Счастливый набег не стоил им ни одного зерна пороха.

Только под утро и Парфен Мясоедов, и Мосолов, оправившиеся от страха, прибежали в Надзорный пост и дали знать о случившемся. Вспыхнул маяк, промчались казачьи резервы. Но поправить дела уже было невозможно. Хорунжий Серов доскакал до самой вершины Урупа,— но хищники были уже далеко.

Прошло 10 дней, и новая шайка, человек в 50, появилась в степи, у хуторов Григориополинской станицы. Один из хуторов стоял на реке Терновнике, верстах в 10 от Кубани, и там жил отставной казак Гаврило Максимович с женою и работником. Как на грех, перед вечером приехали к нему на хутор погостить еще однодворец Кохарев и казак Бомбардин с 12-летним братом и 6-летнею дочкою. Все по обыкновению заснули рано, а в самую полночь внезапно налетели горцы... Первый, привлеченный на крыльцо шумом, Кохарев был убит, остальные захвачены в плен; хутор разграблен, и горцы убрались за Кубань.

Следствие выяснило, однако, что не без вины в этом деле были и секреты, и начальник ближайшего Терновского поста. Дело в том, что двое рядовых Навагинского полка, лежавшие в секрете, слышали и порсканье плывших лошадей, и шуршанье сухой травы; но вместо того, чтобы выстрелом поднять тревогу, оба они бегом пустились с известием на пост, которым командовал тогда зауряд-хорунжий Важирин. Последний поскакал искать хищников не в степь, куда они прошли, а на то место, где лежал секрет; здесь даже следов не было найдено, и Важирин, вообразив, что секрету почудились черкесы, не осмотрев даже близлежащего леса, спокойно воротился [448] домой. Был уже белый день, когда к нему прискакал казак от сотника Иноземцева, с известием, что один из разъездов наткнулся на разоренный хутор, свидетельствовавший явно о недавнем ночном посещении его черкесами, и что Иноземцев уже поскакал в преследование. Тогда только выехал и Терновский пост; но и следов горцев уже не было.

Не всегда, конечно, удавалось уходить черкесам не расплатившись за хищничество, и случалось, что небольшое количество казаков жестоко наказывало сильнейшего врага. Недолго спустя после разгрома хутора Максимовича, восемь человек черкесов осторожно, из-под ветру, подъехали к Усть-Лабинской станице и как раз наткнулись на выезжавший из нее разъезд Кубанского полка из девяти казаков, под командою хорунжего Кошелева. Внезапность не озадачила, однако, ни тех, ни других: противники, равные мужеством, бросились в шашки,— и ни один черкес, ни один казак не подумал выхватить из чехла винтовку. Рукопашный бой кончился поражением горцев; четверо из них остались на месте, оружие и лошади их достались победителям. Из числа казаков ранены трое — и все холодным оружием.

Так изо дня в день, в вечной тревоге проходила жизнь на правом фланге. Кордоны, по мнению самого начальства, были бессильны предохранить край от угнетающих его бедствий, хотя бы они и отличались идеальною исполнительностию.

«В кордоне, заведуемом командиром Кубанского казачьего полка маиором Степановским,— доносил Ермолову Сталь:— видна его деятельность и осторожность, но нет никакой возможности защищать разбросанные по разным местам хутора, когда известие о хищниках всегда получаются поздно».

Но все тревоги 21-го и 22-го годов бледнеют перед теми, которые грозили впереди. [449]

XXVI.

Тревоги 1823 года.

(Темижбекские хутора и Круглолесск).

Для правого фланга Кавказской линии 1823 год был годом тяжелых испытаний. Набеги затихли; но уже с конца предшествовавшего года, по городам, станицам и казацким хуторам вновь распространился, на этот раз упорный, настойчивый слух о намерениях черкесов большими массами ворваться в русские пределы и до тла опустошить пограничные земли. И слух был не напрасен. Давно уже побежденные кабардинцы, поставленные перед жестокою дилеммою — или покориться России и поселиться на кабардинской равнине, или же покинуть родную землю и уйти за Кубань, употребляли все силы, чтобы возжечь среди соплеменных и единоверных черкесов пламя ненависти к победителям; не раз уже депутаты их ездили по всему Закубанью, прося помощи. И теперь, на собравшемся по этому поводу общем совещании черкесов, было решено — совокупными силами освободить от чужеземного владычества Большую Кабарду и отомстить России полным разгромом линии. Турецкий паша в Анапе употреблял, с своей стороны, все меры, чтобы поддержать в черкесах такое благоприятное для мусульманства расположение, обещая помощь; турецкое золото играло за Кубанью ту же роль, что [450] персидское в Дагестане, с тою лишь выгодною для Турции разницею, что она была несравненно тароватее Персии. Над линиею готова была разразиться жестокая военная гроза. Предстояло иметь дело уже не с отдельными хищниками и не с мелкими партиями, главное стремление которых было поживиться на счет казаков; вставал весь воинственный народ, чтобы отстоять свою полудикую вековую независимость и чтобы отомстить за попранные, как им должно было казаться, права, за поруганные святыни и самобытные обычаи.

По счастию для линии, общий энтузиазм черкесов был на время ослаблен внутренними раздорами. Одно из главных действующих лиц поднимавшего голову восстания был кабардинский князь Таустан Атажуков, и этот князь неожиданно погиб, убитый своим двоюродным братом, князем Магометом Атажуковым, горячим приверженцем России. Это обстоятельство было одною из причин, задержавших нашествие. Не мало мешала ему и давнишняя вражда между родными братьями Джембулатом и Мисостом Айтековыми, ослабляя необходимое единодушие. К этому присоединились неудачи, испытанные черкесами в Черномории и, как всегда, обнаружившие на впечатлительный азиятский народ большое нравственное влияние. Но все эти обстоятельства могли только оттянуть нападение, внутренние раздоры в Черкесии имели для линии даже свою острую сторону, держа в сборе большие вооруженные партии, которые, в случае ежеминутно возможного замирения, готовы были немедленно бурным потоком разлиться по русской границе и залить кровью пожары ее вольных станиц.

Действительно, едва наступила весна, отдохнувшая несколько от набегов линия должна была готовиться встретить врага. Еще недавно враждовавшие между собою сборища, вместе с бесленеевцами, издавна известными своим беспокойным нравом, образовали между собою наступательный союз; известнейшие закубанские князья стали во главе его, анапский паша и магометанское духовенство разжигали энтузиазм,— жребий войны был брошен.

Ареною неприязненных действий должно было, по плану черкесов, сделаться все огромное пространство от границ Черноморского войска вверх по Кубани до самой Баталпашинской переправы. [451]

Большим массовым нападениям естественно должны были предшествовать мелкие прорывы хищников, принимавших на свой страх и риск выразить возбуждение, овладевшее их страною. Так, 1 апреля, часу в восьмом вечера, человек восемь черкесов, пробравшись берегом р. Енкули, выехали на большую Ставропольскую дорогу под самой деревней Бешпагир. Здесь ходили табуны Темнолесской станицы. Гикнуть и отхватить косяк в 60 лошадей было для хищников делом минуты. Но насторожившееся население не было настигнуто врасплох, и черкесы потерпели полную неудачу. Урядник Косякин, стоявший в прикрытии табуна, тотчас послал казака известить станицу, а сам, с четырьмя малолетками и одним старым казаком, кинулся в погоню. Шестеро казаков бросились на восьмерых горцев, и прежде чем из станицы и ближнего поста, заслышавшего выстрелы, прискакали резервы, дело уже было кончено; Косякин возвратился назад с отбитым табуном.

Но случай этот, не представлявший собою ничего особенного, при всеобщем возбуждении и ожидании нападений, обратил на себя особенное внимание. Государь, «ценя мужество, с которым Косякин бросился на хищников», приказал произвесть его в хорунжие и выдать единовременно 300 р.; а пяти казакам — по 100 р. Ермолов, умевший ценить заслуги, но не разбрасывавший наград, однакоже, умерил значение, приданное подвигу Косякина. «Подобные происшествия на Кавказской линии — писал он начальнику Главного Штаба:— бывают часто, и я до сего гораздо превосходнейшие действия награждал из вырученной барантковой суммы. Полагаю достаточным урядника Косякина наградить одним чином зауряд-хорунжего, а казакам выдать по 50 р. Прочие же деньги обратить для употребления на награды в подобных же случаях».

Дело Косякина было прологом к суровой драме, готовившейся совершиться на Кубанской линии. Войска еще не были в сборе, а лазутчики доносили то и дело, что где-нибудь, на обширном пространстве между станицами Кавказскою и Григориополинскою, нужно ожидать большего прорыва.

Участком тем заведовал полковник Урнижовский, [452] командир Тенгинского пехотного полка. Он принял все меры к охранению станиц, и донес обо всем Сталю, который, с своей стороны, выставил в виде репли небольшой отряд у Недреманной горы. Но Сталь допустил серьезную ошибку, составив отряд из одной пехоты; пехота же, конечно, не могла не только опережать, но и просто преследовать конного неприятеля, отличавшегося в своих нападениях быстротою, смелостью и решительностью. И эта ошибка стоила дорого.

Донесение лазутчиков оказались верными. Скоро партия горцев человек в пятьдесят появилась на реке Чамлыке, не в дальнем расстоянии от Кавказской крепости. Два дня она скрытно высматривала местность и, наконец, в ночь на 15-е апреля, беспрепятственно переправилась через Кубань, верстах в двух от Ивановского поста, и бросилась на хутора Темишбекской станицы.

Нужно сказать, что еще накануне, на заре, несколько черкесов, под видом мирных, приезжали сюда вызнать, где пасутся лошади — обыкновенный предмет их хищничества. Один из них даже расспрашивал об этом на хуторе знакомую девочку; та сказала, что лошади пасутся верст за 60, не обратив внимания ни на самый вопрос, ни на неурочное время, в которое появились всадники, и беспечно отправилась в станицу к заутрени. Хутора стояли верстах в 7 от станицы, на реке Чалбасе. Место было пустынное, в поле — ни души. Крепко должна была соблазнять черкесов мысль схватить девочку, но они воздержались, чтобы не вызвать переполоха и не испортить задуманного дела.

Нападение пришлось в самую полночь па Вербное воскресенье. Сторож успел ударить в набат, но горцы бросились по избам, начали резать мужчин, забирать в плен женщин и детей, разбивать сундуки и неистово грабить всякое имущество.

Черкесские лошади были привязаны к плетню. Отставной казак Ширяев, живший на хуторах, успел украдкой выскочить из хаты, обрезал у одной лошади чумбур, вскочил в седло и поскакал в станицу. Несколько человек черкесов погнались за ним по пятам; но добрый конь умчал его от погони. Это обстоятельство встревожило горцев. Они поторопились убраться [450] по добру по здорову и, залегши хутора, к рассвету с добычею и 18 пленными шли уже за Кубанью, направляясь к Урупу, где стояло большое главное скопище горцев. Всего на хуторах убито 3 казака, ранено 2 и в плен взято 11 мужчин и 7 женщин.

Между тем станичный темижбекский резерв сел на коней; Ширяев уже снова скакал с известием на Мало-Темижбекский пост, а станичный начальник, сотник Найденов, собрав оставшихся служащих и не служащих казаков, бросился на пост Бездорожный, чтобы поднять и его на тревогу.

Ранее других попали на след хищников урядник Кавказского полка Каширин, с Темижбекским постом, и урядник Кубанского полка Аверин, со станичным резервом. Они соединились и смело пустились за Кубань, куда вела их еще свежая, только что проложенная черкесами, сакма.

Более серьезных мел преследования принято быть не могло. Как нарочно уже приготовившаяся к отпору линия в этот момент не имела настоящего хозяина. Начальник правого фланга Дебу инспектировал войска в Черномории, старший по нем полковник Уринжевский отлучился кудато из Кавказской крепости, где была его штаб-квартира, оставив вместо себя маиора Пирятинского 2-го, офицера отличного, но не знавшего хорошо тогдашних обстоятельств и не имевшего верных сведений о неприятеле. Пирятинский не имел ни времени, ни нрава собирать казаков с дальних постов, и потому воспользовался только темп силами, которые были у него под руками. Взяв резерв Кавказской станицы и присоединив к себе отряд Найденова и Ивановский пост, что вместе составило человек сорок линейцев, он поскакал спасать хутора; но на хуторах уже все было копчено — они догорали. Тогда Пирятинский поскакал за Кубань.

Но там, за Кубанью, всем этим отрядам грозила беда.

Верстах в двух от берега, с вершины высокого холма Пирятинский увидел следующую картину: за сильною неприятельскою партиею неслась малочисленная горсть линейцев — кавказские и кубанские казаки Каширина и Аверина, а верстах в двух от первой черкесской партии двигалась шагом другая, несравненно [454] сильнейшая, которой казаки, очевидно, не видели, Можно было предсказать, что казаки попадут в западню между двумя партиями, и тогда гибель их будет неизбежна. Одна минута раздумья — и Пирятинский решается идти вперед, чтобы соединиться с ними, а затем, уже совокупными силами, попытаться отбить у хищников добычу и полон с хуторов Темижбекских. Ему предстояло быстро проскакать расстояние верст в восемь.

Черкесы в свою очередь увидели Пирятинского. Они сметили, что готовая уже попасться в их руки добыча может ускользнуть, и решили не дать русским отрядам соединиться, а разбить их порознь. Быстро повернув назад, они бросились в шашки, и горсть линейцев, внезапно охваченная с двух сторон, не устояла, дрогнула, и была опрокинута. Вся нравственная вина этого несчастного дела падает, нужно сказать, на урядника Кубанского полка, Аверина. Будь в эту роковую минуту во главе казаков другой человек — линейцы спешились бы, как спешивались сотни раз под стремительным налетом черкесов, а через десять минут были бы выручены Пирятинским. Аверин же совершенно потерял присутствие духа и крикнул: «спасайся, кто может!» Зловещий крик мгновенно распространил панику среди казаков, все с копыта шарахнулось назад и попало как раз под удары шашек черкесской засады.

Пирятинский уже был близко. Видя катастрофу, он скомандовал: «стой! слезай!» —и его казаки уже готовы были обратиться в неодолимую скалу — как, вот, на них налетела, объятая ужасом, бегущая толпа. Сам Аверин, вне себя от страха, весь перепачканный кровью — он был ранен в ногу — скакал впереди всех, крича: «Бегите! не то перерубят вас всех!» Постыдная трусость Аверина повлияла и на отряд Пирятинского,— страх заразителен. Первыми поддались ему два урядника, Данилов и Белорусов: они вскочили на лошадей и бросились бежать, часть казаков последовала за ними. Минута была отчаянная. Храбрые офицеры, Пирятинский и сотник Найденов, загородили дорогу, угрожая рубить бегущих. Человек двадцать опомнились. Тесным кругом обступили они своих офицеров,— и с [455] этой минуты начинается геройская оборона горсти казаков против сотен храбрейших наездников — один из тех баснословных подвигов, которыми полна боевая летопись кавказских линейцев.

Оставя бегущих, черкесы всею массою обратились теперь на Пирятинского. Они считали эту горсть верною добычею, — но жестоко ошиблись. Целый час кружились они около железной, сплоченной кучки людей, три раза бросались они в шашки, и три раза отбитые, скакали назад, увозя убитых и раненых. С каждою минутой росли нравственные силы казаков, никто уже не думал о жизни, а о том, чтобы продать ее дорогою ценою, и все бестрепетно смотрели в глаза смерти. Напрасно черкесы предлагали сдаться,— им не отвечали.

В этой страшной борьбе черкесам удалось выбить нескольких лошадей из казачьего круга, но эти лошади стоили им десятков убитых и еще более раненых товарищей.

В последней атаке, шапсугский старшина Бей-Султан, весь закованный в панцирь, один врезался в кучку храбрых казаков и кинулся на самого Пирятинского. Мгновение — и тот был бы изрублен. Сотник Найденов, сам уже раненый, кинулся защитить Пирятинского и схватился с шапсугом; в эту минуту кубанский казак Якимов выстрелил из пистолета, и пораженный смертельно пулею в грудь, шапсуг едва успел выскочить из кучки казаков, как тут же упал мертвым. Черкесы успели, однако, подхватить его тело и вывезли из боя.

Потеря вождя смутила горцев. А между тем, вон, скачут новые сильные казачьи резервы,— их ведет сам командир Кубанского полка, храбрый маиор Степановский. Роли мгновенно переменяются: горцы несутся назад, казаки преследуют их и гонят до Чамлыка.

Дорого стоил русскому отряду этот кровавый день. Пирятинский, у которого весь сюртук был исстрелян пулями, получил две раны в кисть левой руки и выше локтя; Найденов ранен на вылет пулею в левую ногу. Казаков убито 15, ранено 30, двое пропало без вести, — потеря громадная, если припомнить, что в деле было не больше 60-70 казаков. Большинство убитых и раненых были, впрочем, жертвами собственной [456] оплошности. Из 20 казаков, защищавшихся с Пирятинским, убито и ранено всего 7 человек. Достойно замечания, что урядник Данилов, впереди всех бежавший из боя, был настигнут горцами и изрублен.

Так совершилась гибель Темишбекских хуторов и осталась не отомщенною.

Прошло около месяца. Еще впечатление от бывшего погрома не улеглось, как вдруг Георгиевск и все окружные селения были встревожены внезапным и быстрым отъездом областного начальника в Ставрополь.

Сталь выехал экстренно, ночью, и это дало пищу разговорам. По слухам, хищники, ободренные первым успехом на Темишбеке, большою массою перешли Кубань, разорили где-то на Калаусе аул мирных ногайцев, многие семьи взяли в плен, а казаков изрубили. Войска, разбросанные по квартирам на пространстве 17 верст, встревожились и зашевелились. Стали говорить. что закубанцы перешли границу не в одном месте, а в разных местах большими партиями и даже с пушками; что одни из них заняли около Ставрополя деревни Каменноброды и Сенгилеевку, а другие уже в Круглолесске, т. е. верстах в 25 от Георгиевска,— и все бежит перед ними. Рассказывали также, что донские казаки уже не в силах удерживать стремление хищников, и лишь ворочают назад всех едущих по дорогам из Ставрополя или Георгиевска.

Напряжение слухов и тревожного ожидания возросло до невероятной степени, когда в тот же день сын содержателя почтовой станции в дер. Сабле, верстах в 50 от Георгиевска, молодой мальчик, прискакал в город к отцу с новыми вестями. Запыхавшись, он рассказывал, что в Сабле весь народ всполошился, что к ним прибежали мужики из Круглолесска, в котором панцирники и турки жгли дома, порубили всех солдат, мужиков с бабами угнали в плен, и что черкесы вышли теперь по сю сторону деревни кормить лошадей. По его словам, сам областной (Сталь) сидит в Ставрополе запертым, так как черкесы отрезали ему дорогу, и теперь нельзя по ней никому проехать. [457]

Георгиевск готовился к обороне; при въездах расположились караулы, казаки пошли в разъезды, орудия вывезены из парка и заряжены. С вечера и до полуночи жители всего города толпились перед крепостью, толкуя о нашествии черкесов.

На следующий день слухи разъяснились. Они имели в основании своем истину и были только преувеличены.

Действительно, одновременно три сильных партии появились на линии, придерживаясь заранее обдуманного плана. Две из них имели назначение развлекать силы и внимание русских; третья, главная, в числе 7.000 человек, шла опустошать казацкие станицы, под предводительством известного в горах Джембулата Айтекова. 13-го мая Джембулат вышел к Кубани при устьях Урупа, верстах в 7 от Прочного Окопа. Здесь стоял отряд генерал-маиора Дебу, настолько сильный, чтобы дать серьезный отпор, и скопище повернуло вверх по Кубани, к переправе выше Невинномысского укрепления. Казачий пост из 40 хоперцев, с войсковым старшиною Солдатовым, встретил его на берегу. Но хоперцы были слишком слабы, чтобы остановить двигавшуюся прямо на них грозную силу; они посторонились и, пропустив мимо себя неприятеля, пошли по его пятам, давая знать во все окрестные отряды о направлении партии.

Другой отряд горцев шел к Ставрополю на Каменнобродск и Сенгилеевку, но только с намерением отвлечь от первого главные русские силы.

Сталь уже был в то время в Ставрополе. За неделю до этого анапский паша присылал к нему шпиона, под видом своего адъютанта, предлагая принять совокупные меры для усмирения черкесов. Но пока Сталь слушал этого агента, пока сочинялись письма к паше, черкесы переходили Кубань.

Получив известие об этом и собрав войска, Сталь устремился сначала за второю партиею; но пока он за нею гнался, семитысячное скопище Джембулата уже сделало свое дело. Направясь к Сергиевску и забрав по пути татарский аул на Калаусе, оно быстро промчалось чрез Круглолесск, и опустошило его до тла.

Рассказывают, что партию провел к деревне мирный ногаец. [458] Поутру девочка из крайней избы первая увидела хищников и закричала. Горцы изрубили ее и, рассыпавшись по домам, напали на безоружное и не успевшее очнуться от сна население, предавая все резне, грабежу и опустошению. В некоторых жителях они встретили, однако, геройское сопротивление. Один какой-то богатырь в своей избе изрубил топором 9 человек, завалив телами всю комнату. Другой, с двумя сыновьями, засел за забором и, метко отстреливаясь, не только не допустил до себя черкесов, но сам убил троих и забрал их лошадей. Очевидно, что все еще лежавшее на пограничном населении запрещение носить оружие имело очень вредную сторону; вооруженное, оно само сумело бы нередко отстоять себя от черкесов.

Не лишнее, впрочем, заметить, что Круглолесск так жестоко поплатился отчасти за свою собственную неосторожность. Рассказывают, что в деревне еще за два дня до катастрофы стояла целая рота Кабардинского полка; но мужики, ревнуя своих жен к солдатам, настоятельными просьбами вынудили, наконец, вывести ее от них. Только 12-го мая рота получила приказание передвинуться в село Александрово, и 13-го выступила. Но не успела она пройти половины пути, как Джембулат нагрянул на селение.

Капитан Цыклауров, командовавший ротой, получив об этом известие, тотчас двинулся назад; но было уже поздно. Джембулат предусмотрительно выслал ему навстречу большую партию, чтобы беспрепятственно докончить разорение станицы. Рота пробилась штыками, но спасти успела только незначительную часть селения, заплатив за это 25 солдатами, выбывшими из строя.

Этих подробностей, переданных очевидцами, в официальных данных, однако, нет. В них не совсем точно говорится только, что две роты Кабардинского полка, расположенные в станице Невинномысской для охраны переправы, благодаря беспечности капитана Цыклаурова, допустили разграбить дер. Круглолесскую.

Сталь, извещенный о разорении Круглолесска, понял план черкесов и только тогда быстро повернул назад, на преследование Джембулата. В то же время другой отряд, подполковника Урнижевского, с двумя Черноморскими полками и частью пехоты, [459] перешел Кубань у Прочного Окопа и двигался по левому берегу, согласно с направлением главного отряда. Погода была ненастная, шел дождик, замокшие кремневые ружья не могли действовать, и черкесы, которым теперь приходилось заботиться о том, чтобы в свою очередь не попасть под удары русских отрядов с разных сторон, бросили большую часть награбленного скота, мешавшего отступлению, и спешили переправиться за Кубань, чтобы снасти хоть полон и самим избежать угрожавшей опасности. И они, действительно, рисковали жестоко поплатиться за дерзкий набег. На их счастье, пехота наша не могла соперничать с ними в быстроте и далеко отстала. Их настиг только линейный Кубанский казачий полк при двух орудиях конной артиллерии, под командою маиора Степановского. На самой переправе через Кубань. казаки ринулись в шашки, и завязался страшный рукопашный бой, без выстрела. До полутораста черкесов было изрублено и лошади их сделались добычею казаков. Но не малое число погибло при этом и русских поселян, которых горцы не успели переправить через реку заблаговременно. Ожесточенные, они не хотели уступить их и принялись резать и топить в реке, так что пленных отбито не более сорока человек, Большая же часть их осталась в руках неприятеля; некоторых нашли потом на берегу варварски израненных. Тут же найдено было много скота, брошенного черкесами, но с подсеченными ногами. Известный Якубович долго преследовал горцев еще и за Кубанью.

Дело кончилось бы для Джембулата значительно хуже, если бы на помощь к нему не пришла измена. Подполковник Урнижевский, двигаясь по левому берегу, вышел бы как раз на перерез к бегущему скопищу; к несчастию, обманутый проводником, он повернул назад в то самое время, когда вся партия, вырвавшись из-под казачьих ударов, в страшном расстройстве скакала в весьма близком от него расстоянии. На Большом Зеленчуке, верстах в 15 от места сражения, черкесы ночевали, а поутру, разделив добычу, разошлись.

Почти одновременно с этим ушла и третья партия, имевшая [460] назначение не только отвлекать часть русских сил от Круглолесска, но и идти к вершинам Кумы и Подкумка, чтобы, по возможности, поднять и встревожить Кабарду. Она появилась между Баталпашинском и Усть-Тахтамышским постом, в числе 250 человек, и направилась на Александрию, всего в 12 верст. от Георгиевска. Но здесь она нашла готовый отпор. Полковник Победнов отдал всем ногайцам, жившим на нравом берегу Кубани, приказание — удалить все табуны как можно дальше от границы, а сам по пятам преследовал партию. Хищники успели, однако, захватить пасшийся близ Соленых озер большой табун ногайского владельца Балты, не исполнившего приказания Победнова, а затем спустились выше Каменного Моста на Кубань и отступая к ее верховьям, скрылись на Карачаевские владения.

Нужно сказать, что и этой партии удалось уйти безнаказанно, только благодаря беспечности подполковника Тарасова, стоявшего в Баталпашинске, во главе небольшого отряда с казачьим конным орудием. Как при переходе закубанцев у Усть-Невинского поста 13 мая, так и во время обратной переправы их между Баталпашинском и Тахтамышем 15 мая, они, по словам донесения, «остался недвижим в своей квартире», выставив только вокруг укрепления пикеты.

Но так или иначе, линия была пока очищена от врагов.

В Круглолесск был послан войсковой старшина Солдатов, чтобы привести в известность потери жителей. Он нашел деревню в положении ужасном: 90 человек было убито черкесами, 342 (145 мужчин и 197 женщин) захвачены в плен; имущество разграблено,— одних лошадей угнано до 600, рогатого скота до 800 голов; почти все селение было выжжено.

Круглолесск, представлявший еще так недавно отрадную картину оседлой жизни со всеми ее благами, последствиями неустанного труда, поражал пустынною мертвенностью. Белые, чистенькие мазанки, стоявшие стройными рядами, теперь рисовались только одними закопченными и разрушенными глыбами глины; ворота деревни, ее улицы — загромождены были трупами; повсюду валялись оружие и камни, забрызганные кровью. Рука хищников не пощадила [461] даже покоя усопших христиан. Растащив по клочьям богатства домов, хищники искали его и в истлевших гробах, разрывая могилы.

Да и не один Круглолесск, а и вся страна представляла теперь вид пустынный. Отступление горцев не успокоило жителей; все ожидали, что, по азиатской манере, хищники, опьяненные успехом, нагрянут снова и будут колобродить по краю до тех пор, пока их не проучат порядком. И деревни опустели. Съезжавшиеся из России как раз в то время посетители минеральных вод говорили, что по Ставропольской дороге из всех деревень крестьяне разбежались.

Население края, однако, ошибалось, слишком запуганное страшным разгромом Темижбекских хуторов и Круглолесска,— опасность для Кубанской линии пока миновала. Как ни велика была захваченная главною партиею черкесов добыча, потери, понесенные ею, были слишком значительны, чтобы не охладить рвения. Всеобщее отступление, превратившееся в конце концов в бегство, не могло поднять дух вольного народа. И как быстро восточно-фантастически создался в Черкесии план полного опустошения линии, так быстро он и исчез, весь исчерпанный кровавым истреблением одной станицы, да и то лишь при помощи благоприятной для черкесов случайности, оставившей население беззащитным. Словом, ожидания черкесов были обмануты, энтузиазм их угас. И Сталь, 31 мая воротившийся в Георгиевск, весь в пыли, с красным, загорелым лицом, имел основания быть довольным. Он, действительно, был доволен и весел, хотя, по прежнему, не словоохотлив.

Но с другой стороны, теперь было уже опасно ограничиваться простым отражением черкесов: они нуждались в хорошем уроке, который бы обуздал их непомерную дерзость. И в помощь Сталю, занятому сложными делами гражданского управления Кавказской губернии, в Георгиевске ожидали генерала Вельяминова, имевшего поручение от Ермолова объехать линию, ближе ознакомиться с вредом, причиненным нашествием черкесов, исследовать действия войск и причины оплошностей,— и затем с отрядом идти за Кубань. [462]

Тут оканчивается боевая деятельность Карла Федоровича Сталя, одного из лучших кавказских генералов, современника и ученика Цицианова, оставившего свое имя и в горах Осетии, и в грозных снеговых ущельях Хевсурии, и на цветущих равнинах Кахетии. Но в следующем затем последнем году своей жизни, он, имевший уже случай обнаружить административные способности во время своего военного губернаторства в Тифлисе, оказал Кавказской губернии важные услуги, вписавшие имя его неизгладимыми чертами в летописи мирного развития края. Его деятельностью этого времени начинается преобразование Кавказской губернии в Кавказскую область, с перенесением главного центра управления из Георгиевска в Ставрополь, сохраняющего это значение поныне. Ему же обязан своим основанием, на минеральных водах, на месте некогда пустынных калмыцких кибиток, привлекающий теперь десятки тысяч посетителей,— город Горячеводск, ныне Пятигорск, составляющий лучший памятник Сталю.

На горячих водах Сталь и умер 28 июля 1824 года, внезапно, от удара. Рассказывают, что перед смертью, за несколько дней, он ехал верхом с инженерным офицером по горе Машук, и там, указывая место, выбранное им для городского кладбища, прибавил шутя: «теперь надо, чтобы здесь для начала был погребен кто-нибудь из значительных лиц».

И он первый лег на пятигорском кладбище.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 3. СПб. 1887