ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXIX.

Генерал Завалишин. (Каспийская флотилия в 1805 г.).

Когда, в 1805 году, открылась персидская кампания, главнокомандующий в Грузии, князь Цицианов, приказал Каспийской флотилии направиться к Гилянам. Он имел в виду помешать этим путем наступательным замыслам персидского шаха, побудить его уплатить военные издержки за эриванскую кампанию и возвратить 12 орудий, захваченных еще Ага-Магомет-ханом, при разорении им Тифлиса. В то же время предполагалось, что флотилие на возвратном пути из Гилян займет город Баку и оставит там русский гарнизон. Начальство над экспедицией поручено было инспектору всех гарнизонных полков на Кавказе, генерал-маиору Иринарху Ивановичу Завалишину.

Завалишин появляется на Кавказе, еще не бывши, насколько это известно, ни в одном сражении, но уже с чрезвычайно выгодной репутацией, созданной ему особым расположением Суворова, привлекательными чертами прямого характера, а отчасти в несправедливостию, постигнувшею его во времена императора Павла. Известно, что 14 лет от роду он был уже подпоручиком Фанагорийского гренадерского полка, и там-то [392] пользовался особенною любовию Суворова, отличавшего в молодом человеке не только ум, образование и склонность к литературным занятиям, но видевшего в нем даже и задатки больших военных способностей, как это видно из следующего семейного предания. Рассказывают, что в 1799 году, когда Завалишин 29 лет от роду был произведен в генералы и назначен шефом Таврического гренадерского полка, находившегося в Голландии, то Суворов отправил к нему собственную свою георгиевскую звезду, выражая тем уверенность, что Завалишин достигнет высших отличий на военном поприще. Дело, возложенное тогда императором на молодого генерала, было, действительно, настолько важно, что с своей стороны также оправдывало надежды Суворова: Завалишину поручено было отвести в Голландию часть русских войск, назначенных на подкрепление разбитого корпуса Германа, и восстановить честь полка, которого он назначен был шефом, — полк этот, как думал государь, потерял в сражении знамя, и за то был лишен употребление барабанного ”боя". Но эскадра Завалишина не успела дойти до Голландии, как военные действие уже окончились, и войска ушли на зимовые квартиры.

Тем не менее Завалишин горячо вступился за честь полка, несправедливо обвинявшегося в потере знамени в сражении под Берном; он поспешил разъяснить обстоятельства, давшие повод к подобному слуху, и писал, что первые донесение о сражении были крайне неточны, что полк не только не потерял своего знамени в том смысле, чтобы оно досталось в руки неприятеля, а напротив, сам взял французское знамя; собственное же, считавшееся погибшим, отыскано на трупе убитого офицера, смерть которого составляет притом прекрасный боевой эпизод и может служить к славе не только полка, но и всей русской армии. Оказалось именно, что когда одному из батальонов Таврического полка, окруженному со всех сторон французами, пришлось проложить себе дорогу штыками, то подпрапорщик Щеголовитов, стоявший под знаменем, видя, что трудно будет вынести из этой свалки полковую святыню, сорвал его с древка и спрятал под мундир. Вскоре он был убит. [393] Тогда знамя взял прапорщик того же полка Багговут и обвил его вокруг себя под рубахою; но почти вслед за этим роковая пуля сразила и его, и знамя вместе с ним осталось на поле сражения. Остальные знамена полк вынес из боя, но все они в клочки были изодраны французскими штыками и пулями.

Спасение знамени являлось несомненным фактом, и государь не только возвратил полку отнятый ”бой”, но пожаловал ему еще мальтийское (георгиевское) знамя с надписью, увековечившею подвиг его под Берном. Что же касается до прапорщика Багговута, хотя уже убитого, то государь приказал произвесть его в поручики и перевести лейб-гвардии в Преображенский полк ⁴⁸.

С экспедиционным корпусом Завалишину пришлось быть некоторое время в Нормандии и в Англии. Здесь он сумел выказать так много такта и заботливости о поддержании добрых отношений с союзниками, что возвращающиеся в Россию войска вызвали со стороны жителей множество прощальных благодарственных адресов. Такие заявление были особенно приятны императору Павлу Петровичу, в с этих пор он стал смотреть на Завалишина не только как на хорошего военного генерала, но и разумного политического деятеля.

И едва Завалишин приехал в Петербург, как получил приказание явиться прямо в кабинет государя. Все ожидали, что он будет осыпан наградами; но к общему удивлению вышло совершенно противное. В разговоре государь поставил два вопроса: что думает Завалишин о войне, объявленной Англии, и чему приписывает он поражение наших войск в Голландии и в Швейцарии? Завалишин открыто и честно высказал свое мнение, что лично он никогда не одобрил бы разрыва с Англиею, сделанного исключительно в угоду Наполеону; что же касается до поражение наших войск в Голландии, то он объясняет это единственно тем предпочтением, которое в последнее время стали оказывать парадной выправке, в ущерб [394] сущности военного дела. Государь мгновенно вспылил, назвал его партизаном Суворова, порицателем новых порядков, — и Завалишин, вместо ожидаемых наград, в тот же день был исключен из службы одним приказом с князем Цициановым, Ермоловым, Чичаговым и Платовым.

Император Александр снова призвал Завалишина на службу, назначив его шефом Астраханского гарнизонного полка и инспектором всех гарнизонных частей на Кавказе, и поручив ему в то же время главный надзор над Астраханским казачьим войском и Каспийскою флотилиею. Князю Цицианову, назначенному тогда же главнокомандующим в Грузии, хотелось однако предоставить Завалишину другое, более широкое поприще, которое считал он важнее и выше военных успехов. Дело шло о гражданском устройстве Грузии, о водворении в ней порядка и правосудия, требовавшем правителя энергического, умного, честного, именно такого, каким знал Завалишина князь Цицианов. Он и предложил ему занять этот важный пост, с тем однако, чтобы тот перешел в гражданскую службу. Но последнее условие составило неодолимое препятствие в глазах самого Завалишина. Напрасно князь Цицианов предлагал ему чин тайного советника, анненскую ленту и большое содержание. Любимцу Суворова, надевшему на 29 году генеральские эполеты, казалось невозможным из-за материальных выгод покинуть добровольно славное военное поприще, — и он отказался. Цицианов должен был уступить и назначил Завалишина начальником гилянской экспедиции. Но не предполагая в нем, при всех его военных способностях, равной с ним опытности, необходимой для экспедиции, Цицианов назначил в помощники к нему известного своею храбростию подполковника Асеева.

Эскадра должна была отплыть из Астрахани возможно раньше, высадить войска у Энзели и, взяв город Ряшт, отправить оттуда письмо к Баба-Хану. В письме этом Цицианов, излагая свои условия, писал шаху между прочим следующее: ”Войска моего Государя, как буйный вихрь, выворачивающий столетние дубы, не хотящие преклониться перед ним, оставляет безвредно камыш, нагибающийся до лица земли при его проходе. [395] Таков мой Государь Император, таковы и войска его, с коими, не останавливаясь, пройду и в Индию, буде единое слово изрещи изволит».

В том случае, если шах не принял бы предложенных условий, Завалишину приказано было поставить в Ряште наместника, обложить город данью и учредить у берегов Энзели крейсерство для покровительства русской торговле. Но если шах согласится исполнить требование Цицианова, то условиться с ним об учреждении в Ряште русского консульства с командой и военным судном.

Состав экспедиционного корпуса из войск, прошедших в минувшем году боевую школу в Осетии под руководством такого опытного начальника, как генерал Несветаев, давал по-видимому все шансы на успех. Однакоже экспедицие не оправдала самых скромных ожиданий Цицианова. Эскадра даже опоздала выйти в море, и подняла паруса лишь 23 июня, т. е. в то время, когда персияне уже были в Карабаге, и полковник Карягин, после отчаянного дела при Аскорани, вынужден был начать свое знаменитое отступление. Известие об этих событиях, которые персияне выставляли победами, совпало в Ряште с появлением эскадры у берегов Энзели и, конечно, могли только поднять дух неприятеля. Однакоже персияне, несмотря на сделанные приготовления, вовсе не защищались в Энзели и отступили во внутрь страны, оставив роте Казанского полка с подполковником Асеевым занять город без боя. Отсюда, с частию десантного отряда, Асеев направился к городу Пери-Базару и овладел им после трехчасового боя. Но тут получены были известия, что у Ряшта собирается персидское войско, намеревающееся одновременною атакою Пери-Базара и Энзели отрезать отряд Завалишина от моря. Намерение это представляло для русского отряда серьезную опасность, так как многочисленность неприятеля, густота прибрежного леса и знакомство туземцев со всеми его тропинками давали ему большие шансы на успех. Чтобы предупредить готовившийся ему удар, Завалишин, по совету Асеева, решился сам атаковать персидские войска, собранные у Ряшта, и 5 июля повел в дело свой небольшой [396] отряд, не превышавший восьмисот штыков при трех орудиях. На пути наступление Завалишина семь тысяч персиян занимали позицию, представлявшую дефиле, усиленное искусственными заграждениями. Сильный огонь, открытый неприятелем из-за укрытий, наносил казанцам большие потери и вывел из строя всех лошадей. Несмотря на это, русские энергически продолжали наступление, таща на себе тяжелые пушки; но вскоре под одним из орудий сломалась ось, и его принуждены были бросить. А между тем сопротивление персиян с каждым шагом становилось упорнее. Отряд дошел наконец до широкой канавы, на которой каменный мост был разломан, и очутился под перекрестным градом ружейных выстрелов. Люди изнемогали, патроны были израсходованы, а между тем отряд с 8 часов утра до трех пополудни прошел только семь верст, и до Ряшта оставалось такое же расстояние. К довершению всего, сам подполковник Асеев был ранен, хотя и не оставил команды; но отряд, истощенный потерями и видя перед собою все новые и новые преграды, вынужден был начать отступление. Ободренный успехом, неприятель стремительно ударил на русских. Картечь несколько сдержала ого натиск, однакоже казанцам не раз приходилось штыками вырывать орудие из рук персиян. Не имея возможности удержаться в Пери-Базаре, весь отряд отошел к Энзели и решился здесь ожидать ответа от Баба-Хана на письмо главнокомандующего. Но получено была известие, что шах, вместо ответа, отправил из Карабага в Гилянскую провинцию еще шесть тысяч войска, которое к 8 июля должно было прибыть к городу Ряшту. Между тем начались невыносимые жары, отозвавшиеся на русском отряде увеличением болезней и смертности, — и отчаявшийся в успехе дела Завалишин сел на суда и направился к Бакинскому рейду.

Бакинцы, между тем, еще за три недели до появление русской флотилии, вывезли в горы имущество и семейства и начали вооружать крепость, ставить пушки, готовить заряды и запасаться всем для отчаянной защиты. Гуссейн-Кули-хан бакинский приготовлялся к обороне с твердою решимостью не прежде покинуть город, как уже не останется никакой [397] возможности защищаться в нем. В последнем случае он решился удалиться в горы, и потому забаррикадировал все ворота, оставив свободными одни те, через которые предполагал скрыться.

На другой день по занятии русскими порта, Гуссейн-Кули-хан прислал одного из беков к начальнику русской эскадры узнать о причине ее прихода. Завалишин отвечал, что прислан по повелению русского императора занять Баку и требует ее безусловной сдачи. Два дня предоставлены были хану на размышление. В тот самый час, когда срок окончился, хан прислал просить отсрочки еще на два месяца; но так как Завалишин требовал сдачи крепости до захождение солнца, угрожая в противном случае приступить к бомбардированию ее, то хан прервал переговоры, и русские, в самый день Успение Богородицы, 15 августа, открыли канонаду. Неприятель отвечал тем же, и даже с большим успехом, так как на русских судах морская качка мешала верному прицеливанию, да и обе мортиры, бывшие на эскадре скоро разорвались. Видя, что одним бомбардированием с моря ничего добиться невозможно, Завалишин решил обложить Баку с суши и, 22 августа, приказал подполковнику Асееву сделать высадку. Асеев, не смотря на сопротивление бакинцев и отсутствие в отряде лошадей под орудия, которые люди должны были перетаскивать на себе, не только обложил Баку и занял командовавшие над городом высоты, но еще взял у неприятеля две пушки и три знамени. Ничто однакоже не показывало, чтобы в крепости думали о сдаче, а частые вылазки напротив свидетельствовали, что неприятель не теряет бодрости и верит в успех обороны. Стойкость бакинцев очевидно поддерживалась надеждою на чью-либо близкую помощь; и действительно вскоре получилось известие, что Шейх-Али-хан дербентский идет на выручку.

Неблагоприятные обстоятельства, впрочем вполне естественные и всегда возможные и ожидаемые на войне, и которые Карягиным и Котляревским дали бы только случай к новым блистательным подвигам, смутили Завалишина. Ему казалось невозможным в одно и то же время вести блокаду и отражать толпы дагестанцев; и 3 сентября он отступил от крепости, [398] а 5-го — дербентский хан и хамбутайский владелец явились под стенами Баку и с торжеством победителей вступили в город.

Дело было совершенно потеряно даже без попытки бороться с тяжелыми обстоятельствами. В затруднении, Завалишин собрал военный совет, которому при данных обстоятельствах только и оставалось постановить: оставить Бакинский рейд и следовать к острову Саре, близ Ленкорани, чтобы хотя помочь по крайней мере шагазскому хану вывести в русские пределы до четырех тысяч семей, изъявивших желание принять русское подданство. На этот раз эскадра благополучно достигла цели своего плавания; но неудача и тут не оставила Завалишина. Более месяца напрасно простоял он в виду Ленкорани, поджидая вести о движении шагазцев, но они не показывались. Причиною тому, как оказалось впоследствии, был талышинский хан, который, на просьбу шагазцев пройти через его владения, отвечал не только решительным отказом, но даже и угрозой отправить их хана связанным к персидскому шаху.

Как Цицианов отнесся к деятельности Завалишина, показывает его письмо к нему: “С получением знамен, взятых вами у бакинского хана, — писал князь: — я устыдился, и еще сто крат стыднее бы мне было отправить их к высочайшему двору, ибо одно из них сделано из бахчи — платок, в который товары завертывают; другое — из онучи, которым персияне обвертывают ноги вместо чулка, а третье — холстинное, лезгинского покроя, но самого низкого. Знамена я здесь брал, но ни одного такого не видел”. “Не могу вам не заметить также, писал он далее: — противоречия, замеченного в ваших рапортах, в которых вы говорите, что подполковник Асеев от вас нигде не отставал, а по реляциям вашим вижу, что он везде впереди вас был и все берега занимал. Во всяком случае вам лучше бы было и не свозить десанта, тогда бы хан счел, что вы приезжали только его постращать, а войска назначены были противу Ряшта, и сие заключение было бы для нас гораздо полезнее, чем взятие двух пушек и трех знамен храбрейшим из храбрейших Асеевым». Однакоже за труды, перенесенные [399] войсками в эту экспедицию, Цицианов нашел справедливым ходатайствовать о наградах. Генерала Завалишина он представил к ордену св. Анны 1 степени, украшенному алмазами, но особенно рекомендовал вниманию государя подполковника Асеева ⁴⁹.

Вместе с тем Цицианов старался загладить дурное впечатление, созданное в Закавказье нерешительными действиями Завалишина. Он предписал ему же снова идти с эскадрою от острова Сары к Баку и, сделав десант, принудить хана сдаться. Завалишин исполнил предписание; но так как переговоры не имели успеха, то он просил Цицианова прибыть сюда лично, рассчитывая, что его присутствие победит наконец упорство кичливого хана. Цицианов действительно прибыл к нему на помощь с отрядом в 1800 штыков, но, как известно, 8 февраля 1806 года предательски был убит под стенами Бакинской крепости.

Смерть Цицианова окончательно сразила Завалишина. Он посадил весь отряд, и свой, и Цицианова, на суда и отплыл с ним в море, написавши государю: ”одним словом, Всемилостивейший Государь, мы заведены в такую западню, из которой разве единая только десница Божие вывести нас может.” Между тем о смерти Цицианова прошли лишь темные слухи, а войска как бы пропали без вести. Наконец через месяц на линии получено было известие от Завалишина, что он на острове Саре бедствует без продовольствия. Ему оказали помощь, и еще через месяц отряд его наконец добрался до Кизляра и был оставлен на линии. В Грузию же, на усиление войск, поспешно отправили часть рекрут и весь Троицкий пехотный полк в полном составе. Эскадра также возвратилась в Астрахань.

Военные неудачи и особенно последнее отступление из-под Баку, отнявшее у Грузии значительную часть ее небольшой вооруженной силы в тот момент, когда она лишилась грозного защитника в Цицианове, не остались без влияние на дальнейшую судьбу Завалишина, вызвав к нему общее нерасположение. [400] Вероятнее всего под влиянием именно этого чувства, он вскоре был обвинен в пристрастном производстве одного следствия, по которому у него не оказалось некоторых бумаг, и был отставлен опять от службы.

Документы однакоже были найдены впоследствии между секретными бумагами самого Цицианова, и тогда Завалишину предложили занять место генерал-инспектора в Корпусе Путей Сообщения. В этом звании он пробыл около 12 лет, потом вышел в отставку, поехал лечиться в Пятигорск и там в 1822 году скончался. [401]

XXX.

Граф Гудович. (1806-1808 гг.).

Со смертию Цицианова, изменнически убитого под стенами Бакинской крепости, настали для русских Закавказских владений трудные моменты. В Тифлисе скоро узнали об участи, постигшей грозного князя, и Грузие испытывала все неудобства неопределенного положение и безначалия. Завалишин с войсками исчез; уважение к русской силе среди впечатлительных и изменчивых восточных племен было поколеблено, и нужно было ожидать повсюду восстаний. В таких обстоятельствах необходима была твердая рука, которая могла бы сразу положить предел беспорядкам и наказать бакинского хана за вероломство, а между тем Кавказский край оставался без главнокомандующего, имеющего власть и силу распоряжаться.

К счастию, на линии в то время командовал войсками энергический генерал Глазенап. Когда до него дошли темные слухи о гибели князя Цицианова, он в то же время известил о всем государя, а сам немедленно принял меры к тому, чтобы загладить невыгодное впечатление, вызванное отступлением Завалишина от Баку в такой момент, когда именно требовалось энергическое воздействие на хана. Он тотчас же предпринял [402] поход под Баку и по пути, еще до прибытие нового главнокомандующего, успел овладеть Дербентом, вызвав повсюду блестящим успехом своего предприятие прежнее, жившее там представление о русской силе, — и подготовив почву для будущих успехов.

Новым главнокомандующим, на место князя Цицианова, назначен был граф Иван Васильевич Гудович, заслуженный ветеран, хорошо известный кавказской линии, которою он уже командовал два раза, — в царствование Екатерины и Павла. Но преклонные годы и время, проведенное в бездействии, в стороне от военного дела, невыгодно отразились на деятельности и характере нового главнокомандующего. Сохранив свою прежнюю энергию, он, по словам современников, стал вместе с тем раздражителен, капризен, а память об одержанных им некогда победах развила в нем тщеславие и самонадеянность.

В закавказской деятельности своего предместника, князя Цицианова, он видел только одни теневые стороны и намеревался не продолжить только его дела, но и исправить в них все на его взгляд ошибочное и неполное. Вообще, уезжая на свой пост, он обещал государю гораздо более, чем в состоянии был исполнить.

Но уже в Георгиевске его постигло первое разочарование. Он нашел Кавказ далеко не в том состоянии, в каком оставил его в конце прошедшего столетия, когда русское владычество здесь ограничивалось одною кавказскою линиею. К тому же в крае свирепствовала чума, уносившая тысячи жертв, а средств для борьбы с страшным врагом не было, так как большая часть войск находилась тогда под Дербентом с генералом Глазенапом. Из Грузии доходили также далеко не отрадные известия. Все Закавказье, которое умела удержать в повиновении твердая рука Цицианова, готово было восстать. Имеретинский царь Соломон бунтовал открыто; волновались осетины; ахалцыхский паша покровительствовал опять начавшимся набегам лезгин на Грузию, а Персие собирала значительные силы, думая воспользоваться благоприятным временем для возвращение Ганжи, Карабага и других провинций. Ко всему этому [403] закубанские народы и кабардинцы, пользуясь отсутствием войск на линии, производили дерзкие набеги, простиравшиеся даже за Ставрополь. Напрасно Гудович, думавший, что имя его, со времен анапского штурма, еще памятно горцам и служит по прежнему грозою Кавказа, писал прокламации и собирал с себе депутатов. — [400] «Будучи старшим генералом русской армии — говорил он: — я не даром прислан сюда водворить между вами порядок». Депутаты, по стародавнему обыкновению, брошенному Цициановым, получая подарки, обещали жить мирно и спокойно, а возвращаясь домой, принимались опять за прежние разбойничьи набеги.

Лишь в Дагестане дела шли успешно. И хотя Глазенап, по взятии Дербента, был отстранен от командование отрядом, но присланный на место его энергичный генерал Булгаков довершил все его предприятия, покорив Баку и Кубинское ханство. Бежавшие ханы были низложены, и их владение вошли в состав Российской империи. Но даже и эти успехи, упрочившие русское владычество не только в Закавказье по Каспийскому побережью, но и по ту сторону гор, в южном Дагестане, не могли прекратить волнений в странах, сопредельных с Грузией, где всегда находились элементы, ожидавшие только предлога для открытого мятежа против русских.

Возмутился Карабаг. Но Ибрагим, не рассчитывая на собственные силы, пригласил к себе персиян, обещая сдать им Шушу и выдать малочисленный русский гарнизон, стоявший в крепости под командою маиора Лисаневича. Измена хана была обнаружена вовремя, и Лисаневич приказал арестовать его, чтобы тем отнять у него средства к побегу. Но в произошедшей при этом стычке и хан, и его любимая дочь были, к несчастию, убиты случайными солдатскими пулями. Убийство хана русскими, взволновавшее умы во всей стране, было весьма неприятно Гудовичу, и на пост Лисаневича был назначен генерал-маиор Небольсин, шеф Троицкого пехотного полка, незадолго прибывший в Грузию.

Между тем персияне, вызванные Ибрагимом, уже приближались к Шуше. Небольсин присоединив к своему полку [404] стоявшие в Карабаге батальоны полковника Карягина и маиора Лисаневича, — что вместе составляло отряд в 1, 600 штыков, — выступил навстречу двадцатитысячной персидской армии — и на Аскорани, при Ханашинском ущелии, разбил ее наголову.

Столь же неудачны были покушение Гуссейн-Кули-хана и царевича Александра со стороны Эривани, против Тифлиса и Елизаветполя.

Но даже разгром персиян не образумил шекинского хана, который не хотел оставаться в подданстве России после того, как друг и родственник его, Ибрагим карабагский, был убит Лисаневичем. Узнав о его смерти, Селим в отмщение решил захватить в свои руки маиора Парфенова, начальника русского отряда, стоявшего в его владениях, и с этою целью пригласил его к себе под видом совещание по какому-то делу.

В семи верстах от Нухи, Парфенов с удивлением увидел все шекинское войско, расположившееся громадным табором посреди открытой равнины. На вопрос: почему хан вышел из города? — ему отвечали, что хан собирается в поход, так как персидские войска стоят уже близко от границ. Парфенов удовольствовался этим ответом. Но едва он вошел в палатку, как шесть вооруженных татар мгновенно повергли его на землю. Обезоруженный, избитый и связанный, Парфенов пешком отправлен был в Нухинскую крепость, где его забили в колодки и бросили в глухое подземелье, угрожая смертью за смерть Ибрагима. 15 казаков, находившиеся в его конвое, были частью изрублены. а частью закованы в цепи и рассажены по тюрьмам.

Целый день томили узников страхом ожидаемой казни; но к вечеру хан переменил решение. Он прислал сказать Парфенову, что возвратит ему свободу, если тот согласится вывести русские войска из его владений. Парфенов, в виду безвыходного положения, в которое поставлен был малочисленный отряд против соединенных сил шекинцев и персиян, согласился, — и в тот же день вышел из Шекинского ханства.

“Отступление Парфенова — справедливо замечает Дубровин: — [405] было крайне неуместно и не сообразно со славою русского оружие и с тою репутациею, которую составили себе в том крае даже незначительные отряды, всегда выходившие победоносно в борьбе с многочисленными врагами. Недостаток стойкости и твердости духа имел дурные последствия, и сделанная ошибка стоила больших усилий для ее поправления». Действительно, как только русские оставили Нуху, джаробелоканцы восстали почти поголовно и уже готовились вместе с шекинским ханом вторгнуться в Грузию, заявляя открыто, что завладеют Ганжею.

Известие об этих происшествиях дошло до Гудовича в то время, когда он лежал во Владикавказе больной и расслабленный. Не имея возможности совершить переезд через Кавказские горы верхом, Гудович приказал нести себя на носилках и, явившись в Тифлис, тотчас послал приказание генералу Небольсину идти на шекинского хана. Небольсин, уже прежде, как мы видели, умевший управиться с Карабагом, блистательно исполнил поручение: он разбил наголову войска Селима, встретившие его на границе, и затем подступил к самой Нухе.

Столица Шекинского ханства, живописно расположенная при истоке небольшой горной речки, вся тонет в густой зелени ореховых и тутовых деревьев. На высоком холме, командующем окрестностью, красуется старая крепость, и тут же рядом стоит ханский дворец — образчик жилища восточного сибарита. Здесь все — в причудливом, оригинальном персидском вкусе; и мраморные фонтаны, окруженные плакучими ивами, и разноцветные стекла в узеньких окнах, и потолки, составленные из кусочков зеркал, и дивные лепные работы, украшающие собою карнизы, двери, окна, камины ⁵⁰. Небольсин не хотел подвергать чудного заика ужасам приступа и предложил Селиму выйти с повинной головою.

Но так как Селим наотрез отказался покориться, то решено было взять город штурмом. Осажденные прибегли к [406] самым отчаянным средствам защиты. Они окружили свои батареи горючими материалами и зажгли их в тот самый момент, когда начался штурм. Весь город внезапно опоясался огненною полосою; и войскам пришлось прорываться через огонь, так как всякая остановка и колебание могли быть гибельными. И русские солдаты прорвались через огонь. Город был взят; хан бежал и объявлен лишенным своих владений навсегда.

Теперь настал момент наказать и возмутившихся джаробелоканских лезгин, которые своими действиями давно уже испытывали терпение русских.

На алазанской линии со времени Цицианова и Гулякова по прежнему стояли те же кабардинцы, но уже под начальством князя Дмитрие Орбелиани, заместившего Гулякова. Орбелиани был офицер отличный, но слишком большая осторожность, с которою он решался на каждое дело, много отнимала блеска от его военных подвигов. Тем не менее линие охранялась так зорко, что лезгины уже не могли вести привычный для них и доставлявший им все необходимое, разбойничий образ жизни — жизни набегов и опустошений соседних стран.

Потерявшие и с своей стороны терпение, лезгины решились наконец, в последний год командование Цицианова, собрать огромные толпы и истребить ненавистную для них колонну Орбелиани, стоявшую у Пейкаро бессменною стражею.

И вот, 26 марта 1805 года, в такой момент, когда персидская война поглощала все русские силы, девять тысяч лезгин внезапно бросились на Александровский редут, чтобы прежде всего лишить русских этого опорного пункта. Натиск был так стремителен, что неприятельские толпы успели прорваться через форштадт до валов укрепления. 125 кабардинцев, 25 егерей и несколько донских казаков не дрогнули однакоже перед вражескою силою. На вал вошел комендант Гарцевич и, вызвав 50 человек, приказал им ударить на главную толпу лезгин, уже взлезавшую на укрепление... Раздалось ”ура!” — и горсть солдат с двумя офицерами, поручиком Куликовым и прапорщиком Фендриковым во главе, ринулась в битву. [407] Лезгины, почти торжествовавшие победу, не выдержали натиска и обратились в бегство. Унтер-офицер Горбунов схватил неприятельское знамя, а поручик Куликов, увлекшийся преследованием, выскочил даже за самый форштадт и едва не был смят налетевшею на него лезгинскою конницею. К счастию, Гарцевич вовремя крикнул: назад! — и встретил ее картечью. Неприятель был рассеян, но победа досталась русским не дешево: из фронта выбыло 42 человека, т. е. третья часть гарнизона.

С таким же блистательным успехом была отражена другая тысячная неприятельская партия, спустившаяся с гор в апреле 1805 года против деревни Тионеты, где стояли две кабардинские роты, силою в 130 штыков. Неприятель, появившийся перед ними, был опаснее джарцев. Это были хевсуры, известные своею легендарною храбростью и приводившие в трепет даже лезгин. Но кабардинцы и здесь достойно поддержали свою старую боевую славу. Командовавший ротами поручик Волков, видя безвыходность своего положения, сам сделал отчаянную вылазку и внезапным нападением разбил хевсуров наголову. Подоспевшему на помощь подполковнику Эристову с грузинскою милициею оставалось только преследовать их до самых верховьев Арагвы.

“В настоящее время — говорит один военный писатель: — подобные подвиги могут казаться нам баснословными, а между тем они действительно были, и — скажем более — если бы их не было, нам никогда не удержать бы за собою Закавказье. Объяснить их только превосходством регулярного строя над азиятскими полчищами также невозможно, потому что здесь русские имели противников слишком опытных в битвах. Это скорее всего влияние той нравственной школы, которую оставили после себя, как славное наследие, герои 18 века: Румянцев, Суворов, Вейсман, Цицианов и др.”.

Теперь, когда Нуха была взята и Небольсин сталь угрожать лезгинским владениям совершенно с другой стороны, генерал Орбелиани также перешел в наступление и принял настолько искусные меры, что 8 ноября все лезгинское войско, вместе с [408] пришедшей к нему на помощь аварскою конницею, было заперто в тесном джарском ущелье. Поставленные в безвыходное положение, лезгины не могли и думать о сопротивлении. Аварский хан первый вступил в переговоры, а между тем увел свою конницу в горы, и джарцы, покинутые своим союзником, покорились. Депутаты их, явившиеся в Орбелиани с повинной головой, были отправлены в Тифлис и вошли в город с повешенными на шеи саблями. Трудно описать восторг грузин при виде их завзятых врагов, впервые являвшихся перед ними в таком униженном положении.

Вновь покорив силою оружие восставшие ханства, Гудович не обнаружил достаточного политического такта, чтобы продолжать дело покорение и мирною политикою. Лучшим средством к умиротворению страны было бы теперь введение в ханствах русского правления, как это сделал князь Цицианов с Ганжею, а граф Гудович, относившийся с странным предубеждением ко всем распоряжениям своего знаменитого предместника, нашел более полезным оставить правителей туземцев. Ханства Дербентское и Кубинское были отданы им под власть шамхала тарковского, который, разумеется, в них не жил, а управлял ими через своих приближенных; в Нуху, на место бежавшего Селима, поставлен был старый Джафар, выходец из Персии, человек, правда, вполне преданный России, но чуждый суннитам-шекинцам по вере и национальности; наконец в Карабаге, где по смерти Ибрагима явились два претендента, граф Гудович отстранил законного наследника Джафар-Кули-Агу, юношу искренно преданного русским, и предпочел ему Мехти-Кули-хана, человека пронырливого, двуличного, сумевшего снискать себе покровительство сильных лиц, окружавших главнокомандующего. Мехти опасался однакоже внутренних смут и требовал, чтобы Джафар дал ему письменную клятву повиноваться. Джафар охотно дал подпись, но прибавил под ней, что будет покорным слугой Мехти-хана только до тех пор, пока последний сам сохранит должное повиновение к русскому императору. [409]

Таким образом благоприятный момент слить все Закавказье под одною общею русскою властию был упущен.

Покорением лезгин закончились в Закавказском крае военные дела 1806 года. Наступила суровая зима, и граф Гудович спешил заключить перемирие с Персией, так как Турцие уже объявила России войну и сосредоточивала на границах значительные силы. Положение русского главнокомандующего в крае было в это время весьма затруднительно; он имел в своем распоряжении только одну 20-ю дивизию, разбросанную по всему Закавказью, а между тем, государь настоятельно требовал наступательных действий, чтобы отвлечь часть турецких сил от главного театра войны на Дунае. Гудович хорошо понимал, что он не может получить никаких подкреплений ни с линии, ни из России до тех пор, пока Наполеон не будет отражен от Вислы, а потому вынужден был начать военные действие с теми ничтожными средствами, которые были в его распоряжении. Оставив небольшой отряд генерала Небольсина на персидской границе, и полагаясь вполне на преданность вновь поставленных ханов, он двинул остальные войска в турецкие пределы по трем различным направлениям: главные силы, под личным начальством графа, шли на Ахалцых, правое крыло — на Поти, а левое — на Карс.

В то же самое время небольшая эскадра из черноморского флота, под начальством контр-адмирала Пустошкина, отправлена была из Крыма к кавказским берегам для покорение Анапы. На этом пункте, чрезвычайно важном для обеспечение кавказской линии, и раздались первые выстрелы в турецкую войну 1807 года. К общему удивлению Анапа на этот раз почти не защищалась и была взята без усилий и кровопролития.

Далеко не с таким успехом шли дела на суше, в пределах Азиятской Турции. Крепость Ахалкалаки, к которой подошел главный отряд, предводимый Гудовичем, первая же оказала упорное сопротивление. Это была небольшая, но сильная по тогдашнему времени крепость, обнесенная высокими стенами грузинской постройки, которые фланкировались по углам бастионами и башнями, вооруженными сильною артиллериею. [410]

На двукратное требование сдачи — паша отвечал решительным отказом.“В последний раз советую вам и требую, писал к нему раздраженный Гудович: — чтобы вы сдали мне крепость не медля, иначе вас ожидает неминучая гибель. Представлю в пример то, что многие турецкие крепости с их многочисленными гарнизонами и артиллерией не могли устоять против высокославных российских войск, коими я тогда начальствовал и теперь командую. Я взял их штурмом, где от одного упорства кровь ваших собратий пролита реками. Анапа, Суджук-кале и Хаджибей примерные тому свидетели. Показав вам то, что воевать я умею, продолжал Гудович: — я еще раз обращаюсь к вашему человеколюбию и уверяю вас моим словом, что в случае вашей покорности вы будете отпущены, а гарнизон получит пощаду».

Паша оставил письмо без ответа, и Гудович приказал приступить к бомбардированию крепости. Два дня безуспешно гремела канонада, и Гудович решил наконец взять крепость штурмом.

Войска были разделены на три отряда, под командою генерал-маиоров: Титова, Портнягина и графа Гудовича, сына главнокомандующего. На самой заре 9 мая, все три колонны по условному сигналу двинулись на приступ, но встречены были таким жестоким ружейным и картечным огнем, что две колонны повернули назад и только третья, имея во главе Портнягина, поднялась на стену. Чтобы поддержать ее, Гудович ввел в дело все свои резервы; но не смотря на все усилия, русские не могли утвердиться в городе. Тогда, получив сведение, что потеря в войсках простирается уже до 900 человек, Гудович приказал начать отступление — и три орудие остались в руках неприятеля. К счастию, турецкая кавалерия, сделавшая затем вылазку, была отбита тремя эскадронами нарвских драгун и казачьим полком, под начальством флигель-адъютанта полковника Отто.

Неудача штурма так сильно подействовала на графа Гудовича, что он уже не пытался продолжать блокады и возвратился в Грузию. Осада Поти также была свята, а от Карса войска [411] отошли еще раньше, по распоряжению самого Гудовича, ограничившего все действие левого фланга только обороною собственной границы. Таким образом кампание на всех трех пунктах окончилась неудачею.

Тогда турки сами перешли в наступление и двинулись из Карса на Гумри. Но тут их встретил генерал Несветаев, несколько поколебавший шансы войны. Имея под своею командою четыре неполные батальона и два казачьи полка, Несветаев выдержал натиск 20-ти тысячной турецкой армии, три раза возобновлявшей нападения, под личным начальством эрзерумского сераскира Юссуфа-паши, — и три раза отбил неприятеля с огромным для него уроном. Тем не менее положение отряда, ослабленного потерями и не имевшего при себе достаточного количества патронов и снарядов, становилось все более и более затруднительным. Турки готовились уже к четвертому приступу, с тем чтобы раздавить малочисленную горсть геройских защитников Гумри, как вдруг на помощь к Несветаеву явился Портнягин с своими драгунами, а вслед за ним подошел и сам главнокомандующий со всеми войсками, бывшими в ахалкалакской экспедиции. И здесь, на берегу Арпачая, 18-го июня, произошло генеральное сражение. Дело долго не решалось, происходя преимущественно на флангах. Но когда Несветаев с своею колонною неожиданно выдвинулся перед фронтом неприятеля и повел стремительную атаку на лагерь, турки в панике бросились бежать и ушли в Арзерум. Несветаев горячо преследовал их, и ему принадлежат почти все трофеи этой победы: 23 орудия, знамена и лагерь с множеством запасов.

Потери в русских войсках не превышали в сражении ста человек убитыми и ранеными; но в числе последних находился начальник 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенант барон Розен, впоследствии известный своими удачными действиями в Имеретии при Тормасове.

Поражением анатолийской армии, составленной из наиболее воинственных племен Азии: курдов и аджарцев, решилась участь кампании 1807 года в Азиятской Турции. Государь возвел графа Гудовича в сан генерал-фельдмаршала. Одержанная [412] русскими победа не осталась без влияние и на персидского шаха, спешившего поздравить Гудовича и приславшего ему в подарок верхового коня с богатым убором. Однакоже переговоры о мире, начатые с Персией, шли так медленно и неуспешно, что Гудович решился нанести новый удар персиянам и овладеть Эриванью.

В начале сентября 1808 года, фельдмаршал вступил через Бомбакское ущелье в пределы Эриванского ханства. Неприятельская кавалерия, в числе 500 человек следившая за движением русского войска, зажгла армянские деревни и удалилась. И неприятель нигде не показывался до 29 числа, когда значительные силы его были наконец открыты у деревни Аштарак. Гудович тотчас выдвинул против них кавалерийскую колонну из двух полков (Нарвского и Борисоглебского, вызванного собственно для этой экспедиции с кавказской линии); но так как окрестные поля были усеяны острыми камнями, по которым могла свободно двигаться одна лишь привычная персидская конница ⁵¹, то одновременно с драгунами вызваны были вперед линейные казаки и стрелки авангарда. Этот летучий отряд смело атаковал неприятеля, опрокинул его и гнал до самых стен Эривани.

Эчмиадзинский монастырь, памятный жестоким сопротивлением, оказанным князю Цицианову, был занят без боя, а на следующий день русские войска перешли речку Зангу, в трех верстах ниже Эривани, и стали бивуаком в виду самой крепости. Отсюда Гудович отправил прокламацию, в которой обращался к Эриванским жителям между прочим с следующими словами: «..Не берите в пример прежней неудачной блокады эриванской крепости. Тогда были одни обстоятельства, а теперь совсем другие. Тогда предводительствовал войсками князь Цицианов — из молодых генералов, не столько еще опытный в военном искусстве, а теперь командую я, привыкший уже водить более 30 лет сильные российские армии»... [413]

Прокламацие осталась без ответа, а потому Гудович, после трехдневного бездействие в виду Эривани, приказал полковнику Симановичу взять форштадт. Но едва это было исполнено и Симанович заложил в садах, прилегавших к крепости, бреш-батарею, как эриванский хан со всею кавалериею вышел из крепостных ворот и стал на окрестных горах, чтобы оттуда тревожить осаждающих. Гудович послал против него Нарвский драгунский полк под командою генерала Портнягина, который прогнал неприятеля за Аракс и затем, переправившись вплавь через эту глубокую и быструю речку, нанес ему вторично такое поражение, что персияне уже не осмеливались более тревожить тыл русского лагеря.

Одновременно с этими действиями, генерал-маиор Небольсин двинулся из Карабага с трехтысячным отрядом для покорение Нахичеванского ханства. В глубокую ненастную осень, в октябре месяце, войска бодро перешли через Карабагские скалистые утесы и снежные вершины и 27 числа стали спускаться на равнину, к деревне Кара-Бабе. От жителей Небольсин узнал, что в Нахичеванское ханство прибыл сильный, 25-тысячный персидский корпус, под личным предводительством Аббас-Мирзы; и так как неприятель мог запереть выход из ущелья, то Небольсин приказал маиору Лисаневичу с его батальоном и казачьим полком ночью предупредить неприятеля и занять деревню. Но едва Лисаневич подошел к Кара-Бабе, как на рассвете 28 октября был атакован всею персидскою силою. Отступить отряду было нельзя, как потому, что отступить ему было не велено, так и потому, что неприятель, имея много конницы, уже занял ею в тылу все важные пункты. Волей-неволей приходилось вступить в кровавый бой и удерживать за собою позицию при входе в ущелье до последнего человека. Солдаты помолились Богу, и едва Лисаневич выстроил свой авангард в одну боевую линию, поручив командование левым флангом его маиору Котляревскому, как вся неприятельская конница уже понеслась в атаку. Егеря, сомкнув каре, остановили ее натиск залпом и штыками; но отхлынувшую конницу тотчас сменила персидская пехота, — и бой завязался упорный. Уже [414] на обоих флангах победа не раз склонялась на сторону неприятеля, как наконец показался Небольсин с Троицким полком и артиллериею. В это самое время Котляревский успел отбить нападение на левом фланге, а Лисаневич, как опытный боец, не упускавший из виду движение неприятеля, заметив, что Аббас-Мирза отправил часть своих сил в обход и тем значительно ослабил себя перед нашим фронтом — воспользовался этой минутой, напал на персиян и разбил их наголову. Тогда весь отряд Небольсина быстро пошел вперед, и обходная персидская колонна оказалась отрезанною. Бегство неприятеля сделалось общим. При преследовании Лисаневич с боя взял две пушки, а одну Котляревский.

Разбитый Аббас-Мирза оставил Нахичевань без защиты и Небольсин немедленно занял ее по приглашению жителей. Казачий полк был выдвинут вперед на самую границу Эриванского ханства и оттуда открыл сообщение с Портнягиным. С этого момента лагерь нашего осадного корпуса был вполне обеспечен со стороны Аракса; но Эриванская крепость продолжала упорно защищаться и по всему было видно, что гарнизон не помышляет о сдаче. Между тем наступила ранняя суровая зима, и глубокие снега, выпавшие в горах, завалили ущелья и совершенно прервали сообщение с Грузией. Эти обстоятельства, вместе с развитием болезней в лагере и с обнаружившимся уже недостатком боевых снарядов, вынудили фельдмаршала решиться на штурм Эривани.

В ночь с 16 на 17 ноября, войска, четырьмя колоннами, предводимые полковником Симановичем, маиорами Борщовым, Новицким и капитаном Челищевым, двинулись к крепости; но штурм окончился полною неудачею. Персияне дрались отчаянно и по приемам их можно было заключить, что в этот день руководили ими французские офицеры, в то время как с нашей стороны колонными начальниками, за исключением Симановича, были молодые и малоопытные люди, не могшие заменить собою вождей цициановской школы: Портнягина, Небольсина, Несветаева, Карягина, Котляревского, Лисаневича и других. Карягина и Несветаева в это время уже не было на свете, а остальные [415] находились в других второстепенных отрядах, далеко от главных операций, которыми решалась участь целого похода.

К довершению всего, при самом начале сражение полковник Симанович и сменивший его маиор Вылазков были тяжело ранены, — и колонна их первая остановилась во рву, засыпанная картечью и ручными гранатами. Вторая колонна хотя и взобралась на стену, но, не поддержанная вовремя, была отброшена назад в беспорядке. Начальник колонны маиор Новицкий был ранен, а заступивший его место Борисоглебского драгунского полка полковник Булгаков — убит ⁵². Третья и четвертая колонны попали во рву под сильный фланговый огонь с двух батарей и, потеряв обоих колонных начальников, маиора Борщова убитым и капитана Челищева раненым, также отступили.

Видя общую неудачу атаки и огромные потери — до 800 человек, выбывшими из строя — Гудович приказал ударить отбой.

Во время этого штурма произошел эпизод, не имеющий большого значение для непосредственных результатов битвы, но заслуживающий горячей памяти в потомстве, как проявление высокой нравственной дисциплины русского солдата, создающей победы, — эпизод, показывающий, каких друзей найдет себе в русских солдатах хороший начальник-офицер. Маиор Тифлисского полка, князь Севарсамидзе, впоследствии известный кавказский генерал, несмотря на рану, незадолго перед тем полученную под Эриванью же, повел на приступ свой батальон, но, раненый снова, упал и остался на валах крепости. И вот денщик его Григорьев и рядовые Букреев и Псиков решаются спасти Севарсамидзе, не смотря ни на какие опасности. Когда окончился бой, они отправились ночью на вал, разыскали раненого и понесли его на шинелях под пулями заметившего их неприятеля. Скоро начался рассвет, и выстрелы, направленные против них участились. Букреев был ранен и упал. Тогда Севарсамидзе, видя какой опасности подвергаются солдаты, приказал им оставить себя и спасаться самим; но Псиков и Григорьев порешили между собою иначе: Псиков побежал в [416] лагерь за новыми людьми, а Григорьев лег на землю и прикрыл собою голову князя, говоря, что персияне видят их и стрелять не перестанут. Прибежавшая команда, действительно, нашла Григорьева уже убитым пулею в лоб; Букреев также вскоре умер от полученной раны; Псиков же, уцелевший при этом геройском подвиге, через три года был убит в сражении при деревне Паргите.

Несколько дней простоял еще Гудович после несчастного приступа под стенами Эриванской крепости, изыскивая средства к ее покорению; но многие полки приведены были в такое расстройство, что о повторении штурма нечего было и думать. Сознавая, что при таких условиях взять Эривань открытою силою невозможно, фельдмаршал присоединил к себе отряд генерала Портнягина и начал отступление в Грузию.

Небольсину приходилось также отступить в Карабаг; но обратный переход его через горы, уже покрытые глубокими снегами, был еще труднее. Весь путь до Карабагского хребта в течение трех дней пришлось прокладывать штыками, а на четвертый день, 3-го декабря, тридцатитысячная персидская армия, опять у той же Кара-Бабы, окончательно отрезала отряду дорогу и заняла впереди на горах выгодную позицию. Положение отряда час от часу становилось затруднительнее. Ночью на 4 декабря подул резкий ветер, поднялась сильная метель, и ужасный мороз грозил смертию. Видя, во-первых, невозможность идти далее по сугробам снега с обозом, а во-вторых, бедственное положение солдат без дров, Небольсин приказал сжечь весь обоз, желая тем дать средство солдатам отогреть свои закоченевшие члены. Однако, несмотря и на эту меру, в ночь до 60 человек было озноблено, и из них пять человек тогда же умерли.

Когда костры стали потухать, отряд стал в ружье и двинулся вперед. Персияне, решившись истребить его, уже с утра вступили в битву и дрались с отчаянною храбростию. Троицкий полк стал наконец колебаться. Тогда Небольсин ввел в дело егерей Лисаневича, и бой закипел с новою силою. Стремительным натиском Лисаневичу удалось наконец сломить персиян, и они побежали; русские преследовали их на протяжении пяти [417] верст; пощады при этом не было никому — пленных не брали. Путь через горы был открыт, и отряд благополучно добрался до Шуши.

Император Александр по достоинству оценил подвиг отряда и прислал его начальнику генералу Небольсину орден св. Георгие 3-го класса ⁵³.

Между тем отступление Гудовича, совершавшееся среди глубокой и снежной зимы, может быть названо в полном смысле слова — бедственным. Войска переходили горы по пояс в снегу, при вьюгах и морозах, доходивших до 15 град. Главнокомандующий должен был выслать вперед весь Нарвский полк и батальон пехоты, чтобы расчищать дорогу лопатами; но несмотря на принятые меры, до тысячи человек из отряда погибло от стужи. Борисоглебский драгунский полк лишился при этом всех своих лошадей и возвратился пешим. Сам фельдмаршал жестоко простудился и получил сильнейший ревматизм, от которого впоследствии потерял один глаз.

Необходимо прибавить, что одною из причин неудачи эриванского похода была позорная измена подполковника Кочнева, долгое время бывшего комендантом в Елизаветполе. Он предупредил персиян о вторжении русских и передал им все планы, добытые неизвестным путем из штаба Гудовича.

Едва возвратившись в Тифлис, фельдмаршал получил тревожные известие о восстании Кубинского ханства. Как мы уже видели, Куба была взята генералом Булгаковым, но окончательно присоединена была к России только в начале 1808 года, когда Шейх-Али-хан, долгое время державшийся в лесах около Кубы, увидел наконец невозможность склонить на свою [418] сторону жителей, бежал в Акушу с малым числом приверженных беков и, как бы в отмщение народу, изрубил на границе все бывшие при нем кубинские знамена и бросил чугунные пушки; — их жители доставили потом в Кубу к полковнику Тихановскому. С побегом Шейх-Али-хана Кубинская провинцие наводнилась разбойничьими шайками, а в начале 1809 года туда вторглись уже огромные толпы дагестанцев н, обложив Кубу, 20 дней держали в блокаде батальон Севастопольского полка, под командою маиора Рябинина. Посланные к нему на помощь две роты с маиором Логвиненковым были встречены 24-го января всеми силами Шейх-Али-хана и потерпели поражение. Сам Логвиненков был ранен пулею в грудь навылет, солдаты же потеряли 120 человек убитыми. Остаток храброго отряда однако удержался в наскоро устроенном вагенбурге, стойкая оборона которого дала возможность подоспеть сюда войскам из Баку и Дербента. Рябинин в свою очередь сделал вылазку, и Шейх-Али, окруженный со всех сторон нашими отрядами, был разбит и бежал в Табасаранские горы.

Известие об этой победе несколько успокоило больного фельдмаршала. Но расстроенный физически и нравственно, от просил государя уволить его от должности, и был назначен главнокомандующим в Москву.

В этом звании Гудович оставался до февраля 1812 года, когда глубокая старость заставила его просить о совершенном увольнении от службы. Император изъявил на это согласие и пожаловал фельдмаршалу свой портрет, осыпанный бриллиантами, для ношение в петлице.

Последние годы жизни маститый фельдмаршал провел в своем имении, местечке Ольгиополе, и умер в январе 1820 года от старости, на 79 году от рождения, завещав похоронить себя в Киеве, в любимом им Софийском соборе. [419]

XXXI.

Редут-Кале.

В 1804 году небольшой русский отряд высадился на мингрелийских берегах Черного моря и заложил, при устьях реки Хопи, укрепленный порт, впоследствии названный Редут-Кале. Вначале войска здесь выстроили себе несколько мазанок, обнесенных плетневым забором, и мало заботились о безопасности укрепления, несмотря на то, что в 17 верстах от них находилась турецкая крепость Поти и что турки с видимым недоброжелательством смотрели на попытку русских утвердиться в стране, которую они еще считали своею.

Паша, начальствовавший гарнизоном Поти, под дружественным предлогом сделал визит русскому коменданту и потом часто приезжал к нему в гости, в сущности с целию высматривать и выслеживать, что делается в укреплении. Русские добродушно принимали гостей и так были уверены в их расположении, что вовсе не принимали против них никаких мер предосторожности. Паша подметил между прочим, что ружья, обыкновенно [420] стоявшие в куче, были без кремней и употреблялись только для учений, что в крепости не было ни караулов, ни разъездов, — словом, все делалось так, как в крае совершенно мирном и в совершенно мирные времена.

Однажды — по некоторым сведениям это было в 1806 году — русский гарнизон праздновал первый день Рождества Христова, и отпраздновал его, как водится на Руси, так что к вечеру немногие оставались с здоровою головою. Наступила ночь. С моря дул сильный ветер и под завывание его все погрузилось в глубокий сон, как вдруг со всех сторон засвистали пули, и турки мгновенно ворвались в укрепление. Часовые едва успели выстрелить, как уже были заколоты. Поднялась суматоха; но так как никаких средств к защите не оказывалось, то большая часть гарнизона заперлась в казарме, без всякой надежды на спасение.

В это время в густом лесу, со стороны Риона, раздавалась родная русская песня, — из лесу выходила команда из 12 рядовых при унтер-офицере, отправленная за несколько дней перед тем на берег Черного моря для заготовки строительного леса. Несколько замешкавшись на работе, команда не успела возвратиться к первому дню праздника и только к ночи стала подходить к Редуту.

Выходя из лесу, солдаты неожиданно увидели свое укрепление в пламени. Крики и выстрелы, доносившиеся с той стороны, заглушали даже бушевавшую бурю и ясно говорили, что в укреплении турки.

— Что делать теперь, Сидорыч? обратилась команда с вопросом к своему начальнику.

— “Что делать? отвечал с решимостью старый солдат: — разумеется, идти и выручать товарищей. Ура, ребята!”

С этим криком команда ворвалась в укрепление. Сметливый Сидорыч бросился к орудиям, но они на беду оказались заклепанными. Но вот заброшенный единорог, незамеченный неприятелем... Внезапно прогремел пушечный выстрел, и турки, осыпанные картечью, изумленные, не понимая в чем дело, смешанною толпою в страхе бросаются вон из укрепления. [421]

— “Вылезайте же вороны из гнезда! закричал насмешливо Сидорыч товарищам, засевшим в казарме: Берите ружья, да рассчитывайтесь-ка поскорее с бусурманами!” Но этого расчета сделать не удалось, потому что турки поторопились уйти в Поти. К сожалению, предание не сохранило полного имени храброго унтер-офицера.

Случай этот и то значение, которое Редут-Кале имел для Закавказья в военном отношении, по близости его к турецкой крепости, побудили главнокомандующего, графа Гудовича, занять его более сильным гарнизоном, для чего туда и назначены были три роты Белевского полка, под командой маиора Лыкошина. Несмотря на это, 8 февраля 1807 года, турки, по объявлении войны, сделали вторичную попытку овладеть ненавистным для них укреплением.

Благодаря дремучим лесам, которые от самого Поти сплошною полосою тянутся по берегу Черного моря, нападение и на этот раз произведено было так внезапно, что часовой, стоявший на валу, дал сигнальный выстрел только тогда, когда турки были уже почти у редута. Ударили тревогу. Дежурный караул встретил неприятеля у самых ворот, но был опрокинут, и турки, окружив казарму, стали стрелять в окна и в двери. Люди застигнуты были врасплох, но защищались отчаянно. Пока одни отбивались всем, что попадало под руку, другие успели схватиться за ружья и штыками отбили турок, уже ломившихся в казарму. Жестокая свалка завязалась внутри укрепления. Комендант его маиор Лыкошин в начале дела был ранен в голову двумя сабельными ударами, но принявший от него команду капитан Денисьев продолжал дело обороны с тою же упорною энергиею. До какой степени доходило ожесточение сражавшихся, можно судить по тому, что три турецкие знамени несколько раз переходили из рук в руки, пока окончательно не были отбиты русскими. Одно из этих знамен взято штабс-капитаном Трофимовым, а два другие фельдфебелями: Мирным и Ивановским, которые оба были при этом ранены.

К семи часам утра неприятель был опрокинут повсюду и, поражаемый штыками, кинулся вон из укрепления. Но это не [422] был еще конец кровавого нападения; устроившись в лесу, турки два раза бросались на редут и два раза были отбиты с огромным уроном. Тогда ободрившийся гарнизон сам перешел в наступление и преследовал бегущих турок несколько верст, пока не увидел подходивших в ним из Поти свежих подкреплений.

Блистательный успех достался гарнизону однакоже не дешево. Кроме маиора Лыкошина, ранен маиор Гольденгоф, командовавший в бою артиллерией, убит один офицер, именно прапорщик Грабовский, а из трех рот Белевского полка нижних чинов выбыло 160 человек. Лазарет, цейхгаузы, соляные и провиантские магазины, офицерские флигеля, словом все то, что находилось вне стен укрепления, было сожжено до тла. Вместе с лазаретом сгорели и помещавшиеся в нем все труднобольные нижние чины, не бывшие в состоянии покинуть своих кроватей. С ними погиб и доктор Данилов. Его долгое время считали сгоревшим, но впоследствии оказалось, что он уведен был турками в Поти и там пропал без вести.

Этот кровавый эпизод заканчивает собою боевую хронику Редут-Кале. Спустя два года сама Поти пала, а приобретение Сухум-Кале и Анапы с более удобными рейдами лишило Редут-Кале и того значения, которое он, как приморский порть, мог иметь в торговом отношении. [423]

XXXII.

Генерал Несветаев.

Имя Несветаева принадлежит к популярнейшим именам на Кавказе. Он — один из тех, на “которых — по справедливому выражению историка — покоятся славные традиции кавказского войска”.

Вся жизнь Петра Даниловича Несветаева с самых молодых лет прошла среди бранных тревог и русской полковой жизни. Происходя из мелкопоместных дворян Ярославской губернии, он начал службу еще в 1773 году — рядовым — в лейб-гвардии Измайловском полку. Оттуда, с производством в офицеры, он назначен был в один из армейских пехотных полков, с которым и участвовал в финляндской кампании. Здесь, в бою у деревни Старкупес, в 1788 г., Несветаев был ранен картечью в голову и заслужил за отличие в делах два чина: секунд и премьер-маиора. [424] Когда мир был заключен, полк перевели в Литву, и Несветаеву пришлось участвовать в делах при Гродне и Вильне. И уже здесь обратил на него внимание бывший тогда военным начальником края князь Цицианов, отличивший в молодом офицере качества будущего талантливого деятеля на военном поприще. При императоре Павле служебные повышение Несветаева шли чрезвычайно быстро: в 1797 году он был произведен в подполковники, в следующем году в полковники, а еще через год — в геверал-маиоры, с назначением вместе с тем шефом Саратовского пехотного полка, квартировавшего тогда в Рязани.

Привольная стоянка в одной из богатейших русских губерний дала Несветаеву возможность устроить и привести полк в блестящее состояние, и когда, по прошествии четырех лет, именно в начале 1804 года, он был передвинут в Грузию, по случаю персидской войны, то князь Цицианов писал в государю, “что ему мало доводилось видеть таких прекрасных полков, как Саратовский”.

Этому много способствовал и личный характер самого Несветаева: он был человек одинокий и в высшей степени бескорыстный, собственные его нужды были весьма ограничены; жизнь он вел самую простую, настоящую солдатскую, и все, что имел, обращал на помощь солдатам и бедным офицерам; последние всегда были обмундировываемы и снабжаемы всем нужным на его счет. Притом он был тактичен и деликатен и умел обходить острые стороны благодеяний; все давалось им только взаймы и даже записывалось в долговую книгу; но затем в возврат от офицеров уже никто ничего и никогда не требовал. Когда же должник по какому-нибудь случаю выбывал из полка, Несветаев своею рукою вычеркивал в книге долг и прощаясь говорил только: ”Христос с тобою! Прощай, брат, не поминай пас лихом, а мы с тобою совсем квиты”. Враг сухой формалистики, он не терпел вместе с тем упущений по службе, — и можно себе представить, как его любили, как привязывались к нему солдаты и офицеры, и какой, действительно, образцовый должен был быть Саратовский полк его. [425]

Самому Несветаеву не пришлось участвовать в персидском походе 1804 года. Задержанный служебными делами, он остался на линии, рассчитывая догнать свой полк на почтовых; но по прибытии во Владикавказ он узнал, что сообщение с Грузией прервано внезапным восстанием осетин. Положение дел, которое застал Несветаев во Владикавказе, было далеко не блестяще. Неосторожное и иногда жестокое обращение некоторых русских чиновников с осетинами давно уже подготовляло почву для ропота и для успешного подстрекательства со стороны разных пронырливых личностей, и осетины наконец ждали только удобного момента для открытого возмущения.

Случай к тому скоро представился. Осетины воспользовались отсутствием в Грузии войск, ушедших к Эривани, и изолированным положением нескольких русских постов, разбросанных по военно-грузинской дороге, чтобы поднять знамя восстания. Тагаурцы, а вслед за ними и другие племена осетин, жившие по Арагве, обложили эти посты и, пользуясь гористою местностию, прекратили сообщение линии с Грузиею.

По первому известию об этом, князь Цицианов отправил в Тагаурское ущелье подполковника Эристова с приказанием восстановить порядок. Фамилие Эристовых (от ” эриставов” — титул осетинских владельцев) всегда вмела влияние на осетинские племена, к которым принадлежали тагаурцы, а потому Цицианов вполне рассчитывал на успех экспедиции. Но вышло иначе. Когда Эристов прибыл в Ананур с ротою Севастопольского полка, то нашел восстание уже в полном разгаре; мятежники не слушали никаких увещаний и принудили его отступить к Тифлису. Вслед за тем тагаурцы потребовали очищение Ларса, где стояла рота Казанского пехотного полка, охраняя вход в дарьяльскую теснину, и скоро поставили эту роту в положение поистине отчаянное. Окруженная со всех сторон мятежниками, она совершенно не имела провианта, так что солдаты в течение целого месяца питались почти одним только щавелем, добывая немного хлеба от самих тагаурцев же за одежду и даже за амуницию. Когда же все, что можно было продать, было распродано, и когда даже съедобной травы уже не стало, комендант [426] крепостцы, маиор Щигалев, решился отступить во Владикавказ, чтобы спасти, по крайней мере, остальных людей от голодной смерти. Падение Ларса передало в руки мятежников весьма важное в военном отношении дарьяльское ущелье и безмерно затруднило усмирение мятежа.

Через дарьяльское ущелье толпы осетин прошли к деревне Стефан-Цминде и обложили замок, где засела русская рабочая команда из 34 солдат под начальством полковника Дренякина. Вместе с нею попал в осаду и преданный России сам владелец этой деревни, правитель Хевсурского округа, маиор Казбек, которому мятежники тщетно предлагали принять над ними начальство. Два дня шла перестрелка, а на третий — положение осажденных неожиданно сделалось отчаянным вследствие измены, обнаружившейся среди самого гарнизона, и жители один по одному стали перебегать к мятежникам. Истощив все средства обороны, русская команда должна была положить оружие и вместе с Дренякиным была взята в плен, а на Казбека осетины наложили большую контрибуцию. Почти одновременно с этим был вырезан и весь кайшаурский пост у Ломийской горы.

Во Владикавказе находился в то время донской казачий полк Рышкова (Рышкина?), который дожидался только спада вод в Тереке, чтобы пройти в Грузию. В эту пору общей смуты и неудач Цицианова под Эриванью, Грузие казалась находящеюся в последней крайности, и князь Волконский приказал этому полку как можно поспешнее пройти в Закавказье, избрав для того путь по Куртонскому ущелью, по уверению жителей, безопасный. Осетины напали на полк в Девдоракской теснине и нанесли ему тяжкое поражение. Полк потерял всех своих лошадей и половину людей; шедшая с ними рекрутская партие потерпела также значительный ущерб.

Увлеченные рядом успехов, осетины двинулись на Ананур, присоединив к себе по пути хевсуров, пшавов, тушин и приглашая за собою все соседние горские племена. В то же время они призывали к себе из Имеретии грузинских царевичей Юлона и Парнаоза, братьев последнего грузинского царя [427] Георгия. Царевичи отправились в путь, но около Цхинвала наткнулись на роту штабс-капитана Новицкого. Схватив в лесу грузинский пикет, Новицкий узнал, что царевичи ночуют в Шагарбели, и в ту же ночь с сорока егерями напал на деревню. Произошла рукопашная схватка, в которой Новицкий лично взял в плен царевича Юлона, едва не погибшего под штыками солдат. К несчастию, Парнаоз успел бежать и в несколько дней пробрался в Осетию. Царевич Юдов со всем его семейством был сослан на жительство в г. Тулу, а штабс-капитан Новицкий за свой отважный подвиг получил следующий чин и орден св. Анны 3 степени.

С появлением среди осетин Парнаоза восстание разгорелось с новою силою. Напрасно правитель Грузии генерал-лейтенант князь Волконский старался остановить мятеж, обещая прощение и даже щедрые льготы восставшим, — осетины отвечали требованием очищение от русских всей военно-грузинской дороги. Волконский понял наконец действительные размеры опасности и сам поспешил в Ананур, приказав идти за собою батальону Севастопольского полка, под командой шефа его, генерал-маиора Талызина. Но благоприятное для действие оружием время было пропущено. Несколько безрезультатных стычек не принесли ожидаемой пользы, и войска, после короткого похода, возвратились в Тифлис, не выручив даже Ананура, который так и остался в блокаде. В то же время Севастопольского полка маиор Мелло, стоявший с батальоном на реке Ломисе, был атакован неприятелем и, узнав об отступлении Волконского, самовольно покинул пост с такою поспешностью, что оставил неприятелю три орудия, составлявшие всю его артиллерию.

“Постыдное отступление это — писал в Волконскому князь Цицианов: — не может и не должно оставаться без заслуженного наказания”. И оно было, действительно, и постыдно, и в высшей степени вредно. Оставление ломисского поста открыло осетинам все Ксанские владение и путь в Карталинию. Деревни князей Эристовых были разорены за преданность России, передовые партии мятежников доходили до Гори; опасность угрожала даже Тифлису. [428]

Несветаев, бывший тогда в Владикавказе, понял, что вся сила осетин только в вызванной ими панике да в отсутствии со стороны русских единства действий и распорядительности; и с теми незначительными силами, которые не находились даже собственно под его командой, но которыми он мог воспользоваться, решил по собственному почину дать пример, как не трудно было справиться с мятежниками, и восстановить сообщение с Грузиею. С шестью ротами Казанского пехотного полка, он быстро двинулся в горы и, прежде чем неприятель опомнился, овладел Балтою, Ларсом, Дарьялом и наконец Казбеком. И только здесь авангард его, состоявший из одной роты Казанского полка и трех сотен спешенных донских казаков, под командой подполковника Быхалова, был атакован самим Парнаозом, спешно прибывшим от Ананура, — но с честью отразил нападение. И пока Быхалов преследовал разбитого царевича по ущелью Терека, Несветаев захватил в свои руки Гудаурский перевал и, спустившись в Грузию, стремительно пошел на Ананур. На пути он получил известие, что капитан Матушевич, принявший команду над бывшим отрядом генерала Талызина, уже овладел Душетом и, разбив на Кейсхевских высотах главные силы осетин, подходит также к Анануру. Важное значение этого города, как пункта, в котором сходятся дороги из Кахетии и Карталинии, сознавалось издавна, и потому еще в старые годы здесь были построены и замок, и крепость.

Овладев Анануром, Несветаев отправил небольшие отряды по разным направлениям, и в несколько дней не только совершенно восстановил сообщение по всей военно-грузинской дороге, но и очистил от мятежа все боковые горные ущелья. Участники осетинского бунта просили пощады, а покинутый всеми Парнаоз пытался бежать в Эривань. Но в сорока верстах от Тифлиса, на переправе через Буру в Демурчасалах, он был настигнут летучим отрядом князя Томаса Орбелиани и захвачен в плен вместе с тридцатью кахетинскими князьями, которые все, вместе с Парнаозом, и были высланы в Россию.

Цицианов отдал должную справедливость Несветаеву — [429] “действие которого — по словам его донесение — были так не похожи на все, что делалось в этом крае до его приезда, в течение целых трех месяцев”, а государь пожаловал ему орден св. Владимира прямо 3-й степени, минуя четвертую.

Приехавши в Грузию к своему полку, стоявшему по окончании персидской кампании в Караклисе, Несветаев тотчас обратил внимание главнокомандующего на смутное положение дел в соседней Шурагельской области, предлагая отторгнуть ее от Эриванского ханства и присоединить к России. Успех предприятие он принимал на личную ответственность и брался выполнить его с теми незначительными средствами, которые находились у него под руками. И обстоятельства, действительно, складывались в то время весьма благоприятно для выполнение его проекта. Случилось так, что Будах-Султан, правитель Шурагеля, был вызван в Эривань и там задержан по приказанию хана, потребовавшего за него огромный денежный выкуп, а жители с своей стороны желали избежать этой уплаты и, по сведениям Несветаева, намерены были обратиться в князю Цицианову с просьбою о помощи. Воспользовавшись этим, Несветаев быстро вступил в Шурагель и занял главное селение Артик, где сын Будах-Султана, а за ним старшины и народ беспрекословно присягнули на подданство русским государям. Донося об этом князю Цицианову, Несветаев вместе с тем готовился встретить трехтысячный отряд эриванского войска, уже подходившего к границам Шурагеля для выполнение ханского приказа опустошить владение несчастного султана. Несветаев, с батальоном Саратовского полка, встретил их в пограничном селении Талыни и разбил наголову, а храбрый капитан Матушевич, прошлогодний сподвижник его в Кавказских горах, преследовал бегущих до самых стен Эриванской крепости. Сам Несветаев без выстрела дошел до Эчмиадзина и занял тамошний знаменитый монастырь, построенный, по преданию, на том самом месте, где Ной впервые вышел из ковчега.

Несветаев нашел монастырь пустым: все драгоценные иконы, утварь и мощи угодников были из него вывезены. Только перед иконою Спасителя теплилась большая, украшенная [430] драгоценными каменьями лампада, возбуждавшая к себе благоговейные чувства даже в мусульманах. Это был памятник пребывание здесь Шах-Надира, принесшего ее в дар христианскому Богу, после чудесного своего исцеление от тяжкой болезни. Легенда говорит, что во время страданий он слышал во сне неведомый голос, повелевавший ему идти в Эчмиадзин и там перед иконою Спасителя помолиться о своем исцелении. Миссионер-католик, состоявший в то время при нем в качестве врача, конечно горячо советовал ему это исполнить, и шах отправился в монастырь. Рассказывают, что шах, никогда прежде не бывавший в Эчмиадзине, узнал в иконе Спасителя ту самую, которую он видел во сне. Пораженный, он пал пред нею в молитве и выздоровел. Благодарный шах подарил тогда монастырю 12 деревень и прислал лампаду с повелением, чтобы она и день и ночь горела перед иконою. Шахские грамоты и самый фирман, свидетельствовавший о чуде, помещались в серебряном ковчеге, который хранился под мраморною плитою, у подножья чудотворного Образа. Несветаев оставил этот исторический памятник в храме, но взял с собою разысканные им под грудою мусора: кусок дерева, по преданию, от Ноева ковчега, святое копье, которым был прободен Спаситель, и десницу св. Григория, просветителя Армении. Все эти святыни доставлены были им в Тифлис, где уже хранилась часть сокровищ этого первопрестольного армянского монастыря, вывезенных отсюда самим Цициановым, при возвращении из-под Эривани.

Блистательная экспедицие доставила Несветаеву орден св. Георгие 4 степени. Но Цицианов не был доволен этою наградой и писал к государю, что “так как приобретение богатой Шурагельской провинции всецело принадлежит одному Несветаеву, который, имея под ружьем всего 400 солдат, настоял на возможности занять столицу этой области — Артик, то будет справедливым наградить его и орденом св. Владимира 2-го класса". ”Сие одно, писал он к государю: — может поощрить этого поседевшего в вашей службе офицера к будущим, еще большим подвигам, как генерала уже известного всем нашим [431] соседям. С тех пор, как в прошлом году штыки его открыли путь в Грузию, кавказские племена зовут его не иначе, как горским генералом.”

С открытием персидской кампании 1805 года на Несветаева возложена была защита Бомбакской и Шурагельской провинций. К этому времени нужно отнести эпизод, о котором не сохранилось официальных известий, но ясный след которого остался в известном рассказе автора “Семейство Холмских.” — Быт русского дворянина". Там рассказывается, что персияне, приготовляясь к войне, употребили все средства привлечь на свою сторону джарцев, и хотя эти последние еще не забыли уроков, данных им два раза Гуляковым, однакоже вскоре мятежные шайки их появились вблизи русских границ, вероятно со стороны Ахалцыха или Эривани. Князь Цицианов избрал Несветаева, чтобы дать буйным лезгинам новый урок. Получив предписание, Несветаев тотчас выступил с своим небольшим отрядом в поход, однакоже послал к Цицианову просить подкрепления. К официальному рапорту своему он приложил частное письмо, в котором, объясняя князю затруднительность своего положения, между прочим писал, что, не говоря уже о многом другом, у него нет даже рому, с которым он привык пить чай.

Цицианов ответил ему следующим весьма характерным письмом: “Ты просишь, любезный товарищ, или лучше сказать сердечный друг мой, подкреплений своему отряду — но откуда и какие способы имею я исполнить твою просьбу? Ты сам знаешь, сколько у меня войска, с которым мне надобно хорошенько поколотить хвастуна мятежного царевича Александра, Аббас-Мирзу и самого его почтенного папеньку, велемудрого шаха. Да и на что нужно генералу Несветаеву подкрепление. Он сам своею собственною особою может заменить несколько тысяч войска! И я так уверен в генерале Несветаеве, что дожидаю с посланным мною адъютантом известие о полной одержанной нм победе. Ступай, благословясь, любезный друг, вперед, и отваляй ты мне по-свойски этих мерзавцев-изменников. Они забыли славный, данный уже им Гуляковым урок. Повтори, брат, [432] этот урок. Я знаю, что ты на свою руку охулки не положишь. Однакоже, я не во всем, о чем ты пишешь ко мне, сердечный друг мой, отказываю тебе: я тотчас послал к нашему маркитанту и велел взять последние, оставшиеся у него шесть бутылок рому, которые и отправляю к тебе на подкрепление. Пей, брат, на здоровье, да дай и мне самому право выпить за твое здоровье и громогласно воскликнуть: Ура! За здоровье молодца, храбрейшего из храбрейших Несветаева. Истинно уважающий тебя..."

Прочитав это письмо, Несветаев немедленно пригласил к себе всех батальонных и ротных командиров, с которыми имел привычку совещаться перед каждым сколько-нибудь серьезным делом. “Ну, господа, сказал он: мы дожидали усиление новыми войсками нашего отряда; но вот все подкрепление, которое в теперешних чрезвычайных обстоятельствах мог прислать к нам князь Павел Дмитриевич” — он показал рукою на бутылки с ромом. — Садитесь, напьемся чаю с этим подкреплением и подумаем, что нам делать". Подали чай, закурили трубки, и таким образом открылся военный совет, на котором решено было не далее, как в эту же ночь, на рассвете, напасть на расположившиеся верстах в трех-четырех от русского лагеря толпы мятежников.

Когда военный совет был окончен, Несветаев собрал фельдфебелей. ”Завтра на рассвете — сказал он им — у нас будет славная пирушка, — объявить об этом в ротах, осмотреть кремни, отточить штыки, чтобы не было на них охулки; варить кашицу с мясом; перед ужином дать людям но славной чапорухе водки; после ужина по другой — и тотчас ложиться спать, чтобы собраться с силами. А что мы разобьем в прах и знатно отваляем бусурманов — говорить нечего: вы у меня народ работящий”. — ”Рады стараться, ваше пр-ство, отвечали в один голос фельдфебеля: — будьте спокойны, нам это не первоученка”.

Прощаясь затем с своими гостями, Несветаев подтвердил ротным командирам, чтобы перед выступлением из лагеря прочтены были перед фронтом, как это непременно перед [433] всяким сражением делалось в его отряде, молитва “Отче наш” и псалмы: “Живый в помощи Вышняго" и ”Да воскреснет Бог”. Несветаев был очень религиозен и несколько суеверен, и каждого солдата, поступающего в Саратовский полк, которого он был шефом, снабжал особою ладонкой, с зашитым в ней рукописным псалмом: “Живый в помощи Вышняго», строго наказывая носить эту ладонку на кресте и никогда отнюдь не снимать ее.

Как только стемнело, генерал сам обошел весь отряд, чтобы удостовериться, все ли сделано как он приказал, шутил с солдатами, спрашивал, хорошо ли они ужинали, остры ли штыки, хорошо ли будут завтра работать.

Часа за полтора до рассвета отряд тихо выступил из лагеря и незаметно подошел к лезгинам. Четыре пушки, выдвинутые вперед, вдруг грянули картечью, затеи барабанный бой, ”ура!” — и стремительное нападение. Полная, решительная победа была одержана без всяких потерь. Неприятель оставил на месте иного убитых и раненых.

По окончании персидской кампании, как только неприятель был изгнан из русских пределов, Цицианов поручил Несветаеву сделать экспедицию в глубь Эриванского ханства, чтобы вывести оттуда Джафар-Кули-хана хойского, искавшего русского подданства. Этот Джафар, некогда повелевавший всем Адербейджаном, был человек с большим влиянием в крае, и Цицианов справедливо полагал, что эриванские курды, среди которых он кочевал тогда, никогда не выдадут его без боя. И Несветаев сознавал всю трудность предстоявшей задачи, но тем не менее принялся за выполнение ее с своею обычною энергиею.

Выступив из Артика в глухую и ненастную осень, он подошел ночью 8 ноября к укреплению Гечерлю и взял его приступом. Небольшая крепостца, вздумавшая было защищаться, была разрушена, и Несветаев двинулся прямо на Амарат, в самое сердце курдистанского населения. Слух о чуме, появившейся в окрестностях этого города, .заставил его однако изменить направление и идти к Араксу на Молла-Баязет, Шагриар и [434] Калаархи. Все эти селения, имея крепкие башни и замки в роде редюитов, находились в садах, обнесенных толстыми глинобитными стенами с бойницами, и потому представляли из себя небольшие крепостцы, которые приходилось брать не иначе, как штурмом. Не смотря на это, отряд в половине ноября, после жаркого дела, переправился на правый берег Аракса и, овладев укреплениями Асарск и Хайберклю, остановился в окрестностях Кара-Оглы. Туда к нему и вышли четыреста татарских семейств, вместе с самим Джафар-Кули-ханом. Между тем наступила зима, глубокие снега завалили дороги, и обратный поход с переселенцами сделался весьма затруднительным. Подданные Джафара, собравшиеся наскоро, не имели при себе ни скота, ни хлеба, и изнемогали от усталости и голода. Солдаты и казаки, сами утопая в снежных сугробах, несли на руках детей и сажали на седла женщин, охотно разделяя с ними скудный запас пищи. Сам Несветаев, желая показать пример подчиненным, отдал под больных верховую лошадь и шел пешком до самой границы. Среди всевозможных трудностей отряд дошел наконец до Талыни, где переселенцы и были оставлены на зиму уже в совершенной безопасности.

Спустя два месяца после этого памятного зимнего похода, неожиданно получено было горестное известие о кончине князя Цицианова под стенами Баку, и Несветаев вызван был Гудовичем в Тифлис, для командование всеми войсками, расположенными в Грузии. Имея в это время положительные сведение о жалком состоянии эриванского гарнизона, он предлагал не медля овладеть Эриванью, ручаясь за успех предприятия; к сожалению, новый главнокомандующий смотрел на дело иначе, — и благоприятное время было упущено.

Между тем начались приготовление к турецкой войне, и Несветаеву, в начале 1807 года, поручен был отдельный отряд из пяти батальонов пехоты и двух казачьих подков, для действие на левом фланге против Карса. Носились слухи, будто бы карский паша при приближение русских войск намерен был сдаться; но безусловно доверять этим слухам было нельзя, так как Карс имел слишком серьезное значение для [435] всей Анатолии и был под особым надзором эрзерумского сераскира, который, конечно, принял бы все меры против подобной измены. Это была первоклассная крепость, правильно снабженная оборонительными средствами. И хотя тогда она и не имела еще грозных укреплений, возведенных в позднейшие войны, однакоже была обнесена гигантскими стенами, за которыми стоял двадцатитысячный турецкий гарнизон, и внутри этих стен, на высокой скале, командовавшей всею окрестностью, устроена была цитадель, уставленная пушками. Шестьдесят орудий, грозно смотревших с передовых валов и фортов азиатской твердыни, не смутили однако Несветаева. Произведя рекогносцировку, он нашел положение Карса “еще не совсем неприступным” и решил штурмовать ого со стороны Карабага.

Штурм начался 25 марта, в самый день Благовещения. Несмотря на страшный огонь с крепостных батарей, два батальона, под командою подполковника Печерского, овладели передовыми высотами и, ворвавшись в городской форштадт, взяли турецкую пушку. Несветаев с остальными войсками готовился поддержать своих смельчаков, — но в это самое время получено было предписание от графа Гудовича отнюдь не предпринимать ничего против самой крепости, а ограничиться только занятием одного Карского пашалыка и прикрытием границы. Несветаев отступил и стад около Гумри, нынешнего Александрополя.

”Не считайте, ваше высокостепенство — писал он к коменданту крепости: — чтобы я не мог взять вашего Карса. На сие я только не имел повеления. Я взял форштадт, но получа приказание отступить, должен был повиноваться. Пушка же, которую вы требуете обратно, взята военною рукою, а потому и возращена быть не может”.

Положение Несветаева у Гумри было, между тем, не из легких. Его четыре не полные батальона, ослабленные притом потерями в предшествовавших стычках, имели против себя двадцатитысячный турецкий корпус, формировавшийся под предводительством эрзерумского сераскира Юсуф-паши, в Карсе. Гудович, уже отступивший тогда от Ахалкалак, получил известие об этом в Цалке, и тотчас же двинулся со всеми [436] свободными войсками на помощь к Несветаеву. Но он был еще на пути, как Несветаев, 19-го мая, уже был атакован турками. Бой, начатый в передовых укреплениях, скоро перешел в улицы города и длился до самого вечера. Батальоны Несветаева стойко выдержали бешеные атаки янычар, и к ночи неприятель отступил, понеся огромные потери. Но это был только авангард сераскира; сам он с главными силами подошел к месту битвы только на следующее утро. Расположившись верстах в семи от русского лагеря, он послал сказать Несветаеву, чтобы тот выходил с ним драться в открытое поле. Несветаев отвечал, что будет защищаться в окопах. “Угроза вашего высокостепенства истребить отряд — писал он к сераскиру; — беззаконна, ибо вы идете, объявляя, что у вас бесчисленные силы и артиллерия, а я могу вам сказать на это, что имею под ружьем только три тысячи войска. Теперь извольте на меня нападать, а Бог свою справедливость покажет”.

30-го мая сераскир вторично атаковал Несветаева. Жестокий бой длился девять часов кряду и кончился совершенным поражением турок, которые оставили на месте боя четыреста тел и главное сераскирское знамя.

Донесение об этой славной победе застало Гудовича все еще на пути; но оно мало успокоило его, так как имелись уже сведения, что к сераскиру идут значительные подкрепление из Курдистана. Опасение за участь Несветаева было так сильно, что граф не скрыл от государя “отчаянного” положение отряда и прибавлял, что возлагает свое упование только “на храбрость и опытность в военном ремесле генерала Несветаева”.

”Каждый рапорт вашего превосходительства — писал он в то же время к Несветаеву: — дает мне доказательство, что в выборе вас я не ошибся. Я видел уже опыты вашей храбрости и ваших благоразумных распоряжений, а потону уверен, что вы удержитесь в Гумри до моего прибытия”.

Торопясь на выручку, Гудович 4 июня был уже в Бекане, откуда отправил вперед всю свою кавалерию. ”Сейчас я получил известие, писал он к генералу Портнягину: — что Несветаев снова атакован в Гумри всеми сераскирскими [437] силами. Спешите на помощь. Не теперь надлежит нам думать о выгодах людей и лошадей, когда долг и служба велят спасать товарищей”... Портнягин пошел на рысях, но дело окончилось прежде, чем подошли наши драгуны: “Крайне сожалею — писал Несветаев в Портнягину в тот же день вечером: — что вы не подоспели к сегодняшнему делу. Я был так сильно и со всех сторон атакован Юсуф-пашею, что бой продолжался с 10 часов утра до шести пополудни. Турки ворвались было в Гумри, но были выбиты оттуда штыками кавказских гренадер. Должен благодарить Всевышнего, который хранит меня, и за скоростью ничего вам более писать не могу, а скажу только без лести, что Юсуф-паша в третий раз уже от меня со стыдом отступает”.

Прибытие Портнягина, а вслед за ним и графа Гудовича, решило участь кампании. Разбитый наголову при Арпачае, Юсуф-паша бежал в Эрзерум; войска его рассеялись и Турцие вынуждена была заключить выгодное для вас перемирие.

Блистательные действие Несветаева в эту кампанию доставили ему орден св. Георгие 3-го класса. Но к сожалению это были последние подвиги храброго генерала. В следующем году, когда войска собирались идти под Эривань, Несветаев приступил к укреплению русского тыла по долине реви Абаран, служившей в наших войнах всегда операционным базом. Но в это время он заболел желтою горячкой и, 17-го июня 1808 года, скончался в селении Караклисе. Надгробный памятник, воздвигнутый над его могилою, разрушило всесокрушающее время; но оно бессильно истребить из памяти кавказских ветеранов славное имя Несветаева.

Комментарии

48. В этом полку Багговут числился до 1805 года, когда император Александр приказал вновь исключить его из списков, якобы тогда умершего.

49. 16-го егерского полка полковник Асеев впоследствии бил шефом 17-го егерского полка, который он принял после смерти Карягина и командовал им с 1807 по 1811 г.

50. Нуха замечательна работами своих вышивальщиков по сукну разноцветными шелками; отсюда-то и выходят большею частию все чепраки, скатертя, салфетки и т. л. вещи, которые в последнее время распространились по целой России.

51. Этому способствовали более всего гладкие, азиятские подковы, которыми ковалась персидские лошади.

52. Это был сын известного генерала, командовавшего в то время кавказскою линиею.

53. Петр Федорович Небольсин, начавший службу в 1772 году, с отличием участвовал во второй турецкой войне, и затем, в 1804 году, с производством в генерал-маиоры, назначен был шефом Троицкого пехотного полка, с которым сделал несколько походов против закубанских горцев. В начале 1806 года полк этот был передвинут в Грузию. Здесь, за отличие в сражении при Ханашинском ущельи, Небольсину пожалован был орден св. Георгие 4 степени, потом за взятие Нухи — орден св. Владимира 3 класса, и наконец за нахичеванский поход — Георгие на шею. По возвращении из этой экспедиции, Небольсин некоторое время управлял Карабагским ханством и в этой должности скончался осенью 1810 года, унеся в могилу так много обещавшие дарования.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 3. СПб. 1887