ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск III.

XXXIV.

Князь Цицианов.

Князь Павел Димитриевич Цицианов происходил из знатнейшей грузинской княжеской фамилии и находился в близком родстве с последним царствовавшим домом Грузии. В русскую службу поступил еще дед его, в царствование Анны Иоанновны; он был убит во время шведской войны под Вильманстрандом, и с тех пор семейство князей Цициановых осталось в России навсегда.

Князь Павел Димитриевич родился 8 сентября 1754 года, в Москве. Он начал военную службу в Преображенском полку, но вскоре переведен был в армию, и в 1786 году, вместе с производством в полковники, назначен командиром С.-Петербургского гренадерского полка. [316]

Дело под Хотиным (31 июля 1788 г.), где он сражался с своим полком на глазах Румянцева, сразу выдвинуло князя из ряда сослуживцев. Кагульский герой с восторгом смотрел на быстроту, энергию и распорядительность юного полкового командира, и тут же, на самом месте боя, предрек ему блестящую военную карьеру. Но турецкая война не дала Цицианову возможности развернуть в полной мере свои боевые достоинства; полк его вскоре был передвинут в Польшу. Но тем не менее он был уже замечен, и в 1793 году в день торжества заключение мира, произведен в генерал-маиоры.

Армие знала Цицианова, впрочем, не по одним военным заслугам; его любили за тонкий, наблюдательный ум и за острый язык, которого побаивались даже сильные мира. В армии ходила в то время по рукам и читалась тайком его известная сатира “Беседа русских солдат в царстве мертвых”, где в разговоре убитых солдат Двужильного и Статного изложена была едкая критика на современные военные событие и на Потемкина.

Памятный для русских 1794 год застал Цицианова в Гродно, где, по его выражению, ”он стоял с полком, как на ножах'', потому что в крае с минуты на минуту ожидали восстания. Кровавая резня, известная под именем Варшавской заутрени, нашла себе отголосок в Вильне и в Гродне. В первом из этих городов войска были застигнуты врасплох и понесли не мало утрат; но в Гродно мятеж не удался. Цицианов, не веривший льстивым польским речам, зорко следил за настроением умов, не допускал наплыва в город праздного люда и держал свой полк всегда наготове. При первом взрыве мятежа, он вывел свои батальоны из Гродно, обложил ими город и под угрозою штурма заставил магистрат выдать главных зачинщиков. На жителей он наложил контрибуцию в сто тысяч рублей, назначив для ее сбора однодневный срок; страшные жерла орудий, наведенные на улицы, вид батальонов, готовых по первому знаку не оставить камня на камне, заставили поспешить исполнением требований грозного князя. Слух об этом, облетев окрестности, много [317] способствовал к тому, что спокойствие и порядок были сохранены в соседних городах и местечках.

Между тем полк получил приказание выступить к Вильне. Цицианов по пути выгнал из Слонима мятежные банды князя Сапеги, затем командовал всеми войсками, которые штурмовали Вильну, а в августе с одним батальоном быстро перешел в Минскую губернию и у м. Любаны наголову разбил отряд Грабовского, взяв его самого в плен вместе со всею артиллериею. Подвиги Цицианова так выделились тогда на общем фоне военных действий, что сам Суворов в одном из приказов предписывал войскам «сражаться решительно, как храбрый генерал Цицианов»... Ордена св. Владимира 3 степени за Гродно, Георгие на шею за Вильно, золотая шпага с надписью «за храбрость» за поражение Грабовского, и 1500 десятин земли за окончание войны были наградами князя Цицианова.

Назначенный императрицею в корпус графа Валериана Александровича Зубова, Цицианов участвовал в персидском походе, и некоторое время был комендантом в городе Баку, где сблизился с Гуссейн-Кули-ханом, сделавшимся впоследствии его гнусным убийцею.

Короткий период царствование Павла Петровича, подобно большей части лиц, отличенных Екатериною, Цицианов провел в отставке. Император Александр снова призвал его на службу, произвел в генерал-лейтенанты и 11 сентября 1802 года назначил инспектором Кавказской линии и главнокомандующим в Грузию. Истомленная борьбою Грузие требовала энергического, твердого правителя, — и в этом отношении выбор Цицианова был безошибочен. С назначением его для Грузии наступают лучшие времена, — времена действительной защиты царства русским оружием и полной перемены внутренней и внешней политики, приведшей к покорению всего того, что издавна было враждебно царству и мешало его жизни и правильному развитию. При Цицианове уже не враги разоряют Грузию, а сама Грузие берет в свои руки судьбу окружающих ее народов.

Когда Цицианов прибыл в Тифлис, страна, только что присоединенная к России, была раздираема еще внутренними смутами, [318] во главе которых становился то тот, то другой царевич, домогавшийся сесть на престол Ираклия. Цицианов, сам грузин и близкий родственник царицы Марии, вдовствующей супруги Георгие XIII, урожденной также княжны Цициановой, — хорошо знал свою родину и имел то убеждение, что России предстоит одно из двух: или отозвать обратно войска и бросить страну на жертву анархии, или же ввести твердое управление, сообразное с достоинством и нуждами народа; но что в этом случае всех членов царской фамилии необходимо было выслать из Грузии в Россию.

Получив на то разрешение еще в Петербурге, Цицианов принялся за дело с свойственной ему энергией и настойчивостию. Напрасно царицы притворялись больными, напрасно царевич Вахтанг разыгрывал комедии, бросаясь перед ним на колени: все те, которые не бежали из Грузии, должны были отправиться в Россию. Очередь дошла, наконец, и до царицы Марии. Она сказалась больною, задумав в тот же день бежать из Тифлиса вместе с своими сыновьями. Цицианов, извещенный заранее о намерении царицы, приказал генералу Лазареву арестовать ее, в то время как генерал Тучков должен был захватить царевичей. Тучков удачно исполнил поручение и в тот же день вывез арестованных в Мцхет, откуда все царское семейство должно было ехать в одном общем поезде. Но не так счастлив был Лазарев. В 6 часов утра, 19 апреля, он прибыл в дом царицы и объявил ей волю князя Цицианова. Царица приняла его в постели и отвечала, что ехать не желает. Тогда Лазарев, оставив при ней одного офицера, сам отправился сделать все нужные распоряжения. Но едва он вышел, как необычайный шум в побоях царицы заставил его воротиться. Там шла ожесточенная борьба: царевич Жабраил и царевна Тамара с кинжалами в руках напали на русского офицера. Лазарев подошел к кровати, на которой лежала царица, чтобы уговорить ее остановить детей, как вдруг в руках самой Марии сверкнул кинжал, и Лазарев, пораженный в бок, мертвым упал на порог комнаты. Происшествие это наделало тревоги в целом Тифлисе. Все высшие сановники тотчас же съехались к царице, уговаривая ее не [319] противиться воле русского государя, но она ничего не хотела слушать. Тогда полициймейстер Сургунов, завернув свою руку в толстый папах, решительно и смело подошел к царице и вырвал из ее рук оружие. Царевна Тамара кинулась на помощь к матери с кинжалом в руках, но второпях она промахнулась и ранила самую же царицу в плечо. Царское семейство было арестовано и в тот же день отправлено в Мцхет. Цицианов был справедливо раздражен смертию достойного Лазарева и предписал Тучкову обращаться во время пути с Марией и ее детьми не как с особами царского рода, а как с простыми преступниками.

Тело Ивана Петровича Лазарева предано было погребению с большими почестями в Тифлисском Сионском соборе, где впоследствии неподалеку поставлена была гробница и князя Цицианова. А царица Мария, по приезде в Россию, была заключена в Воронеже в Белогородский женский монастырь и только по прошествии семи лет получила прощение и спокойно дожила свой долгий век в Москве, где умерла в 1850 году, 80 лет от роду.

Прошло 47 лет со дня кровавой катастрофы, лишившей Россию доблестного Лазарева, и всепримиряющая смерть примирила почившую с русским народом. Все было забыто, все прощено, — и прах последней грузинской царицы с торжеством и военными почестями возвратился на родину.

17 июня 1850 года все дороги к Мцхету были покрыты массою народа, стремившегося встретить похоронный кортеж, медленно приближавшийся со стороны Душета. Хоронили царицу Марию Георгиевну. Впереди всех шла конная дружина грузинских князей и дворян со знаменем, окутанным флером; за нею сословные представители царства, многочисленное духовенство и штаб-офицеры, несшие на подушках герб Грузии, орден св. Екатерины 1 степени, корону и царскую мантию. Погребальную колесницу, осененную балдахином и также увенчанную царской короною, везли шесть лошадей под черными попонами с гербами почившей царицы. Почетнейшие князья стояли у штангов, массивные серебряные кисти поддерживали чины [320] дипломатического корпуса, а конец порфиры, заменявшей погребальный покров, несли четыре офицера. За колесницей следовали высшие представители власти, родственники царицы и толпы народа. Пехотный полк, шесть орудий и конный отряд жандармов сопровождали шествие.

Унылый перезвон колоколов, рыдающие звуки погребального марша, траурные одежды присутствующих, дымящиеся факелы и, наконец, эта свежая, раскрытая могила в сонме царских гробниц, готовая принять еще один венчанный прах для вечного успокоения, — все это производило глубокое впечатление на народ, помнивший еще и прошлое величие и годы тяжелых бедствий, пережитых им под скипетром царей Багратидов.

У входа в ограду Мцхетского собора, служившего старинной усыпальницей грузинских царей, гроб встретил Экзарх Грузии и проводил его в церковь, где всю ночь стояло почетное дежурство, служились панихиды и народ прощался с усопшей царицею. На следующий день были похороны; заупокойную обедню служил сам экзарх, и после торжественной панихиды гроб опустили в могилу при громе пушек и ружейных залпов — и это были последние земные почести той, которая лишена была их в течение своей долгой жизни.

Но возвратимся к давно минувшим временам, когда царице пришлось еще только расстаться с родиной.

Успокоив страну от внутренних беспорядков и междоусобий, Цицианов обратил все свои усилие на внешние дела Грузии. Отлично понимая дух азиятских народов, умевших преклоняться только перед одним аргументом — силою оружия, Цицианов сразу переменил обращение с соседними татарскими ханами и принял по отношению к ним совершенно иную систему, чем та, которой держался до него Кнорринг. До тех пор русское правительство как бы старалось снискивать к себе расположение их подарками и жалованьем. Цицианов отменил и то и другое, и сам потребовал от ханов дани. “Страх и корысть — суть две пружины, которыми руководятся здесь все дела и приключения'', писал он к императору Александру I. ”У здешних народов единственная политика — сила, а лучшая [321] добродетель владельца — храбрость и деньги, которые нужны ему для найма лезгин. Поэтому я принимаю правила, противные прежде бывшей системе, и вместо того, чтобы жалованьем и подарками, определенными для умягчение горских нравов, платить им некоторого рода дань, я сам потребовал от них оной”. Свято держа обещания, Цицианов никогда не расточал своих угроз понапрасну. Он знал, что каждый владелец, в сущности, готов был повторить ответ, данный одним из них русскому главнокомандующему: ”приди и покажи свою силу” — и потому старался прежде всего разъяснить им в своих прокламациях все необъятное величие России и ничтожность их перед нею. Повелительный и резкий тон, с которым он к ним обращался, шел как нельзя лучше к тогдашним обстоятельствам и производил на азиятцев сильное впечатление. Слог его писем был оригинален, силен и резок, как дамасская сталь... ”Статочное ли дело”, писал он в одной из своих прокламаций: — ”чтобы муха с орлом переговоры делала”...

Первыми испытали на себе тяжелую руку князя Цицианова джаро-белоканские лезгины, у которых скрывались беглые грузинские царевичи. Цицианов потребовал их выдачи. В воззвании к лезгинам по этому поводу Цицианов писал между прочим: ”Вы — храбрые воины; вы и должны любить храбрых. А кто же храбрее русских? Пуля ваша пяти человек не убьет, а моя пушка картечью или ядром за один раз тридцать человек повалить. Измеряйте все это"...

Получив отказ, князь Цицианов послал генерал-маиора Гулякова наказать лезгин. Гуляков быстро достиг Алазани, разбил и уничтожил все, что только осмелилось противостать ему с оружием в руках, и занял главные селение лезгин. Тогда Цицианов объявил всю область присоединенною к России и обложил ее данью. Так было возвращено Грузии ее древнее достояние, и гроза Закавказья, притон всех дагестанских хищников, вольный Джаро-Белоканский союз потерял свою независимость.

Кахетие быть может в первый раз была прочно [322] освобождена от вечного страха лезгинских погромов. Но в то время, как Кахетие была ареною разбоев и грабежей лезгин джаро-белоканских, Карталиние почти в той же мере страдала от их соплеменников со стороны Ахалцыха. Появление русских за Кавказом скоро должно было положить предел и их хищничеству, и когда, в 1802 г., в Карталинии появились русские батальоны под начальством Симановича и дали несколько уроков дерзкой азиятской коннице, то впечатление от них было настолько сильно, что ахалцыхские лезгины в течение целого года не осмеливались тревожить грузинских границ. Но когда начались приготовление к персидской войне и Симанович ушел с своими гренадерами, а на смену его в Гори прибыл новый 9 егерский полк, вызванный с Кавказской линии и еще не опытный в азиятской войне, ахалцыхские лезгины попытались еще раз воспользоваться хлопотливым для русских временем. Тогда произошел один из тех кровавых эпизодов, которые, при кажущейся неудаче, наносят неприятелю страшное нравственное поражение. Горсть русских солдат, самоотверженно погибших в неизмеримо неравной борьбе, но внесших за то страшное опустошение в ряды неприятеля, показала лезгинам силу беззаветного сознание и исполнение долга, стоящую целой армии, и в самых своих ошибках поражающую и зовущую следовать своему примеру. Этот эпизод увековечил имя капитана Секерина, который в ошибочном увлечении своем, поведшем к гибели отряда, дал пример нравственной силы, не знающей отступление перед неудачей. Дело было так.

Выступая под Ганжу, Цицианов, чтобы прикрыть Тифлис со стороны Ахалцыха, поставил в Гори и Цалках два небольших отряда; а так как прямого сообщение между этими пунктами не было, то капитан-исправнику Енохину приказано было немедленно приступить к разработке пути, удобного для движение обозов и артиллерии. В распоряжение Енохина были даны 108 чел. грузинских рабочих и прикрытие из 9 казаков и 11 егерей 9-го полка.

Работа скоро была окончена. Но когда Енохин (12 июня 1803 года) возвращался домой, то, верстах в 20 от Цалки, [323] на него внезапно напала сильная партие в 600-800 человек лезгин, вышедшая из ахалцыхских пределов. Люди Енохина частью были изрублены, частию захвачены в плен; и только сам он и шесть казаков спаслись, благодаря быстроте своих лошадей. Они, проскакав в три часа около 70 верст, первые явились в Гори с известием, что по правому берегу Буры, на деревню Хавли, идут лезгины. Несмотря на поздний час — было уже 10 часов ночи — полковник Цехановский (шеф егерского полка), заведывавший горийским кордоном, тотчас же отправил к Хавле на встречу неприятелю тридцать егерей, под командою штабс-капитана Богданова. Но егеря не отошли и трех верст, как получили приказание вернуться и идти в селение Карели, куда, по слухам, направились лезгины и где стояла рота полка Цехановского. В то же время и сам Цехановский, в сопровождении только пяти казаков, поскакал туда же, желая лично присутствовать при первом деде своих егерей с лезгинами. Но и егеря, и он опоздали — катастрофа в Карели уже совершилась.

Капитан Секерин, командовавший стоявшей там ротой, узнав, что лезгины отбили жительский скот, бросился за ними в погоню. Секерину предстояло действовать в лесистой местности, где неприятель на каждом шагу мог устроить засаду. Излишнее пренебрежение неприятелем могло оказаться пагубным, а рота Секерина состояла всего из 44 человек. Между тем он не усомнился кинуться с нею в дремучий бор, начинавшийся верстах в семи за деревнею, и был окружен массою лезгин. Молодой Секерин три раза опрокидывал неприятеля, но ему пришла неудачная мысль растянуть свою цепь, чтобы показаться врагам многочисленнее. Лезгины скоро поняли маневр, всею массою ринулись в шашки и разорвали цепь. Сам Секерин одним из первых был тяжело ранен в ногу. Отойдя в сторону, он начал платком перевязывать рану, как вдруг толпы лезгин бросились на него. Егеря, имевшие каждый по 20 лезгин против себя, не могли придти на помощь к своему капитану, и он был изрублен на глазах отряда. Умирая, Секерин успел крикнуть старшему Рогульскому: “помни, русские [324] не сдаются!" Поручик Рогульский успел отбросить неприятеля. Но увлеченный подобно своему предместнику, он переходит в наступление, устремляется на неприятеля — и падает мертвым, успев крикнуть своему младшему брату: “помни слова Секерина: русские не сдаются”. Юный Рогульский обратился в солдатам с воодушевляющими словами, но его поражает пуля — и последнего офицера роты не стадо. Видя гибель всех начальников, лезгины кричали солдатам, предлагая сдаться; но егеря бросились в штыки, окружили себя мертвыми телами и пали все до последнего. Подоспевшие егеря с Цехановским нашли только четырех тяжело израненных, которых лезгины не успели захватить. Они-то и передали товарищам подробности горестного, во славного дела.

Лезгины не осмелились производить дальнейших разбоев и воротились в Ахалцых. Но князь Цицианов, отлично знавший дух горских народов, был, однако, чрезвычайно встревожен гибелью роты Секерина и предписал командующему войсками в Карталинии, генерал-маиору князю Орбелиани, немедленно наказать разбойников. Орбелиани, стянув значительный отряд (11 рот пехоты при 14 орудиях), двинулся в пределы Ахалцыхского пашалыка. Испуганный паша просил его остановить военные действия, обещав удалить лезгин из своих владений и не давать им приюта. Орбелиани согласился, но при непременном условии, чтобы лезгины сдались ему на капитуляцию. Это было страшным ударом для самолюбие азиятцев, но другого исхода не было, и 25 июня около шестисот отчаянных наездников покорно подъехали к русскому ставу. Здесь от них отобрали оружие, и потом, как пленный яссыр, погнали под конвоем за Алазань, откуда, однако, их отпустили восвояси.

С удалением лезгин из Ахалцыхского пашалыка, жители Карталинии вздохнули свободнее. Но деревянный крест, грубо отесанный усердною рукою солдата, долго еще виднелся под зеленым подогом дремучего леса, напоминая событие, записанное кровавыми буквами в боевые скрижали Кавказа.

К этому же времени относится присоединение е России Мингрельского княжества. Небольшая страна эта, наделенная всеми [325] дарами роскошной природы, лишена была издавна главнейшего блага — спокойствия. Целые века мингрельцы кровью искупали свою независимость, бились с врагами, но не могли избегнуть страшных последствий, какими всегда сопровождаются азиятские войны. Тысячи пленных отрывались от своих семейств и появлялись на базарах Трапезонда, Константинополя и Каира.

Хотя условиями кучук-кайнарджинского мира страна и была признана вне непосредственной зависимости от Порты, но крепость Поти, ключ к сердцу Мингрелии, базар, где стекались все пленники, оставалась в руках у турок, — и разорение страны не уменьшилось. Изнемогая под тяжестью неравной борьбы, в особенности с соседней Имеретией, мужественный владелец Мингрелии, князь Григорий Дадиан, решился наконец последовать примеру грузинского царя Георгие XII, на дочери которого был женат, и в марте 1803 года посольство его явилось в Тифлисе. Мингрелие домогалась уже не покровительства или помощи, как это бывало в прежние годы, — она просила о включении ее в число русских владений, о доставлении ей спокойствие внутри, безопасности извне, — молила о тех светлых днях, которыми уже начала пользоваться единоверная Грузия. Присоединение Мингрелии, лежавшей на самом берегу Черного моря, должно было обнаружить важное политическое влияние на все русское Закавказье, и князь Цицианов горячо отозвался на желание мингрельского князя. Немедленно составлен был акт, по которому Мингрелие становилась русскою провинцией, сохраняя впрочем автономное управление и оставаясь в наследственной власти князей Дадианов на прежних правах и обычаях. Но в число обязательных условий поставлено было уничтожение в Мингрелии смертной казни, как нетерпимой на всем протяжении Российской империи.

В Мингрелию был послан полковник Майнов, который должен был вручить князю Дадиану акт и принять от него присягу на верность русскому государю.

Соседи и особенно имеретинский царь Соломон, понимая всю важность совершавшегося события, старались сколько возможно помешать его исполнению, и Майнову пришлось испытать на пути целый ряд приключений. В семейных бумагах сохранились [326] его записки ⁴⁰ в которым он подробно рассказывает об этом опасном путешествии. Прямой путь лежал через Имеретию, и царь Соломон, проведав о поездке Майнова, запретил всякие сношение русских через подвластные ему земли, объявив во всеобщее сведение, что заплатит 5 тысяч червонцев тому, кто доставит ему “его (т. е. Майнова) собачью голову". Тогда Майнов поехал в объезд на Ахалцых, где, по совету паши, отпустил свой конвой, состоявший из полусотни казаков и роты егерей, переоделся в турецкое платье и, пробираясь через Батум, Озургеты и Поти берегом Черного моря, неоднократно рискуя попасть в руки Соломона, достиг наконец селение Дадичалы (в записках Майнова — Чаладиди). Там, 4 декабря 1803 года, князь Дадиан со всеми сановниками княжества принес торжественную присягу на подданство, и Майнов возложил на него при этом знаки ордена св. Александра Невского.

Участие в знаменательном событии присоединение Мингрелии отмечено на родовом гербе Майновых, в котором тогда же повелено было изобразить на золотом поле вылетающего черного двуглавого орла с распростертыми крыльями, а под ним горизонтально реку с надписью: Рион.

С присоединением Мингрелии, Имеретие очутилась между двумя русскими областями, и потому присоединение к России ее самой стало только вопросом времени. И это тем более, что Имеретие некогда была частию Иверии и только с 1445 года, со времени великого разделения, была отторгнута от царства мятежной отраслью Багратидов. А вся политика Цицианова и стремилась к тому, чтобы все обломки древнего царства снова соединить воедино.

И действительно, Цицианов немедленно потребовал от царя Соломона прекращение войны с Мингрелией, а для поддержание этого требование к границам Имеретии было придвинуто русское войско. Но и сам Соломон также понимал значение совершившихся событий и только раздраженный невольным унижением, созданным для него силою самих обстоятельств, колебался, отдаться ли России или Турции. [327]

Последовавшее вскоре падение Ганжи и движение к имеретинским границам Кавказского гренадерского полка сделали для него тяготение к Турции уже невозможным, и 16-го апреля, 1804 г., состоялось свидание его с князем Цициановым в одном из пограничных грузинских селений. Впрочем, Соломон еще пытался удержать за собою независимость, но Цициянов принял свои меры. Прощаясь с Соломоном, он объявил ему, что будет иметь с ним свидание другого рода, на ратном поле, со шпагою в руках, а на другой день рота егерей, под начальством подполковника князя Эристова, уже завяла ближайшую имеретинскую деревню и стала приводить крестьян к присяге на верность русскому государю. В то же время приближался к Имеретии целый Кавказский гренадерский полк. Испуганный Соломон просил нового свидания, и 25 апреля, 1804 года, Имеретие торжественно была присоединена к России. Этим событием завершилось дело нового объединение Иверийского царства, некогда, за 400 лет перед тем, расчлененного царем грузинским Александром I, и теперь опять составившего нераздельное целое при Александре I, императоре русском.

Вновь присоединенные владение заняты были русским войском, именно Белевским пехотным полком с артиллериею, переведенным сюда из Крыма. Полк благополучно высадился на берегах Черного моря близ устьев реки Хопи; но в ту же ночь поднялась страшная буря и одно из десантных судов, корабль «Тольской Божией Матери», разбившись о прибрежные скалы, погиб со всем своим экипажем из 168 человек. И это были единственные косвенные жертвы бескровного приобретение Грузиею своих давнишних владений.

Мингрелие и Имеретие уже раз навсегда покончили свое независимое существование и для них начался период мирного гражданского развития. В октябре месяце, того же 1804 года, в Мингрелии, правда, возникли волнения, когда внезапно умер князь Григорий Дадиан; но эти волнение вызваны были загадочностью смерти князя, за неделю перед тем бывшего совсем здоровым и вдруг скончавшегося в ужасных мучениях, причем говорили даже, что он отравлен лечившим его [328] католическим ксендзом, будто бы находившимся в тайных сношениях с Соломоном Имеретинским. С другой стороны эти волнение находили себе основание и в том обстоятельстве, что законный наследник Дадиана, десятилетний сын его, Леван, находился заложником за какой-то долг отца у Келиш-бека, владельца Абхазского. Все эти волнения, впрочем, вскоре разрешились дипломатическими сношениями, взятыми в свои руки князем Цициановым. Он потребовал от Келиш-бека выдачи Левана, а когда Келиш-бек отказал, то генерал Рыкгоф, шеф Белевского полка, получил приказание идти в Абхазию и силою взять оттуда наследника Мингрелии. Действие Рыкгофа, к сожалению, не привели к предположенной цели; недостаток продовольствие и разливы рек помешали ему дойти до Сухума, где содержался Леван. Но возвращаясь назад, он захватил приморскую крепость Анаклию, принадлежавшую Турции; и хотя князь Цицианов приказал немедленно сдать ее обратно и даже извинился перед турецким правительством, но этим случаем воспользовались наши враги, чтобы начать против России дипломатическую кампанию, в конце концов и приведшую ее к полному разрыву и к войне с Оттоманскою Портою.

Враждебная политика Турции, сильно заботившая князя Цицианова, не заставила его однакоже остановиться на полпути к освобождению Левана. Вместо генерала Рыкгофа, пошел генерал Маматказин, шеф Кавказского гренадерского полка, с приказанием не оставить в Абхазии камня на камне; но Маматказину уже не пришлось употребить силу — Леван был выдан добровольно. С прибытием юного наследника волнение и беспорядки в Мингрелии мало по малу затихли. Леван провозглашен был владетелем и, 10 июня 1805 года, статский советник Литвинов торжественно, в присутствии знатнейших сановников Мингрельского княжества, вручил ему знаки владетельской инвеституры: высочайшую грамоту, меч, знамя и бриллиантовый орден св. Анны 1-й степени. Временною же правительницею Мингрелии до совершеннолетие Левана тогда же утверждена была вдовствующая мингрельская княгиня Нина Георгиевна, женщина бесспорно умная, энергичная и преданная России. [329]

А между тем, когда еще вопрос о присоединении к русским владениям Мингрелии и Имеретии только постепенно шел к своему разрешению, на персидской границе дела усложнялись.

Уничтожив в 1803 году старинных врагов Грузии, лезгин, издавна периодически опустошавших Кахетию и покрывавших ее почву кровью ее сынов и пеплом пожаров, Цицианов, для ограждение русских владений от персов и турок, задумал в том же году овладеть ближайшим к Грузии Ганжинским ханством, потом идти на Эривань, взять Баку и, таким образом, утвердить русское влияние на каспийском побережье Закавказья.

Войска уже были готовы к походу, когда получились известие о новом восстании джаро-белоканских лезгин, подстрекаемых самухскими беками и елисуйским султаном. Цицианов отрядил против них опять генерала Гулякова, а сам с шестью батальонами пехоты, с Нарвским драгунским полком и 12-ю орудиями двинулся к Ганже.

Вступив в пределы ханства, главнокомандующий отправил к Джавату, хану ганжинскому, письмо, требуя добровольной покорности. “Первая и главная причина моего прихода сюда — писал он ему — та, что Ганжа со времени царицы Тамары принадлежала Грузии и слабостию царей грузинских отторгнута от оной. Всероссийская империя, приняв Грузию в свое высокомощное покровительство и подданство, не может взирать с равнодушием на расторжение Грузии; и не достойно бы было с силою и достоинством высокомощной и Богом вознесенной Российской империи оставить Ганжу, яко достояние и часть Грузии, в руках чужих. Пришед с войсками брать город, я, по обычаю европейскому и по вере мною исповедуемой, должен, не приступая к пролитию крови человеческой, предложить вам о сдаче города. Буде завтра в полдень не получу я ответа, то брань возгорится, понесу под Ганжу огонь и меч, и вы узнаете, умею ли я держать свое слово".

Джават-хан, тот самый, который вместе с Ага-Магометом грабил Тифлис, самоуверенно отвечал, что намерен [330] дать отпор и что “ежели русские пушки длиною в аршин, то его пушки — в четыре аршина”. ”Где это видано, писал Джават-хан: — чтобы вы были храбрее персиян. Видно, несчастный рок доставил вас сюда из Петербурга, и вы испытаете его удар”.

После такого ответа русские войска двинулись вперед и, овладев садами, городским предместьем и караван-сараем, отделявшимся от крепостной стены лишь одною эспланадою, открыли орудийный огонь. Джават-хан защищался геройски; целый месяц длилась осада, пять раз возобновлял Цицианов требование сдать крепость, но все было напрасно. ” Я возьму крепость и предам тебя смерти”, писал он к упрямому хану. “Ты найдешь меня мертвым на крепостной стене”, отвечал Джават, и оба клялись исполнить свои обещания. Наконец, 2-го января 1804 года, военный совет порешил: ”быть штурму на следующий день”.

Цицианов разделил войска на две колонны, из которых одна (два батальона Кавказского гренадерского и Севастопольского полков и два спешенные эскадрона нарвских драгун) была поручена генерал-маиору Портнягину, а другая (два батальона 17-го егерского полка) — полковнику Карягину.

Ночь со 2-го на 3-е января была темная, морозная, и войска, с вечера собранные на места, назначенные по диспозиции, тихо, без обычных церемоний, отнесли знамена и штандарты назад, на мечетный двор, куда потянулась также вся татарская милиция, “как недостойная (по выражению цициановского донесения) по своей неверности вести войну обще с высокославными российскими войсками"... Еще было темно, когда войска подступили под крепость. Несколько горящих подсветов, брошенных неприятелем в ров, осветили русские штурмовые колонны, и с крепостной стены загремели орудия, посыпались стрелы и камни.

Приступ начался.

Колонна генерала Портнягина, приблизившись в Карабагским воротам, приняла вправо, чтобы ворваться через брешь, пробитую накануне в земляной стене; но так как против этой бреши сосредоточились главные силы ганжинцев, то Портнягину [331] пришлось поневоле оставить ее в стороне и штурмовать крепостную стену при помощи лестниц. Сопротивление, встреченное нм, было однако же так велико, что русские войска два раза возобновляли приступ, и два раза были отбиты с значительным уроном. Тогда Портнягин бросился сам в голове колонны и первый взошел на стену. Вслед за ним появился Нарвского полка поручик Кейт и тут же пал, пораженный несколькими пулями. Та же участь постигла маиора Бартенева, который, несмотря на свои преклонные лета, бросился вперед, желая увлечь за собой севастопольцев. Наконец уже подполковнику Симановичу, во главе гренадер, удалось взобраться по лестницам на стену и выручить Портнягина, окруженного татарами. В это время вторая колонна, предводимая ”храбрым, поседевшим под ружьем” полковником Карягиным, взошла на стену со стороны Тифлисских ворот и овладела главною башнею. Другие две башни были взяты последовательно одна за другою маиором Лисаневичем, — и в одной из них, Хаджи-Баде, был убит сам Джават-хан, не захотевший искать спасение в бегстве. Видя безвыходность своего положения, он сел на пушку и с саблею в руке защищался пока не был изрублен капитаном Каловским, который и сам тут же был убит татарами. Смерть хана внесла смятение в ряды неприятеля; он скоро был сброшен со стен, и маиор Лисаневич, разгоняя штыками последние, еще державшиеся кое-где неприятельские резервы, пробился к воротам, заваленным тяжелыми каменьями. Но пока он разбрасывал их, пока сбивал тяжелые засовы, солдаты успели перетащить за собой на стены огромные пятисаженные лестницы и по ним стали спускаться в город.

А в городе в это время стояло ужасное смятение. Толпы татар, и конных, и пеших, в беспорядке носились по улицам, тщетно разыскивая уже погибший ханский бунчук. Растерявшиеся жители прятались в домах и сараях, женщины оглашали воздух неистовыми криками. Между тем солдаты штыками очищали от неприятеля улицы, сплошь покрытые мертвыми телами, и захватывали добычу, находя даже на лошадях драгоценные золотые уборы. К полудню бой стал утихать и [332] вспыхнул вновь только на один момент, когда солдаты наткнулись на пятьсот татар, засевших в мечети. Сперва им предложили сдаться; но когда узнали, что в числе запершихся находятся лезгины, это послужило сигналом для смерти всех защитников, — так сильна была ненависть к лезгинам уже и в русских войсках.

Цицианов глубоко оценил подвиги солдат при взятии ганжинской крепости.

”Что касается до меня — писал он по этому поводу: — то я не пришел еще в себя от трудов, ужасной картины кровопролитного боя, радости и славы. Счастливый штурм этот есть доказательство морального превосходства русских над персиянами и того духа уверенности в победе, который питать и воспламенять в солдатах считаю первою моею целью”.

В Ганже взяты были 9 знамен, 12 орудий, 6 фальконетов и большие запасы оружие и провианта. Русским же ганжинский штурм стоил 17 офицеров и 227 нижних чинов, выбывших из строя. Но за то вооруженный неприятель был совершенно уничтожен. Достойно однако замечания, что из девяти тысяч женщин, находившихся в городе, ни одна не погибла во время штурма — обстоятельство неслыханное и непонятное в крае, поставившее в тупик азиятцев, с удивлением видевших, что гяуры никого не увлекают в рабство, как того требовал давно установившийся в Азии обычай.

В числе пленных представлено было князю Цицианову ханское семейство, в самом несчастном и жалком положении. Уважая военную доблесть павшего геройскою смертию хана, главнокомандующий даровал его семейству свободу и щедро одарил его деньгами и подарками. Этот великодушный поступок быстро стал известен в горах, вызывая новое удивление и возвышая славу Цицианова.

Впечатление от падение Ганжи было так сильно в крае, что татары и поныне хранят память о нем в своих былевых песнях. Вот что говорится в одной из них:

“Братья! послушайте меня старика: я расскажу вам историю гибели славного города Ганжи. [333]

”Я помню сам ту страшную минуту, когда на главных бастионах перестали веять наши знамена.

”Не думая о других убитых, мы плакали только о храбром Джават-хане, в лице которого утратили последнюю надежду, и грозная когда-то Ганжа уже почти без боя сдалась русским.

”Тело бедного хана было брошено на улицу; но мы схоронили его, и ждали себе подобной же участи, тем более, что Шемаха и Шуша не дали нам обещанной помощи.

”Ганжа пала в самую ночь великого байрама, и вместо праздника и радости мы видели только кровь, рекою омывающую крепость.

” Испуганные женщины были полумертвы; и куда девалась тогда красота их? Она, как роза, убитая дыханием бури и холода, сбежала с их лиц.

”Не русские делали нам притеснения: обидно было смотреть, как драгоценности Ганжи переходили в руки казахцев и барчалинцев.

”Но прошедшего не воротишь. Велик Аллах, предопределивший жребий наш! Взгляните, друзья, на нашу настоящую жизнь: не счастливее ли мы теперь во сто крат, чем были прежде”.

Взятие Ганжи было событием чрезвычайной важности уже и потому, что крепость эта считалась ключом к северным провинциям Персии. Поэтому, желая убедить побежденных, что русские уже никогда не оставят завоеванного края и что самое название Ганжи должно истребиться из памяти народа, Цицианов назвал город Елизаветполем, в честь императрицы Елизаветы Алексеевны.

Старая крепость, свидетельница штурма, уже давно стоит в развалинах; но и теперь еще видны остатки ханского дома, сераля и других построек. В одной из них посетителям показывают две небольшие комнаты, которые занимал князь Цицианов по взятии крепости и где он любил останавливаться, посещая Ганжу впоследствии. Поныне же стоит и скромная мечеть, осененная гигантскими чинарами, которые считаются ровесниками самому зданию, имеющему за собою более 250 лет. Двор [334] мечети обнесен каменною стеною, и по ней кругом устроены помещение для духовенства, школ и дервишей. Две маленькие комнатки, которые занимал покоритель Ганжи во время осады, уцелели до нашего времени в своем первобытном виде, и князь Воронцов, сподвижник геройских дел Цицианова, будучи уже наместником, приказал поместить на наружной стороне этого жилища мраморную доску с надписью из золоченой бронзы.

Всем участникам осады и штурма Ганжи были пожалованы особые серебряные медали; Цицианов произведен в генералы от инфантерии. Но он, как свидетельствуют его письма, был огорчен этою наградою: он ожидал Георгие 2 класса.

Не столь удачен был поход Гулякова, отправившегося, как мы видели, в Джаро-Белоканскую область. Он быстро перешел Алазань и разбил пришедших туда на помощь дагестанцев; но, увлеченный желанием проникнуть в самые недра гор, неосторожно вдался в тесное закатальское ущелье и был там убит стремительно напавшим неприятелем. Отряд, потерявши любимого начальника, отступил обратно к Алазани. Однакоже этот бой был до того упорен и потери неприятеля так велики, что спустя несколько дней лезгины сами прислали просить о пощаде.

”Неблагодарные! писал по этому поводу главнокомандующий в своей прокламации к джарскому народу: — знайте, что тот, кто имеет силу в руках, не торгуется со слабым, а им повелевает. Не обманете вы меня в другой раз. Истреблю вас всех с лица земли, и не увидите вы своих селений; пойду с пламенем по вашему обычаю, и хотя русские не привыкли жечь, но я спалю все, что не займу войсками, и водворюсь навеки в вашей земле. Знайте, что, писав сие письмо к вам неблагодарным, кровь моя кипит, как вода в котле, и члены дрожат от ярости. Не генерала я в вам пошлю с войсками, а сам пойду: землю вашей области покрою кровью вашей, и она покраснеет, но вы как зайцы уйдете в ущелья, и там вас достану, и буде не от меча, то от стужи поколеете"...

Гнев Цицианова простирался и на союзников джарцев. [335]

”Бесстыдный и с персидскою душою султан, писал он, к елиссуйскому владельцу: — и ты еще смеешь писать ко мне. В тебе собачья душа и ослиный ум, так можешь ли ты своими коварными отговорками обмануть меня? Знай, что доколе ты не будешь верным данником моего государя, дотоле буду желать твоею кровью вымыть мои сапоги”.

В таком же роде прокламацие отправлена была им и к самухскому владельцу Шерим-беку, который не только помогал лезгинцам, но из особой приязни к ганжинскому хану принял к себе его детей, бежавших из Ганжи во время осады.

“Шерим-беку Самухскому, писал главнокомандующий: — со мною, высокославных российских войск главным начальником, переписываться в пересылаться послами не кстати и для меня — низко. Когда вы боялись Джавата-хана, то как же меня не боитесь? И как вы осмелились принять детей его, бежавших отсюда во время штурма? Бросьте все ваши глупости, и без всякой отговорки представьте их ко мне. Им худа не будет. Приезжайте тотчас с покорностию, а если замедлите, то я вас и на земле и в воде найду. Вспомните, что слово свое держать умею. Сказал, что джарскую провинцию сокрушу — и сокрушил; сказал, что царскую фамилию, раздирающую Грузию, из Грузии вывезу, и вывез; сказал, что Ганжу возьму, и взял. Теперь судите, можете ли вы равняться с нами”.

Впечатление от этих прокламаций было таково, что 3-го апреля 1804 года в Тифлис съехались депутаты от джаро-белоканских лезгин, елиссуйский султан и сам Шерим-бек вместе с детьми ганжинского хана. Все они были обложены данью и присягнули на вечную покорность русским государям.

”Наш князь, сказал по этому поводу Павел Михайлович Карягин: — сделав музыку из ядер и пуль, всякого хана по своей дудке плясать заставит".

Завоевание Цицианова и особенно падение Ганжи, считавшейся неодолимою твердынею в этой части Востока, произвело сильнейшее впечатление на Персию, где справедливо подозревали, что Цицианов на этом не остановится.

Опасение Персии оправдались, и уже летом 1804 года [336] Цицианов отправился в поход на Эривань. Неприятельские армии, встретившие его под Эчмиадзином, и потом у д. Калагири, оба раза были разбиты, и Цицианов обложил Эривань. К сожалению этот поход, блестящий целым рядом подвигов, прославивших имена Портнягина, Монтрезора и других, в конце концов все-таки окончился неудачею, благодаря ненастной осени, затруднениям в доставке провианта и многим другим неблагоприятным обстоятельствам. Цицианов должен был снять осаду и возвратиться в Грузию. Впрочем, и этот неудачный поход нанес такой удар Эриванскому ханству, что почти непосредственно за тем, в январе 1805 года, генерал Несветаев уже без усилий отторгнул от него и присоединил к русским владениям важную Шурагельскую область, прикрывшую Грузию не только со стороны Эривани, но и со стороны турецких крепостей Карса и Ардагана.

Тотчас по возвращении из эриванского похода, Цицианов начал переговоры с карабахским ханом, склоняя его к принятию русского подданства. Как только слух об том распространился, шах, опасаясь навсегда лишиться еще одной важной области, с давних пор находившейся в зависимости от Персии, послал в Карабаг значительное войско, и в то же время щедрыми обещаниями старался привлечь на свою сторону хана. Восьмидесятилетний хан Ибрагим, знавший по опыту коварство персидского двора и имея перед глазами живой пример в правителе шигазском, поверившем торжественной клятве шаха и изменнически убитом в Тегеране, не поддался обещаниям: он с мужеством встретил персидские войска и наголову разбил их при Дизане.

Поздравляя карабагского хана с победой, Цицианов между прочим писал к нему: “жаль, что самого (главнокомандующего) не изловили, ибо, не истребив и не вырвав корня, дерево всегда вырастает, да и оскорбление, нанесенное Баба-Хану разбитием сардаря, так велико, что к весне надлежит ожидать от него еще большего числа войск”.

Сильная и довольно обширная крепость Шуша, столица Карабагского ханства, лежала только в 80 верстах от [337] персидской границы и давала возможность сосредоточивать в ней значительные силы для действие против Персии с одной из самых слабых ее сторон. Зная важное стратегическое значение Шуши для русских и опасаясь влияние шаха, Цицианов поспешил окончанием переговоров и пригласил карабагского хана явиться в Елизаветполь для подписание трактата. Ибрагим прибыл, и 6-го февраля 1805 года князь Цицианов лично принял от него присягу на верность русскому императору. Хан обязался платить подать в 8000 червонцев; ему же дарованы почетная сабля, знамя с русским гербом и обещаны неприкосновенность прав и сохранение его владений. Внуку его, взятому в атаманы, тогда же определено ежегодное содержание от русского правительства в 10 тысяч рублей.

Вслед за Ибрагимом, 20 мая, принял русское подданство и Селим-хан шекинский, женатый на дочери карабагского владельца. Впрочем, надо сказать правду, что его вынудила к этому исключительно вражда с соседним ширванским ханом, тогда уже приближавшимся к его границам. Для защиты Нухи князь Цицианов приказал отправить русский отряд и в то же время известил ширванского хана, что так как владение Селима вошли отныне в состав Российской империи, то всякое покушение против них будет жестоко наказано русским оружием.

С занятием нами Шекинского ханства джаро-белоканские лезгины очутились между двумя русскими отрядами, из которых один стоял на Алазани, другой в Нухе, и вековечные набеги их стали почти невозможными. В Карабаг введено было также русское войско, и Шушу занял отряд из шести рот 17 егерского полка с тремя орудиями, под начальством маиора Лисаневича. Прибытие войск оказалось как нельзя более кстати, потому что на границах Карабага уже сосредоточивалась в это время сильная персидская армия. Цицианов предписывал Лисаневичу действовать наступательно, “разбить персиян” и вообще вести нападение таким образом, чтобы препятствовать им приближаться к Араксу. “В подобном случае, писал он: — ничто не действует так, как сюрпризы, например посадить пехоту [338] на лошадей карабагской конницы, ночью сделать большой переход, спешиться и действовать егерями”...

Исполнить этот приказ оказалось однако невозможным. Пока Лисаневич стоял у Худо-перинского моста, 10 тысяч персиян, под предводительством Пир-Кули-хана, переправились в разных местах через Аракс и потянулись к Жабраильскии садам. Лисаневич встретил их со своим батальоном и, после упорного боя, отбросил за Аракс, но и сам он вынужден был поспешно возвратиться в Шушу, куда призывал его хан для укрощение бунта, возникшего там конечно не без участие персидской политики.

Между тем, с отступлением Лисаневича, главная персидская армия, под личным предводительством наследного принца Аббас-Мирзы, вошла в Карабаг. Но все усилие ее разбились здесь о горсть русских войск, предводимых полковником Карягиным, подвиги которого в эту эпоху носят на себе поистине легендарный характер. Окруженный 20-тысячной персидскою армией, сперва на Аскаране, потом при Шах-Булахе и наконец в Мухрате, Карягин почти три недели боролся со всеми силами Аббас-Мирзы, не только с честью отбивал нападения, но сам брал приступом персидские укрепление и наконец с отрядом, уменьшенным до ста штыков, пробился к Цицианову, который шел к нему на помощь с четырьмя батальонами. Тогда персияне поторопились уклониться от встречи с грозным русским главнокомандующим. Сам Фет-Али-Шах, уже перешедший границу с сорокатысячною армиею, поспешно ушел за Аракс; а Аббас-Мирза, попытавшийся еще держаться в Елизаветпольском округе, был разбит полковником Карягиным. Отряд самого Цицианова окончил кампанию можно сказать без выстрела, и только одной сборной сотне донских и линейных казаков, под командой гребенского есаула Фролова 2, удалось ознаменовать себя блистательным подвигом; окруженная двухтысячным конным отрядом персиян, она защищалась с чрезвычайным упорством, и хотя потеряла четвертую часть своих казаков, но задержала персиян настолько, что дала возможность пехоте Цицианова совершить переправу через реку Тер-Тер без всякой помехи. [339]

Так окончилась кампание 1805 года, сопровождавшаяся такими подвигами мужества и самоотвержения, которые казались чудесными даже в глазах самих современников. ”У Вас совершаются дела баснословные, писал к Цицианову один петербургский вельможа: — слыша о них дивишься им и радуешься, что имя русских и Цицианова гремит в странах отдаленных"...

Но стремление Цицианова шли далее обеспечение русских владений со стороны Персии и Турции. Он понимал, что не имея ни одного торгового пункта ни на Каспийском, ни на Черном морях, почти невозможно удержаться в Закавказье, имевшем единственное сообщение с Россией через горы, доступные притом не во всякое время года. Между тем переговоры с Турцией об уступке Поти не привели ни к каким результатам. Тогда, чтобы как-нибудь помочь делу, Цицианов заложил в Мингрелии, при устьях Хопи, небольшое укрепление Редут-Кале, и во то же время, пользуясь войною с Персией, задумал занять Баку и утвердиться на Каспийском море. С этой целию отправлена им еще в 1805 году Каспийская флотилие с десантом, под командою генерал-маиора Завалишина. Завалишин обложил Баку с суши и с моря, но когда на помощь к бакинцам пришло многочисленное войско кубинского хана, русские войска отступили и сели на суда, не успев причинить никакого вреда осажденным. Князь Цицианов был чрезвычайно огорчен поступком Завалишина. “Скажу вашему превосходительству, писал он ему из Тифлиса: — что если бы я не ходил по горнице на костылях от изнурившей меня болезни, то я бы полетел сам на выручку славы русской, и скорее лег бы под стенами Баку, нежели дал бы кичиться Гуссейн-Кули-хану тем, что он отбил русские войска, и что они ничего ему не сделали”.

Мысль эта до того тревожила князя Цицианова, что он не вытерпел наконец, и в зимнее, ненастное время, еще не оправившись от тяжких болезней, сам двинулся под Баку с отрядом, в котором считалось 1600 штыков и 10 орудий. (Это были два батальона Севастопольского полка, 6 рот [340] Егерского полка, 128 чел. Тифлисского и до двухсот казаков донских и линейных). Пароксизмы изнурительной лихорадки, повторявшиеся по нескольку раз в день, окончательно добивали здоровье Цицианова. Во время похода, его нередко снимали с лошади и клали на землю; под снегом и дождем он выдерживал сильные припадки и потом догонял отряд на привалах.

Войска шли через Ширванское ханство, и Цицианов, так сказать, мимоходом присоединил его к русским владениям. 25-го декабря 1805 года Мустафа хан ширванский подписал условие подданства, и теперь со стороны Каспийского моря оставалось покорить только Баку. Цицианов и приказал известить Гуссейн-Кули-хана бакинского, что идет с твердым намерением или взять город, или умереть под его стенами. После трудного перехода через Шемахинские горы отряд вступил в границы Бакинского ханства и 30-го января 1806 года остановился при урочище Нахар-Булаге. Отсюда князь Цицианов и потребовал сдачи города. Гуссейн-Кули-хан отвечал, что безусловно отдается милосердию русского государя, но втайне он замышлял гнусное и черное злодейство. Наступил день, назначенный для сдачи Баку. Утром 8-го февраля 1806 года, главнокомандующий в полной парадной форме и в сопровождении лишь небольшого караула, назначенного для занятие крепости, приблизился к колодцу, отстоявшему на полуверсту от города. Здесь ожидали его бакинские старшины, которые подали ему ключи от городских ворот и просили лично успокоить хана насчет его участи. Главнокомандующий отвечал, что рад увидеть старого знакомого, и возвратил ключи с тем, чтобы Гуссейн вручил ему их лично. Хан не замедлил выехать из крепости, и Цицианов доверчиво пошел к нему на встречу, без свиты, сопровождаемый только своим адъютантом подполковником Эристовым и одним казаком. Но едва Цицианов приблизился к хану, спутники последнего, бывшие верхом, вдруг бросились на него — и он упал, убитый на повал выстрелом из пистолета. Та же участь постигла и Эристова. Бакинцы с крепостной стены приветствовали убийство радостным криком и залпом из всех орудий по отряду, стоявшему у колодца. Между тем [341] убийцы подхватили тела и умчали их с собою. Наступила критическая минута, в которую решался вопрос о достоинстве, чести и славе русского имени. К сожалению, оставшийся старшим в отряде генерал-маиор Завалишин оказался ниже своей задачи и малодушно, под предлогом недостатка провианта и большого числа больных (как будто бы этих обстоятельств не существовало при Цицианове!), — поспешно отступил от крепости, вместо того, чтобы немедленным и грозным штурмом отомстить за смерть главнокомандующего. Он посадил войска на суда и, бросив Закавказье, отплыл с ними в Дагестан, в шамхальские владения, откуда с трудом пробрался на линию. Так кончился этот несчастный поход, в котором восточное вероломство погубило одного из лучших русских людей и военачальников.

“Голова генерала Цицианова, полная отваги и предприимчивости, и руки его, крепкие мышцами, распространявшие власть, — говорит персидский историк: — были отсечены от трупа и отправлены в Ардебиль, а оттуда с большими торжеством препровождены в столицу, Тегеран, к персидскому шаху". Тело же его было зарыто у ворот самой Бакинской крепости, где долгое время виднелась могила грозного русского главнокомандующего. Цицианов как будто предчувствовал свою кончину. Незадолго перед тем он писал к своему другу Василию Николаевичу Зиновьеву: “Государь ко мне весьма милостив и обещает отсель меня взять к себе... Помолись, чтобы я выехал цел или жив. Я выведу тебе славную лошадь, под именем Заид-хан, росту большого, езды прекрасной, и тебе она по завещанию назначена, хотя бы я здесь умер или убит был. Я считаю тебя ездоком и охотником, а она моя любимая лошадь, и я всегда на ней бывал в сражениях».

Генерал Ладынский рассказывает также странный случай, которого был очевидцем. Когда Цицианов собирался в поход под Баку, ему проездом пришлось довольно долго жить в Елизаветполе. Там каждую ночь на крыше его сакли появлялась собака и страшно выла. Ее убили; но на место ее стали являться другие, и зловещие завывание их по ночам не давали [342] покоя больному князю. Встревоженный Цицианов приказал перебить всех собак в Елизаветполе. Собак перебили, но суеверные ожидания, вызванные этим загадочным фактом, в несчастию, исполнились...

Впоследствии, когда Баку была взята генералом Булгаковым, прах знаменитого кавказского героя был предан погребению в тамошней армянской церкви, а спустя еще шесть лет, новый главнокомандующий, маркиз Паулуччи, перевес его в столицу Грузии, и тело князя Цицианова покоится ныне в Тифлисском Сионском соборе.

Перенесение тела совершилось с печальной торжественностью 27-го ноября 1811 года. Гроб был поднят и вынесен на руках офицерами бакинского гарнизона, при огромном стечении местных жителей. Князь Эристов, Туманов и князь Чавчавадзе, присланные сюда главнокомандующим, сопровождали его до самого Тифлиса. Повсюду войска выходили на встречу славному вождю, когда-то обезглавленному и зарытому

…..без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок...

Весь Тифлис вышел на встречу процессии и в безмолвии сопровождал прах доблестного князя до новой могилы, приготовленной для него в древнейшем храме Иверийской земли. По приказанию маркиза Паулуччи, над могилою его тогда же поставлен был памятник с красноречивой надписью, подробно рассказывающей страшную историю гибели Цицианова, “которого враги, быв слабы победить силою, умертвили изменнически”. — ”Под сим монументом — говорит эпитафие — сокрыты тленные останки Цицианова, коего слава переживет прах его”.

Впоследствии этот памятник был заменен другим. Первая мысль и забота о нем принадлежали Паскевичу, во времена управление которого Кавказом, в 1830 году, составлен был и самый проект памятника петербургским архитектором Штаубергом. Камни пород яшмы и порфира выломаны были для него из скал Казбека; но доставленные в Тифлис в 1838 г. в грубом виде, они оставались так почти десятилетие, и [343] только уже в сороковых годах светлейший князь Воронцов докончил начатое Паскевичем дело.

В князе Цицианове Закавказье понесло невознаградимую утрату. Но и в короткое время, проведенное им там, он сумел совершенно изменить карту этого края. Цицианов застал Закавказье состоящим из раздробленных, независимых опиравшихся на Персию магометанских владений, ханств: Бакинского, Ширванского, Шекинского, Карабагского, Ганжинского и Эриванского; сюда же надо причислить земли джаро-белоканских лезгин, пашалык Ахалцыхский и крепости, лежавшие в турецких владениях по берегу Черного моря. Все эти ханства, земли и крепости составляли враждебное кольцо, охватывающее с трех сторон грузинские земли, между которыми Мингрелие и Имеретие тоже враждовали и между собою и с Грузией, раздираемой к тому же спорами царевичей. Но прошли три года — и Цицианов оставил Закавказье почти в теперешних его пределах, спокойным и покорным от моря до моря. И все это совершено им в такое время, когда Россия, занятая приготовлениями к великим войнам, не много могла дать Кавказу, когда прибытие туда одного какого-нибудь полка считалось уже громадным подкреплением.

Цицианов был не только замечательнейшим полководцем, создавшим дух кавказского солдата, но и выдающимся администратором. При нем приступлено было к разработке дороги с Кавказской линии в Грузию, возобновлен Владикавказ и учреждено правильное почтовое сообщение по военно-грузинскому тракту. Среди беспрерывных походов и битв, Цицианов не переставал помышлять о борьбе с невежеством, в котором погрязло все народонаселение Грузии, хлопотал об учреждении в Тифлисе гимназий, о присылке учителей русского языка, о доставке книг и пр.

В то же время про Цицианова с полным правом можно сказать: «человек он был». Его гуманные заботы о своих боевых сподвижниках представляют редкий и трогательный пример. Так, в первые минуты после ганжинского штурма, среди тяжких забот главнокомандующего, он собирает [344] сведение не о погибших только, а и о тех, кто понес в этих погибших тяжкую, невозвратимую утрату. В рапорте государю, писанном, можно сказать, еще на дымящихся развалинах крепости, Цицианов, говоря о смерти поручика Кейта, прибавляет тут же, что “после него осталась жена в беднейшем положении”, донося о смерти старого 60-летнего маиора Бартенева, он просит в память отца наградить следующим чином сына, “дабы он мог поспешить относительно храбрости по следам почтенного отца своего”... Удивительно ли после того, что князь Цицианов был так любим своими подчиненными.

Исполненный необыкновенного ума, храбрости, одаренный проницательностию и твердою волею, хорошо знакомый с характером восточных народов, Цицианов гордо и высоко держал русское знамя, и оставил после себя славную память, которая никогда не умрет в истории русских кавказских войн.

Комментарии

40. «Исторический Вестник» 1885 г., № 3.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 3. СПб. 1887