ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск II.

XIV.

Разгром Мехтулы.

В самые первые годы ермоловского управления Кавказом, лезгины не тревожили русских владений ни со стороны Грузии, ни со стороны Терской линии. Уроки, неоднократно данные им в Джарах, Белоканах и на Алазани, не прошли даром, и Дагестан, постоянно раздражаемый растущей русской властью, тем не менее оставался спокойным, несмотря на присутствие в нем грузинского царевича Александра, а с ним и персидских сумм, назначавшихся главнейшим образом именно на возбуждение в стране волнений и восстаний против России. Но порядок был непрочен. Поддерживаемый только системою фиктивного подданства и русскими жалованьями, он не обещал долгого мира и мог быть ежеминутно нарушен. Действительно, хотя Ермолов, слишком хорошо знавший слабые стороны системы подарков, имевшей в глазах народов вид дани, не мог отказаться от нее совершенно и не выдавать, напр., пятитысячного жалованья аварскому хану, считавшемуся генерал-маюром русской службы, однакоже его твердость и забота об [210] истинной, а не внешней, кажущейся только покорности в этих странах скоро должна была вызвать волнения.

Ермолову удалось прежде всего устранить одну из причин беспорядков в горах Кавказа, искусно лишив грузинского царевича Александра его прежнего влияния. С царевичем было покончено без нарушения спокойствие в Дагестане. Но когда начата была постройка Грозной, когда встревоженные чеченцы, выставляя возведение крепости на их землях угрозою свободе всех кавказских народов, приглашали дагестанцев соединенными силами отвратить грозящую опасность, — в горах Дагестана вспыхнул мятеж. Горцы собрались на совет и положили отправить пока на помощь к чеченцам белада Нур-Магомета с толпою конных и пеших аварцев. В то же время между ними возникает мысль образовать союз из всех дагестанских племен для совокупной борьбы с Россиею. Аварский хан с своими сообщниками Хасаном дженгутайским и Сурхаем казикумыкским замыслили напасть на владение шамхала тарковского, а при удаче и на богатую Кубинскую провинцию, прикрываемую незначительным отрядом генерала Пестеля, чтобы и их вынудить присоединиться к союзу. Авария, Мехтула и Казикумык действовали единодушно; к ним скоро пристала Табасарань, где Абдул-Бек Ерсинский, зять Ших-Али-Хана, успел сформировать вооруженные скопища; в то же время сам Ших-Али, при помощи персидского золота, успел привлечь на сторону союза акушинского кадия и поднял воинственный, сильный и в высшей степени свободолюбивый народ акушинский. От шамхала потребовали, чтобы он отказался повиноваться русским, и часть его владений тогда же занята была мехтулинцами. Такое же требование предъявлено было и к уцмию каракайтагскому.

Ермолов, внимательно следивший за ходом событий, видел, что решающее значение в этом движении будут иметь акушинцы, а потому немедленно приказал генералу Пестелю с двумя батальонами пехоты и кюринскою конницей занять пограничный с Акушею Каракайтаг, а от акушинцев потребовал присяги и аманатов. [211]

Это внезапное требование смутило аварского хана, понявшего, что Ермолов проникает во все тайные замыслы Дагестана. Напрасно хан, под личиною дружбы, старался отклонить Ермолова от его намерения, обещаясь употребить все меры, чтобы удержать акушинцев спокойными и без аманатов. Ермолов, еще не имевший в руках очевидных доказательств измены аварского хана, показывал вид, что верит его словам, письменно благодарил его, но прибавлял, что так как он, аварский хан, упоминает о существующих в Дагестане обычаях, то должен сказать ему и о своем обыкновении: «Я, когда чего требую, — писал к нему Ермолов, — то никогда уже того не переменяю. Аманаты от даргинского народа мне надобны — и я их иметь буду, и присягу они дать должны. Может быть хотят они иметь войска Великого Государя свидетелями оной, то и в этой чести я им не откажу».

Двуличное поведение аварского хана, уже стоявшего тогда во главе вооруженной силы и в то же время писавшего приятельские письма Ермолову, побудило главнокомандующего к энергическим мерам. «Аманатов надо дать теперь, или будет поздно, — писал к нему Ермолов вторично: — если нет — постигнет мошенников наказание, а вашему превосходительству, как другу их, доставлю я удовольствие дать им у себя в горах убежище. Аманатов — или разорение!»

Названный «другом мошенников», аварский хан понял, что ему не удалось обмануть главнокомандующего. Тогда он сбросил с себя личину покорности, призвал акушинцев и двинул их к Каракайтагу.

В октябре месяце 1818 года до русского лагеря уже дошли тревожные слухи. Говорили, что дагестанцы в значительных силах сделали нападение на Пестеля, что бой длился два дня. Результаты сражения однакоже еще известны не были, и только из Казиюртовского укрепления, на Сулаке, писали, что часть мятежников идет в Кубинскую провинцию, что сообщения с Дербентом прерваны и что последние предписания главнокомандующего к Пестелю не могли быть отправлены. [212]

Положение Ермолова было затруднительное. Приходилось действовать разом в Чечне и Дагестане, а между тем все войска, какими он располагал, до последней роты необходимы были под Грозною. Не имея возможности, по самому расчету времени, подать своевременную помощь Пестелю, Ермолов решился сделать диверсию в Шамхальские владения, чтобы угрожать оттуда мехтулинскому хану, брату хана аварского, и этим отвлечь большую часть дагестанцев от преследования Пестеля. Он хорошо понимал, что образумить горцев можно только быстрыми, решительными действиями и поучительным уроком, какого они еще никогда не испытывали — и поход в Дагестан был решен безотлагательно, несмотря ни на малочисленность войск, ни на позднюю осень, ни на всю затруднительность действий в незнакомых горах, куда еще ни разу не проникало русское войско.

И 25 октября пять батальонов пехоты, триста казаков и 14 орудий уже выступали из Грозной. Стояла грязная и сырая осень. Слякоть и дождь предвещали большие затруднения в походе, но привычные к лишениям всякого рода кавказские войска весело переправлялись в брод через Сунжу.

На берегу реки, нахмурив брови и скрестив на груди руки, стоял сам главнокомандующий, следивший за переходом на противоположный берег товарищей, как он называл всегда своих подчиненных, не исключая солдат. На нем надет был архалук, на голове папаха, через плечо на простом ремне висела шашка, сверху накинута бурка. Следуя примеру начальника, войска также не придерживались строго формы одежды; каждый солдат, каждый офицер был одет, как находил для себя удобнее: у одного на голове была папаха, у другого черкесская шапка, кто был в архалуке, кто в чекмене. Солдаты шли вольно, смотрели весело…

Главнокомандующий пристально следил за переправою. Сосредоточенное, задумчивое лицо и атлетическое телосложение придавали ему грозный и величественный вид. Неподалеку от него, почти рядом, стоял Мазарович, впоследствии поверенный при персидском дворе, описавший эту переправу. Посмотрев на Ермолова, он улыбнулся. [213]

— Чему ты смеешься? спросил главнокомандующий, быстро обернувшись к нему.

— Мне пришла смешная мысль, отвечал Мазарович. — Смотря на вас, мне представилось, что вы не генерал, а атаман разбойников.

— А знаешь ли ты, о чем я думал в эту минуту? возразил Ермолов: — что сказал бы государь, если бы приехал сюда и увидел этих фигурантов?

Ермолов показал на отряд, спускавшийся к броду в пестрой и разнообразной одежде, мало напоминавшей форму.

— Но я ручаюсь тебе, прибавил он: — что если бы только за два дня я узнал о приезде государя, то берусь этих самых солдат представить ему. Правда; они не будут такими, какие в Петербурге, но бьюсь об заклад, что, взглянув на них, государь остался бы доволен.

Сунжу перешли у самых Брагунов и повернули к кумыкам. На пути, в Андреевской деревне, слухи о деле, бывшем у Пестеля, подтвердились. Говорили, что русские понесли большой урон, что у них взяты даже пушки. «В последнем я мог усомниться, говорит Ермолов: — ибо число пушек показывали более того, какое было у Пестеля». Утверждали также, что аварский хан сам предводительствует возмутившимися дагестанцами. Чем далее подвигался отряд, тем слухи становились тревожнее. Не было уже сомнения, что Пестель потерпел поражение. Впоследствии дело разъяснилось и оказалось вот что:

Вступив в Каракайтаг с двумя батальонами пехоты и шестью орудиями, Пестель, вопреки приказаниям Ермолова расположиться на реке Дарбахе, впереди Дербента, занял город Башлы, столицу каракайтагского уцмийства, всегда служившую примером для других городов и отличавшуюся мятежным настроением своих жителей, не повиновавшихся даже своему законному владетелю. Это было важною ошибкою со стороны Пестеля. Он очутился посреди многолюдного города, окруженного густыми лесами, и должен был расположиться в тесных улицах, загромоздив их так, что артиллерии нашей нельзя [214] было действовать. Башлынцы, озлобленные занятием их города, тайно вошли в сношение с аварским ханом и пригласили его на помощь. Горцы поспешили воспользоваться невыгодным расположением русских в городе — и скоро грозные силы их появились уже в пределах Каракайтага.

И вот, 23 октября, перед двухтысячным русским отрядом, занимавшим Башлы, уже стояло скопище горцев в целых 20 тысяч человек. Здесь можно было видеть все племена и народы Дагестана. Здесь находились и аварский хан, и брат его, Хассан дженгутайский, и акушинский кадий, и Сурхай с своими сыновьями и Ших-Али-Хан с своим зятем Абдуллою, беком табасаранским. Между ними недоставало только обычного спутника всяких возмущений, царевича Александра: но его уже не было в Дагестане.

И два часа пополудни неприятель атаковал передовые укрепления русских. Пестель не принял никаких мер против нечаянного нападения и был застигнут врасплох. Жители присоединились к мятежникам. Солдаты, разбросанные по целому городу, не успели сбежаться на тревогу и, окруженные в улицах, дрались в одиночку без связи и порядка. Сам Пестель и командир Севастопольского полка подполковник Рябинин заперлись в замке и при войсках во время сражения не были. Только распорядительность артиллерийского подполковника Мищенки и Севастопольского полка маиора Износкова, из которых первый был ранен ружейною пулею, — спасла войска от конечной гибели: они успели собрать возле себя кое-какие части отряда, стянули всю артиллерию и, проложив себе дорогу штыками, заняли позицию также около замка, по ту сторону канала, разделявшего город на две половины. Отсюда никакие атаки неприятеля уже не могли их выбить. Не раз горцы пробовали бросаться на приступ, доходили до самых орудий, — и падали под картечными залпами. Некоторые, надеясь на своп панцири, врывались в ряды солдат, но гибли под штыками. Храбрый Износков каждый раз выдвигал своих стрелков и закрывал батареи валом из неприятельских тел. [215]

Видя безуспешность атак, направленных с фронта, неприятель обратил свои силы на левый фланг и повел траншеи против замка уцмия, который занимали две роты с одною пушкою. Скоро пушка не могла уже действовать, и положение гарнизона сделалось отчаянным. Между тем, с падением замка неприятель овладевал единственною дорогой, по которой отряд мог отступить к Дербенту. 25-го числа две роты Троицкого полка, под командою капитана Индутного 1-го, сделали смелую вылазку и овладели траншеями. Индутный пал, простреленный в грудь на вылет ружейною пулею; солдаты отступили, по траншеи все-таки были разрушены — и это хотя на некоторое время отдалило неизбежную гибель. Трое суток отряд выдерживал беспрерывный бой, оставаясь без крова и сна. Солдаты изнемогали; сухари были на исходе, а помощи ожидать было неоткуда. На четвертый день получено было известие, что Ших-Али-Хан, отделившись с своими толпами, двинулся к Кубе, чтобы овладеть этим городом и запереть отряду выход из гор. Тогда решено было, наконец, оставить Башлы. Но едва, с наступившей ночью, войска стали выходить из города, как жители с остервенением напали на отряд, чтобы отбить своих аманатов. Их отразили с уроном, а между тем солдаты успели зажечь дома, и быстро распространившийся пожар, отвлекший внимание жителей, дал возможность отряду выбраться из города. Но и на пути отступления многие каракайтагские деревни были заняты вооруженными шайками, дороги перекопаны или завалены, мосты истреблены — и отряду всюду грозила гибель. К счастию, слабо преследуемый неприятелем, он мог обойти препятствие береговою дорогою и успел отступить к Дербенту. Башлынская экспедиция стоила русским 12 офицеров и до пятисот нижних чинов. Взятые отрядом аманаты, в числе 17 человек, были повешены.

Отступление Пестеля, как и следовало ожидать, было принято горцами с победным торжеством. Дагестан ликовал, и гонцы его появлялись даже в мусульманских провинциях, разглашая всюду радостную весть об изгнании русских. [216]

И не один Дагестан праздновал поражение Пестеля. В Тавризе, в резиденции наследного персидского принца, следовал по этому случаю также целый ряд празднеств. Едва отгремела Башлынская битва, как Ших-Али-Хан с нарочным прислал туда целый мешок ушей и рук, отрезанных лезгинами на поле их победы. Нарочный имел секретную аудиенцию у Аббас-Мирзы, и едва он вышел, город огласился пушечной пальбою — и торжество продолжалось три дня. Между тем прибыли в Тавриз и посланцы от аварского хана, от Казикумыка и других вольных обществ. На всех их сыпались подарки и деньги. Сам Аббас-Мирза благосклонно принимал их, объявляя, что готовит большие субсидии для поддержки Дагестана в его решительной борьбе с русскими.

В таком положении были дела, когда Ермолов, 3-го ноября, подошел к Таркам. Жители города находились в большом унынии, и даже прибытие русских войск успокоило их не много. Тарковцы уже знали о поражении Пестеля, и так как шамхал находился при его отряде, то они считали и его погибшим в Башлах. Жены шамхала отправили уже все лучшее имущество свое за Сулак и сами были готовы к выезду при первом известии о приближении неприятеля. Многие из жителей бежали, опасаясь возмущения в самом шамхальстве, так как в это самое время аварский хан возвращался от города Башлы и собирал войска для защиты Мехтулинского ханства, принадлежавшего его родному брату. В окрестные села свозились раненые в сражениях с Пестелем, а также и тела убитых, которые погребались с необычайною торжественностью.

Успокоив, насколько было возможно, тарковских жителей, Ермолов послал Пестелю приказание воспользоваться тем, что внимание лезгин обращено на главный отряд, и наказать Башлы за вероломство. А сам он двинулся на Мехтулу — роковой час для нее пробил. [217]

_________________________________

Мехтулинское ханство лежало к югу от шамхальских владений, между землями койсубулинцев и Даргинским союзом. По преданию, сохранившемуся в народе, оно возникло лет за 200 перед тем, когда один из членов казикумыкского владетельного дома, носивший имя Кара-Мехти, поссорился с тамошним ханом и, покинув Кумух, поселился в деревнях, живших вольными, самостоятельными обществами. Кара-Мехти скоро сделался известен не только как гроза соседей, нападавших на эти вольные общества, но и как человек, способный предохранить население от междоусобий и неурядицы. Сперва аймякинцы, а потом жители деревни Оглы провозгласили его своим правителем. Вскоре примеру их последовали другие селения и, таким образом, мало по малу сложилось Мехтулинское ханство.

По смерти Кара-Мехти власть и права его перешли к потомкам. Кто именно наследовал ему и кто были его дальнейшими преемниками, пока наконец достоинство владетеля не досталось Хассан-Хану, сведений не сохранилось. Известно только, что современник Ермолова, Хассан-Хан, был сын Али-Султан-Бека, добровольно отказавшегося от звания хана в пользу младшего брата своего. Этот брат умер в 1797 году бездетным, и ханство снова перешло в род Али-Бека, к старшему сыну его Хассану. У Хассана был также младший брат, по имени Султан-Ахмед-Бек, женатый на единственной дочери знаменитого Омара, хана аварского. И вот, когда в 1800 году, со смертью Омара, пресеклась мужская линия тамошних владельцев, Султан-Ахмед-Бек, как зять покойного хана, был призван народом на аварское ханство. Таким образом еще при жизни старого Али-Бека оба его сына сделались ханами: Хассан — в Мехтуле, а Султан-Ахмед — в Аварии.

Оба они издавна были непримиримыми врагами шамхалов тарковских, и Хассан, как ближайший сосед их, рад был воспользоваться наставшими смутами, чтобы насчет их, усилить свои владения. Собственные средства его были ничтожны, но он, опирался с одной стороны на родственную ему Аварию, а с [218] другой — на вольный союз даргинских народов, известных у нас под одним общим именем акушинцев. Все обстоятельства, выдвигавшие Мехтулинское ханство на первый план в возникшем движении Дагестана, вместе с тем быстро привели и к его уничтожению железною волею Ермолова.

Оставив Тарки, отряд, 11 ноября, двинулся на Параул, лежавший за горным перевалом, в черте мехтулинских владений. Короткие дни и невылазная грязь по дорогам, замедлявшая движение пушек, сделали то, что войска только к вечеру достигли до подошвы высокого, довольно крутого хребта, называемого Аскорай, за которым начинались мехтулинские земли. Здесь, на самой границе, ожидал неприятель. Все возвышения, лежавшие кругом, были заняты лезгинами, число которых, как говорили лазутчики, простиралось до 15 тысяч. Некоторые из свиты Ермолова заметили на вершине горы самого аварского хана, делавшего какие-то распоряжения. Едва войска подошли к подошве хребта, как горцы открыли огонь, и с вершины Талгинской горы посыпались на Ермолова самые дерзкие ругательства.

— Анасым сыхым (дитя собаки) Ярмул! кричали ему горцы.

Солдаты, раздраженные дерзостью лезгин, рвались в бой; но Ермолов, обогнав отряд, и окинув взором расположение горцев, приказал остановиться и варить кашу.

Незначительная перестрелка закончила день. Погода была ужасная. Солдаты, офицеры и даже многие из приближенных Ермолова роптали, осуждая его за бездействие. Главнокомандующий все слышал и молчал. Нужно сказать, что Ермолов постоянно употреблял все средства, чтобы ближе и короче узнавать своих офицеров. Он держал на походе всегда открытый стол, к которому каждый мог приходить, и званый и незваный, и сам не стеснялся посещать офицерские кружки, вступая в фамильярные и дружеские разговоры с своими подчиненными. И в этот самый вечер, — как рассказывает Граматин, впоследствии известный кавказский генерал, тогда, в экспедиции, бывший еще молодым офицером, — Ермолов, закутавшись в бурку, по [219] обыкновению направился было к одному из офицерских костров. Вокруг огня сидели кабардинцы. Это был бивуак храбрейшего полка, который сам Ермолов называл «десятым легионом» (десятый легион войск римских славился, как известно, своими доблестями). Ермолов знал в этом полку поименно не только всех офицеров, но и большую часть унтер-офицеров и даже солдат. Подходя к костру, он услышал густой бас штабс-капитана Гогниева, который самыми неприличными, отборными словами ругал его за медленность. Большая часть офицеров соглашалась с мнением Гогниева. Ермолов постоял, послушал и, незамеченный, вернулся, не сказавши ни слова.

Между тем горцы, уверенные, что отряд не решался атаковать их сильную позицию, еще с большею наглостью стали посылать в русский лагерь и брань и нули, которые долетали по временам до палатки самого Ермолова. Но он приказал не отвечать на выстрелы. Лежа на бурке, главнокомандующий хладнокровно угощал офицеров походною закускою, и когда ему напоминали о горцах, он небрежно говорил: «пусть себе тешатся!»...

А ночь спустилась на окрестность темная, холодная, ненастная. Все горы осветились неприятельскими кострами, и долго еще оттуда невнятно доносились по ветру до русского стана ликование и песни неприятеля. Но мало по малу в обоих лагерях все стихло и заснуло. Не спал только Ермолов.

Он говорит в своих записках, что предвидел возможность огромной потери при штурме этой, действительно сильной позиции, так как и без того трудные всходы на гору были все перекопаны и заняты многочисленным неприятелем. Об отступлении не могло быть и речи. В первый раз появились в этой стране русские войска и притом с главнокомандующим на челе: весь Дагестан с напряженным вниманием следил за событиями — и малейшая неудача повлекла бы для русских неисчислимые бедствия. Тогда все дагестанские народы встали бы как один человек, даже шамхальство могло быть увлечено общим потоком — и русские войска очутились бы окруженными...

Оставалось единственное средство — обойти неприятеля с фланга. [220] Один ми проводников, старый туземец, отлично знавший окрестные места, объяснил Ермолову, что в четырех верстах от русского лагеря есть дорога на горы, но такая трудная, что ее забросили даже сами туземцы, почему вероятно она и теперь совершенно не охраняется горцами. «Если русские солдаты могут пройти по такой дороге, говорил проводник, — то я берусь вывести их незаметно прямо в тыл неприятелю». Был уже одиннадцатый час ночи. Ермолов потребовал к себе известного маиора Швецова, незадолго перед тем вырученного им из плена, приказал ему взять 2-й батальон Кабардинского полка с двумя орудиями и подняться обходными тропами на гору по указанию проводника, на верность которого Ермолов полагался. Весь скат горы и самая вершина ее были покрыты дремучим лесом. Этот-то лес должен был занять Швецов с своими кабардинцами, и отсюда, на самом рассвете, ударить неприятелю во фланг или в тыл.

— «Только смотри, брат, сказал ему Ермолов: — чтобы не было ни единого выстрела; встретишь где неприятельский караул — уложи его штыками, а когда будешь на вершине горы, — дай сигнал, мы тебя поддержим.

Швецов готовился было уйти, но Ермолов остановил его.

— «Да помни, прибавил он: — оттуда тебе нет дороги назад. Я должен найти тебя на горе живым или мертвым».

Швецов поднял и вывел из лагеря свой батальон так тихо, что даже солдаты соседних частей не заметили движение кабардинцев. Штабс-капитан Гогниев повел свою роту в авангарде.

В ночном безмолвии разыгралась буря, и страшный вой ветра, заглушавший всякий звук, покровительствовал скрытному движению отряда. На горах догорали костры, то вспыхивавшие, то снова потухавшие, и люди спали. Но Ермолов, желая еще более отвлечь внимание неприятеля, приказал сторожевой цепи завязать перестрелку. Выстрелы всполошили горцев; они принялись отвечать — и ружейный огонь не прекращался уже до самого утра. А Швецов между тем поднялся на гору и, незаметно [221] пробравшись по густому лесу, подошел с наветренной стороны вплоть к неприятельским караулам. Солдаты могли видеть, как лезгины, под охраною дремавшей стражи, беспечно спали у своих потухавших костров. Батальон приготовился к нападению. И вот, вдруг, в предрассветной мгле, грянула пушка, загрохотали барабаны, загремело «ура!» — и кабардинцы стремительно ударили на неприятеля. Нападение было так неожиданно, что многие из горцев погибли под штыками прежде, чем успели проснуться; остальные в ужасе бежали врассыпную, кто в чем был: кто спал в одежде, тот бежал без оружия; кто захватил оружие, тот бежал без одежды. Дорогу охранял брат аварского хана, Хассан дженгутайский — и солдаты видели его впереди бегущих. В самое короткое время неприятель исчез, и батальон твердою ногою стал на вершине горы.

При первом выстреле Швецова весь русский лагерь поднялся на ноги. Сводный батальон из рот Троицкого и 8 егерского полков бегом был двинут на поддержку Швецова. Но помощь оказалась уже излишнею: гора занята была одними кабардинцами.

Весь день войска поднимались на гору, таща за собою обозы и пушки. Только к вечеру выбрались они на плато и заняли позицию, на которой за день перед тем стояли лезгины. Ермолов благодарил солдат и приказал дать им двойную порцию водки. Около него собрался обычный кружок офицеров.

— «Вот вам, господа, урок, как должно беречь русскую кровь, сказал Ермолов: — по вашему, надо бы было вчера положить здесь несколько сот русских солдат... А для чего? Для того, чтобы занять эту гору?.. Но вот мы достигли того же самого и не потеряли ни одного человека». (В батальоне Швецова было только двое раненых).

Ермолов вызвал вперед штабс-капитана Гогниева.

— «Спасибо, Гогниев! сказал он: — ты с ротою первый вошел на завалы, могу тебя поздравить с Владимирским крестом. Только смотри, брат, не ругайся так, как вчера ночью меня ругал».

Понятно, что офицеры и солдаты боготворили Ермолова. [222]

На следующий день войска спустились в Параул — большое селение, где жил аварский хан, когда еще был простым мехтулинским беком. Селение было пусто; жители разбежались, и потому все имущество их отдано было войскам на разграбление. Отдохнув в Парауле, отряд двинулся дальше, к Большому Дженгутаю — резиденции мехтулинских ханов. Тогдашний хан, по имени Хассан, был человек уже не молодой, отличавшийся суровою ненавистью к русским и пользовавшийся за то особым уважением населения. Столица его чрезвычайно живописно раскидывалась на крутом возвышении, по самой середине которого стоял ханский дворец, имевший вид рыцарского замка и отличавшийся от прочих строений величиною и узкими стрельчатыми окнами, пробитыми в наружную сторону; это был первый шаг к цивилизации в этих странах, где окна всегда выходили на двор.

В Дженгутае ожидали русских главные силы мятежников. Их позиция тянулась по высокой горе, защищаемой окопами и засеками; на левом фланге был Дженгутай, на правом — река, к которой примыкали обширные сады, занятые также лезгинами. Эта позиция была еще сильнее, нежели первая, а между тем откладывать атаку на этот раз было невозможно: в шести верстах стоял акушинский кадий с четырехтысячным скопищем, — и всякое промедление дало бы ему возможность зайти русскому отряду в тыл и поставить его под перекрестный огонь.

Приказав двум кабардинским ротам, под начальством храброго капитана Кацырева, следить за акушинцами, Ермолов выдвинул вперед артиллерию, — и скоро картечь заставила неприятеля очистить передовые завалы; в то же время стрелки выбили его из крайних домов селения. Тогда орудия подвинулись ближе. И между тем как снаряды громили город, производя страшное опустошение в тесных улицах, донской есаул Чикалев с казаками обскакал Дженгутай и рубил тех, которые пытались бежать из него. Одновременно с этим, шло жаркое дело на правом фланге, в колонне подполковника Верховского. Там были уже акушинцы и с ними, как полагали, аварский [223] хан. Кацырев вынужден был подкрепить сражавшихся. Но в ту минуту, как бой разгорался по целой линии, из бокового ущелья вдруг нахлынул туман, и густые волны его скрыли сражавшихся. Ермолов тотчас решил воспользоваться мглою; он приказал начальнику штаба полковнику Вельяминову штурмовать главную позицию — и в одну минуту русская пехота, штыками выбив лезгин, заняла окопы. Часть неприятеля, будучи отрезана, кинулась в город и засела в мечети. Солдаты ворвались за ними и перекололи защитников. Тогда аварский хан, брат его, мехтулинский владелец, и знаменитый в горах своею ученостью мулла Сеид-эфенди, проповедовавший восстание, бежали в горы. Большой Дженгутай был отдан войскам на разграбление. Та же участь постигла на следующий день и Малый Дженгутай, заблаговременно покинутый жителями.

Бой стоил русским трех офицеров и 50 нижних чинов убитыми и ранеными.

В Дженгутае получено было известие, что и отряд Пестеля исправил первую свою неудачу: он снова занял Башлы и за измену жителей истребил город до основания.

Впрочем, и этою удачею в Башлах русские войска обязаны были собственно не Пестелю. Нужно сказать, что Пестель только что был назначен военно-окружным начальником в Дагестан на место генерал-маиора Тихановского, слабым управлением которого не был доволен Ермолов. Но боевые заслуги Тихановского были известны целому краю, и если административная деятельность его не была настолько же блестяща, как военные подвиги, то во всяком случае замена его генералом Пестелем оказалась весьма неудачною. Сам Ермолов говорит, что, во время первого пребывания в Башлах, Пестель раздражал жителей самым оскорбительным распутством и постоянно был пьян; вот почему он и не видел, что жители находятся в явных сношениях с мятежниками и вывозят из города имущество. Старший же по нем командир Севастопольского полка, подполковник Рябинин, «во всех упражнениях был лучшим ему товарищем». [224]

Слабость и неспособность Пестеля были таковы, что он и на этот раз едва не погубил дела. Получив предписание Ермолова снова занять Башлы, он медлил выступлением, ссылаясь на недостаток продовольствия, и повиновался только вторичному строгому напоминанию. Двигаясь к Башлам, как рассказывает в своих воспоминаниях Карягин, — отряд в одной лесистой местности наткнулся на неприятеля. Этого было довольно, чтобы Пестель приказал отступить. Тогда командир артиллерийской роты, полковник Мищенко, доложил генералу, что если войска сделают шаг назад, то понесут такое же поражение, как и в Башлах. Но когда доводы его не были уважены, Мищенко твердо сказал ему: «Генерал! если вы не надеетесь разбить неприятеля, или опасаетесь за собственную жизнь, в таком случае не угодно ли вам остаться при вагенбурге, под прикрытием одного батальона, а остальными предоставьте распорядиться мне»... И Пестель был настолько малодушен, что сложил с себя команду. Тогда Мищенко смело пошел на завалы, разбил неприятеля, — и последствием этой победы было то, что Башлы, покинутые жителями, взяты были без боя. Храбрый Мищенко получил в последствии крест св. Георгия, был произведен в полковники и получил в командование Апшеронский пехотный полк. Пестель же отчислен был по армейской пехоте и выслан Ермоловым в Россию.

«Пестелю и подполковнику Рябинину, писал в то же время Ермолов к князю Волконскому, бывшему тогда начальником главного штаба: — дал я назначение по наилучшим о них свидетельствам, и таковыми обманут будучи, представил я их обоих к награждению за сражение при Башлах, в котором они не были»...

С занятием Башлы и Дженгутая на обоих пунктах борьбы торжество Ермолова было полное.

Слух о поражении дагестанцев мгновенно облетел все горы до отдаленнейших ущелий. Горцы, никогда не видевшие в своих селениях русских войск, были в страхе, — идея о неприступности их жилищ исчезла. Окрестности были пусты на [225] далекое расстояние; но русские остановились и дальше Дженгутая не шли. Это мало по малу ободрило население, и старшины окрестных деревень стали являться с просьбой о помиловании. Ермолов встречал их грозною речью.

— «Знаете ли, говорил он: — против кого вы осмелились поднять оружие? Знаете ли вы все могущество русского императора?»

На горцев обнаруживали влияние и самая фигура главнокомандующего, грозная и величественная, и суровый взгляд его, пронизывавший присутствующих. «Невольно, — говорит один из участников этого похода: — глядя на эти черты, отлитые в исполинскую форму старины, воображение переносилось ко временам римского величия. Это был настоящий проконсул Кавказа. Не даром про него сказал поэт:

Беги лезгинец — блещет меч
Карателя Кубани,
Его дыханье — град картечь,
Глагол — перуны брани;
Окрест угрюмого чела
Толпятся роки боя,
Взглянул — и гибель протекла
За манием героя.

Однакоже Ермолов снисходительно принимал горцев: «Мне — говорит он в записках: — приличествовало даровать пощаду». И тем не менее метхулинцам было объявлено, что хан их лишается владения, и что никто из народа не должен повиноваться ему, как изменнику.

Все, что составляло в Мехтуле удел аварского хана, было конфисковано; его богатый дом в Парауле был разрушен до основания, его деревни: Кака-Шура, Параул, Дургели и Урма переданы во владение шамхала тарковского. Из остальных селений Мехтулинского ханства образовано особое приставство, под управлением русского офицера войскового старшины Якова Батырева. Самостоятельность Мехтулинского ханства исчезла навсегда и знаменитый дворец ханов в Дженгутае сравнен с землею.

«Возмутившиеся» — писал Ермолов со своею обычною ирониею [226] к одному из приятелей: — «,наказаны, и вознаграждены сохранившие нам верность. Одному из сих последних (шамхалу) дал я в управление 16 тысяч душ с обширной и прекрасной страною. Так награждает проконсул Кавказа».

В селении Карабудаг-Кенте впервые представился Ермолову прибывший из Дербента шамхал тарковский. Привыкши слышать о пышности главнокомандующих Кавказа, он удивлялся неприхотливой жизни и простой одежде Ермолова. Короче познакомившись с ним, он сам говорил ему, что сначала не почитал его даже настоящим начальником, думая, что под своим именем Ермолов прислал другого генерала. «Всякие нелепости находят место в головах здешних жителей», замечает Ермолов.

С этих пор влияние аварского хана в горах значительно надает. Он поспешил написать письмо к главнокомандующему, стараясь оправдать свое поведение и прося прощения. — «Нет прощения подлым изменникам», отвечал Ермолов и именем государя лишил его генеральского чина и получаемого содержания.

Ермолов знал цену одержанных им побед и понимал беспристрастно значение средств, на них употребленных. «Ты не удивишься, — писал он в одном из своих частных писем: — когда скажу тебе об употребленных средствах. В местах, где я был, в первый раз слышен был звук пушек. Такое убедительное доказательство прав наших не могло не оставить выгод на моей стороне. Весьма любопытно видеть первое действие сего невинного средства над сердцем человека, и я уразумел, сколько полезно владеть первым, если не вдруг можно приобрести последнее».

В горах все еще ждали, что Ермолов двинется дальше; но он возвратился на линию. Окончательный расчет с акушинцами был отложен до следующего года.

Так окончился знаменитый дагестанский поход 1818 года. [227]

XV.

Покорение Каракайтага в 1819 году.

1819 год в Дагестане начался при неблагоприятных предзнаменованиях. Погром Мехтулы и снятие ее с карты независимых дагестанских стран не образумили дагестанцев, и всю зиму волнение в горах не прекращалось. Персия искусно поддерживала восстание и, как было известно, отправила Ших-Али-Хану четыре тысячи туманов золота, около 20 тысяч рублей серебром на наши деньги, для найма войска. Но ведя между собою деятельные переговоры о предстоящей войне, хитрые дагестанские ханы в то же время осаждали Ермолова дружескими письмами, жалуясь на то, что «их непоколебимая верность русским остается без воздаяния». — «Со всеми ими, говорит Ермолов: — я был в приязненной переписке в ожидании удобного случая воздать каждому из них по заслугам».

Так наступило лето 1819 года. И вот, в то время, как русские войска воздвигали на Кумыкский плоскости крепость Внезапную, дагестанцы собрались в значительных силах, чтобы [228] препятствовать постройке ее и вообще напасть на русские владения. Между ними было условлено, что Хассан дженгутайский пойдет на Казиюрт, аварский хан к Андреевской деревне, а Ших-Али-Хан и Абдулла-Бек ерсинский овладеют Кюрой и Кубинской провинцией. Сильные акушинцы с своей стороны угрожали тем, которые хотели оставаться верными русским. Преданный Ермолову кадий табасаранский был убит заговорщиками. Аслан-Хан кюринский и шамхал тарковский готовились к обороне. Сообщения Кавказской линии с Дербентом между тем прекратились и торговля совершенно остановилась. «Так было и прежде, доносил Ермолов: — и конечно ничего не будет хуже того, что было при последних моих предместниках; но не в моих правилах терпеть, чтобы власть государя моего была неуважаема разбойниками». И он приготовлялся наказать их.

Опасность угрожала всего более югу приморского Дагестана, — богатой Кубинской провинции, на которую должны были пасть первые удары мятежников. Среди кубинцев собственно нельзя было ожидать волнений; напротив, сами они образовали из себя конную пограничную стражу, служить в которой считалось большим и не для всех доступным почетом. Но о защите провинции от внешних врагов приходилось подумать серьезно. И малочисленность войск, которыми русские могли располагать для прикрытия границ со стороны Дагестана, была не единственным затруднением: нужно было еще отыскать надежного вождя, который своею опытностью, отвагой и предприимчивостью мог бы сделать не чувствительною малочисленность этого войска. Прошлогоднее назначение Пестеля показало Ермолову, какая нужна осторожность в выборе такого начальника. Сменивший Пестеля, генерал Вреде, человек достойный, с замечательными способностями, также не был удобен для этого назначения, как не имеющий за собою боевой репутации. Выбор Ермолова остановился на генерал-маиоре князе Мадатове, военно-окружном начальнике ханств Шекинского, Ширванского и Карабагского.

Мадатов был сам уроженец Карабага. Он вступил в [229] русскую службу с молодых лет и теперь был в апогее своей боевой известности. Командуя в наполеоновских войнах славным Александринским гусарским полком, он уже в чине полковника носил Георгия на шее и бриллиантовую саблю. Это был один из выдающихся деятелей той громкой военной эпохи. Самое назначение его на Кавказ состоялось по личной просьбе Ермолова, который и поручил ему в управление мусульманские ханства. Знание языков и обычаев страны, рядом с необычайною храбростью, предприимчивостью и представительною наружностью, делали его незаменимым в сношениях с горцами. Лучшего выбора, как показали последствия, сделать было невозможно.

В начале августа, в селении Исталяре, Мадатов принял начальство над экспедиционным отрядом, назначенным для охраны Кубинской провинции. Весь этот отряд состоял всего из двух батальонов пехоты Севастопольского и Троицкого полков, трехсот линейных казаков и шести орудий пешей и двух — конной артиллерии. Зная, как недостаточно этих сил для предстоявшей борьбы с Дагестаном, Мадатов решил воспользоваться своим влиянием на жителей мусульманских провинции, порученных его управлению, и успел склонить их выставить из каждого ханства конные дружины охотников. И скоро из Карабага, Ширвани и Шеки, действительно, прибыли к нему несколько сотен превосходной азиятской конницы. Это был первый, неслыханный дотоле пример, что мусульмане русских провинций шли в рядах русского войска против Дагестана, т. е. против своих же единоверцев, — и притом шли не по найму, а добровольно, на собственный счет, ничего не прося и ничего не стоя нашему правительству. Ермолов в шутку называл их иностранными легионами.

Несмотря на это увеличение, экспедиционный отряд оставался настолько мал, что Ермолов не считал возможным вести с ним наступательные действия. «Ты, верно, уже пришел с иностранными твоими легионами, — писал он к Мадатову: — теперь надо ограничиться наблюдением за Табасаранью. Ежели [230] акушинцы, которые по глупости своей думают себя в праве во все мешаться, обратятся к тебе с своими бумагами и посланцами, то отвечай им, что без приказания моего не можешь вступить с ними ни в какие объяснения, но только знаешь, что будешь истреблять всех, которые осмелятся делать вред подданным Государя».

Мадатов однако понимал свое положение и свою задачу иначе. Он видел необходимость перенести военные действия на вражескую землю и, как только собрались войска, он ночью, — внезапным, форсированным движением проник в Табасарань и занял крепкую позицию в селении Мараге.

Табасарань, длинная, примыкающая к морю полоса земли, расположившаяся около Дербента между Каракайтагом и Кюринским ханством, уже со времени занятия русскими войсками Дербента подпала под влияние и зависимость от России, которая однако не коснулась внутреннего распорядка этой провинции. Но именно это обстоятельство и повлекло за собою сначала междоусобия, а потом и необходимость уничтожения ее самостоятельности. Управление Табасаранью прежде, в течение долгого периода времени, сосредоточивалось в лице майсума — титул, переходивший наследственно в одной известной фамилии. Это важное в Дагестане достоинство, вместе с достоинством шамхалов и уцмиев, составляет памятник могущества в этом крае аравитян. Существует предание, что арабы, обратив в магометанство жителей Табасарани, большая часть которых были потомки древних евреев, назначили правителем этой страны одного добродетельного и набожного человека из арабского войска, по имени Махмед-Майсума, а в помощь ему дали двух кадиев, подчинив однакоже его, также как уцмия каракайтагского, Шахбалу — правителю казикумыков. От имени Махмеда-Майсума и производится титул майсумов. В течение многих веков после арабов, порядок этот оставался без изменения; впоследствии же кадии воспользовались слабостию некоторых майсумов и стали от них независимы. Табасарань разделилась: южная осталась под управлением майсумов, северная — стала [231] управляться кадиями, которые становились все сильнее и сильнее майсумов и, вероятно, совершенно поглотили бы древнее могущество и нрава последних, если бы страна скоро не перешла под власть России. Волнения 1819 года частию даже и стояли в зависимости от вражды членов династии майсумов с представителями фамилии кадиев.

В этой-то стране, и главным образом в Северной Табасарани, где мятежники, как сказано, убили кадия, теперь и приходилось действовать Мадатову. Испуганные внезапным появлением русского войска, жители, уже готовые к восстанию, очутились в нерешительности, не знали, что предпринять. Их старшины и выборные от селений поскакали для общего совещания в Хошни, принадлежавшее зятю беглого Ших-Али-Хана, Абдул-Беку ерсинскому, и там собралось по этому случаю несколько тысяч мятежников. Мадатов решил немедленно напасть на сборище и, захватив в свои руки коноводов мятежа, одним ударом покончить с Северною Табасаранью. В ночь с 13 на 14 августа он выступил с отборною частью конницы и пехоты, расположив остальные войска в укрепленном вагенбурге, составленном из обозов.

До селения Хошни было тридцать верст. Это пространство нужно было пройти в течение ночи, — иначе неприятель сам мог запереть отряд в теснине, где Мадатову уже пришлось бы драться за собственную свободу. В минувшем столетии подобный случай уже был с отрядом храброго Криднера, едва не погибшего в горах Каракайтага, и спасшегося только тем, что неприятель почему-то не осмелился его преследовать; но пушки тогда были брошены и составили трофей неприятеля. Мадатов знал из рассказов туземцев, в какой неприступной местности лежат аулы ерсинского бека, и потому-то именно он и взял не целый отряд, а только отборных людей, на железные силы которых, на волю и безусловную храбрость мог вполне положиться. Ночь была темная, дороги неизвестные; узкие ущелья, в которых отряд растягивался в нитку, и бездонные каменистые овраги чередовались с крутыми заоблачными [232] подъемами и отвесными спусками, покрытыми вековым дремучим лесом. Войска шли быстро, без отдыха и в глубоком молчании, на руках перетаскивали пушки там, где им нельзя было проехать. Где начинались камни — колеса обертывались солдатскими шинелями, а конница разъезжалась врознь, чтобы шум движения не мог предупредить неприятеля о приближении этой горсти отважных.

На рассвете отряд уже стоял на вершине высокой горы, окутанной облаками; крутой и лесистый спуск вел отсюда прямо к селению Хошни, где в густой, предрассветной мгле осевшего в долине тумана мерцало множество потухавших огней. Это и был неприятельский бивуак, до которого еще оставалось версты четыре. Нетерпение начинало овладевать войсками; татарская конница и казаки пошли вперед на рысях; пехота, забывая усталость, не отставала от конницы. Но вот татары пустились марш-марш, и быстро обскакали и бивуак и селение.

Пальба, стопы и дикие крики раздались со всех сторон. Конница стремительным ударом ворвалась в неприятельский стан и произвела в нем полное смятение. Горцы, устрашенные внезапным нападением, бросились бежать через единственное ущелие, которое еще не успели захватить русские. Убитых и раненых у неприятеля было не много, так как все дело окончилось первым натиском конницы; но в числе пострадавших был сам Абдул-Бек ерсинский: под ним была убита лошадь, сам он был ранен пикою, и хотя успел спастись, но конвой его был изрублен и знамя его захвачено. Мадатов приказал оставить селение Хошни в целости и только один дом Абдуллы-Бека был сожжен и сад его истреблен до основания — наказание, которому по обычаю края подвергаются изменники. Отряд расположился бивуаком, готовый по первой тревоге двинуться туда, где показались бы вооруженные скопища. Но вместо них на другой день старшины шести табасаранских магалов явились с повинною головою. Мадатов торжественно, именем императора, объявил им прощение и назначил на [233] место убитого кадия правителем зятя шамхала тарковского, Абдулл-Разах-Бека. Вольная Табасарань, при громе пушек, приведена была к присяге на верность русскому государю.

Здесь же, у селения Хошни, Мадатов получил известие, что и другая часть его отряда, оставленная им в вагенбурге, в деревне Мараге, имела удачное дело с неприятелем. Храбрый маиор Износков — герой Башлынского сражения — сделал весьма удачный набег на сел. Туруф, где жил один из главных коноводов движения, Гирей-Бек казанищский, который и бежал в горы. С бегством Гирея потухла и последняя искра готовившегося восстания.

Так, одним решительным и смелым ударом и почти без пролития крови — усмирена была вся Табасарань.

Ермолов был чрезвычайно доволен действиями Мадатова. «Целую тебя, любезный мой Мадатов, и поздравляю с успехом — писал он ему: — ты предпринял дело смелое и кончил его славно».

Но в то же время Ермолов видимо страшился за слишком рискованные действия, боялся увлечений со стороны Мадатова и, намекая ему на необходимость держаться более оборонительного образа действий, писал к нему между прочим:

«Некоторое время должен я, любезный князь Валериан Григорьевич, стеснить твою деятельность, но сего требуют обстоятельства. Потерпи немного, недалекий случай, где службе Царя нашего полезна будет храбрость твоя и усердие».

Но Мадатову виднее было положение края, и в его уме уже созрел план покорения Каракайтага.

1-го сентября 1819 года он перешел из Мараги в Дербент и расположился впереди его лагерем при редуте Дарбахе, на большой дороге, ведущей к Таркам. Правый фланг его примыкал к берегу Каспийского моря, и, таким образом, отряд в одно и то же время прикрывал Табасарань и угрожал селениям буйных каракайтагцев.

На север от Дербента, занимая большую часть Каспийского побережья вплоть до владений шамхала тарковского, лежало [234] Каракайтагское уцмийство. Оно состояло собственно из двух частей: Нижнего Каракайтага или Терекеме, лежащего по берегу Каспийского моря, и Верхнего, или Горного, примыкавшего к владениям народов Даргинского союза и Казикумыкского ханства. В то время Каракайтаг в сущности еще был совершенно независим и сохранял политическое устройство, оставленное ему арабами. Предание говорят, что в исходе VIII столетия, после того, как Казикумык покорился арабам и принял ислам, аравийское войско вошло в Каракайтаг. Здесь оно встретило упорное сопротивление; но после многих кровавых битв, часть жителей была истреблена, а остальная искала спасения в покорности и также обратилась в ислам. Арабы поставили в стране своего правителя Эмир-Хамзе с титулом уцмия, и с тех пор титул этот считался в Дагестане по старшинству вторым после шамхалов.

В самом начале нынешнего столетия, каракайтагским уцмием сделался некто Адиль-Гирей-Хан, человек беспокойный, коварный, подозрительный и осторожный. Когда Дербент подпал под власть России, — вынужден был признать зависимость свою и Каракайтаг. Но в сущности, зависимость эта долго оставалась чисто номинальною. Уцмий не только не платил дани, но даже не отвечал за безопасность путей через его владения, и ни один русский не мог переступить границ Каракайтага иначе, как под прикрытием сильного конвоя. Адиль-Хан сам почти открыто содержал на жалованье шайки хищников, грабивших русские пределы, и помогал Ших-Али-Хану поддерживать старинные связи в Кубинской провинции.

Скрывая непримиримую ненависть к русским, уцмий тяготился однакоже и тению зависимости. Из политических видов он избегал сношений с русскими, и если решался видеться с кем-либо из генералов, то непременно на таких условиях, чтобы свидание происходило в поле и в присутствии многочисленных его телохранителей. Странное поведение свое он объяснял тем, что связан страшною клятвою, данной еще в лета своей юности, никогда не въезжать ни в один из [235] русских городов, — не только в Кизляр или в Тифлис, но даже в соседний мусульманский Дербент.

Действительно, всему Каракайтагу известна была эта клятва; но происхождение ее объясняли весьма различно. По рассказам самого уцмия, правивший Каракайтагом старший брат его, Али-Хан, желая удержать наследственные права на уцмийство за своим потомством, заключил с русскими тайное условие, по которому он, Адиль-Гирей, при первом же удобном случае был бы выдан русским и заключен в крепость. Эти-то обстоятельства будто бы и побудили его тогда дать всенародную клятву — не ездить ни в один из городов, находившихся под властью России. Другие объясняли однако дело иначе. Говорили, что старый уцмий Али-Хан, также скрывавший, под личиною преданности, непримиримую вражду к России и бывший весьма деятельным участником в разбоях на русской границе, опасался, чтобы брат его, посещая Дербент, не выдал его тайных дел, почему и заставил его всенародно, в мечети, произнести клятву никогда не видеться с русскими. Так или иначе, но клятва эта стала находкою для самого Адиль-Гирея, когда он сделался уцмием. Прикрываясь ею, он искусно маскировал многие из своих поступков и, ненавидя русских нисколько не меньше своего предместника, уклонялся от сношения с русскими властями там, где это было ему выгодно.

До Ермолова, особенно при слабом управлении Ртищева, уцмию многое сходило с рук безнаказанно; но когда явился Ермолов, и Дагестан почувствовал на себе его железную власть, уцмий понял, что старые приемы политики больше неуместны, и начал искать самого, по-видимому, искреннего сближения с главнокомандующим, стараясь, конечно, извлечь отсюда возможные выгоды.

Нужно сказать, что по смерти брата своего, уцмия Али-Хана, Адиль-Гирей истребил весь его род и приверженцев, с целию завладеть их богатствами. Гонения, воздвигнутые тогда на семью покойного брата, заставили и других его племянников, детей его родной сестры, бывшей в замужестве за Муртазали-беком [236] в Казикумыке, — бежать и отдаться под покровительство аварского хана. Это была старшая линия Каракайтагского дома, имевшая теперь, после ссылки Бала-Хана в Сибирь, представителем своим талантливого 17-летнего брата его Эмир-Гамзу, пользовавшегося большою любовью в народе. И уже по этому самому он не мог не казаться опасным подозрительному Адиль-Гирею, тем более, что после смерти последнего достоинство уцмия должно было перейти именно к Эмир-Гамзе, как старшему в роде.

Тогда Адиль-Хан, отказавшись от открыто враждебных действий против русских, задумал попытаться, путем сближения с ними, устроить так, чтобы еще при жизни упрочить власть за своими сыновьями.

И вот, ссылаясь все на ту же будто бы тягостную клятву, которая затрудняла его добрые сношения с русскими, Адиль-Гирей обратился к Ермолову с просьбою сложить с него звание уцмия и уволить в Мекку, где он намерен посвятить остаток своих дней молитве, достоинство же уцмия передать его сыну, Мамед-Беку, незадолго перед тем женившемуся на дочери шамхала. План, искусно задуманный, поставил многих в недоумение. Но Ермолов проник в истинные намерения уцмия и не только отказал ему в просьбе, но сделал распоряжение, ежели бы уцмий самовольно задумал отправиться в Мекку, — задержать его в Бакинской крепости. В то же время двуличное поведение Адиль-Гирея в событиях 1818 года, когда он допустил акушинцев напасть на русский отряд в Башлах, вынудило Ермолова принять против него более решительные меры, и сын его Мамед-Бек, взятый в аманаты, был отправлен в Дербент.

Наступил тревожный 1819 год, и роль уцмия становилась все труднее и труднее. С одной стороны Дагестан требовал присоединения его к союзу, с другой — Ермолов зорко следил за его поведением. Но уцмий, по-видимому, надеялся избегнуть представившихся ему подводных камней хитростию, и, ведя деятельные переговоры с мятежниками, он в то же время старался поставить себя даже вне всяких подозрений, извещая Ермолова о [237] замыслах аварского хана, будто бы домогавшегося истребить Каракайтагский дом. Но Ермолов совершенно понимал двойную игру уцмия. «Благодарю за письмо ваше, — писал он к нему: — в котором уведомляете меня о делах дагестанских. Знаю, что подлый изменник аварский хан возмущает народы, но не вижу, какую причину могут иметь сии народы желать истребить вас; ибо они в подвластных ваших имеют верных товарищей в злых намерениях противу русских».

Уцмий старался прежде всего выручить сына и, уверяя в своей верности, просил Ермолова назначить ему в помощники старшего сына, ручаясь в этом случае удержать спокойствие в Каракайтаге. Ермолов отвечал: «в прошлом году сын ваш был при вас и народ каракайтагский весь возмутился против своего государя. Не сын ваш, как человек молодой, а ваше высокостепенство должны управлять народом».

Всеобщее возмущение и погром Мадатовым Табасарани сделали невозможными нерешительное положение и двойную игру. В самом Каракайтаге, именно в Каракайтаге Нижнем, в селениях, подвластных Эмир-Гамзе, Ибах-Беку и другим, собирались шайки и уцмию приходилось стать на ту или на другую сторону, тем более, что Ермолов писал ему, что «не таким, как его, поведением доказывается верность государю, и что того не довольно, чтобы явно не участвовать в намерениях неприятеля, но должно верноподданному быть явно против оных». Разгаданный Ермоловым, уцмий однакоже не мог стать и прямо на сторону восстания: князь Мадатов стоял уже на границе Каракайтага, а сын уцмия был аманатом в Дербенте, и, таким образом, страх близкой грозы и страх за участь сына связывали действия уцмия.

Обстоятельства между темь не ждали. Усилившись табасаранской конницею, добровольно ставшею теперь под русские знамена, Мадатов, в ночь с 3-го на 4-е сентября, форсированным маршем прошел через терекеменские селения — и на свету был уже в аулах Ибах-Бека. Подполковник Мищенко с пехотой и казаками атаковал селение Бекерей, Мадатов с [238] татарскою конницею — Улу-Терекеме. И здесь и там мятежники, не ожидавшие удара, были разбиты на голову. Сам Ибах-Бек, преследуемый казаками, был ранен пикою в бок, и только благодаря лесистой местности успел скрыться. Между тем карабагская конница и часть кюринцев преследовали семейства жителей, уходивших к Башлам, и после упорной борьбы, почти под стенами города, отбили до 500 арб, наполненных детьми и женщинами».

«Из последних действий ваших — писал по этому поводу Ермолов к князю Мадатову: — сужу я, что должен быть большой страх между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и, что всего более, — захвачены жены и дети. Здесь редки весьма подобные случаи, и потому должны производить полезное впечатление. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается.»

В этих крайних обстоятельствах уцмий уговорил сына бежать из Дербента. Молодой бек создал самый простой план побега: он стал прорубать стену дома, в котором жил, чтобы уйти, не встретясь со стражею. Но хозяин этого дома, человек верный, да притом понимавший, что может поплатиться за аманата своею головою, известил обо всем коменданта, — и замыслы Мамед-Бека рушились. Он был арестован и предан суду.

Уцмий, до сих пор упрямо отказывавшийся от свидания с русскими начальниками, теперь, узнав о тяжком наказании, ожидавшем его сына за попытку к побегу, сам просил князя Мадатова дать ему свидание, выговорив только, чтобы оно происходило вне городской черты, в дербентских садах. Мадатов воспользовался этими обстоятельствами с тонким расчетом и знанием азиятских нравов. Оп принял уцмия с восточною пышностью, показывал ему войска, ласкал его, а за обедом, при громе пушек, русские пили здоровье Адиль-Хана. Чтобы победить недоверчивость уцмия, Мадатов поднес ему богатые подарки и не только простил сына, но даже позволил тому возвратиться к отцу. Уцмий с своей стороны обещал [239] содействие в усмирении мятежа и, действительно, выслал часть своих войск в русский лагерь.

Мадатов, конечно, не рассчитывал на верность уцмия и своим великодушием хотел только обнаружить совершенно двойственные действия его перед его же подданными; по отношению же к этим последним приняты были им меры, которые могли бы обезоружить самых непримиримых врагов: ни одно из терекеменских селений не было разрушено, женщины и дети, захваченные татарскою конницею, возвращены их семьям, пленные освобождены. Только 24 человека бекских нукеров отправлены были в Дербент на крепостные работы, но и тем обещали свободу, как только владельцы их изъявят покорность. Следствие расчетливых действий Мадатова не замедлили обнаружиться. Как только уцмий достиг своей цели — возвращения сына, он тотчас, со всем своим семейством, удалился в Верхний Кайтаг и написал оттуда к Мадатову: «я к тебе являлся только для освобождения сына; теперь возьми мои земли; жертвую ими, потому что не хочу иметь над собою старшего».

Но черная неблагодарность и измена уцмия отразились на терекеменских селениях совершенно особенным образом: они сами отказались от подчинения уцмию и, явившись в русский лагерь, просили князя Мадатова привести их к присяге на верноподданство русскому государю; весь Нижний Каракайтаг покорился добровольно. Мадатов поручил управление Эмир-Гамзе-Беку и как старшему в роде, и как кровному врагу уцмия, — обстоятельства, оба одинаково полезные для русских целей.

Тогда уцмий, обманутый в своих ожиданиях и надеждах, снова спросил у Мадатова свидания, и оно состоялось около селения Иран-Хараба. По своему обычаю, уцмий явился в кольчуге, вооруженный с головы до ног, и в сопровождении тысячи конных панцирников. Мадатов приехал один. Он никогда не страшился коварства горцев и являлся на свидания с ними всегда безоружный, желая тем показать, что не допускает даже [240] мысли об измене. Он твердо был убежден, что, переменив свой образ действий, потерял бы то влияние, которое успел приобрести на Кавказе. Но свидание это не могло привести ни к чему. Ермолов, с своей стороны, не одобрил его и писал Мадатову: «я должен заметить вам, господин генерал, что вы поступили не совсем благоразумно, приняв приглашение уцмия видеться с ним в Иран-Харабе, ибо сей злодей готов решиться на всякое преступление». и Ермолов потребовал, чтобы сношения с уцмием были прерваны.

Между темь уцмий укрепился в Башлах, где собрано было до трех тысяч горцев, под начальством Абдуллы-Бека ерсинского. Мадатов решился уничтожить Башлы, — вечное гнездо измены, и 4 октября войска уже шли по направлению к этому городу. Башлы находятся в конце ущелья, оберегавшегося сильным сторожевым караулом, и внезапное нападение здесь не могло иметь места. Отряд ночевал в 16 верстах от города, при самом входе в горное ущелье. Огни неприятельского караула виднелись из русского лагеря в расстоянии нескольких верст, и потому взяты были все предосторожности против нечаянного нападения, хотя они вообще не в обыкновении горских народов.

Па следующий день, едва развиднелось, как отряд двинулся дальше. Передовая конница, быстро опрокинув караул, не дала горцам времени воспользоваться скалистыми горами, облегающими дорогу, и сама заняла их, обезопасив таким образом следование отряду.

Ущелье мало по малу расширялось и переходило в обширную долину. До города оставалось не более двух верст. Тогда войска перестроились в боевой порядок и остановились, а сам Мадатов с небольшою свитою выехал вперед на рекогносцировку. Вдали виднелись Башлы, расположенные амфитеатром по отлогости горы, на которую можно было взобраться только по тропам, пробитым в скалистых утесах. Дома и улицы казались пусты; но вершина горы, командующая городом, и каменный вал, проложенный по нижней террасе, были заняты толпами [241] вооруженных башлынцев, готовых отразить нападение. По другую сторону города протекала речка, за которой опять тянулись горы, покрытые лесом, и на одной из них, над самою рекою, стоял древний замок — свидетель недавнего поражения русских. И замок и горы были также заняты толпами. Разноцветные знамена во множестве развевавшиеся и на бастионах замка, — обнаруживали ясно, что в предстоящей битве примут участие не одни башлынцы, а и все жители соседних обществ. Неприятель вел слабую перестрелку, и несколько человек из татарской конницы, в конвое князя Мадатова, оказались ранеными.

Рекогносцировка дала между тем результаты неутешительные. Позиция неприятеля была крепка, силы его значительны, — и штурм при таких условиях являлся средством слишком рискованным. Если бы даже русские войска и овладели городом, то, конечно, с такими потерями, которые могли бы сделать дальнейшие военные операции невозможными. И в то время, как неприятель все еще располагал бы огромными, еще не тронутыми подкреплениями, у нас в тылу не осталось бы ни одного человека — граница русская стояла открытою.

Взять Башлы между тем приходилось во что бы то ни стало, и Мадатов приказал ударить подъем. Войска двинулись, артиллерии приказано было подойти на ружейный выстрел к городу и усиленным бомбардированием принудить неприятеля к отступлению на гору; в случае сопротивления, три колонны пехоты должны были вытеснить его из-за вала штыками. В то же время две роты и два орудие направлены были против замка, а еще два орудие поставлены отдельно на возвышенности, чтобы обстреливать толпы, занимавшие гору. Артиллерийский огонь начался одновременно на всех назначенных пунктах. Неприятель, занимавший нижние уступы города, отвечал живым ружейным огнем; но картечь скоро заставила его умолкнуть, и мало по малу люди начали скрываться в домах, представлявших лучшее укрытие от артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов двинул пехоту. Глухо зарокотали барабаны наступление, и [242] батальон с ружьем на перевес двинулся на приступ. Но приятель не выдержал удара и поспешно стал по скалистым тропам убираться на вершину горы. Покинутый город был занят; но замок оборонялся упорно, и толстые стены его несокрушимо противостояли действию артиллерийских снарядов. Тогда Мадатов послал батальон пехоты с четырьмя орудиями обойти замок с тылу и обложить осажденных. Башлынцы, храбро оборонявшиеся, пока была возможность к отступлению, теперь, едва увидели батальон, угрожавший запереть им выход, обратились в бегство, и город и замок были заняты. Неприятель сосредоточился на вершине горы. Но положение его оказалось крайне невыгодным. Сверху вниз по крутизне горы стрелять было не удобно, а наши гранаты между тем свободно ложились на самой горе и осколками наносили неприятелю огромные потери. Войска рвались вперед, чтобы покончить дело штыками; но Мадатов предпочитал менее блестящий, но за то более дешевый и верный успех. «В Грузии солдат дорог, — повторял он тем, которые хотели приступа: — даром его не трать». Действительно, неприятель скоро скрылся в лесах и ущельях гор, где трудно и бесполезно было его преследовать. Важный успех этот стоил русским всего трех убитых и 20 раненых.

Дом уцмия в Башлах был разрушен. Мадатов угрожал истреблением и городу, если жители не явятся с покорностью. И старшины явились. От лица народа они присягнули на подданство русскому государю, дали аманатов из лучших фамилий и уплатили дань. Мадатов вывел войска из города, чтобы успокоить семейства башлынцев, которые, скрываясь в лесах, много терпели от страха, стужи и голода. Как велико было влияние Мадатова на умы покоренных народов, можно судить по тому, что и здесь часть каракайтагцев тотчас же примкнула к русскому отряду и вместе с ним двинулась в Горный Каракайтаг, который еще повиновался уцмию.

Разбитый в Башлах, уцмий укрепился между тем в м. Сумси, известном своею неприступностью. Чтобы вызвать его из этой крепкой позиции, Мадатов двинулся прямо к его [243] резиденции Янги-Кенду, и 20 октября первые лучи восходящего солнца озарили отряд уже в быстром движении к этому городу. Храбрые янгикендцы приготовились к обороне, но, увидев в наших рядах своих единоземцев, поколебались. В эту минуту прибыл Адиль-Хан со всеми своими силами из Сумси; но было уже поздно. Батальон Троицкого полка штыками взял укрепленные высоты, и войска заняли город. Тогда народ и здесь отказался от власти уцмия и присягнул на подданство России. Так, в два месяца, с горстью отважных, в местах неизвестных и большею частию неприступных, князь Мадатов покорил всю Табасарань и весь Каракайтаг.

Адиль-Хан бежал к акушинцам, увеличив собою число скитавшихся беглых владельцев. Ермолов объявил достоинство уцмия навсегда упраздненным, а управление Каракайтагом временно поручил племяннику Адиль-Гирея, Эмир-Гамзе-Беку, но без титула уцмия и с подчинением его дербентскому коменданту. Впоследствии выработаны особые правила для управления Каракайтагом, и селение Великент назначено местопребыванием русского пристава.

_________________________________

Семейная вражда и месть, обостренные историческими обстоятельствами, скоро привели к гибели почти всего дома некогда славных уцмиев Каракайтага.

Бежавший уцмий укрылся в Аварию. Было ясно, что пока он будет переезжать из одного владения в другое, находя пристанище даже в самом Каракайтаге, где он проживал по целым месяцам, спокойствие в Дагестане будет постоянно нарушаемо. Поэтому к поимке его были приняты деятельные меры, и особенные заботы об этом возложены на пристава, капитана Якубовского. Но уцмий был осторожен, и долго все меры к захвату его были безуспешны. Наконец Якубовский успел заручиться содействием Эмир-Гамзы-Бека, и сделал его соучастником заговора.

Нужно припомнить, что уцмий с давних пор ненавидел детей своей старшей сестры, которых было четверо: Бала-Хан, Эмир-Гамза-Бек, Бей-Бала-Бек и Элдар-Бек. Самая попытка его сблизиться с русскими имела, как мы видели, связь с этою фамильною враждою. Он начал с того, что успел очернить перед русскими старшего племянника, казавшегося ему наиболее опасным, и молодой Бала-Хан, по его настояниям, был сослан в Сибирь. По изгнании уцмия, когда положение Эмир-Гамзы-Бека в Каракайтаге упрочилось, и слух об этом дошел до изгнанника, несчастный Була-Хан нашел случай переслать к брату с одним из бежавших лезгинов письмо и два ружейные кремня, умоляя его о мщении. Эмир-Гамза, ненавидевший дядю, дал обет мести, так совпадавший с намерениями русских властей, и потому охотно принял предложение пристава.

Благоприятный случай к исполнению обета представился очень скоро.

Есть сведение, что Адиль-Хан, испытав превратность судьбы и терпя крайнюю бедность, сам начал искать примирения с русскими, домогаясь получить свои родовые имения, и просил Эмир-Гамзу быть в этом случае посредником. Гамза тотчас уведомил его, что русское правительство принимает его предложение и поручило ему, Эмир-Гамзе, заключить с ним условия.

Назначено было место и время свидания и условлено, чтобы при каждом было не более двух нукеров. Вечером с 3 на 4-е октября 1822 года, Эмир-Гамза прибыл к условленному месту свидания, в сопровождении, по-видимому, только двух человек; но 50 вооруженных всадников остались невдалеке в засаде. Обычная осторожность уцмия на этот раз изменила ему. Он прибыл только с сыном Мамед-Ханом и одним прислужником.

Разменявшись приветствиями, племянник и дядя сели друг против друга на разостланной бурке и сняли ружья, положив их однако, из предосторожности, на колени. Ружье Эмира заряжено было двумя пулями и в курок был ввинчен кремень, присланный Була-Ханом.

Беседа продолжалась довольно долго. Гамза льстил [245] надеждам дяди, и наконец сказал ему: «вели отойти сыну и нукеру, мне нужно передать тебе кое-что но секрету». Уцмий приказал тем удалиться. Мамед-Хан, все время не спускавший глаз с Гамзы-Бека, исполнил приказание с видимым неудовольствием и только после строго повторенного отцом приказания. Впрочем, он скоро успокоился, так как видел, что отец и брат его прощаются самым дружеским образом. Но едва Адиль-Хан, повернувшись, сделал несколько шагов, как Гамза прицелился и выстрелил в дядю сзади. Уцмий упал, пораженный на вылет двумя ружейными пулями. Он был убит наповал. Мамед-Бек, выхватил шашку, бросился на убийцу; Гамза и два его нукера побежали. Становилось темно. Два раза Мамед-Бек выстрелил на бегу из ружья, видел, как двое упали один за другим; — но третий еще бежал. Пылкий Мамед, бросив ружье, преследовал его по пятам с обнаженной шашкой и наскочил на засаду. 50 винтовок встретили его залпом, 50 человек кинулись на него с кинжалами и шашками.... Уцелевшему непонятным чудом, Мамеду удалось спрятаться в лесу, отделавшись легкою раною в ногу. Он утешал себя мыслию, что все-таки успел убить Гамзу-Бека; но впоследствии ему стало известно, что Эмир избежал смерти; убиты же были его нукеры.

В современных русских донесениях дело излагается, впрочем, несколько иначе, вероятно по показаниям самого Эмир-Гамзы-Бека. Они говорят, что Адиль-Хан, давно старавшийся погубить племянника, составил заговор на жизнь его вместе с Мамед-Ханом, и, прощаясь с Гамзой, намеревался убить его, но что Гамза предупредил их замысел и выстрелом из пистолета положил Адиль-Хана на месте, а Мамед-Бека ранил в ногу.

На другой день останки покойного уцмия перевезены были в селение Янги-Кенд в Верхнем Каракайтаге и там погребены со всеми почестями и пышностию, приличествовавшими его высокому званию.

Убийство уцмия было началом целого ряда катастроф. В конце [246] 1826 года Эмир-Гамза был убит во время экспедиции в Табасарань, и Каракайтагом последовательно управляли младшие его братья — Бей-Бала и потом Элдар-Бек. Старший их брат, Бала-Хан, был возвращен из Сибири только в 31 году, но он через год умер скоропостижно. Вслед за ним умер и Мамед-Бек — некогда наследник Каракайтагского уцмийства. Затем случайное обстоятельство послужило поводом к кровавому эпизоду, в котором погибли новые члены Каракайтагского дома.

В это время, т. е. в тридцатых годах нынешнего столетия, первою красавицею в Дагестане слыла Фатимат, дочь одного простого горца, по имени Идаха. Элдар, еще в то время, когда Кайтагом управлял его брат Бей-Балла, влюбился в нее и стал просить руки: но родители долго не соглашались на этот неравный брак, так как, по обычаям страны, сыновья от такого брака не пользуются ни званием, ни правами беков; чтобы иметь наследников законных от жены простого происхождения, в Дагестане нужно было не иметь других жен. И влюбленный Элдар присягнул тогда на коране, что он на другой не женится, и что дети от Фатимат получат таким образом звание и все права беков. Но когда, после смерти Бей-Баллы, Кайтаг подчинен был Элдару, последний, не смотря на свою клятву, женился на вдове брата, женщине умной и прекрасной. Фатимат не избегла горькой участи покинутых жен: Элдар ее бросил и она возвратилась к братьям. Тогда раздраженная этим поступком, семья старого Ибаха поклялась мщением. Но, не смея действовать явно против владетеля, братья Фатимат решились направить смертельный удар посторонней рукою.

В Кайтаге в это время жил Устар-Хан, 17-тилетний юноша, третий сын покойного уцмия ¹⁰. Неоднократно и явно высказывал он ненависть свою к Элдару за убийство отца. Долго мучила Устара мысль, что это убийство остается без [247] отмщения, и он не раз насмехался над старшими братьями, укоряя их в нерешимости взяться за святое дело.

— «Будь мне тогда, когда убили отца, хоть 15 лет, — говорил он: — я не замедлил бы в ту же минуту успокоить его тень. Но я и теперь найду средство исполнить сыновний долг».

Братья считали эти слова просто хвастливостью ребенка, и не обращали на него внимания. Но Устар, верный своему обещанию и обладавший смелым и упорным характером, выжидал только удобного времени. Он с злобною радостью принял братьев Фатимат, в надежде, что найдет в них верных товарищей для мщение Элдару и за себя, и за других.

Была пасха 1836 года. По принятому обычаю владетель Кайтага поехал в сел. Великент, чтобы поздравить с праздником русского пристава. В Великенте уже ожидал его Устар-Бек, вместе с братьями Фатимат и четырьмя нукерами испытанной храбрости. Встретились они весьма дружелюбно и все вместе отправились к приставу. Принятые с почетом, Элдар и Устар-Бек сели рядом на диван и за завтраком пили даже за здоровье друг друга. Товарищи и нукеры их почтительно стояли по обеим сторонам комнаты. Случилось, что вскоре после завтрака пристав за чем-то отлучился из комнаты. В это самое время один из нукеров Устара подал условный сигнал; Устар встал и вдруг, выхватив из-за пояса пистолет, заряженный двумя нулями, в упор выстрелил в Элдара. Элдар упал, обливаясь кровью. На мгновение в комнате водворилась страшная тишина, все оцепенели от ужаса. Тогда один из братьев Фатимат, видя, что Элдар в предсмертных судорогах старается вынуть кинжал, крикнул зловещим голосом: «Устар, руби его!». Слова эти заставили Устара опомниться, он выхватил шашку и в остервенении нанес до двадцати ударов по голове уже умершему Элдару. Тогда только друзья и нукеры владетеля схватились за оружие и бросились на противников. Устар первый пал под ударами шашек. Нукер его, Бахам, желая спасти его тело, проворно подсунул его под диван и заслонил собою. После нескольких выстрелов с [248] обеих сторон началась страшная резня кинжалами. В дыму, которым наполнилась небольшая комната, сражавшиеся едва могли различать друг друга. Выстрелы, шум и дикие крики подняли на ноги весь Великент. Прислуга пристава в ужасе разбежалась. Сам пристав бросился на гауптвахту и приказал ударить тревогу. Команда солдат прибежала к его дому, но никто не посмел войти, — и скоро комната была завалена телами убитых и умирающих. Погибло тринадцать человек, и только Бахам, защитник трупа Устара, покрытый тяжкими ранами, еще стоял на ногах. В эту минуту, растолкав столпившихся в сенях солдат, в комнату вскочил конюший Элдара и, увидев бездушное тело своего господина, бросился на Бахама. Но Бахам имел еще достаточно сил, чтобы на смерть поразить его кинжалом, а затем с криком: «прощай, Устар! довольно я послужил тебе!» — кинулся к выходу. Острый кинжал, брошенный вдогонку ему умиравшим конюшим, просвистел мимо, и Бахам выскочил на двор, где его схватили солдаты.

В живых еще оставался в комнате один молодой Искандер-Бек, друг и товарищ Элдара: «Умираю! крикнул он: — но умираю с гордостью: я честно защищал труп моего друга Элдара!» — и с этими словами он бросил свой кинжал с такою силою вверх, что тот глубоко врезался в потолок.... Команда русских солдат нашла, впрочем, и его мертвым.

И поныне путнику, проезжающему из Дербента в Кизляр или в Темир-Хан-Шуру, укажут в Великенте дом, в одной из комнат которого, на потолке, еще остается глубокий след от кинжала Али-Искандер-Бека.

Так погибла вся фамилия бывшего уцмия каракайтагского за исключением среднего сына Адиль-Хана — Джамов-Бека, случайно не попавшего тогда в Великент. К нему, как единственному представителю рода, и перешло управление Каракайтагом.

Комментарии

10. Уцмий имел трех сыновей: Мамед-Хана, Джамов-Бека и Устар-Хана.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том II, Выпуск 2. СПб. 1887