ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXV.

Генерал Гуляков (поборение лезгин.)

С именем генерал-маиора Гулякова соединяется представление о геройской личности, положившей предел разбойническим набегам хищных лезгин на Грузию.

Василий Семенович Гуляков происходил из дворян Калужской губернии и начал службу в 1768 году, рядовым в одном из армейских пехотных полков. Тридцатишестилетнее поприще его совпадает с эпохою важнейших событий царствование Екатерины; до прибытие на Кавказ Гуляков уже участвовал в войнах турецкой, польской и шведской, под начальством знаменитейших вождей Екатерининского века, и в битве со шведами был ранен ружейною пулею в правое плечо. С производством в генералы, в январе 1800 года, он был назначен шефом Кабардинского полка, стоявшего тогда на Кавказской линии, в Георгиевске, откуда, спустя несколько месяцев, в эпоху окончательного присоединение Грузии, полк передвинут был в Тифлис и прибыл туда 23 сентября 1800 года.

Еще задолго до солнечного восхода, толпы тифлисских жителей [346] стали собираться за Верским предместьем, поджидая к себе дорогих гостей. За городом разбиты были два шелковые намета для помещение лиц царской фамилии. Царь был болен, но, несмотря на то, выехал в линейке, сопровождаемый всеми царевичами и своею супругой, которую, по обычаю грузин, несли в великолепном паланкине.

День настал ясный и солнечный, но дул резкий, холодный ветер, напоминавший приближение осени. И вот, загремели барабаны и из-за ближней горы, щетинясь штыками, выдвинулась масса, еще неопределенная и темная, но над которою гордо развевалось победное русское знамя. То были кабардинцы. Ближе и ближе приближался полк, и все яснее вырисовывались из-под густой тучи пыли загорелые лица солдат, перешедших заоблачные выси Кавказа.

Царь и за ним вся свита сели на коней и тронулись на встречу к полку. Полк остановился, барабаны ударили поход, знамена склонились и русское ”ура” понеслось на встречу царскому поезду. В ту же минуту, как бы в ответ на это приветствие, загудели церковные колокола в Тифлисе и раздались пушечные выстрелы со старых стен Метехского замка. Народ, не сдерживая больше нахлынувшего чувства радости, живою волною охватил колонну, расстроил ее ряды и братским целованием приветствовал пришедших.

Торжественна была эта встреча, при которой даже столетние старики, помнившие бедственные дни Грузии, не хотели оставаться в домах и выходили за ворота, чтобы благословить дрожащею рукою солдат, пришедших на помощь их родине. Целый день пировал народ на улицах Тифлиса и злорадно устраивал враждебные манифестации персидскому посланнику.

Полк Гулякова не долго оставался в Тифлисе; спустя короткое время, один из его батальонов уже участвовал с отрядом генерала Лазарева в знаменитом поражении Омар-хана Аварского на реке Иоре, а один из офицеров этого батальона, храбрый штабс-капитан Новицкий, собственноручно взял аварское знамя — первый боевой трофей Кабардинского полка в Закавказье. Сам Гуляков командовал в бою [347] правым крылом и был одним из главных виновников победы.

“Умалчиваю в своем представлении о генерал-маиоре Гулякове, доносил Лазарев главнокомандующему в Грузии: — ибо геройские поступки его и неустрашимость превосходят всякое засвидетельствование. Скажу только, что он во время сражение находился всегда впереди каре, служа во всем примером своим подчиненным, которые единодушно воздают ему справедливую признательность и выказывают к нему непреоборимую в подобных случаях доверенность”. Император Павел пожаловал Гулякову командорский крест ордена св. Иоанна Иерусалимского, а его батальон получил мальтийское (георгиевское) знамя, с надписью на нем: “С нами Бог! За взятие у аварских войск знамени, при реке Иоре, 7 ноября 1800 года".

По изгнании лезгин, Кабардинский полк остался в Кахетии и занял побаталионно города Телав и Сигнах. Здесь застало Гулякова известие о смерти последнего грузинского царя Георгия, вызвавшее большие смуты. Кахетинцы провозгласили его преемником царевича Юлона, и если дело не дошло в Кахетии до крови, то только благодаря твердости и тактичности генерала.

Между тем наступало время окончательного расчета с лезгинами, набеги и грабежи которых приняли в это время особенно тревожный характер. Это были те самые лезгины, которые еще при Шах-Аббасе спустились с гор в цветущие долины по Алазани и образовали несколько вольных обществ, из которых ближайшее и самое опасное для Грузии было Джаро-Белоканское. Владея богатыми землями в Кахетии, лезгины не утратили однако суровой воинственности, некогда воспитанной в них горною природой, и войну предпочитали торговле, ремеслам и хлебопашеству. Джары, Белоканы и Катехи, три главные селение этого геза (союза), скоро сделались центрами, куда со всех сторон Дагестана сходились удальцы, жаждавшие добычи, и откуда, под руководством джарских старшин, они устремлялись на Грузию. Когда Персие владела нынешним Закавказским краем, то для защиты Грузии от горцев шах вынужден был содержать постоянно большое охранное войско; но и [348] войско это не помогало Грузии; лезгины прокрадывались до самого Тифлиса и из-под стен его уводили в плен целые селения. Грозный завоеватель Востока, Шах-Надир, вздумал было наказать дерзость лезгин и послал на них многочисленное войско; но горцы укрепились в Белоканах, и при штурме его 14, 000 грузин и брат Шах-Надира пали жертвами гибельной неудачи. С тех пор лезгины стали считаться непобедимыми. Русские, занявши Кахетию, уже поколебали эту грозную славу еще при Кнорринге, — а на долю Цицианова досталось сделать то, чего не мог сделать Шах-Надир, — взять Белоканы и окончательно разрушить разбойничье гнездо, постоянно державшее в страхе все Закавказье. Поводы к этому представились очень скоро.

С окраин Грузии то и дело получались весьма тревожные известия. Настойчиво держался слух, что лезгины, в числе 8 тысяч, собираются в Белоканах и только ожидают таяние горных снегов, чтобы в конец разорить Кахетию. Были и другие, нередко противоречивые известия. Сигнахский исправник уведомлял, например, что джарские старшины, изъявляя покорность, готовы выдать скрывающегося у них мятежного царевича Александра; квартировавший же там с батальоном Кабардинского полка подполковник Солениус писал напротив, что джарцы готовятся ко вторжению в Грузию; а сам Гуляков, находившийся на Алазанской переправе, доносил, что в Кахетию присланы от царевича Александра разные лица, подговаривающие жителей к содействию лезгинам, и что многие из дворян и князей кахетинских, следуя подговорам, бежали в Белоканы.

Желая знать истину, Цицианов поручил Гулякову сделать обширную рекогносцировку берегов Алазани и собрать по возможности точные сведение о намерениях неприятеля, а вместе с тем избрать места для постройки по Алазани передовых редутов. Последнею мерою рассчитывали не только воспрепятствовать набегам лезгин на Кахетию, но и преградить им прямой путь из Дагестана в Ахалцых, заставив делать для этого кружный обход через Карабагское ханство.

Для экспедиции составлен был отряд из трех [349] батальонов пехоты и двух казачьих сотен при восьми орудиях, — а впоследствии к нему присоединилось еще и до пяти тысяч Грузинской милиции.

Около полудня 4-го марта 1803 года, отряд подошел к броду Урдо и встречен был с противоположного берега огнем лезгин, засевших за валами. Гуляков ввел в дело целый батальон Кабардинского полка и, при содействии артиллерии, заставил неприятеля очистить переправу. Однакоже брод этот, по крутости обоих берегов, оказался настолько затруднительным, что Гуляков избрал для переправы через Алазань другое, более удобное место, у Анага.

Дорога, ведущая отсюда в Белоканы, была весьма трудна для движения: везде топкие болота, густые, почти девственные леса, переправы через тиннстые реки. Вдобавок погода была ненастная, и в продолжение трех дней сряду шел непрерывный дождь со снегом, растворивший почву до того, что лошади едва-едва тащили орудия. Подходя к Белоканам, казачьи разъезды открыли неприятельское укрепление, стоявшее в самой чаще леса и огражденное с флангов топкими болотами и камышами. Чтобы пройти в Белоканы, надо было прежде взять это укрепление, а между тем здесь сосредоточилось до десяти тысяч лезгин и при них находились беглые грузинские царевичи.

Осмотревши местность, Гуляков предоставил честь взятие этого редута кабардинским батальонам. Не теряя времени на бесполезную перестрелку, он крикнул ”в штыки!” и сам во главе колонны бросился на приступ. К общему удивлению, неприятель защищался так слабо, что только местами завязались незначительные рукопашные схватки. Пробежав несколько шагов за завал, солдаты заметили, что лес редел, и скоро очутились на опушке. Вдали виднелись Белоканы, а все поле, на протяжении двух или трех верст было покрыто бегущими лезгинами, за которыми неслись казаки и конные грузины.

Хотя Белоканы находились на открытой и доступной местности, но всякий почти дом, окруженный каменной оградою, представлял собою отдельный форт и мог служить хорошей обороною. Разбитые лезгины, по пятам преследуемые русскою [350] конницею, однако не успели занять Белокан, и рассеялись в разные стороны. Батальон Кабардинского полка, с маиором Алексеевым во главе, двинулся вправо, чтобы отрезать лезгинам отступление в горы, но успел настигнуть только их хвост, который и поплатился значительною потерею.

Белоканы были взяты без боя. Но так как жители бежали вслед за лезгинами, то Гуляков приказал обратить их в развалины, а сам повернул отряд на Джары, главное селение Джаро-Белоканского вольного общества. На пути, между тем, расположились войска нухинского хана, пришедшего на помощь к джарцам с двумя пушками, и Гуляков готовился к упорному бою. Но слух о разгроме Белокан так быстро облетел окрестность, что едва передовые партии казаков появились у селение Катехи, как нухинцы ушли и джарцы, покинутые своими союзниками, принесли покорность.

Существует рассказ, основанный, вероятно, на предании, а быть может и на устной передаче событие одним из участников сдачи Джар. Не придавая ему во всех подробностях исторической достоверности, передаем его в наиболее характерных чертах, рисующих быт и обычаи лезгин и отражающих значение для них деятельности Гулякова ⁴¹.

Было уже за полночь. В Джарах, на горе перед домом Махмуд-муллы, десятка три усталых лошадей, покрытых пеной, с опущенными мордами, стояли привязанными к плетневому забору. Нукеры молча толпились во дворе: кто чистил оружие, кто обтирал запыленную сбрую; на всех лицах изображались усталость и уныние. У самого крыльца конюх держал карабагского коня, бодрого и свежего, покрытого поверх седла гилянскою попоной, расшитой узорными шелками.

У Махмуд-муллы собрался “джамат". В совете старшин шли совещание по поводу последних тревожных событий: нашествие русских, падение Белокан, и той грозы, которая висела над головами катехцев и джарцев. Присутствующие в джамате сидели на коврах друг против друга, но их [351] почтительные позы, с поджатыми под себя ногами, указывали на присутствие между ними знатной особы. Действительно, у пылающего камина, на мягкой подушке, небрежно сидел молодой человек, черные тонкие брови которого были нахмурены и быстрые глаза блуждали по сторонам с беспокойством.

Рассказчик не говорит, кто был незнакомец, подстрекавший, как увидим ниже, лезгин к сопротивлению русским, но судя по описанию, то был один из грузинских царевичей, — быть может даже Александр, изгнание которого так настойчиво требовал Цицианов.

Старый Махмуд-мулла обратился к собранию с речью.

— Мы разбиты, говорил он: — в Белоканах не осталось камня на камне; русские приближаются; что нам делать: идти ли на встречу с шашкой, повешенной на шее, или защищаться?

— Давно ли лезгины стали бояться смерти и научились вешать сабли на шеи? горячо прервал его незнакомец. — Или вы думаете, что, покорившись врагам, спасете имущество, и вас не сгонят с земли, издревле принадлежавшей Грузии?

— Но мы бессильны остановить нашествие врага, высокостепенный Хан-Заде (наследник), произнес Махмуд.

— Вы — бессильны только духом, возразил незнакомец. — Разве вас было больше, когда вы разбили под Белоканью войска Шаха-Надира? И что может сделать тысяча штыков, если ваш союз поднимется единодушно? Вспомните, отцы ваши дорожили честью и славою больше, нежели жизнью и имуществом!

Энергия, дышавшая в этих словах, напоминание о прошлой славе лезгин — достигли своей цели, произвели впечатление. Джамат заволновался.

— Постойте, постойте, почтенные старшины, сказал тогда Махмуд-мулла: — послушайте и меня старика: я долго жил на свете и много видел. У тебя, высокостепенный Хан-Заде, есть повод поджигать нас к кровавой борьбе; но она грозит уничтожить наше благосостояние. Мы еще не знаем, чего требуют русские; прежде выслушаем их, покоримся на время, а не сдержать слова, обмануть гяуров — еще всегда успеем.

— Махмуд-мулла прав, — заговорили голоса и большинство [352] уже готово было принять его решение, как вдруг внимание всех привлечено было тихими, ласкающими звуками чонгура. Вошел певец в платье персиянина, но с грузинским лицом, и запел перед джаматом следующую старинную повесть:

”В дни кровавых битв славного Фет-Али-хана, когда от Дербента до Буры развевались его победоносные знамена, и он готовился уже перенесть огонь и меч за воды Куры, раз, на одном из его передовых постов, сидело несколько воинов, и каждый рассказывал то, что было с ним в жизни необыкновенного.

— Тяжело вспоминать мне былое мое, говорил один шахсававец: — оно камнем лежит у меня на сердце. Образ погибшей на моих глазах девушки неотступно повсюду стоит передо мною, и даже в битвах я слышу ее мольбы, заклинание и проклятия. Как исступленный бросаюсь я на врагов, ища смерти; но смерть бежит от меня. Все называют меня храбрым, а я — подлый трус!

Помню я ту роковую ночь, когда я тихо, как змея, подполз к знакомой кибитке моей дорогой Гюльназ... ”Прости, мой милый, шептала она: — последний раз я в твоих объятиях; завтра в это время обнимут меня другие, нелюбимые руки, завтра отвезут меня к старому мужу, и я не увижу тебя более”. И она, рыдая, целовала меня в уста и в очи. Я уговаривал ее бежать со мною, я клялся ей, что небо и земля позавидуют вашему счастию — и скоро мы уже мчались с ней по лугам Муганской степи. Все было тихо кругом, только ветер гнался за вами погоней, да рои змей, испуганные смелым скакуном, шипя расползались в стороны.

Солнце поднялось уже высоко и жгло невыносимо, когда мы остановились наконец в тенистом лесу близ Аракса. Утомленная Гюльназ крепко заснула, а я повел купать усталого коня. Возвращаясь, я услышал страшный вопль; в ужасе бегу на крик и вижу... Чудовищный, громадный змей до груди уже поглотил Гюльназ, и только раскинутые руки ее остановили пасть чудовища...

— ”Спаси меня... убей его... он душит меня”, кричала она. [352] Дрожь пробежала у меня по телу, голова пылала; я прицелился, но руки трепетали, в глазах темнело — и я опустил ружье.

— ”Я задыхаюсь!.. Заколи его!..” Кинжал дрожал в моих руках... Я сделал несколько шагов вперед, но не смел броситься на змея.

— ”Если боишься, — дай мне кинжал, я поражу чудовище”... Но я трепетал от страха. Стоны Гюльназ пронзали меня, я видел ее глаза, обращенные ко мне с мольбою, видел ее трепещущее посинелое лицо и кровь, текущую из уст, видел, как грудь ее разрывалась, как напрасно боролась она со змеем, как он душил ее. Сто раз хотел я броситься к ней на помощь, но невольный ужас приковывал меня к месту.

— ”А! я вижу, что ты подлый трус!.. вскричала она: — так пусть же лучше умру во чреве этого чудовища, чем разделю когда-нибудь ложе с тобою, гнусный предатель!...” С этими словами она сложила руки над головой и исчезла в пасти змея; он обвился вокруг дерева, и я слышал, как затрещали кости несчастной...

”Так умри же, подлый трус!” вскричали его товарищи — и шахсаванец пал под ударами...

Так совершила судьба свой приговор над предателем”.

Чонгурист умолк. Джамат молчал пораженный.

— А! старая песня пробудила в вас совесть — быстро проговорил незнакомец. Отчизна — это ваша драгоценная Гюльназ! И разве чудовище не поглотило уже большей половины ее? разве она не взывает к вам о помощи — и вы, как подлый шахсаванец, не смеете броситься с кинжалами... Вы ждете, пока враг не захватит всю вашу землю! Трусы — достойные смерти!..

— Война! Война! закричали в джамате.

Вдруг грянул и раскатился в горах пушечный выстрел. Снаружи кто-то крикнул: ”Гяуры! Спасайтесь!". Незнакомец и чонгурист первые бросились на коней и в общей тревоге исчезли из виду. Махмуд-мулла проводил их глазами. “Пойдем с предложением мира” — сказал он оставшимся возле него старшинам. Лезгины сдались...

Гуляков принял старшин в русском лагере и оставил [354] неприкосновенными в Джарах не только дома и имущество жителей, но для большего успокоение последних вывел войска из селения, поставив их бивуаком на берегу Алазани. Скоро явились к нему сюда депутаты от всех вольных лезгинских обществ, изумленных неслыханным в Азии великодушием победителя, и заключили трактат, но которому весь Джаро-Белоканский гез, Самухские владение и Елисуйское султанство поступали на вечные времена в подданство России и облагались данью. Для утверждение же над ними русского господства построены были при броде Урдо Александровский редут и сверх того два укрепления: одно — на местности, известной под именем Царских колодцев, а другое в Кара-агаче.

Гуляков был награжден за эту экспедицию орденом св. Георгие 3-го класса, а два батальона кабардинцев, вынесших на своих плечах всю тяжесть боя, заслужили от государя по рублю на человека.

Несколько времени Кахетие наслаждалась полным спокойствием. Но хищные инстинкты лезгин скоро опять взяли верх над опасением кары и новых погромов. 9 июля сильная партия, неожиданно спустившись с гор, кинулась на передовой пикет Кабардинского полка. К счастию, он не был захвачен врасплох. Встретив отпор, лезгины понеслись к табунам, ходившим на пастьбе, но, принятые и здесь ружейным огнем караулов, ограничились тем, что отхватили в одном оплошавшем казачьем полку 211 лошадей и угнали их в горы. Джарцы в свое оправдание спешили известить Гулякова, что эти лезгины пришли из Дагестана, но что они примут все меры возвратить пропажу. Гуляков отлично понимал, что джарцы такие же участники набега, как сами дагестанцы, но, пока не имея возможности наказать их, сделал вид, что верит их обещаниям. Это однакоже ободрило лезгин, и в темную осеннюю ночь с 21 на 22 октября, лагерь Гулякова был атаковав внезапно 10-тысячным скопищем горцев. Оглушительный гик, трескотня ружейных выстрелов и крики “тревога!" подняли всех на ноги. Страшное ночное нападение требовало хладнокровия, без которого легко было растеряться среди этой [355] сумятицы — и к счастию войска Гулякова сохранили порядок и полное самообладание. Выдвинув вперед артиллерию, они всю ночь стояли под ее прикрытием, не трогаясь с места. Но чуть стало светать, русский отряд перешел в наступление, и хотя лезгины исчезли, как призраки ночи, однакоже арьергард их, настигнутый на переправе, поплатился множеством убитых, раненых и утонувших в Алазани.

В ночном нападении участвовало много дагестанских горцев и князь Цицианов писал по этому поводу к аварскому хану:

”Ваши дагестанцы напали на лагерь Гулякова, но через полчаса, как зайцы, бежали опять за Алазань, оставив на месте и в реке триста сих ваших зайцев, или мух, кои до сих пор не верят, что воробьям нельзя вести войну с орлами”.

Еще резче выражается Цицианов в послании к одному из старшин аварского племени, которого подозревал в сношениях с мятежными джарцами.

”Вам известно, говорит он: — постель ли я люблю или боевое поле, где кровь льется реками, а головы валятся, как яблоки. Следовательно, не слабой мухе, каков аварский хан, против непобедимого русского оружие брать гордый голос и думать устрашить меня, поседевшего под ружьем”.

Вероломные поступки джарцев заставили наконец Цицианова предписать Гулякову вторично наказать их оружием. Но в то время, как войска собирались в поход, получено было известие, что хан казикумыкский с шеститысячным войском сам перешел на правый берег Алазани и занял крепкую позицию, прикрытую с флангов топкими болотами, а с фронта дремучим лесом и чрезвычайно густым терновым кустарником, через который невозможно провести артиллерию. Несмотря на то, Гуляков двинулся навстречу к хану и, 1 января 1804 года, атаковал его. Пока орудия, выдвинутые влево, громили казикумыкцев продольным огнем, охотники, под командою опытного в кавказской войне подполковника Эристова ⁴² [356] пробрались через лес и кинулись с фронта. Шесть знамен, развевавшихся на гребне завала, сразу перешли в руки русских, и неприятель, прижатый к реке, вынужден был спасаться вплавь, осыпаемый с берега картечью и ружейными пулями.

Гуляков решился тогда перейти за Алазань и двинулся для наказание мятежников в Джаро-Белоканскую область. Многочисленные толпы лезгин, встретившие его на пути, были разбиты и бежали, оставив на месте более сотни трупов; Джары снова были взяты и на этот раз преданы пламени.

Цицианов не находил достаточно слов благодарить Гулякова. ”Я только что узнал о вашей новой победе, писал он ему из Тифлиса: — и столько часто имел удовольствие отдавать справедливость вашим высоким военным достоинствам, что мне не остается иного вам сказать, как то, что вашему превосходительству суждено, как видно, увековечить славу российского оружие в сей новоприобретенной земле, а мне соучаствовать вам в радости”...

К сожалению, письмо это уже не застало в живых храброго генерала. Увлекшись успехом, Гуляков решил преследовать лезгин в самые недра дагестанских гор и, 15 января 1804 года, вступил с отрядом в тесное Закатальское ущелье, куда до него не проникал еще ни один завоеватель. Войска двигались в боевом порядке; впереди шел авангард из конной и пешей грузинской милиции, за ним рота егерей с одним орудием, а далее густою колонною кабардинцы, тифлисский батальон и 15-й егерский полк. Не лишнее сказать, что в этом походе одною из кабардинских рот командовал флигель-адъютант граф Бенкендорф — позднее, в царствование императора Николая Павловича, известный шеф корпуса жандармов, а другою — поручик Преображенского полка граф Михаил Воронцов, впоследствии фельдмаршал и наместник Кавказа.

Как только весь отряд втянулся в ущелье, замкнутое с обеих сторон лесистыми горами, неприятель открыл перекрестный огонь и, воспользовавшись минутным замешательством грузин, бросился в шашки. Генерал находился в это время впереди у самого орудие и пал одним из первых, пораженный [357] в упор ружейным выстрелом. Тело его несколько минут находилось даже в руках неприятеля, но подоспевший резерв Кабардинского полка немедленно выручил останки любимого командира.

Смерть храброго и опытного начальника, к которому солдаты питали слепую доверенность, расстроила порядок в авангарде. Грузины бросились назад, смешали колонну и многих столкнули в стремнину. Генерал-маиоры: князь Орбелиани, шеф Тифлисского полка Леонтьев, молодой Воронцов, в числе других жестоко расшиблись при падении и только с трудом выбрались из пропасти. Генерал Орбелиани, впрочем, все-таки принял на себя командование, но, не зная в точности предположений Гулякова, решился отступить и, после восьмичасового боя, выведя отряд обратно на долину к урочищу Пейкаро, расположил его на возвышенной площадке, где теперь стоит Закатальская крепость. Общая потеря русских была значительна и простиралась до пятисот человек; но лезгинам так дорого досталась смерть Гулякова, что через несколько дней многие селение прислали депутатов с просьбою о пощаде. Замечательно, что все дагестанские общества указывали на джарцев, как на виновников возмущения, а джарцы говорили, что “случившееся дело произошло от воли Божией”.

Молодой Воронцов в частном письме к князю Цицианову так описывает несчастное происшествие в Закатальском ущелье: “Из рапорта князя Димитрие Захаровича (Орбелиани) вы изволите усмотреть какое у нас сегодня было несчастное дело с лезгинами. Василий Семенович (Гуляков), будучи руководим одною своею храбростию, пустился совсем отрядом в такое неприступное место, что ежели бы оно нам было и знакомо, то и тогда никак не следовало бы идти туда. Он по обыкновению своему опередил всех и шел впереди, не открыв места, без фланкеров и безо всего. Одни грузины были еще больше впереди, и это была главная его ошибка, ибо, как только лезгины бросились с саблями на грузин, они все побежали назад и кинулись на нас; место не позволяло выстроиться, так что и нас сначала было опрокинули. Василие Семеновича убили у первого орудия; я [358] возле него был, и со мною то же бы случилось, если бы бежавшая грузинская толпа не столкнула меня с прекрутого яра, куда я летел и разбился бы до смерти, ежели бы не случилось упасть на других, которые уже прежде меня тою же толпою были столкнуты. Как можно скорее я вылез опять на верх и нашел, что наши опять стали собираться, и в скором времени лезгин оттуда сбили. Как князь Дмитрий Захарович, так и Алексей Алексеевич (Леонтьев) все возможное примером и просьбами делали, чтобы солдаты не унывали. Идти вперед было нельзя; ретироваться назад тоже казалось невозможным; однако же с большим трудом мы отошли, не оставя ничего позади себя. Вчера и третьего дня все отсоветовали Василию Семеновичу туда идти; он почти согласился и говорил, что хочет только открыть место, — но как открывать место со всем отрядом, не оставляя никакого резерва в случае несчастия? Бог знает, как мы оттуда вышли; никто из нас не думал пережить этот день. Теперь мы пришли на место лагеря и находимся в совершенной безопасности. Грузины обескуражены; наши жалеют о потере генерала, но ничего не боятся. Лезгин, говорят, более 7 тысяч, но на чистом месте и 20 тысяч не боимся. Снарядов и патронов у нас очень мало; провианту не более, как на девять дней; отступить же не хочется, да и стыдно".

Смерть Гулякова глубоко огорчила князя Цицианова.

“Потеря сего генерала, отличавшегося в крае толикими подвигами, есть наинесчастнейшее следствие сего сражения, писал он к государю. — Отчаяние войск, уныние друзей его — офицеров Кабардинского полка, и сожаление всей Грузии, которая была ограждаема от всякой опасности его неусыпным бдением и мужеством, налагают на меня священную обязанность отдать памяти сего генерала должную справедливость. Я лишился в нем усердного помощника, а войска — начальника отличного, друга верного и воина неустрашимого”.

Тело Гулякова сначала предано было земле в бедной деревушке Вакир, так как бодбийский митрополит ⁴³ не согласился дать [359] места для погребение покойного в Сигнахском монастыре, где покоятся священные мощи просветительницы Грузии Нины. Кабардинские офицеры жаловались на это Цицианову. И вот что последний писал по этому поводу к митрополиту бодбийскому: «К крайнему удивлению узнал я, что ваше высокопреосвященство не позволили похоронить в Сигнахском монастыре тело покойного генерал-маиора Гулякова, который убит в сражении на защиту Грузии, который целый год, стоя в лагерях, лишен был совершенно спокойствие для того только, чтобы охранить от неприятеля Кахетию и ваши жилища; который, наконец, во удивление всем, одержал столь много знаменитых и славных побед, что прославил себя и оставил память свою на веки, а целой Карталинии и Кахетии доставил спокойствие и тишину. Вся Грузия, питаясь плодами его подвигов, обязана вечною благодарностию столь храброму генералу. Я не могу поверить, чтобы вы употребили таковой поступок против покойного, мученически подвизавшегося за Грузию, генерала. Но если это правда, то прошу без всякой медленности уведомить меня, какое вы имели на то право, и что могло воспрепятствовать вам похоронить тело генерала, увенчавшего всю Грузию счастием? Уверяю при том ваше высокопреосвященство, что за подобный поступок весьма можете быть лишены епархии и сана».

Митрополит поспешил принести извинение, и тело Гулякова, перенесенное со всеми почестями в Сигнах, было погребено в стенах Бодбийского монастыря, под сению храма, где почивает и святая Нина. Могила его помещается в церкви почти рядом с роскошною гробницею самого Бодбеля, и на мраморной доске, покрывающей прах героя, вырезана на русском и на грузинском языке следующая надпись: “Храброму мужественному и неустрашимому генерал-маиору Василию Семеновичу Гулякову воздвигнул сей памятник скорби начальник и друг его князь Цицианов".

Последняя земная награда не застала Гулякова в живых — [360] курьер привез ему Анненскую ленту через плечо в тот самый момент, когда Гулякова опускали в могилу.

В 1831 году многие офицеры отряда, участвовавшего во взятии Закатал, выразили желание соорудить на развалинах этого гнездилища хищников памятник в честь Гулякова. Мысль эта нашла сочувствие в императоре Николае, и памятник был проектирован Брюловым по указаниям самого государя. Постановка его замедлилась однако на целых 14 лет, и только 15 ноября 1845 года он был освящен в присутствии наместника князя Воронцова, нарочно приехавшего для этого торжества из Тифлиса.

Монумент состоит из чугунной невысокой четырехгранной колонны на чугунном же пьедестале. Верхняя часть колонны очерчена выдающимся карнизом, по четырем углам которого вделаны коронованные орлы в виде горельефов, соединенных гирляндами; над одною из гирлянд выбит год смерти Гулякова. На переднем фасаде, в рамке, выпуклыми буквами начертана надпись: “По соизволению Государя Императора Николая I сооружен в память храброго генерал-маиора Гулякова, убитого на сем месте в 1804 году в сражении с лезгинами". Над этою надписью герб покойного генерала.

Первоначально предполагалось поставить памятник на том самом месте, где Гуляков был убит, но так как трудно определить было с точностью этот пункт, то памятник поставили в самой крепости, за алтарем церкви, в полуверсте от места, где происходила битва.

Но и на самом месте боя воздвигнут памятник ему самой природою. Возле того пункта, где был убит Гуляков, теперь столетнее дерево. Оно было тогда расщеплено ядром, и следы удара не изгладились поныне, как будто для того, чтобы сохранить память о битве и передать потомству славное имя генерала Гулякова. [361]

XXVI.

Эриванский поход.

Среди закавказских войн князя Цицианова, поход под Эривань занимает, быть может, самое выдающееся место. Если предположенная цель и не была достигнута, то не подлежит сомнению, что причина этого лежала в неожиданных трудностях, встреченных под крепостью, но ни в каком случае не в недостатке энергии и храбрости русских войск. Весь эриванский поход, напротив, состоит из ряда подвигов, примеров того, до какой стойкости и подъема нравственной силы доходили русские войска в кавказских войнах славных времен Цицианова и Котляревского.

Цицианов спешил приобрести для России важную Эриванскую область между прочим с целию по возможности отдалить [362] от грузинской территории театр войны сии Персиею, становившейся неизбежною. Персияне деятельно готовились к войне, а эриванский хан дерзко писал к Цицианову советы очистить от русских войск Грузию.

Цицианов отвечал, что ”на глупые и дерзкие письма, каково было ханское, с прописанием в нем еще повелений словами льва, а делами теленка Баба-Хана, русские привыкли отвечать штыками”, и советовал ему призвать на помощь неустрашимого государя государей, чтобы вместе с ним померяться силами “с купцами, недавно Ганжу из-под сильной руки его вырвавшими, яко товар персидских материй". В мае месяце 1804 года, русские войска стали сосредоточиваться в м. Саганлуге, в 8 верстах от Тифлиса, а Кавказский гренадерский полк, под командой генерал-маиора Тучкова, отправлен был вперед с приказанием занять Шурагель и по пути соединиться с Тифлисским полком, направленным туда же из Лори и Бомбака ⁴⁴.

Едва Тучков вступил в пределы древней Армении, как прискакал гонец от генерала Леонтьева с известием, что Тифлисский полк окружен неприятелем, но намерен держаться в горах, пока не подойдут гренадеры. Спускаясь с высот в долину, орошенную рекою Арпачаем, Тучков действительно [363] заметил в одном из ущелий палатки Тифлисского полка и приказал сделать три пушечные выстрела. Это послужило сигналом, по которому Леонтьев тотчас снялся с позиции, и два отряда с барабанным боем и музыкою соединились на глазах неприятеля.

Воина еще не была объявлена Персии, и Тучков ограничился тем, что стал со своею бригадой в оборонительной позиции. Тем не менее на передовых постах весь день шла перестрелка; прискакавший вечером из персидского лагеря пленный грузин сообщил, что вражеское войско, состоящее из восьми тысяч отборной кавалерии, готовится под утро сделать на русский отряд нападение, что в лагере находится персидский сардар с грузинскими царевичами и что наконец сам он исполнял при сардаре должность кафеджи и воспользовался прибытием русских войск, чтобы вернуться в отечество.

Тучков решился предупредить нападение и, на заре 10 июня, сам выступил из лагеря. Первые толпы персидской конницы, встретившие его в двух верстах у разоренной деревни Караклис, были рассеяны картечью, войска приблизились к Гумри, где находился главный лагерь персидского отряда. Едва казаки успели занять высокий курган, лежавший в лощине перед русской позицией, неприятель начал спускаться с высот и завязал перестрелку. Тучков ввел в дело один батальон, а с остальными скрытно обошел персиян и занял в тылу их узкий горный проход — единственный путь, по которому они могли возвратиться в лагерь. При известии об этом ужас овладел персидскими военачальниками. Напрасно храбрейшие из всадников пытались проложить себе дорогу оружием; картечь разметывала толпы их при самом входе в ущелье, и вынудила наконец бежать в окрестные горы. Тучков занял Гумри и овладел неприятельским лагерем.

Через два дня прибыл сам Цицианов, а вслед за ним стали подходить и остальные войска, назначенные к походу. В отряде сосредоточилось до десяти батальонов пехоты (Кавказский гренадерский и Саратовский пехотный полки в полном составе, два батальона Тифлисского и 6 рот 9-го егерского [364] полков), а конницы весь Нарвский драгунский полк и 450 линейных и донских казаков, при двенадцати орудиях. Силы эти в общей сложности не превышали трех или четырех тысяч штыков, а неприятель располагал, между тем, сорокатысячным корпусом, стоявшим на границе Эриванского ханства. Тем не менее 15 июня князь Цицианов открыл наступление по дороге к Эчмиадзину. Персияне во время похода нигде не показывались; но каждый день, перед наступлением вечера, русские видели по сторонам зловещие огни маяков, зажигаемых очевидно при приближении отряда. 19 июня, на самой заре, войска услыхали наконец далекий колокольный звон, который князь Цицианов принял .за приготовление к торжественной встрече его. Он приказал генералу Портнягину с войсками авангарда ускорить марш, чтобы занять монастырь прежде, чем подойдут к нему персияне. Но предположение князя оказалось ошибочным; монастырь уже давно был занят неприятелем, и персияне, подпустив Портнягина к эчмиадзинским засадам, встретили его перекрестным огнем из ружей и фальконетов. Линейные казаки, спешившись, быстро оттеснили персиян, но занять самый монастырь было невозможно, по причине крайнего утомление пехоты, прошедшей в этот день 44 версты при страшной жаре и безводье. Изнурение войск было так велико, что с Портнягиным при знаменах прибыло только человек по 60 с батальона, а остальные люди тянулись еще по дорогам и собрались все только к полуночи.

Неприятельские разъезды, ходившие вокруг русского лагеря в течение всей ночи, намекали на сбор значительных масс персидской кавалерии. Это был авангард неприятельских войск, наступавших под предводительством наследного персидского принца, к Эчмиадзину. Силы персиян простирались до 20 тысяч всадников; но даже один авангард их, сделавший, на заре 20 июля, первое нападение на русских, мог считаться сильною армиею в сравнении с отрядом князя Цицианова. Все дело однакоже ограничилось артиллерийским огнем, и русские не пожалели картечи, чтобы охладить бешеный пыл неприятеля и остановить его стремительный натиск. Тогда персияне, [365] охватив русские фланги, устремились к вагенбургу; но генерал Тучков поспешил занять водяные мельницы, находившиеся вправо, откуда удобно можно было стрелять во фланг самому неприятелю, и оставил в них унтер-офицера Вернера с 40 кавказскими гренадерами. Озадаченный неожиданным залпом с мельниц, неприятель приостановился, а Тучков воспользовался этим моментом и ударил картечью. Неприятель однакоже дошел до вагенбурга, но уже ослабленный, и был отбит с значительным уроном.

Незнакомые еще с европейскою тактикой, персияне были поражены упорным сопротивлением немногочисленной горсти солдат, которых они рассчитывали истребить при первом ударе. Каре регулярной пехоты казались им неприступными, движущимися стенами, а гром артиллерии, устилавшей поде трупами всадников, скоро распространил смятение в рядах персидской кавалерии, и она побежала. Напрасно сам Аббас-Мирза прискакал на поде сражение с гневными криками: ” Остановитесь! куда вы бежите?” и старался восстановить в толпе хотя какой-нибудь порядок. — ”Не срамите меня перед моим отцом и братьями! Не заставляйте рассказывать везде о вашем стыде и позоре!”... Кричал он бегущим. Но паника была сильнее угроз, и толпа, гонимая страхом, бежала, пока не очутилась в безопасном месте, куда не долетали русские ядра.

Знойный день между тем уступал уже место прохладному вечеру. Войска отдыхали на бивуаках, как вдруг с аванпостов дали знать, что какой-то отряд кавалерии несется лощиною прямо на русскую позицию. На главном карауле ударили было тревогу, но оказалось, что это была небольшая часть драгунского полка со знаменами и литаврами, которая не успела присоединиться к своему полку и теперь была преследуема персиянами. Стрелки Кавказского полка тотчас засели в лощину и, пропустив мимо себя драгун, открыли огонь по неприятелю. Персияне остановились. Этим эпизодом и закончилось эчмиадзинское сражение.

Три дня после того неприятель не смел приближаться к русскому лагерю ближе, чем на пушечный выстрел, и только [366] изредка по местам происходили небольшие схватки, преимущественно при добывании русскими воды и кормов. Между тем Цицианов убедился, что овладеть монастырем без значительной потери в людях невозможно, и двинулся к деревне Канагир, где была единственная переправа через быструю речку Зангу.

Дорога лежала на протяжении 12 верст открытою степью, по которой то здесь, то там маячили отряды персидской конницы. Самая деревня также была занята неприятелем. Полковник Цехановский, посланный вперед с 9 егерским полком, выбил из нее персиян и, захватив переправу, тотчас привел в оборонительное положение замок, лежавший посреди деревни. Здесь Цицианов оставил весь свой вагенбург, под прикрытием батальона Саратовского пехотного полка, а с остальными войсками, за исключением еще двух рот, отправленных в Эчмиадзин для занятие монастыря, который персияне покинули сами, как только русский отряд двинулся вперед, — решил продолжать наступление.

30 июня войска переправились через быструю Зангу и, в боевом порядке миновав Эриванскую крепость, направились на главный лагерь наследного персидского принца. Позиция, занятая неприятелем, лежала на северной стороне Эривани, верстах в семи от крепостного форштадта, и с фронта была прикрыта горным ущельем, представляющим целый ряд каменистых высот и пригорков. 9 егерский полк, наступавший в авангарде, отправил свои орудие назад и затем, рассыпавшись по высотам, начал живое стрелковое наступление. Пять раз сбивал он неприятеля последовательно с одной высоты на другую и, наконец, дошел до подъема почти неприступного. Это была крутая, скалистая гора с узкою тропой, извивавшейся между утесами и камнями, за которыми неприятель устроил засаду.

Лично осмотрев позицию, Цицианов поблагодарил егерей, проложивших своею грудью дорогу для целого отряда, и приказал сменить их батальоном Кавказского гренадерского полка, под начальством полковника Козловского.

Пренебрегая огнем неприятеля, Козловский вместе с своим [367] помощником маиором Осиповым, во главе гренадер, бросился на приступ; но подъем на гору был так неудобен и крут, что из всего батальона только сорок человек достигли вершины горы; однакоже и этой маленькой горсти людей оказалось совершенно достаточно, чтобы обратить неприятеля в бегство. И ежели материальный урон персиян при этом был не велик, то только потому, что их никто не преследовал. Кавалерие была далеко, а батальон Козловского, овладевший горою, не имел при себе артиллерии, и пустить его на лагерь главнокомандующий не решался. К счастию, в это самое время появилось тридцать казаков Семейного и Гребенского войска, успевшие взобраться на гору по следам пехоты. Они преследовали бегущих и, врубившись в толпу, отбили несколько знамен и фальконетов.

С занятием горы сражение окончилось. Неприятель, не выжидая новой атаки, сам бросил свой лагерь и бежал через Эриванскую крепость, где окончательно и дочиста был ограблен своими же единоверцами. Расстройство персидских войск было так велико, что Аббас-Мирза в тот же день поспешно ушел за Аракс, а князь Цицианов мог теперь свободно обратиться к действиям против Эривани. Раннее утро 2 июля, действительно, застало русские войска передвигающимися на другие позиции, которые со всех сторон поясом охватывали крепость. Главная квартира, при которой находилась вся кавалерие и батальон Кавказского гренадерского полка подполковника Симановича, расположилась на северной стороне Эривани, в предместье, где был городской базар, мечеть и здание караван-сарая. Тут же, несколько левее ее, напротив ханского сада, поместился батальон Саратовского полка с генерал-маиором Портнягиным; а далее, с восточной стороны Эривани, в Кашагарском предместье, стояли остальные батальоны кавказских гренадер, под начальством генерал-маиора Тучкова, и еще левее — тифлисцы с генералом Леонтьевым.

Так как обложить южную сторону крепости по недостатку войск было нельзя, то здесь ограничились только возведением редута, для защиты которого были назначены оставшиеся еще [369] свободными полторы роты Саратовского полка, под командою маиора Нольде. Затем, чтобы докончить обложение крепости с запада, полковник Цехановский с 9 егерским полком отправлен был обратно через деревню Канагиры на правую сторону Занги и занял обширные сады, лежавшие напротив ханского дома.

Как только русские войска приступили к блокаде крепости, Аббас-Мирза появился снова и стал на реке Гарни-Чае. Это обстоятельство заставило подумать об усилении некоторых частей блокадной линии, и вследствие этого, между редутом Нольде и лагерем Тифлисского полка, построен был на Мухалетском бугре еще небольшой редант на сорок человек, который вместе с тем должен был служить и наблюдательным постом к стороне неприятеля. До 14 июля никаких особенно тревожных известий не было; но в этот день вечером узнали, что в гарничайский лагерь прибыл из Тавриза сам Баба-Хан, царствовавший в Персии под именем Фет-Али-Шаха, с значительными силами, и что персияне замышляют в ту же ночь атаковать блокадное расположение. Едва Цицианов разослал приказ, чтобы войска, на всякий случай, готовы были к отпору, как в два часа пополуночи ружейная пальба в отряде генерала Леонтьева уже возвестила о нападении неприятеля. В то же время из крепости сделаны были две вылазки против правого фланга, занимавшего, как мы видели, северное предместье города. Одна из этих вылазок, наткнувшаяся впотьмах на отряд Портнягина, была рассеяна картечью; но другая едва не ворвалась в главную квартиру князя Цицианова и была удержана только упорным сопротивлением стоявшего там караула. Предположив, за темнотою ночи, что здесь сосредоточены главные силы, персияне приняли влево, но, попав под пушечный огонь из караван-сарая, подались еще левее, и наткнулись на батальон Симановича, который, не раздумывая долго, бросился в штыки и гнал неприятеля через весь форштадт до самых стен крепости.

Между тем на левом фланге, где неприятель атаковал одновременно мухалетский курган, редут маиора Нольде и каре [369] генерала Леонтьева, завязалось серьезное дело. Часть неприятельских войск успела перебраться даже на правую сторону Занги и кинулась было на обоз Цехановского; но егеря, под командою маиора Корниенки, отбили нападение, и поручик Савранов собственноручно взял при этом персидское знамя. Прогнанный отсюда неприятель оставил в покое егерей и, переправившись обратно за речку, принял живое участие в атаке, которую вели персияне на редут маиора Нольде.

Оборона этого редута принадлежит к числу замечательнейших подвигов, не часто встречающихся в военной истории. Надо сказать, что из полуторы роты Саратовского пехотного полка, бывших в укреплении, одна рота с вечера была отправлена с провиантским обозом в караван-сарай и не успела возвратиться назад, когда редут, имевший только 56 защитников, был окружен со всех сторон трехтысячною толпою неприятеля. Пять часов редут выдерживал сильный огонь и, несмотря на малочисленность своего гарнизона, сумел найти и средства, и благоприятные минуты к тому, чтобы сделать три вылазки и три раза прогонять неприятеля, пробовавшего залечь за камнями впереди редута. Из числа четырех офицеров, бывших с маиором Нольде, прапорщик Рагер — отважный юноша, уже два раза раненый на вылазках — был убит наповал; а трое: штабс-капитан Цыренев, поручик Кофтырев и подпоручик Кубовский — ранены. Наконец, когда патроны, бывшие в сумках солдат, все были расстреляны, Нольде и батальонный адъютант Кофтырев сами доставали их из патронных ящиков и раздавали людям. Геройская оборона редута приводила в восторг и удивление даже самого Фет-Али-Шаха; но силы неприятеля росли и, конечно, подавили бы гордость героев, если бы к ним не явилась неожиданная помощь.

Полковник Цехановский ⁴⁵, видя, что редут окружен со всех сторон персиянами, приказал открыть артиллерийский огонь с правого берега Занги, и действие это было настолько успешно, [370] что неприятель, поражаемый с тылу, тотчас же стал отходить от редута.

Мухалетский редант с ничтожным гарнизоном в пятьдесят человек также отбился от персиян, при помощи подоспевших к нему двух рот Тифлисского полка, с маиором Токаревым; но он потерял убитым храброго своего начальника, поручика Мигданова.

Вообще, при отбитии штурмов, на обоих редутах у русских выбыло из строя 5 офицеров и 30 нижних чинов. Но наибольшая потеря досталась в этот памятный день на долю генерала Леонтьева. Он не успел занять удобной позиции, лежавшей впереди Мухалета, и потому был вынужден прислонить свой левый фланг к высокой, каменистой горе, уже занятой неприятелем, и выстрелы, направленные сверху, выбили из строя 8 офицеров и до 120 нижних чинов. Переменить позицию в то время, когда неприятель вел фронтальную атаку, между тем не было возможности. Поручик Лабынцев, “известный — по донесению Леонтьева — своею беспримерною храбростию, — вызвался с охотниками очистить гору и, действительно, сбил неприятеля, но удержать ее за собою не мог и, подавляемый свежими силами неприятеля, отступил к отряду. “Озлобленный полученной при этом контузией, и почитая неудачу нарушением своей воинской чести", Лабынцев пополнил убыль своих егерей в, вместе с прапорщиком Выскребенцовым, вновь устремился на гору, вторично сбил персиян и на этот раз, несмотря уже на все усилие неприятеля, держался до тех пор, пока не подоспели к нему на помощь 50 человек гренадер и саратовцев, под начальством капитана Кушелева и штабс-капитана Лабунского. Кушелев, как старший, принял команду и, отстаивая гору, отнял у персиян два фальконета.

Между тем батальоны Леонтьева успели в это время отбить фронтальную атаку и захватили при этом даже неприятельское знамя. Дальнейшие усилие персиян против этой позиции не имели успеха. В час пополудни сражение окончилось, и неприятель стал отступать к Гарни-Чаю.

Большая часть русского отряда почти не принимала участие в [371] сражении. Даже пост Кавказского гренадерского полка, самый важный из всех постов блокадного отряда, — не был атакован неприятелем; а между тем, если бы персияне направили сюда главные силы, то, без сомнения, могли бы разорвать блокадную линию, и тогда караван-сарай, в котором сосредоточены были все русские подвижные магазины и парки, мечеть и самая квартира князя Цицианова — все было бы подвержено чрезвычайной опасности.

Полнейшую неудачу этого сражение приписывают обыкновенно дурным распоряжениям самого Фет-Али-Шаха. Но Фет-Али-Шах, видевший геройскую защиту русских войск, думал об этом иначе, и после окончание битвы приказал повесить лазутчика, который донес ему о недостатке снарядов и пороха у русских. Показание лазутчика между тем были совершенно верны, и если бы персияне начали атаку сутками раньше, то действительно застали бы отряд в критическом положении, так как транспорт с боевыми припасами прибыл лишь за несколько часов до начала боя.

Отступление персидских войск и расположение их двумя большими лагерями в значительном расстоянии между собою дало Цицианову мысль перейти в наступление и разбить неприятеля порознь; но попытка эта не удалась. Генералу Портнягину, посланному на Гарни-Чай, пришлось выдержать бой со всею персидскою армиею и отступать под ее ударами до самой Эривани. Но это отступление, при котором 600 человек, на расстоянии 25 верст, пробивая себе дорогу сквозь сорокатысячную армию и не оставили в руках неприятеля не только военного трофея, но вынесли из боя даже трупы убитых товарищей, — составляет один из блистательнейших эпизодов кавказской войны и, по выражению Цицианова, “превышает славою всякую победу”.

Все эти события, как появление персидской армии, бой 15 июля, затем экспедицие Портнягина и знаменитое отступление его — не изменяли однако общего положение дел под Эриванскою крепостью. Цицианов энергически продолжал блокаду; но хан упорствовал в сдаче, а русские не имели осадных орудий, чтобы начать бомбардирование, и вынуждены были довольствоваться только [372] одними угрозами. Между тем обстоятельства принимали все более и более неблагоприятный оборот. Наступила осень, начались дождливые дни, и в войсках обнаружилась значительная смертность; обозы с провиантом, постоянно угрожаемые персидскими разъездами, не подходили; отряд Монтрезора, посланный для прикрытие их, геройски погиб под Караклисом; грузинская конница, отправленная Цициановым обратно в Тифлис, по дороге взята была в плен и отведена в Тегеран. Между тем взбунтовались лезгины, а карабагцы, подстрекаемые персиянами, вторглись в Елизаветпольский округ; царевич Александр с персидским войском и жителями восставших татарских дистанций перервал сообщение Эривани с Тифлисом, а бунт осетин на военно-грузинской дороге прекратил сношение с Кавказскою линиею. В самом Тифлисе считали отряд Цицианова обреченным на неизбежную гибель и не только готовились к обороне, но стали даже перевозить бумаги, казну и вещи из дома главнокомандующего в крепость, вызывая тем панику в населении. Справедливо замечает один современник, что надлежало бы иметь в Тифлисе другого князя Цицианова, чтобы действовать внутри соответственно важности тогдашних обстоятельств; но другого Цицианова не было. Опасение за главный русский отряд достигли даже до Петербурга. Но посреди общего уныние не падал духом тот, кому император Александр вручил судьбу Грузинского царства. “Где Бог, священное имя Вашего Императорского Величества и непобедимые войска Ваши, писал он к государю: — там никаких гибельных следствий ожидать не возможно”, — и он продолжал упорно стоять под Эриванью. Но когда персидская конница выжгла на корне весь хлеб, и неотвратимый голод начал угрожать осаждающим, а против штурма высказалось большинство голосов в военном совете — Цицианов наконец вынужден был отказаться от мысли овладеть Эриванью и дал приказ отступать. Падение крепости было отсрочено на целых 23 года.

Неудача глубоко поразила Цицианова. ”Не могу без стеснение сердца видеть себя, писал он к государю: — в течение тридцатилетней моей службы вторым только в российской армии [373] генералом, принужденным снять блокаду из-под города, не взявши его”. (Цицианов разумел неудачное обложение Хотина князем Голицыным в 1769 году). Император Александр старался успокоить и утешить огорченного князя. “Одно неудовольствие, какое я имею, отвечал он Цицианову, есть то огорчение, в которым вы находитесь. Никто, конечно, кроме вас, не станет сравнивать происшествий под Хотином с настоящим случаем; но многие отдадут справедливость как предприимчивости духа вашего, так и тому, что вы с столь малыми силами так много сделали в одну кампанию”. “Желаю, продолжал государь, чтобы сие искреннее изложение моих мыслей успокоило вас”. И Цицианову за эриванский поход пожалованы были аренда в 8000 рублей и орден св. Владимира 1-го класса.

Снятие блокады Эривани еще увеличило престиж, которым пользовалась эта крепость в умах азиятцев. Но обаянию этому немедленно же был нанесен веский удар. В самом начале 1805 г., генерал Несветаев, воспользовавшись смутами в Эриванском ханстве, занял принадлежавшую к нему богатую Шурагельскую область и объявил ее присоединенною к России. Эриванские войска, поспешно двинувшиеся на защиту Шурагеля, были разбиты на самой границе, и русский батальон в 400 штыков по их следам занял Эчмиадзинский монастырь и появился даже под стенами Эриванской крепости, вызвав страшную панику во всем населении края. Шурагельская область осталась за Россиею навсегда — залогом будущего присоединение к ней и всей Эриванской области. [374]

XXVII.

Геройский подвиг Монтрезора.

Монтрезор, служивший в Тифлисском пехотном полку, принадлежал к числу тех штаб-офицеров, на которых обыкновенно возлагают большие надежды в будущем. Но служба долго не представляла ему ничего, что бы могло его выдвинуть из среды товарищей и дать право на более широкое поприще, чем то, которое он занимал по должности батальонного командира. И вот, одна минута геройской смерти, минута — когда Монтрезор спасает честь русского оружия, окружила его имя лучезарным ореолом славы, так что мало кому известный до того человек вырастает вдруг до степени народного героя, и память о нем переходит из рода в род, не умирая в рядах кавказских войск. Перед этой минутой меркнет все остальное в жизни покойного.

В июле 1804 года войска, блокировавшие Эривань, сильно терпели от недостатка продовольствия. Все распоряжение по этой части выполнялись медленно, а это расстраивало планы [375] главнокомандующего и вынудило его наконец сделать распоряжение о перевозке всего провианта из Тифлиса в Бомбак, откуда он уже и мог быть доставляем в блокадный корпус по мере надобности. Между тем грузинский царевич Александр с сильным отрядом персидских войск, проник в Бомбакскую провинцию и сделал сообщение с Тифлисом крайне опасными.

Караклис, ныне бедное армянское селение, тогда был главным городом Бомбакской провинции и имел для русских значение операционной базы при наступательных действиях против Турции и Персии. В Караклисе всегда поэтому располагался отряд русских войск, под начальством надежного штаб-офицера, которому вместе с тем поручалось и наблюдение за политическим состоянием края. До эриванской экспедиции пост этот занимал маиор Монтрезор, офицер распорядительный, храбрый и хорошо знакомый с азиятскою политикою. Но эти же самые качества заставили Цицианова взять Монтрезора с собою в поход, а на его место поставить батальон Саратовского полка, под командою армянина маиора Хаджаева. Неспособность последнего скоро оказалась на деле и имела весьма печальные последствия. Он упустил благоприятное время для перевозки к Эривани транспортов, и теперь, при появлении в крае персиян, не знал, как за это взяться.

Путь был действительно опасен, и еще недавно грузинская конница, следовавшая по этой дороге в Тифлис, встречена была персиянами и частию захвачена в плен. Цицианов приписал этот случай недостаточной распорядительности самого Хаджаева и решился отправить на смену ему опять маиора Монтрезора, с тем чтобы этот последний принял все меры не только к открытию сообщение с Тифлисом, но и к скорейшему доставлению транспортов из Караклиса к Эривани. Отправляя Монтрезора со сборною командою всего из 109 человек при одном орудии, главнокомандующий предписал ему стараться проходить опасные места по ночам. Но все предосторожности оказались напрасными: не успел Монтрезор отойти нескольких верст от блокадного корпуса, как уже был окружен персидскою [376] конницею, к которой на каждом шагу прибывали новые толпы казахских и борчалинских татар.

Монтрезор решился проложить себе путь штыками и пренебрегая многочисленностию неприятеля, продолжал движение через каменистые горы, по дороге весьма затруднительной и на протяжении двадцати слишком верст совершенно безводной. Долину реки Аборань Монтрезор прошел при беспрерывном бое с персиянами; а 21 августа, спускаясь с гор в Бомбакскую равнину, увидел издали главные силы царевича, которые двигались навстречу со стороны Караклиса. Почти в виду самого города царевич обложил малочисленный русский отряд, изнуренный усталостию, зноем и жаждой; и потребовал сдачи. Монтрезор отвечал, ”что смерть предпочитает постыдному плену” и приготовился к бою.

Раздраженный гордым отказом, царевич поклялся уничтожить отряд и двинул в атаку разом все свои силы. Несколько часов длилась отчаянная битва, но когда большая часть отряда была перебита и переранена, когда опорожнились патронные сумы, и Монтрезор увидел, что средства обороны истощены до конца, он сбросил мундир и, обратившись в солдатам, сказал: “Ребята! я больше вам не начальник. Спасибо за храбрость и службу. Теперь, кто хочет, может спасаться!” Позволением этим однакоже никто не воспользовался, кроме одного барабанщика; остальные дали последний залп и, по следам Монтрезора, кинулись в штыки на неприятеля. И в несколько минут отряда не стало.

Самого Монтрезора нашли, впоследствии, изрубленным на пушке, которую он, как видно, защищал до последнего мгновения; с ним рядом были убиты: поручик Ладыгин и прапорщики Черец и Верещего, а из ста девяти солдат один бежал, 15 тяжело раненых захвачены в плен, а остальные 93 человека погибли геройскою смертию.

Как только отгремела битва, и темная, дождливая ночь спустилась на страшное поде, усеянное трупами и залитое кровью, персияне повернули назад, навстречу к новому транспорту, подходившему из Тифлиса. Транспорт этот однакоже [377] успел благополучно дойти до Караклиса, но препроводить его отсюда дальше, в блокадный корпус, уже не представлялось никакой возможности.

Цицианов был глубоко огорчен известием о смерти Монтрезора и, возвращаясь в Тифлис из эриванской экспедиции, навестил могилу храброго воина. Впоследствии, общество офицеров Тифлисского полка пожелало увековечить славный подвиг товарища сооружением на самом месте его смерти небольшого, скромного обелиска, и Цицианов сам написал для него эпитафию. Говорят, эпитафие была достойна полководца; но, к сожалению, землетрясение 8 октября 1827 года разрушило памятник, а вместе с ним погибла и драгоценная надпись.

Впоследствии, уже в сороковых годах, князь Воронцов приказал возобновить обелиск на месте исторического боя, и он существует до настоящего времени, на почтовой дороге между Тифлисом и Александрополем, оберегаемый соседними жителями, между которыми еще свежо и доныне предание о славной смерти маиора Монтрезора. [378]

XXVIII.

Подвиг полковника Карягина.

В Карабагском ханстве, при подошве каменистого пригорка, возле самой дороги из Елизаветполя в Шушу, стоит древний замок, обнесенный высокою каменною стеною с шестью полуразрушенными круглыми башнями.

Возле этого замка, поражающего путника грандиозно массивными контурами, бьет ключ Шах-Булах, а несколько далее, верстах в 10 или в 15, приютилось татарское кладбище, раскинувшееся на одном из придорожных курганов, которых так много в этой части Закавказского края. Высокий шпиц минарета издали привлекает внимание путешественника. Но не многие знают, что этот минарет и это кладбище — безмолвные свидетели подвига, почти баснословного.

Здесь именно, в персидскую кампанию 1805 года, русский отряд в четыреста человек, под командою полковника Карягина, выдержал нападение 20-тысячной персидской армии и с честию вышел из этого слишком неравного боя.

Кампание началась с того, что неприятель перешел Аракс у Худо-перинской переправы. Прикрывавший ее батальон 17 егерского полка, под командою маиора Лисаневича, не в силах [379] был удержать персиян и отступил в Шушу. Князь Цицианов тотчас отправил на помощь к нему другой батальон и два орудия, под командою шефа того же полка, полковника Карягина, человека закаленного в битвах с горцами и персиянами. Сила обоих отрядов вместе, если бы им и удалось соединиться, не превышала 900 человек; но Цицианов хорошо знал дух кавказских войск, знал их предводителей и был спокоен за последствия.

Карягин выступил из Елизаветполя 21 июня, и через три дня, подходя к Шах-Булаху, увидел передовые войска персидской армии, под начальством сардаря Пир-Кули-хана. Так как здесь было не более трех, четырех тысяч, то отряд, свернувшись в каре, продолжал идти своею дорогой, отражая атаку за атакою. Но под вечер вдали показались главные силы персидской армии, от 15 до 20 тысяч, предводимые Аббас-Мирзою, наследником персидского царства. Продолжать дальнейшее движение русскому отряду стало невозможным, и Карягин, осмотревшись кругом, увидел на берегу Аскорани высокий курган с раскинутым на нем татарским кладбищем — место удобное для обороны. Он поспешил его занять и, наскоро окопавшись рвом, загородил все доступы к кургану повозками из своего обоза. Персияне не замедлили повести атаку, и их ожесточенные приступы следовали один за другим без перерыва до самого наступление ночи. Карягин удержался на кладбище, но это стоило ему ста девяносто семи человек, т. е. почти половины отряда.

“Пренебрегая многочисленностию персиян, — писал он в тот же день к Цицианову: — я проложил бы себе дорогу штыками в Шушу, но великое число раненых людей, коих поднять не имею средств, делает невозможным всякую попытку двинуться с занятого мною места".

Потерн персиян были громадны. Аббас-Мирза увидел ясно, во что ему обойдется новая атака русской позиции, и потому, не желая напрасно тратить людей, на утро ограничился канонадою, не допуская мысли, чтобы такой малочисленный отряд мог продержаться долее суток. Действительно, военная историе [380] не много представляет примеров, где отряд, окруженный во сто раз сильнейшим неприятелем, не принял бы почетной капитуляции. Но Карягин сдаваться не думал. Правда, сначала он рассчитывал на помощь со стороны карабагского хана; но скоро от этой надежды пришлось отказаться: узнали, что хан изменил и что сын его с карабагскою конницей находится уже в персидском стане.

Цицианов пытался обратить карабагцев к исполнению обязательств, данных русскому государю, и, притворяясь не знающим об измене татар, писал в своей прокламации к карабагским армянам: “Неужели вы, армяне Карабага, доселе славившиеся своею храбростию, переменились, сделались женоподобными и похожими на других армян, занимающихся только торговыми промыслами... Опомнитесь! Вспомните прежнюю вашу храбрость, будьте готовы к победам и покажите, что вы и теперь те же храбрые карабагцы, как были прежде страхом для персидской конницы”.

Но все было тщетно, и Карягин оставался в тон же положении, без надежды получить помощь из Шушинской крепости. На третий день, 26 июня, персияне, желая ускорить развязку, отвели у осажденных воду и поставили над самою рекою четыре фальконетные батареи, которые день и ночь обстреливали русский лагерь. С этого времени положение отряда становится невыносимым, и потерн быстро начинают увеличиваться. Сам Карягин, контуженный уже три раза в грудь и в голову, был ранен наконец пулею в бок на вылет. Большинство офицеров также выбыло из фронта, а солдат не осталось и 150 человек, годных к бою. Если прибавить к этому мучение жажды, нестерпимый зной, тревожные и бессонные ночи, то почти непонятным становится грозное упорство, с которым солдаты не только безропотно переносили невероятные лишения, но находили еще в себе достаточно сил, чтобы делать вылазки и бить персиян.

В одну из таких вылазок, солдаты, под командою поручика Ладинского, проникли даже до самого персидского лагеря, [381] овладев четырьмя батареями на Аскорани не только добыли воду, но и принесли с собою 15 фальконетов.

”Я не могу без душевного умиление вспомнить, рассказывает сам Ладинский: — что за чудесные русские молодцы были солдаты в нашем отряде. Поощрять и возбуждать их храбрость не было мне нужды. Вся моя речь к ним состояла из нескольких слов: ”пойдем, ребята, с Богом! Вспомним русскую пословицу, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, — а умереть же, сами знаете, лучше в бою, чем в госпитале!” Все сняли шапки и перекрестились. Ночь была темная. Мы с быстротою молнии перебежали расстояние, отделявшее нас от реки, и, как львы, бросились на первую батарею. В одну минуту она была в наших руках. На второй персияне защищались с большим упорством, но были переколоты штыками, а с третьей и с четвертой все кинулось бежать в паническом страхе. Таким образом, менее чем в полчаса, мы кончили бой, не потеряв с своей стороны ни одного человека. Я разорил батарею, набрал воды и, захватив 15 фальконетов, присоединился к отряду".

Успех этой вылазки превзошел самые смелые ожидание Карягина. Он вышел благодарить храбрых егерей, но, не находя слов, кончил тем, что перецеловал их всех перед целым отрядом. К общему сожалению, Ладинский, уцелевший на вражьих батареях при исполнении своего дерзкого подвига, на следующий же день был тяжело ранен персидскою пулею в собственном лагере.

Четыре дня стояла горсть героев лицом к лицу с персидскою армиею, но на пятый обнаружился недостаток в патронах и в продовольствии. Солдаты съели в этот день последние свои сухари, а офицеры давно уже питались травою и кореньями. В этой крайности Карягин решился отправить сорок человек на фуражировку в ближайшие селения, с тем чтобы они добыли мяса, а если можно и хлеба. Команда пошла под начальством офицера, не внушавшего к себе большого доверия. Это был иностранец не известно какой национальности, называвший себя русскою фамилиею Лисенков; он один из всего [382] отряда видимо тяготился своим положением. Впоследствии из перехваченной переписки оказалось, что это был действительно французский шпион. Предчувствие какого-то горя овладело в лагере решительно всеми. Ночь провели в тревожном ожидании, а к свету 28 числа явились из посланной команды только шесть человек — с известием, что на них напали персияне, что офицер пропал без вести, а остальные солдаты — изрублены.

Вот некоторые подробности несчастной экспедиции, записанные тогда со слов раненого фельдфебеля Петрова.

“Как только мы пришли в деревню, рассказывал Петров: — поручик Лисенков тотчас приказал нам составить ружья, снять амуницию и идти по саклям. Я доложил ему, что в неприятельской земле так делать не годится, потому что неровен час — может набежать неприятель. Но поручик на меня крикнул и сказал, что нам бояться нечего, что эта деревня лежит позади нашего лагеря, и неприятелю пробраться сюда нельзя; что с амуницией и ружьями тяжело лазить по амбарам и погребам, а нам мешкать нечего и надо поскорее возвращаться в лагерь».

“Нет, — подумал я, — все это выходит как-то неладно. Не так, бывало, делывали наши прежние офицеры; бывало, половина команды всегда оставалась на месте с заряженными ружьями; но с командиром спорить не приходилось. Я распустил людей, а сам, словно чуя что-то недоброе, взобрался на курган и стал осматривать окрестности. Вдруг вижу — скачет персидская конница.!. Ну, думаю, плохо! — кинулся в деревню, а там уже персияне. Я стал отбиваться штыком, а между тем кричу, чтобы солдаты скорее выручали ружья. Кое-кто успел это сделать, и мы, собравшись в кучу, бросились пробиваться.

— Ну, ребята, сказал я: сила содому ломит; беги в кусты, а там Бог даст и отсидимся!» С этими словами мы кинулись в рассыпную, но только шестерым из нас, и то израненным, удалось добраться до кустарника. Персияне сунулись было за нами, но мы их приняли так, что они скоро оставили нас в покое.

Теперь, — закончил свою грустную повесть Петров: — все, [383] что осталось в деревне, или побито, или захвачено в плен, — и выручать уже некого”.

Роковая неудача эта произвела поражающее впечатление на отряд, потерявший тут из небольшого числа оставшихся после защиты людей сразу 35 отборных молодцов; но энергие Карягина не поколебалась.

”Что делать, братцы", сказал он собравшимся вокруг него солдатам: — гореваньем беды не поправишь. Ложитесь-ка спать, да помолитесь Богу, а ночью будет работа”.

Слова Карягина так и были поняты солдатами, что ночью отряд пойдет пробиваться через персидскую армию, потому что невозможность держаться на этой позиции была для всех очевидна, с тех пор как вышли сухари и патроны. Карягин, действительно, собрал военный совет и предложил пробиться к Шах-Булахскому замку, взять его штурмом и там отсиживаться в ожидании выручки. Армянин Иоганес Юзбаш брался быть проводником для отряда. Над Карягиным сбылась в этом случае русская пословица: ”кинь хлеб-соль назад, а она очутится впереди”. Он сделал когда-то большое одолжение одному елизаветпольскому жителю, сын которого, Иоганес, до того полюбил Карягина, что во всех походах находился при нем безотлучно и, как увидим, играл видную роль во всех дальнейших событиях.

Предложение Карягина было принято единодушно. Обоз оставили на разграбление неприятелю, но фальконеты, добытые с боя, тщательно зарыли в землю, чтобы их не нашли персияне. Затем, помолившись Богу, зарядили картечью орудия, забрали на носилки раненых, и тихо, без шума, в самую полночь на 29 июня, выступили из лагеря.

По недостатку лошадей егеря тащили орудие на лямках. Верхами ехали только три раненые офицера: Карягин, Котляревский и поручик Ладинский, — да и то потому, что солдаты сами не допустили их спешиться, обещая на руках вытаскивать пушки, где это будет нужно. И мы увидим дальше, как честно исполнили они свое обещание.

Пользуясь темнотою ночи и горными трущобами, Иоганес [384] некоторое время вел отряд совершенно скрытно. Но персияне скоро заметили исчезновение русского отряда и даже напали на след; и только непроглядная темень, буря, и особенно ловкость Иоганеса еще раз спасли Карягина от возможности истребления. К свету он был уже у стен Шах-Булаха, занятого небольшим персидским гарнизоном, и, пользуясь тем, что там все еще спали, не помышляя о близости русских, сделал залп из орудий, разбил железные ворота и, кинувшись на приступ, через десять минут овладел крепостью. Начальник ее Эмир-хан, родственник наследного персидского принца, был убит и тело его осталось в руках русских.

Едва отгремели раскаты последних выстрелов, как вся персидская армия, по пятам преследовавшая Карягина, показалась в виду Шах-Булаха. Карягин приготовился к бою. Но прошел час, другой томительного ожидание — и, вместо штурмовых колонн, перед стенами заика появились персидские парламентеры. Аббас-Мирза обращался к великодушию Карягина и просил о выдаче тела убитого родственника.

“С удовольствием исполню желание его высочества, отвечал Карягин: — но с тем, чтобы и нам были выданы все наши пленные солдаты (захваченные в экспедиции Лисенкова)".

— ”Шах-Заде (наследник) это предвидел, возразил персиянин: — и поручил мне передать искреннее его сожаление. Русские солдаты все до последнего человека легли на месте сражения, а офицер на другой день умер от раны”.

Это была ложь, и прежде всего сам Лисенков, как было известно, находился в персидском лагере; тем не менее Карягин приказал выдать тело убитого хана и только прибавил:

— ”Скажите принцу, что я ему верю, но что у нас есть старая пословица: кто солжет, тому да будет стыдно; наследник же обширной персидской монархии краснеть перед нами конечно не захочет".

Тем переговоры и окончились. Персидская армие обложила замок и начала блокаду, рассчитывая голодом принудить Карягина сдаться. Четыре дня питались осажденные травой и лошадиным мясом; но наконец съедены были и эти скудные [385] запасы. Тогда Иоганес явился с новой неоценимой услугой; он ночью вышел из крепости и, пробравшись в армянские аулы, известил Цицианова о положении отряда. ”Если ваше сиятельство не поспешите на помощь, писал при этом Карягин: — то отряд погибнет не от сдачи, к которой не приступлю, но от голода”.

Донесение это сильно встревожило князя Цицианова, не имевшего при себе ни войск, ни продовольствия, чтобы идти на выручку.

”В отчаянии неслыханном, писал он Карягину: — прошу вас подкрепить духом солдат, а Бога прошу подкрепить вас лично. Если чудесами Божиими вы получите облегчение как-нибудь от участи вашей, для меня страшной, то постарайтесь меня успокоить для того, что мое прискорбие превышает всякое воображение”...

Письмо это было доставлено тем же Иоганесом, который благополучно возвратился в замок, принеся с собою и небольшое количество провизии. Карягин разделил этот запас поровну между всеми чинами гарнизона, но его хватило только на сутки. Иоганес стал отправляться тогда уже не один, а с целыми командами, которые счастливо проводил по ночам мимо персидского лагеря. Однажды русская колонна впрочем даже наткнулась на конный неприятельский разъезд; но к счастию густой туман позволил солдатам устроить засаду. Как тигры бросились они на персиян и в несколько секунд истребили всех без выстрела, одними штыками. Чтобы скрыть следы этого побоища, они забрали лошадей с собою; кровь на земле засыпали, а убитых стащили в овраг, где закидали землей и кустарником. В персидском лагере так ничего и не узнали об участи погибшего разъезда.

Несколько подобных экскурсий позволили Карягину продержаться еще целую неделю без особенной крайности. Наконец Аббас-Мирза, потеряв терпение, предложил Карягину большие награды и почести, если он согласится перейти в персидскую службу и сдаст Шах-Булах, обещая, что никому из русских не будет сделано ни малейшей обиды. Карягин просил [386] четыре дня на размышление, но с тем, чтобы Аббас-Мирза во все эти дни продовольствовал русских съестными припасами, Аббас-Мирза согласился, и русский отряд, исправно получая от персиян все необходимое, отдохнул и оправился.

Между тем истек последний день перемирия, и к вечеру Аббас-Мирза прислал спросить Карягина о его решении. “Завтра утром пускай его высочество займет Шах-Булах", отвечал Карягин. Как увидим, он сдержал свое слово.

Едва наступила ночь, как весь отряд, руководимый опять Иоганесом, вышел из Шах-Булаха, решившись перебраться в другую крепость, Мухрат, которая по гористому местоположению и близости к Елизаветполю была удобнее для защиты. Окольными дорогами, по горам и трущобам, отряду удалось обойти персидские посты так скрытно, что неприятель заметил обман Карягина только под утро, когда авангард Котляревского, составленный исключительно из одних раненых солдат и офицеров, уже был в Мухрате, а сам Карягин с остальными людьми и с пушками успел миновать опасные горные ущелия. Если бы Карягин и его солдаты не были проникнуты поистине геройским духом, то, кажется, одних местных трудностей было бы довольно. чтобы сделать совершенно невозможным все предприятие. Вот, например, один из эпизодов этого перехода, — факт, стоящий одиноко даже и в истории кавказской армии.

В то время, когда отряд еще шел по горам, дорогу пересекала глубокая промоина, через которую невозможно было переправить орудий. Перед ней остановились в недоумении. Но находчивость кавказского солдата и безграничное его самопожертвование выручили и из этой беды.

“Ребята! — крикнул вдруг батальонный запевало Сидоров: — чего же стоять и задумываться? стоя города не возьмешь, лучше послушайте, что я скажу вам: у нашего брата пушка — барыня; а барыне надо помочь; так перекатим-ка ее на ружьях».

Одобрительный шум пошел по рядам батальона. Несколько ружей тотчас же были воткнуты в землю штыками и образовали сваи; несколько других положены на них, как [387] переводины; несколько солдат подперли их плечами, — и импровизированный мост был готов. Первая пушка разом перелетела по этому в буквальном смысле живому мосту и только слегка помяла молодецкие плечи; но вторая сорвалась и со всего размаха ударила колесом по голове двух солдат. Пушка была спасена, но люди заплатили за это своею жизнию. В числе их был и батальонный запевало Гаврило Сидоров.

Как ни торопился отряд отступлением, однакоже солдаты успели вырыть глубокую могилу, в которую офицеры на руках опустили тела погибших сослуживцев. Сам Карягин благословил этот последний приют почивших героев и поклонился ему до земли.

”Прощайте! — сказал он после короткой молитвы: — прощайте истинно православные, русские люди, верные царские слуги! Да будет вам вечная память.” ”Молите, братцы, Бога за нас”; говорили солдаты, крестясь и разбирая ружья.

Между тем Иоганес, все время наблюдавший окрестности, подал знак, что персияне уже не далеко. Действительно, едва русские дошли до Кессанет, родины Иоганеса, как персидская конница уже насела на отряд и завязалась такая жаркая схватка, что русские орудие несколько раз переходили из рук в руки... К счастию, Мухрат уже был не далеко, и Карягин ночью успел отступить к нему с небольшою потерею. Отсюда он тотчас написал в Цицианову: ” Теперь я от атак Баба-Хана совершенно безопасен, по причине того, что здесь местоположение не дозволяет ему быть с многочисленными войсками”. В то же самое время Карягин отправил письмо к Аббас-Мирзе, в ответ на предложение его перейти в персидскую службу. “В письме своем изволите говорить, писал к нему Карягин: — что родитель ваш имеет ко мне милость а я вас имею честь уведомить, что, воюя с неприятелем, милости не ищут, кроме изменников; а я, поседевший под ружьем, за счастие сочту пролить мою кровь на службе Его Императорского Величества”.

Мужество полковника Карягина принесло громадные плоды. Задержав персиян в Карабаге, оно спасло Грузию от [388] наводнение ее персидскими полчищами и дало возможность князю Цицианову собрать войска, рассеянные по границам, и открыть наступательную кампанию.

Тогда и Карягину явилась наконец возможность покинуть Мухрат и отступить к с. Маздыгерт, где главнокомандующий принял его с чрезвычайными военными почестями. Все войска, одетые в парадную форму, были выстроены развернутым фронтом, и когда показались остатки храброго отряда, Цицианов сам скомандовал: ”на караул!”. По рядам гремело ”ура!” барабаны били поход, знамена приклонялись...

Обходя раненых Цицианов с участием расспрашивал об их положении, обещал донести о чудесных подвигах отряда Государю, а поручика Ладинского тут же поздравил кавалером ордена св. Георгие 4-й степени ⁴⁶.

Государь пожаловал Карягину золотую шпагу с надписью: ”за храбрость”, а армянину Иоганесу чин прапорщика, золотую медаль и 200 рублей пожизненной пенсии.

В самый день торжественной встречи, после вечерней зари, Карягин отвел геройские остатки своего батальона в Елизаветполь. Храбрый ветеран изнемогал от ран, полученных на Аскоране; но сознание долга в нем было так сильно, что, спустя несколько дней, когда Аббас-Мирза появился у Шамхора, он, пренебрегая болезнию, снова стоял уже лицом к лицу с неприятелем.

Утром 27-го июля, небольшой русский транспорт, следовавший из Тифлиса к Елисаветполю, был атакован значительными силами Пир-Кули-хана. Горсть русских солдат и с ними бедные, но храбрые грузинские погонщики, составив каре из своих арб, защищались отчаянно, несмотря на то, что на каждого из них приходилось неприятелей, по крайней [389] мере, по сто человек. Персияне, обложив транспорт и громя его из орудий, требовали сдачи и угрожали в противном случае истребить всех до единого. Начальник транспорта, поручик Донцов, один из тех офицеров, имена которых невольно врезываются в память, отвечал одно: ”умрем, а не сдадимся!”. Но положение отряда становилось отчаянным. Донцов, служивший душою обороны, получил смертельную рану; другой офицер, прапорщик Плотневский, через свою запальчивость был схвачен в плен. Солдаты остались без начальников н, потеряв большую половину людей, уже стали колебаться. К счастию, в этот момент появляется Карягин — и картина боя мгновенно изменяется. Русский батальон, в 500 человек, стремительно атакует главный лагерь наследного принца, врывается в его окопы и овладевает батареею. Не давая неприятелю опомниться, солдаты поворачивают отбитые пушки на лагерь, открывают из них жестокий огонь, и — при быстро распространяющемся в персидских рядах имени Карягина, — все бросается бежать в ужасе.

Поражение персиян было так велико, что трофеями этой неслыханной победы, одержанной горстью солдат над целою персидскою армиею, был весь неприятельский лагерь, обоз, несколько орудий, знамена и множество пленных, в числе которых был захвачен и раненый грузинский царевич Теймураз Ираклиевич. Таков был финал, блистательно закончивший персидскую кампанию 1805 г., начатую теми же лицами и почти при тех и условиях на берегу Аскорани.

В заключение считаем не лишним прибавить, что Карягин начал свою службу рядовым в Бутырском пехотном полку, во время турецкой войны 1773 года, и первые дела, в которых он участвовал, были блистательные победы Румянцева-Задунайского. Здесь, под впечатлением этих побед, Карягин впервые постиг великую тайну управлять в бою сердцами людей и почерпнул ту нравственную веру в русского человека и в себя самого, с которою, впоследствии, он, как древний римлянин, никогда не считал своих неприятелей. [390]

Когда Бутырский полк был двинут на Кубань ⁴⁷, Карягин попал в суровую обстановку кавказской прилинейной жизни, был ранен на штурме Анапы, и с этого времени, можно сказать, не выходил уже из-под огня неприятеля. В 1803 году, по смерти генерала Лазарева, он был назначен шефом 17 егерского полка, расположенного в Грузин. Здесь, за взятие Ганжи он получил орден св. Георгие 4 степени, а подвиги в персидской компании 1805 г. сделали имя его бессмертным в рядах кавказского корпуса.

К несчастию, постоянные походы, раны и в особенности утомление в зимнюю кампанию 1806 года окончательно расстроили железное здоровье Карягина; он заболел лихорадкой, которая скоро развилась в желтую, гнилую горячку, и 7 мая 1807 года героя не стало. Последнею наградою его был орден Владимира 3 степени, полученный им за несколько дней до кончины.

Много лет пронеслось над безвременною могилою Карягина, но память об этом добром и симпатичном человеке свято хранится и передается из поколение в поколение. Пораженное его богатырскими подвигами, боевое потомство придало личности Карягина величаво легендарный характер, создало из него любимейший тип в боевом кавказском эпосе.

Комментарии

41. Рассказ помещен в одном из нумеров газеты «Кавказ» за 1846 г.

42. Георгий Евсеевич, впоследствии полный генерал и сенатор, известный всему Тифлису своими остротами и причудами. Он умер в шестидесятых годах, последним из доблестных сподвижников Цицианова.

43. Бодбийский митрополит считался, после Алавердели, первым архиереем Кахетии. В древности ему принадлежало право венчать Кахетинского царя, и ему же вверяемо было на хранение знамя, которое сопровождало генерала, командовавшего в боях авангардом.

44. Сергей Алексеевич Тучков принадлежал к той славной семье Тучковых, из которой три брата сделались жертвами войны 1811 года. Он также отличался в войнах со шведами, с турками, с поляками, где заслужил Георгиевский крест и приобрел дружбу князя Цицианова. С назначением князя главнокомандующим на Кавказе, он перешел под его начальство и командовал сперва полком, а потом управлял гражданскою частию в Грузии. В 1807 году он вызван был с Кавказа в Дунайскую армию и здесь оставил о себе память тем, что основал на Дунае город, заселенный выходцами из Турции, и сделал это без всяких издержек со стороны казны, почему государь повелел назвать город этот его именем, т. е. «Тучковым». Затем, командуя корпусом в армии Чичагова, он к конце 12 года, вследствие жалоб поляков на его войска, отчислен был от должности и попал под следствие, которое тянулось 14 лет и выяснило только полное бескорыстие и честность Сергея Алексеевича. Поэтому, в 1828 году, он снова был принят на службу и командовал Бабадагскою областью, потом был Измаильским градоначальником и умер в Москве 21-го февраля 1839 года в чине генерал-лейтенанта.

45. Цехановский — отличный штаб-офицер — умер вскоре по возвращении из-под Эривани.

46. Впоследствии Ладинский, будучи полковником, командовал Эриванским кабардинским полком (бывший 17 егерский) и в этой должности оставался с 1816 по 1823 год. Все, кто только знал Ладинского уже в преклонных летах, отзывается о нем, как о веселом, любезном и остроумном человеке. Он принадлежал к числу тех людей, которые всякий рассказ умеют украсить анекдотами и ко всему относятся с комизмом, умея подмечать везде смешные или слабые стороны.

47. Бутырский полк поступил в состав 4-го батальона Кубанского егерского корпуса, а этот батальон, в свою очередь, был переименован императором Павлом в 17 егерский полк. Таким образом Карягин все 34 года своей службы пробыл, можно сказать, в одном и том же полку.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 3. СПб. 1887