ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XLII.

Атаман Бурсак.

В главном городе черноморских казаков, Екатеринодаре, совершилась 22 декабря 1799 года церемония присяги нового войскового атамана, полковника Федора Яковлевича Бурсака, назначенного рескриптом императора Павла на место старого Котляревского. Бурсак был один из последних характерных представителей Сечи Запорожской, и при вступлении его в важную должность казацкого «батьки» соблюдены были все обычаи Сечи, принадлежащие отдаленнейшим ее временам. Под знаменами минувших времен Бурсак поклялся положить конец неисходным бедам черноморцев, вносимым к ним черкесскими набегами. Нужно сказать, что в те времена было в силе распоряжение, запрещавшее казакам переходить Кубань для преследования черкесов. И это обстоятельство было истинным бедствием для казаков. Черкесы то и дело врывались в казацкие земли за добычею, а казаки, наказывая хищников на своей стороне, не могли преследовать их, вечно приходя к заповедной грани, нередко останавливавшей их на пути к победе. Борьба выходила неравною. Черноморцы роптали, и Бурсак воспользовался первым большим нападением черкесов в марте 1800 года на Копыльский кордон, чтобы настойчиво домогаться права ответных набегов. И разрешение, наконец, было дано. [581]

С этого времени война принимает новый и более правильный характер, не ограничиваясь уже одними берегами Кубани, а понемногу захватывая собою горы и ущелья Кавказа. Начался ряд теперь уже обоюдных набегов; то горцы вторгались для добычи, то черноморцы шли за Кубань наказать их.

Наступательные действия со стороны черноморских казаков начинаются уже летом 1800 года. Две тысячи черноморцев, под личною командою атамана Бурсака, вошли в черкесскую землю и на первый раз истребили аулы двух злейших врагов Аслан-Гирея и Девлет-Гирея. Богатая добыча, доставшаяся казакам, не только вознаградила их за прежние потери, но манила к новым вторжениям; так что, когда вслед затем черкесы напали на казаков, рубивших лес в Головатовом куте, и взяли нескольких из них в плен, то есаул Кобеняк, стоявший на кордоне, уже не задумываясь бросился вплавь через широкую Кубань и на том берегу, близ аула Махмета-Паки, имел молодецкое дело. Пятьсот черкесских наездников, предводимых отважным Явбук-Беем, не устояли против стремительного натиска двух сотен удалого Кобеняка, и сам Явбук-Бей едва успел спастись. Все плененные казаки были отбиты, черкесская партия рассеяна, и Кобеняк, разграбив по пути аул Махмета-Паки, с добычей возвратился на линию.

Озадаченные горцы после того в течение целого года не смели приближаться к линии, но Бурсак, понимая, что это только затишье перед новою бурей, торопился усилить оборону линии. Воспользовавшись тем, что в казацком войске много было еще казаков «водяных», т. е. приученных к действию на море, он образовал из них плавучие караульни, которые и должны были двигаться по всему низовому течению Кубани. Эти речные пикеты, называвшиеся «байдаками», устраивались на подобие паромов, но имели весла и слушались руля. Вооружение их состояло обыкновенно из фальконетов, иногда и из одной трехфунтовой пушки, а по борту, обращенному к неприятельскому берегу, устраивались шерстяные щиты с бойницами для ружей.

Но именно один из этих байдаков скоро и послужил [582] поводом к новому кровавому столкновению. 28 февраля 1802 года он шел по Кубани из Бугазской пристани к Екатеринодару с четырьмя стами пудов казенного пороху. Нужно сказать, что не далеко от Славянского поста, почти на середине кордонной линии, Кубань разрывается на два параллельные течения и, слившись вновь верстах в 60 от этого места, образует продолговатый и низменный Кара-Кубанский остров. Левое течение, левый проток, приходящийся ближе к горам, образует речку Кара-Кубань, а правый — почти уже пересохший — удерживает за собою название «Старой Кубани». Дойдя именно до того места, где протоки Кубани снова соединяются, судно остановилось, так как дальше Кубань была для него мелководна, а Кара-Кубань протекала в черкесских пределах. Не желая однако выгружаться с транспортом, офицеры, начальствовавшие на байдаке, хорунжие Венгер и Жвачка, решились избрать последний путь, как более близкий. Но этот близкий путь привел их в гибели. Плывший байдак неожиданно был осыпан черкесскими ружейными пулями с берега. Начальник судна тотчас взял направление к противоположному берегу, чтобы выйти из-под выстрелов горцев, но тут-то и случилась с ними непредвиденная беда. Глубокий противоположный край Кубани, весь поросший густыми камышами, скрывал засаду, и едва байдак подошел к нему, как горцы сделали залп и мгновенно вскочили на палубу. Рукопашный бой был непродолжителен; оба офицера и 14 казаков были убиты, а остальные, вместе с байдаком и пушкой, остались в руках неприятеля. Случилось, что двое тяжело раненых были приняты черкесами за убитых и брошены на берегу. Они-то впоследствии добрались кое-как до Кубани и сообщили о происшествии.

Молча выслушал атаман Бурсак недобрую весть и решил жестоко наказать черкесов.

29 мая шесть тысяч черноморцев, перейдя Кубань на Ольгинском кордоне, вступили во вражескую землю. Здесь к ним присоединились еще два полка — 14-й и 15-й — егерей; но так как черноморским казакам доступнее были закубанские плавни и ближе к сердцу самая цель похода — наказать хищных [583] злодеев, то, предоставив егерям идти позади и взяв в проводники султана Шеретлу-Оглы, атаман в ту же ночь повел своих удалых черноморцев к местам, где пострадали их войсковые товарищи.

Солнечный восход 30 мая встретил Бурсака уже у крайних черкесских селений, принадлежавших князю Буджуку. Казаки подошли к ним скрытно, по таким местам, где только казак с своим обычным терпением мог пробираться безнаказанно; не смотря на то, черкесы встретили нападение ружейною пальбою, а вскоре на выручку к ним прискакала и новая партия в 500 человек. Бой закипел и долго ни та, ни другая сторона не уступала ни шагу. Горцы бились отчаянно, чтобы выиграть время и спасти семейства; черноморцы хотели именно взять эти семейства — и упорно ломились в аулы. Наконец, части казаков удалось скрытно зайти в тыл неприятелю и дружной атакой смять черкесов. Тогда четыре аула, захваченные казаками, были превращены в груды развалин; весь скот, имущество, семьи — все осталось в руках черноморцев; пленных было взято более пятисот человек, и в числе их находился сам князь Буджук со всем своим семейством. Атаман Бурсак произведен в награду за это дело в полковники.

Страх подобных нашествий гораздо более способен был обуздать черкесов, чем всякая кордонная стража; но в то же время чувство мести и желание расплаты со стороны горцев придавали всей войне по временам кровавый и беспощадно-жестокий характер, создавший и для казаков невыносимые трудности.

Особенно тяжела была для них зима 1803 года. Морозный январь давал возможность хищникам удобно по льду переходить Кубань; черкесы выжигали казацкие пикеты и кордонное сено, проникали в прикубанские селения, захватывали скот, даже уводили людей. Дерзость их дошла до того, что раз двенадцать человек ночью пробрались в самую Чернолесскую станицу, разграбили в ней дом казака Семена Дзюбы и, [584] захватив его молодую жену, полунагую потащили ее к Кубани. Несчастная, раненая шашкою в бок, собрав однако последние силы, вырвалась из рук черкесов и успела закричать. На шум выскочил какой-то казак и выстрелом из ружья поднял на ноги целую станицу. И подобные происшествия стали делом заурядным. Прибрежные камыши и непроходимые кубанские плавни благоприятствовали мелким набегам, и уберечься от них, особенно в темные ночи, не было никакой возможности.

Настало на линии бесконечно тревожное время; даже посты, и те не могли считать себя в безопасности. Ночью на них никто не ложился спать, коней не расседлывали, а лазутчики из-за Кубани один за другим приезжали с грозными вестями. Скоро стало известно, что сильные партии горцев находятся в сборе, но никто не знал, куда они намерены направиться.

19 января черкесы перешли Кубань и бросились на Александровский пост. Постовой начальник, хорунжий Коротняк, встретивший их на валу, был убит, и горцы ворвались внутрь укрепления. Но здесь, поражаемые на каждом шагу метким огнем черноморцев, они не удержались и отступили, успев однако захватить с собою жену Коротняка и восемь казаков.

Еще не отгремели последние выстрелы на Александровском посту, как новая, еще большая партия горцев кинулась на Копыльский кордон, и бой здесь был еще серьезнее. Черкесы несколько раз ходили на приступ, и если Копыл устоял, то только благодаря храбрости своих начальников, подполковника Блюдова и капитана Ерько, распоряжавшихся обороною. Чтобы дать понятие об упорстве этого нападения на Копыл, довольно сказать, что по неприятелю сделано было тогда 52 картечных и до четырех тысяч ружейных выстрелов.

Окрестные поля и берега Кубани были завалены трупами горцев, и все-таки окончательная победа осталась за казаками только тогда, когда на помощь подоспела команда с ближайшего Протоцкого поста. [585]

Отбитый от Копыла, неприятель стал отступать к Кубани; но вдруг круто повернул назад и всею массой ударил на Протоцкий пост, где казаки, только что возвратившиеся из боя, усталые, казалось, не могли противопоставить ему серьезной обороны. И положение поста действительно могло бы стать отчаянным, если бы храбрый Ерько с своими егерями при первой тревоге не подоспел из Копыла отплатить услугою за услугу и не помог отразить нападение.

Еще раз после того сильная черкесская конная партия прорвалась сквозь линию и кинулась было на Петровский пост; но, отраженная с большим уроном, она ограничилась к счастью тем, что разбила почтовый двор да один казачий хутор.

Всю зиму несли черноморцы на Кубани тяжелую кордонную службу, стойко обороняя свою пограничную линию. С весной набеги прекратились. Носились слухи, что между горскими племенами начались раздоры и несогласия, что одни требовали решительных действий против русских, а другие напротив желали мира и сближения с казаками. Как бы то ни было, но целые восемнадцать месяцев военная гроза не разражалась над линией, и только уже осенью 1804 года стали снова ходить тревожные слухи о враждебных замыслах горцев.

16 сентября, действительно, тысяча человек отборных наездников шапсугов перешла Кубань с намерением идти к Тимошевской станице. Триста казаков с самим атаманом во главе встретили их на переправе, но подавляемые превосходными силами вынуждены были отступать, пока на помощь не подоспел взвод конной артиллерии и метким картечным огнем не остановил неприятеля. Тогда сражение приняло необычайно кровавый характер. Напрасно шапсуги пытались проложить дорогу оружием,— картечь отбрасывала их назад, и скопище, понеся огромную потерю, вернулось за Кубань.

Справедливо опасаясь, чтобы за этим набегом не последовали другие, как это было в прошлые зимы, Бурсак решил предупредить врагов и сам двинул за Кубань восемь конных и пять пеших черноморских полков при шести орудиях. Несмотря на суровую зиму, глубокие снега и сильные вьюги, отряд 1 декабря [586] со всех сторон вломился в шапсугские владения. Предав совершенно опустошению берега Шебже, Афипсу и Обуни, Бурсак возвратился на Кубань не прежде, как искрестив по всем направлениям страну злейших врагов Черномории. Возмездие, поразившее на этот раз горцев, было достаточно сильно, чтобы на время заставить их прекратить набеги. Лишенные жилищ и имущества, оставленные на зиму без крова и хлеба, они просили пощады, и дали аманатов. За личную храбрость и распорядительность в этой экспедиции, Бурсак награжден был орденом св. Анны 2-й степени, украшенным алмазами.

С этих пор спокойствие на кордонной Кубанской линии не прерывалось до 1807 года. Но едва Турция объявила России войну, как горцы, забыв свои клятвы, стали под турецкие знамена, а в марте несколько тысяч их уже ринулись к Кубани и, разорвав кордонную линию, как лава разлились по всему Черноморью. Селения Титаровское и Стеблиевское и хутора Курчанские первые сделались жертвою набега.

Атаман немедленно вызвал на границу все льготные строевые казацкие части, находившиеся внутри Черноморья, и, поставив таким образом крепкую преграду дальнейшим вторжениям горцев, в то же время намеревался доказать им, что турецкая война нисколько не может помешать черноморцам найти дорогу к жилищам черкесов. Он даже отклонил предложенную ему помощь регулярных войск и готовился идти за Кубань с одними казацкими силами. Но едва черкесы увидели, что атаман сдвигает казачьи полки на границу, как многие горские князья уже явились к нему с повинной головою и с изъявлениями покорности.

В это самое время главнокомандующий войсками в Крыму, маркиз де Траверсе, задумал овладеть Анапою и через Таманский полуостров отправил к ней регулярный отряд, под начальством генерал-маиора Гангеблова, получившего приказание принять в свое распоряжение и полки черноморских казаков. Но на пути к Анапе Гангеблов узнал о взятии крепости эскадрой контр-адмирала Пустошкина и возвратился на линию.

Из ряда многочисленных случаев, трудов и встреч с [587] неприятелем в этом походе, выделяется дело полковника Кухаренки, который с казачьим полком был послав 7-го мая занять небольшой черкесский аул, лежавший в лесистом ущелье реви Псебета. Приказание было отдано лично Гангебловым; но Бурсак, знавший, какие неудобства представляет местность для конного полка, послал на помощь к нему еще небольшой отряд казаков, с приказанием действовать неприятелю в тыл, и только эта предусмотрительность спасла Кухаренку. Сопротивление, встреченное им в лесу, было так сильно, что сам атаман, встревоженный за участь черноморцев, поскакал на место боя, принимавшего опасный для них характер. К счастию, в это именно время подоспело подкрепление, и тогда Кухаренко, раненый шашкою в лицо, и сотник Ворапай, раненый в голову и в бок, тем не менее бросились вперед во главе своих казаков и на глазах атамана овладели аулом.

Незначительное само по себе дело это распространило однакоже тревогу в горах, и горцы в значительных силах собрались за рекою Корванди. Гангеблов, не решаясь вступить с ними в бой, приказал отступить на Ольгинский пост; но войсковой атаман, хорошо понимая, что горцы в этом случае сами насядут на отряд, уговорил его смело ударить на неприятеля. Пять полков черноморцев понеслись к черкесским аулам, которые виднелись по ту сторону речки. Черкесы одною половиною встретили этот летучий отряд, а другою — ударили на пехоту. И здесь и там завязалось жаркое дело. Казаки, после рукопашной схватки, первые опрокинули горцев, и те повсюду бежали, понеся значительные потери. После боя аулы были истреблены казаками, и Бурсак хотел продолжать наступление, но Гангеблов на то не согласился и приказал войскам возвратиться на линию ⁶⁹.

Нерешительность действий Гангеблова много повредила [588] Черномории. Самое назначение туда регулярных войск, с начальником также из регулярных генералов, было весьма неудобно при тогдашнем положении дел на Кубанской границе, внушая горцам мысль о слабости Черноморского войска. Бурсак, желая загладить невыгодное впечатление, произведенное всеми этими обстоятельствами, воспользовался известием, что Анапский паша собирает в горах до 15 тысяч черкесов с тем, чтобы наказать мирные аулы, стоявшие на Лабе,— и тотчас отправил на помощь к ним тысячу казаков, под начальством подполковника Еремеева.

Подполковник Еремеев был человек несомненно решительный и храбрый, но обстоятельства сложились так, что экспедиция не принесла решительно никакой пользы для Черноморского края и только вызвала черкесов на новые враждебные действия. Собрав под свое начальство всю горскую милицию, Еремеев двинулся с нею на абадзехов, и 19 октября, на Белой, произошло жаркое сражение. Абадзехи, массой насевшие на правое крыло отряда Еремеева, сильно теснили черкесов-бейзруковцев, и дело готово уже было принять совсем дурной оборот, когда подоспели на помощь черноморцы. Подполковник Порывай с сотнею казаков вихрем ударил на неприятеля; в то же время картечный залп из трех орудий, приведенных Еремеевым, произвел в рядах абадзехов страшное опустошение,— и после минутного боя все скопище их обратилось в бегство. Началась бешеная, ничем неудержимая погоня, на которую способны одни рассвирепевшие горцы. Сам князь Бейзрук, окруженный толпою уорков, понесся вперед, чтобы натешиться местью над пораженными врагами. К сожалению, он слишком увлекся и, наскочив в лесу на засаду, был убит наповал. Смерть храброго князя расстроила весь план похода, и бейзруковцы, упавшие духом, потерявшие веру в успех всего предприятия, стали расходиться по домам; Еремееву также не осталось ничего более, как возвратиться на линию.

Перемирие, заключенное с Турцией, приостановило военные действия с черкесами на Кубани только на короткое время. 11-го мая 1809 года горцы уже снова перешли Кубань и взяли [589] Новогригорьевский пост, вырезав гарнизон его до последнего человека. На всей пограничной линии поднялась тревога, а черкесы, упоенные успехом, уже мечтали разорить всю Черноморию. Вдруг весть пронеслась по горам, что сам атаман Бурсак появился в Шапсугии.

Это было летом 1809 года. Напрасно горцы, пользуясь лесистою местностью, пытались остановить победоносное шествие черноморцев. Бурсак прокладывал себе дорогу пушечными выстрелами и, подвигаясь все дальше и дальше, оставлял за собою страшные следы опустошения. Более тысячи шапсугов было убито в эту экспедицию, более восемнадцати аулов разорено до основания; множество хуторов со всеми запасами сена и хлеба преданы пламени. Теперь, когда Анапа была в руках русских, казаки проникали в самое сердце неприятельской земли и всюду вносили за собою смерть и разорение.

Полагая, что после столь жестокого наказания горцы одумаются и прекратят свои нападения, маркиз де Траверсе приказал Бурсаку остановить военные действия и поручил генерал-лейтенанту Дюк де Ришелье, управлявшему. тогда Новороссийским краем, отправиться в Екатеринодар, чтобы лично присутствовать при заключении с черкесами мирных условий.

Ришелье действительно прибыл и, собрав к себе знатнейших закубанских владельцев, долго уговаривал их быть мирными соседями черноморцев. Черкесские князья почтительно слушали речи герцога, соглашались на все безусловно, приняли подарки, но тут же, узнав о времени отъезда богатого и знатного генерала, условились между собою захватить его в плен, и триста отчаянных головорезов засели у Петровского поста. К счастию, Дюк де Ришелье совершенно случайно изменил свой маршрут и выехал из Екатеринодара несколькими днями позже. Для извещения об этом постовых начальников был послан вперед верховой казак, которому на пути к Петровскому кордону пришлось проезжать как раз мимо засады. Черкесы, соскучившиеся долгим ожиданием, бросились на казака, чтобы узнать от него, не уехал ли генерал вместо Тамани в Ростов. Казак ушел от погони; но несколько увлекшихся [590] черкесов пронеслись за ним вплоть до Калаузского редута, где тотчас ударили тревогу. 70 казаков с орудием, под командою хорунжего Иваненки, приготовленные здесь для конвоирования Дюка де Ришелье, вышли против хищников и, преследуя их по густым камышам, открыли засаду. Иваненко кинулся на нее с таким отчаянным гиком, что горцы потеряли голову и бросились бежать, покинув на месте множество седел, бурок, папах и даже оружия.

Не подозревая угрожавшей ему опасности, Дюк де Ришелье спокойно приехал в Калаузский редут и здесь получил известие о происходившем деле. Не теряя времени, он тотчас послал на подкрепление к Иваненке свой конвой, сопровождавший его от Копыла, а между тем и сам поехал вслед за отрядом. По всей дороге он видел тела убитых черкесов, а в нескольких верстах от Калауза встретил и казаков, уже возвращавшихся из боя с добычей и пленными. В числе последних находился начальник партии, которого взял Иваненко, сильным ударом канчука сбивши его с лошади. От этих пленных узнали о дерзком намерении и о числе бывших в засаде черкесов. Со стороны казаков потерь не было. Дюк в тот же вечер благополучно прибыл в Тамань; храбрый Иваненко по его представлению награжден был орденом св. Анны 4 степени. Черноморцы, в память этого события, на месте, где угрожала герцогу опасность, заложили батарею, которую и назвали по имени его — Емануиловскою.

Все лето и всю осень продолжали черкесы тревожить линию своими набегами, а с началом 1810 года открыли наступательные действия уже в более обширных размерах. 12-го января удар их направлен был на хутора, принадлежавшие к Ивановской станице; 18-го, после геройской обороны, пал Ольгинский пост и были разграблены Ивановская и Стеблиевская станицы; 26-го той же участи должна была подвергнуться станица Мишастовская, если бы черкесы не встретили в ней отчаянного сопротивления со стороны 250 казаков и расквартированной в селении роты егерей. Подполковник Курнос, распоряжавшийся обороною станицы, был ранен пулею в щеку; но, заступивший [591] его место храбрый капитан Трубицын, после четырехчасового упорного боя, отбил нападение.

Очевидно, горцы нуждались в новых уроках. Но атаман, давно уже желавший перенести театр военных действий в землю непокорных горцев, был связан распоряжениями свыше. Недовольный осторожностию начальства, он предрекал ему январские события, и только когда они совершились, Бурсак получил наконец право распоряжаться обороною Черноморской линии по своему усмотрению.

Едва получив об этом известие, он 17-го февраля уже был за Кубанью и громил абадзехов ⁷⁰. Тяжелая болезнь остановила атамана, но начатое дело было блистательно докончено его товарищами: полковником Кобеняком и войсковым старшиною Дубаносовым. В ту же осень Бурсак жестоко наказал абазинцев, зимою ходил к натухайцам, а в январе 1811 года — к шапсугам.

Это были последние походы атамана. Имя его грозою пронеслось по горам и надолго отбило охоту у горцев тревожить Черноморскую линию. Сильнейшие племена черкесов спешили принести покорность, обещали хранить мир и даже оберегать русские границы. Погромы Бурсака поныне остались в памяти горцев. Произведенный за отличие в боях в генерал-маиоры, он еще пять лет правил войском, пользуясь плодами завоеванного им мира и посвятив свою деятельность исключительно уже развитию внутренней жизни Черноморского войска.

Одновременно с тяжелою борьбой на Кубани, черноморцам, в те времена беспрерывных войн, приходилось еще высылать свои полки и для участвования в других европейских кампаниях. Так, в 1807 году, по случаю выступления войск из Крыма против французов, один конный полк ходил в Карасу-базар для содержания разъездов по берегам Черного моря, а другой, пеший, под командою подполковника Паливоды, сформированный из людей знающих морское дело, отправлен был на [592] Дунай — служить на судах гребной флотилии. Памятным эпизодом этой войны осталась гибель самого Паливоды, случившаяся при следующих обстоятельствах. 12 мая 1809 года, под Тульчиным, а быть может, на острове Четале — об этом нет достоверных исторических известий — Паливода задумал подойти на баркасах к турецким батареям и захватить их врасплох. С вечера, под разыгравшуюся погоду, флотилия его пустилась по Дунаю, но сильная буря ночью разметала казацкие баркасы и совершенно расстроила план нападения. Сам Паливода был отнесен течением прямо под турецкие батареи н, несмотря на отчаянное сопротивление, погиб в неравной борьбе с напавшими на него турками. В отечественную войну тот же пеший полк, в составе Дунайской армии, сражался на берегах Березины; а в июне 1813 года, на смену его прибыл новый, уже конный полк, на долю которого и выпала честь представлять собою Черноморское войско в заграничных наполеоновских войнах.

В то же время черноморцы участвовали в этих походах и своею гвардейскою сотнею. Нужно сказать, что гвардейская сотня от Черноморского войска была сформирована в первый раз в 1811 году. Отправленная в Петербург, поди начальством войскового полковника Афанасия Бурсака, она была причислена к лейб-гвардии казачьему полку, который участвовал во всех главнейших сражениях наполеоновских войн и особенно отличался в знаменитой атаке под Лейпцигом. Тогда черноморская сотня заслужила серебряные трубы и георгиевский штандарт.

В 1816 году, удрученный годами и долгой боевою службой, Бурсак просил увольнения от должности и вышел в отставку.

16 лет атаманства Бурсака были значительны для Черноморья не в одном только военном отношении, и заслуги его в смысле дел мирных, быть может, были не менее важны. Ему принадлежит честь открытия первых учебных заведений и школ для воспитания казачьего юношества, заброшенного судьбой в эту безлюдную сторону, полную тревог и опасностей. При нем же совершилось и переустройство Черноморского войска, [593] совершенно изменившее перенесенное им с Днепра на Кубань старинное сечевое устройство.

Сечевой уряд держался на Кубани только до 1808 года, когда последовал указ об учреждении Черноморских полков на общем основании с другими казачьими войсками. Единственная уступка, сделанная в этом отношении для Черноморского войска, заключалась в том, что в нем сохранено старинное конно-пешее устройство, какое было в Запорожской Сечи, и, сверх 10 конных полков, образовано столько же пеших, которых другие казачьи войска совсем не имели.

С учреждением полков дан был Черноморскому войску и форменный мундир: короткая куртка с откидными за спину рукавами синего цвета и такие же выпускные широкие шаровары, белый кушак, высокий кивер с султаном, ружье, лядунка, кавалерийская сабля и длинная пика. Пешие казаки отличались от конных только тем, что вместо пики имели короткий суковатый дротик, служивший при стрельбе подсошком.

С изменением устройства и порядка в Черномории, минули безвозвратно и старые времена. Но прежнее устройство, связанное с вековою историею Запорожья, долго оставалось в памяти народа, который поныне любит о нем воспоминать — и добрые старые годы обозначает словами: «до полков».

«Тогда — скажет вам казак: — было житье на казачине. Тогда мы величали друг друга братом, а кошевого отамана — батьком. Так оно было и на самом деле. Мы не чувствовали тесноты в светличке о трех окнах, под низкоспущенной камышовой крышей, где, на светаньи Божьего дня, звонко чиликали воробьи, благодарные за ночлег под одною с нами смиренною кровлею. Наши матери и молодицы разъезжали еще в стародубовских кибитках, в которых только и роскоши было, что медные головки на цвяшках (гвоздиках); а мы-то, мы с пренебрежением смотрели на колеса, и нас носили стремена. Стремя было для казацкого чобота, что крыло для пяты Меркурия. На дружеских пирах мы пили свою родную варенуху, услаждали вкус мнишками, а слух цымбалами, под их разудалое, задирающее за живое, бряцанье отплясывали журавля да метелицу. [594] Пуля и даже сабля не брали нас в бею, затем, что никто из нас назад не оглядывался. У домашнего очага мы были не доступны ни для корчеи, ни для иной злой немочи,— не было преждевременных морщин, за которые могли б они ухватиться. Все недоброе от нас, как мяч, отскакивало, просто — житье было тогда на казачине. [595]

XLIII.

Анапа в 1807-1812 годах.

При черноморском атамане Бурсаке, турецкой крепости Анапе пришлось играть роль довольно значительного местного центра русских военных действий в западной части Кавказа. Хотя сама по себе крепость эта, благодаря походам к ней Текелли, Бибикова, эскадры контр-адмирала Ушакова, намеревавшегося истребить на рейде ее турецкие суда, и особенно благодаря взятию ее приступом войсками генерала Гудовича, — давно уже потеряла престиж неприступной твердыни; однакоже, возвращенная туркам по ясскому миру, она продолжала служить для них не только опорным пунктом, откуда распространялось влияние их на всю Черкесию и часть Закавказья, но и главнейшим питомником [596] черкесских набегов, всегда находивших в Анапе и защиту, и поощрение, и даже прямое подстрекательство. И вот, во время атаманства Бурсака, Анапа делается вновь предметом завоевания и остается в русских руках уже около пяти лет к ряду.

В 1807 году эскадра контр-адмирала Пустошкина, подойдя к Анапе, открыла бомбардирование с моря; но к удивлению, крепость не отвечала, и мичман Неверовский, высадившийся на берег с шестью матросами, нашел крепостные верки уже покинутые турками. Взойдя на вал, он поднял на нем кейзер-флаг,— и радостное «ура!» целой эскадры огласило черноморские воды, приветствуя этот видимый знак русского владычества. В эту самую минуту Неверовский внезапно был атакован сильною партиею горцев, но подоспевшая команда с флаг-офицером Юрьевым выручила храбрых моряков и отразила нападение. Через час после этого в Анапу вступил гренадерский батальон 4-го морского полка, который забрал оттуда все медные пушки, а все остальное имущество, каменные стены, верки и батареи взорвал на воздух. Затем батальон посажен был опять на суда, и эскадра 6-го мая возвратилась в Севастополь.

По удалении русских, турки немедленно возобновили разрушенные верки; но через два года явилась опять эскадра капитан-лейтенанта Перхунова, вторично овладела Анапой и на этот раз уже заняла ее своим гарнизоном. Комендантом крепости назначен был генерал-маиор Бухгольц, а командующим войсками генерал Панчулидзев. Между тем турецкий паша, бежавший из Анапы в горы, успел поднять черкесов, которые, отрезав все сообщения Анапы с Кубанскою линиею, держали ее гарнизон почти в постоянной осаде, беспокоя окрестности мелкими нападениями. Тогда полковник Эстляндского пехотного полка Золотницкий был послан с небольшим отрядом наказать одного из главнейших и наиболее беспокойных черкесских князей, Айдамира, у которого именно и скрывался паша. В продолжение двух дней Золотницкий громил черкесов и разорил до сорока аулов; но на возвратном пути он, в свою очередь, был окружен двенадцатитысячным неприятелем и в [597] течение целого дня должен был выдерживать неравный бой. К вечеру до Анапы дошли преувеличенные слухи о тяжком положении отряда, и Панчулидзев немедленно выступил на помощь к нему со всем гарнизоном. Но прежде чем он успел подойти, дело было уже решено, и храбрый Золотницкий торжествовал полную победу. Неприятель, отброшенный в беспорядке, был прогнан с уроном до полуторы тысячи человек; но успех не дешево достался и Золотницкому, потерявшему более ста нижних чинов. А главное — экспедиция не принесла тех результатов, которые от нее ожидались.

До какой степени сообщения с линией оставались и после того опасными, может служить доказательством следующее дело, бывшее 18 августа 1809 года. В этот день в Анапу ожидали небольшую команду черноморских казаков, посланную с линии под начальством есаула Кривошеи. Зная опасность пути, Панчулидзев заблаговременно отправил навстречу к ней две роты 22-го егерского полка, с орудием, под командою маиора Витязя. Отряд вышел в пять часов утра, а в семь на окрестных высотах уже замечены были из Анапы сильные партии горцев, и скоро затем стала слышна и перестрелка. Тогда Панчулидзев двинул вслед за Витязем еще батальон пехоты с двумя орудиями, под командою подполковника Краббе, и эта предусмотрительность только и спасла, как увидим, от гибели и Витязя и Кривошею.

Отряды их были уже в расстоянии друг от друга не более, чем на версту, как вдруг из ущелья стремительно вынеслись две партии горцев под предводительством самого анапского паши, при котором находились и два турецкие орудия; меньшая партия кинулась на егерей, большая — обрушилась на казаков Кривошеи.

Сто сорок пять черноморцев, видя невозможность удержать стремительную лаву черкесской конницы, спешились и, не теряя присутствия духа, стали, по казацкому выражению, «на отбой». Точно скала, охваченная волнами разъяренного моря, стояла эта храбрая кучка под бешеным натиском черкесов. Но скоро оба казачьи офицера и многие из казаков были уже ранены. [598] Витязь между тем стремительным ударом в штыки проложил себе путь и около полудня успел соединиться с казаками. Положение русских впрочем от того не выиграло. Обложив оба отрада густыми толпами, горцы выставили вперед свои орудия и поражали картечью с самых близких дистанций. В течение двух часов команда отбивалась от неприятеля; все пушечные заряды были уже выпущены, а между тем к горцам прибывали все новые толпы, и положение русских с каждою минутой становилось все затруднительнее и затруднительнее. Из 15 офицеров в строю осталось уже всего только двое. Маиор Витязь, получивший несколько ран, лежал возле орудия в совершенном изнеможении, но до конца не переставал ободрять своих подчиненных, заклиная их сражаться до последней капли крови и умереть с оружием в руках. Рядом с ним лежал на земле поручик Козлов, командовавший единственною пушкою. Истекая кровью, с простреленными ногами, он также не хотел оставить своего поста и всякий раз приказывал поднимать себя, чтобы лично наводить орудие. Остальные раненые офицеры взяли солдатские ружья и стреляли, понимая, как дорога была каждая лишняя меткая пуля. В этом примере доблестных начальников нижние чины почерпали энергию и мужество, которые позволили им наконец сделать возможным почти невозможное — отстоять орудие, на которое направлялись самые яростные атаки черкесов.

Но в ту минуту, как гибель отряда казалась почти неизбежною, подоспел батальон подполковника Краббе. Он разметал черкесские скопища и спас горсть оставшихся в живых героев.

К крайнему прискорбию, кровавое дело это стоило отряду храброго маиора Витязя, не пережившего тяжких ран и через три два скончавшегося в Анапе. Едва ли кто-нибудь укажет теперь его могилу; но память о нем живет и долго еще будет жить в Черноморском крае, где одна из первых казачьих станиц, перенесенных за Кубань на вражескую сторону, названа, в воспоминание его блестящего подвига и доблестной смерти, Витязевскою. [599]

После этого кровавого боя, особенно выдающихся событий в окрестностях Анапы уже не было, и в 1809 году только небольшая флотилия черноморских казаков, пройдя по Кизильташскому лиману, истребила несколько береговых черкесских селений. За то в десятом году, когда казацкий атаман Бурсак громил абадзехов, а полковник Рудзевич ⁷¹, сменивший в Анапе Панчулидзева, сделал с своей стороны удачный набег за Кизильташскую косу, горцы подстерегли отряд на обратном пути и, верстах в 15 от крепости, напали на него в огромных силах. Они пытались даже совсем истребить отряд, зажегши впереди его степь, как сделали это когда-то крымские татары с Сагайдачным, но к счастию пожар был скоро потушен, и отбитые пушечными выстрелами горцы рассеялись.

Отлично понимая, что спокойствие в крае не водвориться до тех пор, пока турки будут сидеть на черноморском побережье, Рудзевич, в декабре 1810 года, собрал отряд и пошел разорять турецкую крепость Суджук-Кале, теперь игравшую ту же роль, что и Анапа. С потерею для турок Анапы, все жизненные нервы закубанских народов сосредоточились именно в Суджук-Кале, который из скромного татарского городка уже за 30 лет перед тем преобразился в довольно сильную турецкую крепость. Черкесы дорожили этим местом не менее турок, потому что здесь они получали оружие, боевые припасы, деньги и хлеб; здесь они продавали своих дочерей и невольников, и здесь же имели всегда готовые суда для эмиграции в Турцию, которая принимала по временам и тогда довольно значительные размеры. В этом именно и лежала причина, почему шапсуги и натухайцы, земли которых прилегали к Суджукской крепости, [600] так крепко стали на ее защиту. Рудзевич однакоже разбил их скопища на голову и 24 декабря, в рождественский сочельник, взял и разорил Суджук до основания. Экспедиция эта имела последствием, что все племена, обитавшие по северо-восточному берегу Черного моря, изъявили покорность. Рудзевич получил за нее чин генерал-маиора и орден св. Георгия 3-го класса.

Между тем, благодаря разумной политике анапского коменданта генерал-маиора Бухгольца, женатого притом же на черкесской княжне из абадзехской фамилии Дауровых, между племенами, населяющими окрестности Анапы, мало-помалу начала образовываться довольно сильная партия, преданная интересам России. Нет сомнения, что дела приняли бы еще лучший оборот, но, к сожалению, в 1812 г., по заключении бухарестского мира, Анапа опять возвращена была Турции,— а вместе с нею снова поступили под турецкую опеку и все горские пароды, обитавшие по левую сторону Кубани. Говорят, что турки ставили непременнейшим условием мира возвращение Анапы и Поти и что на этом настаивали больше всего высшие турецкие сановники, получавшие именно в этих пунктов красивейших невольниц и одалисок для своих гаремов. Как бы то ни было, но уступка столь важного приобретения может быть объяснена только тою поспешностию, с которою необходимо было кончить одну войну, чтобы все силы государства направить тотчас же против другого врага, несравненно более опасного; это было то время, когда Наполеон стоял на Немане и, указывая своим полкам на бесконечную ширь русских полей, гордо произносил известные слова: «Россия увлечена своим роком!» [601]

XLIV.

Гибель Новогригорьевского поста. (1809 года).

Спускаясь вниз по течению Кубани к Ахдынизовскому лиману, вы погружаетесь в самую глубину черноморских плавней и находитесь в последнем, низовом участке кордонной линии, самом невыгодном и неудобном для обеспечения ее от опасности.

«Мрачна эта дымящаяся, туманная закраина зеленых степей, представляющая собою необнимаемые глазом болота, задернутые дремучим лесом камышей, с узкими между ними прогалинами [602] сухой земли, которые служат путями только для хищных шакалов и горцев.

Напрасно взор ваш, измученный мрачным однообразием узкой дорожной просеки, ищет простора или предмета, на котором мог бы отрадно остановиться и отдохнуть.

Дремучий, безвыходный камыш! При ином повороте лениво подползает к дороге узкий «ерик»', дремлющий в своем заглохшем ложе, под одеялом из широких листьев водяного лопушника, либо протянет к вашему стремени свои усохшие, искривленные ветви чахлая ветла, словно увечный, покинутый товарищами путник. Молит он проезжего о помощи, а проезжий... как бы только самому скорее проехать. Кое-где мелькнет дикая коза и перебежит фазан, кое-где покажется высокая пика разъездного казака, молчаливого, бесстрастного и угрюмого, как окружающая его местность. Глушь и оцепенение кругом. Только невнятный шепот камышей, только однозвучное жужжание кружащих над вашею головою насекомых, да при объезде какого-нибудь лимана, кваканье целого сонма лягушек...

Там долетит до ваших ушей какой-то задушенный вой, быть может, волчий.., а там резкий, тоскливый писк ждущих корму птенцов хищной птицы.

И это вздрагивание, и этот бред погруженной в горячечный сон природы, отдается в вашем чувстве самосохранения заветным “memento mori''. Покинутое внешними впечатлениями воображение разыгрывается, наполняется мрачными представлениями опасности близкой, готовой вспорхнуть из-под копыт коня. Зловещее предчувствие неравного боя, смерти, внезапного плена и неволи в горах налегает свинцом на душу... Завидев прежде вас обгорелый пень, чуткий конь поднимает голову, храпит, и робко. путает свои шаги. И вот, где-то близко затрещал тростник, может быть под клыком кабана, может быть, под чевяком “психадзе” ⁷². Всадник вздрагивает и торопливо заносит руку на приклад ружья. Чу! раздался [603] выстрел и в медленных перекатах замер где-то в бездонной глубине, в бесконечной дали. И стая лебедей тяжело поднялась над лиманом, и стадо кабанов шарахнуло в камышах с треском и гудением... И всадник едва может сдержать всполохнувшегося коня.

Всю ночь, от сумерек до света, и вверх и вниз по Кубани, ходили разъезды, обыкновенно выбиравшие свой путь по прибрежным тропинкам, скрытым от глаз высоким камышом или кустарником.

Проезжая по Кубани поздним вечером (конечно по казенной надобности) и тревожно приглядываясь к мелькающим мимо вас в темноте кустам, не выскочил бы из них головорез шапсуг, вы не видите разъезда, а он вас видит... Заметив, как беспокойно вы оглядываетесь, то на ту, то на другую сторону, разъездный моргнул усом и думает про себя: ”не бойтесь, ваше благородие, езжайте себе, глаза зажмуря — ведь мы не спим!'' Да еще вы были версты за две, как он уже остановил коня, насторожил ухо и настроил глаза. И когда вы пронеслись мимо его и вновь умчались в темную даль, он все еще прислушивается к печальному звяканью колокольчика — не прервется ли оно вдруг... И добродушно провожает вас пожеланием, чтобы ваш поздний ужин не остался кому другому на завтрак» ⁷³.

Посреди такой-то именно местности, между Ахдынизовским и Кизильташским лиманами, соединяющимися между собою широкою лентой Кубани, стоял Новогригорьевский пост, как бы запиравший вход в узкие ворота Таманского полуострова. На посту находилось 60 человек черноморских казаков и до сорока солдат азовского гарнизонного батальона, под общею командою постового начальника зауряд-хорунжего Похитонова.

Постовая служба здесь была трудна и опасна, потому что плавни давали возможность хищным “психадзе" прятаться в виду самых кордонных вышек. За то малейшие признаки: пыль, поднятая ветром, шум прибрежного камыша, шелест [604] кустов, тревожные крики птицы — все обращало на себя внимание человека, чуткого к опасности, и заставляло его настораживать и слух свой и зрение.

Однажды, 11-го мая 1809 года, часовой казак, стоявший на вышке Новогригорьевского поста, заметил в плавнях что-то весьма подозрительное: и мошкары вилось, как будто бы, больше обыкновенного, и птица кричала тревожнее... Насторожившись, он начал зорко всматриваться в синюю зловещую даль, откуда нет-нет да и нагрянет бывало грозовая туча черкесского набега. Вот сквозь дремучий лес камыша, действительно что-то сверкнуло на солнце; брякнула где-то кольчуга наездника; глухо отдался по мягкому илу топот тихо ступающих коней. Это уже не психадзе, это — хеджреты... Но хеджреты среди белого дня не пойдут в одиночку или мелкою партиею, стадо быть это — «собрание» ⁷⁴.

Немедленно дали знать на кордон Похитонову; тот приказал ударить тревогу, а между тем нарочный казав поскакал воротить конный разъезд, только что вышедший из поста для осмотра плавней. Но разъезд сам заметил уже неприятеля и, не попав на пост, понесся в ближайшие селения Титаровку и Стеблиевку — дать знать о появлении черкесов.

Похитонов не имел достаточно сил, чтобы остановить переправу многочисленной партии; но он решился защищать свой поет до последней крайности. Высоко поднялись и закачались в воздухе огромные сигнальные шары, бухнул пушечный выстрел, вызывая помощь с ближайших кордонов, и весь гарнизон расположился по брустверу, приготовляясь встретить нападение.

Две тысячи горцев окружили пост и, думая овладеть им с надета, кинулись на штурм; но принятые ружейным огнем и картечью, они отхлынули назад, оставив под его стенами иного убитых и раненых. С полчаса кружились они около поста, осыпая гарнизон ружейными пулями, и наконец, истощив все усилия, потянули назад и скрылись в лощине. Ободренный [605] успехом, Похитонов не захотел оставить врага в столь близком соседстве и сделал отчаянную вылазку. Эта-то неосторожная вылазка и погубила пост.

Стройное и смелое движение русского отряда сначала заставило горцев поспешно отступить к Кубани. Но едва они заметили, что ряды преследующих стали расстраиваться и приходить в беспорядок, сцена переменилась. Горцы вдруг повернули назад и сами ринулись на гореть казаков, совершенно смешавшихся от такой неожиданности. Минута колебания была минутою гибели для отряда. Расстроенные части его поспешно стали ретироваться к посту, а горцы, заскакивая вперед, задерживали их на каждом шагу и осыпали ружейным огнем, нанося большие потери. Скоро сам Похитонов был ранен, артиллерийская прислуга вся перебита и пушечный огонь прекратился. Из артиллеристов дольше других оставались два канонира,— но ружейный выстрел горца, сделанный в упор, угодил одному из них как раз в самую сумку, где хранились заряды; последовал взрыв и несчастный был разнесен на части, а обожженный товарищ его лишился чувств и замертво оставлен на поле сражения.

Черкесы между тем со всех сторон окружили отряд и с гиком бросились на уцелевшую горсть храбрецов. Несколько бесцельных выстрелов из орудия, сделанных неопытными казаками, не могли остановить неприятеля; черкесы врубились, и началось буквальное истребление отряда.

Это было уже почти под самыми стенами кордона. Двести неприятельских трупов безмолвно свидетельствовали о доблестной защите отряда, но сила сломила его, и наконец все, кому еще можно было бежать, бросились спасаться в укрепление. Сам Похитонов, едва державшийся на ногах от раны, опираясь на орудийный ящик, последовал общему примеру, не видя иного спасения. Но горцы с своей стороны не дремали: они вновь успели преградить дорогу бежавшим,— и только двадцати пяти человекам с штабс-капитаном Фетисовым удалось вскочить на кордон и запереть за собою ворота. Все остальные или были захвачены в плен или изрублены, и в числе последних, под самыми стенами кордона, пал Похитонов. [606]

Положение Фетисова было безнадежно. Уцелевшие казаки и солдаты в отчаянии засели в самых опасных местах и, на сколько хватало сил, поражали неприятеля метким огнем. Но спасения уже не было. Черкесы зажгли вокруг кордона кучи сухого назема, и огонь, раздуваемый ветром, быстро перебрался во внутрь укрепления. Сухие и крытые соломой строения вспыхнули, как порох, и волны густого черного дыма затопили кордон. Тогда Фетисов крикнул команде: ”Братцы! приходится погибать уже не от черкесов, а от огня, так не спасемся ли бегством куда кто потрафит?''... Растворены были все калитки,— но только пятерым удалось проскочить незамеченными к крутому обрыву Кубани; все остальные погибли.

Новогригорьевский пост был сожжен и разграблен.

Начальник поста Похитонов и с ним 20 человек были убиты; штабс-капитан Фетисов, 42 казака и 35 солдат, тяжело израненные, взяты в плен. Так кончилась эта кровавая драма; и теперь на месте страшного побоища

...“в чистим поли
Могила чорние,
Де кровь текла казацькая —
Трава зеление...”

XLV.

Смерть Тиховского.

С самого начала текущего столетия и до окончания кавказской войны, Черноморская кордонная линия начиналась близ устьев Лабы у поста Изрядного, тянулась вниз по излучистому течению Кубани и оканчивалась, вместе с широкими лиманами, у северо-восточного берега Черного моря, недалеко от Анапы. Вся эта линия занята была непрерывною цепью постов, батарей и пикетов.

Вместе с другими дедовскими преданиями, черноморцы перенесли с Днепра на Кубань и стародавнюю казацкую линейную фортификацию. Их пост и батарея представляли четырехугольный редут с теплой хатой внутри для помещения людей, с земляным бруствером и неглубоким рвом, усаженным колючкою на случай эскалады. Все эти посты и батареи вооружены были разнокалиберными и старыми пушками, которые защищали еще Днепровскую линию от крымцев во времена гетманов и вместе с казаками переселились на Кубань для продолжения линейной службы против черкесов. [608]

Сообразно с местностью, но большему или меньшему ее стратегическому значению, пост вмещал в себе от 50 до 200 человек при одном или двух орудиях, а батарея — от 10-ти до 25 казаков. С первым светом дня сторожевой казак поднимался на вышку, и все вышки по всем постам, сколько их ни было, «зорили» по Кубани до сумерек. Когда же голодный волк и хищный горец выползают из своих нор на ночной промысел, в то время значительная часть спешенных казаков выходила из поста, и украдкой, вместе с тенями ночи, «залегала» берега в опасных местах по два и по три человека, образуя живые тенета для ночного хищника. Это — «залога», охрана спокойствия и безопасности страны. Казаки, остающиеся на посту, держали коней в седле и находились в готовности по первому выстрелу, далеко и звучно разносившемуся в ночной тишине, скакать на зов тревоги, к обеспокоенному месту, не разбирая уже где куст, где рытвина.

Над каждым постом, и большим, и малым, как неизбежная его принадлежность, торчала каланча или вышка, а в вышке прилаживался особый прибор, состоявший из длинного шпиля и поперечной перекладины, с прикрепленными к ней двумя огромными шарами, сплетенными из ивовых прутьев. Весь этот прибор в совокупности напоминал начальную букву в слове «тревога», — и был действительно не что иное, как вестник линейного сполоха, телеграф, или, как обыкновенно называют его казаки,— маяк. Когда часовой днем завидит, бывало, с вышки неприятеля и закричит к своим: ”Черкесы! Бог из вами!" — ему обыкновенно отвечали снизу: “маячь же, небоже!” И вот, спущенные до этой минуты, шары поднимаются вверх, и, качаясь по ветру, маячат всем на тревогу.

В некотором расстоянии от этой каланчи врывалась в землю высокая жердь со смоляною бочкою, обмотанная сверх того соломою, пенькою или сеном. Это — фигура, у линейцев — веха. Если в темную ночь неприятель прорывал кордонный оплот, огромные факелы воспламенялись и проливали багровый свет по берегу. Тогда учащенные выстрелы, крик, топот и рев переполошенной баранты далеко отдавались по сонной реке,— и тревога тормошила линию. [609]

И часто на зеленеющем холмике по соседству с фигурою или вехою, встречаете вы и теперь потемневший, покачнувшийся на сторону деревянный крест, либо черную насыпь на одинокой могиле полегших в ночном бою защитников родного рубежа. И поравнявшись с этою могилою добрый русский человек непременно снимет шапку, перекрестится и сотворит молитву за упокой казацких покойников ⁷⁵.

Близ одного из таких постов, Ольгинского, стоявшего в третьем участке кордонной линии, 18-го января 1810 года, в глухое предрассветное время, четыре тысячи пеших и конных горцев стали переходить на правый берег Кубани. Залога не просмотрела неприятеля; она открыла его, когда он был еще на том берегу и условным сигналом известила пост; больше этого сделать она ничего и не могла. Черкесы валили открыто и, не развлекаясь мелкими пикетами и батареями, вся толпа, несшая огонь и меч в казацкую землю, устремилась прямо на Ольгинский пост. Пешие быстро отрезали ему сообщение с другими кордонами, а конные понеслись вовнутрь Черномории грабить ближайшие станицы.

Па Ольгинском посту находилось в это время до полутораста пеших и конных казаков, под начальством полковника Тиховского. Почуял опасность старый сечевик, ратовавший против врагов еще на берегах Днепра, и сам приказал ударить тревогу. Вспыхнул зловещий маяк и гулко грянула с валу вестовая пушка, будя и призывая всех на тревогу. Откликнулись и здесь, и там, ответными выстрелами соседние посты, но помощи подать уже было невозможно, потому что все дороги были захвачены и переполнены горцами. Только с ближайшего Екатерининского поста 50 казаков с есаулом Гаджановым пробились сквозь толпу неприятеля и вместе с Ольгинским постом очутились в блокаде.

Поднятая Тиховским тревога не осталась однако бесплодною. Скоро из ближайших станиц по ветру донеслись тревожные звуки набатных колоколов. Но горцы сделали то, чего никто не [610] предвидел. Они пронеслись мимо этих станиц и только в 25 верстах от Кубани ударили на селение Ивановку, а некоторые пронеслись еще далее, к стороне Старо-Стеблиевской. Черкесы выбрали для нападения такое время, когда большинство казаков находилось на постах и кордонах, а по домам оставались одни старики да малолетки.

Несмотря на быстроту движения и полную внезапность, первый приступ горцев был тем не менее неудачен. Ивановская станица, при помощи егерей маиора Бахманова, отбилась ружейным огнем, и неприятель успел захватить только крайние дома. В них черкесы однако нашли несколько жителей, подожгли дворы и принялись за грабеж. Стон и вопль, доносившиеся с этой окраины, побудили егерей сделать отчаянную вылазку, и малочисленная команда их, увлекаемая личным примером отважного Бахманова, кинулась в штыки и выбросила неприятеля совсем вон из станицы. Отдаленный гул пушечных выстрелов, доносившихся с Кубани, заставил черкесов поспешить отступлением.

А на Кубани совершалась кровавая катастрофа.

Тиховскому, окруженному горцами на своем посту, ждать помощи было некогда и неоткуда. Он это знал, но видел также, что толпы черкесов двигаются для разорения земли черноморцев, защищать которую он ставил себе священною обязанностию. Остановить конных он, разумеется, не мог; но когда и пешие, оставив против него один наблюдательный пост, двинулись также к ближайшим хуторам и станицам, Тиховский не хотел уже быть безучастным зрителем кровавой расправы с казацкими женами и детьми, и двести казаков, с одною трехфунтовою пушкой, вышли из Ольгинского поста.

С этою-то горстью людей Тиховский бросился на скопище в двадцать раз сильнее с тем, чтобы заставить его вступить с собою в отчаянный бой, и этим удержать от нападения на станицы. Черкесы, увидев погоню за собою, действительно остановились и всею массою опрокинулись на отряд Тиховского.

Предвидя, что бой будет упорный и жаркий, Тиховский распорядился заблаговременно отправить всех лошадей на кордон и приготовился к пешему бою. Три пушечные выстрела картечью [611] осадили толпу нападавших; оторопелые, растерянные хищники кинулись подбирать своих убитых и раненых... Но в это время к ним подоспели другие пешие толпы, и вся масса черкесов вновь хлынула на Тиховского. Вновь закипел ожесточенный бой между горстью казаков и тысячами неприятелей, озлобленных особенною помехою, не давшею им спокойно заняться грабежом. Четыре часа бился Тиховский, и казаки брали уже верх над нестройными толпами, как вдруг показалась туча конных черкесов; она неслась со стороны Ивановской станицы по направлению к Кубани и, услыхав пушечные выстрелы, повернула на место сражения. Дружно ударили черкесы на Тиховского и притом в тот самый момент, когда у казаков почти не стало патронов. Последний пушечный выстрел скосил передние ряды нападавших; но остальные, как волны, хлынули и поглотили собою отчаянно бившуюся кучку казаков. Напрасно Тиховский и его достойный сподвижник, есаул Гаджанов, употребляли последние усилия, чтобы сплотить казаков и кинуться «,в ратища», — черкесы стойко выдержали напор и приняли казаков в шашки. Началась беспощадная резня. Тиховский был изрублен в куски, но он пал на поле чести со славой, оставив по себе в преданиях черкесов грозную память. С ним вместе погибли и остатки его храброй дружины.

Наступившая ночь осенила мрачным своим покровом разбросанные по полю тела черноморских казаков...

Броме Тиховского были убиты: хорунжие Кривошея, Жировый и 144 казака. Есаул Гаджанов и 16 казаков, большею частью тяжело израненные, успели пробиться, а остальные с пушкою уведены черкесами в плен. Всем оставшимся в живых казакам государь пожаловал георгиевские кресты; но только шестеро из них дождались этой награды, остальные же от тяжких ран вскоре последовали за своим славным предводителем.

Резерв, стоявший у Мышастовской станицы, под начальством есаула Голуба, по первой тревоге кинулся в Ивановку, но, не застав там неприятеля, повернул назад, туда, где бился Тиховский,— и встретил только страшную картину ночного пиршества шакалов... [612]

С тех пор прошло более полувека. Затихла гроза войны на берегах Кубани; заросло травою пустынное поле, облитое казацкою кровью. Но скромный памятник, поставленный (28-го ноября 1869 года) признательными черноморцами на могиле героев, пожертвовавших жизнию своею и легших костьми на берегах Кубани, чтобы спасти тысячи других жизней,— служит залогом, что не напрасны слова, сказанные при открытии его: “Пройдут века, сменится много поколений, природа еще более изменит свой вид, память же о героях наших не изгладится и не умрет в казацком сердце и в его преданиях”. [613]

XLVI.

Кавказская линия.

Третий район русской борьбы на Кавказе, собственно Кавказская линия, представлявшая ряд казацких укрепленных поселений по Тереку и Кубани до устьев Лабы, к началу настоящего столетия получил совершенно иное значение.

До того времени, когда Грузия склонила свою многострадальную голову под могущественную руку России и когда русские войска появляются серьезной действующей силой в Грузии и потом во всем Закавказье, Кавказская линия представляла единственный центр, откуда распространялись действия и влияния. С линии шли распоряжения по делам Грузии и войска для защиты ее; с линии действовали против турок и ходили под Анапу и в Тамань; линия оберегала Дон и Прикубанье; словом — все было на линии и исходило от нее. Отсюда возникла целая политическая и военная система. На линии тогда вопросы шли о борьбе с Персией, о влиянии потому на восточное низменное прибережье Каспийского моря, на Дербент, Кубу, Баку, и о мирном улажении дел с Кабардою, шамхалами и другими владельцами. О вопросе покорения кавказских горцев не могло быть еще и речи. [614]

С основанием сильного политического и военного центра в Тифлисе, и потом с поступлением низовьев Кубани под управление одесского генерал-губернаторства, роль линии должна была естественно сузиться, а борьба ее с соседними горцами в то же время значительно обостриться. Теперь, когда Россия с одной стороны владела всем Закавказьем, а с другой заложила ближайшие шанцы к горному хребту,— все независимые горные кавказские племена, обрамленные со всех сторон русскими владениями, естественно должны были придти в ближайшие с русскими интересами соприкосновения и скоро стали препятствовать необходимым для России сношениям через горы. И вот, в начавшейся со всех сторон войне с горцами, роль линии прямо определилась борьбой с ближайшими к ней племенами, и ее влияния на Закавказье и на Кубань могли быть только временны и случайны до самых времен Ермолова, когда — повторяем — и Закавказье, и Черноморье, и линия слились в единстве действий. [615]

Комментарии

69. Гангеблов — шеф 12 егерского полка, во время отечественной войны состоял в армии адмирала Чичагова, а в 1813 году, в сражении под Бауценом, получил сильную контузию в бок, заставившую его навсегда оставить военную службу. За Бауцен он получил орден св. Георгия 4 степени.

70. После этого похода вся добыча роздана была войскам, а из оружия богатый лук со стрелами в колчане и отличное ружье отосланы были в Одессу, в подарок герцогу Ришелье.

71. Александр Яковлевич Рудзевич, впоследствии генерал от инфантерии, был в это время шефом 22 егерского полка. Боевая служба его на Кавказе началась еще при Глазенапе на линии, а потом он некоторое время командовал в Грузии Тифлисским пехотным полком. Наполеоновские войны сделали его имя известным целой России. Ему принадлежала честь взятия Монмартра под Парижем 18 марта 1814 года, за что он получил орден св. Георгия 2 класса. В царствование императора Николая он командовал 3-м пехотным корпусом и скончался внезапно, в походе, во время турецкой войны, 22-го марта 1829 года. Говорят, что причиною его смерти было известие о кончине любимого сына, убитого вод Варною.

72. Пешие черкесы, делающие набеги в одиночку или мелкими партиями на свой риск и страх.

73. Это описание прикубанской природы и низовых кордонов принадлежит известному Попке,— автору «Черноморские казаки».

74. Большое скопище, сильная партия.

75. Попка. «Черноморские казаки».

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 4. СПб. 1887