ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXIII.

Кабардинские дела.

К двадцатым годам нашего века, Кабарда заняла по отношению к России весьма странное положение.

Раскинутая на предгорных равнинах, сливающихся с южнорусскими степями, не имевшая крепких рубежей, как Закубанье, Чечня и Дагестан, — страна эта, открытая и доступная, должна была прежде других черкесских земель признать над собою русское владычество, подготовленная к тому вековою историею дружеских сношений. Но власть над нею Крыма и магометанство сильно пошатнули вековую дружбу. И вот, Кабарда давно уже считалась в подданстве России, а между тем все, что можно было сказать о враждебности черкесов и их набегах на русскую сторону, в большей или в меньшей степени относилось и к Кабарде.

Русские власти должны были употреблять всевозможные усилия, чтобы сдерживать мятежные порывы кабардинцев. Усмирять [392] их ходили Медем, Якоби, Потемкин, Глазенап и, наконец, Булгаков. И, вероятно, борьба приняла бы в конце концов очень острый характер, тем более, что в кабардинцах русские нашли весьма серьезных противников, с которыми надо было считаться. Влияние их вообще на Северном Кавказе было огромно и выражалось ясно в рабском подражании окружающих народов их одежде, вооружению, нравам и обычаям. Ингуши, осетины, чеченцы отправляли своих детей в Кабарду учиться приличиям и этикету, и фраза: «он одет» или «он ездит, как кабардинец» — звучала величайшею похвалою в устах соседнего горца. Благородный тип кабардинца, изящество его манер, искусство носить оружие, своеобразное уменье держать себя в обществе, действительно, поразительны, и уже по одному наружному виду можно отличить кабардинца. Его военные качества были не менее блестящи и обещали упорное сопротивление. Но тут на помощь русским явилась губительная сила природы. Долголетняя чума обезлюдила почти совершенно Малую Кабарду и ослабила Большую. Тогда кабардинцы наружно покорились; но они не упускали ни одного случая наносить вред русским, и только изменили систему враждебных действии. Вместо поголовных восстаний они ввели в обычай нападение мелкими хищническими партиями, и это зло, наносимое ими в одиночку, еще тяжелее отзывалось на прилинейном русском населении. Гуманное управление Дельпоццо, сменившего Булгакова, привело при данных обстоятельствах только к тому, что дерзость кабардинцев начала переходить всякие границы.

В таком положении дел застало Кабарду назначение на Кавказ Ермолова. Ермолов знал, что его ожидает там. Проницательный ум нового главнокомандующего видел скрытые пружины совершающихся событий, и в его записках имеются на этот счет замечательные строки. «Правительство — говорится в них: — допустило водвориться в Кабарде мусульманской вере,— и явились озлобленные против нас священнослужители. Порта с намерением подсылала их. Но ни тайные [393] подарки, ни обещания, ни самая вера, потакавшая разврату, снисходившая ко всем порочным наклонностям, долго не могли поколебать кабардинцев, сделавших привычку к русским, в их дружеском расположении. Но слишком равнодушное ко всем сим переменам начальство тогда только предприняло противиться оным, когда меры насилия сделались необходимы и убеждению не давал уже места фанатизм. Люди, прежде желавшие нам добра — охладели; неблагонамеренные сделались совершенными злодеями. Веру и учреждения свои решились все защищать единодушно. Корыстолюбивые муллы приняли на себя разбирательство дел; все подпало их власти — и прежние суды уничтожились. Князья и лучшие фамилии потеряли всякое влияние, лишились всякого уважения в народе, и мы не могли иметь никакой партии в пользу нашу. Молодые люди знатнейшего происхождения вдались в грабежи и разбои, и между ними отличался тот, кто более наносил вреда русским, нападая на безоружных поселян Кавказской линии».

Политика требовала, однако, чтобы суровым мерам предшествовали меры кротости и убеждения, хотя бы для того, чтобы отклонить от себя, в глазах самих кабардинцев, упрек в возбуждении вражды и беспричинном пролитии крови. И вот, когда Ермолов, проезжая в Тифлис, остановился в Георгиевске, и некоторые из кабардинских князей, частью по доброй воле, а частью и по вызову, приехали к нему на встречу, он принял их приветливо, долго говорил с ними о положении Кабарды и советовал удерживать подвластных им узденей от разбоев, которые могут навлечь на них жестокое наказание. «Я знал,— говорит Ермолов:— что они все обещают и ничего не исполнят; но не мог я приступить к мерам смирения их, ибо еще не известно мне было, какие ожидают меня занятия».

Тем не менее, выезжая из Георгиевска, Ермолов приказал взять от Кабарды аманатов и предупредить, что за всякий разбой или грабежи на линии, аманаты будут расплачиваться своими головами. «Я столько же мало уважаю их приязнь, — писал он по [394] этому случаю к Дельпоццо,— сколько боюсь иметь их неприятелями».

С другой стороны Ермолов не мог не обратить внимания также на распущенность донских полков, содержавших передовые посты, нередко дозволявшие кабардинцам разбойничать в русской земле совершенно безнаказанно, и воспользовался первым же случаем показать, что оп предъявит иные требования и к кордонной страже.

Случай этот был в ночь с 9 на 10 октября того же 1816 года. В тот самый день, когда Ермолов въезжал в Тифлис, человек 15 кабардинцев напали на мельницу, стоявшую не вдалеке от станицы Прохладной. Трое казаков, спавших в присенцах, были изрублены; казак и казачка, случайно заночевавшие на мельнице с возами муки, привезенной на помол, взяты в плен; спаслась одна старуха, которая спряталась под грудами опорожненных мешков. На мельнице грохотали ружейные выстрелы, вопли и крики будили ночное безмолвие... А в полуверсте отсюда стоял казачий пост и находилась почтовая станция, при которой была также конвойная команда, но ни с той, ни с другой стороны не было подано помощи. Трудно предположить, чтобы выстрелы не были там слышны: вернее, что казаки или спали, или же, не зная числа неприятеля, не отважились на битву. Кабардинцы были уже далеко, когда спрятавшаяся женщина с воплем прибежала на пост. Казаки поскакали к мельнице, но, конечно, не нашли там ничего, и только три изрубленных тела свидетельствовали о недавнем присутствии здесь кабардинцев.

Ермолов отдал обоих постовых начальников под суд.

Случай на мельнице, само собою разумеется, не был чем-нибудь исключительным; напротив, подобные происшествия были постоянны, приучая и население и стражу не придавать им особого значения и хладнокровно смотреть в вечно открытые для них глаза опасности и смерти. Некоторые из более мелких случаев не доходили даже совсем до сведения властей, так как население выносило всю тяжесть их на своих плечах [395] безропотно; донесения о многих, нужно думать, истреблены временем или погребены в архивах. И тем не менее, в дошедших до нас официальных данных остались еще яркие следы вечной тревоги и напряженной борьбы, среди которых жило порубежное с Кабардою русское население.

Летом 1817 года Ермолову было донесено о следующем нападении кабардинцев, представившем ему новый случай дать пример строгости и определенно потребовать от кордонной стражи не формального отбытия службы, а деятельного охранения границы, с отмщением за каждое нарушение ее неприкосновенности.

Посланный с Беломечетского поста утренний разъезд наткнулся на свежую сакму от четырех проехавших всадников. Круглые подковы, резко отпечатавшиеся на росистой траве, еще не обсушенной восходящим солнцем, показывали, что то были кабардинцы. Разъезд дал знать на пост, и 11 казаков, с хорунжим Карповым во главе, поскакали по этим следам. Казаки переехали Малку, и скоро увидели в соседней балке четырех стреноженных лошадей под черкесскими седлами. Но едва они обнаружили намерение захватить их, как из балки выскочили 4 кабардинца и стали поспешно садиться на лошадей. Сбросить треноги, оправиться в седлах и выхватить из чехлов винтовки — было для них делом минуты. Грянул залп — и казак, скакавший впереди, грузно упал с лошади, убитый наповал. Расскакавшиеся казаки тем не менее ударили в пики и двоих кабардинцев ранили. Тогда те пустили коней во все повода: раненые скакали впереди, здоровые, отстреливаясь на скаку, прикрывали их,— и все успели уйти за Баксан. Казаки дальше не пошли и воротились на пост с перекинутым через седло телом убитого товарища.

Ермолов был крайне недоволен этим делом: он находил действия хорунжего Карпова слабыми и нерешительными. Здесь нельзя было жаловаться на усталость лошадей и невозможность настигнуть кабардинцев; казаки были к ним так близко, что кололи их пиками, а между тем, в конце концов, [396] четыре хищника отбились от 15 казаков, не оставив в их руках ни одного человека. Подобные случаи, конечно, могли только возвышать дух неприятеля.

Но переделать годами сложившийся порядок вещей сразу было невозможно, и дела по-прежнему шли своим чередом. Случай за случаем приносили пограничному населению новое горе и новые тревоги. Так, 7-го декабря 1817-го же года, когда солнце спускалось уже за горизонт, восемь донских казаков возвращались с дневного пикета. Дело происходило около Махина кургана, в 10 верстах от Кисловодска. Казаки ехали толпой, врасплох, с брошенными поводьями, ружья в чехлах... Вдруг из-за кургана грянул залп; один казак упал убитым, двое раненых пошатнулись в седле — остальные поскакали назад. Раненые скоро также свалились — и, к счастию, имели еще силы заползти и спрятаться в придорожных кустах, еще одна горячая лошадь сбросила седока. И кабардинцы, поймав четырех лошадей и обобрав убитого, спокойно и безнаказанно скрылись.

Минуло лишь несколько дней, и происшествие в Екатериноградской станице вновь взволновало население. Несколько казаков Волжского полка ловили рыбу на Тереке, при устьях Малки. Было туманное утро, рыба ловилась плохо, и отставной казак Горшенев предложил товарищам переехать на ту сторону реки. Никто из казаков, однако не решился отправиться с ним, и даже его самого уговаривали не ехать. Упрямый старик сел в челнок один, и скоро был уже на другом берегу. Но едва он стал привязывать лодку, как вдруг из кустов выскочили семь кабардинцев — и Горшенев был уведен в плен на глазах казаков, имевших возможность только открыть бесполезный огонь через речку.

Погоревали в станице о старике. А вечером — новая тревога... Кабардинцы схватили 13-летнего казачонка у самых станичных огородов, на водопое; и прежде чем на отчаянный крик его сбежались казаки — кабардинцы были уже за Тереком. [397]

Наступивший новый 1818 год принес новые тревоги. 6 января из селения Прохладного ехал фейерверкер Антон с пятью артиллерийскими солдатами на четырех пароконных санях; они везли лес, заготовленный для артиллерии; два казака верхами конвоировали их. Оставалось уже версты три-четыре до Солдатской, когда внезапно напали на них шестеро кабардинцев. И хотя русских было больше, однакоже кабардинцам удалось отбить грех лошадей. Происшествие это глубоко огорчило Ермолова. «Случай сей — замечает он: — открывает трусость как казаков, так и фейерверкера с его товарищами, ибо восемь человек не могли отразить хищников, которых было всего шестеро.»

12 апреля того же года, семеро кабардинцев опять напали на трех казаков, ехавших в телеге из Павлодольской станицы за сеном. Один казак, схватив ружье, соскочил с телеги, прицелился — и под одним из хищников лошадь упала убитою. Но выстрел испугал лошадей, бывших в запряжке, оне начали бить и бешено унеслись с двумя казаками в телеге. Кабардинцы нанесли оставшемуся 7 ран шашками и потом долго гнались за телегой...

Так в вечной тревоге и опасности нападения шла жизнь на границах Кабарды. Дерзко и безнаказанно, ночью и среди белого дня, совершали кабардинцы свои наезды, и население было бессильно предохранить себя от них. Случалось, правда, что казаки настигали хищников, но те всегда успевали скрываться в соседних затеречных аулах, носивших имя «мирных», но в действительности не менее враждебных и наносивших тем ощутительнейший вред, чем больше безопасности давала им эта внешняя покорность. Особенной известностью в этом отношении пользовался Трамов аул, лежавший верстах в десяти от Константиногорска.

Однажды есаул Савчинин, объезжая посты своей дистанции, узнал о прорыве партии выше поста Осторожного. Савчинин немедленно поехал на пост и приказал на самой переправе заложить секрет из 10 пеших казаков. Это было в [398] ночь с 3-го на 4-е мая. Еще не рассвело, как на секрет наехали пять конных кабардинцев, возвращавшихся с русской стороны с заводными лошадьми. Раздались выстрелы. Казачий резерв, с хорунжим Малаховым, тотчас выскочил с поста, но хищники, доскакав до Трамова аула, скрылись. Малахов вернулся назад. Не прошло и получаса, как на тот же секрет наехали еще семь кабардинцев. Казаки вновь кинулись на выстрелы, — но и эта партия, отстреливаясь от них на скаку, прошла по направлению к Трамову аулу. Между тем на выстрелы прискакал с Верхне-Кирхильского поста сотник Астахов, и обе команды, пустившись в погоню за хищниками, ворвались в аул и в самых улицах его сбили дротиками трех кабардинцев; остальные скрылись в саклях. Зная, что в предшествовавшем году в ауле свирепствовала чума, Астахов остановил казаков и, выйдя из аула, потребовал от жителей выдачи хищников. Те наотрез отказались. Астахов донес обо всем Ермолову.

Случай этот выходил из ряда обыкновенных происшествий, и Ермолов воспользовался им, чтобы уничтожить «Трамов аул,— это гнездо разбоев и вечной чумы». Ночью войска окружили его и приказали жителям выбираться. Затем аул зажжен был с четырех сторон; имущество разграблено, стада и табуны взяты на удовлетворение жителей Кавказской линии. «На этот раз писал Ермолов к кабардинцам:— ограничиваюсь этим; на будущее же время не дам никакой пощады уличенным разбойникам: деревни их будут истреблены, имущество взято, жены и дети вырезаны».

Разоренные трамовцы задумали тогда бежать за Кубань, в Черкесию, чтобы оттуда мстить разбоями в наших границах. «Я надеюсь,— писал, узнавши об этом, Ермолов к кабардинскому валию:— что вы удержите их от этого бессмысленного поступка, ибо они разбоем не приобретут того, что могу я им доставить, если останутся спокойно жить в Кабарде. Я раз наказал неприязненные их поступки, и не один раз могу быть им полезен, если воздержатся от шалостей». [399]

Из этого письма, как и из приведенного выше отзыва о вражде и дружбе кабардинской в письме к Дельпоццо, ясно, с какою осторожностью относился Ермолов к делам в Кабарде. Серьезные меры по отношению к этой стране были еще впереди, так как постройка крепостей и военные действия в Чечне и Дагестане отвлекали пока все наличные силы и главное внимание Ермолова, и он старался до поры до времени избегать крутой постановки дела, довольствовался мерами паллиативными, которые могли лишь мешать возрастанию разбоев, но не искоренить их.

Действительно, ни наказание казачьей оплошности, ни увещание кабардинских князей, ни грозные кары, как разорение Трамова аула,— ничто не могло успокоить буйный народ, искавший поприща для отличий и грабежа и действовавший часто под влиянием религиозного фанатизма. Естественно, что кабардинские разбои и нападения шли своим обычным чередом.

Даже сам гуманный, мягкий Дельпоццо потерял наконец терпение. Желая избежать справедливых упреков Ермолова в слабости, он раз круто изменил характер своих обычных отношений к кабардинцам, и зная, что одним из лучших вожаков разбойничьих партий считался в то время князь Эдик Айдемиров, решил истребить его во что бы то ни стало. В этом случае он даже не поцеремонился прибегнуть к тайному убийству. Вот как он описывает все дело в донесении Ермолову.

«Злодей сей, быв таковым собою, возбуждал зверство в других и был наиболее опасен. Чтобы уничтожить его, вырвать самый корень кабардинских разбоев, предстояло два средства: или захватить Айдемира живым, или найти случай его истребить. В первом разе он мог бежать в Чечню и только умножил бы свои злодеяния; а как мошенника всего удобнее поймать на мошенничестве, то я приказал одному расторопному казачьему пятидесятнику (известному за отчаянного конокрада) вызвать Айдемира к себе, будто бы для приема воровских [400] лошадей, и ежели не будет с ним большего числа людей, то истребить их всех. Поручение это исполнено. Айдемир приехал только с одним человеком,— и оба были убиты, а тела их брошены в воду. Кабардинцы знают, что он пропал, но не знают каким образом».

Расчет Дельпоццо был однакоже ошибочен. Смерть Айдемирова, конечно, не могла повести к умиротворению края: на место одного погибшего, явились десятки других отчаянных головорезов,— и все осталось по старому.

Положение дел, во всяком случае, было настолько обострено, что Ермолов решился сам посетить Кабарду. И вот, 1-го октября 1818 года, он выехал из-под крепости Грозной в станицу Прохладную, куда к этому времени съехались знатнейшие кабардинские князья, уздени и представители мусульманского духовенства. Ермолов явился перед ними без всякой пышности, которою окружали себя его предместники, не исключая старого Ртищева, и кабардинцы с изумлением увидели малочисленный конвой главнокомандующего, состоявший всего из 180 человек пехоты с двумя гарнизонными пушками, запряженными мужичьими лошадьми, и с прислугою «из обветшалых гарнизонных канониров», тогда как кабардинцев было не меньше 600 человек. «Я мог сие сделать с намерением, — говорит Ермолов:— чтобы не показать особенного внимания, которым напрасно давно их баловали, но причина настоящая была та, что нельзя было найти более войск праздных.»

Депутаты были встречены суровою речью. Указав на гибель Трамова аула, Ермолов грозил в будущем еще более тяжкими наказаниями.

По дальновидному расчету главнокомандующего, старый Дельпоццо должен был наконец уступить свое место другому, более твердому и энергичному начальнику. Он был отравлен губернаторствовать в мирную Астрахань, а на его место вызван из Тифлиса генерал-маиор Карл Федорович Сталь — один из последних представителей славной цициановской школы. Одновременно с этим был удален от должности и губернатор [401] Кавказской области, некто Малиновский, причиною чему, впрочем была самая личность его, с такою беспощадною резкостью очерченная главнокомандующим в письме к государю. «Как человек умный и долговременным упражнением в изворотах весьма искусный,— писал о нем Ермолов:— умел он поступкам своим придавать наружность законную и прекращать все, что могло обнаружить противное. Однакоже одна неделя моего пребывания с ним и некоторые требуемые по делам объяснения заставили его просить позволения оставить службу. Сего довольно, чтобы сообщить о нем понятие.» Удалением Малиновского Ермолов воспользовался, чтобы соединить в руках Сталя военную и гражданскую власть и тем устранить в тревожном крае, требовавшем твердого управления, те беспорядки, интриги и несогласия, борьба с которыми так тяжело отозвалась когда-то на судьбе и прямодушного Булгакова, и «храбрейшего из храбрых» Портнягина.

В самом начале 1819 года, Сталь был уже в Георгиевске. Но смена командующего линиею, конечно, не устраняла причин кабардинских разбоев, и официальные данные первых двух лет командования Сталя восстановляют перед историком все ту же хронику кровавых приключений, как и при Дельпоццо. Редкий день проходил без какого-нибудь происшествия; между Моздоком и Георгиевском почти прекратились сообщения — так часты были здесь грабежи и хищничества; выйти за околицу деревни на две — на три версты значило уже подвергаться опасности встречи с разбойниками. И происшествие следовало за происшествием непрерывною чередою. Нередко партии кабардинцев, пробравшись через Малку ночью, скрывались в потаенных местах и по целым суткам терпеливо выжидали добычу. Однажды подобная партия засела под самой Александровской слободою, и дерзость ее простерлась до того, что она среди белого дня кинулась на жителей, вышедших на полевые работы. Хищники захватили тогда 17 лошадей и много имущества и скрылись, не будучи даже преследуемы.

В другой раз два крестьянина из слободы Надеждинской [402] за Кумою, близ Ставрополя, услышав о появлении в степи диких коз, отправились на охоту, — и оба были застрелены из кустов притаившимися кабардинцами.

Большею частью нападения делались так осторожно и скрытно, что на постах узнавали о них иной раз только спустя сутки и больше, иногда совершенно случайно. Понятно, что никакая стража, никакие кордоны не могли оградить границу от подобных мелких прорывов, и если случались со стороны казаков небрежность или неосмотрительность, то не в них все-таки лежали главные причины опасности тяжелой пограничной жизни.

Ужас этих разбоев увеличивался еще тем, что возможность свалить на кабардинцев всякую беду позволяла и не кабардинцам смело и безопасно совершать преступления. В самом пограничном населении могли находиться испорченные и безнравственные элементы, и им открывалась обстоятельствами широкая свобода действий! Тот, кто провинился и должен был ожидать наказания, бежал в Кабарду и уж, конечно, не клал охулки на свою руку, покидая родную землю. Известен, например, случай, относящийся как раз к этим первым годам командование на линии Сталя.

Десять крестьян, принадлежавших отставному маиору Ростованову, деревня которого стояла на Куме, в самую рождественскую ночь украли у помещика пять лучших скакунов, захватили по дороге в Павловской станице косяк лошадей, ходивший без должного присмотра, и бежали за Малку. Только на утро разъезд, ходивший из слободы Солдатской, увидел свежие следы конского табуна и поднял тревогу. Есаул Коновалов погнался за беглецами. По следам их он проскакал до самого Баксана, обогнул гору Кыз-Бурун и убедился, что хищники уже прошли Чегемское ущелье и скрылись в горах.

Между казаками и кабардинцами естественно росла и ширилась беспощадная вражда. Положение усложнялось еще тем, что кабардинец, если бы он и хотел, не мог уже избежать враждебных к себе отношений и сам ожесточался, потому что [403] всякий из них, с какими бы мирными намерениями и целями ни переступал рубеж, возбуждал подозрение и нередко расплачивался за грехи единоземцев, оставляя после себя длинный ряд обязанных отомстить за него родичей. Так, однажды два мирные кабардинца из аула узденя Кучмазюкина ехали в русских пределах на воловьей арбе, по-видимому, исключавшей всякую мысль о намерении их разбойничать. Но они не избегли подозрения. Положим, арбу они могли оставить и отправиться за добычею пешими, что во многих случаях было даже удобнее и выгоднее; но могло быть и противное, и ехали люди просто себе, по своим домашним делам. Случилось, к несчастию, что, переправясь через Малку, они поехали не дорогой, где ездят все, а стали пробираться кустарником. С дневного бекета, стоявшего перед слободою Солдатской, заметили арбу, и два кордонные казака преградили ей путь. На вопрос: что за люди? — испуганные кабардинцы отвечали: «казаки!» — и в то же время, соскочив с арбы, юркнули в кусты. Пятидесятник Бугаевский, спрыгнув с седла, бросился за ними и успел схватить одного. Началась борьба; и казак, и кабардинец упали на землю. Но Бугаевский оказался сильнее кабардинца и, навалившись на него, крепко держал ему руки, чтобы не дать возможности вынуть кинжал. На шум прискакал другой казак. «Стреляй!» — крикнул ему Бугаевский. Казак долго примеривался, — наконец выстрелил и пуля положила кабардинца на месте, а Бугаевскому перебила левую ногу около колена. Не единственный печальный случай тяжких пограничных недоразумений.

Так проходили месяц за месяцем. Но в хронике кавказских бедствий, 1820 и 1821 годам в Кабарде суждено было занять особенно видное место. Ермолов, весь поглощенный заботами пока о Чечне и Дагестане, был к тому же вызван в Петербург, где пробыл целый год до осени 1821 года. Сталь, занятый в то время устройством Сунженской линии, получавшей преобладающее значение, не мог принять серьезных мер по отношению к Кабарде, а полумеры не привели бы ни к чему. [404] Да и отсутствие главнокомандующего должно было до некоторой степени стеснять его деятельность, а кабардинские разбои между тем все усиливались и усиливались, принимая характер упорной дерзости и открытого восстания. В это время начинают действовать уже не отдельные искатели приключений и наживы, а нередко целые буйные толпы переходят границу и открыто совершают крупные грабежи, оставаясь безнаказанными.

Так, в самые святки 1820 года, часу в десятом вечера, целая сотня кабардинцев подъехала к зимовникам на р. Подкумке, у самой Лысой горы, близ нынешнего Пятигорска, и выгнала из них до 200 штук рогатого скота. На Верхне-Бамбукском посту услыхали выстрелы, которыми кабардинцы без стеснения вспугнули скот, чтобы скорее скучить его и перегнать за Малку. Пятидесятник Дорофеев с тремя казаками поскакал узнать о причине выстрелов — и неожиданно очутился перед сотенною партиею. Он не потерялся и, послав своих троих казаков известить соседние посты, остался наблюдать за партией. Но вот, кабардинцы уже покончили грабеж и двинулись в обратный путь, а на постах все тихо, — нигде нет признака тревоги. Предполагая, что казаки его перебиты, Дорофеев сам пустился к Лысогорскому посту и наехал на кабардинский пикет; его заметили и дали по нем выстрел. Тогда оп бросился вправо — и наткнулся на новый пикет, откуда его встретили залпом. Уже мерцал свет. Приглядываясь вдаль, Дорофеев с ужасом увидел, что он попал в середину неприятельских пикетов, стоявших кругом и по Подкумку, и по дороге, и по соседним горам. Тогда не раздумывая долго, он пустился на пролом посреди перекрестных выстрелов; за ним гнались по пятам, но, благодаря доброму скакуну, он таки ушел от погони. Между тем, с двух соседних постов собралось 23 казака и, под командой хорунжего Пантелеева, погнались за хищниками. На горе, в вершинах Золки, началась перестрелка; кабардинцы разделились на две части,— одна гнала скот, другая, большая, прикрывала отступление и отстреливалась на протяжении нескольких верст. [405] Казаки, малочисленные и на утомленных конях, не могли нанести никакого вреда кабардинцам, и те спокойно перебрались в горы.

Месяцем позже, в конце января 1821 года, новое происшествие взволновало население, тем более, что оно было в тылу линии.

Крестьяне, выехавшие из Курского леса в Георгиевск с дровами, увидели стоявшие в Горькой балке три воловьи повозки без людей и волов. Догадываясь, что тут дело что-то не ладно, они дали знать на пост, стоявший недалеко, в Кошевом ауле. Казаки, выехавшие с поста, нашли возле возов труп крестьянина села Незлобного, Егольникова, весь изрубленный шашками. Оказалось, что вместе с Егольниковым выехал из Незлобного также крестьянин Чуносов; куда он девался, никто не знал, оставалось предположить, что он взят в плен. Осматривая дальше Горькую балку, верстах в шести от повозок казаки наткнулись еще на два изрубленные трупа; это были крестьяне селения Государственного, Шеин и Зимин. Навели справку и узнали, что с ними выехали из села еще малолетний внук Зимина и два мирные кабардинца из аула узденя Бек-Мурзы Кошева, ехавшие в табун. Сначала явилось подозрение, не совершили ли это убийство сами мирные, бежавшие затем в Кабарду; по впоследствии оказалось, что и они, и внук Зимина томятся в неволе. Немного дальше казаки нашли еще двоих, убитых ружейными пулями. В них узнали линейных казаков Волжского полка Павловской станицы, Маликова и Лопатина, которые накануне выехали верхом в слободу Федоровку; их оружие, кони и седла взяты были хищниками. Очевидно было, что партия, скрывавшаяся в Горькой балке, распоряжалась здесь долго. Между тем, еще в то время, как найден труп первого крестьянина, разъезд дал знать об этом в Павловскую станицу. Стоявший там резерв, под командою пятидесятника Говоркова, тотчас выслал во все стороны разъезды для открытия сакмы. Целый день рыскали казаки и только уже около полуночи, следовательно через сутки, найдены были конные следы недалеко [406] от Марьевской станицы. 10 казаков тотчас пустились в погоню за хищниками и настигли их неподалеку от поста Беломечетского. Партия кабардинцев состояла человек из 15 и, вероятно, скрывалась днем где-нибудь в овраге, а ночами пробиралась во свояси; при них было довольно большое стадо волов, не позволявшее нм быстрее уйти от погони. Завязалась перестрелка. С поста Беломечетского тоже прискакала команда. Но кабардинцы дрались отчаянно, отстаивая свою добычу, и только при переправе через Малку казакам удалось отбить от них 22 вола.

Дерзость кабардинцев простерлась до того, что однажды партия их, человек в 12, в самый полдень, правда, туманный и осенний, верстах в 13 от Курского селения, на месте, называемом Сухая Падина, напала на моздокских армян, ехавших, в числе 11 человек, с товарами на федоровскую ярмарку. Из 11 торговцев 8 было убито, один, весь изрубленный шашками, брошен замертво на дороге, а двое взяты хищниками в плен. Кабардинцы, впрочем, их отпустили, в благодарность за то, что те покорно исполняли их приказания и сами вязали в их тюки награбленные товары. Однакоже партия отняла у них верховых лошадей, раздела их донага и бросила в степи. Когда хищники скрылись, армяне, захватив с собою раненого, прибежали в Курское село. Жители собрали тела убитых и похоронили их на сельском кладбище. Верстах в пяти — в шести от места катастрофы найдены были между тем шесть брошенных армянских арб,— пять разбитых и одна целая, с товарами; очевидно, хищникам невозможно было все забрать с собою на вьюки.

Пробираясь домой, эта партия наткнулась ночью, близ реки Кумы, на казачий разъезд, следовавший с Шимовского поста. Пятидесятник Хламов с тремя казаками завязал с нею перестрелку. На выстрелы прискакал разъезд с Павловского поста, прибежал также и ближайший секрет. Составившийся таким образом отряд из 12 казаков гнался за хищниками до самой Малки; один казак был ранен, под другим убита лошадь, тем не [407] менее Хламов отчаянно бросился в шашки и отбил весь награбленный товар, увязанный в 25 вьюках.

За Малкою начались кусты, бурьян, и Хламов со своею малочисленною командою потерял хищников из виду. Это не могло бы случиться, если бы с Соленобродского поста, возле которого переправлялись хищники, была оказана хоть какая-нибудь помощь; но донской хорунжий Медведев заперся на посту, опасаясь, чтобы партия мимоходом не атаковала его самого. Резервы из Павловской и Марьевской станиц пришли уже тогда, когда кабардинцы были за Малкою, и поиск, сделанный ими до самого Баксана, не повел уже ни к чему. Не лишнее прибавить, что Ермолов отличил поступок храброго Хламова и произвел его в урядники.

Изо дня в день жизнь на границе Кабарды становилась все тревожнее и тревожнее. По самому характеру происшествий на линии необходимо было заключить, что кабардинские владельцы не только не старались удерживать своих подвластных от набегов на русские земли, но скрытным образом поощряли их, а некоторые и сами участвовали в разбоях. И кордонная стража была бессильна перед набегающими волнами возмущения.

Правда, отряды, преследовавшие в разное время хищников, заставили ближайшие аулы отойти от наших кордонов; большая часть кабардинцев, живших на равнине, удалилась к горам, откуда, в случае движения русских войск, могла свободнее уйти в земли закубанских народов.

Возрастающая дерзость кабардинцев указывала на посторонние влияния, на их надежды найти в случае крайности защиту и покровительство. Так, действительно, и было. Дело в том, что в 1821 году турецкие комиссары деятельно распространяли по Кавказу слухи о разрыве с Россией. И вот, привыкнув видеть в султане сильнейшего монарха в свете, естественного покровителя всех мусульман, кабардинцы, как центральное племя, пользовавшееся большим влиянием на Северном Кавказе, первые откликнулись на этот призыв. [408]

Наступало время, когда уже становилось невозможным дальше откладывать усмирение мятежного народа. В сентябре 1821 года Ермолов возвратился из Петербурга, сооружение Сунженской линии приходило к концу,— и ничто уже не мешало более энергическим действиям в верховьях Малки и Кубани. Для Кабарды наступал роковой час. [409]

XXIV.

Покорение Кабарды.

Зима 1821-22 года была роковою в жизни Кабарды. Против беспрерывных кабардинских разбоев до того времени шла только пассивная оборона, так как все русские силы на Кавказе отвлечены были борьбою с Чечней и Дагестаном. Теперь наступила пора возмездия, и Ермолов, возвратившись в конце сентября 1821 года из долговременной поездки в Петербург, принял серьезные решения, которые должны были повести к полному и окончательному покорению Кабарды.

Как всегда, план Ермолова, в том виде, как выполнен, был прост и радикален. Он предположил перенести передовую линию с Малки и Терека в самую землю кабардинцев и, создав при выходах из гор, куда они удалялись в случае возмущения, ряд укреплений, отрезать, таким образом, мирные аулы равнины от буйных горных элементов и от вечно воинственного Закубанья. [410]

Наступала суровая зима; глубокие снега завалили горные ущелья,— и постройку крепостей необходимо было оставить до весны. Но чтобы немедленно положить предел разбоям, а в то же время наказать кабардинцев и, уменьшив хотя бы до некоторой степени их престиж в горах, подготовить тем почву полному усмирению, Ермолов решил тотчас же начать против них наступательные действия. С этою целию он приказал ввести в Кабарду некоторые части войск, которые, не имея постоянного местопребывания, а быстрыми переходами появляясь то тут, то там, держали бы кабардинцев в постоянном страхе нападений и препятствовали им выходить из гор. Мера эта была тем целесообразнее, что та же суровая зима и те же глубокие снега вынуждали кабардинцев спустить свои стада и табуны на равнину, и таким образом им приходилось думать скорее о собственной защите и охране своих стад, чем о нападениях и грабежах на линии.

Первый удар нанесен был кабардинцам небольшим отрядом штабс-капитана Токаревского. Из Елизаветинского редута, на военно-грузинской дороге, он с ротою Кабардинского полка проник в самые горы, истребил кабардинский пикет и, захватив стадо рогатого скота, распространил тревогу среди непокорного населения. Когда рота двинулась назад, перед нею появилась неприятельская конница и завязала жаркую перестрелку. По счастию, одним из первых пушечных выстрелов был убит предводитель, а вслед затем картечь разом положила на месте до 20 кабардинцев. Это решило участь столкновения: неприятель бежал с такою поспешностью, что не захватил даже двух тел с поля битвы. Русский отряд отделался в набеге одним убитым казаком и одним раненым солдатом.

Вслед затем командующий линиею генерал Сталь решил наказать абазинские аулы на Куме, служившие вечным притоном для закубанских горцев, и нередко вместе с ними принимавшие деятельное участие в набегах. На первый раз обречены были на гибель три наиболее населенные смежные аула: Махуков, Хохандуков и Бибердов. В селении Солдатском [411] составлен был с этою целию отряд из двух рот Тенгинского полка, при двух орудиях, и трехсот линейных казаков, под общею командою Тенгинского полка маиора Курилы.

В ночь на 15 декабря 1821 года, отряд уже подходил к аулам. Было известно, что жители предупреждены, и в русском отряде не могли рассчитывать на неожиданность нападения, а надеялись только на быстроту и стремительность удара. Линейные казаки, имея во главе командира Волжского казачьего полка капитана Вирзилина и штабс-ротмистра Якубовича, действительно, с такою решимостью и так стремительно ударили в шашки на передовые посты кабардинцев, что моментально сбили их и явились перед жителями, совершенно не ожидавшими такого результата. Волжская сотня, есаула Лучкина, и моздокская, хорунжего Старожилова, — первые ворвались в аулы. Все, что захвачено вне домов, было изрублено; все, что успело бежать и скрыться в домах, было забрано в плен. Добычею казаков было до тысячи голов лошадей и рогатого скота и 149 человек пленных.

Этим дело, впрочем, не кончилось, и жаркий бой по обычаю черкесов завязался только тогда, когда отряд начал отступление. Сильная кабардинская конница, предводимая князем Арсланбеком Биарслановым, преградила отряду дорогу. Теперь вся тяжесть боя легла на тенгинские роты. Бешеные атаки кабардинцев были, однако, скоро отбиты и сам Биарсланов упал с коня раненым. Кабардинцы дрогнули и побежали. Горячая перестрелка однакоже стоила отряду 14 человек убитыми и ранеными.

Отряд вернулся в Солдатское со всею добычею. Ермолов приказал отобрать из пленных всех годных к службе и сдать в солдаты, менее годных отправить на крепостные работы, а жен и детей выменять на русских пленных; тех же, которые останутся за разменом, раздать помещикам и казакам в услужение.

Между тем сформировался и отряд для постоянных действий в Кабарде, под командою полковника Кацырева, имя которого скоро загремело по всей Кавказской линии. Отряд состоял из батальона Кабардинского полка в тысячу штыков, при [412] четырех орудиях, и из двух сотен линейцев; накануне нового года он был уже в Екатеринограде, готовый к выступлению.

Ему предстояло идти к Татарбуру, и по пути истребить Боруковские аулы, принадлежавшие узденям Кучука Джанхотова. Но, чтобы скрыть истинные цели движения, Кацырев сначала вторгнулся в Малую Кабарду. Там, у Голюгаевской станицы, к нему присоединилось 200 конных чеченцев и сотня моздокских казаков, под командою известного чеченского пристава капитана Чернова, и соединенные силы, ночью на 2 января, быстро перешли на левый берег Терека и двинулись прямо на боруковцев. В то же время особый отряд, высланный из Елизаветинского редута с штабс-капитаном Токаревским, отрезал аулы от гор, откуда также должны были теснить кабардинцев мирные племена осетин, дигорцы и алагирцы. Аулы были таким образом окружены, но оказались почти пустыми: кабардинские семейства успели заблаговременно выбраться в горы, и только в двух аулах, Баташева и Анзорова, стремительно налетевшая конница застала и истребила до 30 человек и 12 захватила в плен.

Разорение пустых аулов, конечно, не могло уже произвести большого впечатления на кабардинцев, и Кацырев быстро повернул на речку Шагволу, к аулам Али-Мурзы Кудякова; но и эти оказались пустыми. Тем не менее, при переправе через реку Урух, произошла горячая перестрелка, стоившая кабардинцам двух известнейших предводителей, а русским — храброго штабс-ротмистра Якубовича, раненого ружейною пулею. Отряд пошел дальше к горам, предавая огню и опустошению лежавшие по пути аулы; но кабардинцы сами предупреждали его, истребляя постройки и запасы, и наконец отняли у отряда всякую возможность кормить лошадей. Восемь дней провел отряд в беспрерывных движениях,— и восемь дней довольствовал лошадей жалкою травою, оставшейся еще под снегами. Вдобавок настали оттепели, и снег почти весь сошел; кабардинцам открылась возможность угнать табуны свои в горы, и попытка захватить один из них, 10 января, в ущелье Вогацино, [413] вызвала только напрасную перестрелку и напрасные потери. Ни одно нечаянное нападение не удавалось: отряд был окружен наблюдательными кабардинскими пикетами и скрытые движения были невозможны. В таких обстоятельствах Сталь решился предписать отряду прекратить военные действия до более благоприятного времени.

Потеря кабардинцев в делах с Кацыревым была значительна главным образом в том, что у них, как нарочно, перебиты были лучшие их вожаки. Но и со стороны русского отряда общая потеря простиралась за 30 человек убитыми и ранеными.

В то же время действовали и отдельные отряды маиоров Курилы и Тарановского. Курило 14 января ходил к верховьям Малки со стороны Георгиевска, но возвратился без всяких результатов и без добычи. Тарановский действовал гораздо удачнее. Переправившись за Малку в селении Солдатском, и оставив пехоту на реке Чегеме, он с одною конницей, состоявшей из 70 волжских казаков, 50 осетин и 75 бабуковцев (жителей мирного кабардинского аула, поселенного на земле волжских казаков),— бросился за реку Шалуху, и, не потеряв ни одного всадника, истребил кабардинский пикет в 20 человек, захватил 356 лошадей и до 200 голов рогатого скота. Ермолов обратил особое внимание на участие в этом походе бабуковцев и, чтобы окончательно рассорить их с кабардинцами, приказал: «из получаемой добычи в делах, где будут находиться бабуковцы, непременно давать им некоторую часть оной, а если не захотят брать, то принуждать к тому».

Отряд Кацырева между тем не вышел из Кабарды и лишь переменил систему своих действий. Нужно сказать, что в те времена вся Большая Кабарда подчинялась четырем княжеским фамилиям: Бек-Мурзины и Кантукины владели землями против линии, простиравшимися до горной Осетии; аулы Атажукиных и Мисостовых скрывались при верховьях Баксана, сообщаясь непосредственно с Закубаньем, поддерживавшем в них дух мятежа и сопротивления. И вот, непрерывными движениями между Баксаном и Тереком, Кацырев держал аулы [414] Бек-Мурзиных и Кантукиных, не имевших выхода из своих гор, в постоянном страхе и ожидании нападений, и прекратил их набеги на линию. Но в аулах Мисостовых и Атажукиных, где возникло сильное стремление к побегу за Кубань, чему воспрепятствовать Кацырев был не в силах,— возможность скрыться от преследования русских войск поддерживала пламя бунта и жажду мстительных нападений на русские пределы.

Для наблюдения за этими последними аулами Сталь составил новый отряд из 2-х рот Тенгинского полка, сотни линейцев и части бабуковской конницы, при трех орудиях, под начальством маиора Курило, и расположил его на Малке с тем, чтобы он постоянными переходами мимо деревень Мисостовых и Атажукиных держал их в страхе за свои собственные жилища. Мера эта, однако, не дала ожидаемых результатов. Еще отряд не успел сосредоточиться, как 500 закубанских наездников, под предводительством беглых кабардинских владельцев Атажука Магометова, Хамурзы Джембулатова и Карачая Казиева, перешли Кубань в верховьях, близ Каменного Моста, и 31 января 1822 года уже были в тех абазинских аулах, которые в прошлом году истреблены маиором Курило. Под прикрытием этой партии, около 250 семейств из мятежных кабардинских аулов, Жантемирова и Трамова, ушли за Кубань со всем своим имуществом. Воспрепятствовать этому побегу при наличных силах не представлялось никакой возможности; войск не было, стянуть же сюда все роты Тенгинского полка, расположенные но селениям Ставропольского уезда, было бы мерою крайне рискованною, потому что та же партия, предводимая такими отчаянными разбойниками, ринулась бы немедленно на беззащитные селения и предала бы их грабежу, огню и опустошению.

При настоящих обстоятельствах ей, однако, не было возможности значительно вредить русским селам. И тем не менее скоро она встревожила линию несколькими дерзкими нападениями. 4 февраля, почти в полдень, донского войска хорунжий Тетеревятников ехал с поста Шараповского на пост Кумский. На [415] половине дороги между ними лежал пост Танлыцкий, на котором почему-то не было приготовлено для него конвоя. Тетеревятников на «авось» поехал дальше, сопровождаемый только одним драбантом. Верстах в трех от селения, па спуске в балку, он вдруг очутился перед пятисотенною партиею. Деваться ему было некуда. Между тем человек семь горцев уже скакали к нему навстречу. Грянул залп, и драбант упал мертвый; лошадь его и все имущество офицера, бывшее в тороках, стало добычею горцев. Сам же Тетеревятников, воспользовавшись удобным моментом, соскочил с коня и спрятался в кустах. Выстрелы были услышаны между тем на соседних постах. Поднялась тревога, и к месту происшествия поскакали с одной стороны донские посты, под личною командою командира полка, подполковника Тарасова, с другой — конный резерв Кубанского казачьего полка, с сотником Кузнецовым; собралось всего около девяноста казаков.

В то же время, по ту сторону балки, несся на тревогу весь Кумский пост из 10 казаков при уряднике Вагине, не подозревая гибели, закрытой от него крутыми склонами балки. Напрасно казаки Тарасова кричали им об опасности; те с налета ринулись прямо в овраг и неожиданно врезались во всю пятисотенную партию.

Видя страшную опасность, которой подвергся малочисленный казачий пост, Тарасов и Кузнецов стремительно ударили на выручку; но кабардинцы сами бросились навстречу им в шашки, и, после минутной схватки, казаки были опрокинуты, оставив на месте боя 12 тел и одного раненого. Храбрый Кузнецов, врезавшийся на глазах у всех в самую середину неприятельской толпы, пропал без вести. Кумский пост был истреблен. Казаки Тарасова, отброшенные к Танлыцкому посту, заперлись в нем и отразили жестокое нападение горцев. Партия не стала, впрочем, домогаться взятия поста и отошла за Кубань.

Прошло несколько дней, и та же партия ночью опять вошла в русские пределы; но тут она ограничилась лишь отгоном пасшихся верстах в десяти от Кубани табунов ногайского [416] владельца Азамат-Гирея. Храбрый Азамат с своими ногайцами немедленно бросился в погоню за Кубань и скоро настиг партию. Горцы вступили в переговоры. Всех лошадей Азамата они возвратили; остальных же, принадлежавших бабуковцам и другим мирным кабардинцам, увели с собою, сказав, что если хозяева желают получить их обратно, то пусть приедут за ними сами.

Было два-три случая и мелких разбоев, совершенных малыми шайками, вероятно отделявшимися все от той же пятисотенной партии. Так, 7 февраля, 15 человек кабардинцев появились в степи около села, принадлежавшего генерал-маиору Столыпину. Четверо из них напали на ехавших в арбе двух мирных кабардинцев и завезли их на помещичье гумно, где были уже остальные 11 хищников также с добычею, состоявшею из отставного солдата, женщины, двух мальчиков, двух лошадей и трех пар волов с повозками. Партия осторожно выждала на гумне вечера и только уже тогда, посадив женщину и двух мальчиков на лошадей, отправилась с ними вверх по реке Золке; солдата изрубили, мирных же кабардинцев, провезя несколько верст, связали и бросили среди степи в их же арбе, запряженной волами.

17 февраля, ночью, небольшая шайка повторила нападение на моздокские хутора, называемые Соколова, захватила двух казачьих детей и угнала до 180 штук лошадей и рогатого скота.

Большая пятисотенная партия закубанцев между тем не расходилась. Отошедши за Кубань, она расположилась в верховьях Большего Зеленчука. Князья Мисостовы и Атажукины часто ездили туда и вели деятельные переговоры о том, как можно было догадываться, чтобы перевесть за Кубань подвластные им аулы.

Тогда Сталь увидел необходимость возвратиться к своему прежнему проекту и выставить отряд маиора Курилы на Малке, не в дальнем расстоянии от Каменного Моста, возле которого сходятся все арбяные дороги, ведущие из Кабарды к Кубани. В то же время Кацыреву было приказано подвинуться к Баксану, чтобы с одной стороны поддерживать отряд маиора [417] Курилы, а с другой — угрожать аулам Мисостовых и Атажукиных. Для прикрытия же Ставропольского уезда вызвана была часть войск из Чечни и составлен особый также подвижной отряд, расположившийся в городе Александрове и в Круглолесском селении.

11-го февраля Кацырев уже был у Кызбуруна, 18-го он отогнал в Баксанском ущелье значительные стада, 19-го, за рекою Гунделеном, истребил аул со всеми хуторами узденя Мапсоха, а 20-го проник в ущелье Табашин и, после жаркого дела, истребил два аула, принадлежавшие Мисостовым и Атажукиным. Во всех этих делах отряд потерял 1 офицера и 20 нижних чинов убитыми и ранеными.

11-го марта Кацырев шел уже по направлению к горам: но здесь, при самом же начале движения, он был открыт конною партиею кабардинцев в 150 человек, направлявшихся под предводительством известного Таусултана Атажукина, для разбоя на линию. Атажукин разослал во все стороны гонцов с извещением о движении отряда, приказав отгонять с равнин табуны и стада и собираться дли защиты. Казаки, на глазах которых угоняли скот, пытались воспрепятствовать этому, но везде встречали сильные партии и успеха не имели. Тем не менее, в течение семи дней, при беспрерывной перестрелке, пять больших аулов, не считая отдельных хуторов, кошей и кутанов — были истреблены до основания. Между ними аул владельцев Касаевых защищался так упорно, что раздраженные солдаты Кабардинского полка перекололи в нем всех, не успевших скрыться,— и мужчин, и женщин.

В это время в Кабарде появились грозные прокламации Ермолова, требовавшие покорности, но обещавшие пощаду всем, кто добровольно выйдет из гор и поселится на равнине. Кабардинцы, действительно, изъявили готовность покориться, но под тем непременным условием, чтобы им дозволено было остаться в ущельях; в залог своей верности они предлагали выдать всех русских пленных. Им было отказано и объявлено, что все, остающееся в горах, будет признаваться открыто враждебным России. Тогда, устрашенные погромами Кацырева и не [418] видя другого исхода из своего положения, многие кабардинцы мало по малу стали склоняться на предложение Ермолова, и в течение уже марта месяца вышло на плоскость 14 больших аулов, в которых насчитывалось до 945 домов. Большая часть из них осела по левому берегу Терека; другие расположились по Уруху, Баксану и по небольшим речкам. Переселенцы, прибывшие с семействами и со всем имуществом, стали сперва бивуаками, откладывая постройку домов до весеннего времени.

К сожалению, положение их оказалось весьма критическим. С одной стороны им постоянно угрожали буйные, злобствующие на их покойность и не хотевшие выходить из гор, кабардинцы; с другой,— по печальному недоразумению они были разбиты и ограблены самими же русскими. Едва переселенцы стали на своих местах, как на них налетел отряд штабс-капитана Токаревского из Елизаветинского редута и мирные чеченцы, под командою капитана Чернова, из Моздока; несколько человек было убито, несколько захвачено в плен, стада отогнаны, имущество разграблено. Встревоженные власти поспешили прекратить смятение. Переселенцам с лихвою возвращено было все, что они потеряли, но нужно было опасаться острой вражды между кабардинцами и чеченцами,— и кабардинцы, действительно, уже просили позволения ограбить чеченцев. Токаревскому был сделан строгий выговор. «Непростительно, — писал к нему генерал Вельяминов:— если не знали вы, что аулам сим позволено от правительства жить на занимаемых ими местах, с обещанием, что никакого вреда им не будет; еще непростительнее, если известно вам было означенное позволение, и вы заведомо нарушили данное главнокомандующим слово». Гроза чеченцев, Чернов, не лишился места только благодаря заступничеству Грекова. «Не могут быть мне неизвестны недостатки Чернова, — писал он Ермолову:— но этот человек необходим, и не по тем сведениям, которые он доставляет,— эти сведения я получаю и от лазутчиков,— но за его необыкновенную храбрость, которая наводит страх на все чеченское население».

Все эти обстоятельства затруднили дело переселения [419] кабардинцев на плоскость. Оставшиеся в горах старшины и князья всеми силами старались не допускать и мысли о переселении. Состоялось даже между ними большое совещание, на котором присутствовали многие закубанские кадии, и положено было: «если им не удастся испросить себе у русских властей дозволение остаться в горах, то вырвать это позволение силою,— разбоями и грабежами на линии. Один из кабардинских владельцев, Арсланбек Бесленеев, первенствовавший между мятежниками, уже два раза посылал своего сына Эдыга в район правого крыла, а закубанцы, действуя под влиянием брата его, Дженбулата Атажукина, прорвались с партиею к селению Круглолесскому, убили нескольких жителей и сожгли часть деревни. Партии самого Арсланбека, разделившись на части, день и ночь следили за малейшими движениями русских отрядов и в то же время грабили и били тех кабардинцев, которые переселились на плоскость. В немирной Кабарде открыто говорилось, что как только русские войска уйдут (о постоянном пребывании их в кабардинских землях не допускалось и мысли) — то жилища переселенцев будут истреблены, стада их угнаны, а сами они переведены обратно в горы. Уже некоторые из переселенцев, напуганные угрозами, бежали обратно в ущелья. Задача русских властей чрезвычайно осложнилась. Нужно было заботиться в одно и то же время и об охранении границ, и о защите переселенцев, и о создании препятствий кабардинцам к выселению за Кубань, куда их сманивали владельцы. В таких обстоятельствах, и чтобы наконец положить предел кабардинской дерзости, Кацырев вынужден был сделать еще две экспедиции. 25 марта он вошел в Чегемское ущелье и истребил аулы Тамбиева, а 2 апреля двинулся на речку Нальчик, и занял аулы Шаунцова и Кондорова. Здесь отряд остановился для наблюдения за общим собранием кабардинцев, которое также подвинулось к Нальчику. Кабардинцы несколько раз присылали к Кацыреву депутатов с просьбой дать им свободно совещаться, удалив отряд к Малке или к Тереку. Кацырев отвечал, что согласен сделать это, если ему дадут в аманаты [420] шесть князей из почетнейших фамилий и старшего кадия. Кабардинцы отказали. Тогда Кацырев, видя, что они только стараются выиграть время, 4 апреля сам быстро двинулся к месту сборища, которое едва успело рассеяться. Аул владельца Каспулата Канчукова, где оно происходило, был занят и истреблен после недолгой, но горячей перестрелки. Русские потеряли здесь 10 человек; со стороны кабардинцев было убито и ранено также только человек 15, но в этом незначительном числе были ранены оба сына Арсланбека Бесленеева, Тембот и Эдыг, и последний смертельно; был ранен также старший эфендий кабардинского народа и бесленеевский кадий.

Влияние закубанцев на кабардинские волнения не подлежало сомнению, и чтобы заставить их заботиться больше о собственной своей обороне, чем о политической судьбе кабардинцев, Сталь, одновременно с последним движением Кацырева, приказал донскому полковнику Победнову сосредоточить сильный отряд в Воровсколесской станице и сделать набег в верховья Кубани, чтобы отогнать конные табуны, принадлежавшие абазинам. Победнов, имея в сборе до 700 казаков, ногайцев и бабуковцев, 2 апреля перешел Каменный Мост и быстрым движением не только захватил значительный конский табун, но и отару овец более чем в 6 тысяч голов. Абазины, слабые числом, застигнутые врасплох, не могли и думать об открытом сопротивлении, и лишь устроили засаду в тесном ущелье на пути отступление отряда. И вот, едва скучились в ущелье овцы и лошади,— абазины открыли пальбу, произведя невообразимую сумятицу в испуганном стаде. Войска поставлены были в положение затруднительное; к счастию, удачный картечный выстрел заставил неприятеля покинуть засаду, и отряд Победнова без потерн вышел к Баталпашинску.

Отряд Кацырева, занимая в Нальчике центральную для Кабарды позицию, чрезвычайно стеснял кабардинцев, и одна депутация за другою являлись в нему. Но на все попытки начать переговоры он отвечал требованием безусловной покорности и отсылал депутатов ни с чем. [421]

Кацырев расчетливо, но смело пользовался всеми случаями вредить кабардинцам. Был, напр., такой случай. Один из известнейших разбойников, Якуб-бек, уже переселившийся на плоскость, явился к нему с известием, что близ старого аула узденя Аджи Тамбеева пасется табун в тысячу голов, и что можно захватить его, если действовать скрытно и осторожно. Кацырев знал Якуб-бека за мошенника, на слова которого положиться было опасно; но с другой стороны, ему было известно также о кровной вражде его с узденями, которым принадлежали лошади,— и он решился воспользоваться его указаниями. 17 апреля, как только в лагере пробили вечернюю зорю, Кацырев тихо поднял отряд и ночью повел его за реку Кешпек. На рассвете казаки увидали табун. Но пока они скакали во весь опор — табун уже был загнан в лесистое ущелье, и им удалось отхватить только косяк в 80 лошадей. В то же время другая часть казаков вскочила в аул Аджи Тамбеева. Человек 20 пеших горцев, захваченных в нем, заперлись в сакле, объявив, что будут драться на смерть. Сакля была каменная, и казаки, ограничившись наблюдением за нею, дали знать в отряд. Оттуда поспешно прибыли две роты старого Ширванского полка. Кабардинцам предложили сдаться,— они отвечали выстрелами. И когда из русских рядов выбыло несколько человек, Кацырев велел взять саклю штыками. Озлобленные ширванцы ринулись на приступ. Храбрый капитан Красовский первый вскочил в выбитую дверь и первый пал на пороге ее, сраженный пулею; еще несколько солдат было ранено,— но остальные ворвались и истребили всех без пощады. 18 трупов, вытащенных из сакли, были так обезображены, что бывшие в отряде мирные кабардинцы не могли узнать ни одного из них.

Этим эпизодом закончились самостоятельные действие кацыревского отряда. Насколько принесло пользы его присутствие в Кабарде, можно судить уже по тому, что в течение всего времени, пока он действовал там, на линии было почти спокойно, и нападения кабардинцев ограничиваются только вышеприведенными случаями. [422]

Задача, предначертанная ему Ермоловым, была исполнена, судя но средствам, находившимся в его распоряжении, весьма успешно. В постоянном движении в течение четырех месяцев к ряду, бивуакируя под открытым небом, в снежных сугробах и среди весенней грязи, часто без продовольствия и фуража, Кацырев держал всю Кабарду в страхе и неизвестности, откуда ждать нападения. Заботясь о собственной обороне среди своих аулов, кабардинцы нс могли сосредоточить значительных сил, чтобы противопоставить отряду серьезную преграду, а между тем он, появляясь всюду, громил их и отгонял стада. Но Кацырев не мог проникать в недоступные ущелья гор; эту задачу принял на себя уже сам Ермолов, когда наступила весна.

_________________________________

В мае 1822 года Ермолов прибыл в Екатериноград, где уже собраны были два баталиона пехоты, 8 орудий и 300 линейных казаков. Над отрядом Кацырева принял начальство сам генерал Сталь и передвинул его с Баксана на Малку, к урочищу Каменный Мост. Третий отряд, под командою донского полковника Победнова, наблюдал верховья Кубани.

Экспедиция началась 22 мая. Прежде всего в ущельях Уруха, Черека, Нальчика и наконец Чегема произведены рекогносцировки; кое-где происходили незначительные стычки; в ущелье Черека сожжено несколько селений; в Нальчике отбит табун лошадей и отара овец в 4 т. голов; в Чегеме — истреблен сильный аул. Наконец войска вступили в ущелье Баксана, самой многоводной реки в Кабарде, вытекающей с южной покатости горы Эльборуса, и здесь им пришлось испытать беспримерные трудности. Войска направились по обоим берегам реки: по правому шел Ермолов, по левому — Сталь. Свирепый и шумный Баксан, теснимый со всех сторон громадными утесами, с ревом и грохотом падал каскадами, с поражающею силой ворочая огромные каменные глыбы, отторгнутые от гор. Дорога лепилась по карнизам скал, висевших над безднами, и была так узка, что несколько казачьих лошадей сорвались с кручи [423] в волнующуюся бездну. Со страхом смотрели войска, как стремительная сила течения влекла несчастных животных через подводные камни, дробя их на мелкие части. «Прибоем волн — говорит один участник этого похода:— выбрасывало на берег то словно топором отрубленные ноги, то окровавленные головы несчастных жертв. С ужасом думалось, что точно то же было бы с теми из нас, кто имел бы несчастие споткнуться или у кого закружилась бы голова на этом страшном карнизе».

В самом узком и страшном месте ущелья, кабардинцы задумали остановить отряд и с этой целию соорудили громадный завал на правом берегу Баксана. Ермолов узнал об этом через лазутчиков, и батальон закаленного в боях Ширванского полка (старые кабардинцы) был выслан вперед — овладеть завалом. В то же время отряд генерала Сталя начал спускаться к Баксану выше Мисостова аула, чтобы зайти в тыл засевшему в завалах неприятелю.

Пройдя некоторое расстояние узкою тропинкою, лепившеюся но карнизам скал, ширванцы подошли к такому месту, где эта тропинка обрушилась, образовав провал сажени в три глубиною, за которым опять продолжалась та же тропинка. Крутые каменные, голые скалы окружали эту дикую местность, и обойти провал не было возможности. Батальонный командир уже хотел было возвратиться назад, когда к нему подошел старый кавказский ветеран, которого в батальоне называли «дядей».

— «Как же это так, ваше высокоблагородие,— говорил он:— воля ваша, а вернуться назад нам не приходится: еще и примера такого не было, чтобы мы не дошли туда, куда послал Алексей Петрович».

— Да что же нам делать? — отвечал командир с некоторою досадою:— ведь у нас нет крыльев, чтобы перелететь через провал.

— Как, что делать? — возразил батальонный дядя:— а вот позвольте-ка, ваше высокоблагородие»... С этими словами он снял с себя скатанную шинель, развернул ее и бросил в провал: «Ну, ребята! — крикнул он:— шипели долой, бросай их туда». [424] Солдаты последовали его примеру. Тогда старик перекрестился и, крепко обхватив ружье, прыгнул в провал... «Ой, да как же мягко, братцы! — крикнул он оттуда солдатам:— Постойте-ка, дайте-ка я еще поправлю, да порасстелю шипели, чтобы вам было еще мягче!».., Батальонный командир поблагодарил дядю за славную выдумку. Он спрыгнул первый, потом офицеры, а за ними солдаты. Препятствие было обойдено.

Другому Ширванскому батальону, высланному из колонны Сталя, в обход, по ту сторону Баксана, встретилось препятствие иного рода: тропинка там преграждалась гигантскою отвесною скалой, перед которой отряд остановился в недоумении. Оставалось, по-видимому, возвратиться назад, чтобы отыскивать новую дорогу; но сметливость опытного кавказского солдата выручила и здесь. «Позвольте-ка, ваше высокоблагородие,— сказал один из стариков командиру:— еще раз осмотреть хорошенько скалу-то: ведь бусурманы куда же нибудь да ходили по этой тропинке». И долгие поиски увенчались успехом. Он нашел, действительно, в самом низу, небольшое узкое отверстие, заваленное землею и камнями. «Ага! вот их лазейка», крикнул он — и первый, припав на землю, прополз через тесную, шедшую наклонно, щель в скале; за ним один по одному последовали солдаты.

Первые люди из предосторожности спустились на веревках; прочие ложились боком и скатывались, как по желобу, обхватив ружье обеими руками. Дошла очередь до батальонного командира, маиора Якубовича. Человек весьма тучный, он завяз в отверстии так, что солдаты долго не могли протиснуть его ни взад, ни вперед. Наконец схватили за ноги и потащили волоком; на нем изодрали сюртук, оборвали все пуговицы, но все-таки протащили. «Место сие — говорит Ермолов в своих воспоминаниях:— так и осталось под названием: «дыра Якубовича». Порядочно помятый, маиор немного покряхтел, велел подать себе манерку, выпил водки, встряхнулся и встал. «Ничего, ребята,— сказал он:— мы славно пролезли. Благодарствуй, дядя, что отыскал лазейку. Теперь — вперед»...

Таким образом, первое дело было сделано. Следовавшие за [425] батальонами команды уже позаботились об устройстве дороги: провал засыпали землею и каменьями, а узкое отверстие в скале кое-как порасширили, и остальные войска могли продолжать путь уже с меньшими препятствиями. Ночью четыре орудие из отряда Ермолова подняты были людьми на гору, и несколько выстрелов заставили неприятеля очистить завал с такою быстротою, что не оказалось даже надобности в содействии боковой колонны, и когда батальон маиора Якубовича подошел к завалам, они уже были очищены.

Около осетинского аула Ксанти собрались главнейшие кабардинские владельцы; здесь ожидался кровавый бой. Войскам еще с вечера приказано было готовиться к упорной борьбе, в которой пришлось бы брать штурмом ряд огромных каменных завалов. Но кабардинцы не выждали наступления и ночью бежали за Кубань; осетины пришли просить пощады. «Вообще,— замечает под влиянием этого факта Ермолов:— кабардинский народ дошел до той степени упадка, что нет уже признака прежних свойств его, и в сражениях уже нет прежней смелости, которою кабардинцы отличались от других народов... Воспоминания прежних воинственных подвигов, деяний знаменитейших из их соотечественников,— усилили в них чувство нынешнего ничтожества, а вместе с ним народились и все гнуснейшие пороки их».

Заняв оставленные кабардинцами завалы, войска продолжали двигаться вперед. Батальоны шли по одному человеку, так как во многих местах тропинки на страшной высоте извивались по скалам, нависшим над Баксаном, будучи шириною не больше аршина. «Я сам — рассказывает Ермолов: — некоторое расстояние переправлялся не иначе как ползком, ибо кружилась голова от вида волн Баксана, кипящих под ногами». И такой путь шел на протяжении целых трех верст. В одном месте даже горные орудия пришлось перетаскивать на желобах, окованных железом; снаряды же розданы были людям и переносились на руках. Но сопротивление нигде не встречалось: неприятель бежал, и по высотам, в отдалении, можно было видеть [426] спасающиеся семейства кабардинцев и угоняемые стада. Маиор Якубович с своим батальоном преследовал бегущих. В одном месте его отряд должен был проходить под горою, а с вершины ее кабардинцы сбрасывали огромной величины камни. К счастию, ударяясь о нависшую скалу, они безвредно пролетали над отрядом, и батальон не потерял ни одного человека.

Но вот и верховья Баксана. Далее еще нет пути. Кругом стоят громады снеговых гор, и седой исполин Эльборус высится над ними величавый и недоступный.

Войска повернули назад. На первом возвратном ночлеге отряды Ермолова и Сталя расположились по обеим сторонам Баксана, друг против друга. Река здесь не шире 20, 30 саженей, но ужасный шум волн глушит человеческий голос, и сношения между отрядами производились письменно: бумагу привязывали к камню и перебрасывали через реку; попадал камень в воду — писали новую бумагу.

Можно было, впрочем, установить сообщение и по мосту. Но всякий, кто увидел бы воздушный мост, висевший там над бездною, отказался бы от самой мысли об этом. То были просто две тонкие слеги, перевязанные прутьями и перекинутые с одного берега на другой; оне колыхались, как канат акробата, а под ними ревели бешеные воды Баксана, дробясь о подводные скалы и обдавая путника мелким дождем. «Память рисовала нам кровавую картину гибели казачьих лошадей,— говорит один очевидец:— и охотников балансировать над пропастью являлось не много».

Между кабардинцами распространился ужас; они, не допускавшие и мысли, чтобы русские могли предпринять экспедицию хотя бы только в Баксанское ущелье, видели теперь русское оружие в таких местах, которые в представлениях самих местных жителей были даже и для них недоступны.

Из Баксанского ущелья войска прошли на Куму и стали близ истребленных в предыдущем году абазинских аулов. Отсюда генерал Вельяминов с частию отряда отправился на Кубань, к Каменному Мосту, чтобы препятствовать [427] кабардинским князьям, при побеге на Кубань, уводить с собою и подвластные им аулы. Отряд, однако, опоздал: когда он подошел к месту назначения, большая часть кабардинцев уже переходила реку. Оп захватил только конец переправы и успел отбить скот. Затем деятельность отряда Вельяминова не могла уже быть слишком значительною; случилось раз, что несколько отборных охотников карабинерного полка ночью переплыли за Кубань и сожгли селение, да во многих местах происходила перестрелка.

24 июля экспедиция Ермолова совершенно окончилась, и отряд возвратился на линию. Главнокомандующий отправился в Константиноград, осмотрел минеральные источники и положил основание нынешнему городу Пятигорску.

Войска отдыхали, впрочем, не долго: в начале августа месяца Ермолов снова новел их в Кабарду, на этот раз уже с тем, чтобы больше не оставлять ее. Переправа через Терек в Екатеринограде была сопряжена с чрезвычайными трудностями. Река бушевала, и пехоте пришлось переходить ее в брод тесными рядами, держа друг друга за руки; в глубоких местах казаки, верхом, составляли улицу; через реку протянуты были привязанные концами к орудиям канаты, и люди держались за них в местах наибольшей стремительности течения. И несмотря на все эти предосторожности, несколько человек все-таки были увлечены ужасною быстротою реки и спасены не без усилий. В конце концов вся переправа стоила Ермолову пяти потерянных ружей и двух десятков овец из порционного скота.

За Терском войска разделились на две части: одна тотчас же приступила к постройке ряда укреплений, образовавших новую Кабардинскую линию; другая составила подвижные резервы, имевшие назначение удерживать кабардинцев от враждебных действий и тем способствовать беспрепятственному возведению крепостей.

Кабардинцы, конечно, не остались равнодушными к мере, навсегда подчинявшей их русской власти и русскому оружию, и домогались всеми силами остановить постройку крепостей. [428]

Ермолов ответил на эти домогательства с внушительным лаконизмом. «О крепостях просьбы бесполезны,— писал он:— я сказал, что оне будут, и оне строятся». К осени оне были настолько готовы, что могли служить прочным оплотом против кабардинцев.

Новая Кабардинская линия проходила по подошвам так называемых Черных гор, от Владикавказа до верховий Кубани, состоя из пяти главных укреплений, расположенных при выходах из горных ущелий рек: Баксана, Чегема, Нальчика, Черека и Уруха, и из многочисленных промежуточных постов. Все кабардинское население, переселившееся на плоскость, совершенно отрезывалось ею как от гор, так и от Закубанья и вынуждалось покинуть самую мысль о враждебных отношениях к России.

Таким образом, Кабардинская линия обеспечивала центр Кавказской линии со стороны Кабарды. Но на западе, за верховьями Кумы и Малки до самой Кубани, лежали пустые, незанятые пространства, дававшие возможность производить на него нападения из-за Кубани. Ермолов предположил заселить его линейными казаками. Но чтобы теперь же, по возможности, обезопасить и этот район, представлявший один из слабейших пунктов Предкавказья, и прикрыть минеральные воды и Георгиевск, он восстановил Кисловодское укрепление, а далее, в направлении к верховьям Кубани, учредил сильные укрепленные посты: на реке Подкумке, при ур. Бургустан, в самых верховьях Кумы, у Ахандукова аула, на самой же Кубани — у Каменного Моста и в верховьях Тахтамыша. Наконец, посредством сильного укрепленного поста, выдвинутого на р. Кулькужин, вся эта новая линия связывалась с Баксанским укреплением.

Все кабардинские аулы, еще сидевшие между Кумою и Малкою, были в то же время переселены за линию укреплений, на правый берег Малки, на кабардинскую плоскость. Ногайцы, жившие по Кубани, также отодвинуты от реки и подчинены уже русскому приставу. Султану их, Менгли-Гирею, предоставлена [429] свобода жить где пожелает, а в вознаграждение оказанных России заслуг, сверх пятитысячного пенсиона, отведено в вечное потомственное владение 5 тысяч десятин земли. Так исчезло политическое значение знаменитого некогда султана, управлявшего ногайцами еще со времен первого командования на линии Гудовича.

Воинственная роль Кабарды окончилась навсегда. Но мирный быт кабардинского населения, окруженного теперь со всех сторон цепями русских укреплений, не был урегулирован, его отношения к русским властям, его гражданские права и обязанности не были ничем определены. Такое положение дела могло до известной степени держать остававшихся в горах кабардинцев в нерешительности и в боязни селиться за русской линией.

Чтобы положить конец этой неопределенности, Ермолов разослал по всей Кабарде, в горы и в мирные селения, прокламации, приглашая довериться добрым намерениям России. Князья и уздени, которые останутся в горах, объявлялись изменниками и врагами Русского государства, лишенными власти и даже простого права владеть каким-либо имуществом в Кабарде. Примирившимся с подчинением России всем кабардинцам обещаны неприкосновенность их веры и обычаев, но к ним предъявлено требование заботиться о спокойствии и безопасности в стране. «За земли, которыми пользуетесь,— говорилось в прокламации:— должны ответствовать и потому должны защищать их от прорыва разбойников».

Особенное внимание обратил Ермолов на кабардинский суд и на вредный обычай аталычества.

С тех пор как князья, запятые борьбою с Россиею и частию бежавшие, не могли удержать в своих руках судебную власть, ею овладело влиятельное магометанское духовенство, захватившее этим путем, к великому вреду для России, всю власть в стране, и наклонявшее весы правосудия по своему усмотрению, с нарушением древних прав и обычаев народа. Чтобы подорвать вредную власть духовенства, Ермолов учредил [430] в укреплении Нальчике временный кабардинский суд. Он поручил, с этой целию, состоявшему при нем уроженцу Кабарды, капитану Якубу Шардакову, составить записку о кабардинских народных обычаях и о существе бывшего в Кабарде управления, и, положив эту записку в основу суда, восстановил в нем исконные обычаи народа. Для наблюдения же за правильным действием его назначен особый русский чиновник. Само собою разумеется, что под враждебным противодействием духовенства, суд этот привился не сразу и по отъезде Ермолова совершенно бездействовал. Два года спустя, военный начальник Кабарды, Подпрядов, нашел средство заставить суд действовать. Дело в том, что, по старинным обычаям, весь кабардинский народ обложен был ничтожным сбором на содержание судей; Подпрядов остановил этот сбор, и судьи, не желая лишиться доходов, нашли себя вынужденными приняться за свои обязанности. Но вообще суд, основанный на духе и обычаях народа, не мои не иметь всех шансов на будущность. Действительно, впоследствии он прочно утвердился, и Н. Н. Муравьев, бывший на Кавказе уже в 1855 году, писал о нем А. II. Ермолову: «Я был в Нальчике, где устав ваш и прокламации служат единственным руководством для дел, встречающихся не только между кабардинцами, но даже и между племенами, живущими в горах. Край этот, через который в 1816 году нельзя было проезжать без сильного конвоя и пушек, ныне спокоен, благодаря началу, вами положенному».

Аталычество представляло еще больше опасности, чем суд в руках магометанского духовенства. С глубокой древности знатные черкесы и кабардинцы воспитывали своих сыновей не дома, а в чужих людях, где они могли бы приобресть строгие привычки военного быта. Кабардинцы в большинстве случаев посылали своих сыновей в отуреченое Закубанье, откуда те, вырастая, вывозили суровую и непримиримую ненависть к христианской России. Естественно, что Ермолов не мог относиться равнодушно к обычаю, шедшему в разрез самым ближайшим русским интересам, и категорически воспретил его. [431] «Отныне впредь — гласила прокламация:— запрещается всем кабардинским владельцам и узденям отдавать детей своих на воспитание к чужим народам, но (предписывается) воспитывать их в Кабарде. Тех, кои отданы прежде, возвратить тотчас же». И чтобы сделать эту меру более действительною, кабардинцам было строго воспрещено куда-либо отлучаться из Кабарды без письменного вида и без разрешения начальства.

Устроив кабардинские дела, Ермолов, 7-го сентября 1822 г., уехал в Тифлис, оставив начальником всех войск в Кабарде полковника Кацырева, а получившего уже громкую известность своею легендарною храбростью Нижегородского драгунского полка штабс-капитана Якубовича — начальником казачьих резервов, расположенных у известных бродов на Малке, на Баксане и Чегеме, в местах, где наиболее можно ожидать прорывов и нападений.

Деятельность Кацырева, в этот короткий период, до назначения его, около двух лет спустя, командовать отрядом на Кубани, состояла более в успокоении вверенного ему умиротворенного края, чем в военных предприятиях. Однакоже ему пришлось еще раз сделать и значительную экспедицию в горы.

Дело было вскоре после отъезда Ермолова, в ноябре 1822 г. Один кабардинец, выбежавший из гор, донес Кацыреву, что в верховьях чегемского ущелья скрываются семейства беглых кабардинцев, и за условленную плату брался провести туда войска. 20 ноября, часа за три до рассвета, Кацырев с небольшим отрядом из ширванских рот и волжских казаков, без тяжестей и артиллерии, двинулся вверх по реке Нальчику. Густой лес и беспрерывные топи задерживали движение отряда днем, а ночью путь пошел по таким опасным местам, что конным нельзя было ехать. То поднимаясь на горы, то спускаясь в пропасти, люди до того измучились, что Кацырев вынужден был остановиться для отдыха. Ночь была темная. До свету еще оставалось два, три часа, и чтобы не терять времени, Кацырев послал вперед охотников под командою штабс-капитана Якубовича. [432]

Прошло более получаса, а от Якубовича не было никаких известий. Зная, что ему приходилось спускаться в бездонные пропасти, что было крайне рискованно в такую темную ночь, Кацырев начал тревожиться и сам двинулся по следам его. Скоро отряд взобрался на какую-то отвесную скалу, грозно висевшую над самым Чегемом. Отсюда видны были беспрерывно сверкавшие внизу огни; звуков выстрелов, однакоже, слышно не было. С большим трудом войска сползли с этой гигантской скалы и застали охотников в жаркой перестрелке с неприятелем. Темнота ночи и незнакомые места помешали Кацыреву окружить кабардинцев, тем не менее все, что осмелилось сопротивляться, было истреблено; пощажены были только жены и дети, в числе 20 человек. Все имущество и стада их составили военную добычу; жилища, запасы хлеба и сена были сожжены. Утро открыло, однакоже, опасное положение отряда,— горцы отрезали ему выход па плоскость. Но Кацырев был слишком хорошо знаком с горною войною, чтобы затрудниться в таком положении. Приказав капитану Грекову с двумя ширванскими ротами завязать перестрелку с неприятелем с фронта, он в то же время отправил роту капитана Гебуадзева прямо через скалы в обход завалов, которые преграждали ему путь. Появление этой роты в тылу кабардинцев решило дело, неприятель бежал. Войска переправились тогда через Чегем и трудною горною дорогою перешли в Баксанское ущелье. Там найден был осетинский аул, от которого Кацырев почел нужным взять аманатов. 26 ноября отряд уже был в Нальчике, потеряв во всей экспедиции одного урядника Волжского казачьего полка убитым и трех ширванцев ранеными; в числе последних был цирюльник, перевязывавший раненых под выстрелами.

Для Якубовича этот период времени был, напротив, временем неустанной военной деятельности, в которой с блеском выразилась вся его предприимчивая и страстная натура. В его характере было что-то загадочное; дерзкая удаль его была так поразительна, что храбрейшие джигиты Кабарды и Черкесии удивлялись ему. [433]

Командуя своими резервами на Малке, Баксане и Чегеме, Якубович имел вполне самостоятельный круг действий и подчинялся непосредственно только начальнику войск в Кабарде. Главным предметом его действий было не допускать хищников на линию, ограждать кабардинцев, выселявшихся из гор, делать беспрерывные разъезды, ходить в горы и т. п. Таким образом он был всегда в авангарде. И Якубович буквально не сходил с седла. С своими сподвижниками, такими же храбрецами, он часто углублялся в самые недра гор, в пределы закубанцев, и разрушал малейшие замыслы хищников. Рассказывают, что в 1823 году, на Святую неделю, он зашел с своею партиею так далеко, что добрался почти до Эльборуса; его казаки слышали в горах колокольный звон, а потому догадывались — не живут ли за карачаевцами беглые русские старообрядцы некрасовцы? Действительно, существовало предание, что при одной из древних церквей за Кубанью, лежащей в отдаленной глуши, окруженной горами и лесом, водворилось некогда несколько семейств беглых раскольников. Встревоженные близким появлением русских, они покинули это убежище и ушли к горе Эльборусу. Таким образом жестокая зима, глубокие снега, непроходимые пропасти и мертвая, безжизненная природа не дали предприимчивому Якубовичу добраться по колокольному звону, быть может, до наших соотечественников. Он успел только из засады с пятнадцатью своими удальцами напасть на большую толпу черкесов. Сам Якубович, в бою один на один, изрубил неприятельского предводителя; прочие черкесы загнаны были в глубокие горные снега. После этого случая, оставившего в горах глубокое впечатление, нередко одного появления Якубовича с его линейцами достаточно было для рассеяния уже собравшейся для набега партии.

Слава о нем разнеслась по целому Кавказу, как между русскими, так и между горцами. Самые отважные наездники искали его дружбы, считая его безукоризненным джигитом. В знак почета, горцы позволяли посланным от него ездить к [434] ним без оружия — и никто не решился бы нанести им малейшую обиду. Отчаяннейшие враги России были кунаками Якубовича, ценя его великодушные поступки, верность данному слову, и зная, что жены и дети знатнейших из них, если бы по жребию войны и достались в его руки, будут возвращены с почетом и без выкупа. Одну красавицу-княгиню, попавшуюся в плен, он сам оберегал, стоя но ночам на страже у ее шалаша;— а когда отряд его возвратился домой, сам же доставил ее в горы к мужу. Признательный князь отпустил тогда с Якубовичем также без выкупа шесть русских пленных, стал вернейшим его кунаком, переписывался с ним и не раз извещал его о сборищах закубанцев.

Якубович так сроднился с обычаями горцев и образом войны их, что не отличался от них ни одеждой, ни вооружением, ни искусством в наездничестве, а отчаянною храбростью превосходил лучших князей их. При каждой встрече с черкесами он первый бросался на них и собственноручно поражал того, кто осмеливался скрестить с ним свою шашку. Его считали в горах заколдованным.

Раз, во время переговоров с карачаевцами, в их же горах, он, раздраженный упорством и несговорчивостью их, грозно взмахнул нагайкой и крикнул: «прочь с глаз моих!» и несмотря на то, что отдалившись от казаков, он стоял перед ними один, из сотни карачаевцев не напилось ни одного, который осмелился бы выстрелить в него: они разбежались как школьники, от грозного окрика.

Понятно, что влияние Якубовича было в горах огромно; одного имени его, предположение присутствия его, слуха о нем — иногда достаточно было, чтобы удержать горцев от нападения на Кабардинскую линию. Впоследствии, самая наружность его, с высоким челом у самого виска пробитым черкесскою пулею, и никогда не заживавшею раною, прикрытою черною повязкою, производила поражающее впечатление на умы горцев.

Розен, один из известных декабристов, служивший на Кавказе уже в 1837 году, рассказывает, что и в его время [435] многие на Кавказе еще помнили о подвигах Якубовича или слышали о них. Штабс-капитан Кулаков, бывший когда-то у него вахмистром, говорил о нем Розену со слезами, вспоминая, что Якубович был родным отцом для солдат, добычу делил всегда справедливо на всю команду, а себе не брал никогда ничего.

В Кабарде Якубович пробыл не долго; в 1823-м году, мы его встречаем уже в действиях против закубанских черкесов, на новом и более широком поприще для его предприимчивости и мужества.

К тому же времени ширванские батальоны вместе с полковником Кацыревым ушли также на Кубань, и охранение всей Кабарды осталось на одном Кабардинском (бывшем Казанском) полке под командою полковника Подпрядова.

Кабарда, занятая теперь русскими укреплениями, навсегда разделяет воинственные народы Кавказа на две отдельные части, образовавшие на все будущее время два совершенно независимых друг от друга театра военных действий,— и сохранение в Кабарде спокойствие становится делом особенной важности. К тому же по ней, как по краю наиболее умиротворенному и безопасному, пролегла, под защитою крепостей, и новая военно-грузинская дорога, охранение которой лежало также на обязанности Кабардинского полка. Таким образом на долю Подпрядова выпала трудная задача, которую он и выполнил с редким успехом.

Главным укреплением в Кабарде считался Нальчик, а потому здесь и поместился Подпрядов со своим штабом, перейдя туда из Екатеринограда. Ему приходилось в одно и то же время держать в повиновении всю Кабарду, наблюдать за верхним течением Кубани, из-за которой все еще пытались прорываться, под предводительством беглых кабардинских князей, партии черкесов, и охранять военную дорогу. В течение нескольких лет новый Кабардинский полк, подобно старому Кабардинскому полку, некогда оберегавшему Грузию от лезгин на Алазани, теперь удерживал в спокойствии всю Кабарду и [436] оберегал центр Кавказской линии. В постоянном напряженном ожидании тревоги, постоянно в полной готовности двинуться при первом известии на угрожаемые пункты, преследуя или прогоняя партии, полк выносил на своих плечах тяжелую и беспокойную кордонную службу, более свойственную коннице.

Подпрядов командовал войсками в Кабарде до осени 1824 г. Он оставил по себе честную и славную намять. Обозревая новую линию, Ермолов не мог не обратить внимание на удивительный порядок, в котором содержались все укрепления с обширными казармами, с прекрасными огородами, со всеми удобствами для жизни женатых солдат, и оценил труды Подпрядова. «Прекращая долговременное служение свое,— объявлялось в приказе по корпусу:— г. полковник Подпрядов примет изъявление совершеннейшей признательности, как последний долг, принадлежащий уважаемому по службе товарищу».

Громы военных бурь в Кабарде все более и более затихали, с тем чтобы, в 1825 году, вспыхнуть последним пламенем возмущения — и потухнуть навсегда, оставив все тревоги боевой жизни соседнему побережью Кубани.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 3. СПб. 1887