ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск IV.

XXXIX.

Черноморское войско.

В самом конце восемнадцатого века на Кавказе появился новый, сильный и оригинальный деятель в начавшей тогда крепнуть и разгораться борьбе России с горскими племенами. Это старая Запорожская Сечь, силою обстоятельств брошенная далеко с родины на берега бурливой Кубани и ставшая лицом к лицу с детьми суровой природы, где в горах и ущельях

«Кликом воли... неслись
И земли и небес голоса»...

В то время, когда русско-кавказские пределы еще только перешагнули горы, и там, в Грузии, возникал новый центр войн и мирной деятельности, северные предгорья Кавказа все еще не имели крепких границ, которые могли бы служить оплотом от вторжений. Стародавний ряд казацких поселений шел по Тереку, достигая верховьев [544] Кумы; Гудович переселил на Кубань донцов, основавших там ряд станиц до устьев Лабы. А за Устъ-Лабинской станицей, вниз по течению Кубани, вплоть до самого моря, оставались привольные, но пустынные степи, расстилавшиеся к северу до самого Дона и остававшиеся, после выселения из этих мест Суворовым ногайских татар, почти совершенно без населения.

Но стоит только взглянуть на карту этого края, чтобы оценить всю необходимость для России укрепления за собою всего течения Кубани. К югу от низовьев этой реки простирались земли черкесов Адыге, расположившиеся на понижавшихся и сравнительно узкой полосой идущих горах Кавказа, за которыми в близком расстоянии шумело Черное море, с грозными на побережье его турецкими крепостями — Анапой, Сунджуком-Кале и др. Самые устья Кубани и Таманский полуостров, только узкий Керчь-Еникольским проливом отделяющийся от Крыма, лежали между Анапой и русскими землями и были так необходимы для безопасности последних, что заселение всего этого края представлялось бы при самых неблагоприятных обстоятельствах вопросом лишь времени. И уже в 1794 году, одно десятилетие спустя после выселения ногайцев и только два года после водворения на Кубани донцов, казаки Запорожья под именем Черноморского войска появляются на низовьях Кубани, предводимые Чепегою и Головатым. Но Черноморское войско странным образом подчинено было не начальникам Кавказской линии, а херсонскому генерал-губернатору и составило, подобно Грузии, особый центр борьбы с горцами до самых времен Ермолова, когда и линия, и Грузия, и Черноморское войско — соединились в единстве действий. [545]

XL.

Чепега и Головатый (Запорожцы на Кубани).

В последние годы своего бурного существования Запорожская Сечь выдвинула двух замечательнейших людей, своим умом и энергией много содействовавших мирному переселению казаков на привольные прикубанские степи; это были — атаман Харько Чепега и войсковой судья Антон Головатый.

История Головатого есть история последних дней Запорожья и борьбы его за свои вековые вольности. Запорожье ему обязано бесконечно много, но и он был чистым сыном Сечи, без нее он не понятен и не мыслим. Чуть ли не с самых первых дней самостоятельной жизни, он уже является типичнейшим представителем знаменитого запорожского “лыцарства'', и даже попадает в Сечь традиционным побегом в нее.

Племянник кошевого судьи, Головатый учился в киевской академии, где воспитывались дети знатнейших малороссов; но сидя над изучением Овидия и Цицерона, он, как и все, [546] мечтал о воле и Сечи с ее войнами и бесконечным разгулом. И вот, однажды, гуляя по Киеву с несколькими товарищами, Головатый увидел несшийся вниз по реке чей-то сорванный половодьем долбленный дуб — одно из тех утлых суден, на которых запорожцы пускались даже в открытое море и добирались до берегов Анатолии. Не долго раздумывая, бурсаки перехватили дуб на рыбацком челне, втащили его в камыш и тою же ночью, взяв по краюхе хлеба и сбросив свои долгополые бурсацкие свиты, пустились с весенними водами искать себе доли и воли в той заповедной и заманчивой Сечи, “откуда разливались воля и казачество на всю Украйну''.

Сечь всегда и для всех стояла растворенною настежь, и единственным условием для поступления туда была православная вера; да разве еще иногда принимаемого заставляли показать свое удальство, переплыв днепровские пороги против течения.

Головатый с товарищами проделали обычную церемонию приема, так характерно описанную Гоголем.

“Здравствуй! Что, во Христа веруешь?” — Верую. — ”И в Троицу святую веруешь?”— Верую.— “И в церковь ходишь?"— Хожу.— ”А ну, перекрестись... Ну, хорошо, ступай же, в который сам знаешь курень''.

Головатый поступил в Кощевский курень, а через пять лет мы видим его уже полковым старшиною и правящим должность войскового писаря, т. е., говоря по нынешнему,— должность начальника штаба Запорожского войска.

Для Запорожья наступали тогда трудные времена. Сами запорожцы сознавали, что с покорением Россиею Крыма и Новороссии, Запорожская Сечь, в течение двух веков охранявшая южные пределы Украйны, теряла свое прежнее значение, и что, напротив, необузданная гайдамацкая вольница, не признававшая никаких договоров, могла быть только неприятна России своими набегами на Турцию и Польшу, ежеминутно угрожая втянуть ее в новые войны с соседями. И русское правительство, исподволь употреблявшее все меры, чтобы прекратить этот дикий казацкий разгул, но скоро увидевшее всю бесплодность своих усилий обратить казаков к мирному быту, решило наконец [547] навсегда покончить с существованием Запорожья. Заклятые сечевики, разумеется, не могли и помыслить о том, чтобы расстаться с своими вековыми вольностями и преданиями, и чуя приближение чего-то недоброго для себя, сумрачно косились на вышку Новосеченского ретраншемента, где, за насыпью и частоколом в кошевой крепостце, как бы для охраны Сечи, незадолго перед тем поселился русский комендант Норов.

Начался ряд казацких депутаций в Петербург, с целию избежать беды и по возможности выгородить мирным путем свои вековые права. Первые две депутации, в которых участвовал и Головатый, были предприняты с целию добиться уничтожения сербских поселений на земле Запорожского войска. Тогда сербы были в моде, и Головатый успеха не имел: его осыпали ласками, хвалили заслуги и верность храброго Запорожского войска, но тем не менее посланцы запорожской рады оба раза возвращались в Сечь ни с чем. Однакоже и неудачные поездки в Петербург принесли Головатому огромную пользу: он ознакомился с столичными придворными порядками и заручился знакомством со многими вельможами.

В третий раз депутация, состоявшая из есаулов Сидора Белого и Логина Мощенского и войскового писаря Головатого, выехала из Коша в сильную слякоть и стужу, в начале октября 1774 года, и только в декабре добралась до Москвы, где тогда находился императорский двор. Но и там депутация встретила большие затруднения. Напрасно Головатый добивался свидания с Потемкиным, который, в числе многих вельмож того времени, был записан в войске и числился в Кощевском же курене, под именем “Грицька Нечоса''. Потемкин был поглощен другими делами, а без него депутаты ни до чего не могли добиться.

Выручило запорожцев остроумное слово одного из них. Однажды Потемкин случайно заехал к казакам в Новоспасский монастырь, и не застал никого из них дома. ”Ну, кланяйся куренному батьке — сказал Потемкин запорожскому сторожу:— да передай, что приезжал Грицько Нечоса благодарить за подарки, а особенно за коней, как за цугового, так и за верхового”,— Довезут, может, до Сената наши бумаги”,— ответил [548] запорожец. Потемкин расхохотался. В тот же день этот ответ сделался известен даже самой императрице, и Екатерина приказала немедленно заняться делом запорожцев.

Готовясь нести во дворец челобитную, войсковые депутаты оделись в белые суконные кунтуши с откидными рукавами, нацепили на себя отбитые у турок сабли и ятаганы, а из-под серых смушковых шапок выпустили свои длинные чубы — «оселедци». Все во дворце любовались их смуглыми, хмурыми лицами, важностью сановитых движений и находчивыми ответами. Они торжественно вручили генерал-прокурору свою челобитную, смело прошли по анфиладе раззолоченных зал и, возвратясь в монастырь, стали терпеливо ожидать решения ⁶⁴.

Головатый между тем успел добиться свидания с Потемкиным, который принял у себя депутатов запросто, как своих побратимов. Но то, что они от него услыхали, было далеко не утешительно. Когда Головатый высказал претензию казаков насчет земель, отданных под Новую Сербию, Потемкин только покачал головою.

— Не даром ты, Антон, учился в киевской бурсе Цицерону и, подобно мне, думал даже поступить в попы,— сказал он.— Ты, как слышу, женился и держишь жену в зимовнике, а все завзятый и хитрый запорожец. О ваших претензиях я думаю иное". — В чем ваша думка? спросил, приготовляясь слушать, Головатый.— ”А вот в чем,— отвечал Потемкин.— Вы все, черти, молодцы, и нельзя вас не любить, только берегитесь! У всех вас одна думка: ослабили мы турку и ляха, как бы теперь и того дурня, москаля, в шоры убрать?.. Ведь так?" — Депутаты молча и растерянно переглянулись. — ”Ну, братчики, — продолжал Потемкин:— москаля вам в шоры не убрать, крепко брыкается бисов кацап! И лучше его не займайте! Я сам разберу ваши бумаги, а вы тем временем заходите ко мне...” ⁶⁵.

Видя, что дела их принимают дурной оборот, Головатый решился пойти на уступки, лишь бы спасти любезное Запорожье. [549] Умный и дальновидный политик, он сознавал, что существование Коша с его старыми правами и вольностями внутри государства уже немыслимо, и старался приискать такую комбинацию, которая, ограничивая в известной мере эти права, в то же время не нарушала бы основных традиций Сечи. В этом смысле он составил проект нового положения о Запорожской Сечи, который и представил светлейшему, зная, что Потемкин любит и отличает его за ум и находчивость. Но на этот раз Потемкин смотрел туча тучею и, не читая, отодвинул проект Головатого в сторону. — ”Вы крепко расшалились — сказал он: — и ни в каком виде не можете уже приносить пользы. Вот ваши добрые и худые дела". С этими словами он подал Головатому толстую тетрадь, в которой исчислены были все хорошие и худые дела Запорожья, размещенные в порядке друг противу друга. Головатый сам после рассказывал, что все там было записано верно, и ни одно обстоятельство не было ни скрыто, ни ослаблено.— “Только, хитра писачка, що-жь вин зробыв с нами?'' — худые дела Сечи написал строка от строки пальца на два и словами величиною с воробьев, а что Сечь зробила, тако то было писано часто и мелко, как будто усыпано маком, а оттого наши худые дела и заняли больше места, как добрые''.

Спустя несколько времени Головатый пришел по обыкновению к Потемкину, не предчувствуя готовившегося ему удара.— ”Все кончено, пропала ваша Сечь!'' сказал ему Потемкин. Пораженный, не помня себя, Головатый запальчиво отвечал: — Пропала Сечь, так пропали же и вы, ваша светлость. — “Что ты врешь!'' закричал Потемкин — “и так взглянул на меня — рассказывал Головатый: — що я смэкнув чим сее пахнэ, отвечав ему:— ”А вы же, батьку, вписаны у нас казаком, так коли Сечь пропала, то и ваше казачество кончилось!”

Уничтожение Сечи, действительно, было уже решено Потемкиным, и в то время как он балагурил с своими “побратимами”, генералу Текелли, возвращавшемуся тогда с Дуная, уже послано было приказание вступить в Сечь и обезоружить казаков. Настал черный момент для Запорожья. [550]

Цорна хмара наступае
Либонь дощик будэ,
Вжежь нашего Запорожья
До вику не будэ
Бо цариця мати наша
Напуст напустила
Славно войско Запорожьске
Та й занапастила.

Так описывает это событие казацкая песня.

Но делать было нечего, и депутаты отправились из Петербурга во свояси, не зная еще, где им придется приклонить свои буйные головы. Головатый ехал вместе с Сидором Белым, и оба они находились в таком настроении, что даже порешили покончить с собою. Они зарядили два пистолета и условились, чтобы Головатый прочел вслух все ежедневные молитвы, и когда надо будет читать ,,Верую'', то обоим приготовиться, а по слову ,,аминь” стрелять. Выбравши в лесу удобное место, они простились до скорой встречи в лучшем мире, где нет ни москалей, ни кацапов — и чтение молитв началось.

Вот уже Головатый дошел до ”Отче наш", и до слов: ”но избави нас от лукавого" — как вдруг его озарила новая мысль. Он опустил пистолет и спросил у Белого:

— А знаешь що, батьку?

— А що?

— Вот се мы постреляемся.

— Эге.

— И нас тут найдут мертвых.

— Эге!

— И скажут: вот два дурня, запорожци, верно напилися мертвецьки и пострелялись сами не зная чого, — и никто не узнает, зачем мы пострелялись и не будет нам ни славы, ни чести, ни памяти.

— Так що-жь робити? спросил его Белый.

— А цур ему стреляться, батьку; поедемо дальше.

— Справды, цур ему, поедемо,— сказал Белый.

Помолились Богу, потянули горилки из дорожной баклажки и отправились в путь-дорогу, к родным куреням. [551]

А родные курени стояли в развалинах. Часть казаков, не понимая иной жизни, кроме прежней казачьей, ушла до турка, за синий Дунай; другая, подчиняясь необходимости, повесила на гвоздь свои сабли и принялась за плуги. К последней пристал и Головатый с своими товарищами, не теряя надежды когда-нибудь воскресить на Украйне былое вольное казачество. И случай к этому, действительно, скоро представился.

В 1780 году, спустя пять лет после уничтожения Сечи, Потемкин посетил Новороссию и мог на месте убедиться, что только имея значительную армию, и прежде всего казаков, можно было охранять ее обширные границы. Он вспомнил проект Головатого, поданный ему в Петербурге, и, зная хорошо быт, характер и свойства запорожцев, решил воспользоваться бездействующею, мощною силою, чтобы вызвать ее к новой жизни и направить ко благу любимой Украйны. Он начал с того, что по званию царского наместника, учредил при себе почетный конвой из бывших запорожцев под командой Головатого. В то же время он говорил открыто о намерении правительства восстановить казацкое войско и об отводе для его поселений новых мест между Днестром и Бугом. Молва об этом прошла по всей Малороссии, и старые сечевики стали отовсюду стекаться за Буг. Не прошло и года, как образовалось целое Забугское войско, названное “верным'' в отличие от казаков, ушедших в Турцию. Сидор Белый, тот самый, что когда-то хотел стреляться с Головатым, стал “батькой кошевым", а сам Головатый был выбран в войсковые судьи — должность, которую так долго правил в Сечи его родной дядя.

Служа теперь под непосредственным начальством могущественного гетмана, князя Потемкина, и пользуясь особым его расположением, казаки старались поддержать за собою старую славу, в то же время ревниво избегая всего, что могло бы навлечь на них даже случайное неудовольствие своенравного покровителя, в руках которого была их участь.

Рассказывают, что один из запорожских старшин, имевший чин армейского штаб-офицера, сделал какой-то крупный проступок, огорчивший Потемкина. Все ожидали грозы. Но [552] светлейший призвал к себе Головатого и только сказал:— ”Головатый! пожури ты его по своему, да хорошенько, чтобы вперед за ним этого не было".

— Чуемо, наияснийший гетмане,— отвечал Головатый,— и на следующий день, явясь с рапортом, лаконически сказал: исполнили, ваша светлость! — ”Что исполнили?' спросил Потемкин.— Да пожурили того старшину по своему, як вы указали.

— “А как же вы его пожурили? расскажи мне, сказал князь.— А як пожурили? та простожь, наияснийший гетмане, положили, та киями так ушкварили, що насилу вин встав.

— ”Как! старшину-то, маиора?! закричал Потемкин: — да как же вы могли это сделать?” — Правда, таки на силу що смогли, на силу в четырех повалили — не давався: одначе справились.— ”Да ведь он маиор?”— А що-жь що маиор: маиорство при нем и осталось. Вы приказали его пожурить, вот он теперь и будет крепко журитися и за прежние штуки уже не приймется.

Ценя усердие и верность Запорожского войска, Потемкин должен был оставить это дело без последствий, тем более, что и сам обиженный, чуя за собою вину перед войском, молчал.

Между тем началась вторая турецкая война, и для нового Запорожского войска настали времена побед и отличий. Его вел кошевой Сидор Белый, а под ним начальствовали: Харько (Захарий) Чепега запорожскою конницею, а Головатый — пехотой и гребной флотилией. В памятном истреблении турецкого флота 16 июня 1788 года, в Днестровском лимане, гребная флотилия верных казаков принимала самое живое участие. Сам кошевой, вместе с Головатым, ходили штурмовать турецкие корабли, и первый заплатил за победу собственною жизнию. Раненый смертельно во время абордажа, Белый скончался на третий день, завещав казакам держаться более всего старого сечевого уряда.

По смерти атамана в войске образовались две партии: одна прочила в атаманы Харько Чепегу, другая хотела Головатого. И тот и другой пользовались равным уважением в войске, как лучшие представители Сечи; но первый был исключительно [553] воином, тогда как второй занимал по войску преимущественно административные должности. И потому, после многих пререканий, споров и колебаний, выбор пал наконец на Чепегу, которому дала перевес его известная отвага в боях, ценившаяся в тогдашнее время выше гражданских заслуг. Потемкин утвердил выбор Чепеги и, в знак личного уважения к новому атаману, послал ему в подарок дорогую саблю. Не лишнее сказать, что соперники остались между собою искренними друзьями до самой смерти.

Между тем военные действия продолжались, и на долю казацкого войска выпало в них не мало отличий. А осенью, во время осады Очакова, казаки совершили под начальством Головатого одно из тех замечательнейших в военной истории дел, на которых с удивлением останавливаются и современники и потомство.

Осенние бури заставили тогда Гассан-пашу со всем турецким флотом удалиться из-под Очакова к Царьграду; но дорожа отличною якорною стоянкою, которая была у острова Березани, он укрепил ее береговыми батареями, а в самой середине острова построил целую крепость, в избытке снабдив ее артиллериею и всеми припасами на случай осады.

Собственно говоря, Березань и ее батареи были безвредны и не нужны для русских; но Потемкин решил их взять во что бы то ни стало, рассчитывая этим поднять нравственный дух своих войск и поколебать мужество осажденных.

Выбор его, для исполнения этого отважного предприятия, пал на Головатого.

— «Головатый,— сказал ему однажды Потемкин:— как бы взять Березань!»

— Возьмемо, батько,— ответил Головатый.— А чижь буде за то хрест? добавил он улыбаясь.

— «Будет, будет, только возьми Березань».

— Чуемо, батьку, — сказал Головатый и спокойно вышел из ставки светлейшего.

7-го ноября 1788 года гребная казацкая флотилия на глазах всей армии, не смотря на страшный огонь прибрежных батарей, [554] пристала к берегу, и через несколько минут все эти батареи и самая крепость, взятые штурмом, были уже в руках казаков. Говорят, будто бы они подплыли к крепости, переодевшись в турецкие мундиры. Двести тридцать пленных, 23 орудий и несколько знамен достались трофеями в руки победителей.

Овладев Березанью, Головатый оставил в ней гарнизон, а сам немедленно явился к Потемкину. Подходя к нему, он запел: «кресту твоему поклоняемся, владыко...» и, сделав земной поклон, сложил к ногам князя ключи Березанской крепости. Потемкин тут же навесил на него орден св. Георгия 4 степени. А отряд, взявший Березань, назвал себя по имени крепости, гордился этим названием, и впоследствии, на Кубани, передал это имя одной из станиц на Байсуге.

Другой раз небольшая партия запорожцев на лодках пробралась к Измаилу и дала возможность снять на план все его укрепления. Потемкин приказал Головатому представить себе удальцов, участвовавших в этом деле, и те наскоро отправились из лагеря в дорогу и явились к гетману прямо с лодок, отрепанные, в порванных рубахах и свитках, иные даже босиком. Светлейший, вышедший к ним в богатом гетманском кафтане, в лентах и орденах, принял их за нищих. — «А где твои храбрые молодцы? спросил он оглянувшись на Головатого.— Да это-жь, превелебие, они и есть,— отвечал с поклоном войсковой судья.— «Неужели начальство поскупилось получше снабдить их в дорогу?» — А що-жь нужно, батько ты наш, хоть бы казаку? — ответили запорожцы:— распытались мы у Коша, кошевой сказал: идите с добрым чоловиком: ну, мы и пийшлы...— Теперь, князе, нема уже опаски — прибавил другой запорожец: турчинова фортеция, як на ладони. Звелите, ваше высокопревелебие, и побей Боже нас и наших детей, коли не заберем измаильского пашу со всеми его пашанятами.

Потемкин тут же произвел нескольких запорожцев в офицеры, а всей партии казаков, бывших в этой замечательной рекогносцировке, велел выдать новую полную по их обычаям одежду и сто червонцев на всех. Деньги и платье запорожцы, впрочем, пропили меньше чем в трое суток, не [555] выезжая из Ясс, и отретировались обратно, как приехали,— в лохмотьях ⁶⁶.

18 ноября, при истреблении турецкого флота под Измаилом и потом на штурме этой крепости, они были опять главными виновниками успехов и заслужили восторженную похвалу от Суворова.

Ряд боевых отличий, оказанных кошем верных казаков в турецкую войну, доставил ему название Черноморского казачьего войска, атаману Чепеге — орден св. Георгия 3 класса, а Головатому— чин полковника и орден св. Владимира 3 степени.

Но кончилась турецкая война, а вслед за тем, 5 октября 1791 года, умер и светлейший Потемкин. С ним умерли и все надежды юного Черноморского войска, лишившегося в нем могущественного покровителя.

«И заплакали черноморцы ⁶⁷, говорит Короленко:— спиваючи:

«Устань батьку, устань Грицьку!
Великий Гетмане!
Милостивий добродию!
Вельможный наш пане!»

Но не встал Грицько на зов любимого войска, которому было о чем плакать. Для черноморцев наступила пора невзгод, которую они пережили только благодаря духу единства, проникавшего казачество. Не успел умереть светлейший гетман, как казаки, путем еще не обжившиеся на отведенных им вольных местах между Днестром и Бугом, уже получили приказание готовиться к переселению на Кубань, в обширные пустынные и безлюдные пространства, лежавшие в соседстве с черкесскими народами, от которых нужно было оберегать границу. Но вместе с тем пошли и недобрые слухи, что готовится более радикальная реформа; что казачество будет уничтожено, а из черноморцев образуют легкоконные полки, которые по очереди и будут посылаться из своего Забужья нести заурядную солдатскую службу на берегах той же Кубани. [556]

Казаки, не имевшие уже при дворе, как бывало, заручки в лице Потемкина, встревожились. И как ни тяжело им было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. «Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст»,— порешила войсковая рада, и отправила депутацию с войсковым судьею Головатым к императрице, — просить отдать казакам прикубанские земли в их вечное владение.

Приехав в Петербург, Головатый тотчас принялся хлопотать о скорейшем представлении его императрице. Вельможи были в большом затруднении. Как, в самом деле, было решиться, при тогдашнем блеске двора, представить государыне этих страшных людей, в необыкновенной одежде, с бритыми головами,— людей, которые даже не говорили, а только издавали какие-то странные звуки: «та ни», «еге», «а то-жь», до крайности смущавшие воспитанных на придворном этикете русских вельмож. Тем не менее аудиенция была назначена.

В воскресный день, в приемной зале дворца съехался весь двор, весь дипломатический корпус, министры, генералитет. Ожидали выхода императрицы из церкви. Но вот, в аудиенц-залу вошли депутаты Черноморского войска. Впереди всех Головатый, среднего роста, смуглый, с большими усами и оселедцем намотанным несколько раз за левое ухо. Он был в зеленом чекмене с полковничьими галунами, в бедой с закинутыми назад рукавами черкеске, в широчайших шароварах и в красных сапогах, подбитых высокими серебряными подковами. Обвешанный орденами, закручивая свой длинный ус, он сурово окинул глазами собрание и спокойно встал на указанное ему место; свита поместилась позади его.

Между тем обедня отошла; в зале водворилась тишина, и в растворенных настежь дверях показалась императрица, которая с милостивою улыбкою подошла прямо к черноморцам. Головатый выдвинулся вперед, поклонился, и громко, ясно, на чистом русском языке, сказал короткую приветственную речь. Императрица выслушала его с удовольствием, допустила к своей [557] руке и приказала князю Зубову лично заняться делами черноморцев.

Теперь весь двор и все знатнейшие лица того времени уже старались познакомиться с Головатым, наперерыв приглашая на обеды, вечера и балы, с жадностию слушали его рассказы о Сечи, о нравах и обычаях черноморцев, дивились его уму, находчивости, ловкости и оригинальности в суждениях. Как истый сын Запорожья, Головатый приезжал ко всем с своею бандурою и, подыгрывая на ней, пел свои запорожские былины, от которых у слушателей сжималось сердце и выступали слезы.

На одном балу он был представлен великим князьям Александру и Константину Павловичам.

— «Скажите, отчего это черноморцы завертывают свою чуприну непременно за левое ухо?» — спросил однажды Константин Павлович.

— Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, сабля, шпага, ордена и другие носятся с левого бока, то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне.

Несмотря однакоже на все внимание и ласки, расточаемые черноморцам, дело их подвигалось чрезвычайно медленно, а между тем дороговизна жизни в столице совершенно истощила кошелек Головатого, и он стал придумывать средства, как бы выйти из этого положения.

Однажды, на заре 11-го июня, он был разбужен пушечными выстрелами с Петропавловской крепости. Казаки, выскочившие на улицу узнать о причине пальбы, скоро возвратились назад, крича: «Ольга Павловна! Ольга Павловна! с чем и вас, батьку, поздравляем». Это был день, когда родилась великая княжна Ольга Павловна.

Двор был тогда в Царском Селе. Головатый, не теряя времени, нанял извощиков и поскакал со всеми черноморцами приветствовать государыню с новорожденною внучкою. Не доезжая нескольких верст до Царского Села, он сошел е дрожек, отпустил их, а сам, одетый в парадную форму, лег [558] под деревом близ самой дороги со всей своей свитою. Между тем все вельможи в богатых экипажах неслись по царскосельской дороге, чтобы принести поздравление императрице, и, видя Головатого, останавливались и смотрели на него с изумлением. Многие спрашивали: «,зачем он в полной форме лежит на дороге?» Головатый спокойно отвечал: А як-же? Бог послал всеобщую радость и мы спешим в Царское Село принести поздравления.

— «На чем же вы спешите? Где ваши экипажи?» — удивленно говорили любопытные.

— А за що бы я нанял их, коли мне с хлопцами скоро ни за что и харчеватися будет».

— «Так вы это пешком?...»

— Овый на колесницах, овый на конях, а мы пехтурою. Рада бы мама за пана, да пан не бере.

Он вошел во дворец позже других и с беспокойством спрашивал у придворных: не опоздал ли?— приговаривая: «сторона не близкая — Петербург от Царского Седа; а дрожек нанять не могли, прожились совсем».

Встреча с Головатым сделалась предметом придворных разговоров. Все заговорили о крайности, в которой находились черноморцы, и кто-то довел обо всем до сведения императрицы. Это обстоятельство настолько подвинуло решение дела, что уже 18-го июля Головатый вновь представлялся Екатерине, чтобы благодарить за милости, оказанные Черноморскому войску.

Получив из рук самой императрицы пожалованную ему золотую саблю, Головатый произнес благодарственную речь от лица всего Черноморского казачества. «Тамань, — говорил он между прочим:— дар твоего благоволения, будет вечным залогом твоих милостей к нам, верным казакам. Мы воздвигнем грады, заселим села и сохраним тебе безопасность русских пределов».

Императрица, удовлетворивши все просьбы черноморцев, послала с Головатым войску: милостивые грамоты, в богатом ковчеге, большое белое знамя, серебряные литавры, войсковую печать и, на новоселье, по русскому обычаю, хлеб-соль на блюде [559] из чистого золота с такою же солонкою, а кошевому Чепеге драгоценную саблю.

Уведомленный о возвращении депутатов из Петербурга, кошевой командировал для встречи дорогих гостей за тридцать верст пятисотенный полк, а 15-го августа, в главном селении Черноморского войска, Слободзеи, в присутствии всех полковых старшин, херсонского архиепископа с духовенством, всех казаков и множества народа, устроил им парадную встречу. Казацкое войско поставлено было в две линии по обе стороны улицы, а между ними устроено возвышенное место, покрытое турецкими коврами, на котором стоял кошевой и были приготовлены столы для возложения на них царских даров, привезенных Головатым. Около кошевого широким полукружием стояли старшины с булавами, знаменами и другими знаками отличий, заслуженными войском. Между тем подходила депутация. Впереди четыре штаб-офицера несли на блюде монарший хлеб, покрытый дорогою материею; за ними сам Головатый нес на пожалованном блюде солонку и высочайшие грамоты, а далее малолетние дети его, Афанасий — царское письмо к кошевому, а Юрий — драгоценную, осыпанную алмазами саблю. Как только депутаты приблизились к войскам, началась пальба из пушек и ружей, продолжавшаяся до тех пор, пока Головатый, сказав приветствие, не передал царских даров кошевому. Кошевой, опоясавшись саблей и поцеловавши хлеб-соль, прочитал народу высочайшие грамоты, и вся процессия ринулась в войсковую церковь. После торжественного молебствия царские дары перенесены были в дом кошевого, а хлеб разделили на четыре части: одну положили в войсковую церковь, где она хранится и поныне, другую отправили в Тамань, к Черноморской флотилии, третью разделили в полки, а четвертую поставили на стол у кошевого. Тут старшины пили горилку и ели этот хлеб, а остатки его с церемониею были перенесены в дом войскового судьи, где приготовлен был стол для почетнейших граждан. Для казаков накрыты были пять столов на траве близ церкви, и пир там продолжался до глубокой ночи. Весельем и радостью окончился этот знаменательный день в истории Черноморского войска. [560]

Готовясь к дальнему походу, черноморцы отправили вперед гребную флотилию под командою войскового полковника Белого, а за нею, в октябре 1792 года, двинулся сухим путем и сам кошевой со всем своим куренным товариством. О прежнем горевании не было больше помину, и черноморцы весело распевали песню, сложенную тогда Головатым:

“Ой годи нам журитися,
Пора перестати,
Дождалися от царици
За службу заплати:
Дала хлиб-силь и грамоти
За вирнии служби
От теперь ми односуми
Забудемо нужди
В Тамани жить, вирно служить,
Границю держати,
Рибу ловить, горилку пить,
Ще й будем богати.
Та вже треба женитися,
И хлиба робити;
А кто прийде из невири
Непощадно бити.
Слава-жь Богу та царици,
А покой гетьману
Заличили в сердцах наших
Горючую рану!
Подякуймо ми царици,
Помолимось Богу,
Що вона нам указала
На Кубань дорогу.

В этой песне в сущности пересказано только содержание грамоты, данной Екатериною казакам на поселение их при Кубани; обязанность жениться была поставлена в ней в число других главных условий поселения на новых местах.

В первое время житье черноморцев на Кубани было далеко не завидно. Пустынный край неприветливо встретил забугских переселенцев. Для своего оживления он требовал необыкновенной деятельности от малочисленных пришельцев, которые на первых порах к тому же терпели крайний недостаток даже в первейших потребностях оседлой жизни. Глушь и запустение края были таковы, что нашлись казаки, хотевшие бежать и удержанные только привязанностью к товариству и к батьке [561] кошевому, Харько Чепеге, зазвавшему их с собою на эти пустынные берега. Большинство казаков однакоже обрадовалось богатым естественным угодьям, раскидистому течению Кубани, широким лиманам, безбрежной степи с курганами и балками, — всему, с чем так свыкся их глаз у Днепра и что теперь как будто бы перенеслось вместе с ними под чужое небо. И скоро казаки совсем свыклись с своей новой родиной, сохраняя свой быт и свои старые обычаи.

Несмотря на обязательное присутствие в войске семейного начала, введенного Екатериной, большинство казаков, сам кошевой и старшины оставались закаленными воинами, настоящими сечевиками, для которых дороже всего на свете были предания Сечи. Сечевой уряд лег в основание первоначального заселения Кубанского края; и, как было в Запорожье, так и теперь на Кубани, семейное поселение долгое время считалось чем-то придаточным, второстепенным, а на первом плане стояли курени, обширные казацкие казармы, носившие те самые названия, которые существовали некогда в Запорожье. Исключение было сделано только для главного войскового города, в честь императрицы названного Екатеринодаром.

По прежнему церемония присяги атамана, важнейший момент казацкой жизни, служила ярким напоминанием о стародревней казацкой славе, приобретенной на Сечи.

За осевшими и поросшими колючкой валами Екатеринодарской крепости, внутри обширного редута, расположены были четвероугольником невысокие и длинные казармы, старинные курени, а между ними, как было и в Сечи, площадь, — “майдан'', посреди которой возвышался шестиглавый храм — войсковая соборная церковь. В ней казаки хранили свои драгоценнейшие заветные сокровища, клейноды, памятники доблестных заслуг верного Черноморского войска, знамена, регалии и все, что сохранилось в войске от его старины, что собрано на поле честных заслуг государству и может свидетельствовать о доблестной службе и храбрости предков. Раз в год, во второй день Пасхи, клейноды выносились из войскового храма на майдан, на показ народу, чтобы ведали о них и мать, и жена, и малые дети [562] казака, и наезжие гости его. Но с особенною торжественностью совершался их вынос именно в день присяги нового войскового атамана. Тогда все куренные атаманы собирались в войсковой город и, с перначами в руках, присутствовали при присяге главы войска. Тогда все знамена минувших времен обступали присягавшего и, осененный старейшими из них, он произносил клятву вести войско по пути долга, чести и общего блага. Обряд этот, в своих существенных чертах, сохранился даже поныне.

По прежнему главным богатством казака и здесь, как в Запорожье, были конь и оружие. Запорожцы, в течение трех веков выносившие на своих плечах натиск татар, турок и поляков, естественно должны были иметь лошадей, способных переносить все случайности войны, холод, голод, жар и безводицу. Военный быт казаков и их доходы представляли им не мало случаев улучшать свои табуны, примесью к ним новой крови — персидской, турецкой, а нередко и арабской. И эти запорожские кони перешли теперь с своими хозяевами в привольные кубанские степи, где для казаков было еще больше случаев улучшать породу своих лошадей.

Самая одежда казака долго еще сохраняла характер стародавнего времени. Алый, по запорожски червонный, кунтуш, широкие шаровары, красные сапоги и высокая шапка из черных смушек с красною тульею составляли их вседневный наряд. Дорогой, узорчатый или парчовой кушак был предметом роскоши и стоил иногда дороже всего остального наряда. По кушаку узнавались знатные особы, и старшины не мало тратились на эту статью, чтобы подержать свое достоинство. Вооружение состояло из винтовки, пары пистолетов, длинной казацкой пики и турецкой сабли. Была поговорка: «конь татарский, мушкет немецкий, шабля турецка — то справа молодецка». Лучшее оружие было не купленное, не вымененное, а добытое кровью от побежденного неприятеля. Впоследствии все это изменилось, и древний живописный костюм запорожца встречался только уже на одних стариках, не хотевших расстаться с кунтушом и по прежнему ходивших с длинными опущенными к низу усами, бритой головой и седым оселедцем за ухом. [563]

Не успели казаки осмотреться на новых местах, как уже кошевой Чепега с двумя полками должен был идти воевать с поляками. Труден был этот поход, вынуждавший их опять бросить дома и хозяйство, но и привлекательна была для многих мечта еще раз посетить тот край, который был переполнен стародавнею славою казацких подвигов. И черноморцы вышли в поход, запевая песню:

«Пише, пише пан Чепига
Од Коша листы:
Час-пора вам черноморци
Да на Польшу йдти.
Ой, крякнула качка,
Шукаючи ряски,
Утеряли пани ляхи
От царици ласки,
Ой, крикнула лебедь,
Край лимана чутко —
То вам буде вражи ляхи
От казацства жутко».

Проводив свое войско, Чепега заехал с дороги в Петербург представиться императрице. Екатерина обласкала старого сечевика и из своих рук передала ему драгоценную саблю, осыпанную алмазами. «Возьми, сынок, и бей ею врагов!» сказала императрица.

Как исполнили черноморцы в Польше завет царицы, лучше всего видно из частного письма Харько Чепеги к одному из своих знакомых ⁶⁸:

«Поход в Польшу был — слава Вседержителю нашему Богу — благополучный. Корпус наш под начальством генерала Дерфельдена шел до Слонима, и мы, бывши с польскими мятежниками на восьми сражениях, гнали их, как зайцев, аж до самой Праги, что насупротив столичного города Варшавы; и тут уже по соединении с батьком графом Александром Васильевичем, доклали их воза, и всех неприятелей, в Праге бывших, выкосили, а решту вытопили в Висле. Тут их наклали так, як мосту. На Варшаву ж як взяли с гармат стрелять — [564] то вона зараз и сдалася. После сего все их лядьске воинство истреблено, а жители обезоружены. Батько наш, граф Александр Васильевич, так же, бачу, по нашему ляхив не любит, и я думаю, що Польща сего гостя повек не забуде!»

Еще Чепега не возвратился из Польши, а казакам пришлось идти уже в новый поход, и Головатый повел еще два полка в персидский корпус графа Зубова. Сев на суда в Астрахани, казаки 21 июня 1796 года высадились в Баку, куда вслед за ними прибыл и главнокомандующий. Головатый встретил графа при ставке, а черноморские полки, выстроенные под развернутыми знаменами, приветствовали главнокомандующего тремя залпами. Довольный приветом черноморцев, граф благодарил их за успешный поход, осведомился о здоровье кошевого Чепеги, расспрашивал Головатого о делах на Кубанской границе и, в знак особого расположения, приказал выдать черноморцам тройную винную порцию. В то же время он записал себя в Черноморское войско войсковым товарищем, а сына своего — полковым есаулом.

В персидском походе, не богатом военными событиями, черноморцам тем не менее случилось не раз показать старинную казацкую доблесть. Так, однажды небольшая партия казаков на лодках сделала поиск к персидским берегам, разбила несколько приморских городов и поседений, освободила множество пленных армян и, овладев целою флотилиею персидских лодок, стругов и чаек, пошла назад к своей эскадре. На дороге их захватила страшная буря, и одна из лодок, на которой находились лейтенант Епанчин, два матроса, восемь черноморских казаков и несколько армянских семейств, была отнесена течением к персидскому берегу.

До полутораста человек персиян, заметив русское судно, боровшееся с бурею, тотчас бросились в лодки, чтобы завладеть им, как легкою добычею. Лейтенант Епанчин и оба матроса, кинувшись в шлюпку, бежали, а испуганные армяне спрятались под палубу. Но черноморцы выбрали из своей среды предводителя, казака Игната Ваву, и приготовились к бою.

Как только персидские лодки стали сближаться с казацким [565] судном, и неприятель открыл батальный огонь, казаки с своей стороны «ударили из ружей с уговором без промаху»'. Первым же залпом они уложили персидских начальников, а потом, как отличнейшие стрелки, перебили, по выражению Головатого, и «пидстарших панкив». Смущенные персияне, укрываясь за бортами, стреляли на ветер и наконец бежали, видя, что казацкие пули производят в рядах их страшное опустошение.

Головатый был в восторге от поведения своих казаков и, описывая этот случай Чепеге, восклицает в конце своего донесения:

«Не загинула ще казацька слава, коли восим чоловик могли дать персиянам почувствовать, що в черноморцив за сила».

Но были в этом походе и грустные факты. Командир 2 полка, полковник Великий, отправленный на остров Колишеван для устройства лагеря, был застигнут сильным штормом и, опрокинутый со шлюпкою, погиб в волнах Каспийского моря. Другой командир полка, полковник Чернышов, вместе с частию своих казаков, со знаменем, куренным перначом и с иконою, которою благословил их таврический военный губернатор, пропал бесследно на переездке к острову Сара. В течение нескольких месяцев об нем не было ни слуху, ни духу, и черноморцы, считая его погибшим, сокрушались об утрате казацкой святыни; но впоследствии оказалось, что, потерпев крушение, Чернышов был выброшен бурею где-то на берегу Дагестана, долго странствовал в горах и только в начале 1797 года успел присоединиться к отряду.

Сам Головатый, произведенный за отличие в чин бригадира и назначенный начальником каспийской флотилии и десантных войск, не перенес этого рокового для многих похода. Надо сказать, что десантные войска собирались в то время на острове Сара, с климатом до того убийственным, что в течение одного месяца, один за другим, умерли оба предместника Головатого, контр-адмирал Федоров и генерал-маиор граф Апраксин. Не выдержал болотных миазмов и третий начальник десанта, Головатый, и заболел горячкой. Он долго перемогался, не [566] хотел ложиться в постель и даже в самый день своей смерти, сидя на креслах, в мундире, писал проект об улучшении быта Черноморского войска; но болезнь сломила его. Он умер 29 января 1797 года.

А на Кубани, в самой земле Черноморского войска, почти в то же время, 14 января 1797 года умер и Чепега — «этот отец Черноморской семьи, который и по достижении высокого сана сохранил до самой смерти своей простоту в образе жизни, служившей примером для всех черноморцев. Мир праху твоему, знаменитый Харько,— основатель рассадника доблестных черноморцев на негостеприимных берегах Кубани!»' Так говорит о нем историк Черноморского войска.

Когда выбирали нового атамана, общее желание войсковой рады указало на Головатого; не знали казаки, что нет уже в живых их Головатого.

Чепегою и Головатым оканчивается привилегия казаков выбирать себе кошевого атамана, который с этих пор назначается уже самим императором. И первым назначенным атаманом был войсковой писарь Тимофей Терентьевич Котляревский.

Что за личность был этот Котляревский, сказать довольно трудно по отсутствию о нем всяких исторических данных. Но одно уже то, что он был первый «батько атаман», выбранный не волею самого «товариства», предрасположило против него сердца старых сечевиков, теперь более чем когда-нибудь желавших сберечь и укрепить за собою все, что было так дорого им там, на старых днепровских порогах. И случай выразить Котляревскому их общее неудовольствие скоро представился.

Возвращаясь из трудного персидского похода и подходя в Екатеринодару, казацкие полки ожидали, что их встретят по старым обычаям, с известной церемонией. Котляревский между тем об этом не позаботился, и выказал совсем не похвальное равнодушие к военной славе целого войска. Так по крайней мере взглянули на это дело сами черноморцы. Оскорбленные в самом дорогом для них чувстве воинской чести, казаки [567] вышли из повиновения своим старшинам и многих из них поколотили. Не миновать бы того же и самому Котляревскому, если бы он не скрылся в Усть-Лабинскую крепость, откуда возвратился уже с Вятским пехотным полком, принявшимся по своему усмирять расходившихся черноморцев. После этого случая Котляревский уехал в Петербург и большую часть своего атаманства провел в столице, высылая войску целую массу приказов и письменных распоряжений, в то время как между черноморцами и черкесами уже завязывалась упорная борьба.

Котляревский пробыл атаманом только до 1799 года, когда преклонные лета заставили его просить увольнения от должности. Император предоставил ему самому назначить себе преемника, и выбор его пал на войскового полковника Бурсака. Бурсаком начинается новый период кавказской войны на Кубанской границе.

________________________________

Когда черноморские казаки поселились на Кубани, одним из первых дел их на новой родине было создать храм Всемогущему Богу в Екатеринодаре, ставший собором всего Черноморского войска. В 1879 году обветшалый храм этот перестраивался; и вот когда разбирались его стены, в склепах под ними открыты были три гроба, из которых в первом найден кусок свернутой на манер широкого персидского пояса парчи, в среднем золотое шитье от воротника, и в третьем — небольшой образок, живопись на котором уже совершенно почернела — до неузнаваемости.

Есть свидетельство, что первый из этих гробов хранил бренные останки атамана Черноморского казачьего войска, генерал-маиора Захария Алексеевича Чепеги. О двух других гробах исторических известий нет; но судя по тому, что в те далекие времена Чепеги только самые влиятельные и уважаемые в войске лица могли рассчитывать на честь быть погребенными в соборных оградах, не говоря уже о самой церкви,— можно с полною достоверностью заключить, что в другом гробе покоился вечным сном Котляревский, а в третьем — протоиерей [568] Роман Порохня, похороненные в один день, 14 марта 1800 года.

И эти немые свидетели прошлого громко и ясно говорят нам о характерах и делах людей того старого века. В гробе генерала Чепеги нет ничего, кроме знака казацкого отличия, пояса — покойный атаман был враг честолюбивой роскоши. Котляревский был уже другой человек и человек другого времени; по словам историка черноморского войска, еще занимая пост войскового писаря, это был уже не товарищ-казак, а деликатный вельможа того времени, пользовавшийся благоволением императора Павла и далеко не бывший так прост в образе жизни, как его предместник, казак Чепега. И вот в гробе его — остатки пышного, шитого золотом, генеральского мундира. С скромным служителем церкви, пришедшим вместе с казаками из-за Буга, и посвящавшем всю жизнь свою молитве за родных черноморцев, в гробе лежала эмблема веры и молитвы.

Так и самые гробы служат для нас красноречивым свидетельством, что слава в потомстве следует за теми, кто живет не во имя самолюбивой гордости, а во имя блага своей отчизны и своего народа. [569]

XLI.

Бзиюкская битва. (Первый поход черноморцев за Кубань).

Переселившись на привольные кубанские берега, Черноморское войско нашло в отведенных ему местах ничтожные остатки когда-то сильных черкесских племен, воевавших с ногайцами, а иногда вместе с ними вносивших опустошение и меч за тихий Дон, в глубь русских земель. Сохранилось еще предание, что вся местность и все разливы близ устьев Кубани занимало некогда Хегатское племя, ближайшее к владениям крымских татар, а к юго-востоку от них обитали жанинцы, сильный, воинственный, страшный народ, выставлявший до 10 тысяч превосходных наездников. Жанинское племя было некогда на Кавказе сильным и могущественным, резко отличавшимся даже от других черкесских племен своею отвагою, гордостью, духом [570] независимости и пламенным характером. Но оба эти племени были истреблены чумою, и казаки нашли на их месте лишь несколько бедных хижин, разбросанных по Каракубанскому острову, и естественно не представлявших для казаков ни малейшей опасности. Совершенно иную картину представляли сильные черкесские племена Адыге, жившие по ту сторону Кубани, на северных склонах западной части Кавказского хребта. Черноморцы-запорожцы, привыкшие встречать в своих приднепровских степях крымских байгушей-конокрадов, здесь, на Кубани, с удивлением увидели перед собою народ того же татарского склада, но в высшей степени трудолюбивый, честный, без мелких хищнических замашек, но в тоже время грозно-воинственный, превосходно и вечно вооруженный, потому что он не составлял из себя государства, и каждый отдельный член его должен был сам заботиться о своей безопасности. И казаки не могли отказать черкесам в глубоком уважении, как к народу, равному ему по доблести. Черкесы с своей стороны также скоро выучились уважать лучшие стороны казачества. Увидев новое воинственное племя, Бог весть откуда и зачем пришедшее и поселившееся с ними бок-о-бок, сначала они смотрели на него не совсем дружелюбно, но мало-помалу они помирились с ним, видя рыцарские качества пришельцев, так прекрасно вооруженных, так смело, бесстрашно приходивших к ним за Кубань партиями и по одиночке — рубить лес, ловить рыбу и охотиться, и очевидно не желавших причинять им никакого вреда.

На этой почве взаимного уважения между казаками и черкесами в первое время возникли самые дружественные отношения. Завелась меновая торговля и куначество, казаки и черкесы ездили друг к другу в гости; если случались какие-нибудь неудовольствия и недоразумения, воровство, убийство, мошенничество, то они разбирались всегда добросовестно и без всякого пристрастия. Турки, сидевшие в Анапе, с неудовольствием следили за развитием мирных сношений на Кубани, справедливо видя в них помеху своему влиянию, и всеми силами старались мешать им, вызывая в горцах-магометанах ненависть к христианским пришельцам. И скоро казаки сами помогли им неосторожным [571] вмешательством в распрю между черкесскими племенами, сразу положившим начало упорной и долголетней ненависти и войне. Дело было так.

По странному совпадению, одновременно с французской революцией, в девяностых годах прошлого века, в землях шапсугов и абадзехов обнаружились яркие признаки революционного движения. Шапсуги, конечно ровно ничего не знавшие о Франции, тем не менее в тех же самых годах восстали против своих дворян и князей, и гордая, блестящая дотоле аристократия их пала в неравной борьбе. Князья были изгнаны из отечества, а народ ввел у себя чисто демократические порядки. Но и в Кавказских горах и ущельях происходило в миниатюре то же, что происходило в Европе, и между черкесскими племенами далеко не все относились сочувственно к революции. Так, бжедуги не только сохранили верность своим князьям и старинному феодально-рыцарскому устройству, но и дали убежище шапсугской и абадзехской эмиграции. Вспыхнула война, и бжедуги обратились за помощью к черноморским казакам. Не рассчитав последствий, казаки перешли за Кубань в черкесские земли и там приняли участие в знаменитой Бзиюкской битве, столь памятной для них своими последствиями. Об этом первом казацком походе сохранилось. несколько известий, не всегда однакоже согласных между собою.

Вот что говорит о ней предание, записанное со слов старого казака-черноморца, современника и участника события. “Однажды, — рассказывал старик: — приехал к нам в гости приятель бжедуг и рассказал, что у них в горах жить стало трудно, что шапсуги и абадзехи хотят, во что бы то ни стало, выгнать бжедугских князей и что они приехали с тем, чтобы просить атамана о помощи. Дней через пять после этого получен был действительно наказ от куренного собраться нашей сотне и идти в Екатеринодар. Вот и на мою долю выпало побывать в этом поганом деле. Сотнею командовал тогда не то Скляревский, не то другой кто, не запамятую добре, бо был не из нашего куреня. В Екатеринодаре дали нам одну «паганеньку» пушку и повели нас к тому месту, где теперь Хомутовский пост. Здесь переправились мы за Кубань и, отошедши [572] версты две, остановились. К рассвету к нам подошли 3-4 тысячи бжедугов, а спустя немного дали знать, что идут и наши противники.

День был отличный и жаркий; на небе — ни облачка. Кругом вас расстилались большие леса, виднелись богатые аулы и ходило множество стад... Видно было, что дело шло не на грабеж, а просто на рыцарскую потеху. Как только показались шапсуги, бжедугский князь попросил есаула стрельнуть из пушки. Стрельнули. Шапсуги в ответ на это пустили целые тучи стрел, дали залп и кинулись в шашки. Тут уже каждому работы было вдоволь... Наша сотня стояла в стороне и собственно в битве не принимала никакого участия, а смотрела так, как на какую-то комедию. Бжедуги долго держались молодцами, но вдруг по всей шапсугской линии разом пронесся какой-то радостный крик,— и бжедуги смешались»... На вопрос: что такое случилось? — казакам отвечали, что князь бжедугский убит и что, по народным понятиям, дело их проиграно. Напрасно черноморцы указывали им на беспорядок в рядах неприятеля и ручались за успех, ежели кинуться дружно. Бжедуги твердили одно,— что этого сделать нельзя, и просили казаков не вмешиваться, чтобы не нарушать народного обычая.

«Подивились мы ихнему порядку, — продолжал старик,— а тут глядим: черкесы и взаправду слезают уже с лошадей, прячут стрелы в колчаны и опускают луки. Несколько стариков разостлали на земле свои бурки и на них положили сильно раненого князя. Он тут же и умер, крепко наказывая народу держаться его сыновей и не слушаться шапсугов.

Между тем как наши дурни черкесы сами на себя надевали петлю, противники их скакали по полю, стреляли вверх и оглашали воздух радостными криками. Убитых и раненых с обеих сторон было много; всех их забрали и повезли с собою по аулам. Сотенный также повел нас к Кубани, и мы прибыли домой благополучно, без всякой потери».

Краткие официальные известия, занесенные в историю Черноморского войска, впрочем говорят, что казаки, ходившие тогда за Кубань под начальством войскового полковника Еремеева, [573] принимали в деле некоторое участие и потеряли ранеными прапорщика Блоху и 8 казаков.

Но существуют черкесские народные сказания, которые с большей подробностью и достоверностью передают факты бзиюкской битвы, ставшей эрой в жизни черкесов и крепко залегшей в памяти народной. Шапсугская эмиграция, как говорят эти сказания, водворившаяся у бжедугов, конечно не оставалась сидеть сложа руки и кровавыми набегами расплачивалась с народом за свое изгнание. Тогда шапсуги поднялись сами, чтобы с своей стороны мечем отплатить покровителям изгнанников, бжедугским князьям, и в то же время они не чужды были стремлений распространять свою революцию дальше, требуя, чтобы и бжедуги, подобно им, изгнали своих князей. Но это требование только могло возмутить народное чувство бжедугов, преданных своим князьям и свято чтивших законы гостеприимства. Раздражение и ненависть с обеих сторон были чрезвычайны.

Враги встретились на берегах речки Бзийко, полагают, близ нынешней Новодмитриевской станицы. И тут произошло кровопролитие, небывалое в междоусобных войнах черкесских племен. Шапсуги, сильнейшие числом, напали с ожесточением, и их знаменоносцы, обыкновенно первыми бросающиеся на врагов проникли далеко в глубь неприятельского войска. Но бжедуги самую стремительность неприятеля обратили в свою пользу,— они побежали и навели разгоряченную вражескую конницу на скрытую в засаде свою пехоту. Охваченная с двух сторон, вся конная шапсугская толпа повернула назад и в бегстве смяла часть своей же пехоты. Напрасно шапсугские вожди старались восстановить порядок, напрасно храбрейшие, стыдясь бежать, смертью, искупали постыдную трусость товарищей — все усилия были тщетны. Пехота шапсугов еще долго и храбро сражалась; но тем сильнейшему поражению она подвергла себя, потому что бжедугская конница, возвращавшаяся после победы, ударила ей в тыл и, поставленные между двух огней,— шапсуги подверглись страшному истреблению.

Сама природа, казалось, благоприятствовала победителям. Утро этого достопамятного дня было тихо, прекрасно, и летнее солнце [574] великолепно взошло над прекрасною равниною, блиставшею росой и скоро долженствовавшею обагриться кровью. Но вдруг, перед самым сражением, весь горизонт покрылся мрачными тучами, засверкала молния и пошел проливной дождь. И это обстоятельство было чрезвычайно полезно для малочисленных бжедугов тем, что замокшие ружья почти не стреляли, а в рукопашном бою они, ловкие и проворные, много выигрывали перед тяжелыми и в сравнении с ними неповоротливыми шапсугами.

Поле сражения было покрыто убитыми и ранеными; целыми толпами пригоняли пленных к сборному месту; добычу, оружие свозили туда же и, как говорят, навезли целую гору. Но победа стоила дорого и победителям; они потеряли много отличных людей и своего храброго князя Баты-Гирея. Этот замечательный человек получил рану в самом начале сражения, когда еще не было известно, чем решится судьба достопамятного дня. Истекая кровью, лежал он на поле кровавого побоища и дожил еще до минуты, когда пришли поздравить его с победою.

— «Теперь я умру спокойно» — сказал он.

Участие малочисленного отряда казаков, по горским сказаниям, также было делом второстепенным, принесшим победителям однако большую пользу несколькими выстрелами из орудия, которые должны были внушить сильный страх шапсугам. В песне, в которой бжедуги передали потомству свои подвиги — есть и имя начальника казацкого отряда.

Кровавая битва поныне живет в памяти черкесских племен, и полумирный пахарь на берегах Бзийка, ручейка ничтожного, но давшего имя достопамятному дню (Бзийка-заор), отрывая человеческие кости, вздохнув, произносит: «тогда погиб и мой отец», — и угрюмо глядит на истлевающие остатки собрата. Спросите седого, как лунь, старика, сколько ему лет, и он вам скажет: «во время бзиюкской битвы я уже умел держаться на лошади»; или: «помню когда привезли тело моего отца,— на нем все платье было в крови».— «Не бжедуги, а Бог нас истребил в наказание за нашу гордость» — говорили старики, вспоминая бурные дни народных волнений, в которых и сами принимали участие. [575]

Помнит народ и имена славных, участвовавших в битве. В долине Адагума, там, где стоит ныне штаб-квартира Крымского полка, еще видны два кургана, на которых поставлены бастионы нового укрепления. На вопрос русского офицера, чьи это могилы, местные жители рассказали, что некогда жил в долине Адагума один из известнейших владельцев племени натухайцев, Калабат, что шапсуги напали на него с абадзехами, но казацкий атаман Чепега послал на помощь Калабату войскового полковника Еремеева с сотнею казаков-охотников, с пушкой, при прапорщике Блохе, и шапсуги были разбиты. По этим рассказам, казаки потеряли 1 убитым и 10 ранеными и между последними прапорщика Блоху. Сам Калабат пал в битве.

Меньший курган — и есть могила героя легенды, Калабата, похороненного вместе с своими сподвижниками; в большом лежат 800 шапсугов и абадзехов.

Дорого обошлась Бзиюкская битва шапсугам, но еще дороже она стада победителям бжедугам, утратившим в лице князя Баты-Гирея влияние свое на соседние горские племена. И бжедуги долго, на самом месте сражения, оплакивали своего князя, положенного под небольшим одиноко растущим дубом, молодым до того, что ветки его гнулись от бурок, защищавших труп убитого князя от лучей солнца. Еще недавно некоторые горцы указывали этот дуб, названный Батыгиреевским дубом. Но говорят, что русский топор не пощадил и его во время последних движений отрядов.

Взгляд народа на Бзиюкскую битву выразился в ответе одной шапсугской женщины, вышедшей на встречу к возвращающимся с поля битвы. Узнав о гибели мужа и детей, сложивших головы на Бзиюке, она крепко пригорюнилась.— Что же вы сделали доброго? — спросила она шапсугов. «Убили Баты-Гирея»,— отвечали ей. Опечаленная вдова и мать захлопала в ладоши и сказала: «потерю шапсугов шапсугские женщины могут пополнить в одну ночь, а потерю Баты-Гирея бжедуговские жены и во сто лет не исправят».

Вот песня бжедугов, образчик простой поэзии гор, в [576] которой воспеты и битва и личные в ней подвиги замечательнейших бжедугов.

«Его конь Хоаре был с красивой шеей, и на нем он отважно вступил в бой со врагами.

Сражайся Батгирей!

Не много прошло времени, а конь Хоаре уже весь был усеян стрелами, торчавшими в его боках.

Сражайся Батгирей!

Шишак у него как солнце был блестящий, а сам он сиял между всеми, как солнце.

Сражайся Батгирей!

Но вот из его рук выпала плеть шелковая, и он закатился от нас как молодая луна.

Сражайтесь храбрые бжедуги!

Заплакали бжедуги, потеряв в бою любимого вождя Батгирея. Оплакала смерть его и великая царица.

Сражайтесь храбрые бжедуги!

Счастливый Батгирей, рыдала по тебе счастливая невеста твоя, Гошемаф.

Сражайтесь храбрые бжедуги!

«Отомстим врагам», раздался крик в воздухе, и балка Негиде была завалена вражескими телами.

Сражайтесь храбрые бжедуги!

Расстегнутый воротник обнаружил его панцирь, он был в бою непобедим,

Пшемаф Батоков.

В ночное время оберегал он стан, как днем оберегает людей крепость,

Анчев Ахеджаков.

Шишак он надвинул и, опустив забрало, врезался в середину врагов

Ислам Хаджимуков.

Он ранен был в бедро, но, склонившись на шею коня, продолжал поражать врагов

Бек-Мирза Ахеджаков.

У него было лицо железного цвета, и сам он был железный человек; свист пуль его тешил,

Берзек Едиков.

Он имел широкодульный мушкетон и одним выстрелом убил двух врагов,

Алхаз Лакшоков.

Он натягивал тетиву лука во всю длину стрелы и стрела его била смертоноснее пули,

Кази Декыджев.

Конь его был лысый, с головой как у оленя, а сам он играл головами шапсугов,

Алхаз Хаджимуков.

Его конь Бечкав играл под ним, а он не считал удары меча своего, [577]

Агубок Хаджимуков.

Под ним был горячий конь Кодемех, он им топтал шапсугскую пехоту

Едиг Берзеков.

Он славно пал в бою, и двери его сакли закрыли маленьких детей,

Есенгель Ешуков.

Он первый сделал выстрел и убил главного шапсугского вождя,

Закерей Хеусоков».

Бзиюкская битва положила начало ненависти и полувековой борьбе черкесов с русскими, и Чепега, в самое последнее время атаманства которого она была, оставил своим преемникам, Котляревскому и потом Бурсаку, трудное положение дел. Шапсуги и абадзехи мстили за вмешательство постоянными набегами и добровольно перешли на сторону турок, только и ждавших момента поссорить горцев с казаками. Бжедуги, натухайцы и некоторые другие племена еще держались недолгое время союза с русскими, но те же шапсуги и турки скоро переманили их на свою сторону. Да иначе и быть не могло. Если бы турки в то время не сидели в Анапе и не держали по берегам моря рынков для торговли невольниками, быть может влияние их на Черкесию окончилось бы в тот самый день, как русские придвинулись к Кубани. Но развращающая возможность легкого обогащения грабежом и пленением соседей склоняла черкесов на сторону турок и делала их естественными врагами русских.

Шапсуги и абадзехи первые стали производить набеги на линию, захватывать людей и сбывать их в Анапу; другие племена увлеклись их примером — и война запылала. За Кубань нельзя уже было ездить казакам не только по одиночке, как прежде, но даже и целыми командами, которые никогда не возвращались назад без убитых и раненых. Мирная Кубань стала с этих пор для черноморского казака порогом вечности. И уже никто, не рискуя утратить жизнь или свободу, не мог переступить запретных берегов ее.

Одною из первых жертв начавшейся борьбы предания называют казацкого хорунжего Безкровного, и в его истории отражаются взаимные отношения врагов, мнения черкесов о казаках и гордая воинская дерзость последних. Безкровный попался в руки черкесов во время охоты за Кубанью, а на третьи сутки [578] уже успел бежать. Черкесам удалось снова поймать его, и на этот раз они решили продать его в горы. Но три дня напрасно водили пленника в горах по аулам — покупать его никто не хотел. Каждый, узнавая в Безкровном по чуприне на голове — черноморца, говорил продавцам, что «его можно купить разве для того только, чтобы пропали деньги»... Тогда азиятцы, посоветовавшись между собою, обрезали Безкровному чуприну, и уже в этом виде продали его за турчина одному черкесу, от которого Безкровный и бежал через две недели в свои закубанские плавни.

Уже в короткое атаманство Котляревского война приняла весьма острый характер. Атаман, живший почти все время в Петербурге, письменно громил управителей Черноморского войска за слабое содержание кордонов; но с приездом его самого на Кубань, дела пошли еще хуже. В темные ненастные ночи черкесы пробирались между казацкими секретами, нападали на жителей, грабили, убивали и уводили в плен. Не раз вторгались большие черкесские партии громить казацкие станицы. Казаки геройски защищались, но им недоставало быстроты, легкости и подвижности, которыми отличалась черкесская конница. В этом отношении виноват уже более всего упрямый характер самих черноморцев, не хотевших у себя никаких нововведений.

Шапсуги остались до конца злейшими врагами России и покорились последними. К тому же они скоро потеряли свою некогда яркую самобытность и стали жить жизнью беспорядочной разбойничьей шайки. Дело в том, что разрушив в революционном порыве все свое общественное устройство, они после так уж и не могли построить прочного порядка. И в этот несчастный край, как в лишенный огорожи двор, со всех сторон стали собираться, сперва по одиночке, а потом и целыми караванами, беглецы, все беспокойные и преследуемые в своем обществе и племени люди, убийцы, воры и всяческие оскорбители народных нравов и нарушители чужих прав. Оставив обычай того племени, к которому они принадлежали прежде, эти пришельцы не находили на новом месте ни прочных законов, ни обычаев, потому что шапсугский народ сам находился в [570] совершенном брожении. Шансугия стала обширным разбойничьим притоном для всех соседних племен,— и беглецов из одной только Кабарды здесь водворились тысячи.

Лучшие люди Шапсугии скоро поняли начинающуюся гибель своего племени, и между ними возникла мысль отделиться от наносного сброда и даже действовать против него в союзе с русскими. С горячим негодованием и скорбным сетованием говорили они о позоре своей родины, превращенной буйством народа в притон воров и разбойников. «Если бы вы поставили — говорили они впоследствии русским:— два-три укрепления впереди Кубани, все настоящие, родовые шапсуги стянулись бы и сели позади этих укреплений, чтобы вместе с вами принудить необузданный сброд подчиниться порядку». К сожалению, мысль эта не нашла сочувствия со стороны кавказского начальства, которое не верило ее осуществимости. А между тем, по словам старожилов, она имела все шансы осуществиться легко и прочно, чему примером может служить Гривенская станица Черноморского войска, которая населилась именно шапсугами, не сочувствовавшими анархическому движению своей родины.

Комментарии

64. «Последние Запорожцы» Данилевского.

65. Там же.

66. «Потемкин на Дунае», Данилевского.

67. В память своего гетмана «верное» Черноморское войско сделало белое атласное знамя, которое и доныне хранится в Екатеринодарском войсковом соборе.

68. Походный дневник,— «Есаула».

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 4. СПб. 1887