ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XLIX.

Булгаков.

Старый соратник Гудовича но Кавказской линии, с Георгием на шее за штурм Анапы, генерал от инфантерии Сергей Алексеевич Булгаков заслуженно пользовался репутациею храброго, энергического и в высшей степени правдивого человека. Несмотря на преклонные лета, он все еще оставался истинно военным человеком и до конца сохранил способность увлекать за собою своею отвагой и чисто юношеским пылом.

Высочайшим указом 19 июня 1806 года, Булгаков был принят из отставки на службу и, по ходатайству графа Гудовича, назначен командующим войсками на Кавказской линии. [656] Но едва он прибыл в Георгиевск, как получил приказание немедленно принять под свое начальство отряд Глазенапа, действовавший тогда в Дагестане. 10 августа Булгаков уже был в покоренном Дербенте и, найдя войска совершенно готовыми к дальнейшему походу, повел их прямо в Баку, минуя Кубинскую и Казикумыкскую провинции.

Приближаясь к городу, он отправил прокламацию, приглашая жителей отдаться на милосердие русского императора и угрожая в противном случае «потрясти непобедимыми войсками основание города». Сулейман-Бек, один из приближенных бакинского хана, обратился к Булгакову с ответом на прокламацию, оправдывая хана и извещая, что если хан не получит прощения, то город будет защищаться до последней крайности и что народ без воли хана ни к чему не приступит.

Есть, действительно, основания предполагать, что хан не был причастен к убийству князя Цицианова, и что оно совершилось помимо его воли и желания.

Вот рассказ одного бакинца, 83-летняго старика, по имени Хаджи-Урбана, бывшего в ханской свите во время самого происшествия ⁸⁶.

“В день, назначенный для свидания с князем Цициановым — говорил он,— Гуссейн-Кули-хан вышел за городские ворота пешком — ключей от крепости не выносили, а шли только для переговоров; ключи же отданы были генералу Булгакову уже после того через год. С одной стороны хана шел Казем-Бек, друг и сподвижник его: с другой — Керим-Бек. Все трое имели с собою вооруженных нукеров. Я был тогда нукером у Казем-Бека и сопровождал его на это свидание. На том месте, где дороги расходятся, разостланы были бурки. Все трое сели на них и ожидали прибытия князя Цицианова. Князь ехал верхом в сопровождении драгун; но драгуны остановились на дороге, а князь отделился от них с своим адъютантом, двумя казаками и переводчиком. Подъезжая к хану, он [657] сошел с лошади, которую отдал казаку, а казак отвел ее к драгунам.

В то время жили у нас в Баку два персидские хана: они были присланы шахом как будто бы провести воду из моря в крепостной ров, а на самом деле, чтобы наблюдать за Гуссейн-ханом и не допускать его сближения с русскими.

У Гуссейна был двоюродный брат, Ибрагим-Бек, который с малолетства его ненавидел, старался ему вредить и сам домогался власти. Он-то и вошел в тайные переговоры с персиянами и взялся убить Цицианова, чтобы раз навсегда поссорить бакинцев с русскими. Гуссейн-Кули-хан ничего об этом не знал.

Увидя с крепостной стены, что Цицианов сел на разостланную бурку, Ибрагим вышел из крепости с двумя своими нукерами. Одного звали Амир-Амза, другого Сеид. Делая вид что идут без цели, они держались влево от дороги, и вдруг, быстро повернули в ту сторону, где сидел Цицианов. Хан был поражен их внезапным появлением и делал головою знаки, чтобы они удалились. Но Ибрагим и его нукеры в один момент выхватили ружья, выстрелили разом — и Цицианов упал убитым. Ничего не знавший об этом намерении Гуссейн был потрясен убийством. «Дай Бог, чтобы дом твой провалился», крикнул он Ибрагиму; но ибрагимские нукеры, не обращая внимания на брань и угрозы хана, бросились на труп убитого, отрезали ему голову, а самое тело унесли в Баку. В ту же ночь Ибрагим вместе с Сеидом бежал в Тавриз, где и представил голову наследному принцу. Ибрагим-Бек был принят в персидскую службу и сделал начальником отряда. На том месте, где теперь русские поставили памятник, тогда у нас был городской овраг, в который свозили нечистоты. Вот в этот-то грязный овраг жители бросили труп Цицианова и зарыли его землею.

Когда, пораженный всем случившимся, Гуссейн-Кули-хан вернулся домой, оба персидские хана явились к нему с поздравлением. «Дай Бог, чтобы лицо Ибрагима сделалось черным», — отвечал им Гуссейн-Кули-хан. Он меня поссорил навек с русскими — и я удивляюсь, с чем вы меня поздравляете». [658]

Таков рассказ очевидца. Булгаков, очевидно хорошо знавший дело, отправил с дороги нарочного уговорить Гуссейн-Кули-Хана оставаться в Баку и не беспокоиться за свою будущность. Хан отвечал, что будет ожидать его прибытия, и послал в нему на встречу Казем-Бека со знаменем, ключами от крепости и с хлебом-солью. Казем-Бек встретил Булгакова на пятой станции в Беш-Бармаглахе. Булгаков опять повторил Казем-Беку свои уверения и отправляя его обратно в Баку послал вместе с ним своего сына, подполковника Борисоглебского драгунского полка (впоследствии убитого под Эриванью) сказать хану, что он знает его невинность и знает, кто убил, Цицианова. Теи не менее, подъезжая к городу ночью, молодой Булгаков и Казем-Бек увидели, что весь народ покидает Баку и выбирается в горы. На вопрос: где хан? — им отвечали, что он, опасаясь мщения русских за вероломное убийство Цицианова, бежал в Кубу и вместе с бывшим правителем Дербента намерен искать покровительства персидского шаха.

Всю ночь, рискуя жизнию, Булгаков ездил верхом по улицам города, объявляя населению, что он сын русского генерала, командующего войсками, и прислан затеи, чтобы успокоить народ и объявить ему прощение. Бакинцы однако не верили, и утро 2-го октября застало большинство населения уже за чертою города. Узнав, что народ собирается бежать за Куру, где хан обещал дать им новые места для поселений, молодой Булгаков решился идти за ними и еще раз попытаться уговорить их. Долго и горячо убеждал он бакинцев и наконец добился, что народ мало-помалу начал возвращаться в опустелый город.

Отряд между тем подошел к Баку. Генерал Булгаков был встречен за несколько верст от городской стены одним из самых влиятельных людей города, уже знакомым ему Казем-Беком, с 16-ю эфендиями и старшинами, а вслед за ними вышло армянское духовенство с крестами и хоругвями. Поднося городское знамя и ключи цитадели, Казем-Бек еще раз просил о пощаде народа. В то время как Булгаков принимал депутацию, бакинцы, преклонив знамена и головы, с азиятским фатализмом ожидали решения своей участи, но [659] скоро опасения их рассеялись. Маиор Тарасов от имени главнокомандующего объявил им помилование и затем присутствующие были приведены к присяге на верность русскому царю. В то же время генерал-маиоры Дехтярев и граф Гудович (сын главнокомандующего) ездили по деревням и приводили к присяге сельских жителей.

Таким образом 3-го сентября 1806 года город Баку, предмет стремлений Цицианова, был наконец занят русскими войсками, и на следующий день в 8 часов утра поднят русский флаг на стенах цитадели. Тело князя Цицианова, зарытое у крепостных ворот, немедленно с почестями было перенесено в новую могилу, приготовленную в армянском храме ⁸⁷, а его убийца, нукер Амир-Амза, захваченный в Баку, был предан полевому суду, прогнан сквозь строй и сослан в Сибирь.

В Баку войска оставались несколько дней, и Булгаков жил все это время в ханском дворце, отличавшемся чисто восточною роскошью. Особенную драгоценность составляли в нем исторические картины, писанные весьма искусно на стенах масляными красками, и потом раззолоченные. По приказанию Булгакова, некоторые из них были отбиты от стен особыми долотами и так искусно, что остались совершенно целыми.

Войска в Баку страдали от недостатка здоровой пресной воды, так как во всех окрестных колодцах она имела морской горько-соленый вкус. Топлива также не было. Армяне, державшие на откупу все нефтяные источники, слишком усердно оберегали свои интересы, и солдаты, стоявшие лагерем на морском берегу, вынуждены были ходить верст за десять собирать бурьян, чтобы в сырые и холодные ночи отапливаться хотя этим скудным топливом. Начались болезни и смертность. И Булгаков, оставив гарнизоном в Баку только батальон Севастопольского полка под начальством генерал-маиора Гурьева, [660] с остальными войсками поспешил уйти в Кубинское ханство, покорение которого являлось естественным последствием занятия Баку. Пока Куба оставалась в руках Шейх-Али-хана, нельзя было ручаться за безопасность дорог и за спокойствие жителей Дербента и Баку — тем более, что путь между этими двумя городами лежал через кубинские владения.

Подходя к Кубе, Булгаков узнал, что Шейх-Али-хан, боясь за свою участь, бежал со всем населением в горы. В Кубе и в окрестных селениях русские, действительно, не нашли ни одного человека; но отряды, посланные в погоню за жителями, успели настигнуть и воротить в город большую часть их. Им было объявлено, что Шейх-Али навсегда устраняется от управления ханством и что владения его присоединяются к русскому государству. Кубинцы беспрекословно дали присягу; но Шейх-Али-хан, укрывшись в горах, продолжал волновать население. Напрасно Булгаков требовал хана к себе и предлагал ему различные условия; а захватить его было невозможно, так как он нашел надежное убежище в Казикумыке.

Оставалось одно — заставить самих казикумыкцев выдать хана; но позднее время года и опасение быть застигнутым зимою в горах заставили Булгакова пока удовольствоваться наружною покорностью хана, который скрепил ее своею присягой.

Так, спокойно, без пролития крови, совершилось присоединение к России Дербента, Баку и Кубы. К сожалению, сильная болезненность в войсках, последствие этого похода, преждевременно унесла в могилу много храбрых солдат Грузинского корпуса. Особенно бедственно было обратное движение на линию. Зима застигла отряд без теплого платья и обуви; погода стояла ненастная; мокрый снег образовал невылазную грязь, в которой солдатам приходилось ночевать без всякой подстилки и даже без шинелей; давно износившихся. Чтобы укрыться от ветра и сколько-нибудь согреть окоченелые члены, люди вырывали ямы в роде могил, варили в них пищу, и затем, погасивши угли, укладывались спать в эти теплые, но губительные для здоровья логовища.

За шестьдесят верст до Кизляра отряд был застигнут [661] в степи морозом и страшною вьюгою. Солдаты в один голос просили вести их дальше без ночлега, и весь переход до самого Терека, можно сказать, не шли, а бежали. По Тереку был сильный ледоход и переправы не было; но солдаты предпочли взять студеную ванну, чем дожидаться паромов и, переправясь в брод по пояс в воде, толпами ринулись в Кизляр, где их разместили кое-как по квартирам. Обозы, двинувшиеся вслед за войсками, загрузли в реке. Фурштаты выпрягли лошадей и ускакали в город, а оставленные фуры так вмерзли в лед, покрывший в ту же ночь реку, что потом пришлось вырубать их топорами.

Между тем, когда совершались описываемые события, оставленная почти без войск Кавказская линия переживала тяжелое время. На всем ее протяжении происходили беспрерывные грабежи и хищнические набеги горцев. Гудович желал, чтобы Булгаков, возвращаясь из-под Баку, сделал экспедицию на горцев прямо из Кизляра, но утомление войск заставило ее отложить, и она состоялась только весною 1807 года. Войска вступили в Чечню с трех разных сторон, под начальством Булгакова, графа Ивелича и Мусин-Пушкина; но ошибка Булгакова в том именно и заключалась, что все эти части были недостаточно сильны, чтобы в трудных местах действовать решительно; они часто останавливались и перерывали чрез это общую связь операции. Сам генерал Булгаков имел дело с главными силами чеченцев в Ханкальском ущелье, и хотя он ваял его штурмом, но огромная потеря, понесенная при этом русскими, только утвердила чеченцев в мысли о неприступном положении их родины. Вот почему грозный штурм Ханкальского ущелья, открывший путь в самое сердце Чечни и памятный на Кавказе доселе, окончился таким ничтожным результатом, как покорение двух независимых обществ: Атаги и Гехи.

Военные действия в Чечне не оказали между тем решительно никакого влияния на закубанских горцев, которые по прежнему нападали не только на Кубань, но хищничали под самым Моздоком и появлялись даже за Ставрополем.

28 апреля 1807 года партия в двести человек напала на [662] Сенгилеевку (село Богоявленское), лежавшую почти в 25 верстах от Кубани. Грабеж и резня продолжались до двух часов пополудни и стоили русским дорого: 34 человека было убито, утоплено и сожжено живыми, 24 — ранено, 102 — захвачено в плен, а скота и лошадей угнано при этом нападении более двух тысяч голов. Подобный разгром конечно мог иметь место только при панике, напавшей на крестьян, а семь рядовых Суздальского полка, случайно ночевавших в Сенгилеевке, не только отбились от хищников, но успели спасти от разграбления и несколько соседних крестьянских домов.

Не успело еще изгладиться впечатление этого набега, как 23 мая новая партия, прорвавшись у Беломечетки, разбила Воровсколесскую станицу Кубанского полка и увела в плен более двухсот казаков.

Крестьянским населением овладела паника. Исправник доносил, что во всех деревнях, лежащих по Егорлыку, жители находятся в неописанном страхе, что сенгилеевцы, раненые при разгроме села, не смеют возвратиться на свое пепелище, забились в лес и там расположились лечиться в какой-то маленькой, найденной ими землянке. Остальные деревни представляли картину того же печального свойства: крестьяне жили бивуаками, имущество было уложено и увязано на возы, часовые стояли на колокольнях и все было приспособлено так, чтобы при первом ударе набатного колокола бежать куда только можно; многие семьи с приближением ночи уходили в леса и прятались там в трущобах и оврагах; те же, которые оставались дома, собирались на ночь в недостроенные еще церкви, влезали на колокольни и таи ночевали, несмотря ни на какое ненастье. А слухи из-за Кубани шли самые тревожные. Опасались нападения на Темнолесскую станицу, ждали его и на казенные села Николаевку, Каменнобродское, и опять на ту же Сенгилеевку, и даже самый Ставрополь не считал себя в безопасности. Поля стояли невозделанными, начинался голод, а к довершению бедствий губернский город Георгиевск, наполовину опустелый уже от чумы, сгорел дотла, летом 1809 года. Впрочем, надо заметить, что Георгиевск и до пожара был одним из самых [663] беднейших городов России, и что на Кавказе даже многие казачьи станицы были гораздо богаче и пригляднее своего губернского города. В нем находилась всего одна ветхая деревянная церковь, и не было десяти домов, крытых тесом; даже губернаторский дом, представлявший собою плетневую мазанку, был крыт камышом и состоял всего из четырех маленьких комнат. При таких условиях пожар в два-три часа покончил свое разрушительное дело — и жители остались без пристанища

Так тяжелы были обстоятельства, при которых Булгакову пришлось взять на себя устроение линии. Главнейшею заботою его было обеспечить русские поселения от закубанских горцев, набеги которых приняли неслыханные дотоле размеры. С этою целью он выставил на Кубани два сильные отряда; но несмотря на их присутствие, как только наступила осень и начались темные ночи, вся Кавказская линия снова была поражена дерзостью кубанских горцев. Сильная партия их, прорвавшись у Прочного Окопа, проникла до Егорлыка, угнала тысячу лошадей и нанесла большой урон донскому полку полковника Араканцева, попытавшемуся было отбить у нее добычу. Но этим дело еще не окончилось. 7 ноября другая партия, соединившись с кабардинцами, бросилась в глубь Ставропольского уезда и уничтожила до основания богатое Каменнобродское селение. Несчастные жители в испуге бросились бежать кто куда мог, но большая часть укрылась в церкви, рассчитывая там найти спасение; горцы ворвались однакоже во внутрь Божьего храма и всех, скрывавшихся в нем, перерезали. Церковный помост был облит кровью и завален трупами, а все, что уцелело от резни, досталось в добычу горцам. Одних убитых насчитывали тогда более ста тридцати душ обоего пола; в плен взято 350 человек, весь скот отогнан, хутора сожжены, а озимые посевы вытоптаны.

С этим страшным погромом связывается один эпизод, не важный в общем ходе тогдашних событий, но характеризующий то население, которое имели перед собою алчные горцы.

В Каменнобродске, в числе других пленных взята была однодворка Авдотья Михайлова, вместе с своим сыном, с дочерью, и жившею у нее сиротою Феклою. Впоследствии, при [664] размене пленных, мать не нашла в числе размененных своей дочери, по всей вероятности уже перепроданной в какой-нибудь дальний ауд. Черкесы брались разыскать ее дочь, если она согласится оставить взамен свою воспитанницу Феклу. «Нет,— отвечала на это Авдотья: — Господь накажет меня, если я дам погибнуть сироте; я взяла ее на свои руки и должна буду дать ответ за нее перед Богом. Пусть лучше дочь моя остается в плену — Господь не оставит ее». И она вернулась на родину без дочери.

Чтобы сколько-нибудь унять беспокойных соседей и ободрить поселенцев, Булгаков в начале 1810 года сам ходил за Кубань, разорял аулы, брал штурмом завалы, проникал в места, которые сами горцы считали недоступными, но, несмотря на все это, несмотря даже на полное содействие ногайцев, живших по Кубани, результаты экспедиции были настолько ничтожны, что горцы, по удалении войск, опять принялись за мелкие хищничества ⁸⁸.

Это было какое-то фатальное время для Кавказской линии. Необходимость сосредоточить войска на Кубани заставила обнажить границу по Тереку и Малке, и чеченцы, тотчас же воспользовавшись этим, напали на станицы Приближную и Прохладную.

Прохладная отбилась, а в Приближной был угнан скот и изрублено до 20 казаков. В то же самое время подверглась нападению и Новогладковская станица на Тереке; но старые гребенцы не дали захватить станицы врасплох и отразили нападение. Сотня линейцев слетала даже за Терек в возвратилась назад с богатою добычей.

С этих пор гребенцы стояли настороже. Однако же 2-го апреля 1810 года с вышки Червленной станицы замечена была сильная партия, переправлявшаяся через Терек. Командир Гребенского полка, войсковой старшина Фролов, поспешил к [665] переправе и, видя, что неприятель уходит обратно, кинулся в погоню за Терек. С ним было только три офицера и 86 казаков, но, несмотря на то, отважный Фролов доскакал до Сунжи, отбил неприятельский скот и только здесь заметил, что тысячная партия чеченцев неслась наперерез отрезать ему отступление. Увлекшиеся удальцы обратились за помощью мирный аул князя Бамата Бековича ⁸⁹, но, получив отказ, стали отступать, скучившись вокруг своей добычи, которую не хотели оставить. Так, отбивая атаку за атакой, гребенцы добрались наконец до Терека и были уже в ста саженях от мирного аула, когда чеченцы их окружили. Так как Бекович не позволил войти в самый аул для обороны, то гребенцам пришлось отбиваться в поле. И пока одни из них, спешившись, удерживали горцев, другие плавили за Терек отбитую добычу. Положение становилось критическое, особенно потому, что вероломный Бекович готовился напасть на казаков с тылу во время переправы.

К счастью, в Червленной услыхали выстрелы и две сотни казаков поскакали на выручку. Заметив их приближение, Фролов бросился в шашки, и смешав толпы неприятеля, воспользовался этой минутой, чтобы отойти за Терек. К сожалению, в этом доблестном бою выбыли из строя все офицеры: два брата Фроловых и Тиханов, и половина казаков.

Участие кабардинцев во всех беспорядках на линии, особенно в разгроме Каменнобродского села и в нападениях на казачьи станицы по Малке, не подлежало сомнению. В Кабарде зрел заговор, и если не вспыхнуло восстание, то только потому, что энергический Булгаков, никогда не терявший головы в опасности, быстро двинул войска на кабардинскую равнину и [666] захватил двадцать тысяч голов скота, которые тут же приказал раздать на удовлетворение пострадавших линейных жителей.

Лишенные этою потерею почти всех средств к существованию, кабардинцы вынуждены были смириться и принять те условия, которые им продиктовал Булгаков.

В назначенный день, 9-го 1810 года, знатнейшие князья, духовенство и уздени кабардинского народа, в числе тысячи человек, собрались на берегу реки Малки против Прохладной станицы. Булгаков, желая обставить церемонию возможною пышностью, велел принести знамя Казанского полка; и когда оно было развернуто, когда гром барабанов и звуки музыки приветствовали его появление, кабардинцы склонили свои головы перед этим символом воинской чести. Они поочередно подходили к аналою, на котором лежал коран, и, осеняемые знаменем, клялись быть мирными и добрыми соседями.

Торжественный акт этот решено было скрепить посылкою кабардинских депутатов к высочайшему двору, о чем ходатайствовали сами кабардинцы; но просьба их была отклонена самим Булгаковым, угадывавшим, что этим видимым знаком преданности в России князья хотели только маскировать свои сношения с Турциею и выиграть время.

Турецкие эмиссары действительно сновали по всей Кабарде и агитация их шла настолько успешно, что кабардинцы скоро забыли свои обещания. 2-го ноября 1810 года значительные толпы их, под предводительством почетнейших владельцев, собрались за Малкой и стали на обширной равнине, лежавшей против Прохладной станицы. Извещенный об этом кабардинским приставом, Булгаков сам выехал к собранию, но на вопрос его о причине сбора, один из кабардинских князей, Измаил Атажуков, дерзко ответил, что собрал владельцев для своей собственной надобности.

— «Без разрешения вы не в праве делать такое собрание», заметил Булгаков.

— «Да что вы, шутите, что ли? — нагло возразил ему Атажуков: — я — старший из кабардинских князей, и, по обычаю народа, во всякое время имею право делать подобные собрания. [667]

И тут же он подал Булгакову от имени народа просьбу, в которой кабардинцы домогались получить такие права и привилегии, какие ни в каком случае не могли быть нм даны. Дерзкая просьба конечно осталась без исполнения и Атажуков был арестован. Тем не менее вся история эта, вместе с беспрерывным разорением линии горцами, наделала большого шума, а в Петербурге стали даже получаться доносы о беспорядочном управлении «кавказскою губерниею».

Что дела на линии находились действительно в печальном положении,— это бесспорно, но виною этому были никак не личные качества Булгакова, не недостаток с его стороны ума или энергии, а только несчастливо сложившиеся для него обстоятельства, которых впоследствии не избегли и его преемники.

Нельзя не заметить также, что одним из главных тормозов для деятельности Булгакова были постоянные пререкания с ним гражданских властей, старавшихся всячески парализовать его распоряжения. Булгакова хотели обвинить даже в том, в чем он никак не мог быть виноватым,— например, в появлении чумы и в пожаре Георгиевска.

Для прекращения всех этих недоразумений, из Петербурга был командирован генерал-маиор Вердеревский, с правами и властию генерал-губернатора. Но честный и прямодушный Булгаков, привыкший более действовать саблей, нежели пером, считал для себя унизительным опровергать возводимые на него обвинения и не хотел оправдываться. Между тем действия Вердеревского направлены были далеко не в его пользу, и последствием всей этой грустной истории было удаление Булгакова от службы. В начале 1811 года он сдал должность генерал-лейтенанту Мусину-Пушкину, вступившему в управление линиею впредь до приезда нового начальника, генерал-лейтенанта Ртищева, а сам отправился в Россию, и вскоре скончался там от апоплексического удара, оставив по себе память храброго и прямодушного воина.

L.

Генерал-маиор Портнягин.

«Храбрейший из храбрых», как называл его Цицианов, Семен Андреевич Портнягин начал свою службу в 1778 году, рядовым во Владимирском пехотном полку. Через восемь лет, произведенный в офицеры, он перешел в сумские гусары, и участвовал в походе против польских конфедератов. Но в первый раз в серьезном бою ему пришлось быть только во время турецкой войны, при осаде Очакова, и затем на штурме Измаила, где он командовал колонной, овладевшей неприятельскою батареею. Три чина, полученные им за отличия в сражениях и в целом ряде партизанских подвигов в Польше, во время восстания 1792 года, обратили на него особенное внимание начальства, и император Павел, по восшествии на престол, перевел Портнягина в Харьковский кирасирский полк, где он в течение трех лет был произведен в подполковники, в [669] полковники, в генерал-маиоры и назначен шефом Нарвского драгунского полка, расположенного на Кавказской линии.

Служба в Георгиевске, среди ежедневных тревог и опасностей, поставила этот полк на высокую степень боевой опытности. Отличные стрелки и лихие рубаки, драгуны ее уступали кабардинцам, которым старались подражать в наездничестве и джигитовке, оставаясь вместе с тем одним из лучших полков регулярной кавалерии, со всеми ее преимуществами перед нестройными наездниками. И весною 1803 года, когда полк был передвинут в Грузию, Цицианов, осматривавший его на походе, писал к государю, что «благодаря попечению шефа его, генерал-маиора Портнягина, полк превосходит всякое выражение: лошади, несмотря на трудный поход через горы, в наилучших телах, люди одеты, как один человек, и сидят в седлах крепко как настоящие азиятцы».

Едва перейдя в Грузию, Портнягин в том же 1803 году уже играл одну из первенствующих ролей при взятии Ганжи, где, после чрезвычайных штурмовых усилий, первым, во главе своей колонны, взошел на крепостную степу и получил Георгия 3-го класса. Донеся государю о действиях Портнягина, Цицианов писал между прочим: «Титло храброго не я даю ему, а солдаты, которых он водил на ганжинский приступ».

Вслед за тем один эпизод эриванского похода сделал имя Портнягина известным и грозным до самых пределов Персии. Когда персидская армия, атаковавшая блокадный корпус вод стенами крепости, была разбита и отброшена частью на Калаахир, а частью к Гарни-Чаю, Цицианов решил воспользоваться разобщением неприятельских сил и приказал Портнягину, с отрядом в девятьсот человек пехоты и конницы, сделать ночное нападение на Гарни-Чай, где был раскинут лагерь наследного персидского принца. Портнягин знал, что ему придется, быть может, иметь дело с целою персидскою армиею; но увлекаемый именно рискованностию предприятия, смело взял на себя опасное поручение. Сначала все шло прекрасно, и войска, пройдя 20 верст, незаметно приблизились ко вражескому стану. Но на самой заре 24 июля, татарская милиция наткнулась на неприятельский пикет и [670] подняла тревогу. Из персидского лагеря тотчас стала выезжать конница, а вслед за нею двинулись и густые массы пехоты; в то же самое время гонцы полетели в Калаахир, в Баба-хану, с известием о нападении русских. И не прошло двух-трех часов, как Портнягин стоял уже лицом к лицу с сорокатысячною персидскою армиею.

Наступила одна из тех страшных минут, когда начальнику приходится решать роковую дилемму: «,потерять ли оружие и сохранить жизнь тысяче солдатам, или же сохранить честь оружия и заплатить за это тысячами жизней». Портнягин выбрал последнее и, свернувшись в каре, медленно, шаг за шагом, стал отходить назад, подавляемый в сорок раз превосходившем его неприятелем. Скоро артиллерийские солдаты все до одного были переранены, и офицерам самим пришлось заряжать орудия и исполнять при них обязанности нижних чинов. Четырнадцать с половиною часов, и на протяжении двадцати слишком верст, гремела непрерывавшаяся битва. Но Портнягин с честью вышел из этого критического положения и возвратился, не оставя в руках неприятеля никакого трофея: даже тела убитых — и те принесены были с собою в лагерь.

Донося о беспримерном отступлении Портнягина, Цицианов прибавлял, что персияне заранее торжествовали полную победу, и Баба-хан послал даже гонца поздравить с нею эриванского сардаря, а с крепости в честь ее весь день гремели пушечные выстрелы. К вечеру выстрелы однако же смолкли, когда эриванцы с удивлением увидели своими глазами русское каре, возвращавшееся в стройном порядке, среди несметных окружавших его неприятельских полчищ.

Отряд потерял в этом отступлении всего 64 человека; в числе убитых, к сожалению, находился племянник Портнягина, прапорщик Нарвского полка, Рыбаков, офицер необыкновенно даровитый, которого особенно отличал Цицианов. Портнягин награжден был за этот подвиг орденом Св. Анны 1-й степени.

Когда недостаток продовольствия заставил Цицианова собрать военный совет, решивший отступление от крепости большинством всех голосов против одного, — этот одиночный голос [671] принадлежал Портнягину. И Цицианов вполне согласился с ним, хотя и подчинился постановлению военного совета. «Предвижу — писал Цицианов к государю, — невыгодное для нас впечатление и вредные последствия, которые могут произойти от снятия блокады, как в Грузии, так и в сопредельных ей магометанских землях; но, повинуясь закону, не имею я права взять на себя ответственность за штурм, когда на моей стороне только один генерал Портнягин».

Прошло два года, и в начавшейся тогда турецкой войне Портнягин снова оказал блистательный подвиг на штурме Ахалкалакской крепости, опять командуя штурмовою колонною и вынеся на своих плечах всю тяжесть кровопролитного боя. Имея под своим начальством только баталион егерей, с резервом в 150 кавказских гренадер, Портнягин сквозь адский огонь неприятеля дошел до крепостного рва и начал взбираться на стену. Лестницы оказались однакоже коротки; и егеря вместе с ними были сброшены в ров. Находившийся впереди солдат штабс-капитан граф де Монт был убит при этом наповал, полковник Головачев и маиор Аксенов — ранены, и сам Портнягин ушиблен камнем в голову. Он однакоже устроил колонну снова, и когда остальные войска, под начальством генерала Титова и графа Гудовича, уже отступили, Портнягин, став, с раненым Головачевым, во главе егерей, снова бросился на приступ,— и на этот раз стремительность атаки была так велика, что колонна взобралась на стену, овладела башней и захватила таи пушку и знамя. Отсюда горсть смельчаков спустилась даже в самую крепость, но, не подержанная никем она была окружена и потеряла двести человек убитыми, трупы которых были мгновенно обезглавлены. Пять часов держался однакоже Портнягин на занятой им позиции, тщетно ожидая поддержки, и отступил только потому, что неприятель сделал подкопы и взорвал башню на воздух.

По снятии осады, в том же году Портнягин принимал выдающееся участие в генеральном сражении с турками при Арпачае, а в следующем, когда военные действия перенесены были в Персию, опять находился при осаде Эривани, близко знакомой [672] ему еще со времен Цицианова. Так как на этот раз эриванский хан со всею своею кавалериею вышел из крепости, чтобы тревожить сообщения с Грузиею, то главнокомандующий поручил охранение русского тыла генералу Портнягину. И Портнягин блистательно исполнил поручение:— два раза разбил персидскую конницу и, не довольствуясь тем, что отбросил ее за Аракс, сам переправился вплавь через эту быструю реку, и на правом берегу окончательно рассеял неприятельские полчища.

Энергические действия Портнягина обезопасили сообщения отряда. К сожалению, предпринятый Гудовичем штурм не удался, а позднее время года, метели и глубокие снега, завалившие горные проходы и остановившие движение транспортов, заставили опять без успеха отступить от крепости. Гудович отдал полную справедливость заслугам Портнягина в эту кампанию. «Особого внимания — писал он государю: — заслуживает превосходное состояние командуемого им (Портнягиным) Нарвского драгунского полка. В то время, когда Борисоглебский полк возвратился из экспедиции пешком, когда даже казаки потеряли большую часть своих привычных и выносливых коней, нарвские драгуны смело могли бы выдержать новую кампанию, так лошади их были добры, свежи и втянуты в труды бивуачной жизни»'.

Возвратившись из эриванского похода, Портнягин вступил в командование войсками Бомбакского и Шурагельского участка и в 1809 году, когда персияне напали на эти провинции,— блистательно отстоял границы Грузии.

Военные действия в этом году начались 21-го июля внезапным нашествием персиян на Амамлы, Бекант и Гумры. Часть Саратовского полка, занимавшая эти селения под командою храброго маиора Згорельского, отбила нападение. Персияне бросились тогда на транспорт, следовавший из Тифлиса в Шурагельскую дистанцию, и в тот же день захватили его в перевале через Безобдальскую гору, чему помогла чрезвычайная крутизна подъемов и спусков, заставившая обоз растянуться так, что голова его спускалась уже в Бомбакскую долину, в то время, как хвост находился еще у селения Гергеры, у северной подошвы Безобдала. [673]

Впоследствии, один офицер, участник этого несчастного дела, рассказал печальные подробности его.

«Мы с братом — говорит он — обогнали транспорт и ехали при авангарде, состоявшем из 10 человек пехоты и нескольких конных армян. Спускаясь с горы, мы слышали по направлению к селению Амамлы сильную ружейную и пушечную стрельбу, из которой могли заключить, что дело жаркое. В это самое время многочисленная толпа персидской кавалерии с гиком бросилась на нас из бокового ущелья. В одно мгновение мы были окружены... 18 лет прошло уже от этой несчастной минуты, но и теперь я не могу вспомнить без ужаса о моем тогдашнем положении! Армяне при первом гике неприятеля бросили нас и поскакали назад, а мы, засев с пехотою за одну из транспортных арб, стали отстреливаться. Пули нас пронизывали насквозь, и вдруг, к довершению всего, наша подвижная крепость, последняя надежда на спасение, была увлечена испуганными буйволами. Очутившись совершенно без защиты, мы были опрокинуты и смяты многочисленною конницею. Бедный брат мой, в глазах моих сорванный с лошади, был обезглавлен. Солдаты его подверглись той же участи. Я был оглушен сабельным ударом в голову и очнулся уже к вечеру, привязанный к какой-то лошади, которая быстро неслась по горной дороге, в толпе незнакомых всадников. Скрученный арканом, я лежал навзничь на высоком вьюке, а раненая голова моя, свесившись вниз, колотилась о переднюю луку и твердую поклажу шерстяных чувалов с добычею... Сказать ли вам, господа, на какой добыче, на каком страшном кладе я был привязан? На первом ночлеге я узнал, что это были мертвые головы моего брата и моих соотчичей....»

Взятие транспорта было впрочем единственно счастливым для персиян эпизодом во время этого нашествия. На следующий день, 22 июля, они повторили нападение одновременно на Амамлы, Бекант, Артик и Гумри, но отраженные опять Саратовским полком, сделали третье — последнее покушение 23-го числа, и снова были разбиты наголову маиором Згорельским, душою этого трехдневного боя. Общая потеря русских была не велика; но к [674] сожалению сам Згорельский был тяжело ранен в последнем деле под Амамлами. Государь наградил его чином подполковника и в этом чине пожаловал ему орден св. Владимира 3-й степени.

Эти поражения и весьма удачный набег, сделанный самим Портнягиным в персидские владения летом 1810 года, настолько обеспечили границы, что новый главнокомандующий в Грузии — генерал от кавалерии Тормасов, нашел возможным двинуть войска из Бомбакской провинции в Турцию для участия в осаде Ахалцыха.

Кратковременная осада, продолжавшаяся всего десять дней, дала однако же Портнягину не один случай оказать новые военные отличия. Так, 10 ноября, подходя к Ахалцыху, он разгромил встретивший его турецкий корпус, и кавалерия, ведомая в атаку лично Портнягиным, взяла у неприятеля литавры и знамя. Во время осады он участвовал в отражении многих турецких вылазок, а при отступлении командовал арьергардом и выдержал упорную трехдневную битву, не допустив неприятеля тревожить главные русские силы.

Награжденный за этот поход орденом св. Владимира 2-го класса, Портнягин осенью 1811 года возвратился в Тифлис и был назначен военным начальником Кахетинского округа.

Кахетинское восстание времен Паулуччи, к сожалению, застало Портнягина врасплох. Захваченный им в деревне Сагореджио с ничтожными силами, он ничему не мог помешать, и только с помощью подоспевших херсонских гренадер мог сам отступить к Тифлису. Между тем его Нарвский полк, расстроенный потерями офицеров, солдат и лошадей, отправлен был на Кавказскую линию, а оттуда в кавалерийские резервы, формировавшиеся тогда в Брест-Литовске. Портнягин сдал полк полковнику Улану, и был зачислен по армии. Но вслед за тем, в феврале 1812 года, он был назначен, на место генерал-лейтенанта Ртищева, начальником 19-й пехотной дивизии и командующим войсками на Кавказской линии.

Переехав в Георгиевск, где за 12 лет перед этим началась его боевая кавказская служба, Портнягин нашел линию [675] в весьма печальном состоянии. Войск было мало, и они едва могли отражать постоянные нападения чеченцев и кабардинцев, сделавшихся особенно дерзкими в управление его предместника, а между тем на правом фланге начались волнения между ногайцами, и некто Сеид-Эфенди, турецкий поданный, уже приближался к Кубани, чтобы открыто принять их сторону и поддержать восстание.

Положение Портнягина было тем тяжелее, что ему приходилось считаться не только с враждебным населением горцев, но и с местным гражданским начальством, то и дело врывавшимся в область его военных распоряжений и парализовавшим все его действия. Кто-то, говоря о предместнике Портнягина, Булгакове, весьма остроумно сказал, «что с малыми силами двух войн не ведут, и что Булгаков, занятый в свое командование отражением партизанских наездов губернаторской канцелярии, невольно допустил закубанцев разбить несколько русских селений». Эта горькая истина в полной силе повторилась теперь и над Портнягиным. Решительный и энергический солдат, Портнягин никогда не останавливался перед необходимостью прибегнуть к оружию. Гражданские власти, напротив, не разделяли выгод, могущих произойти от смелых и решительных распоряжений военачальника, и ставили ему на каждом шагу преграды, о которые разбивалась даже и железная энергия Портнягина. Началась война на бумаге, и война беспощадная. В одной из статей, посвященных обзору этого времени, справедливо было замечено, что линейные казаки менее тратили крови в борьбе на Кубани и Тереке, чем их военные и гражданские начальники — чернил во взаимной вражде между собою. Честный и прямодушный Булгаков так и погиб напрасною жертвой в этом чернильном водовороте кляуз, ссор и доносов. Но печальный пример его не научил Портнягина быть осмотрительнее. Храбрый генерал пошел на пролом, как ходил когда-то на целые персидские армии,— и сделался жертвой интриги.

Началось с того, что когда получены были известия о сборе закубанцев, готовившихся напасть на русские деревни, как это было при Булгакове, Портнягин немедленно распорядился [676] вооружить крестьян и роздал им ружья, патроны и сабли. Гражданское начальство, управлявшее крестьянами, увидело в вооружении их почему-то меру опасную для спокойствия края, и просило Ртищева отменить распоряжение. Ртищев, все время доносивший о миролюбивом настроении горцев, был неприятно поражен распоряжением Портнягина и объявил ему выговор, приказав в то же время не только обезоружить крестьян, но даже деньги, употребленные на покупку пороха, отнести на счет начальника линии.

«Я не вижу никакой надобности в вооружении крестьян,— писал он к Портнягину: — потому что, если бы какое-нибудь село и находилось действительно в опасности от хищников, то вы, имея войско, обязаны сами защищать ого жителей. Сверх того и жители должны оберегать себя от нападений тем, чтобы иметь селения окопанные рвами, не жить на хуторах и не селиться отдельными домами».

Вскоре случилось одно происшествие, еще более усилившее неудовольствие Ртищева. В январе 1813 года чеченцы, в числе четырех тысяч, собрались против Шелкозаводской станицы на Тереке, угрожая вторгнуться в пределы Кавказской губернии. Шеф Суздальского полка, полковник князь Эристов (впоследствии знаменитый покоритель Тавриза), предупредил их намерение и, перейдя за Терек, разбил все скопище наголову. Портнягин просил о награждении Эристова. Ртищев не только отказал в награде, но и выразил положительное неудовольствие за подобные экспедиции, находя, что дело начальников линии снискивать дружеское расположение горских народов не оружием, а ласковым обхождением и спокойным соседством.

Миролюбивое настроение главнокомандующего настолько поощрило чеченцев к новым дерзким набегам, что они нахлынули на терекскую линию и, как вода разорванной плотины, разлились по дорогам. Выведенный из терпения пылкий Эристов, несмотря на предыдущий урок, вторично перешел за Терек и, после упорного боя, истребил несколько селений по Сунже. Разгром чеченцев был на этот раз так поучителен, что они просили пощады и дали аманатов, обещая больше не тревожить [677] русских границ. Обстоятельства дела были таковы, что нельзя уже было ни в чем обвинить Эристова, и он за оба дела получил генеральский чин и орден св. Владимира 3-й степени.

Сдерживая горцев на Тереке, Портнягин в то же время беспрерывно посылал летучие отряды и за Кубань, чтобы следить за тамошним положением дел. Но так как это возбуждало постоянные неудовольствия Ртищева, то Портнягин вынужден был наконец уступить и подчиниться безусловным требованиям главнокомандующего. Исполнение чужой программы, вовсе не соответствовавшей тогдашнему положению дел на линии, однако не могло быть успешно. Оставленные в покое, горцы быстро усилились и 6-го сентября 1813 года, ворвавшись в русские пределы, увели с собою за Кубань до двух тысяч ногайских семейств. Две экспедиции, предпринятые Портнягиным с целью возвратить беглецов, не имели успеха; удалось только отбить скот и часть имущества,— все остальное успело укрыться в земле абазинов. Ободренные удачей, горцы задумали повторить вторжение, и лазутчики, являясь в Георгиевск, называли даже имена тех деревень, которые были обречены на гибель. Тогда Портнягин сам перешел за Кубань и, напав на скопище, рассеял его прежде чем оно было готово к походу. Но на возвратном пути русский малочисленный отряд был обложен 12-ю тысячами горцев; им однако не удалось сломить стойкой обороны отряда, и после четырехдневного боя они рассеялись, оставив на месте более двух тысяч тел своих лучших наездников. Очевидцы рассказывают, что когда черкесы потеряли уже надежду уничтожить отряд открытою силой, они пустили на него огромное стадо разъяренных буйволов, рассчитывая под этим прикрытием ударить в шашки, но хитрый маневр их не удался, потому что стадо, испуганное встретившими его выстрелами, шарахнулось назад и смяло самих же закубанцев.

К сожалению, весь результат блестящего похода Портнягина был парализован неудачею, понесенною почти в то же самое время за Кубанью войсковым старшиною Сычовым. Сычов с двумястами солдат и донских казаков был послан [678] преследовать бежавших ногайцев, но, подходя к их кочевьям, он был внезапно окружен четырехтысячною партиею и, не имея мужества проложить себе дорогу оружием, вступил в переговоры. Горцы потребовали выдачи двух ногайских владельцев, задержанных на линии, а в обеспечение взяли в аманаты трех русских офицеров.

Портнягин, достойный ученик Цицианова, естественно увидел во всем этом деле позорное пятно для чести русского оружия, и немедленно отрешил Сычова от командования полком. Не так взглянул на это дело главнокомандующий. По его распоряжению владикавказский комендант, генерал-маиор Дельпоццо приступил немедленно к производству формального следствия над самим Портнягиным, и одною из причин к обвинению его послужило удаление от должности главного ногайского пристава, генерал-маиора Менгли-Гирея, к которому ногайцы питали большое доверие. Это была действительно ошибка Портнягина, но приписывать одному этому обстоятельству какое-либо особенное значение было крайне несправедливо. И Дельпоццо отлично знал те тайные пружины, которые двигали всею этою историею, но совершенно умолчал о них в своем донесении главнокомандующему.

Дело же было в действительности в следующем. Еще во время управления линиею генералом Ртищевым, родной брат Менгли-Гирея, Бахты-Гирей, был убит одним из закубанских владельцев, князем Лоовым. Менгли-Гирей потребовал тогда, чтобы с Лоовым поступлено было по всей строгости русских законов, так как убийство сделано было на русской территории. Но Лоов бежал к абазинам, и сторонники Бахты-Гирея, лишившись возможности отомстить ему лично, перенесли кровавую «канлу» не только на весь абазинский народ, укрывший преступника, но и на ногайцев, у которых он был убит. Встревоженный Ртищев отправил в горы одного туземца, поручика Таганова, с тем чтобы он так или иначе захватил Лоова. Хитрый Таганов не замедлил вкрасться в доверие князя и успел склонить его приехать в Георгиевск будто бы для примирения с Менгли-Гиреем. Но едва прямодушный Лоов, [679] поверивший данному слову, переступил русскую грань, как был схвачен, привезен в Георгиевск и предан суду.

Ртищев в это время уже был назначен главнокомандующим в Грузию и, уезжая в Тифлис, предписал Портнягину отправить Лоова в Астрахань, так как на линии, где он имел много друзей, могли быть сделаны попытки к его освобождению. Портнягин не скрыл своего презрения к Таганову, как к человеку, игравшему честным словом, и медлил отправлением Лоова до тех пор, пока Ртищев, по жалобе Менгли-Гирея, не напомнил ему своего приказания. Тогда Лоов был отправлен, но бежал из Астрахани, а Менгли-Гирей заподозрил в этом деле участие самого Портнягина. Глубоко затаив в душе обиду и ненависть, он снова жаловался Ртищеву, а между тем под рукою начал волновать ногайцев. И вот, когда интриги его были открыты, Портнягин и удалил его от должности.

Дельпоццо, однако, не счел за нужное касаться подробностей дела, и донес главнокомандующему просто, что причина ногайских волнений заключалась: во-первых, в притеснениях, которые делали им линейные казаки преимущественно по поземельным вопросам; во-вторых — в удалении от должности генерала Менгли-Гирея, который один держал в повиновении буйных ногайцев, и в-третьих, в слабом и небрежном охранении казаками пограничной черты. Последнее обстоятельство Дельпоццо доказывал тем, что турецкий назырь Сеид-Эфенди, прорвавшись с полуторатысячною партиею всадников сквозь кордоны вблизи самого Георгиевска, прежде чем увести ногайцев, пять дней оставался в русских владениях, никем не замеченный.

Что касается до Сычовского дела, то Дельпоццо подтвердил вполне донесение Портнягина, но высказал при этом и собственное мнение, «что действия Сычова были вполне законны и правильны и что самое благоразумие побуждало его исполнить так, как это было им сделано, ибо упорство не обещало ничего, кроме несчастия». «Что же касается до трех офицеров — прибавляет Дельпоццо:— то они поступили в залог добровольно и без малейшего понуждения к тому со стороны начальника».

Подобного взгляда на воинскую честь Портнягин переварить [680] не мог, и отвечал: «что подобное благоразумие тесно граничит с позорною трусостью, не достойною русского имени». Главнокомандующий признал, однако, заключение Дельпоццо вполне основательным и, освободив Сычова от ареста, возвратил ему полк.

Портнягин, по настоянию Ртищева, был предан военному суду и отрешен от должности начальника линии. Ему поставлено было в вину даже то, что «Таганов, после поимки Лоова, вместо благодарности за свою услугу пользовался со стороны Портнягина только обидным презрением», и то, что сам Портнягин ходил за Кубань преследовать ногайцев, тогда как по мнению Ртищева ему следовало употребить войска не для наказания горцев, а для охранения оставшегося на нашей стороне разного рода ногайского скота, простиравшегося до миллиона голов. «Тогда, писал простодушный Ртищев, — ногайцы увидев, что имение их сохранено у нас в целости, весьма бы скоро почувствовали свое безрассудство и сами вернулись бы опять из-за Кубани». Если бы подобная идея зародилась в мечтательной голове какого-нибудь юного гражданского администратора, то еще было бы понятно; но совершенно не понятно, как Ртищев, старый солдат, мог серьезно предъявлять к Портнягину подобные требования.

Тем не менее приговор суда был конфирмован. Лишенный службы, и сдав управление краем генерал-маиору Дельпоццо, Портнягин удалился в Тифлис, и там, посреди живых воспоминаний своих недавних, блистательных подвигов, прожил несколько лет в нужде и без всякого дела. Приезд Ермолова в Грузию вывел его наконец из этого положения, и Портнягин, снова зачисленный на службу, был назначен 10 октября 1822 года окружным генералом 8-го округа внутренней стражи. В этой должности он оставался пять лет и умер 20 апреля 1827 года.

Тихо и незаметно, вдали от военного дела, протекли последние годы генерала, боевой отваге и военным дарованиям которого дивился сам Цицианов. [681]

LI.

Кавказско-горское ополчение в 1812 году.

В командование на линии генерала Портнягина, случилось на Кавказе одно выходящее из ряда обыкновенных, почти невероятное, но тем не менее вполне достоверное событие, наглядно показывающее, насколько легко, при известной свободе действий, могли разрешаться сложные вопросы, над которыми, при иных условиях, напрасно трудились лучшие кавказские администраторы.

Событие это, сформирование ополчения на горцев, имело блестящее начало, но завершилось несколько драматическим концом; вернее сказать, вовсе не имело конца, так как непредвиденная случайность к сожалению помешала его полному развитию и окончанию. Есть полное основание сказать: «к сожалению», потому что самая мысль предприятия, была необыкновенно удачна и даже грандиозна; если же средства, употребленные для ее выполнения, были не вполне законны, то может быть, [682] единственно потому, что, при царившей тогда рутине и канцеляризме, способных в зародыше убить всякое доброе начинание, других не было.

Однажды, весною 1812 года, в Георгиевск приехал из Петербурга молодой офицер в конногвардейском мундире. Это был поручик Соковнин, флигель-адъютант государя,— который представил начальнику линии открытое предписание, повелевавшее ему сформировать конный полк из черкесов и следовать с ним в действующую армию.

Идея о сформировании из горцев конного ополчения была далеко не нова. Еще во время войны за австрийское наследство, императрица Елизавета Петровна желала иметь при нашей заграничной армии ополчение, набранное из кавказских горцев; но так как желающих между ними тогда не нашлось, то и самая мысль была оставлена. Потом Павел Сергеевич Потемкин, живя в Екатеринограде, долго мечтал собрать для императрицы лейб-кавказскую сотню, и если эта попытка не удалась ему, то только потому, что все делалось через десятые руки. Затем князь Цицианов также писал к императору Александру о пользе содержать в Петербурге лейб-гвардии конный кавказский эскадрон, и даже предлагал в командиры его полковника Измаил-Бея, отлично знавшего русский язык; но дело не было приведено в исполнение, сколько из-за финансовых соображений, столько же, если не более, от неуменья внушить кабардинцам доверие к этому новому для них делу.

Последняя попытка в этом направлении сделана была генерал-лейтенантом Ртищевым, которому удалось, наконец, склонить Кабарду отправить в Петербург особую для этой цели депутацию. Обласканные государем, кабардинцы обещали выставить гвардейскую сотню, но исполнить этого не могли, так как, по возвращении домой, они сами были изгнаны из родины приговором «аулиев» — «божьих людей». В неудаче виноват тогда был более всего Ртищев, допустивший в состав депутации людей темного происхождения, незнатных и бедных фамилий, не имевших никакого влияния на своих соотечественников, и которых обещания поэтому ровно ничего не значили. [683]

Теперь в пятый раз поднят был вопрос о горском ополчении, и Соковнин взялся за него горячо, указывая между прочим на важное политическое значение, которое оно будет иметь. И он был конечно прав, говоря, что ополчение, которое пойдет в Россию, в то же самое время может служить надежным аманатом, заложником, обуздывающим хищные инстинкты их же соотчичей.

Обладая блестящею наружностью и прекрасным образованием, Соковнин сумел расположить к себе кавказское начальство, и дело пошло вперед быстро и успешно. Вице-губернатор Врангель немедленно отпустил Соковнину значительную сумму денег, а генерал Портнягин сам ездил по линии и, благодаря своему влиянию, успел склонить многих знатнейших князей вступить в ополчение. Первыми явились на сборное место князья Бековичи-Черкасские, Росламбек и Араслан-Гирей — потомок Чингис-Хана, последняя отрасль древнего крымского ханского рода. По примеру их стали съезжаться подвластные им уздени, дворяне и уорки. А между тем султан Менгли-Гирей и князь Айтек Мисоустов вербовали ополченцев в аулах закубанских черкесов. Успех дела превзошел самые смелые ожидания, и, вместо гвардейской сотни, о которой притом прежде только мечтали, теперь явилась возможность двинуть в действующую армию несколько тысяч отборной конницы.

От кабардинского ополчения ожидали весьма многого. Всем были известны превосходные боевые качества этой природной и без сомнения лучшей конницы в мире. Можно было наперед предвидеть, каких чудес могли бы натворить летучие отряды этих центавров, неуловимых, как воздух, если бы только их бросить на фланги и в тыл неприятельской армии.

Собравшиеся кабардинцы уже совсем были готовы к выступлению в поход. Красивые, стройные, одетые в железные кольчуги, блистая дорогим вооружением, они представляли собою красивое зрелище, и, глядя на них, можно было без колебаний сказать, что никакая кавалерия в свете не устоит против их сокрушительного удара в шашки. К сожалению, все это громкое дело рассеялось, как дым, и весь сбор этих правильно [684] организованных тысяч, этих рвавшихся в бой лучших азиятских наездников, оказался простою фантазиею чрезмерно пылкого молодого воображения.

В то время, как Портнягин и Соковнин ездили по крепостям на Кавказской линии, один из советников казенной палаты, некто Хандаков, стал сомневаться, чтобы такое важное дело, как сформирование черкесского войска, могло быть поручено столь юному офицеру, и в этом смысле послал донесение министру финансов. Соковнин, узнав об этом, просил с своей стороны, чтобы Портнягин отправил курьера с чрезвычайным донесением к министру полиции генерал-адъютанту Балашеву, находившемуся тогда при государе в действующей армии. Портнягин назначил расторопного портупей-прапорщика Зверева; но, как ни торопился этот последний, курьер Хандакова все-таки прибыл в Петербург гораздо скорее.

Ответ министра финансов произвел невообразимую суматоху в Георгиевске. Из Петербурга уведомляли, что Соковнин — самозванец, что он ни от кого никаких поручений не имел, и что его следует немедленно арестовать и отправить в столицу под караулом. Всех ставило в тупик то особенное обстоятельство, что на вопросы, которые делались о Соковнине прежде различным министерствам, получались всегда вполне удовлетворительные ответы.

Общее недоумение разрешил сам Соковнин, при арестовании его на вечере у командира Казанского пехотного полка, полковника Дебу ⁹⁰. Взяв в руки перо, он начал подписываться почерком государя и министров, и так искусно, что все были поражены неподражаемым сходством. [685]

Соковнин объяснил, что его настоящая фамилия — Медокс, что он англичанин, родившийся в Москве, где отец его был учредителем и владельцем московских театров, что сам он корнет, числившийся по кавалерии, и в последнее время назначенный состоять при донском атамане Платове.

Медокс-Соковнин тут же сознался, что знал о всех бумагах, писанных по его делу, и что все оне исчезали на одной из промежуточных станций, где он имел сообщника. Ответы им же самим сочиненные, сдавались на ту же станцию и получались в Георгиевске. Как-то по ошибке он не перехватил донос Хандакова, сделавшегося роковым не только для него, но и для всего взлелеянного и так успешно начатого им предприятия.

Все действия Медокса обставлены были так искусно и ловко, что всякая мысль о подлоге показалась бы нелепостью, а симпатичная наружность молодого гвардейца, флигель-адъютантский мундир и отличное образование ⁹¹ дополнили остальное, и невольно подчинили всех его обаянию.

Медокс хладнокровно объявил, что знает судьбу, ожидающую его, но не теряет однако надежды на возможность оправдаться, так как намерения его были самые честные. Денежная отчетность действительно велась им с замечательною аккуратностию и добросовестностию. Медокс раздавал деньги черкесам не иначе, как в присутствии комендантов, за их свидетельством, и никто не мог упрекнуть его, чтобы хотя одна казенная копейка была истрачена им на личную потребность. Напротив, следствием выяснено, что он убил на это дело даже свои последние, доставшиеся ему от отца три тысячи рублей.

«Я хотел услужить отечеству в смутные времена — сказал он Портнягину:— и если нарушал закон, то ничего не делал против своей совести. У меня не было никаких своекорыстных целей: вы сами видели, кому и когда я выдавал деньги. [686] Наконец меня легко проверить. Черкесы готовы к походу, и я советовал бы не распускать их».

По окончании следствия, Медокс под арестом был отправлен в Петербург, где, по распоряжению графа Вязьмитинова, и был заключен в Петропавловскую крепость. Суд над ним, тянувшийся более 12 лет, постановил приговор по всей строгости тогдашних законов. Но император Александр принял участие в пылком энтузиасте и заменил тяжкое наказание ссылкою на житье в Иркутск, где Медокс и оставался до тридцатых годов.

Личностию Медокса в Иркутске чрезвычайно интересовались. Он был принят везде, за исключением дома генерал-губернатора. О нем много говорили, но из этого многого не вырисовывалось решительно ничего положительного и ясного,— он так и оставался по прежнему совершенно загадочною личностью. Говорили тогда, что он член какого-то европейского тайного общества, имеет большие связи в столице и за границею, что от разных лиц, но от кого — неизвестно, он довольно часто получает большие деньги. Медокс ли он, — и это оставалось под сомнением. Сам о себе он никогда и ничего не рассказывал, но за то любил говорить о Кавказе, об обычаях горцев, вообще о тамошней жизни, которую, по-видимому, знал превосходно. «Вы там долго были, Медокс?» спросили его однажды.— Не очень долго.— «Вы что там делали?»— Я имел поручение, но зависть, интриги — испортили прекрасное предприятие.— «Какое предприятие?» Но он тотчас же переменил разговор и больше от него ничего не добились.

О дальнейшей судьбе этой загадочной личности мы знаем также немногое. По возвращении из Сибири, Медокс некоторое время жил в Петербурге, потом был снова замешан в какое-то темное дело, долго содержался в Шлиссельбургской крепости и был освобожден оттуда только в самом начале царствования Александра II. Умер Медокс 5-го декабря 1859 года, и похоронен в Тульской губернии, Каширского уезда, в селении Поповке.

Происшествие с Медоксом не осталось без неприятных [687] последствий и для других действующих лиц, ставших невольными соучастниками его противозаконных действий. За беспорядки, обнаруженные при этом на линии, кавказскому начальству объявлен был выговор. Десять тысяч, истраченных на сформирование горского ополчения, постановлено было взыскать с вице-губернатора Врангеля, а расходы по командированию курьера в действующую армию — с генерал-маиора Портнягина ⁹².

Так разыгралась эта полуфантастическая история, долго служившая предметом рассказов на Кавказской линии. Остается пожалеть, что горцы были распущены; есть основание думать, что появление их на европейском театре войны могло бы значительно повлиять на ход военных действий и, с другой стороны, внести много новых вопросов в область военной науки и кавалерийского дела. Быть может также, что это обстоятельство повело бы к сближению горцев с русскими и имело бы влияние на весь последующий ход и события кавказской войны...

Черкесы, видя европейские города, европейский быт, и знакомясь с европейскими понятиями, не могли бы избежать их влияния и, возвращаясь на родину, естественно смягчали бы ненависть к ним азиятских племен и даже распространяли бы к ним уважение. Мысль влиять на кавказские народы этим путем так ясна и проста, что осуществление ее могло быть только вопросом времени. И, действительно, уже во времена Паскевича были сформированы лейб-гвардии кавказско-горский полуэскадрон, служивший в Петербурге, и конно-мусульманский полк вместе с кавказско-горским дивизионом, расположенные в Варшаве, при главной квартире действующей армии. Тогда же особый отряд, составленный из лучших горских фамилий, преимущественно из кабардинцев, сделался личным конвоем государя. И это высокое доверие к кавказским горцам не могло не вызвать в них чувство гордости и преданности к русским монархам. Состав этих войск был непостоянный, и в то время, как одни возвращались в свои горы, приходили другие — учиться европейской жизни. [688]

LII.

Генерал Дельпоццо.

Последним командующим войсками на кавказской линии до Ермолова, начавшего собою совершенно новый период кавказской войны, был генерал-маиор Иван Петрович Дельпоццо, уроженец Тосканы. В русскую службу он поступил, в 1775 году, волонтером, был долгое время офицером в сухопутном кадетском корпусе, и в 1795 году, с производством в полковники, назначен командиром Казанского пехотного полка, расположенного на линии. Здесь он имел неосторожность обратиться к императору Павлу Петровичу с какою-то просьбой, которая найдена была «неприличной», — и Дельпоццо отставлен от службы.

На Тереке, между станицами Новогладковской и Щедринской, в 5 или 6 верстах от первой, находятся быть может и теперь еще следы существовавшей здесь небольшой крепостцы, называвшейся Ивановскою. Это было земляное укрепление, упраздненное после, когда на противоположном берегу Терека построили новое укрепление, названное Амир-Аджи-Юрт. В этой-то Ивановской крепостце и жил Дельпоццо в своем небольшом [689] домике, и здесь же с ним случилось страшное несчастие — он попал в плен к горцам.

20-го сентября 1802 года, в прекрасное осеннее утро, Дельпоццо с тремя гребенскими казаками отправился в соседнее Порабочевское селение. Тогда на Тереке еще было очень опасно, и вся береговая декорация его обрамлялась совершенно иначе, нежели теперь. Казалось, вечная, неисходная ночь царила в его надречных лесах и звук топора и звонкий оклик человека редко нарушали их безмолвие. За то чеченцы искусно пользовались этими лесами для своих нападений, и когда ружейный выстрел далеким и дробным эхом раскатится бывало по прибрежным скалам, постовые казаки, прислушиваясь к нему, уже задавались тревожным вопросом — «по зверю или по человеку»? Нередко в темные ночи слышался удар конского копыта в гранит и бездомный скиталец, выброшенный за порог своей сакли враждой или голодом, как привидение, ослабив повод и свистнув в воздухе широкою буркой, с конем исчезал в пенящейся реке, смело выбираясь на противоположный берег для того, чтобы выждать оплошного казака. Вот по такому-то лесу подходившему в те времена еще к самому Порабочевскому селению, проезжал и Дельпоццо с своими гребенцами, как вдруг, на одном повороте дороги, из самой чащи кустарника, перевитого густым виноградом и хмелем, выскочили горцы. Их было 21 человек. Порубить конвойных и кучера, обрубить на скаку гужи — было делом одной минуты. Дельпоццо остался один и безоружный. Он долго защищался тростью, но наконец раненый шашкою упал в изнеможении. Чеченцы знали, с кем имеют дело, и щадили жизнь старого генерала, в расчете на хороший выкуп. Они набросили ему на шею аркан и повлекли за собою, понуждая жестокими ударами его же собственной трости. Наконец Дельпоццо был связан, перекинут через седло и увезен за Терек, в Герменчугский аул, откуда только спустя несколько месяцев дали наконец известие, что горцы требуют за него 20 тысяч серебряными рублями.

Для переговоров был употреблен переводчик, некто Алиханов, имевший в Чечне большие родственные связи и сильных кунаков. [690]

Страшную и бедственную картину увидел он в Герменчуге, когда его введи в ту саклю, где содержался злополучный пленник... Перед ним был не человек, а скелет. Тяжелые оковы висели на руках и на ногах его; на шею надето было толстое железное кольцо с огромным висячим замком, и от этого кольца тяжелая цепь продета была сквозь стену сакли и укреплена снаружи к толстому и прочному столбу. Постелью Дельпоццо служил изорванный лоскут овчины, брошенный на голом полу, а одежды на нем не было почти никакой. Старик, как рассказывал после Алиханов, то плакал, как ребенок, то, ободрившись, шутил над оковами и говорил о превратности судеб человеческих. Горцы потребовали сначала от Алиханова целую арбу серебра, потом сбавили это требование до нескольких мешков, и, наконец, порешили дело на четырех тысячах двухстах рублях мелкою серебряною монетою. С этим известием переводчик явился на линию. У нас согласны были дать требуемую сумму, но тут встретилось новое затруднение,— боялись, чтобы чеченцы не задержали у себя человека, посланного с деньгами, и не произвели бы нового вероломства; дать же от себя заложников чеченцы отказались. Тогда главнокомандующий в Грузии, генерал-лейтенант князь Цицианов, принял в судьбе Дельпоццо живое участие, потребовал содействия в этом деле шамхала тарковского, а после разгрома джаро-белоканских лезгин поставил и им в условие выручить Дельпоццо, обещая за это возвратить от 60 до 100 пленных; в противном случае он угрожал весь их полон продать в отдаленные земли и на вырученные деньги выкупить Дельпоццо. Испуганные джарцы действительно хлопотали энергичнее всех. А между тем князь Цицианов приказал генералу Шепелеву, заведовавшему тогда Кавказскою линиею, наказать аксаевские деревни, через которые хищники проезжали с пленным, и отбарантовать весь чеченский скот, ходивший в долине между Тереком и Сунжей. Две роты, расположенные в Щедринской станице, 50 гребенских казаков и два орудия, ночью двинулись за Терек. Казаки быстро отогнали стада и, под прикрытием пехоты, переправили их на русскую сторону, прежде чем [691] чеченцы из ближних аулов успели прискакать на тревогу. Все дело кончилось небольшою перестрелкою. Баранта немедленно была распродана за десять тысяч рублей,— и из этой-то суммы, отчислено было 8400 р., т. е. вдвое против условленной суммы, за выкуп. Алиханов опять отправился в Герменчуг, вручил горцам деньги, и Дельпоццо был отпущен, пробывши в плену больше года.

По возвращении из плена, Дельпоццо был снова принят на службу генерал-маиором и назначен приставом кабардинского народа.

Со времен Потемкина и до самого назначения Дельпоццо на эту должность, система, которой держались начальники Кавказской линии в управлении горцами, заключалась в том, чтобы посредством подарков и денег привлекать на свою сторону влиятельных лиц и этим подрывать авторитет их между соотечественниками, вообще косо смотревшими на всякое сближение с русскими. Раздувая всякую сословную и племенную вражду, начальники линии старались вооружить князей друг против друга и против уорков, и затем, поддерживая уорков против князей, возбуждали бесконечный ряд внутренних волнений. Враждующие стороны, конечно, обращались каждая за помощью к русским, а политические расчеты определяли, кому следует оказать ее. Цицианов является совершенным противником этой системы, находя, что она приносит более вреда, чем пользы, так как, поддерживая вражду, она сама же и обращала кабардинцев в поголовных хищников. Цицианов решил радикально изменить обращение с горцами и, сдерживая их железною рукою, постепенно вносит в их жизнь зачатки цивилизации и просвещения. Это и было поставлено в обязанность кабардинскому приставу,— лицу более или менее самостоятельному, в действия и распоряжения которого никто из посторонних начальников не имел права вмешиваться. С своей стороны и Дельпоццо горячо принялся за новое дело. Стараясь кротостью и снисходительностью привлечь к себе сердца кабардинцев и пользуясь каждым случаем сближать их с европейскими обычаями и понятиями, он заходил в этом направлении иногда гораздо [692] дальше, чем бы это следовало. Так, например, в то время, как в Большой Кабарде, около Константиногорской крепости, у подошвы одной из Бештовых гор, шотландцы Бронтон и Патерсон основали колонию из горных выходцев и невольников с целью проповедовать диким горцам свет христианского ученья, — Дельпоццо, напротив, покровительствовал их вере, строил мечети и самую торговлю поощрял, нередко даже в ущерб отечественным выгодам. Родовые суды, составлявшие предмет постоянных неудовольствий кабардинцев, были уничтожены и власть их вручена почетным ахунам и кадиям. Земли, на которых стояли русские укрепления, были разграничены, и гарнизоны, получив определенное число десятин, обязывались под строгою ответственностию наблюдать, чтобы скот их не заходил на смежные дачи кабардинцев. Торговля развилась, потому что каждый кабардинец свободно являлся на линию для сбыта своих произведений, а в Константиногорске и в Георгиевске с этой целью построены были мечети и при них богатые караван-сараи. Но главнейшим образом Дельпоццо обратил внимание на воспитание молодого поколения и в двух наиболее важных пунктах, Георгиевске и Екатеринограде, устроил школы, в которые поступали бы дети кабардинских владельцев и князей; по окончании здесь курса, их предполагалось отправлять в кадетские корпуса и выпускать офицерами в армию.

К сожалению, все эти меры не привели однако, к желаемым результатам, не сделали хищных кабардинцев лучше того, чем они были, и даже напротив, многое пошло в ущерб интересам России.

С уничтожением родовых судов начались подкупы и беспорядки, а духовенство старалось наклонить каждое дело к выгодам единоверной Турции. Разграничение земель вызвало общее неудовольствие на линии и послужило источником вечных пререканий и споров, оканчивавшихся нередко кровавыми столкновениями. Свободная торговля с кабардинцами вносила в русские пределы не одни товары, а и чуму, которая опустошала целые селения. Мечети и караван-сараи, стоившие казне громадных издержек, стояли пустыми, а в школах хотя и появлялись дети, [693] но отправление их в Петербург ограничивалось единичными исключительными случаями. Широко пользуясь своими привилегиями, особенно по отношению к торговле, кабардинцы не упускали в то же время легчайших способов к наживе и по прежнему грабили линию, отгоняли скот и забирали пленных, которых и продавали в отдаленные горы. Именно к этому времени относятся их наиболее кровавые восстания, усмиренные оружием генерала Глазенапа. Об учреждении гвардейского эскадрона, о котором мечтал Цицианов, нечего было и думать, потому что ни один кабардинец не хотел расставаться с родиной. Позже, уже при Гудовиче, Дельпоццо сделал попытку собрать кабардинскую милицию для участия в походе против чеченцев, но кабардинцы дошли только до Сунжи и здесь обнаружили такие претензии, что сочли за лучшее распустить их по домам. Гудович, по-видимому, предпочитал систему Потемкина системе Цицианова. По крайней мере он писал к Дельпоццо по поводу чеченского похода: «Крайне сожалею, что кабардинцев не пришлось употребить в настоящее дело с чеченцами, ибо вся цель моя была та, чтобы поссорить эти два народа между собою, поселить между ними вражду и этим самым со временем их ослабить».

А так как главной причиной неудачи в походе на чеченцев было нежелание кабардинцев драться против своих единоверцев, то, само собою разумеется, обстоятельство это сильно встревожило и огорчило Гудовича.

«Разве кабардинцы — писал он к Дельпоццо:— забыли свой долг и присягу, по которой обязались быть верными поданными и признавать за своего неприятеля всякого врага России, не смотря ни на единоверие и ни на что другое. Я должен заключить из этого поступка, что ежели турки в нынешнее лето предпримут что-нибудь со стороны Анапы, то кабардинцы также откажутся действовать против них; потому что и турки имеют с ними одинаковую веру, а тогда какая же нам польза от их покорности и подданства?»

Мысли эти были вполне справедливы, и Дельпоццо, пробывши приставом почти семь дет, оставил Кабарду в том же положении, в каком она находилась и прежде. Сдав должность [694] подполковнику Ребендеру, он, летом 1810 года, назначен был шефом Владикавказского гарнизонного полка и комендантом Владикавказской крепости.

На этом месте деятельность Дельпоццо выразилась заботами об улучшении военно-грузинской дороги, пустынность которой внушила ему мысль устроить на вершине Крестовой горы мужской монастырь, по примеру Сент-Бернардского монастыря в Швейцарии. Прекрасная мысль эта хотя и не осуществилась вполне в той форме, как думал об этом Дельпоццо, но все-таки у северного склона гудаурского перевала через главный хребет, на месте, называемом Байдара, был учрежден казачий пост и при нем две-три осетинские сакли, сложенные из каменных плит и булыжника. Правительство платило осетинам деньги, а осетины обязывались за это, во время снежных метелей на перевале, звонить в колокола и оказывать помощь всем запоздалым путешественникам. Место это исстари служило той же цели, и еще царь Ираклий поселил на вершине этой Кайшаурской горы одного осетина с семейством и определил ему содержание; этот осетин не только давал многим убежище во время жестоких холодов и метелей, но извещал проезжающих о временах, в которые переезды опасны, указывал те места, на которые неминуемо должны упасть завалы. Таким образом, в 1800 году, старик спас Кабардинский полк, переходивший горы, предупредив его вовремя об опасности. Князь Цицианов почему-то отказал ему в содержании, и он оставил Кайшаурскую гору. Теперь на этом месте, на высоте 8732 ф. над уровнем океана, выстроена казарма, составляющая, после Кодорского укрепления, самый высокий на Кавказе пункт, обитаемый человеком.

Памятником командования Дельпоццо Владикавказским округом осталось присоединение к России ингушского племени, обитавшего в верховьях Сунжи. Еще за год перед этим отношения ингушевцев к русским были довольно враждебны. Случилось так, что в апреле 1809 года, один из осетинских, старшин, маиор Дударов, имевший большое влияние на народ, был убит близ самой Владикавказской крепости старшиною [695] ингушевского племени Ших-Мурзою. Оба они приезжали во Владикавказ, чтобы видеться с родственником Дударова, Девлет-Мирзою. Но Дударов почему-то расстроил ингушевцу это свидание — и тот не был принят Девлетом. Тогда Ших-Мурза выехал из Владикавказа и, дождавшись Дударова на дороге, подскочил к нему верхом и ружейным выстрелом раздробил ему череп. Свита Дударова и казачьи посты, прискакавшие на выстрел, преследовали убийцу, но тот успел уйти в ингушевский аул, заперся в башню и стал отстреливаться. Между тем русская пехота, посланная из Владикавказа на подкрепление казаков, заняла аул,— и убийца бежал. Его не преследовали; но конвой Дударова, ворвавшись в башню и застав в ней только двух женщин, родственниц Ших-Мурзы, изрубил их и разграбил имущество. Враждебные отношения ингушевцев не замедлили сказаться частыми прорывами чеченских партий, которые они свободно пропускали через свои владения; но те же самые набеги послужили, как увидим, и поводом к началу сближения между ингушами и русскими. В июле 1810 года, за несколько дней до приезда Дельпоццо, на Владикавказ напали чеченцы, но были отбиты. Предместник Дельпоццо, генерал-маиор граф Ивелич, преследуя чеченскую партию, подговорил ближайшие аулы ингушей, в виду возможности большой наживы, отрезать ей отступление. Ингуши, не сообразившие последствий, но соблазненные добычей, согласились,— и хищники, попавшие между двух огней, понесли такую потерю, что бросили на месте сражения даже тело своего предводителя, князя Кончокова. Зная, что чеченцы не оставят поступка своих одноземцев без отмщения, Дельпоццо, сменивший Ивелича, уговорил ингушей принять к себе временно русское войско, и подполковник Фирсов, с отрядом в 200 человек пехоты и 150 человек казаков с 3 орудиями, занял их главное селение Назран. Фирсов действительно разбил чеченскую партию, пытавшуюся напасть на Назран, и этим самым сделал примирение между чеченцами и ингушами почти невозможным. Тогда последние, опасаясь новых чеченских нашествий, сами отдались в подданство России, а их примеру последовало и соседнее осетинское племя [696] дигорцев, обитавшее в горах, к стороне Большой Кабарды. В Назране остался русский гарнизон, удержавшийся там до последнего периода кавказской войны. Не довольствуясь этим, Дельпоццо устроил еще передовое укрепление на самой переправе через Сунжу в Казах-Кичу, и предлагал постепенно продвинуть укрепленную линию вдоль левого берега Сунжи до самого Терека. К сожалению, недостаток средств помешал тогда же осуществить это намерение, и ему суждено было исполниться лишь спустя тридцать лет, во время наместничества князя Воронцова.

Между тем деятельность Дельпоццо обратила на себя особое внимание главнокомандующего в Грузии, генерала от инфантерии Ртищева, который и дал ему весьма важное поручение — расследовать причины беспорядков, обнаруженных на кавказской линии. Дельпоццо отправился с этою целию в Георгиевск и прожил там несколько месяцев. К сожалению, преувеличенные донесения, сделанные им на Портнягина, человека, пользовавшегося в крае вполне заслуженною репутациею; оправдание казачьего маиора Сычова, запятнавшего себя капитуляцией с черкесами — поступком, шедшим в разрез с понятиями всех лучших боевых офицеров Кавказа; излишняя заботливость о сбережениях казны в ущерб довольствию солдат, которых он, Дельпоццо, заставлял работать бесплатно при всех казенных постройках; наконец, вечная мнительность, «заставлявшая его обращать ухо к тому, что ложится мрачною тенью между достойною личностию командира и благородными чувствами подчиненных»,— все это вместе не могло стяжать Дельпоццо ни особой любви, ни особой популярности на линии. И если прибавить к этому малое знакомство Дельпоццо с порядком службы и письменными делами, что подавало повод к различным злоупотреблениям со стороны его канцелярских чиновников, то сделается понятным, почему назначение его на место Портнягина начальником 19-й пехотной дивизии и командующим войсками на Кавказской линии было принято всеми более нежели холодно.

Линия, в кратковременное его командование, действительно, не только не поправилась, но напротив пришла еще в большее расстройство. Началось с чумы, которая, появившись на [697] Михайловском посту, против Малой Абазии, скоро перешла в самый штаб Донского казачьего полка, расположенный в Баталпашинске. Причину появления этой болезни Дельпоццо видел в известной жадности казаков к добыче; но, как справедливо замечает Дебу, чума первоначально проникла на линию из Кабарды еще в то время, когда Дельпоццо был кабардинским приставом, и с тех пор иногда ослабевала, но никогда не прекращалась совершенно. Рассказывают, что кабардинцы жаловались Дельпоццо на то, что в карантинах задерживают привозимые ими товары, в особенности бурки, и что Дельпоццо, ища популярности, приказал освободить кабардинский товар, задержанный в станице Прохладной; но здесь-то и появилась впервые губительная болезнь. Несвоевременное желание содействовать кабардинской промышленности подвергло опасности даже собственное семейство Дельпоццо. Для соблюдения казенных интересов, он, сверх того, в бытность свою владикавказским комендантом, не истребил огнем лазаретных вещей, оставшихся после чумных, и этим способствовал распространению заразы не только в Владикавказе, но и по дороге в Грузию.

Собственно военная деятельность Дельпоццо шла также без особых успехов, и из числа экспедиций за его время замечателен разве только поход в Кабарду, окончившийся, после четырехмесячных переговоров, выдачею кабардинцами аманатов, которые и были поселены в Екатеринограде. Аманаты эти однако вскоре составили заговор, но, к счастию, их умысел бежать был вовремя открыт командиром Казанского полка, генерал-маиором Дебу, а их открытое сопротивление усмирено оружием. Главный зачинщик заговора, Анзоров, был ранен и умер, а остальные посажены в Кизлярскую крепость.

Дельпоццо предпринял также поход для наказания джираховцев, обитавших в ущельях по военно-грузинской дороге. Но выгодное местоположение, занимаемое этим племенем, медленность движений русского отряда и нерешительность Дельпоццо дали возможность виновным укрыться в горы и оставить после себя лишь одни пустынные аулы, которые и были преданы пламени.

Слабое управление линиею привело к тому, что к концу [698] командования Дельпоццо небывалые по дерзости нападения на русские пределы сделали опасными даже большие дороги и сообщения между станицами. В числе крупных событий этого времени нельзя не отметить убийства горцами отставного маиора Янковского, жившего на собственном хуторе, и взятия в плен маиора Швецова, одного из лучших кавказских офицеров. На требование Дельпоццо возвратить его, горцы отвечали отказом, и несчастный томился в плену до приезда на линию Ермолова.

Беспорядочное состояние Кавказской линии не скрылось от зоркого глаза нового главнокомандующего. Уважая в Дельпоццо то бескорыстие, с которым он командовал на линии, Ермолов тем не менее нашел необходимым удалить его под благовидным предлогом. По возвращении из Персии, в начале 1818 года, он назначил Дельпоццо комендантом в Астрахань, сохранив за ним все содержание, которое он получал по званию начальника дивизии.

В Астрахани Дельпоццо пробыл три года и получил в награду за свою долговременную службу орден св. Владимира 2-го класса. Там он и скончался 12 февраля 1821 года, 82-х лет от роду.

Комментарии

86. Путевые записки по Закавказью Ховена. «Иллюстрация» 1861 г.

87. Теперь на том месте, где был зарыт Цицианов, стоит памятник. Он представляет каменный обелиск, обнесенный железною решеткою. На передней стороне его медальон, на голубом поле которого рельефно выдаются вызолоченные два крепостные ключа и сложенные накрест кинжал и пистолет. Внизу надпись: «Князю Цицианову, воздвигнут в наместничество князя Воронцова в 1846 г.».

88. Во время этой экспедиции особенно отличился правитель ногайского народа генерал-маиор Менгли-Гирей — награжденный, по ходатайству Булгакова, орденом св. Георгия I степени.

89. Отец его, Девлет-Гирей-Бекович, управлявший герменчукскими чеченцами, отличался преданностью к русским и за то несколько раз подвергался жестоким нападениям своих одноземцев. В 1760 году они разграбили его дом и схватили жену. Один из чеченцев, прельстившись золотым браслетом, бывшим у нее на руке, и не имея терпения снять его, отрубил ей руку. Тем не менее эта женщина сохранила полное самообладание и не выдала мужа, которого спрятала так, что чеченцы его не нашли. После этого случая Девлет оставил Герменчук и поселился на Тереке против Червленной.

90. Осип Львович Дебу, уроженец Италии, был привезен в Россию на 7 году, получил воспитание в Инженерном корпусе и в 1793 году вступил в военную службу. Под Фридландом он был в первый раз в огне, а затем с 1809 по 1827 год командовал на Кавказе Казанским пехотным полком. В 1827 году он перешел в гражданскую службу с чином действительного статского советника, был оренбургским гражданским губернатором, а с 1832 года сенатором, и умер 67 лет, 10 апреля 1842 года. Посвящая досуги литературе, он издал известные записки о Кавказской линии и статистические и исторические сведения об Оренбургском крае.

91. Медокс основательно знал языки: латинский, немецкий, французский, английский, русский, славянский и несколько языков кавказских и сибирских народностей.

92. Материалами служили: статьи о Медоксе, помещенные в «Русской Старине» и сочинение Дебу: «О кавказской линии».

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 4. СПб. 1887