ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXXVII.

Генерал Симанович.

В ряду светлых имен блестящей цициановской эпохи одно из видных мест принадлежит имени Симановича, посвятившего Кавказу 15 лет своей трудовой и в высшей степени талантливой службы.

Южный славянин родом, Федор Филиппович Симанович получил весьма солидное военное образование в рядах австрийской армии, из которой в 1793 году и перешел в русскую службу, поручиком. Боевая известность Симановича начинается только спустя восемь лет, когда Кавказский гренадерский полк, в котором он служил подполковником, был передвинут в Грузию и батальон его весною 1801 года разместился в пограничных крепостях Гори, Сураме и Цхинвали. Сам Симанович с батальонным штабом занял Гори, при слиянии Куры и Лиахвы, издавна служивший ключом в Карталинию, так что наместники Шах-Надира, властвовавшие в Грузин, жили именно в Гори.

Прибытие батальона и меры, принятые по всей границе Симановичем, были как нельзя более кстати, потому что, пользуясь смутным временем, лезгины и турки угрожали Карталинии. [503] Привыкшие к победам над грузинским населением, лезгины не хотели обращать внимание на горсть людей, пришедших с далекого севера; они не знали, с кем будут иметь дело. Нужно сказать, что Кавказский полк (ныне Грузинский гренадерский Е. И. В. великого князя Константина Николаевича, а тогда гренадерский полк Тучкова), сформированный в 1784 г. из частей Астраханского полка, стоявшего на линии, и Томского, ходившего в Грузию под предводительством Тотлебена, приобрел огромную военную опытность на линии, где он содержал кордоны между Георгиевском и Екатериноградом; и славное участие, которое он принимал в поражении Батал-паши на Кубани и в штурме Анапы с Гудовичем, могло служить уже достаточным основанием его боевой славы.

Лезгинам пришлось убедиться в ошибочности своего мнения о пришельцах в первой встрече, происшедшей на турецкой границе 20-го июля 1801 года. Сильная партие их и турок занимала крутую и каменистую гору, пестревшую множеством распущенных значков, под которыми гудела азиятская музыка и пели дервиши, стараясь возбудить религиозный фанатизм в мусульманах. У Симановича было всего 150 гренадер и 20 казаков. Понимая значение первого дела и зная, что вид наклоненных штыков, барабанный бой и крики ”ура!” способны произвести на азиятцев сильное впечатление, Симанович приказал развернуть батальонное знамя, и с музыкою повел в атаку своих гренадер. Лезгины заколебались сразу, чувствуя, что им не удержать эту сплошную надвигавшуюся стену, и стали поспешно отступать к ущелью Кохаджеби. Симанович быстрым движением преградил им путь, и тут, при самом входе в ущелье, произошла отчаянная битва, окончившаяся таким поражением горцев, что с этого времени ни одна из партий уже не осмеливалась открыто появляться в окрестностях Гори или Сурама; и только разбойничьи шайки продолжали еще скитаться по границе, нападая на оплошных грузин.

Некоторые из этих шаек, впрочем, отличались необыкновенною дерзостью и представляли серьезную опасность. В числе их особенною известностию пользовалась в то время шайка [504] знаменитого лезгинского белада Кази-Махмада, наводившего одним своим именем трепет по всей Грузии. Уже несколько лет он хозяйничал в ее пределах, и никто не превосходил его отвагою и счастием в наездах. Ему приписывались, как это обыкновенно водится в подобных случаях, сверхъестественные свойства, и суеверие жителей охраняло его лучше всяких караулов. Долго Симанович следил за этою шайкой, но, наконец, ему удалось таки накрыть ее врасплох во время отдыха в лесистом ущелье Пчиавари. Заняв предварительно все выходы из ущелья, Симанович потребовал сдачи; но получив отказ и видя, что перестрелка поведет за собою только напрасные потери, приказал покончить дело штыками. «Лезгины решились дорого продать свою жизнь; встретив нападающих залпом, они кинулись в кинжалы и шашки. Произошла резня в буквальном смысле этого слова. Кази-Махмад одним из первых пал под ударами штыков, а за ним сложили свои буйные головы один за другим и его бесстрашные сподвижники. Так погиб знаменитый белад, подвиги которого доныне воспеваются грузинскими сазандарами.

Но из целого ряда мелких и почти беспрерывных эпизодов, в которых проходила жизнь Симановича и его батальона, выдается довольно крупный случай экспедиции в горы в осетинам. Осетины жили в ущельях главного Кавказского хребта, преимущественно по рекам Большой и Малой Лиахве, по Арагве и Тереку.

Если вникнуть в быт этого народа, то легко удостовериться, что, при всей его дикости, он сохранил следы лучшего происхождения, чем прочие горские пароды. Чистота и удобство жилищ, шкафы, кровати, кресла с резьбою — о чем соседние народы, даже более их образованные, не имели и понятие — все свидетельствует, что осетины — суть остатки какого-то образованного народа Азии, загнанного сюда, в трущобы Кавказа, бурями, потрясавшими древний азиятский мир. Быть может, осетины суть те самые яссы, которые платили дань Святославу. В их языке очень много славянских и немецких корней слов.

Осетины с давних времен были в вассальной зависимости [505] от грузинских царей; но в последние дни царствование Георгия, пользуясь внутренними смутами в Грузин, они вышли из повиновение и стали делать набеги даже на грузинские села. Так как восточные пределы Осетии захватывают военно-грузинскую дорогу, то отложение их могло отозваться на сношении Грузии с линией, — и Симанович получил приказание усмирить осетин оружием.

В феврале 1802 года, отряд из семи рот пехоты, полусотни казаков и двух полевых орудий собрался в городе Мцхете. Но в самый день выступление получено было известие, что осетины, покинув свои деревни, удалились в недоступные горные ущелья. Симанович тем не менее вышел в поход, с твердым намерением найти неприятеля. Только люди, близко знакомые с кавказскими горами, могут себе представить, что значило проникнуть в февральскую распутицу в самое сердце Осетии, преодолев и снеговые, подоблачные выси, и неприступные утесы, и горные каскады, охваченные льдом, и страшные стремнины и скалы, на которых никогда не бывала нога человека. Но все это было преодолено, и после изумительных трудов и усилий в борьбе с природой, Симанович, как снег на голову, появился перед изумленным населением Осетии. Впечатление было так сильно, что осетины беспрекословно положили оружие, дали аманатов и в тот же день начали обратное переселение с гор в родные аулы.

Введя порядок во всей нагорной Осетии, Симанович воспользовался случаем, чтобы возродить в среде осетин несколько веков тому назад утраченное христианство, и с этою целью оставил среди них нескольких миссионеров.

Блистательная и беспримерная по своим результатам экспедицие эта окончилась в 12 дней. Замечательно, что подполковник Симанович во время этого пути лично составил подробную карту пройденных им местностей, которая, при тогдашней скудости картографических материалов, составила весьма ценный вклад в общий итог имевшихся тогда сведений о Кавказском крае ⁶¹. [506]

“Донесение ваше о приведении осетин в покорность одними благоразумными и кроткими мерами, без пролитие крови, — писал император Александр к главнокомандующему в Грузии генерал-лейтенанту Кноррингу: — я принял с совершенным удовольствием, и, отдавая полную справедливость подполковнику Симановичу, пожаловал его кавалером ордена св. Владимира 3-й степени, который вместе с рескриптом, при сем прилагаю”. Это был один из самых редких случаев пожалование этим орденом в чине подполковника.

Такова была деятельность Симановича в Гори. В истории Грузинского полка действие его не раз порицаются, и автор указывает на полное будто бы незнакомство его с горною войной. Однако же результаты распоряжений Симановича, доставившие ему уже тогда почетную известность, едва ли оправдывают такой взгляд на него.

Между тем, с 1803 года в Закавказье начинается целый ряд войн с Персией и Турцией, которые дали Симановичу случай вполне выказать свои блестящие военные дарования. Штурм Ганжи доставил ему орден св. Георгие 4-й степени, а за отличие в сражении под Эриванью, 15-го июля 1804 года, он произведен в полковники. Здесь ему пришлось обратить на себя особое внимание Цицианова тем, что в день генерального сражение под стенами крепости, когда осадный корпус был атакован всею персидскою армиею, Симанович с своим батальоном выдержал упорный бой со всеми силами эриванского хана — и отстоял один из важнейших пунктов блокадной линии, караван-сарай, где были запасы и помещалась главная квартира Цицианова.

” В этом сражении — писал главнокомандующий к государю: — наибольший успех принадлежит именно этому храброму офицеру, который, не смотря на то, что большая часть его батальона была на пикетах, с горстию людей отразил нападение, упорство которого превзошло все ожидания". И в том же 1804 году [507] Симанович, по ходатайству Цицианова, назначен шефом Кавказского гренадерского полка.

В кампанию 1805 года Симанович был деятельным сотрудником генерала Несветаева в экспедиции его к Амарату, при выводе в русские владение Джафар-Кули-хана хойсского, и потом командовал войсками в бомбакском и шурагельском участках.

Из немногих известий, сохранившихся до нашего времени о деятельности Симановича в Шурагеле, обращает на себя внимание рассказ о следующем боевом эпизоде. 29 апреля 1806 года сильная персидская партия, человек в 700, прорвавшись в наши пределы, угнала скот близ разоренного селение Сухин-Верды. По распоряжению Симановича капитан Зарубин с 60 гренадерами, есаул Герцов с конной сотнею донцов и татар, и наконец маиор Шмидт, с 40 гренадерами и 20 казаками, двинулись за нею в погоню. Пока Зарубин и Шмидт форсированным маршем шли наперерез, чтобы запереть неприятелю выход из гор, Герцов уже настиг его в самых горах, и видя, что ему на помощь пехоты рассчитывать нельзя, но что при малейшем промедлении с его стороны неприятель уйдет безнаказанно, — тотчас спешил свою молодецкую сотню и один повел стремительную атаку. Персияне, видевшие до сих пор погоню за собою одной только конницы, до того смутились теперь внезапным появлением пехоты, что приняли ее за русских гренадер и обратились в бегство. Тогда и лихой есаул, крикнув своим донцам и татарам “на-конь!" пустился в погоню, насел на бежавших, — и неприятель, на протяжении 15 верст, оставил более ста человек изрубленными, весь скот и много пленных, в числе которых был один влиятельный персидский хан. Казаки Захар Исаев и Аверьян Карташов отбили белое персидское знамя, сопровождавшее в бою начальника партии. В отряде убитых не было; раненых же оказалось двое: сын шурагельского владетеля Будах-Султана — саблею и один казак — пулею. Самая ничтожность потери, как результат быстроты и решимости действие при тех условиях, при которых происходила битва — есть уже лучшая похвала кавалерии. [508]

Из Шурагеля Симанович был вызван графом Гудовичем в главный действующий корпус и вместе с ним участвовал в осаде Ахалкалак, в блистательной победе на Арпачае и наконец на штурме Эриванской крепости. Здесь он получил тяжелую рану в голову и должен был надолго покинуть ряды любимых гренадер.

Назначенный, в исходе 1809 года, командующим войсками в Имеретии, Симанович прибыл в Кутаис в то тревожное время, когда главнокомандующий, генерал Тормасов, не довольствуясь уже номинальною покорностию имеретинского царя, потребовал от него полного подчинение воле русского оружия. И так как ответ на этот ультиматум в назначенный срок не был получен, то Симанович, 20 февраля 1810 года, объявил престол имеретинского царства упраздненным, и в тот же день двинул войска: одни из Кутаиса, для приведение жителей к присяге на подданство русскому царю, другие — из Грузии, для занятие пограничных крепостей, считавшихся, по своему выгодному положению, ключом в Имеретию.

Напрасно Соломон старался затянуть переговоры до того времени, когда дремучие леса оденутся листвой и разольются горные речки, чтобы начать тогда партизанскую войну. Симанович не дал ему времени организовать свои военные силы и менее нежели в месяц, разбив и рассеяв все вооруженные партии, покорил Имеретию. Сам Соломон, будучи заперт искусным движением русских отрядов в Вард-цихе, положил оружие и был отправлен в Тифлис в качестве военнопленного. Победы в Имеретии доставили Симановичу чин генерал-маиора и назначение в должность правителя Имеретии, Абхазии, Мингрелии и Гурии.

Спокойствие в покоренном крае продолжалось однако всего лишь несколько месяцев. Соломон успел бежать из Тифлиса, и появление его среди имеретинцев было сигналом к новому восстанию, которое при тогдашних усложнениях, потребовало уже значительного усиление войск в Имеретии. Симанович принялся однако за дело с своею обычною энергиею. Не тратя времени на бесполезные переговоры с царем, он быстро выступил из [509] Кутаиса против инсургентов. Целый ряд поражений, нанесенных им в течение короткого времени: у Вард-цихе, в окрестностях Гелатского монастыря, у Гоксы, в Таказах, в Сазано и Сакоро, — привел к тому, что имеретинцы толпами стали покидать царя, при котором вскоре осталось не более пятисот человек пехоты и конницы. Опасаясь при том измены, Соломон беспрерывно менял место своего пребывания; дни он проводил в лесах и ущельях, а ночи — в потаенных пещерах, скрываясь даже от собственных войск, которые никогда не знали, где он ночует.

Наконец, утомленный физически и нравственно, царь с малым числом своих приближенных успел пробраться в Ханийское ущелье, где стояло вспомогательное турецкое войско. Но когда и это ущелье было взято войсками Симановича штурмом, он вынужден был покинуть родину и искать спасение в турецких пределах. Симанович перенес за ним оружие в Турцию, разбил встретившие его войска в горном проходе Маджас-Цхали и, соединившись потом с Тормасовым, участвовал с ним в кратковременной осаде Ахалцыха.

В исходе 1810 года после того как Соломон бежал в Ахалцых, Симанович мог наконец заняться внутренним устройством Имеретии, которая, после двукратного покорение ее оружием, была обращена в простую русскую провинцию. Не скоро однако могли изгладиться в несчастной стране следы борьбы. Поля и виноградные сады стояли долгое время не возделанными, деревни лежали в развалинах, а жители скрывались в лесах, избегая сношений даже между собою. К бедствиям, причиненным войною, присоединились небывалые в крае наводнения, голод и заразительные болезни, от которых в короткое время погибло более 35 тысяч человек, не считая тех, которые разбрелись по соседним провинциям кормиться милостынею. Симановичу пришлось положить много труда, чтобы спасти по крайней мере последние остатки населения, и деятельность его в этом смысле была так плодотворна, заслуги его были так велики, что достойное имя этого человека, умевшего в мире быть [510] настолько же благородным, как и на войне, поныне живет в благодарной памяти имеретинского народа.

К этому времени относится письмо главнокомандующего, генерала Тормасова, показывающее, как высоко ценились заслуги, взгляды и мнение Симановича. ”Уважая опытность и заслуги ваши — писал к нему Тормасов: — и имея истинное к вам расположение, мне весьма приятно быть с вами вполне откровенным. Не скрою от вас, что судя по необычайным приготовлениям к войне двух сильных соединенных неприятелей, персиян и турок, на будущее лето нам нужно будет много усилий, чтобы сохранить целость Грузии. В этих-то видах я полагал бы взять от вас Грузинский гренадерский полк, как такой, который, находясь под вашею командою, лучше других привык к военным действиям и более других надежен в сражении, тем более, что всякий другой полк, который заместит его в Имеретии, под вашим опытным начальством будет скоро хорош и надежен для обороны края.

При том, судя по природному местоположению Имеретии, наполненной горами и лесами, и зная собственное ваше заключение из бывшего у меня с вами личного разговора, я полагаю, что там с большою пользою можно употребить егерей. Поэтому я думаю назначить в Имеретию 15 егерский полк и полагаю, что в шефе его, полковнике Печерском, вы встретите хорошего помощника.

Впрочем привыкнув всегда соглашаться с вашими мнениями, я и на этот раз буду ожидать вашего ответа”.

Ответ Симановича был утвердительный, несмотря на то, что его собственное положение было затруднительно, и трапезондский паша с 16-ти тысячным войском уже стоял на границе Имеретии. К счастию, дело не дошло до кровавой развязки; распри, возникшие под Барсом между эрзерумским сераскиром и персиянами, расстроили весь план предстоявшей кампании и побудили трапезондский отряд поспешно отступить к Батуму.

Едва Имеретие стала оправляться и залечивать свои тяжкие раны, как Симанович был вызван в Кахетию, для усмирение возникшего там мятежа, а вслед затем, 22-го марта 1813 [511] года, назначен военным губернатором Грузии ⁶², облеченный большими полномочиями. Но еще он не успел вступить в управление краем, как обстоятельства вновь вызвали его на боевое поприще; и на этот раз дело, совершенное им, беспримерно в кавказской войне.

Царевич Александр и его приверженцы, после поражение их в Кахетии, укрылись в Хевсурию, оставаясь в близком и опасном для русской власти соседстве с Грузиею и в то же время почти в безопасности для себя, за громадным, подоблачным хребтом, отделяющим Хевсурию и непроходимым весною даже для испытанных кавказских солдат.

В Грузии существовало даже убеждение, что послать в Хевсурию войско — значит то же, что похоронить его заживо среди хевсурских скал, стремнин и бездонных пропастей. Природа Хевсурии сурова, как и нравы ее обитателей. Охваченная вечною зимою, она гармонирует вполне с сумрачным видом людей, суровые лица которых, кажется, не допускают мысли об улыбке и веселье. Хевсуры — народ, для которого как бы не существовали никакие исторические событие и народные движения. Забравшись под самые карнизы вечных снегов Кавказского хребта и оградившись ими, как неприступною гранью, они в течение веков жили, не меняя ничего ни в формах своей политической жизни, ни в домашнем быту, ни даже в костюме и вооружении. Их верования, обычаи, язык, — одним словом, все важные и все мелочные стороны их быта как бы застыли от вечного холода снеговых вершин; они как святыня хранятся и переходят из рода в род неприкосновенными.

Тщательно собрав все сведения, какие только можно было добыть о дорогах, ведущих в эту полумифическую землю, Симанович прежде всего принял меры к тому, чтобы удержать в повиновении соседний с хевсурами сильный Пшавский народ. С этою целию он весьма предусмотрительно арестовал весь пшавский скот, в числе сорока тысяч, ходивший на плоскости. [512] Последствие показали, насколько эти «аманаты» были благонадежнее всяких других; пшавы, имевшие полную возможность запереть Симановичу выход из Хевсурских гор, теперь ему же служили лазутчиками и проводниками.

В то же самое время, опасаясь диверсии в пользу хевсуров со стороны лезгин и ахалцыхских турок, Симанович поручил наблюдение за карталинскою границею Терскому казачьему полку, вызванному с линии, который и поддержал достойным образом старинную славу терского казачьего войска. При первой попытке турок вторгнуться в русские пределы, триста линейцев, под командою войскового старшины Золотарева, встретили их на границе и, несмотря на громадное неравенство сил, разбили так, что никаких попыток с этой стороны уже больше не повторялось.

Между тем войска, назначенные к походу, были готовы и, выждав наступление весны, 23 мая, одновременно и с четырех разных сторон вступили в Хевсурию. Первая колонна, под личною командой Симановича, прошла через землю тушинов; вторая, полковника Тихановского, через Пшавию; третья, генерал-маиора Сталя, от Пассанаура через Гудамакарский проход, и четвертая, полковника Казбека, через ущелье.

С первого шага в горы для всех отрядов началась одна и та же борьба с ужасами грозной кавказской природы, и трудно сказать, которая из колонн перенесла больше трудов и лишений. Местность была везде одинаково недоступна: громадные, неталые снега еще лежали в горах повсеместно, представляя одну безбрежную, снеговую пустыню, без малейшего признака жизни; ослепительная белизна снега невыносимо резала глаза и затемняла зрение, а между тем дорога лепилась по обледенелым тропинкам, проложенным по самому краю стремнин и бездонных пропастей. Утопая в снегу, едва переводя дыхание, спираемое резким воздухом, русские колонны взбирались все выше и выше в заоблачные пространства, таща на себе тяжелые орудия. “Кто сам не совершал подобных переходов — говорит Зиссерман в своих записках: — тому никакое описание не даст достаточно рельефного изображения”. [513]

Перевалив, наконец, через горы, все четыре колонны сошлись у с. Лебайс-Кари и отсюда двинулись к Аргунскому ущелью, которое но справедливости считается одним из самых величественных мест в целой Хевсурии. Здесь быстрая Аргунь начинает свое течение маленьким, едва заметным водопадом, с тем чтобы чрез несколько верст, у селение Шатиля, превратиться уже в бурный поток, который между стеснившими его отвесными скалами с ревом и грохотом низвергается по каменным ступеням вниз целою массою белой пены. В Аргунском ущелье хевсуры и кистины и собрались в значительном числе, чтобы остановить вторжение русских. Но Симанович пошел напролом и штурмовал ущелье.

Два дня длилось упорное сражение, но на третий хевсуры бежали, после того как сильно укрепленная деревня их Гуро, стоявшая в центре позиции, была взята приступом.

Дорога к Шатилю была открыта. Шатиль — главное селение хевсурского народа. Это был аул небольшой, всего дворов пятьдесят, в которых жило не больше двухсот человек вооруженных людей, но эта горсть, закаленная в постоянной войне, была фанатически привязана к своему родному гнезду и до сих пор не только отбивалась от всех неприятельских покушений, но сторожила вход и в остальную Хевсурию. В нескольких верстах впереди аула, в самой теснине ущелья, хевсуры заняли последнюю позицию, а 8 июня подошли сюда и русские войска. Вся обстановка, в которой находился отряд, производила необыкновенно воинственное настроение. Дикое, мрачное ущелье, сдавленное нависшими громадами скал, неистовый рев Аргуни, через которую нужно было переправляться под огнем неприятеля; закоптелые сакли и башни деревень, лепившиеся, как орлиные гнезда, Бог весть на какой высоте по уступам гор и сверху до низу унизанные кровавыми трофеями; наконец, самые жители, с головы до ног закованные в железо, в шеломах, с древними щитами — все действовало необыкновенно возбуждающим образом. Началась битва. Обе стороны боролись с одинаковым мужеством; но все усилие изумленного неприятеля остановить победоносные войска оказались тщетными. Хевсуры были [514] снова разбиты, а Шатиль, гордившийся столько веков своею неприступностью, пал перед русскими колоннами.

Разрушив до двадцати хевсурских деревень, которые были взяты штурмом, Симанович отрядил полковника Тихановского в землю Кистин, куда бежал царевич Александр после поражение хевсуров.

Не успел сделать отряд Тихановского половины перехода, а кругом стала замечаться резкая перемена и в природе и в людях. Суровые и голые горы Хевсурии точно раздвинулись и сменились более приветливым горным ландшафтом. Мягкие контуры окрестных гор и свежая зелень лесов приятно поражали глаз, утомленный диким видом громад негостеприимной Хевсурии, о близости которой еще ясно говорила бешеная Аргунь, по прежнему с ревом и грохотом несшаяся по ущелью. Повсюду начинались ширь и простор. Сквозь прозрачные волны горного воздуха вдали причудливо рисовались лесистые хребты тогда еще мало известной Чечни, кругом расстилались пастбища, и самые поля, возделанные жителями, показывали уже присутствие и труд человека, — зрелище, от которого успел отвыкнуть глаз, видевший только снег, да поросшие мхом хевсурские скалы. И жители среди этой природы были совершенно другие. Кистины, принадлежащие к чеченскому племени, не имеют уже той суровой наружности и оригинальной одежды, которыми отличаются хевсуры, — они говорят и одеваются, как чеченцы. По условиям местности они дерутся преимущественно пешком, и шашка встречается в их вооружении чрезвычайно редко; но за то их длинные лезгинские кинжалы, которыми они владеют в совершенстве, наносят страшные удары, и все, к чему прикасается лезвие их, раздваивается пополам.

Испытавшим трудности хевсурского похода кистинская экспедицие была делом относительно легким. Тихановский в короткое время разгромил кистин и заставил царевича бежать в Дагестан, где большая часть лезгин отказалась даже впустить его в свои селения, и лишь одно Осокольское вольное общество согласилось наконец дать ему убежище, ставшее тем не менее могилой его политической роли, так как с тех пор [515] имя его уже более не встречается в русских военных реляциях.

Таким образом цель экспедиции была достигнута, и 15 июня отряд возвратился в Кахетию. Перенесенные труды войск были поистине неимоверны; и даже те, кто делал знаменитый Альпийский поход с Суворовым и потом был в Хевсурии с Симановичем, откровенно сознавались, что препятствие и труды последнего похода далеко превышали испытанные на Альпах. В первый раз еще развились в недоступных глубинах гор Кавказа победоносные знамена врага, и в первый раз побеждены были народы, которые никогда побеждаемы не были. И эта победа и природы, и непобедимых людей имела огромное значение.

”Как велик был страх, наведенный на всех окрестных горцев победой Симановича — говорит Зиссерман: — можно судить по тому, что 30 слишком лет после этого впечатление еще не изгладилось, и мне приходилось в разговоре с стариками хевсурами и пшавами замечать, с каким ужасом они вспоминали об участи, постигшей тогда их села”.

Наградою Симановичу был орден св. Георгие 3 класса. Георгиевские же кресты 4 степени получили за хевсурский поход Кабардинского полка маиор князь Иван Орбелиани, — известный храбрец, тяжело раненый в этот поход двумя пулями, и капитан Трофим Юдин.

Хевсурский поход был к несчастию последним актом боевой деятельности Симановича. Возвратившись в Тифлис, он было энергично принялся за устройство внутренних дел в Грузии, представленный в то же время, за отличие по службе, к чину генерал-лейтенанта. Но он уже не имел утешение дождаться этой последней награды; он умер скоропостижно, 2 ноября 1815 года, за грудами бумаг в своем рабочем кабинете. Смерть его произошла мгновенно, — от удара, бывшего последствием как многотрудных занятий его, так и тяжкой раны, полученной в голову еще под Эриванью.

Кавказ потерял в Симановиче одного из тех незаменимых людей, деятельность которых принадлежит не им одним, а всему отечеству. [516]

XXXVIII.

Котляревский.

Светлая жизнь Котляревского — говорит один из его биографов: — резко распадается на две совершенно отдельные части: в продолжение первой он служит славой и гордостью русского войска; в течение второй — украшением всего человечества. Первая ознаменована геройскими победами, вторая посвящена безропотным тридцатидевятилетним страданиям от множества ран, полученных им на Кавказе.

Сын бедного сельского священника, Петр Степанович Котляревский родился 12 июня 1782 года в селе Ольховатке, Харьковской губернии. Совершенно особенный случай бросил его на военное поприще, о котором он никогда не мог и думать. [517]

Однажды — это было зимою 1793 года — сильная метель заставила проезжего офицера искать убежища в селе Ольховатке. Этот офицер, впоследствии известный кавказский герой, Иван Петрович Лазарев, приютился у старого священника и прожил в его доме целую неделю. Заметив способности “маленького Пети”, он предложил отцу отдать его в военную службу, и через год молодой Котляревский отправлен был на Кавказ, где и поступил в 4-й батальон кубанского корпуса, которым командовал тогда Лазарев. 14-ти лет от роду Котляревский уже участвовал в персидском походе и при осаде Дербента впервые услыхал свист вражеских пуль, с которыми ему суждено было так сродниться впоследствии.

Шесть лет прослужил молодой Котляревский фурьером и сержантом, и только в 1799 году произведен в офицеры, с переводом в 17-й егерский полк, шефом которого был в то же время назначен Лазарев. С ним вместе и в звании его адъютанта Котляревский совершил знаменитый переход через Кавказские горы, когда Лазарев шел занимать Грузию, с тем чтобы уже никогда более не покинуть ее. Этим переходом начинается для Котляревского беспрерывная цепь сражений и событий, в которых он принимал все более и более деятельное участие. И через десять лет его блистательные победы далеко раздвинули пределы царства, а имя его на вечные времена слилось со славными именами: Мигри, Ахалкалак, Асландуза и Ленкорани.

Первое сражение в Грузии, в котором Лазарев разбил огромные силы лезгин на Иоре, доставило Котляревскому разом две награды: чин штабс-капитана и крест св. Иоанна Иерусалимского. Вскоре Лазарев предательски был убит в Тифлисе царицей Марией, и князь Цицианов предложил Котляревскому поступить адъютантом к нему. Молодой офицер предпочел однакоже остаться во фронте и получил в командование егерскую роту.

Во главе этой роты он штурмовал Ганжу и на глазах Цицианова был ранен пулею в ногу. Рана эта была так тяжела, что Котляревского чуть было не оставили на поле [518] сражения. К счастию, его заметил и поднял молодой Воронцов. На помощь к нему подскочил рядовой Богатырев, но тут же был убит пулею в сердце, и Воронцов один вынес из боя Котляревского, который до глубокой старости помнил этот случай, послуживший началом его неразрывной 48-милетней дружбы с будущим кавказским наместником.

Князь Цицианов, как человек большого ума, не посетовал на бедного армейского капитана, отказавшегося от чести быть его адъютантом; он выставил его заслуги государю в самом выгодном свете, и Котляревский опять получил две награды: чин маиора и орден св. Анны 3 степени с бантом.

Начавшаяся тогда война с персиянами открыла Котляревскому обширное поприще выказать свои военные дарования. В 1805 году он был соучастником в геройских подвигах Карягина на берегу Аскорани, у Шах-Булаха и у Мухрата, где получил две раны: пулею в ногу и затем картечью в правую руку. Несмотря на эти раны, Котляревский не оставлял фронта и принимал деятельное участие во всех последующих делах с неприятелем, и скоро выдвинулся из ряда своих сверстников. Награжденный за экспедицию с Карягиным орденом св. Владимира 4 степени с бантом, он в 1807 году был произведен в подполковники, в следующем году — в полковники, а в 1809 году уже назначен начальником самостоятельного отряда, расположенного тогда в Карабаге.

С этого момента начинается для Котляревского новая эпоха его боевой жизни, эпоха командование отдельными отрядами и блестящих побед, слава которых принадлежит уже именно ему.

С открытием военных действий в 1810 году, главнокомандующий в Грузии, генерал Тормасов, желая предупредить вторжение персиян в Карабаг, приказал Котляревскому с одним батальоном 17 егерского полка занять пограничное селение Мигри. Но едва Котляревский выступил, как Тормасов получил известие, что вся персидская армие тянется по направлению к этому пункту. Встревоженный за участь батальона, он приказал воротить Котляревского, но приказание это пришло тогда, когда неприступное Мигри было уже взято Котляревским. [519]

Нужно сказать, что к Мигри пролегали из Грузии две дороги, обе укрепленные засеками и батареями, а самое селение, расположенное у подошвы двух высоких, почти отвесных скалистых кряжей, с устроенными на них батареями и с сильным двухтысячным гарнизоном, представляло действительно неодолимую твердыню. Котляревский, желая избежать бесполезной траты людей среди засек и батарей, решил идти не по дорогам, а пробраться с своим батальоном без пушек по вершинам карабагских гор такими тропами, которые даже туземцами считались недоступными. Три дня солдаты то спускались в бездонные пропасти, то подымались на голые, сожженные солнцем утесы, и ночью 12 июня вышли в долину, в пяти верстах от Мигри. Так как дольше скрывать прибытие отряда было невозможно, то Котляревский, разделив его на три части, энергически повел в атаку и, после короткого боя, взял передовые высоты. В это время он получил известие, что два персидские отряда от Эривани и от Аракса усиленными маршами спешат на помощь осажденным. Медлить, следовательно, было невозможно, и, давши небольшой отдых отряду, Котляревский ночью продолжал сражение. К 9 часам утра он уже занял селение и, не давая персиянам опомниться, стремительно пошел на батареи, грозно венчавшие собою горный кряж, примыкавший к Мигри. От этого приступа зависела победа или гибель отряда. Сознавая это, солдаты напрягли последние усилия, и скоро маиор Дьяченко и сам Котляревский овладели пятью батареями. Тогда, ободренные успехом, егеря штыками погнали неприятеля из одного укрепление в другое, и остановились только перед последней уже решительно недоступною батареей ”Сабет”.

Голый утес из дикого гранита, на котором устроена была эта батарея, гордо поднимался к небу, как бы смеясь над горстью людей, думавших взобраться на его вершину. Котляревский, сам осмотревши утес и убедившись, что штурм этого гиганта будет не под силу его отряду, приказал отвести у осажденных воду, — и через сутки неприятель сам покинул грозный утес и рассыпался в разные стороны. Неприступная Мигри была занята с потерей 35 человек; но в этом [520] числе был и сам Котляревский, снова раненый пулею в ногу.

Тормасов между тем с нетерпением и боязнью ожидал известий об участи отряда. Когда получено было донесение, что Мигри взято, он сначала не хотел ему верить. Это превосходило всякое вероятие и самые смелые ожидания.

Выразив душевную благодарность храброму отряду, он тем не менее не решался оставить его с глазу на глаз со всею персидскою армиею и приказал Котляревскому срыть укрепление и отступить в Шушу. Котляревский отвечал на это, ”что занял Мигри не с тем, чтобы снова отдать его персиянам, и что, опираясь на дух своих солдат, он надеется отразить неприятеля даже в том случае, если перед крепостью появится вся его армия”. Он выставлял в своем рапорте всю важность занятия Мигри, писал, что во второй раз быть может и не удастся уже овладеть ею с такою ничтожною потерею. Генерал Небольсин, стоявший в Карабаге, послал к нему на подкрепление две роты того же полка; но Тормасов категорически приказал ”отступить". Приказание это однакоже опять опоздало; Котляревский его получил в то время, когда персидская армия была уже им уничтожена.

Персияне с ужасом узнали, что Мигри находится в руках Котляревского, и тотчас отправили к ней отдельный 10-ти тысячный корпус, под начальством Ахмет-хана, при котором в качестве советников состояло несколько известных по своей военной репутации английских офицеров. Котляревский очутился в блокаде. Но, сберегая людей, он приказал солдатам спрятаться в садах, запретил перестрелки и требовал, чтобы никто отнюдь не показывался на глаза персиянам. Кому нужно выйти, выходил ползком, так, чтобы его не было видно. Сам Котляревский со всеми офицерами каждый день обедал и ужинал на подмостках, сделанных в ветвях огромного дерева, которое стоит и поныне близ древнего монастыря, находящегося в Мигри. Персидские пули не раз свистали над их головами, но к счастию никому не причинили вреда. Отсутствие у осажденных малейших признаков жизни изумило персиян. Англичане советовали [521] не ходить на штурм, а порешили перекопать ручей и отвести у осажденных воду. Но Котляревский это предвидел, и потому заранее укрепил источник двумя батареями. Куда ни обращались персияне — они повсюду встречали готовый отпор, и грозная Мигри стояла перед ними недоступною и страшною твердыней. Видя что вое усилия его останутся тщетными, и что блокада может повести только к бесполезной потере времени, неприятель отошел и стал на Араксе.

Этого только и ждал Котляревский. — ”Ну, ребята — сказал он, обращаясь к солдатам: — вылезайте из нор! Ночью — поход. Идем с одними штыками, без ранцев и без патронов. Покажем трусам, как надо бить неприятелей!” Солдаты отвечали дружным “рады стараться!” — и сами торопили выступлением, опасаясь, чтобы персияне не ушли. О малочисленности отряда никто ни мало не заботился, все рассчитывали только на быстроту, внезапность и стремительный натиск. ” Идущему вперед одна пуля в грудь или в лоб, а бегущему назад десять в спину", не раз говорил Котляревский своим подчиненным, — и подчиненные твердо помнили эти заповедные слова их начальника-героя. Наступила темная ночь. Пятьсот человек с Котляревским впереди тихо и осторожно подкрадывались к персидскому лагерю. Они обошли его с разных сторон и вдруг, по условному сигналу, без выстрелов и крика бросились в рукопашную схватку. Ужас овладел персиянами. В темноте, кидаясь в разные стороны, они везде натыкались на русские штыки и, спасаясь от них, гибли в Араксе. Русский отряд был так мал, что Котляревский отдал приказание: ”пленных не брать", и река скоро была запружена вражескими трупами. “Едва доставало рук — говорит очевидец: — чтобы исполнить суровое, но необходимое приказание героя”. Весь неприятельский корпус был уничтожен буквально, а Котляревский, в этом неслыханном невероятном, геройском деле, потерял всего 13 человек нижних чинов убитыми и ранеными.

Тогда и Тормасов согласился наконец оставить Мигри в своих руках и приказал укрепить ее, как можно сильнее. ”Мигри так укреплена природой и персиянами — отвечал на это [522] Котляревский: — что неприступна ни для какого неприятеля, и укрепить ее сильнее уже невозможно".

Заслуги Котляревского обратили на себя особенное внимание государя. 14-го июня он был назначен шефом Грузинского гренадерского полка, вслед за тем получил за взятие Мигри орден св. Георгия 4 степени, а за поражение персиян на Араксе — золотую шпагу с надписью: ”За храбрость”. Котляревский и сам узнал цену своему славному подвигу в Мигри; награду за него, Георгиевский крест, он ценил всегда выше всех наград, полученных впоследствии, и постоянно носил его в петлице серого своего сюртука, даже по оставлении службы.

Между тем здоровье мигринского героя, расстроенное трудами и ранами, заставило его просить увольнение ”на отдых”. Тормасов написал к нему, что ”принимает истинное участие в его болезненном состоянии и, с полным уважением к его отличному служению, разрешает сдать команду маиору Дьяченке и приехать в Тифлис”.

В Тифлисе Котляревский принял от генерала Симановича Грузинский гренадерский полк, а в следующем году ознаменовал себя новым, еще более блистательным подвигом.

Маркиз Паулуччи, сменивший Тормасова, решился начать военные действия взятием турецкой крепости Ахалкалаки. Но он знал по опыту, насколько сильна эта крепость, помнил, что граф Гудович, несколько лет перед тем, не только вынужден был отступить от ее стен без успеха с целою армиею, но потерял при том две тысячи нижних чинов и несколько орудий. Взвешивая причины подобной неудачи, маркиз Паулуччи остановился на том, что для взятия Ахалкалак, также как и для взятия Мигри, важна не столько материальная сила, сколько дух доблести, одушевляющий Котляревского; — на нем и остановил свой выбор Паулуччи. Котляревский с радостью принял на себя опасное поручение и начальство над отрядом из двух батальонов грузинских гренадер, назначенных для выполнения его. Подобно тому, как он сделал это в Карабаге, он решил пройти в Ахалкалаки напрямик через Триолетские горы, оставив в стороне большую дорогу через [523] Боржомское ущелье; но здесь встретила его борьба с природою несравненно труднейшая уже потому, что экспедиция была зимою, в декабре месяце, когда на горных хребтах мороз и стужа бывают подчас невыносимы. Четыре дня отряд переносил ужасные лишения — то утопал в снегу, засыпаемый метелями, то выбирался на скользкие, обледенелые утесы, застывая от стужи. Солдаты с неимоверным мужеством и бодростью переносили труды и мало по малу подвигались вперед, поддерживаемые любовью и безграничным доверием к своему начальнику. Наконец, 7-го декабря, на горизонте показались башни Ахалкалакской крепости. Отряд свернул в глубокое ущелье и получил приказание остановиться, чтобы отдохнуть, приготовиться к бою и особенно не дать себя заметить неприятелю, что могло бы поставить отряд в положение весьма опасное.

“Провидение спасло наш отряд тем, — пишет Котляревский: — что он не был открыт в границах пашалыка”; и действительно, только одна нечаянность нападения и могла доставить победу под стенами сильной Ахалкалакской крепости. Как только наступила ночь, Котляревский вывел отряд из ущелья и быстро, в тишине подвел его к крепости. Там все покоилось глубоким сном; никому и в голову не могло придти, что русское войско перешло через снеговые горы в такое суровое время, когда, по местной пословице, “там не летает и птица”. Таким образом гарнизон был захвачен совершенно врасплох, и в крепости ударили тревогу уже тогда, когда русские, приставив лестницы, взбирались на степы. Капитан Шультен, родственник Котляревского, только что переведенный перед тем в Кавказский гренадерский полк из Серпуховского драгунского, первый вошел на вал, и вскоре три батареи уже были в руках русских. Турки защищались упорно, отчаянно; но это только усугубляло кровопролитие боя. Солнце не показалось еще из-за гор, как вся крепость находилась в руках русских, и неприятель бежал, оставив победителям 16 орудий и два знамени, из которых одно было изодрано в клочки при сопротивлении знаменщика, а другое отослано в Тифлис. Русским взятие Ахалкалак стоило тридцати человек убитыми и ранеными. [524]

Желая ознаменовать победу делом, близким его доброму сердцу, Котляревский прежде всего ходатайствовал перед главнокомандующим о прощении одного храброго унтер-офицера, приговоренного судом к тяжкому наказанию за нарушение военной дисциплины. Подобными поступками Котляревский умел навсегда и привязывать к себе сердца солдат, ценивших в нем и строгость его правил, и милосердие таи, где оно было уместно.

Котляревский не любил останавливаться на одном каком-нибудь подвиге, и к 20-му декабря он покорил уже всю Ахалкалакскую область. Только тогда возвратился он в Тифлис, где ожидали его две лестные награды: генеральский чин на 29 году от рождения — ему, и георгиевские знамена — храбрым его батальонам.

Между тем, с отъездом Котляревского из Мигри, дела в Карабаге скоро пришли в такое расстройство, что Паулуччи нашел необходимым вызвать его из Тифлиса и снова поручить в его управление Карабагское ханство. Аббас-Мирза, уже кичившийся своими победами, узнавши о прибытии в Карабаг Котляревского, спешил отступить за Аракс. Котляревский очистил ханство от мелких разбойничавших шаек и, не довольствуясь этим, задумал сам вторгнуться в Персию, чтобы поразить неприятеля на собственной его земле. Эта отважная и хорошо обдуманная экспедиция не удалась только потому, что персияне уничтожили мосты на разлившемся тогда Араксе, и приходилось ограничиться действиями только по сю сторону реки. Тем не менее Паулуччи оценил кампанию с самой отличной стороны, и Котляревский получил за нее орден св. Анны 1-й степени и 1200 рублей ежегодной аренды.

Наступил 1812 год. Персияне готовили решительный ударь Карабагу и стягивали значительные силы к Араксу. Напрасно Котляревский писал рапорт за рапортом о необходимости наступательных действий, чтобы предупредить вторжение неприятеля. Ему отвечали, что персияне ведут переговоры о мире и что до окончание их главнокомандующий, генерал-лейтенант Ртищев, строжайше воспретил начальникам отрядов какие бы то было неприязненные действие относительно персиян. Котляревский [525] вынужден был подчиниться этому требованию; но он стоял настороже, не доверяя персидской политике и негодуя на вынужденное бездействие.

Между тем, в то самое время, как Аббас-Мирза и Ртищев переписывались между собою о мире, персияне продолжали набеги на русскую сторону своим чередом. Именно в это время на долю капитана Кулябки выпало выдержать упорный бой в селении Хензыряны. С 60-ю егерями 5-й роты 17-го полка и одним орудием, он был окружен 4-тысячным персидским отрядом, под начальством бежавшего из Карабага Гуссейн-Кули-хана, и дело кончилось тем, что персияне были разбиты наголову и бежали за Аракс, а хан их очутился в плену. Главнокомандующий сам назначил Кулябке орден св. Владимира 4 степени, а нижним чинам отряда по одному рублю серебром.

Не довольствуясь этими набегами, персияне задумали тайно отправить значительную часть своей армии для покорения владений преданного России талышинского хана. Котляревский немедленно известил об этом главнокомандующего, прибавив в заключение, что если через пять дней он не получит ответа, то, не взирая ни на что, пойдет за Аракс ”ибо — писал он, — ежели Аббас-Мирза успеет овладеть Талышинским ханством, то это сделает нам такой вред, который невозможно будет поправить”.

Ртищев, встревоженный этим рапортом, сам прибыл из Тифлиса с трехтысячным отрядом и стал на Араксе. Здесь он получил известие, что персияне действительно вошли в Талышинское ханство, взяли Ленкорань, а хан с немногими приверженцами нашел убежище в русском отряде. Котляревский просил генерала Ртищева воспользоваться сбором двух отрядов, чтобы атаковать Аббас-Мирзу посреди его лагеря. Ртищев не соглашался, опасаясь гибельных последствий неудачи, и предпочитал вести переговоры. Эти переговоры шли в Асландузе, и персияне соглашались на перемирие только в том случае, если русские войска будут отведены обратно за Терек. Мало по малу между начальником и подчиненным возникли неудовольствия. Однажды в горячем споре Ртищев выразился, что трудно быть

[526] генералом в таких молодых летах, как Котляревский. Котляревский обиделся и просил уволить его от службы. Ртищев сухо ответил, что право просить об отставке предоставлено каждому дворянину. Тогда герой Ахалкалаки и Мигри тотчас уехал в лагерь, чтобы сдать команду над отрядом. По счастию, дело не дошло до подобной крайности, и Ртищев сам понял, какие последствие могла бы иметь потеря такого человека, как Котляревский.

— Я виноват: простите меня, Петр Степанович, — сказал он ему при первом свидании: — вы лучше меня знаете местные обстоятельства и самую сторону; делайте, что ваше благоразумие велит вам, но дайте мне только слово не переходить Аракса.

Миролюбивое настроение нового главнокомандующего, в связи с грозной борьбой, которую вела Россия в Европе, его нерешительность и самая мягкость обращение с подвластными ханами возродили в последних слишком большие и пылкие надежды. Особенно Мехти-Кули-хан карабагский скоро забылся до того, что не только начал высказывать явное пренебрежение к русским, но даже не почтил самого главнокомандующего прощальным визитом, когда тот выезжал из Карабага обратно в Тифлис. Подобной обиды Котляревский не вытерпел. Очевидец рассказывает, как молодой генерал, в сопровождении только одного казака, во весь опор проскакал через город прямо на ханский двор, где Мехти-Кули-хан с восточною важностью сидел на тахте и курил кальян, окруженный с головы до ног вооруженною челядью. Круто осадив лошадь перед самым ханом, Котляревский взмахнул нагайкой над его головой, и крикнул по-татарски: “я тебя повешу!” В уверенности и храбрости есть что-то поражающее, не дающее противнику опомниться; вместо сопротивления, могущественный хан сконфузился, стал извиняться и тотчас же, навьючив большой караван, пустился в дорогу догонять главнокомандующего. С полною достоверностию можно сказать, что этот решительный поступок Котляревского хорошо знавшего азиятские нравы, остановил в Карабаге уже готовое возмущение. Проводив начальника, и арестовав множество карабагских беков, Котляревский остался один лицом к лицу [527] с Аббас-Мирзою. Он не хотел нарушить данного обещание Ртищеву, но получая ежедневно известия, что персияне переходят Аракс для мелкого хищничества, отправил к наследнику персидского престола письмо следующего содержания:

”Вы происходите от знаменитой фамилии персидских шахов, имеете между родными стольких царей и даже считаете себя с родни небесным духам: возможно ли, чтобы при такой знаменитости происхождения, зная всю малочисленность моего отряда, вы решились тайно воровать у него лошадей? После этого вам неприлично называться потомком столь знаменитого рода”.

Аббас-Мирза не отвечал на письмо, но войска его стали готовиться к походу. Котляревский понял, что они идут не в Карабаг, а в Шекинское ханство, откуда им было удобнее вторгнуться в Грузию, соединиться с лезгинами царевича Александра и, пользуясь восстанием в Кахетии, поднять против России все горские и татарские народы. И если бы это случилось, то полное уничтожение русского господства за Кавказом было бы вполне вероятно. Предотвратить опасность еще было возможно, но для этого нужны были уже не мелкие стычки, а один решительный удар в самое сердце персидского войска. Обсудивши все положение дел, Котляревский решился исполнить с своими малыми силами то, что генерал Ртищев не отважился при соединении двух русских отрядов. “Братцы! — сказал он своим солдатам: — нам нужно идти в Аракс и разбить персиян. Их на одного десять, но храбрый из вас стоит десяти; а чем более врагов, тем славнее победа. Идем, братцы, и разобьем!” В то же время он отдал приказ, в котором говорит, между прочим, что в случае его смерти, команду над отрядом должен принять старший штаб-офицер, и если бы случилось, что первая атака была неудачна, то непременно атаковать в другой раз и разбить, а без того не возвращаться и отнюдь не отступать.

19 октября отряд, в составе двух тысяч человек при шести орудиях, на самой заре переправился через Аракс и, свернувшись в каре двинулся вперед, предшествуемый татарскою конницею. В таком порядке, отряд сделал довольно [528] значительный обход и устремился пряно в тыл неприятелю, со стороны Персии. Рассказывают, что когда вдали, среди белого дня, показалась кавалерия Котляревского, Аббас-Мирза сказал сидевшему подле него английскому офицеру: ”Вот, какой-то хан едет к нам в гости”. Англичанин посмотрел в зрительную трубу, передал ее Аббас-Мирзе и возразил хладнокровно: ”Нет, это не хан, а Котляревский". Аббас-Мирза смутился; но, желая скрыть это чувство, заметил с досадою, что “поросята сами лезут на нож”. Вскоре он испытал однакоже, что на него нападают львы.

Внезапное появление русского отряда распространило в персидском лагере всеобщую панику. Когда же грянуло громовое “ура!” и началась стремительная атака в штыки, персияне обратились в полнейшее бегство. 36 фальконетов и весь персидский лагерь с большими сокровищами достались в руки победителям; но Котляревский уже помышлял о совершенном истреблении персидской армии.

Разбитый на Араксе, Аббас-Мирза в тот же день собрал свои силы в Асландузе, где находилось укрепление, построенное на высокой горе, при впадении в Аракс реки Дара-Урты. Это место Котляревский и выбрал для своего решительного, последнего удара. Один из беглых солдат, добровольно явившийся в лагерь и представивший полковое персидское знамя, вызвался быть проводником и повел отряд с той стороны, где у персиян не было пушек.

“На пушки братец, непременно — на пушки!” воскликнул пылкий Котляревский, опасаясь упустить из рук персидскую артиллерию. По дороге одно орудие увязло в яме, и Котляревский, не имея времени возиться с ним, прикачал его бросить, сказав: “его подберут после, если кто-нибудь вернется".

В глухую, темную ночь, персияне, еще не отдохнувшие от ужасов дневного побоища, вдруг снова увидали перед собою грозные лица русских гренадер. Грянуло то же победное ”ура!” и началось страшное кровопролитие. Это была для персиян ночь кары, когда и самые храбрые из них ужаснулись. Получив приказание не щадить никого, кроме Аббаса-Мирзы, солдаты, страшно [529] ожесточенные, кололи всех. Остатки персидской армии кинулись наконец в Асландузский замок, обнесенный палисадами и окруженный двумя глубокими рвами; но Котляревский быстро взял его штурмом, и сам Аббас-Мирза едва успел бежать в Тавриз, в сопровождении лишь двадцати человек из своего конвоя.

Все асландузское поде было буквально завалено персидскими трупами. По первым собранным сведениям Котляревский донес, что потеря персиян при Асландузе простирается до 1200 человек убитыми. Впоследствии он убедился сам, что число убитых врагов было в девять раз больше, но приказал не переменять донесения. “Напрасно писать все равно не поверят”, сказал он адъютанту, который настаивал на необходимости новой реляции.

Асландузская победа отдала в руки русских 11 пушек английского литья, ”от короля над королями — шаху над шахами”, и 5 знамен. Знамена эти находятся ныне в Казанском соборе и их можно отличить от множества других, там же находящихся, тем, что на древках вместо орла они имеют распростертую руку. Пленных взято 587 человек, обязанных жизнию только самому Котляревскому: в числе их находился и командир гвардейского персидского полка Арслан-хан, известный на востоке своим мужеством и храбростию.

Из отряда Котляревского выбыло три офицера и 124 нижних чинов убитыми и ранеными. В числе тяжело раненых находился и потерявший ногу храбрый маиор Грузинского полка Осип Иванович Шультен, который, за год перед тем, как сказано выше, первый взошел на ахалкалакские стены.

История персиян, которая представляет обыкновенно хвастливо-фантастичный рассказ о небывалых победах, на этот раз признает полное поражение персидских войск. Вот как персидский историк рассказывает о двойной асландузской победе:

“Сам принц бросился к батареям, чтобы своим присутствием возбудить в них стойкость. Подобрав за пояс полы своего кафтана, принц собственноручно сделал несколько выстрелов из пушки и силою их губительного действия помрачил весь свет”. [530]

Тем не менее иранские воины, по сознанию историка, ”почли за лучшее отступить для отдохновения на другую позицию, где ночью “свирепо-грозный” Котляревский сделал на них вторичное нападение”.

“В эту мрачную и кровавую ночь, которая поистине была примером дня Страшного Суда, замечательный и удивительный случай превратности судьбы проявил себя в армии Ирана. В самый разгар боя, когда принц, стараясь сделать сердца как простых воинов, так и офицеров пылкими к отражению неприятеля, — лошадь его внезапно споткнулась в глубокую яму, отчего его высочество изволил свое благородство перенести с седла на землю".

Подумали, что принц ”подобный Александру Македонскому”, погиб. Следствием чего, разумеется, было общее бегство, а между тем принц был невредим и только оставался в глубокой яме пешком. Вдруг он заметил всадника, проезжавшего мимо и державшего в поводу оседланную лошадь. Приняв его за неприятельского кавалериста, принц смело обнажил свою саблю и предложил ему вопрос: кто он такой? По непонятному стечению обстоятельств оказалось, что этот всадник был не кто иной, как собственный же стремянной служитель его высочества, следовавший с запасною лошадью его особы. Услышав голос своего повелителя, всадник тот немедленно спешился и, посадив принца на коня, благополучно вывел его высочество на вершину высокой горы. Такое замечательное событие породило в войсках ретировавшейся армии неизъяснимую радость; спасшиеся от гибели сарбазы спешили сообщить друг другу увеселявшее сердце известие о счастливом избавлении принца. Его величество, шах, благоволил обнаружить к принцу так много ласк и так много внимания, что в сердце иранца положительно не осталось и тени печали, порожденной впечатлением обстоятельств изложенного события”.

Невозможно описать той гордой радости, с которою победоносный русский отряд приветствовал своего любимого вождя после кровавой победы. И он справедливо мог гордиться и ею, и своим вождем, умевшим вызвать в нем такие [531] могущественные чувства чести и долга перед отчизною, которые вели к победам, подобным асландузской. Сам отряд был достоин такого предводителя, как Котляревский: он не знал отступления, и каждый солдат исполнял свой долг, пока имел силы. Котляревский и словом, и примером воспитывал в солдатах те чувства, которыми преисполнен был сам. Раненый, он не оставлял поля сражения; того же требовал и от подчиненных. Преступивших это правило он не наказывал, но он делал ин больнее, стыдил их. В приказе об асландузской победе ярко отразилась эта черта вождя и его войск. Торжество славной победы не заставило Котляревского забыть о маловажном в сущности обстоятельстве, несколько огорчившем его, и он выставил на всеобщий позор повсюду допускаемое уклонение от идеальных предписаний долга, но которого не хотели терпеть в тогдашних кавказских войсках. “Насколько мне приятно отдавать справедливость и благодарить достойных, — между прочим писал Котляревский в этом приказе: — настолько же прискорбно сказать, что в числе отряда оказались и такие, которых проступки совсем противны чести русского офицера; но как справедливость начальника должна быть во всем равна, то я не ногу умолчать и об этом: Севастопольского пехотного полка маиор Письменский посрамил свое звание: 19 числа он был только контужен — а сказался больным”.

Главнокомандующий узнал о переходе Котляревского через Аракс только тогда, когда подучил донесение его, начинавшееся известными словами: ”Бог, ура и штыки даровали победу Веемилостивейшему Государю!..” Ртищев читал этот рапорт со слезами на глазах, и, сознавая вполне всю важность совершившихся событий, просил государя о награждении Котляревского: за поражение персиян на Араксе — чином генерал-лейтенанта; а за Асландуз — орденом св. Георгия 3-го класса. Государь исполнил желание Ртищева, но в то же время послал и самому главнокомандующему орденские знаки св. Александра Невского. Ртищев их принял с глубокою признательностью, и говорил всегда, что этою монаршею милостию он был обязан Котляревскому. [532]

Как ни велико было значение асландузской победы, однакоже расчеты с Персией еще не могли считаться поконченными, пока войска ее оставались в Талышинском ханстве, и в декабре месяце с тем же самым отрядом Котляревский уже шел к Ленкорани. Он чувствовал однакоже, по его собственным словам, что в жизни его наступает решительная и роковая минута; необъяснимые предчувствия смущали его душу, и он более обыкновенного был задумчив и мрачен.

С большим трудом отряд миновал снежную муганскую степь и 26 декабря подошел к Ленкорани. Ленкоранская крепость, от которой ныне не осталось даже следов, в те времена, по свидетельству очевидцев, производила поражающее впечатление своими высокими каменными стенами, увенчанными целым рядом зубцов, из-за которых повсюду смотрели грозные жерла орудий.

Котляревский, желая избегнуть напрасного кровопролития, отправил коменданту письмо, прося сдать Ленкорань без бою. ”В противном случае — писал он: — я не отступлю от крепости, покорю ее – и горе побежденным!” Комендант ответил отказом. “Тогда — говорит Котляревский: — мне остался выбор только между победой и смертью, ибо отступить от крепости значило бы посрамить честь русского оружия и имени".

Готовясь к битве на жизнь и смерть, Котляревский отдал по отряду приказ, который навеки останется примером энергической решимости и силы, поражающим воображение и вызывающим гордость в сердце каждого истинно русского воина своими вечно неумирающими словами: “отступления не будет". Приводим дословно как его, так и диспозицию, положившую основание для первых действий геройского штурма.

Приказ по отряду 30 декабря 1812 года.

“Истощив все средства принудить неприятеля к сдаче крепости, найдя его к тому непреклонным, не остается более никакого способа покорить крепость сию российскому оружию, как только силою штурма. [533]

Решаясь приступить к сему последнему средству, даю знать о том войскам и считаю нужным предварить всех офицеров и солдат, что отступления не будет. Нам должно или взять крепость, или всем умереть, за тем мы сюда присланы:

Я предлагал два раза неприятелю о сдаче крепости, но он упорствует. Так докажем же ему, храбрые солдаты, что русскому штыку ничто противиться не может. Не такие крепости брали русские и не у таких неприятелей, как персияне, сии противу тех ничего не значат. Предписывается всем: Первое — послушание; второе — помнить, что чем скорее идем на штурм, и чем шибче лезем на лестницы, тем меньше урону. Опытные солдаты это знают, а неопытные поверят; третье — не бросаться на добычу, под опасением смертной казни, пока совершенно не кончится штурм, ибо прежде конца дела на добыче солдат напрасно убивают. Диспозиция штурма дана будет особо, а теперь остается мне только сказать, что я уверен в храбрости опытных офицеров и солдат Грузинского гренадерского, 17 егерского и Троицкого полков; а малоопытные каспийские батальоны, надеюсь, постараются показать себя в сем деле и заслужить лучшую репутацию, чем доселе между неприятелями и чужими народами имеют. Впрочем, ежели, сверх всякого ожидания, кто струсит, тот будет наказан как изменник, и здесь, вне границы, труса расстреляют или повесят, не смотря на чин".

Диспозиция штурма крепости Ленкорани.

“Составляются три колонны: первая из шести рот Грузинского гренадерского полка, под командою полковника Ушакова, 2-я — из 350 человек Троицкого полка; 3-я — из 313 человек 17 егерского полка и 37 человек гренадер, под командою маиора Терешкевича. В 5 часов по полуночи колонны выступают с назначенных им пунктов, имея впереди стрелков, и следуют к крепости, с крайнею тишиною и скоростию; если неприятель не откроет огня, то стрелки отнюдь не стреляют, когда же от неприятеля будет сильный огонь, то стрелки тотчас [534] бьют по неприятелю, а колонны наипоспешнее ставят лестницы и взбегают на батарею и на стены: 1-я колонна штурмует батарею и стену к Гямушевану, ставя одну лестницу на батарею, а прочие тотчас от оной вправо; 3-я колонна, Терешкевича, берет батарею, лежащую против моря к речке, и штурмует стену от оной вправо. Каждая колонна, как скоро возьмет назначенную ей батарею, тотчас оборачивает неприятельские орудие и стреляет картечью в середину крепости, между тем очищают стены от себя вправо и влево, а первая колонна отбивает поспешнее ворота, дабы впустить резерв; одна рота Грузинского гренадерского полка разделяется на две части для фальшивых атак: первая делает оную против батареи, в речке лежащей, и ежели возможность будет, то берет сию батарею; другая против батареи неприятельской, назначенной штурмовать; 1-й колонне тревожить неприятеля с левой стороны. Команды сии выступают вместе с колоннами и не тревожат неприятеля, пока не откроется сильный огонь по колоннам, тогда оне поспешнее бегут к назначенным местам, кричат ура и бьют тревогу.

Барабанщики в колоннах отнюдь не бьют тревогу, пока не будут люди на стенах, и люди в колоннах не стреляют и не кричат ура, пока не влезут на стену. Когда все батареи и стены будут заняты нами, то в середину крепости без приказания не ходить, но бить неприятеля только картечью из пушек и ружей. Не слушать отбоя — его не будет, пока неприятель совершенно истребится или сдастся, и если, прежде чем все батареи и все стены будут заняты, ударят отбой, то считать за обман, такой же, как неприятель сделал в Асландузе; сверх того, знать, что наши отбой будут бить три раза, который повторять всем барабанщикам, и тогда уже превращается дело.

Резервам на прежних батареях состоять из остающихся от штурма людей; так как уже сказано в приказе, что отступления не будет, то остается теперь сказать, что если, сверх чаяния, которой-либо колонны люди замнутся идти на лестницы, то всех будут бить картечью. Генерал-маиор Котляревский.”

Штурм начался в ночь с 30-го на 31-е декабря 1812 г. В пятом часу утра войска молча вышли из лагеря, но, еще [535] далеко не дойдя до назначенных пунктов, были уже встречены артиллерийским огнем неприятеля. Не отвечая на выстрелы, солдаты спустились в ров и, приставив лестницы, быстро полезли на стены. Закипела ужасная битва. Передние ряды штурмующих не удержались и были сброшены, многие офицеры и между ними подполковник Ушаков убиты, а число персиян на стенах между тем быстро увеличивалось. Тогда Котляревский, видя смятение отряда, сам бросился в ров и, став над телом Ушакова, ободрил людей несколькими энергическими словами. В это время пуля попала ему в правую ногу. Придерживая рукою колено, он спокойно повернул голову и, указав на лестницы, громко крикнул: ”сюда!" Одушевленные солдаты снова кинулись на приступ. В это мгновение две пули поразили вождя в голову, и он упал полумертвым. ”Но в ту минуту, как силы меня оставили, — говорил впоследствии сам Котляревский: — я, как бы в сладком сне, слышал высоко над своею головою победное ”ура!”, вопли персиян и их мольбы о пощаде”.

Штурм был необыкновенно кровопролитен; персидский историк так описывает его: “При штурме Ленкорани бой был так горяч, что мышцы рук от взмахов и опускания меча, а пальцы от беспрерывного взвода и спуска курка в продолжение шести часов сряду — были лишены всякой возможности насладиться отдохновением”. Наконец крепость была взята после трехчасового страшного боя, в котором особенно энергично и удачно действовали 1-я и 3-я колонны, под начальством храбрых маиоров: Грузинского полка — князя Абхазова, и 17-го егерского полка — Терешкевича. К сожалению, последний получил смертельную рану и умер через десять дней, не дождавшись креста св. Георгия, к которому был представлен. Абхазов, заступивший, в командовании первою колонною, вместо убитого подполковника Ушакова, получил за штурм орден св. Георгия 4-й степени; заступивший же место Терешкевича маиор Дьячков, как имевший уже Георгиевский крест за асландузскую победу, назначен в чине маиора командиром 17-го егерского полка.

Комендант Ленкорани, Садых-хан и с ним десять других ханов честною смертию искупили свое упорство, и пали [536] вместе с гарнизоном на стенах крепости. С русской стороны потеря простиралась до тысячи человек, что составляло более двух третей всего отряда.

Котляревский был разыскан уже после сражения, в груде убитых, и только благодаря искусству и неусыпным стараниям полкового доктора Грузинского полка остался в живых. Признательный Котляревский никогда не забывал этого доктора; он тут же назначил ему пожизненную пенсию и, несмотря на собственную нужду, впоследствии, в течение всех 39 лет своей жизни, прежде всего отделял и отсылал ему пенсию всякий раз, как получал свое небольшое содержание. Доктор пережил своего благодетеля.

Тяжелые раны не заставили Котляревского сдать командование, и он с одра страдания продолжал распоряжаться отрядом. ”Я сам получил три раны — писал он в своем донесении к главнокомандующему: — и благодарю Бога, благословившего меня запечатлеть успех дела моею собственною кровью".

Печально возвращались победоносные остатки отряда в Тифлис. Офицеры и солдаты, поникнув головами, без песен и со слезами на глазах, благоговейно шли за носилками, на которых лежал обезображенный и измученный страданиями любимый вождь их. Лицо его все сведено было на сторону, правого глаза не было, челюсть раздроблена и из уха торчали разбитые головные кости. Полумертвого привезли его в Тифлис. Главнокомандующий в полной парадной форме и в александровской ленте, полученной им за асландузскую победу, немедленно отправился к больному, а скоро он имел удовольствие поздравить Котляревского с орденом св. Георгия 2-го класса, наградою необычайною на 31-м году жизни.

Ближайшим последствием ленкоранского штурма был Гюлистанский мир.

И современники, и потомство не могли не оценить доблестной личности Котляревского и его изумительных подвигов. Даже величавые и грозные событие 12-го года не затмили славных побед, одержанных им на отдаленных азиятских границах. И противоположное, если бы оно было возможно, было бы глубокой [537] неблагодарностью. ”Кровь русская, пролитая в Азии, на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая в Европе, на берегах Москвы и Сены, а пули галлов и персов причиняют одинаковые страдания”. Так сказал сам Котляревский.

Позднейшие историки с удивлением останавливаются на славных деяниях Котляревского. Один из военных русских писателей справедливо замечает, что ”читая про подвиги войск во время первой персидской войны в Закавказье, можно подумать, что читаешь жизнеописание величайших героев древнего Рима и Греции".

Еще большим энтузиазмом дышит отзыв о штурме Ленкорани знаменитого писателя, безрукого инвалида, Ивана Никитьевича Скобелева. ”Этот молодец — говорит он про Котляревского: — бывший начальником числом слабого, но, как порыв бури, грозного отряда, затеял овладеть бусурманскою крепостью Ленкоранью. У Котляревского стояло в строю всего 1500 человек, но ребята были залихватские! Режь — кровь не капнет! С этим богатырским, разудалым намерением отряд приблизился к крепости. Котляревский лишь взглянул — смекнул. ”К штурму — товарищи!” гаркнул молодец. Солдаты встрепенулись, перекрестились, и вихрем понеслись на крепостную стену, но, увидев пятерых противу одного, оробели, позамялись... Ахти, плохо! Котляревский, зная дело до подноготной и ведая, что каждый миг раздумья приносит гибель, тотчас решил купить победу собственною жизнию. Решил — и с быстротою стрелы небесной, русский генерал явился на крепостной стене — первым. Ну, какая же крепость не падет после этого к подножию царского трона...”

“Ура — Котляревский! ты обратился в драгоценный мешок, в котором хранятся в щепу избитые, бесценные, геройские твои кости. Но ты жестокими муками своими и теперь продолжаешь еще служить государю с пользою, являя собой достойный подражания пример самоотвержения воина и христианина. Долго, долго бы прожил Котляревский, если бы только солдаты могли выкупить дни его своими годами!..”

Вспомнил про Котляревского, спустя 42 года после Ленкорани, и новый наместник кавказский; генерал-адъютант [538] Муравьев, когда, приветствуя войска кавказского корпуса, он указывал им на славные предания прошлого. ”Среди вас — говорит главнокомандующий в своем приказе: — возрос и прославился герой Котляревский. Пусть имя его всегда будет в памяти и сердце вашем как пример всех военных доблестей.

Воин-христианин, строгий к себе, Котляревский был строг и к подчиненным, уклоняющимся от исполнения своего дела. Он любил и сберегал солдата, сам разделял с ним труды и лишения, неразлучные с военным бытом. Он не пренебрегал строем; в дисциплине он видел залог нравственной силы, а потому и успеха, — и войско понимало и любило его. С именем Котляревского передало оно потомству имена Ахалкалак, Асландуза и Ленкорани, где с малыми силами поражал он сильных врагов.

Благоговея перед правилами Котляревского, среди вас, воины Кавказа, буду искать ему подобных — и найду их!”

Но Ленкоранский победоносный штурм был тот предел, за который не суждено было перейти доблестным подвигам Котляревского. Тяжелые неизлечимые раны заставили его выйти в отставку и поселиться около Бахмута, в селе Александрове. Для скорбной жизни его молитва становилась лучшею отрадой; он на собственный счет выстроил церковь и перенес к ней из родной Ольховатки престарелого протоиерея, своего отца, который и дожил с сыном до глубокой старости. Для Асландузского героя началась жизнь тихая, мирная, спокойная, однообразная и молчаливая.

Был момент, когда Котляревскому еще раз представлялся случай воротиться к победному поприщу. При самом начале персидской войны в 1826 году, император Николай произвел Котляревского в чин генерала от инфантерии и приглашал его принять на себя командование войсками против знакомых ему персиян. ”Уверен, — писал ему государь: — что одного имени вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска, вами предводительствуемые, устрашить врага, неоднократно вами пораженного и дерзающего снова нарушить тот мир, к которому открыли вы первый путь вашими подвигами”. [539]

Но Котляревский, изнемогавший от страданий, не мог исполнить державной воли, и командовать войсками против персиян был послан генерал от инфантерии Паскевич. Впоследствии, уже за несколько дней до кончины, в кругу своих близких родных, Котляревский приказал принести высочайший рескрипт, приглашавший его на службу, и шкатулку, от которой ключ всегда хранил у себя. В шкатулке оказалось 40 костей, вынутых после Ленкорани из его головы, которых он до тех пор никогда никому не показывал. ”Вот — сказал он, указывая на кости: — что было причиною, почему я не мог принять назначение государя и служить до гроба престолу и отечеству... Пусть оне останутся вам на память о моих страданиях”.

Чтобы иметь понятие о жестоко-мучительной жизни, которую вел в течение 39 лет Котляревский, довольно сказать, что он мог дышать свежим воздухом только летом, в теплую погоду, а зимою не выходил из комнаты. Уединение разделял с ним до самой его смерти сослуживец его, раненый при Асландузе, маиор Шультен, который впоследствии женился на его племяннице. Представители прошедшего славного времени, оба изувеченные воина принимали до конца живое, юношеское участие во всем, что касалось до родины их славы, Кавказа.

В 1838 году, по совету медиков, Котляревский переселился на южный берег Крыма и, приобретя близ Феодосии мызу «Добрый Приют», провел там остаток своих дней молчаливо и безропотно. Так наступил 1851 год, когда жизнь его начала видимо погасать. Он сознавал это, но сокрушался лишь о том, что не мог достаточно отблагодарить свою двоюродную племянницу, которая безотлучно находилась при нем в течение нескольких лет. Тогда мелькнула у него мысль жениться на ней и этим путем оставить ей право на получение пенсии вдовы генерал-аншефа. Он написал военному министру и, получив разрешение, назначил венчание на 19 октября, день асландузской победы, который он считал счастливейшим в своей жизни. Но смерть была уже близка. 10 октября он еще принимал у [540] себя кавказского наместника, князя Михаила Семеновича Воронцова, который, несмотря на бурю, свирепствовавшую на Черном море, заехал в Крым, чтобы повидать своего старинного друга; но с этого дня болезнь стала делать быстрые успехи. 19-го числа Котляревский был уже так слаб, что не мог ехать в церковь; а совершить обряд на дому воспрещали правила церкви. Он приходил в отчаяние и, ломая руки, твердил одно: ”Боже мой, Боже мой! Я сойду во гроб неблагодарным!” ⁶³. 21-го , числа в 11 часов ночи, он с трудом приподнялся на постели и попросил, чтобы его пересадили в кресло. Но едва это исполнили, как Котляревский перестал говорить и тихо скончался".

Тело Котляревского покоится в ”Добром Приюте”, в саду за небольшою решеткою. С ним рядом похоронен Шультен, который и после смерти остался неразлучно верен своему начальнику и другу, а недалеко от этих могил, как бы убаюкивая их мирный сон, плещут волны Черного моря.

Но эта тихая могила невольно напоминает другую могилу, переносит нас на берег другого моря, к грозным твердыням Ленкорани, где в Котляревском умер воин и вождь. А между двумя этими морями возвышается Кавказ, и на нем, как на громадном, незыблемом памятнике глубоко врезано имя Котляревского.

Мысль почтить героя достойным его имени монументом на той земле, где он провел свои последние страдальческие годы, давно уже зародилась среди феодосийских граждан, и наконец приведена в исполнение знаменитым художником, профессором Айвазовским. Он составил проект памятника и выбрал для него живописное место на высоком холме, откуда открывается чудный вид на город и на море. Памятник представляет и молитвенный дом, и вместе с тем музей феодосийских древностей. Передний фасад его украшен большою колоннадой, а [541] боковые продолговатыми окнами, расположенными почти под самым карнизом, так что вся внутренность здание освещается сверху. Над фронтоном водружен позолоченный крест, а внутри все здание делится на две половины. В передней части, где помещается часовня, к востоку стоит икона апостола Петра, на север — большой прозрачный георгиевский крест, как символ доблестной службы кавказского героя, а к югу — портрет Котляревского, писанный искусною кистью самого Айвазовского. Задняя половина здания обращена в музей, вмещающий в себе феодосийские древности; здесь же находятся несколько превосходных картин Айвазовского, принесенных художником в дар своей родине.

Заложение часовни торжественно совершилось 5-го июля 1870 г. Преосвященный епископ херсонский, желая речью воскресить в памяти присутствовавших боевые заслуги и светлые страницы жизни покойного кавказского героя, сказал прекрасные и глубоко знаменательные слова:

“Многу славу созда нам Господь его ради”.

Комментарии

61. Вообще тогда ни планов, ни карт, касающихся Закавказья, почти не было. Правда, что офицеры квартирмейстерской части — нынешний генеральный штаб — делали съемки, но все карты отправлялись в Петербург, причем главнокомандующему не оставлялось даже копий, «как будто бы, — по справедливому замечанию Цицианова, — оне там нужнее, чем генералу, который здесь действует».

62. Официальное название этой должности было: «Грузинский гражданский губернатор на правах военного».

63. Невеста Котляревского была щедро обеспечена государем.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 3. СПб. 1887