ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XLVII.

Генерал Глазенап.

После персидского похода графа Зубова, командующим войсками на Кавказской линии некоторое время оставался генерал от инфантерии граф Гудович, а в 1798 году на место его назначен был генерал-лейтенант граф Морхов. Это был тот Иринарх Иванович Морхов, который в генерал-маиорском чине носил уже георгиевскую звезду, и которого сам Суворов называл не иначе, как «храбрым непобедимым офицером» ⁷⁶. С тех пор его боевая репутация была упрочена настолько, что заставляла ожидать от него весьма энергических действий и на Кавказской линии. И действительно, первым, вполне целесообразным предположением графа Морхова было поставить укрепление у Каменного Моста и оттуда протянуть кордонную цепь прямо на Малку, так чтобы кисловодские источники остались позади новой линии. Но, к сожалению, это первое его распоряжение было вместе с тем и последним. Подвергшись немилости императора Павла, он был отставлен от [616] службы, и преемниками его в течение того же года последовательно являются генерал-лейтенанты: Киселев, князь Ураков и наконец Кнорринг 2-й, главная деятельность которого, как мы видели, прошла в Закавказье.

По счастию, при такой частой смене начальников, Кавказская линия пользовалась сравнительным спокойствием, и за все время командования Кнорринга выдаются разве набеги мохошского владельца Хопача, имя которого долго служило грозою для порубежных жителей. Во время одного из набегов под ним была убита лошадь и казаки наконец захватили его в плен. Тогда черкесы-мохошевцы, узнав, что Хопач содержится в тюрьме Темишбекского редута, вздумали сделать попытку освободить его силою, и зимою значительная партия их, выбрав морозную и буранную ночь, бросилась на Темишбек так неожиданно, что едва не овладела укреплением. Пока гарнизон отбивался, Хопач действительно бежал из тюрьмы, но не успел соединиться со своими и по окончании боя найден лежащим в степи с отмороженными руками и ногами. Жалкий, изможденный калека не мог уже быть опасным противником, и его, по ходатайству турецкого правительства, отпустили домой.

С появлением на Кавказе Цицианова, когда резиденция главнокомандующего была перенесена в Тифлис, начальником Кавказской линии назначен был, 18 ноября 1803 г., генерал-лейтенант Григорий Иванович Глазенап ⁷⁷, с которого собственно и начинается новый период ее жизни.

Военная карьера Глазенапа до назначения его на Кавказ не представляла собою ничего выдающегося. Он начал службу в 1764 году в Сибирском пехотном полку, потом перешел в кавалерию и в молодых летах участвовал в турецких Екатерининских войнах. Постепенно подвигаясь в чинах, он дослужился наконец до чина генерал-маиора, затем вышел в отставку, но со вступлением на престол императора Александра Павловича снова был призван на службу, произведен [617] в генерал-лейтенанты и, 30-го марта 1801 года, на тридцать шестом году своей службы, назначен шефом Нижегородского драгунского полка, вновь формировавшегося тогда на Кавказской линии, в Екатеринограде. Нужно сказать, что после столетнего существования ⁷⁸, Нижегородский драгунский полк,— теперь “гордость и радость нашей кавалерии'', как справедливо выражается Попка, — в 1800 году был упразднен. Его эскадроны, слившись с эскадронами Нарвского полка, образовали один общий драгунский Пушкина (Нарвский) полк — и славное имя нижегородцев почти на целый год исчезло из рядов русской армии. Император Александр по вступлении на престол приказал возвратить полку его самобытное существование, — и теперь опять отделялись от Нарвского полка эскадроны нижегородские и образовывали полк, столь памятный горцам со времен Текелли, Бибикова, Гудовича и особенно после блистательного участия в штурме Анапы. Преемственный дух старых драгун, легший в основание будущей громкой военной славы нижегородцев, не утратился конечно в кратковременное упразднение полка, но тем не менее Глазенапу должна быть приписана заслуга, что он сумел подержать в полку то боевое направление, которое с тех пор его никогда уже не покидало.

Переехав, после назначения начальником Кавказской линии, из Екатеринограда в Георгиевск, служивший местопребыванием тогдашних властей, Глазенап всецело посвятил свои силы на устройство вверенного ему края. Образ жизни его в то время может служить примером неутомимой деятельности. Двум его адъютантам, сосредоточивавшим в своем лице все нынешнее огромное штабное управление, было так много работы, что весь день они проводили за письменным столом, а вечером Глазенап принимал от них доклады и отдавал приказания. [618] Старый генерал лежал обыкновенно в это время в вольтеровском кресле, а адъютанты, ежедневно и аккуратно в течение нескольких лет, стоя, выслушивали вместе с приказаниями и историю о графе Петре Александровиче Румянцеве, о Кагульском сражении и турецких походах. Только после 10 часов адъютанты освобождались от занятий и спешили к знакомым, у которых, по обычаю, существовавшему тогда в Георгиевске, проводили вечера в различных играх и танцах. Сам Глазенап редко принимал участие в этих развлечениях. Заботы и труды нередко отнимали у него даже часть ночи. Надо отдать справедливость, он умел держать в порядке обширный и тревожный край, несмотря на то, что за отделением большей части войск в Грузию, в его распоряжении остались лишь немногие полки, разбросанные притом по всему огромному протяжению линии ⁷⁹. Особенный недостаток чувствовался в кавалерии, способной отправлять кордонную службу; а между тем кавказская война требовала именно одиночного развития людей, их неусыпной бдительности, “сторожкости'', или, как говаривал сам Глазенап — “недреманности''. Ближайшие соседи русских: чеченцы, кабардинцы и закубанцы — никогда не упускали случая подкараулить солдата в взять его в плен или убить из засады.

«И не какие-нибудь оскорбительные с нашей стороны поступки — говорит в одном из своих писем Глазенап: — вызывали горцев на разбои. Ими руководила чаще всего природная удаль, презрение к опасностям, а главное — ненасытная алчность к золоту, которое они, по роду своей жизни, употреблять не умели. Правда, они приобретали за него из Багдада и Дамаска дорогое оружие, но оно обыкновенно доставалось в добычу линейным казакам, которые все почти имели их шашки, кинжалы, пистолеты, даже седла и бурки, отнятые с боя». [619]

Нужно сказать, что линейные казаки вообще были особенною слабостию Глазенапа, который чрезвычайно дорожил этими своеобразными, удалыми наездниками. По его ходатайству на Кубани образованы были вновь 4 станицы: Темишбеевская, Казанская, Ладовская и Тифлисская, заселенные в 1808 году остатками Екатеринославского казачьего войска. Это войско, некогда сформированное Екатериной исключительно из однодворцев слободских украинских губерний, было уничтожено императором Павлом; но многие из украинцев не захотели однако расставаться с привычною им казацкою службою и добровольно, по первому зову, пошли на Кубань, где Глазенап образовал из них новый, по счету пятый, “Кавказский'' линейный казачий полк, занявший названными станицами места, правее Кубанского полка, между Григориопольским редутом и Усть-Лабинскою крепостью.

Трехлетнее управление Глазенапа линиею было богато тревожными событиями; но, к счастию, он имел в своем распоряжении отличных помощников в командирах полков, из которых особенною известностью пользовались, заведовавшие тогда кордонными участками, генералы Мейер и Лихачев и полковник Сталь, в распоряжении которых находились казанцы, егеря 16-го полка и нижегородские драгуны. Тем с большею яростью нападали горцы именно на эти участки и, случалось, наносили здесь наибольшие разорения. Таково напр. несчастное происшествие на Есентукском посту, где кабардинцы вырезали в кордоне Лихачева казачий пост и сняли несколько пикетов.

Ряд таких нападений и безуспешные переговоры с кабардинцами относительно введения у них родовых судов, побудили Глазенапа энергически взяться за оружие. Сильный отряд, составленный из восьми батальонов пехоты, четырех драгунских полков и 24 орудий, собрался в станице Прохладной, и, 8 мая 1804 года, вступил в кабардинские земли. Неприятеля нигде не было видно, и войска спокойно дошли до реки Баксана. Отсюда Глазенап отправил прокламацию, приглашая кабардинский народ добровольно покориться, а в ожидании ответа отряд стоял бивуаком в горной долине, на берегу реки, [620] которая с бешеным грохотом вырывалась из тесного и каменистого ущелья. 9 мая, в Николин день, после обедни Глазенап со всеми офицерами завтракал у войскового старшины Моздокского полка, Золотарева. Это был маститый старец, с длинной и белою, как “бурунгунский лебедь”, бородою, известный своею отчаянною храбростию. Он с удовольствием показывал гостям оружие, добытое им в разных боях и составлявшее предмет его справедливой гордости. Солдаты, свободные от службы, обедали, лошади паслись на прекрасной траве, как вдруг с казачьих пикетов грянул выстрел, и со стороны гор показалась туча пыли, которая неслась прямо на лагерь. Ударили тревогу. Пока пехота становилась в ружье, казаки были уже на конях и в поле. Храбрый казачий маиор Лучкин с своею екатериноградской сотнею первый завязал перестрелку. Против него выехали кабардинские наездники, одетые в свои знаменитые легкие стальные непроницаемые кольчуги.

Эти кольчуги представляют теперь археологическую редкость, их можно видеть только в музеях, и, кажется, самый секрет их бесподобной выделки утрачен навеки. Подобный трехкольчужный панцирь, представляющий собою мелкую сетку, легко укладывается весь на ладони и весит не больше пяти, шести фунтов; но надетый на голову и плечи, он образует как бы литую массу, которую можно было пробить разве штыком или пикой, но никак не употреблявшеюся тогда круглою пулею. На Кавказе, впрочем, существовал особый сорт шашек, называемый гурда, закалка которых приспособлялась именно для рубки этих знаменитых панцирей; но за то же настоящая гурда — (а их много было поддельных) — и ценилась на вес чистого золота.

Боевое поле — говорит очевидец:— превратилось в широкую арену, на которой состязались теперь лучшие в мире наездники. Число убитых и раненых с обеих сторон быстро росло. Скоро привезли с поля битвы и войскового старшину Золотарева, еще за час перед этим так радушно угощавшего офицеров в своей палатке. Он медленно подвигался на белом коне, покрытый смертельною бледностью и поддерживаемый двумя [621] казаками. Он был прострелен в грудь навылет и скончался, едва доехав до лагеря.

Глазенап двинул на помощь к казакам остальные войска. Драгунская колонна из 16 эскадронов пошла на рысях и, скоро опередив пехоту, скрылась в густых облаках поднятой ею пыли. На стороне русской конницы были все преимущества: стройные эскадроны на свежих и добрых конях горели желанием врубиться в неприятеля, а самая местность ровная и гладкая, как скатерть, так и подмывала на бешеную скачку. Офицеры Нижегородского полка, находясь впереди, кричали: “в атаку! в атаку!" Но начальник кавалерии, геверал-маиор Лецино, первый раз в жизни бывший в огне, так растерялся, что к общему изумлению остановил драгун и, спешившись, начал строить каре. К счастию, подоспела пехота. Генерал Лихачев с своими егерями зашел неприятелю в тыл, и кабардинцы были разбиты наголову.

Переночевав на поле сражения, Глазенап на следующий день двинулся в горы. Кабардинцы нигде не показывались, но их пылавшие аулы свидетельствовали о намерении защищаться. Нижегородский драгунский полк шел в авангарде и, несмотря на близость неприятеля, лихие песенники эскадрона маиора Суржикова были вызваны вперед и звонкая русская песня быть может впервые раздалась в кабардинских горах. Так дошли до реки Чегема, и тут простояли три дня по случаю переговоров, начатых кабардинцами. Но так как оказалось, что эти переговоры велись только с единственною целью выиграть время, то Глазенап 14 мая перешел через быстрый Чегем и атаковал неприятеля. Позиция кабардинцев, раскинутая по гребню крутой и лесистой горы, взята была штурмом. Напрасно неприятель, разбившись на кучки, пробовал защищаться в укрепленных аулах и башнях,— казаки, драгуны и егеря Лихачева повсюду настигали и истребляли врагов.

В одной из этих схваток Нижегородского полка драгун Кривошея в единоборстве изрубил кабардинца, закованного в панцирь, и овладел его оружием. Но лошадь узденя попала как-то в руки таганрогских драгун, от которых Кривошея [622] и потребовал ее по праву победителя. Дело дошло до Глазенапа и, чтобы не заводить с чужим полком истории, он дал Кривошее 15 червонцев и произвел его в унтер-офицеры.

Только ночь остановила преследование. А на другой день, когда сражение готово было возобновиться, кабардинцы прислали письмо, прося пощады и вверяя судьбу свою великодушию русского государя.

Но между тем, как в Кабарде водворялось таким образом спокойствие, один из кабардинских князей, Росламбек Мисостов, бежал за Кубань и поднял тамошние племена. Бунт охватил все Закубанье. Напрасно ногайский пристав, генерал-маиор султан Менгли-Гирей, пытался остановить движение. Покинутый народом, он сам едва ушел от закубанцев, которые гнались за ним по следам и убили 28 человек из числа его свиты. В Абадзе беглые кабардинцы вырезали казачью команду; Кумский редут два раза был атакован, и все посты, начиная от Прочного Окопа до Константиногорска, были осаждены закубанцами. Блестящее дело полковника Давыдова, который с одним эскадроном борисоглебских драгун разбил сильную партию закубанцев и взял в плен родного брата Менгли-Гирея, также не могло поправить обстоятельств; безрезультатно осталось и поражение горцев 7 октября донскою сотнею храбрейшего есаула Ляпина, который, к общему сожалению, был ранен и умер на месте сражения ⁸⁰. Глазенап послал туда генерал-маиора Лихачева с его егерями. Лихачев встретил Росламбека на Кубани у Каменного Моста, но после трехдневного боя вынужден был отступить с потерей одного орудия. Тогда Глазенап сам пошел за Кубань. Между тем, в его отсутствие вспыхнул новый бунт в Кабарде. И обстоятельства являлись тем затруднительнее, что одновременно с этим пришлось усмирять осетин на сообщениях с Грузиею и держать в повиновении чеченцев за Сунжею. К счастию, победы Несветаева в [623] горах и весьма удачный поиск со стороны линии подполковника Казанского полка Максимовича к чеченцам, скоро восстановили спокойствие в окрестностях Владикавказа. Но далеко не с таким успехом пошли дела с кабардинцами.

Отряд генерал-маиора Дехтярева, посланный на Урух, где, по слухам, собирались кабардинцы, был встречен неприятелем близ Татартуба и принужден ретироваться до самой переправы через Малку. Успех чрезвычайно ободрил кабардинцев.

29 июля, на самой заре, человек триста панцирников, переправившись за Малку, внезапно бросились на слободу Солдатскую, находившуюся в кордонной дистанции генерала Мейера. Казачий пикет, застигнутый врасплох, был изрублен; несколько жителей, бывших в поле, взяты в плен, табуны отогнаны, и кабардинцы, с легко приобретенною добычею, возвратились назад прежде, чем сигнальные маяки разнесли по линии тревогу. Во все повода и с ближних, и с дальних постов правда, прискакали на место происшествия казачьи резервы, но гнаться за неприятелем было уже невозможно: по ту сторону Малки, напротив деревни, стояла громадная конная партия.

Присутствие неприятеля в столь близком расстоянии от границ и невозможность охранять все протяжение линии заставили генерала Мейера сосредоточить войска в центральной позиции, между Солено-Бродским постом и Беломечеткою. Но так как большая часть Казанского полка, расположенного в этой дистанции, находилась тогда в Осетии, то весь отряд генерала Мейера составился только из одного неполного батальона пехоты, да нескольких сотен донских и линейных казаков.

Целые две недели лазутчики, то и дело являвшиеся к Мейеру, приносили тревожные вести о сборе значительных кабардинских партий. Нужно было ожидать грозы, и она наконец разразилась.

Вечером 18 августа, с Патрикеевского поста дали знать, что кабардинцы идут. Мейер ночью передвинул туда части своих казаков, а следом за ними отправил и роту Казанского полка при одном орудии. Но эта последняя помощь оказалась излишнею. Опытные, не уступавшие противникам в приемах разбойничьей войны, практиковавшейся на Кавказе вообще, [624] линейцы отлично изучили все мелочные сноровки внезапных ночных нападений и, руководствуясь своими соображениями, не пошли на пост, где горцы могли их заметить, а, приближаясь к нему, еще вдали, по волчьи, разъехались в разные стороны, засели по глубоким балкам и стали нажидать неприятеля.

Был второй час ночи. До чуткого слуха казака донеслись глухие всплески волн, — знак, что кабардинцы переправляются. Ближайшая засада, где сидел сотник Софиев с волжскою сотней, приготовилась к встрече. И едва кабардинцы целою толпою поднялись на высокие берег, как сотня вынеслась из балки, и молча, без выстрела, ринулась на них, никак не ожидавших именно в этот момент увидеть перед собой неприятеля. Толпа заколебалась и дрогнула. Напрасно храбрейшие из нее рванулись было вперед — они в одно мгновение ока были изрублены; а между тем с других сторон уже неслись сюда же сотни Венеровского, Гусельщикова, Лучкина,— и между кабардинцами воцарилась паника. Разом отбитые от бродов и прижатые к берегу, они повернули назад и ринулись в Малку с крутого обрыва. Много погибло и всадников, и лошадей при этом отчаянном сальто-мортале, и пока внизу, под кручею, шла страшная суматоха, пока живые выбивались из-под мертвых, и мертвые, загораживавшие дорогу к речке, разбрасывались в стороны,— казаки спешились, растянули цепь по окраине берега и метким огнем поражали и тех, которые еще толпились под кручей, и тех, которые уже плыли по Малке...

Предприимчивый Мейер ⁸¹ знал, что нужно ожидать немедленно новых вторжений кабардинцев, которые будут всеми силами стараться мстить за поражение, и, чтобы заставить их заботиться более об охранении своих жилищ, чем о вторжении [625] в русские пределы, решился сам сделать набег в ущелье Сабан-Кош; на аулы князя Росламбека Мисостова.

На самой заре 24 августа войска перешли через Малку. Линейцы с маиором Лучкиным и есаулом Венеровским пошли вперед. Уже Сабан-Кошское ущелье было в виду, как вдруг из него показалась двухтысячная конная партия кабардинцев, шедшая к линии. Раздумывать было некогда — и линейцы ударили в шашки. Кабардинцы смело понеслись на встречу, и обе стороны сшиблись в рукопашной свалке. Сильнейшие числом, кабардинцы смяли казаков. И вот, линейцы несутся назад,— кабардинцы за ними. Заметив впереди ложбину, опытные линейцы стали сдерживать лошадей и вдруг повернули в сторону, а кабардинцы, пронесшиеся мимо них, в упор налетели на скрытую в засаде пехоту. Дым грянувшего залпа окутал всю кабардинскую партию; между тем линейцы повернули назад и врезались в ряды неприятеля, жестоко расплачиваясь за первую свою неудачу; кабардинцы, исстари славившиеся своим наездничеством, не уступали, и нападение, и защита шли с равным ожесточением. Глазенап описывает в своем донесении, как целая толпа панцирников насела на казацкого сотника Софиева и как этот богатырь один отбился от всех, изрубил трех, с головы до ног закованных в панцири, а остальных заставил бежать.

Но пока на равнине шло жаркое кавалерийское дело, а кабардинские вестники скакали повсюду, сбивая народ на тревогу, Мейер с двумя ротами казанцев быстро проник уже в глубь Сабан-Кошского ущелья, занял аулы и истребил богатейшие кабардинские пасеки. Крики тревоги неслись еще по горам, а Мейер вслед затем притянул к себе конницу и быстро отошел обратно за Малку.

Эта экспедиция, памятная упорной кавалерийскою схваткой, о которой старые казаки говорят еще и поныне, замечательна не менее и быстротою марша кавказской пехоты. «Я выступил из лагеря, — говорит в своем донесении Мейер:— в 4 часа утра, а в три часа пополудни уже возвратился назад, сделав в оба пути 56 верст, выдержав битву и истребив кабардинские пчельники». [626]

Но пока Мейер ходил к Сабан-Кошу, шайка отчаянных абреков, под начальством молодого Атажукина, перебрались на русскую сторону и своим появлением навела панику на целую окрестность. Самый Георгиевск, защищаемый всего сто восемьмидесятью драгунами Таганрогского полка, три дня был в оборонительном положении. Драгуны бивуакировали на площади, орудия стояли на валу с зажженными фитилями, а по пробитии вечерней зори пушки вывозились на мост к городским воротам. Нужно было во что бы то ни стало очистить край от разбойничьей шайки, и Мейер, отправив обозы в Марьевку, 27 августа налегке выступил к вершинам Малки. Отряд не отошел еще и нескольких верст, как один из перебежчиков дал знать, что уже дня три абреки скрываются на Золке, в кошарах армянина Панаева. Линейные сотни маиора Лучкина и есаулов Венеровского и Старожилова повернули туда, но партия кабардинцев оказалась настолько значительной, что линейцы, спешившись, послали просить подкрепления. Мейер повел к ним казанские роты форсированным маршем. До полутораста абреков, завидев приближающуюся пехоту, понеслись на нее в атаку с такою стремительностию, что едва не ворвались в каре по следам своего предводителя, который почти в упор выстрелил из ружья в генерала Мейера; к счастию, ружье осеклось. Маленькое каре однакоже устояло, а залп его одним из первых уложил на месте смелого предводителя. Тело его быстро подхватили нукеры, но ружье, из которого он выстрелил в Мейера, было захвачено солдатами. В ату минуту казаки, вскочив на коней, ударили в шашки — и абреки бежали. Пехота преследовала их за Золку. Казаки рубили бегущих. В числе убитых были два узденя Адель-Гирея и два брата Анзоровы, славившиеся своим наездничеством.

“Для меня, — писал Мейер по поводу этого дела: — нет ничего лестнее, как командовать хотя малым, но именно таким отрядом, каков мне порученный... Офицеры заслуживают высшей похвалы, чем та, какую я приписать им могу''.

Наступил сентябрь, а Кабарда не утихала. На Чегеме было народное собрание кабардинцев, на котором после шумных [627] споров порешено разделиться на две части: одной ударить на отряд Мейера, другой — на слободу Солдатскую. И вот, когда 17 сентября Мейер, оставив свой лагерь, под прикрытием 185 донских казаков с есаулом Денисьевым, передвинулся со всем отрядом за 26 верст к Солено-Бродскому посту, где были хорошие броды, — к тому же Солено-Бродскому посту, по другой стороне Малки, приближалась сильная кабардинская партия, предводимая Шамахою Наврузовым, намеревавшимся также именно здесь переправиться через речку. Далеко прокатившийся по горам гул пушечного зоревого выстрела и три сигнальные ракеты, взвившиеся над русским лагерем, дали знать Наврузову о прибытии Мейера. Тогда, отменив переправу, Наврузов бросился вниз по течению, перешел речку близ Крымовского поста и внезапно атаковал вагенбург. Донская сотня после недолгого боя отступила, и Наврузов зажег оставленный русский лагерь. По первому известию об этом Мейер быстро двинулся назад, но застал на месте своего становища уже только печальные следы разрушения. Наврузов однако же не пошел внутрь линии и отступил за Малку.

Тогда, отправив все свои тяжести в Беломечетку, Мейер решился все-таки держаться ближе к Солдатской и 19 сентября выступил на Золку, имея при себе неполный батальон Казанского полка в 360 штыков и четыреста донских и линейных казаков. Это было все, что можно было собрать тогда на линии.

Едва отряд отошел от лагеря на 10-12 верст, как передовые разъезды дали знать, что неприятель в огромных силах переходит Малку. В это время начинало уже вечереть. «На моих часах — говорит Мейер — было 20 минут пятого». Свернувшись в каре, и имея за флангами волжских и моздокских казаков, отряд продолжал движение, выслав вперед донской казачий полк, под командою подполковника Крюкова ⁸². Крюков приказал донцам опустить свои дротики и стал пробираться густым бурьяном, чтобы незаметно подойти к неприятелю и лучше высмотреть его силы. [628]

Густыми толпами валили кабардинцы, не подозревая близости русского отряда, скрытого от них бурьяном и волнистою местностью. Впереди всех ехали их знаменитые князья: Джембулат Мисостов, Аслан-Гирей, Касай, братья Наврузовы и наконец Адель-Гирей Атажукин — тот самый, который еще при Гудовиче был выслан в Россию, оттуда бежал и с тех пор жил за Кубанью.

Трудно сказать, наткнулись ли донцы на неприятеля совершенно нечаянно для самих себя, или, напротив, они хотели воспользоваться оплошностью горцев, но только казаки вдруг выдвинулись из-за бурьяна и бросились в атаку. Атака эта была в полном смысле слова блистательная. Одна сотня донцов неслась на пять или на шесть тысяч лучшей черкесской конницы. С налета врезались донцы в самый центр неприятеля, где стояло 500 человек отборных панцирников: но кабардинцы, дрогнувшие на первых порах, скоро оправились и, окруженные со всех сторон, донцы в жестокой рукопашной схватке были смяты и опрокинуты... Сотник Шурупов с шестью казаками, далеко занесшийся в глубь неприятельских масс, так и пропал там без вести; восемь казачьих тел осталось в руках неприятеля. Сам полковой командир подполковник Крюков, раненый стрелою в ногу, был окружен кабардинцами. Его бессменный ординарец и телохранитель казак Упарников, не отстававший ни на шаг от своего командира, заслонил его собою и был изрублен в куски. Крюков, несмотря на рану, защищался отчаянно, но конечно был бы убит, если бы адъютант Поздеев и два урядника, Петрухин и Банников, не заметили отсутствия своего командира и не бросились к нему на помощь. С редким самопожертвованием пробились они сквозь густую толпу и вырвали Крюкова из рук неприятеля.

Между тем на выручку донцов уже неслись моздокцы; их встретили однако новые толпы кабардинцев, спешившие сюда из-за Малки, а панцирники налетели на батальон с такою быстротою, что застрельщики едва успели вскочить в каре, как были уже окружены со всех сторон. Кабардинцы так плотно насели на пехоту, «что я — говорит Мейер в своем [629] донесении:— можно сказать, с моими двумя двухротными кареями плавал в их толпах». Пехоте пришлось отбиваться штыками, и в рукопашной схватке особенно отличился фельдфебель Сумцов, который в бою один на один положил штыком на месте знаменитого черкесского богатыря Ашиб-Оглу.

А на флангах в это же самое время шла жаркая конная схватка — моздокцы не пускали неприятеля обскакать пехоту с тылу; под есаулом Венеровским была убита лошадь, и он отбивался пешим впереди своих казаков. Донцы между тем успели оправиться. Сомкнутым фронтом выдвинулся вперед полк Персиянова и, имея впереди своего командира на лихом коне, с обнаженною шашкой,— понесся в атаку. Смятые этою новою стройною силою, кабардинцы дали тыл. Линейцы насели на фланги.

Была уже темная ночь, когда разбитые кабардинцы прискакали на Малку. Но тут они с ужасом увидели, что переправа занята моздокскими казаками, успевшими прискакать сюда раньше, кратчайшею дорогою. Снова закипел бой на жизнь и смерть. Кабардинцы силились овладеть переправой, линейцы их не пускали. Скоро подоспели сюда донцы и пехота. «Офицеры — пишет Мейер — рубились наравне с солдатами, но ничто не могло сломить кабардинцев». Тогда, чтобы порешить дело, Мейер отодвинул пехоту назад и, расположив ее в разных местах небольшими засадами, крикнул казакам ”назад!'' Расчет его удался вполне. Едва казаки показали тыл, как кабардинцы, разгоряченные боем, ринулись за ними в погоню, попали на засаду, и пехота со всех сторон охватила их “как неводом”. Тогда, разбитые наголову, кабардинцы бросились в Малку с крутого обрыва, и долго еще с берега гремели за ними ружейные и пушечные выстрелы. Было 10 часов вечера, когда бой совершенно затих; весь русский отряд ночевал тут же, на поле сражения, и лишь на следующий день возвратился в лагерь.

Мейер не определяет общей потери неприятеля; но в числе убитых находились два владетельные князя, много узденей, а судя по шести убитым лошадям игреневой масти, на которых ездят духовные лица, можно полагать, столько же было убито [630] и мулл. «Все поле сражения — доносил Мейер:—на котором лежало 112 кабардинских тел, было усеяно клочьями мяса и ребрами»'. В русском отряде выбыло из строя 2 офицера и 75 нижних чинов.

От немногих пленных, захваченных в этом деле, узнали, что в партии было от 6 до 7 тысяч всадников, что она намеревалась отдохнуть в лощине над Золкою, а ночью напаси на Георгиевск и затем, через Александровское село, броситься на Кубань в тыл генералу Лихачеву.

Все это усложнение дел на линии заставило наконец Глазенапа поручить военные действия на Кубани одному Лихачеву, а самому вернуться в Георгиевск. Зима впрочем прошла довольно спокойно; но за то, весною, уже в начале нарта 1805 года, когда кабардинские стада и табуны еще не находят корма в горах, заваленных снегом, и пасутся на открытых равнинах, прилегающих к Малке, Глазенап сосредоточил сильный отряд в станице Прохладной; распустив слух, что идет в Чечню, и отвлекши этим внимание кабардинцев, в ночь на 9 марта он внезапно сделал громадный шестидесятиверстный переход и неожиданно очутился на равнине посреди многочисленных кабардинских табунов и стад. Все табуны и стада захвачены были сразу, и в 10 часов вечера отряд остановился ночевать на р. Баксане в Кис-Бурунском ущелье. Огромный переход по слякоти и возня с табунами до крайности утомили людей, а между тем ночью надо было ждать нападения. С правой стороны бивуака, в ущелье находился огромный отвесный утес, совершенно преграждавший доступ к отряду, но на левую сторону, где ревел Баксан, а за ним начинались низкие и довольно пологие горы, следовало обратить серьезное внимание. Перекинуть пикеты за Баксан, так чтобы поставить их на возвышенности, было опасно, а потому пришлось ограничиться одною лагерною цепью, растянутою по сю сторону речки. Ночь случилась необычайно темная. Но так как нападения ожидали только под утро, то в лагере царствовала некоторая беспечность. А между тем едва отряд принялся за ужин, как вдруг загремела ружейная пальба, послышался пронзительный татарский [631] гик и барабаны по всему бивуаку забили тревогу. Дело было в том, что горцы, спустившись с гор, открыли через речку сильный огонь по лагерю. Все это произошло так внезапно и беспорядок в отряде был так велик, что многие уже думали, что горцы ворвались в лагерь. Артиллерия открыла картечный огонь на удачу. К счастию, гребенцы и егеря, занимавшие лагерную цепь, скоро отогнали кабардинцев. Тем не менее тревоги возобновлялись в течение ночи несколько раз, и отряд до утра стоял под ружьем. Под утро все успокоилось, и разведка, произведенная из лагеря, показала, что только верстах в 8 от Баксана, в большом ауле, сосредоточено сильное скопище горцев.

На следующий день большая часть отряда отправилась на линию, препровождая туда громадное количество отбитого скота, а другая часть, меньшая, осталась на Баксане для наблюдения за горцами. Лагерь отодвинули от речки ближе к скалам, но пули нередко долетали и туда, так что в отряде случались раненые. «Не было ночи,— говорит один из участников этой экспедиции:— чтобы не было тревоги. Секреты так и лежали со взведенными курками, и как только на том берегу появлялась вспышка, обозначавшая выстрел, наши со всех сторон гремели залпами. При непроницаемой темноте кавказских ночей такая перестрелка представляла чудный эффект, и невозможно было ею довольно налюбоваться».

Однажды случилось дело и более серьезное. Горцы среди белого дня напали на фуражиров; устроив засаду и пропустив мимо себя авангард, они бросились на вьюки и обозы, поставя колонну в такое положение, что Глазенап должен был вести в бой почти весь свой отряд. Но то были уже последние вспышки восстания. Громадные потери, понесенные в битвах, а главное захват скота и табунов, заставил кабардинцев смириться. Главные вожаки их, владетельные князья, ушли за Кубань; остальные просили пощады.

Глазенап привел их к присяге на подданство России, взял аманатов, ввел родовые суды, и ограничился наказанием только главнейших зачинщиков бунта. [632]

Двукратный поход в Кабарду и усмирение закубанских горцев доставили Глазенапу орден св. Анны 1-й степени, украшенный алмазами; а вслед затем и орден св. Владимира 2-го класса ⁸³.

Возвратившись в Георгиевск, Глазенап был встречен потрясающим известием о появлении там чумы, завезенной астраханскою почтой. При самом разборе пакетов, помощник почтмейстера вдруг почувствовал припадок страшной болезни, а вместе с ним заболели и умерли все те, которые помогали ему. Явились мортусы и крючьями стащили в кучу тела, чемоданы, бумаги и проч. Но предосторожность не помогла, и болезнь с необычайною быстротою распространилась по городу. Всякое утро прибавлялось [633] по нескольку домов, забитые двери и окна которых служили немыми, но громкими свидетельствами о беспощадной гостье. Каждый вечер в особых балаганчиках сожигалось имущество, оставшееся после умерших, и по этой адской иллюминации все узнавали о числе погибших. Лейб-эскадрон Нижегородского полка, предмет особых попечений Глазенапа, также подвергся заразе. В отчаянии Глазенап, желая спасти эскадрон, приказал вывести его в тот же день в лагерь и там совершенно прекратить все сообщения между людьми, устроив для каждого отдельный шалашик. Две недели провели драгуны в этом [634] карантинном заключении, и болезнь прекратилась; но в Кавказском полку она свирепствовала с ужасающею силой.

В городе господствовала паника. Никто не знал, что делать и какие брать предосторожности. Доктора боялись подходить к больным, и те нередко беспомощно умирали на улицах. Глазенапу стоило большого труда ввести порядок, учредить больницы и открыть карантины. К счастию, он нашел себе отличных помощников в лице двух медиков Гинафельда и Геера, которые целый день разъезжали по городу, посещали карантины, входили в зачумленные дома и помогали больным на улицах. И судьба, к счастию, хранила от гибели этих друзей человечества, заслуживающих всеобщую признательность и удивление ⁸⁴.

Чума распространилась между тем по Большой Кабарде, по линии, по крестьянским селениям, и Глазенап сам ездил по краю, чтобы следить везде за строгим соблюдением карантинных правил.

А на пограничной линии и теперь, особенно в кордонном участке полковника Сталя, между Моздоком и Екатериноградом, шли своим чередом небольшие, но тревожные действия. Чеченцы то мелкими, то более крупными партиями врывались в русские пределы, держа в постоянном напряжении кордонную линию. Вот несколько наиболее выдающихся случаев, характеризующих эту разбойничью войну.

Однажды, в темную майскую ночь, трое чеченцев подкрались к посту, стоявшему при самом слиянии Малки с Тереком, и дали выстрел по часовому. Донской урядник Щепакин с десятью казаками пустился за ними в погоню. Увлекшись и проскакав уже верст двадцать, донцы вдруг заметили сильную конную партию, несшуюся наперерез их отступлению. Попавшие в беду молодцы мгновенно сообразили, что надо делать. Видя, что им не устоять в открытом поле, даже и спешившись, [635] казаки оставили в добычу чеченцам своих лошадей, а сами бросились в молодой, частый дубняк, засели в кусты и, несмотря на то, что на каждого из них приходилось по 20 чеченцев, отсиделись, потеряв двух казаков убитыми.

Подобные обороны, как с той, так и с другой стороны, вовсе не были редкими, исключительными случаями. Отважные и смелые в открытом бою, и казаки, и горцы неохотно рисковали собою в этих глухих безвестных боях, зная, во что обходится противникам жизнь даже одного человека, засевшего с решимостью не даться в руки живым.

Рассказывали в то время, что на Кубани, у Лихачева, случилось следующее происшествие:

Два горца залегли в лесу за колодой, и ровно 12 часов отстреливались поочередно,— как говорится, через ружье,— от целой сотни донских казаков Аханова полка; много донцов было перебито, и, по всей вероятности, история эта тянулась бы долго, если бы не подоспели линейцы. Линейцам удалось наконец выманить у противника оба выстрела разом и тогда, бросившись в шашки, они покончили с горцами прежде, чем те успели вновь зарядить свои винтовки.

В другой раз партия человек в 11, пробравшись между Моздоком и Екатериноградом, кинулась внутрь линии на берега Кумы, к Маджарам. Довольно взглянуть по карте на расстояние между Кумою и Тереком, чтобы понять всю дерзость подобного набега. И чеченцам на этот раз не посчастливилось; следы их скоро были открыты, и преследование по свежей “сакме'' началось с разных пунктов кордонной линии. Чеченцы вовремя увидели опасность и поспешили по добру по здорову убраться во свояси. Долго летели они стрелою на своих легких копях, и неизменные кони, будучи двое суток в езде и без корму, стали наконец изменять им. Чеченцы остановились, зарезали своих лошадей и скрылись в первую глубокую яму, попавшуюся им на дороге. Линейцы оцепили их. И между тем как число казаков постепенно прибывало, чеченцы продолжали стрельбу до тех пор, пока наконец газыри их не опустели. Тогда они разбили о камни свои пистолеты и ружья, переломали шашки и [636] остались с одними кинжалами. Наступила минута рокового зловещего затишья. Казаки поняли в чем дело и бросились целою массой... Смутный гул рукопашной схватки, дикие крики и несколько ружейных выстрелов — вот все, что долетело со дна страшной ямы, и через минуту в ней стало тихо и безмолвно по прежнему.

С такими противниками, как горцы, возиться было не легко, и казакам необходимо было иметь необычайную осторожность — иначе за каждый промах им приходилось расплачиваться кровью или имуществом. Вот что случилось раз в окрестностях самого Екатеринограда. Чеченцы подкараулили солдата, беспечно ехавшего с мельницы; взяли его в плен и выведали угрозами, где пасется станичный табун, велико ли при нем прикрытие, как много казаков в станице и т. п. Узнав, что старые казаки были почти поголовно в походе и что табун находится под присмотром казачат-малолеток, 80 чеченцев решились ночью сделать нападение.

Половина партии переплыла за Малку, другая — осталась на той стороне, чтобы перенять табун за рекою. Стояла поздняя осень; ночи были темные, длинные, и чеченцы имели достаточно времени, чтобы для удобнейшего угона табуна прорубить кинжалами широкую просеку в прибрежном кустарнике. Не ожидая встретить сопротивления со стороны казачат, чеченцы перед светом подъехали к табуну, гикнули, и кони, вспугнутые ружейным выстрелом, шарахнулись в стороны. Бойкие казачата однако открыли такой огонь, что сразу перебили и переранили многих чеченцев, а один малолеток взвился на коня и полетел в станицу дать знать о нападении. Но в станице уже услыхали ружейную пальбу, и конный резерв несся оттуда во все повода на место происшествия. С других постов также скакали резервы, а к особенному несчастию чеченцев, у казаков нашлись под рукой и бударки, и лодки. Станичный начальник Лучкин, опытный волжский боец, гроза кабардинских наездников, принял на себя распоряжение всеми речными и сухопутными казачьими силами. По его указанию целая флотилия мелких судов всевозможных видов и форм пустилась вниз по течению [637] Терека — и как раз успела перенять переправу. С разгона врезалась она в густую плывшую толпу и казаки принялись чем ни попало — и веслами и баграми — глушить чеченцев, как красную рыбу. Чеченцам на плаву защищаться было невозможно, и река мгновенно обагрилась их кровью, и мутные волны Терека понесли множество трупов и людских, и конских к далеким берегам Каспийского моря... Ни одному из чеченцев не удалось достигнуть противного берега.

Но этим дело еще не кончилось. В то время, как шло речное сражение, сам Лучкин с конными резервами переправился выше этого места и бросился на партию, скрывавшуюся на том берегу. К казакам вскоре присоединились два эскадрона нижегородских драгун. Чеченцы бежали, оставив в добычу много лошадей и оружия.

При дележе добычи, Лучкину достался вороной кабардинский конь, легкий, как птица, скакавший без одышки и топота, точно он несся по воздуху. И с этих пор Лучкина постоянно видели уже на этом коне, сделавшемся предметом зависти целой линии.

В феврале 1806 года до Глазенапа вдруг между тем дошли неясные слухи, что князь Цицианов убит, и что войска, ходившие с ним в Баку, отступили неизвестно куда. Как старший в крае генерал, он был сильно встревожен этим известием и тотчас донес государю. Из Петербурга пришло ему повеление вступить в управление краем, впредь до назначения нового главнокомандующего; а между тем фельдъегеря летали беспрестанно с вопросами о войсках, пропавших без вести, пока наконец не было получено известие от генерала Завалишина, что он находится с войсками на острове Саре.

Приняв главное начальство над краем и предоставив распоряжаться в Грузии генерал-маиору Несветаеву, Глазенап собрал отряд на линии и вышел в поход на Дербент и Баку, чтобы прежде всего отомстить за смерть Цицианова и загладить невыгодное впечатление от его неудачи. Цель похода сохранялась в глубокой тайне и, кроме Глазенапа да двух-трех приближенных лиц, никому не была известна; а из предосторожности [638] все письма и бумаги, шедшие к кумыкам или чеченцам, перехватывались. Вот уже русский отряд прошел аксаевские владения, перешел Сулак и стал под Тарками, главным городом шамхальских владений.

Шамхал тарковский, в русском генерал-адъютантском мундире и в александровской ленте, сделал отряду парадную встречу, но тактичный Глазенап сам представился ему с почетным рапортом, и этим расчетливым вниманием так расположил к себе тщеславного владельца, что тот охотно согласился даже принять участие в походе.

Слыша постоянные напоминания, что он генерал, шамхал целый день не снимал мундира и решился на этот раз стряхнуть с себя даже все узы азиятских обычаев. По окончании роскошного обеда, к которому приглашены были все русские офицеры, он предложил гостям показать свой гарем, куда еще ни разу не проникала нога неверного.

Строение гарема было двухэтажное, с узорными окнами и красивыми галереями, и занимало три стороны обширного двора, посреди которого находился бассейн, изящно отделанный тесаным камнем. Здесь красавицы гарема купались и играли в воде на глазах своего повелителя. На этот раз одалиски, нарядно одетые в свои живописные фантастические костюмы, стояли длинным рядом вдоль галереи, с опущенными вниз взорами. Шамхал приказал им снять покрывала, и русские офицеры увидели ряд стройных красавиц с черными и огненными глазами. Скромный генерал как ни отшучивался, но должен был, по неотступному требованию шамхала, указать наконец на одну черкешенку, которая ему нравилась более других.

Таким образом в Тарках присоединилась к русскому отряду милиция шамхала; но цель похода оставалась для всех по-прежнему загадкою. Притом никто не мог предполагать, что горсть русских войск идет покорять Дербент — твердыню, которую Петр Великий и граф Зубов осаждали с целыми армиями.

В Дербенте же в это время господствовало всеобщее неудовольствие против правителя, известного Шейх-Али-хана, и Глазенап основывал именно на этом обстоятельстве весь успех [639] своей экспедиции. Он знал, что Шейх-Али совершенно погряз в пороках и проводит развратную жизнь, тяжело отзывающуюся на всех его подданных. Обременяя население огромными налогами, отнимая дочерей и жен, он предавал ужасным казням почетнейших людей из духовенства и беков, осмеливающихся говорить ему правду. Негодование против него в народе росло и, наконец, переходило мало по малу в открытый ропот.

Шамхал тарковский искусно подстрекал начавшееся волнение и едва русские войска показались на границе Дербентского ханства, как в городе вспыхнул мятеж, и растерявшийся хан вынужден был искать спасения в бегстве. Дербент сдался Глазенапу без боя и 22 июня встретил русские войска, как своих избавителей. Все пространство между отрядом и городом покрылось народом, образовавшим из себя живую улицу. Серебряные ключи от города поднес Глазенапу тот самый, теперь уже столетний старец, который подносил их Петру и графу Зубову. На следующий день все жители приведены были к присяге, и после торжественного молебствия, при громе пушек, русский флаг победно взвился над главною башней Дербентской цитадели, Нарын-Кале.

Зная важность и силу Дербента с одной стороны, и слабость русского отряда — с другой, трудно было поверить, что покорение Дербента — совершившийся факт. “И как приятно было — говорит участник этого похода: — смотреть на нашего почтенного начальника, незабвенного Григория Ивановича, принимавшего с добродушною улыбкою общее поздравление и удивление”. Покорение Дербента, с тех пор уже не выходившего из-под власти России, действительно составляет наилучший памятник, который воздвиг себе на Кавказе Глазенап. Государь пожаловал ему табакерку, осыпанную бриллиантами, и три тысячи рублей пожизненной пенсии.

Из-под Дербента Глазенап командировал между тем с частью отряда своего достойного сподвижника по линии, генерал-маиора Мейера, для изгнания Сурхая-хана казыкумыкского, появившегося в Табасаранских владениях, и Мейер блистательно исполнил поручение. [640]

Между тем Куба и Баку, устрашенные падением Дербента, также засылали депутатов с просьбою о принятии их в подданство. Глазенап ожидал только прибытия Каспийской флотилии, чтобы продолжать военные действия, — но судьба решила иначе. На Кавказ прибыл уже новый главнокомандующий, граф Гудович, не любивший Глазенапа еще по каким-то частным отношениям со времен Румянцева, и немедленно по прибытии в Георгиевск послал приказание, чтобы отряд Глазенапа не трогался из-под Дербента впредь до прибытия туда генерала Булгакова, которому и поручались дальнейшие действия. Так, среди блестящих успехов и общего непритворного сожаления в войсках, терявших любимого начальника, оканчивалась деятельность Глазенапа. Он имел однако утешение видеть, что план его похода утвержден, хотя и не ему суждено было привести его в исполнение до конца.

По сдаче команды над отрядом, Глазенап добровольно остался при войсках и под начальством Булгакова участвовал в покорении Баку и Кубинского ханства. В Баку купцы и граждане подвели в подарок всем генералам дорогих персидских жеребцов; но Глазенап, по принципу не бравший никогда ничего, что ему не принадлежало по неоспоримому праву, один не принял подарка. Подобные правила переходили у Глазенапа в педантство; с ними он прожил всю свою жизнь, с ними и умер, бедный, как солдат, но с чистою и спокойною совестию.

Отлично понимая положение края, Глазенап письмом из Кубы советовал графу Гудовичу послать войска на Эривань, ручаясь за успех. Ту же самую мысль, нужно сказать, проводил и Несветаев. Но граф предоставил честь покорения Эривани лично себе, а отряду приказал возвратиться на линию. Известны печальные последствия, которыми сопровождался поход Гудовича на Эривань, благодаря потере благоприятного времени.

По возвращении войск из-под Дербента, начальником Кавказской линии назначен был генерал Булгаков, а Глазенап отправился в отпуск, будучи оскорблен отношениями к нему графа Гудовича.

Как шеф Нижегородского драгунского полка, Глазенап, [641] по истечении срока отпуска, снова вернулся на Кавказ и поселился в Георгиевске. Не занятый теперь массою дел, Глазенап старался соединить около себя городское общество, устраивал концерты, пение, танцы, давал балы, очаровывая всех своею любезностью. Но это была последняя зима, проведенная им на Кавказе. 4-го февраля 1807 года он был назначен инспектором Сибирской инстанции и начальником Сибирской линии, а звание шефа Нижегородского драгунского полка перешло от него к полковнику Сталю.

Благородный Сталь, как только узнал о своем назначении, тотчас поспешил в Георгиевск и явился к Глазенапу. «Вот рапорт о состоянии полка, а вот квитанция в исправном его приеме от вас», сказал он, подавая ему бумаги. Глазенап, приятно удивленный, отвечал: «Вы, Карл Федорович, еще не осмотрелись и, может быть, найдете некоторые недостатки».Сталь возразил на это, что просит считать дело между ними оконченным.

В Сибири деятельность Глазенапа была направлена исключительно на мирное развитие страны и в особенности на устройство внутреннего быта Сибирского казачьего войска. В этот мирный период своей жизни он получил от государя бриллиантовую табакерку с вензелевым изображением имени Его Величества и орден св. Александра Невского, а 25 декабря 1815 года назначен командиром отдельного Сибирского корпуса.

В этом звании Глазенап пробыл четыре года, и 10 марта 1819 года скончался в г. Омске, на 69-м году от рождения. Над гробом его стоит скромный памятник, представляющий собою высокую белую пирамиду сибирского мрамора, обнесенную чугунною решеткой с бронзовыми украшениями и фамильным гербом. Надпись на этом памятнике свидетельствует о том, что он воздвигнут “признательными подчиненными в память любимому начальнику''. [642]

XLVIII.

Генерал-маиор Лихачев.

Петр Гаврилович Лихачев — один из доблестных бойцов великой Бородинской битвы. Но его известность началась гораздо раньше, во время службы его на Кавказской линии, где, в скромном звании командира полка, он приобрел такую популярность, которой могли позавидовать и более крупные деятели кавказской войны.

Лихачев начал военную службу в 1783 году под начальством Суворова. В составе кубанского корпуса он участвовал в поражении ногайцев близ Керменчика и получил тогда первую военную награду, чин подпоручика. Затем он был на войне с шведами, командуя одной из плавучих батарей в отряде принца Нассау-Зигена, а по заключению мира снова перешел на Кавказ, в Кубанский егерский корпус, и дослужился там до чина полковника. В 1798 году император Павел произвел его в генерал-маиоры, назначив вместе с тем шефом 16-го егерского полка, который был тогда расположен на самой границе с Кабардою, в Константиногорском укреплении.

Теперь лишь два небольшие кургана, заросшие травою, остатки [643] земляных валов, несколько опустелых домиков да заглохшие сады указывают то место, где некогда стояла эта русская крепость. Но в то время, о котором идет речь, Константиногорск играл весьма важную роль, как пункт, под охраною которого находились минеральные источники Пятигорска. Собственно говоря, Пятигорска, как города, в то время еще не было, и больные, приезжавшие сюда лечиться, помещались обыкновенно в Константиногорске, откуда каждое утро отправлялись к источникам, проводили там день в калмыцких кибитках, а на ночь опять возвращались в крепость. Множество приезжих, совсем незнакомых с условиями кавказского быта, почти всегда оплошных и неосторожных, давали возможность горцам рассчитывать здесь более, чем где-нибудь, на легкую поживу, и окрестности Константиногорска пользовались на Кавказе весьма печальною в этом смысле известностию.

С назначением Лихачева положение дел изменилось. Как самостоятельный начальник известного района Кавказской линии, он основал в ней свою военную систему не на пассивной обороне, а напротив на нападении и на истреблении врага, которого разыскивал сам, и целым рядом жестоких поражений, нанесенных хищным кабардинцам, скоро заставил их далеко обходить ненавистное укрепление.

Но чтобы достигнуть этого результата, надо было поставить полк на высокую степень боевого развития, а при рутинных взглядах, царивших в армии со времен императора Павла, подобное дело было далеко не из легких. Обычные приемы обучения для этого совсем не годились. Здесь нужны были не массы, ломящие врага гранитною стеною, не мерные движения фронта, равняющегося даже под картечным огнем неприятеля, а просто русские лихие бойцы, проворные и ловкие, как сами кабардинцы. Лихачев прекрасно понял это, и преобладающее значение получили в его войсках гимнастика, военные игры, стрельба и применение к местности. Монотонные строевые ученья отошли на задний план, и ими занимались меньше. Но этого мало. Лихачев первый из кавказских генералов решился отступить от форменной одежды, допустив в ней такие [644] изменения, которые наиболее соответствовали условиям кавказского походного быта. Тяжелые кивера, узкие, обтяжные мундиры, ранцы и неуклюжие патронные сумы, привешенные сзади и не допускавшие быстрого бега, были совершенно оставлены. Взамен их на егерях Лихачева появились мягкие черкесские папахи, служившие солдату при случае подушкою, просторные зеленые куртки, широкие того же цвета шаровары, упрятанные в сапоги выше колен, а через плечо — холщевые мешки, пригнанные так, что солдат мог сбрасывать их для облегчения себя при каждой малейшей остановке; затем легкий, круговой патронташ, охватывающий талию, да ружье или штуцер дополняли их боевое снаряжение.

В этой удобной и легкой одежде егеря могли бежать долго и шибко, так что на первых 10-12 верстах обыкновенно не отставали от казаков. Возможность угнаться за конным противником делала то, что куда бы ни обращались горские партии, перед ними повсюду, как из земли, вырастали егеря, имевшие способность поспевать везде, где грозила опасность. Кабардинцы приходили в изумление от форсированных маршей лихачевского полка и прозвали его “зеленым войском”.

Если бы подобная энергия была достоянием всех частных начальников, то мелкие хищничества, изо дня в день разорявшие Кавказскую линию, почти не имели бы места. Но, к сожалению, Лихачевых и на Кавказе было не много!

Испытанный в одиночных боях небольшими частями, полк не замедлил стяжать себе победные лавры и в полном составе, при усмирении кабардинцев весною 1804 года. Бунт начался тем, что кабардинцы в значительных силах напали разом на несколько пунктов кордонной линии и между прочим на Есентукский пост, лежавший близ Кисловодска, в районе Лихачева. Восемь донцов, спешившись и отстреливаясь из-за лошадей, оборонялись геройски, но тем не менее из восьми казаков — шесть было убито, и только двоих выручили подоспевшие наконец резервы. Лихачев между тем получил приказание идти с полком в Кабарду на соединение с отрядом генерала Глазенапа. И вот, 9-го мая, в то время, когда на Баксане [645] завязалось серьезное дело, и кавалерия Лецино уже поставлена была в критическое положение, неожиданно показался Лихачев, который вел с линии свой славный 16-й егерский полк. Увидев с высоты перестрелку и быстро сообразив выгоды своего положения, он переменил направление и, рассыпав густую цепь, ударил с такою стремительностью во фланг и в тыл кабардинцам, что немедленно заставил их очистить поле сражения.

После поражения своего на Баксане, кабардинцы отступили за реку Чегем и заняли выгодную позицию на высокой горе, которую приходилось брать штурмом, и Глазенап вызвал для этого вперед 16 егерский полк. Это было 14 мая 1804 года. «Зеленые» егеря рассыпались, припали к земле и поползли к неприятелю так мастерски скрытно, что издали их совсем не было видно, и только один Лихачев, спокойно ехавший на маленькой белой лошадке, указывал направление, по которому шла атака. Когда егеря подползли уже на прицельный выстрел, Лихачев подал условный сигнал, и огонь разом загорелся по всей линии. Стрельба таких молодцов не могла не оказаться чрезвычайно губительною для неприятеля. Тучи свинца опустошали ряды кабардинцев, и люди и кони их, не имея сил удержаться на горе, скатывались вниз под ноги отряда. Устоять под адским огнем егерей не было возможности, и кабардинцы бежали, не ожидая приступа.

Когда мятеж был усмирен и русские войска возвращались на линию, случилось происшествие, принадлежащее к числу тех драматических кровавых эпизодов, которыми так богаты летописи кавказских народов.

С самого начала похода, в русском отряде был виден кабардинский князь Росламбек Мисостов, считавшийся полковником в лейб-гвардии казачьем полку и принадлежавший к одной из лучших кабардинских фамилий. Вдруг, к общему изумлению, он скрылся из лагеря. Оказалось, что Росламбек бежал за Кубань вместе с подвластными ему аулами, и что мотивом к тому послужила «канла», кровомщение за смерть родного племянника, убитого в одном из кабардинских набегов на линию. [646]

Чтобы воспрепятствовать кабардинским аулам уйти за Кубань, Глазенап тотчас отрядил полк Лихачева в погоню за Росламбеком. Лихачев форсированным маршем дошел до верховьев Кубани, и здесь, у Каменного Моста, через который идет известная торговая дорога, узнал, что Росламбек стоит за рекою с большой партией, к которой примкнули не только кабардинцы, но закубанские черкесы и даже ногайцы. Это не остановило предприимчивого генерала. Но едва он перешел за Кубань, как был атакован громадными силами горцев. Трое суток сряду сражался Лихачев, со свойственною ему отвагою, но, подавленный многочисленностью врагов, вынужден был наконец начать отступление. Неприятель отчаянно преследовал его в течение целого дня, и хотя егеря отбили нападение, но при обратной переправе через Каменный Мост, когда завязалась общая рукопашная свалка, одно из наших орудий свалилось в реку и было потеряно.

На другой день сам Росламбек предложил заключить перемирие и, говоря о своем раскаянии, просил личного свидания с Лихачевым один на один. Лихачев, ни мало не колеблясь, поехал к Каменному Мосту и встретил там Росламбека. Свидание имело совершенно дружественный характер. Росламбек старался оправдать свои поступки тем, что он, как мусульманин, не мог оставить без отмщения смерть родного племянника, но что теперь, когда кровь пролита, он вместе с оставшимися при нем кабардинцами готов возвратиться и быть по прежнему верным слугою русского царя. Он объявил между прочим, что затонувшее орудие приказал разыскать, так как ему хорошо известна ответственность за подобную потерю.

Прямодушный и честный Лихачев поверил словам Росламбека и на следующий день выслал к Кубани для отыскания орудия роту капитана Волкова и 35 казаков под общею командою маиора Пирогова. При отряде находился и сам Росламбек с двумя узденями и переводчиком. По его указанию, егеря и казаки, оставив оружие, спустились к реке и, не подозревая измены, принялись Разыскивать пушку. Вдруг Росламбек два раза махнул своею плетью и пустился скакать.... Это условный [647] сигнал, по которому засада, лежавшая у самого берега, с гиком бросилась на солдат, и в общем смятении все, что было в реке, не успев добежать до оружия, было изрублено. Маиор Пирогов, бывший на лихом персидском жеребце, понесся в лагерь, но был настигнут и убит наповал выстрелом из пистолета. Общей участи избегли только Волков и 9 егерей которые, засев в кустах, в продолжение нескольких часов отбивались от яростных нападений горцев. Все они были ранены по нескольку раз, но не сдались и были выручены подоспевшею из лагеря помощью. Росламбек остался в горах и с тех пор сделался одним из самых отчаянных и бешеных абреков.

Всю зиму егеря Лихачева провели на Кубанской линии. Больших военных действий не было, но шла та мелкая война, которая со стороны ее участников требовала не только не меньшего, но пожалуй еще и большого героизма, чем большие сражения. Егеря то отражали набеги, то сами переходили за Кубань и вносили оружие в недоступные дотоле горные ущелья.

________________________________

К этому времени относится одно романическое приключение, показывающее, что русские завоевания и даже просто близкое присутствие русских отрядов не оставались без влияния на самые нравы горцев. И если одни из них, подобно Росламбеку, бежали от нас за Кубань, то другие, напротив, перебегали из-за Кубани на русскую сторону и искали у чужеземцев защиты и покровительства против стеснительных обычаев родины. С этой точки зрения описываемое происшествие не лишено интереса.

В 1804 году, один из враждебных России князей, Атажукин, сделал набег на кистин, с которыми имел старые счеты за их грабежи и за то, что кистины давали у себя убежище беглым кабардинским холопам. Набег был удачен; но сам князь едва не погиб в рукопашной схватке и даже погиб бы непременно, если бы один молодой уздень, по имени Джембулат, не заслонил его своею грудью. Джембулат был опасно ранен, и старый князь, признательный ему за свое спасение, лечил храброго юношу в своей собственной сакле. [648]

Единственная дочь князя, красавица Цхени, ухаживала за больным. И это обстоятельство, при той свободе, которою пользуются черкесские девушки, послужило началом сердечного сближения между двумя молодыми людьми. Но рука княжеской дочери не могла принадлежать простому узденю, — местные обычаи совершенно не допускали подобного союза; и Джембулат, и Цхени, и старый отец, видевший зарождавшуюся любовь своей дочери, и не имевший воли перервать ее в самом начале, — были равно несчастны. Рука Цхени уже была притом обещана сыну соседнего владельца, и если бы старый князь не сдержал своего слова, то не только покрыл бы позором свои седины, но и навлек бы на себя неумолимое мщение. «Подвижная стена кинжалов и шашек — говорил сам князь:— заблестит тогда вокруг моего аула, я он будет сравнен с землею».

Не веселые дни переживались в семье Атажукина. Раз, чтобы несколько рассеяться, старый князь, в сопровождении узденей, и между ними Джембулата, поехал на охоту. Но охоте этой суждено было окончиться печальным образом. Преследуя по лесу дикого зверя, охотники внезапно наткнулись на какую-то блуждавшую за Кубанью казацкую партию — и меткая казачья пуля положила на месте старого князя. Казаки хотели было захватить его тело, но Джембулат отстоял его и повез в аул на своем седле.

Подъезжая к родному селению, Джембулат послал одного из своих товарищей предупредить княжну о постигшем ее несчастии, а партия между тем остановилась у источника, чтобы обмыть тело князя, покрытое пылью и кровью. Скоро слух о печальном происшествии облетел весь аул, и жители сбежались к источнику. Цхени была тут же; она с рыданием кинулась на труп отца и с горьким упреком сказала Джембулату:

«Джембулат! Где была твоя храбрость, если ты не спас своего князя?»

— Цхени! — отвечал юноша:— пуля быстрее кинжала; но я сберег тебе утешение плакать над его могилою.

Медленно возвращалась в аул печальная процессия и каждый добивался чести нести, в свою очередь, смертные останки [649] храброго князя. А на следующий день, едва совершился обряд погребения, как на совете старшин было положено, чтобы Цхени вышла замуж за сына соседнего князя, Бек-Мирзу-Арслангира, которого народ вместе с тем хотел признать своим законным владельцем — преемником умершего князя, не оставившего после себя мужского поколения. Цхени должна была пожертвовать собою обычаям родины.

День брака приближался. Старинная дружба двух княжеских фамилий должна была еще более утвердиться союзом, основанным на общих желаниях и выгодах. Но в самую полночь, накануне свадебного дня, Цхени исчезла из сакли. В лесу ожидал ее Джембулат; он быстро схватил ее к себе на седло,— и резвый конь понес их к русской границе. Скакали всю ночь. Но вот, на востоке обозначилось близкое появление зари. Джембулат сдержал коня, чтобы дать ему вздохнуть, и поехал шагом. Но вдруг глухой шум вдали поразил его; он стал прислушиваться. «Это шум горного источника — сказала ему Цхени:— в тишине ночи он слышен далеко».

— Нет! это погоня! — отвечал встревоженный Джембулат, и пустил коня во весь опор.

Тени ночи постепенно уступали место восходящему дню; яснее и яснее слышался топот погони; вот она уже показалась из-за ближнего холма,— и теперь никакая быстрота коня не могла уже спасти беглецов. Еще несколько минут, и они очутились бы в руках разъяренных врагов. Тогда, решившись на последнее средство, Джембулат вскочил на высокий утес, грозно вздымавшийся над быстрыми, клокочущими волнами Кубани... Только одна минута раздумья — и Джембулат поднял на дыбы коня, накинул на голову ему бурку, и крикнув: «Цхени! закрой глаза!» — ринулся с двенадцатисаженной высоты вниз, в кипящую пучину.

Пораженные черкесы остановились на краю утеса, и у всех мелькнула одна и та же мысль: «погиб». Но еще мгновение — и все увидели ясно, как посреди пенистых волн вынырнул конь, и на темном фоне реки обрисовалась фигура плывущего всадника. Град пуль осыпал беглецов, но ни одна из них [650] не попала в цель, и Джембулат достиг противоположного берега. Но здесь ему грозила новая опасность. Выстрелы вызвали тревогу на окрестных постах, и линейные казаки уже неслись со всех сторон. Одиночного всадника легко можно было принять за вожака неприятельской партии, переправляющейся на русскую сторону, — и в руках казаков уже засверкали ружья. Находчивая Цхени сорвала с себя белую чадру и стала махать ею по воздуху. Подскакавшие казаки с удивлением увидели всадника и женщину. Когда они узнали в чем дело, когда измерили глазами грозный утес, высившийся на тои берегу Кубани, они могли оценить весь героизм Джембулата, и отважный юноша сразу завоевал себе их симпатии. Но предметом особенного восхищения стал верный товарищ Джембулата, его добрый вонь; казаки обступили его, не могли на него наглядеться, не могли нахвалиться и разговаривали с ним, как будто с товарищем.

Об этом происшествии донесено было императору Александру, и Джембулат был принят в русскую службу, прапорщиком в один из драгунских полков, стоявших на Кавказской линии. Государь приказал вместе с тем сообщить кавказскому начальству свою волю, чтобы сохраняемо было полное уважение к религиозным обрядам и обычаям Джембулата. Но Джембулат сам не захотел оставаться магометанином, он принял крещение и был обвенчан с Цхени по православному обряду.

________________________________

Деятельный сотрудник Глазенапа на линии, Лихачев, в начале 1806 года, вместе с ним участвовал в знаменитом дагестанском походе.— И если русские имеют право справедливо гордиться этим походом, если бескровное завоевание Дербентского ханства составляет доныне одну из видных страниц боевой кавказской летописи,— то этим больше всего обязаны необычайной смелости, энергии и политическому такту генерала Лихачева.

Дело в том, что когда в Дербенте вспыхнул мятеж, и жители, прогнавшие хана, прислали в русский лагерь депутатов [651] с просьбой о скорейшем занятии города, Глазенап, еще не зная достоверно того, что происходит в Дербенте, колебался. Но именно Лихачев убедил его послать немедленно хотя небольшую часть войска, указывая, как неуместна здесь медленность, что колебание может произвести в депутатах только недоверие к силе русского оружия. Помня недавний жребий князя Цицианова, погибшего в ту самую минуту, когда он принимал ключи от бакинского хана, тем не менее Лихачев, руководимый исключительно своею отвагой, сам вызвался ехать в Дербент, и для скорейшего движения выпросил себе только шесть сотен казаков и одно орудие.

— «Честь — мой бог. Я умру охотно, если должно, чтобы я умер для пользы моего отечества», сказал генерал, прощаясь с своими офицерами.

Быстро, в одну ночь, перейдя больше 60 верст, Лихачев под утро явился под стенами Дербента и, не въезжая в город, послал приказание, чтобы весь народ вышел на встречу к русскому генералу. Жители повиновались, и Лихачев торжественно вступил с своими казаками в главные ворота крепости. Здесь старшины и почетнейшие беки поднесли генералу городские ключи, но он скромно отклонил от себя эту почесть, предоставив ее Глазенапу, который должен был подойти на следующее утро.

По взятии Дербента, Лихачев участвовал под главным начальством генерала Булгакова и в покорении Кубинского ханства, владетель которого, тот же Шейх-Али-хан, не желая покориться русским, скрылся в горах и оттуда волновал окрестное население. Чтобы водворить порядок в стране, надо было прежде всего сломить упрямую энергию хана, и Лихачев опять, с его беззаветной отвагой, вызвался ехать в горы один, почти без конвоя, с тем чтобы добиться мирного решения этого вопроса. Дерзкая поездка его увенчалась полным успехом, и Шейх-Али-хан решился распустить свои вооруженные шайки.

Блистательное участие Лихачева в кабардинской экспедиции, на Кубани и наконец в горах Дагестана, доставило ему орден св. Владимира 3-й степени, анненскую ленту и [652] бриллиантовый перстень с вензелевым изображением имени императора Александра I-го. В декабре 1806 года Лихачев возвратился на линию, а в следующем феврале ознаменовал себя новым блистательным подвигом при штурме Ханкальского ущелья.

Место это, отлично укрепленное самою природою, лежит в Чечне, в семи верстах от нынешней крепости Грозной, между реками Аргуной и Гойтой. Две отдельные высокие горы образуют теснину, известную под именем Ханкальского ущелья. И горы, и теснина покрыты были сплошными дремучими лесами, издавна служившими притоном для хищнических партий, собиравшихся на Сунже против линии. В половине февраля Булгаков с небольшим отрядом, в составе которого был и полк Лихачева, подошел к Ханкальскому ущелью и потребовал его сдачи. «Только по нашим трупам русские пройдут через теснину»,— отвечали горцы. Булгаков выдвинул вперед 16-й егерский полк и приказал Лихачеву штурмовать ущелье. Позиция горцев, расположенная в теснине, среди дремучего леса чинар, была прикрыта с фронта целым рядом завалов, обнесенных канавами и рвами; за нею грозно возвышалась сплошная стена, сложенная из каменных глыб и целых утесов, а далее шли бревенчатые срубы с пробитыми в них бойницами. Но ни природная крепость позиции, ни искусство ее обороны, ни отчаянная храбрость чеченцев, поклявшихся умереть с оружием в руках,— ничто не помогло остановить егерей, предводимых отважным Лихачевым. После кровопролитнейшей девятичасовой резни, доныне не забытой еще на Кавказе, большая часть упорных защитников Ханкальского ущелья легла на месте, и русские знамена впервые водрузились среди неприступной твердыни.

В самом разгаре боя храбрый капитан Семека, только что отбившийся от целой кучи насевших на него чеченцев, подвергся новому нападению трех горцев, против которых защищаться уже был не в состоянии. Рядовой его роты, Башир Абликамиров, увидев опасность, которой подвергался капитан, бросился к нему на помощь, положил одного чеченца выстрелом из штуцера, другого заколол штыком, — и в то [653] мгновение, как шашка третьего уже сверкнула над головой офицера, он кинулся вперед и подставил под удар собственную руку. Рука Абликамирова мгновенно отлетела прочь, отрубленная по локоть; но этого мгновения было довольно, чтобы оправившийся Семека изрубил чеченца ⁸⁵.

Лихачев за это дело был пожаловав орденом св. Георгия 3 класса.

Последним подвигом 15-летней службы Лихачева на Кавказе было усмирение в том же году карабулаков. На плечах его в это время лежало уже полвека и изнуренный боевыми трудами он вышел в отставку. С грустию простившись с Кавказом, где протекли его лучшие, цветущие годы, он удалился в свою Порховскую деревеньку, намереваясь провести там остальные дни свои в сельской тишине и в скромных занятиях деревенским хозяйством.

Через год однакоже он снова поступил на службу, по случаю войны, объявленной тогда Австрии, и был назначен шефом Томского пехотного полка, а спустя три года — начальником 24 пехотной дивизии, с которою во время отечественной войны отстаивал древние стены Смоленска и участвовал в Бородинской битве.

Болезнь, последствие старых походов и ран, между тем обострилась у Лихачева; сильная ломота и параличное состояние ног не позволяли ему ходить без посторонней помощи. Но высокое чувство долго пересиливало телесные недуги, и в день Бородинского боя Лихачев, с своею дивизиею, является одним из доблестных защитников центрального кургана, известного под именем батареи Раевского. Против него сосредоточены были главные силы французов, но, несмотря на все усилия вице-короля Италийского, редут в продолжение восьмичасового смертного боя оставался за ними.

«Сидя на походном стуле, в переднем углу укрепления, [654] слабый, больной, но несокрушимый духом, Лихачев, под смертоносною тучей свинца и чугуна, спокойно говорит солдатам; “Стойте, ребята, смело! и помните — за нами Москва!''

....И молвил он, сверкнув очами:
”Ребята! не Москва ль за нами?
Умрете ж под Москвой!"

Наступила наконец последняя минута в боевой жизни кавказского героя. В пятом часу пополудни неприятель, сосредоточив все свои силы, повел последнюю решительную атаку на этот курган, составлявший ключ бородинской позиции. Французская пехота со всех сторон ворвалась в редут и завалила его своими трупами, но к ней на помощь несется саксонская конница и мчится следом весь корпус Коленкура. Началась ожесточенная рукопашная свалка... Коленкур был убит, но за то и последние защитники редута ложатся под ударами латников. Тогда Лихачев, собрав последние силы, с обнаженною шпагой один бросается в толпы неприятеля, желая лучше лечь на трупах своих сослуживцев, нежели живой достаться французам. Желание его, однако, не исполнилось. Знаки генеральского чина и белый георгиевский крест на шее остановили французских гренадер. Покрытый тяжкими ранами, Лихачев очутился в плену и был представлен вице-королю Италийскому. Одаренный возвышенной и пылкою душою, умевший понимать подвиги военного мужества, принц Евгений почтительно принял Лихачева и приказал представить его Наполеону. Император, в свою очередь, сказал ему несколько утешительных слов и подал назад его шпагу. Лихачев отринул великодушие победителя.

“Благодарю, ваше величество, отвечал он слабеющим голосом: — но плен лишил меня шпаги, и я могу принять ее обратно только от моего государя”.

Он был отправлен во Францию; но тяжкие раны заставили его остановиться по пути в Кенигсберге, и здесь, на чужбине, смерть положила конец его славному поприщу. [655]

Комментарии

76. Кроме георгиевской звезды граф Морхов имел Георгия 4-й степени и Георгия на шее.

77. Короткое время с отъезда Кнорринга до назначения Глазенапа Кавказскою линиею временно командовал генерал-лейтенант Шепелев.

78. Нижегородский драгунский поли сформирован в 1701 году боярином князем Голицыным в низовых губерниях и назван по имени первого своего командира Драгунский-Жданова полк, а в 1706 году переименован в Нижегородский. Это имя он сохранил до настоящего времени. При Петре III полк несколько месяцев именовался кирасирским, а первые два года царствования Екатерины — карабинерным.

79. На линии было восемь полков: Казанский, Суздальский и Вологодский пехотные, 16-й егерский и драгунские: Нижегородский, Борисоглебский, Владимирский и Таганрогский. Сверх того начальнику линии подчинялись казачьи войска: Терско-Семейиое, Кизлярское и Гребенское, и линейные казачьи полки: Моздокский, Волжский, Хоперский и Кубанский, а впоследствии к ним прибавился еще пятый полк, Кавказский.

80. Замечательно, что Глазенап просил государя в память храброго Ляпина произвести в офицеры сына его, служившего в той же самой сотне урядником.

81. Андрей Казимирович Мейер был родом саксонец, но прослужив 38 лет русским государям, он до того свыкся с русскою жизнию, так полюбил русского солдата, что в нем, кроме имени, ничего не оставалось немецкого. В службу он вступил в 1766 году, шефом Казанского полка назначен в 1802 году, а в 1807, вскоре по возвращении из дербентского похода, умер в Георгиевске.

82. В полку было с небольшим сто человек.

83. Памятником этих походов в Кабарду остались незатейливые солдатские песни, которыми старые кавказцы любили закреплять свои боевые подвиги. Вот одна из них:

«Кабардинцы, вы не чваньтесь,
Ваши панцири нам прах;
Лучше все в горах останьтесь,
Чем торчать вам на штыках.
На конях своих лихватских
Вы летали, как черн-вран,
Но споткнулись на казацких
Дротиках, крича яман.
Бусурманы — не гордитесь
Вы булатом и конем,
Златом, сребром поступитесь,
И к земле склонясь челом, Александра умоляйте
О пощаде ваших дней
И колена преклоняйте
Пред великим из царей.
Он вам даст благословенье,
Мир, щадя своих людей,
Вашей кротостью смягченный,
Не лишит вас ясных дней.
Вы ж гоните к нам в подарок
Волов жирных и овец,
Нам их нравится поярок
И опоек от телец.
Мы за ваше здесь здоровье
Кашу маслом обольем;
На углях мясца коровья
Мы поджарим и попьем.
Когда хочите, идите
Кабардинцы к нам сюда,
Но свои дары несите,
А то будет вам беда!
Без даров мы вас не примем,
Нам не нужен супостат;
Принесете — вас обнимем,
Скажем: сядь любезный сват!»

Другую песню солдаты сложили, возвращаясь из похода.

«Кабардинцев победивши,
Мы в обратный путь идем;
Их ручьями кровь проливши,
Сладостно награды ждем,
Что наш царь благословенный
Обратит на нас свой взгляд.
На венки из лавр сплетенны
К нам прольет дары наград.
Торжествуй, наш православный
Небесам любезный царь!
Мы свершили подвиг славный,
Славься, славься государь!
Пускай враг теперь трепещет,
Чтет тебя и твой закон,—
Удивленны взоры мещет,
Что попран тобою он!
И всегда попран он будет,—
Коль владеешь нами ты,
Твоей славы не забудет и оставит все мечты,
Чтобы с русскими сразиться
Он когда лишь только мог.
Благодать с тобою зрится
И помощник с нами Бог!»

84. Ганафельд и Геер были полковые врачи — первый Казанского, а второй Нижегородского полков. По их словам, чтобы предохранить себя от заразы, они беспрерывно курили табак, нюхали уксус четырех разбойников, обмывали им руки и носили белье, пропитанное деревянным маслом.

85. Семека на руках вынес из леса обагренного кровью своего спасителя, и когда Абликамиров за ранами был уволен в отставку, Семека до конца своей службы высылал ему часть своего жалованья.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 4. СПб. 1887