ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск II.

ОГЛАВЛЕНИЕ II-го ВЫПУСКА.

XIII. Закаспийская экспедиция (граф Войнович)

XIV. Генерал-Аншеф Текелли

XV. Бедственный поход Бибикова на Анапу

XVI. Нашествие Батал-паши (генерал Герман)

XVII. Граф Гудович (падение Анапы) За Кавказом

XVIII. Грузия в ее историческом прошлом

XIX. Эпоха персидского владычества в Грузии (Шах-Аббас)

XX. Занятие Тифлиса русскими в 1783 г.

XXI. Последние бедствия Грузии (Ага-Магомет-хан).

XXII. Персидский поход Зубова.

XXIII. Присоединение Грузии (Кнорринг и Лазарев)

XIII.

Закаспийская экспедиция. (Граф Войнович).

В то время как при генералах Якоби и Суворове, а потом при Потемкине, устраивалась на Кавказе по Тереку и по Кубани крепкая граница русской земли, развивались и укреплялись казачьи поселения, еще раз сделана была попытка проникнуть в даль среднеазиятских степей, с целию развития там русской торговли, а если возможно и проникновения в Индию. Хотя эта попытка, напомнившая петровскую политику и поход Бековича-Черкасского, имела далеко не столь обширные цели, была кратковременна и окончилась опять неудачею, тем не менее она замечательна именно как выражение видов и намерений русского правительства, не оставленных после Петра. Восточное побережье Каспия, бесплодное и пустынное, представляющее собою обширную степь, по которой кочуют киргизы и [154] туркмены, лежало первым пунктом на этом великом пути русского государства, и правительство русское не раз поднимало вопрос об учреждении там торговых колоний.

Екатерина Великая и дальновидный князь Таврический не остались на почве только вопроса и проектов, а соорудили экспедицию для занятия крепкого пункта на восточном побережье моря. Есть мнение, что экспедиция эта находится в тесной связи с намерениями Екатерины Великой выполнить еще Петром задуманное дело — завладеть северными провинциями Персии, первым шагом к чему и должно было служить присоединение к России Грузии, уже тогда предвиденное и частию совершившееся два года спустя.

Как бы то ни было, но в 1780 году три военные фрегата, бомбардирский корабль и четыре транспортные бота снаряжались в Астрахани к походу, цель которого облекалась глубокою тайною. Суворов, проживавший тогда в Астрахани, ожидал, что выбор правительства для выполнения предполагаемой экспедиции падет на него. Но к общему удивлению, 11-го июня 1781 года, в Астрахань неожиданно прибыл из Петербурга молодой капитан-лейтенант граф Войнович и принял эскадру под свое начальство. Он имел секретное поручение плыть к персидским берегам, под видом наказания дербентского и бакинского ханов, а в действительности с целью основать укрепление на одном из островов Каспийского моря и стараться о продолжении торговых путей в Хиву, в Бухару и в Индию.

Граф Марко Иванович Войнович был родом из приадриатических славянских провинций и с ранней юности посвятил себя мореходству. В русскую службу он вступил во время первой турецкой войны, явившись волонтером в черноморскую эскадру. Храбростию и знанием морского дела он скоро обратил на себя внимание императрицы, которая и назначила его командиром фрегата “Слава". Командуя им, Войнович участвовал во многих делах и за отличия был награжден орденом святого Георгия 4 степени.

Прибывши в Астрахань и снабдивши эскадру всем необходимым, Войнович 8 июля уже вышел с нею в Каспийское [155] море. Миновав Дербент и Баку, он, после трехнедельного плавания, прибыл в Астрабадский залив и здесь остановился верстах в 60 от города, в небольшой гавани, окруженной высокими горами, на которых лежит вечный снег. Сюда сходились караванные дороги, ведшие в глубину Ирана и в Среднюю Азию. Надо сказать, что Астрабадская и Мазандеранская области уже раз были уступлены России в 1723 году, во время Петровского похода, но никогда еще не занимались русскими войсками и вскоре по смерти Петра обратно отданы персидскому шаху.

В то самое время, когда Войнович с своей эскадрой вошел в Астрабадский залив, в Персии происходила междоусобная война за наследство. Сильнейшим из воюющих претендентов был хан астрабадский Ага-Магомет, основатель нынешней персидской династии. Он овладел уже тогда Астрабадом, Мазандераном, Гиляном, Рящей и осадил город Казбин. К нему и обратился Войнович с секретным предложением. Ага-Магомет любезно принял посланного к нему офицера и охотно уступил на астрабадском берегу под русское селение урочище “Городовин". Он даже дал своих рабочих, уверяя, что и сам он предвидит для страны огромные выгоды от учреждения в ней русской торговой колонии. Войнович немедленно приступил к постройке селения и, под предлогом защиты его от хищных туркменов, поставил ретраншамент, вооруженный 18-ю орудиями, снятыми с корабля и с фрегатов. Избранное место по справедливости могло почитаться самым удобным и выгодным пунктом уже потому, что имело, как выше сказано, самою природою хорошо защищенную и выгодно расположенную гавань.

Персияне не препятствовали устройству укрепления и даже, по-видимому, склонны были видеть в нем охрану и для себя от частых и разорительных набегов хищных туркменцев.

Такое настроение продержалось, однако, не долго. Ага-Магомет-хан, вытесненный вскоре из Казбина и Ряща, начал опасаться русского соседства и отдал приказ стараться захватить Войновича в плен, рассчитывая силой вынудить у него согласие на уничтожение как пристани, так и укреплений. [156] Случай к этому, по несчастию, скоро представился, и Войновичу пришлось испытать на себе восточное вероломство, некогда погубившее Бековича.

На 15-е декабря, день посвященный в честь пророка, Войнович и его офицеры были приглашены астрабадским губернатором в гости. Приглашение было принято и Войнович отправился в сопровождении всех начальников судов, не предвидя ловушки. В Астрабаде русские увидели собранное войско, и были встречены таким необыкновенным шумом и криком народа, что сразу стали подозревать измену. Воротиться назад, однако, было нельзя; приходилось покориться своей участи и выжидать событий. Персияне приняли гостей с почестями. С час времени прошло в восточных церемониях и обрядах празднества. Офицеры все время сидели как на иголках и торопились выбраться. Наконец Войнович встал, благодарил губернатора за гостеприимство и просил его отпустить их домой. Но в ответ на это губернатор грозно объявил, что по повелению Аги-Магомет-хана он должен их арестовать. Присутствовавшая тут толпа с зверской радостью кинулась на офицеров. Их бросили в темницу, где на несчастных узников тотчас были набиты колодки такой величины и тяжести, что они не могли тронуться с места. Один из участников экспедиции, Радинг, впоследствии описал тяжкое душевное состояние заключенных. Все они глубоко чувствовали, что в лице их наносится оскорбление русскому имени, и мысль, что неосторожность их послужит главной причиной неудачи всей экспедиции, терзала их не менее, чем страх близкой гибели.

Между тем в оставшейся на берегу команде, узнавшей о плене начальников, возникли замешательства. Персияне хотели этим воспользоваться, чтобы овладеть ретраншаментом, однако были отбиты с огромным уроном. Им удалось только захватить 30 человек из партии, находившейся на рубке леса.

Губернатор между тем потребовал от пленных офицеров, чтобы они послали команде приказание разорить все постройки и укрепления на астрабадском берегу, и угрожал в противном случае принудить их к тому страшными муками. [157] Войнович отвечал, что русский закон воспрещает пленному начальнику отдавать приказания. Он предложил однакоже освободить одного из старших офицеров, который, возвратившись к эскадре, и мог бы распорядиться уже как прямой начальник. Персияне долго колебались в выборе, но наконец отпустили капитан-лейтенанта Баскакова, предупредив его, что если ретраншамент не будет разрушен, то остальные пленные будут преданы мучительной казни.

Когда Баскаков исполнил все требования персиян, они освободили пленных матросов, но офицеров удержали и даже перевезли в город Сари, где участь их должна была решиться народным приговором. Целые две недели несчастные томились между страхом и надеждою, но наконец, по приказанию Аги-Магомета-хана, им возвратили свободу. 86 верст, разделявших город Сари от пристани, офицеры верхами проскакали без отдыха, пока наконец не были радостно встречены эскадрой, уже потерявшей надежду видеть их живыми.

Ага-Магомет-хан скоро раскаялся в своем поступке и обратился к Войновичу с письмом, предлагая новое место под русскую колонию. Но граф не мог уже доверять ему и не хотел иметь никакого дела с человеком, ознаменовавшим себя таким позорным вероломством. Тогда Ага-Магомет отправил посольство в Петербург, но послы его не были приняты императрицей.

До 8-го июля эскадра простояла в Астрабадском заливе, а затем, осмотрев приморские места близ Балахан и Красноводска, прибыла в Баку, встреченная салютом русскому флагу из крепостных орудий. Прибытие эскадры привело бакинских жителей, для которых военные корабли были до того времени невиданной диковинкой, в большой страх: вероломство хана здесь уже было известно, и все ожидали за него возмездия. Дело однако ограничилось мирными переговорами насчет русских купцов, торговавших в Баку и Дербенте, после чего эскадра воротилась в Астрахань.

Экспедиция больше не возобновлялась. Но с той поры на Каспийском море при устьях Волги уже постоянно содержалась [158] русская эскадра, служившая не только военным, но и коммерческим целям, а в Энзели основана была русская колония, продолжавшая существовать до 1792 года.

По возвращении в Астрахань Войнович был вызван в Петербург. Его приняли там по наружности прекрасно, дали ему следующий чин и бриллиантовый перстень; однакоже с поста сменили и отправили в Херсон. В следующем году он был назначен впрочем командиром линейного корабля «Слава Екатерины», а еще через четыре года — главным начальником Севастопольского флота и порта. В этом звании, произведенный в контр-адмиралы, он участвовал во второй турецкой войне и заслужил орден св. Георгия 3-го класса. Но когда, по желанию светлейшего Потемкина, на место его начальником Черноморского флота назначен был знаменитый адмирал Ушаков, Войнович, обиженный, вышел в отставку и удалился на родину. Впоследствии, при императоре Павле, он возвратился в Россию и дослужился до чина полного адмирала, но скоро вторично вышел в отставку и умер почти в неизвестности. [159]

XIV.

Генерал-аншеф Текелли.

После отъезда с Кавказа генерала Потемкина сохранившего за собою звание кавказского наместника, фактическим начальником кавказских войск остался генерал-аншеф Петр Абрамович Текелли. «Горбоносый, худой и длинный серб», как описывает его один из русских исторических романистов ²⁹,— это был опытный боевой генерал, один из лучших кавалеристов своего времени. Происходя от древнего сербского рода, он начал военную службу в Австрии, в рядах венгерских гусар, а в царствование императрицы Елизаветы Петровны, в числе многих отличных сербских офицеров, перешел в русскую армию при следующих обстоятельствах. Еще в XVII веке, во время войны императора Леопольда с турками, из Турции вышли в австрийские владения до 60 тысяч сербов, которые не только помогли австрийцам освободить от турецкого ига [160] многие венгерские и сербские города, но потом содействовали им и в деле усмирения буйных венгерцев. Отсюда начинается вековая непримиримая вражда венгров к славянам. Притесняемые мадьярами, сербы вынуждены были наконец искать для себя нового отечества и обратились к России. Полковник Хорват первый явился с целым гусарским полком, а вслед за ним, стали переходить в русскую службу и другие отличные сербские офицеры, принимаемые тем с большим удовольствием, что, помимо своей известной храбрости, они могли быть в высшей степени полезны в турецких войнах как знанием местности, так и своими связями с единоземцами. Из них тогда же образованы гусарские полки, которые и поселены в Заднепровье, в соседстве с Запорожским войском. К числу этих выходцев принадлежал и Текелли.

В семилетнюю войну Текелли заставил говорить о себе как о талантливом партизане, не раз являвшемся достойным соперником Лаудона, Цитена и Зейдлица; на этом, поприще он и положил начало своей военной славе. Слава эта утвердилась за ним еще более в первую половину царствования императрицы Екатерины Великой, когда велись непрерывные войны с турками и поляками. Израненный в боях, он возвратился из этих походов в чине генерал-поручика и был украшен орденами Анны 1-й степени и Георгия на шею.

Но в истории России имя Текелли памятно более всего потому, что оно тесно связано с падением Сечи и с уничтожением Запорожского войска. Вот как рассказывает Данилевский об этом замечательном событии.

4-го июня 1775 года, на троицкую неделю русский корпус венгерского выходца серба генерал-поручика Текелли, вместе с валашским и венгерскими полками другого серба генерал-маиора Федора Чорбы, двинулся к Днепровским порогам. Тут было пятьдесят полков конницы — пикинеров, гусар, и донцов,— и десять тысяч пехоты. Войско разделилось на отряды, и без огласки занимая по пути главные села, с четырех сторон подошло к Сечи. Празднуя зеленые святки, запорожцы увидели нежданных гостей только тогда, когда они стали уже на возвышенностях вокруг Коша. [161]

— Что, дети, будем делать? говорил кошевой Колнышевский, разглядев из окна передовые пикеты русской армии: то, верно, царское войско пришло, чтобы звать нас опять на турок!

— Нет, батько, отвечали вбежавшие с поля казаки — русские не зовут нас на турок; их пушки нацелены горлами против Коша.

Текелли подошел к Запорожью ночью, и так как все часовые по обыкновению покоились безмятежным сном, то Орловский пехотный полк с эскадроном конницы прошел незаметно через все предместье и без выстрела занял Новосеченский ретраншамент. На утро Текелли потребовал к себе кошевые власти и предъявил им указ императрицы об упразднении Запорожского войска.

Сечь зашумела. Более пылкие атаманы, ватажки и характерники хотели защищаться, несмотря на наведенные на них пушки; но другие, более рассудительные, мечтавшие о возрождении Сечи в другом месте и виде, уговаривали всех на время покориться. Голос благоразумия, поддержанный кошевыми властями вместе с духовенством, взял верх, и вольная Запорожская Сечь, гордая тем, что никогда никому не покорялась, пала без борьбы и сопротивления.

Текелли стал твердою ногою в занятой Сечи и начал вводить в ней новые порядки. Кошевой Колнышевский, писарь Глоба и некоторые куренные атаманы, как люди опасные по своему влиянию среди казаков, были вывезены в Россию. Кошевой и писарь были пострижены в иноки, первый в Соловецкий монастырь, а второй в Белозерский, где и кончили дни свои в глубокой старости.

Но крутые меры, принимаемые по отношению к запорожцам, сделали однако то, что они, один по одному, тайно стали выбираться из Коша. Когда Текелли заметил это, в Сечи уже почти никого не оставалось.

— Где же ваше войско? кричал Текелли, когда к нему привели какого-то седого сгорбленного деда.

— Как, пане, где? — ответил дед: оружие и прочее от [162] нас отобрали, не стало и войска. Одни, кто женат, разбрелись по зимовникам, остальные сиромахи ушли, видно, до Турка.

Из 13 тысяч запорожцев, сидевших над Днепром, 12 тысяч действительно ушло за Дунай, в Туречину. Мысль князя Потемкина переселить запорожцев в Россию не удалась, — запорожцы выселились сами.

В Петербурге были не совсем довольны таким оборотом дела, но поправить его было уже невозможно, и князь Прозоровский, приехавший сменить Текелли, нашел на месте, где стояла Сечь, лишь степные могилы, «что чернеют

Словно горы в поле
И лишь с ветром перелетным
Шепчутся о воле»…

по поэтическому выражению народного малороссийского поэта.

Прошло 12 лет, и мы видим Текелли на Кавказе уже генерал-аншефом. Потемкин только что уехал в Россию; войска, участвовавшие с ним в походе, не были однако распущены, и Текелли решился воспользоваться прекрасною осенью, чтобы еще раз сходить за Кубань, и страхом разгрома черкесских жилищ обеспечить себе мирные зимовые квартиры.

13-го октября 1787 года, 12 тысяч русского войска перешло Кубань и в несколько дней истребило все неприязненное население, гнездившееся между рекою Лабой и Снеговыми горами. В то же время донской атаман Иловайский опустошил пространство между Лабой и Кубанью, а кабардинцы, предводимые своим соплеменником бригадиром Горичем ³⁰ привели в покорность абазинов, бесленеевцев, башильбаев и кипчакских татар. 500 человек кабардинских панцирников прошли горами далее до Суджук-Кале и, рассеяв там турецкий отряд, отбили две медные пушки, которые в качестве трофеев и привезены были в Георгиевск, ставший со времени Текелли резиденцией главных начальников края. Во время этой [163] же экспедиции кабардинцами было освобождено более ста человек русских пленных и взято тридцать черкесских аманатов, которых Текелли немедленно отправил в лагерь светлейшего князя Потемкина, давно желавшего видеть среди своей свиты воинственных представителей кавказских народов.

В походе Текелли кабардинцы в первый раз являются в рядах русских войск, и этот первый опыт увенчался, казалось, полным успехом. Их подвиги были замечены, про них заговорили, особенно после того, как стало известно, что кабардинцы, остававшиеся дома, помогали охранять терские станицы и даже раз, под предводительством Горича младшего, напали на чеченцев, возвращавшихся из набега, и отбили у них весь русский полон. Один Текелли, суровый и всегда осмотрительный, не спешил расточать похвал кабардинцам,— он не доверял их бескорыстной службе. И он не ошибся. Едва кабардинцам объявили отказ на их домогательства получить обратно земли, отошедшие под русские укрепления, как ревность их охладела, и в следующем году они не только не приняли участия в походе Текелли, но в продолжение его даже несколько раз тревожили линию набегами.

Турецкая война между тем разгоралась. Получены были известия, что турки хотят овладеть Тавридою, и князь Григорий Александрович Потемкин, озабоченный этим обстоятельством, предписал Текелли как можно скорее начать военные действия против Суджук-Кале или Анапы.

Разлив Кубани не допустил однако открыть кампанию ранее осени 1788 года. Летом небольшие летучие отряды русских войск время от времени появлялись однако на левой стороне Кубани и производили там поиски. Самый удачный из них был в половине августа, когда бригадир Берхман с небольшим отрядом истребил несколько аулов в земле абадзинов, сжег их хлеба и возвратился с большою добычею. Но главные силы, под предводительством Текелли, перешли Кубань только 19 сентября, несколько ниже теперешней Усть-лабинской крепости, где был тогда Петровский редут. Неприятель всюду отступал, и только 21-го сентября произошло [164] довольно серьезное столкновение, в котором был убит казачий полковник Барабанщиков. Между тем густой дым сигнальных костров, подымавшийся кругом по вершинам гор, указывал на близкое присутствие горцев. Поэтому Текелли отправил небольшой отряд, под командой полковника Мансурова, для рекогносцировки верховий реки Убына. Но едва отряд отошел на один переход, как 26-го сентября был атакован восьмитысячным скопищем горцев. Бешеная атака их заставила отряд остановиться; к горцам между тем подошли турецкие войска с восемью орудиями, и отряд очутился между двух огней. Мансуров, построив пехоту в каре, пять часов отбивался от неприятеля в то время как на флангах у него кипели горячие кавалерийские схватки. Замечательно, между прочим, то обстоятельство, что терскими и гребенскими казаками в этом бою предводительствовал отважный подполковник Селим-Гирей, родной племянник последнего крымского хана, а турецкою конницею командовал отец Селима, Батый-Гирей, некогда мечтавший овладеть крымским престолом, и им не раз приходилось сходиться в рукопашных схватках. Сын остался победителем и вынудил своего отца покинуть поле сражения; черкесы были разбиты и гребенцы с боя взяли неприятельское знамя. Вечером на помощь к Мансурову подошел князь Ратиев, а вслед за ним стали показываться и главные русские силы. Появление их окончательно решило участь боя: неприятель отступил, потеряв, как говорят, более 1000 человек. Потери русского отряда были также значительны: из строя выбыло до 250 нижних чинов.

После этого сражения Текелли вошел в неприступные горные ущелья и, произведя страшное опустошение в жилищах закубанских народов, повернул к Анапе, с целью сделать попытку овладеть этою важною крепостию.

14-го октября два батальона егерей, поддерживаемые драгунскою бригадой и Волжским казачьим полком, под командой полковника Германа, произвели усиленную рекогносцировку. Заметив приближение наших войск, турки притаились за крепостными стенами, но лишь только драгунские эскадроны, далеко [165] опередившие пехоту, подошли на пушечный выстрел, они открыли огонь изо всех орудий. В ту же минуту турецкая пехота, высыпавшая на вал, выставила множество знамен и бунчуков. То был как бы условный сигнал, по которому горцы, скрывавшиеся дотоле в лесистых ущельях, вдруг выдвинули против русских 11 орудий и, под прикрытием жестокого артиллерийского огня, бросились в атаку. Янычары, в свою очередь, вышли из крепостных ворот, чтобы отрезать драгунам отступление. Положение русской конницы было отчаянное. К счастию, в эту минуту подоспели два батальона пехоты, которые приняли драгун на себя и дали им возможность отступить в порядке. Пехоте одной пришлось теперь оспаривать поле сражения у всей черкесской силы. Сражение завязалось упорное, особенно в дер. Кучугурах, откуда никакие силы янычар и горцев не могли выбить русских егерей, засевших между кустами и каменьями. Им приходилось умирать на месте, не помышляя об отступлении, и они, конечно, были бы подавлены сильнейшим врагом, если б не подоспел на выручку отряд под предводительством генерал-маиора Ратиева. Неожиданное появление свежей русской колонны заставило неприятеля очистить дорогу егерям, которые, отстреливаясь, отошли на гору, под прикрытие артиллерийского огня авангарда. Между тем смерклось, и наступившая ночь прекратила сражение, продолжавшееся более семи часов сряду.

Число турок и горцев, защищавших Анапу, оказалось значительным, и Текелли, понимавший трудность, при господстве турецкого флота па Черном море, овладеть Анапой, отошел за Кубань.

Двухмесячный поход Текели к Анапе был первым продолжительным, серьезным наступательным действием русских в неприятельские земли. Наступление было ведено с большою осмотрительностию, и генерал Текелли, человек очевидно опытный, предусмотрительный, не увлекавшийся желанием громких дел, довольствовался только достижением главной цели — обезопасить русские границы от покушений турок. И цель эта была вполне достигнута. В то же время были исследованы все дороги, ведущие к важной приморской турецкой крепости, собраны [166] сведения о местном населении, о его силе, об отношениях племен друг к другу, и записка Текелли, поданная Потемкину, не лишена интереса даже и поныне.

Окончив экспедицию, Текелли, к общему сожалению, вышел в отставку и в том же 1788 году умер. Прибывший на место его генерал-аншеф граф Иван Петрович Салтыков оставался на линии лишь несколько месяцев и был отозван на пост главнокомандующего Финляндскою армиею. [167]

XV.

Бедственный поход Бибикова на Анапу.

В истории кавказских войн прошлого столетия совершенно особенное место занимает случайный, стоящий вне общей системы действий, бедственный поход Бибикова на Анапу. Когда граф Салтыков, назначенный, по случаю начавшейся тогда шведской войны, главнокомандующим армией в Финляндии, уехал с Кавказа, и край остался опять под номинальным управлением отсутствующего графа Потемкина, — кавказские войска, состоявшие из двух корпусов, кубанского и кавказского, некоторое время оставались без общего начальника, какими были Текелли и Салтыков. Этими исключительными обстоятельствами воспользовался один из частных начальников, командир кавказского корпуса, генерал-поручик Юрий Богданович Бибиков; он поспешил стать во главе военных [168] действий на линии, чтобы отважным предприятием успеть выдвинуться до назначения нового начальника, при котором ему пришлось бы довольствоваться скромною второстепенною ролью. Предшествовавшая деятельность Бибикова не обещала, однакоже, блестящих результатов от его стремления к славе; он был обязан своим возвышением единственно покровительству графа Панина, при котором находился во время пугачевского бунта, и во всяком случае не принадлежал к славной плеяде екатерининских генералов, из которой вышла большая часть тогдашних боевых кавказских деятелей.

Целью своего отважного предприятия Бибиков избрал Анапу, очевидно односторонне понимая важность ее значения, и не постигая глубоких соображений, заставивших Текелли на время отказаться от завладения ею.

Анапа, действительно, играла очень большую роль в русско-турецких делах, служа важнейшим пунктом для сношений турок с магометанскими горцами. Ея твердыни высились верстах в тридцати от устьев Кубани, на мысе, омываемом с двух сторон волнами Черного моря. От валов крепости, вплоть до подножия Кавказских гор, расстилалась обширная равнина, когда-то вся изрезанная колесными дорогами и тропинками, по которым ездили татарские арбы с сельскими продуктами из горных аулов; по тем же путям иной раз двигались и целые обозы с ясырями и молодыми девушками, которых горцы доставляли сюда на продажу туркам. С давних времен, когда еще не было Анапы, плодородие этой равнины привлекало сюда массу выходцев из гор для посевов гоми (род мелкого проса), а к мысу, на котором впоследствии поставлена крепость, приставали в голодные годы черкесские кочермы для сбора добровольных приношений хлебом в пользу бедных приморских жителей горной полосы этого края.

Когда Крым был присоединен к России, и ногайские племена, кочевавшие по Кубани, выселены, турки, прежде легко сносившиеся с горцами из Крыма чрез Таманский полуостров, теперь могли рассчитывать только на Черное море и старались укрепиться на его побережье вблизи Кавказских гор. Именно [169] с этою целию они и затеяли построить крепость в земле натхокаджей. Местность, выбранная ими, принадлежала собственно говоря, небольшому черкесскому племени “хегайк”, но племя это было истреблено чумою, потеряло свою самобытность и слилось с натхокаджами. Старейшины родов натхокаджийского племени не особенно благоприятствовали намерениям турок и долго не решались дать согласие на постройку крепости; однакоже, задобренные подарками и обольщенные обещанием выгод от торговли яссыром, они один за другим мало-помалу стали склоняться на сторону турок. И только один старейшина, из сильного рода Супако, впоследствии прозванный “Калебатом” не сдавался ни на какие обещания и упорно противился сооружению крепости на земле своего племени. Он возвышал голос в народных совещаниях, предостерегая соотчичей. “Турция, говорил он: — не то, что мы: Турция — государство. Она может вести войну с другим государством. По жребию войны крепость может перейти во власть государства более победоносного, а тогда и вся земля, на которой будет стоять завоеванная крепость, законно перейдет в обладание того же государства". Но обаяние турецких подарков было так сильно, что голос одного, при согласии всех, был гласом вопиющего в пустыне: крепость была воздвигнута и названа Анапою. Достойно внимания, что нога Калебата в течение всей его жизни ни разу не была в Анапе. А пока ненавистная ему крепость строилась, он нападал на нее с своими людьми и не раз повреждал и даже совсем прекращал работы, откуда и получил название ,,Калебат'', что значит разоритель крепости.

Самое слово Анапа происходит от двух татарских слов: анна — мать и пай — часть, доля. В первое время существования крепости ее иначе и не называли, как Анапай, материнская часть или материнская доля. Происхождение этого названия объясняют обыкновенно тем, что турки, стараясь облегчить участь своих единоверцев, изгнанных из Крыма, отвели им место по Кубани, именно под защитою этой крепости; в свое время татары высоко ценили такое покровительство и выразили свою [170] признательность в самом названии Анапы, которая, как заботливая мать, приютила у себя несчастных изгнанников.

С самого начала Анапа (по черкесски: Багур-кале, от имени речки, при устье которой она построена) представляла собою редут, окруженный только земляным валом; но в 1781 году французские инженеры построили здесь первоклассную крепость, которая фирманом турецкого султана была названа “ключом азиятских берегов Черного моря" и с этих пор становится центром религиозной пропаганды между черкесскими племенами.

Утвердившись в земле натхокаджей, турки владели однакоже только тем клочком земли, на котором стояла крепость. Окрестные же места были совершенно от них независимы, и потому крепость постоянно должна была принимать все меры военных предосторожностей, чтобы в один прекрасный день не быть захваченной врасплох своими же друзьями.

Вообще отношения горцев и турок между собою в Анапе поддерживались только торговыми интересами и в особенности торгом красивых невольниц; но против России они всегда естественно являлись верными союзниками. Захватить Анапу значило нанести удар как торговым интересам горцев, так и влиянию на них мусульманской Турции.

Бибиков понимал, какая важная заслуга для России была бы в прочном завладении Анапою, и, спеша до назначения нового начальника связать свое имя с этим подвигом, отважился идти за Кубань с одним своим кавказским корпусом налегке, без обозов, рассчитывая довольствовать войска реквизициями.

Решение идти под Анапу и последующие иногда весьма энергические действия доказывают, что Бибиков был человек предприимчивый и смелый, но что в то же время это был человек несомненно легкомысленный. Он совсем не позаботился ознакомиться даже с характером страны, в которой ему [171] приходилось действовать и которая имела много особенностей, вовсе не принятых им во внимание. В этой стране не было конечно заоблачных гор и грозных ущелий с едва проходимыми среди утесов тропами, не было и крепких аулов с каменными башнями, представляющими собою готовые крепости. Но за то здесь на каждом шагу встречались горные речки, вздымавшиеся при таянии снегов и затоплявшие окрестности на многие версты, превращая их в непролазные топи; здесь были дремучие леса с проложенными в них узкими дорожками, пересекавшимися по всем направлениям глубокими и тонкими канавами; здесь обитало густое воинственное население лучших наездников, владевшее огромными табунами отличных лошадей. Это население могло окружить неприятеля тучами всадников, следить за каждым его шагом и расстраивать все его предприятия. “Та местность, говорит один писатель: — такая, что бой вспыхнет на поляне, а кончится в лесу и овраге; тот неприятель таков, что если хочет биться, трудно против него стоять, а если не хочет, трудно его настигнуть''.

Время для похода выбрано было Бибиковым самое неудобное. Войска стали собираться в январе 1789 года, когда глубокие снега лежали на равнинах и не было нигде подножного корма. Кубань перешли еще по льду; но лед уже был не крепок и в воздухе чуялась близость весны, вместе с которою должны были начаться для отряда неминуемые бедствия.

Первые дни похода прошли довольно спокойно. Встречались только слабые аулы кабардинцев, которые не могли оказать сопротивления. Но чем дальше подвигался отряд, тем сопротивление неприятеля становилось упорнее. На зов известного Шейх-Мансура, скрывавшегося тогда за Кубанью, стали стекаться большие партии горцев, вскоре явилась поддержка от турок, и 15 февраля гром русских пушек впервые огласил пустынные и дикие места, в которых никогда еще не были русские. Черкесы были разбиты, но за то с этих пор начались ежедневные нападения на отряд. А между тем наступила весна, и препятствия, [172] противопоставляемые природою, с каждым днем становились непреодолимее. Войска то целый день брели по колена в студеной воде, которая образовывалась почти моментально от действия весеннего солнца, то вынуждены были останавливаться вследствие горных метелей и вьюг, бушевавших по нескольку дней сряду. То сильная оттепель превращала ручьи в бурные реки и приходилось везде строить мосты, то сильнейший мороз и гололедица препятствовали кавалерии сдвинуться с места. Там раскапывали дорогу среди высоких снеговых сугробов, здесь настилали гать, чтобы перебраться через затопленные водою луга, или взбирались на голые скалы, куда на канатах поднимали за собой повозки и орудия. Дров не было, сухари были в исходе, а лошадей давно уже кормили старыми, рублеными рогожами.

Черкесы, зная о бедственном положении русского отряда, решились преградить ему путь в одном из тесных горных проходов. К счастию, они опоздали. Первая колонна прошла благополучно и только уже вторая, генерала Булгакова, наткнулась на завал и очутилась под перекрестным огнем турецких орудий. Но генерал Булгаков (впоследствии начальник Кавказской линии) был из числа тех людей, которых мужество возрастает по мере опасности. Увидев, что в его положении нет другого выхода, кроме победы, оп кинулся вперед и, овладев батареею, проложил дорогу штыками.

После этого случая многие стали советовать Бибикову воротиться. Но ослепленный случайною удачею, он двигался вперед и вперед к восточному берегу Черного моря, где стояла Анапа — предмет его тайных надежд и смелых замыслов. Черкесы между тем продолжали упорные битвы: в каждой долине происходил конный бой; из-за каждого куста, оврага и перелеска русских осыпали пулями; каждую высоту приходилось очищать штыками. Солдаты сражались с беспримерным мужеством. Смело можно сказать, что в этом необычайном походе каждый рядовой заслужил название героя. Но, побеждая [173] неприятеля, войска не могли победить другого противника — голода: сухарей давно уже не было, и люди питались кореньями и сырою кониною.

Наконец 24 марта, после сорока-двухдневного марша, проведенного среди борьбы и лишений, в самый канун светлого Христова Воскресения, русские вышли из гор в долину, расстилавшуюся до самых стен Анапы. Несмотря на усталость, ночь проведена была в молитве: в полках служили заутрени и радостный гимн “Христос воскресе" торжественно звучал под чужим, мрачным и покрытым свинцовыми тучами небом. К утру погода переменилась; снег повалил хлопьями, закрутила вьюга и ударил такой мороз, что в лагере замерзло до двух сот лошадей. Между тем с первым проблеском дня, войска построились в колонны и в торжественном молчании двинулись к крепости. Сорокатысячный гарнизон высыпал на валы, запестревшие множеством знамен и бунчуков, десятки турецких орудий открыли огонь и около колонн запрыгали гранаты и ядра.

Солдаты бодро подвигались вперед; в их рядах, по рассказу очевидца, слышались даже остроты насчет того, что-де турки хоть и бусурмане, а вот христосуются с ними калеными ядрами. Но вот барабаны вдруг загремели отбой, войска остановились и, на расстоянии пушечного выстрела от крепости, разбили свой лагерь. В это самое время турки, в виду целого отряда, спустили с крепостной стены какого-то всадника на белой лошади. Ему, как оказалось впоследствии, поручено было проскакать мимо нашего лагеря и уведомить горцев в какой именно час и с какой стороны они должны напасть на русских одновременно с турками.

Угадывая это намерение, русские употребили все средства, чтобы захватить всадника: за ним гнались по пятам, пересекали ему дорогу, метали в него дротиками, стреляли из ружей и пистолетов. Но он, словно заколдованный, успел вырваться из круга обступавших его казаков и скрылся в горах. Теперь нужно было ожидать ежеминутного нападения. И [177] действительно, на следующий день 15000 турок, выйдя из крепости, бешено атаковали русский лагерь. Гром пушечных выстрелов, далеко отозвавшийся в горах, послужил сигналом, по которому горцы в бесчисленном множестве кинулись с тылу. Поставленные между двумя противниками, русские бились лицом на две стороны. “И надо сказать правду, говорит участник этого боя: — непостижимо, как они уцелели, и не только уцелели, а еще остались победителями!" Особенно отличился при этом поручик Мейнц, в глазах всего отряда с одним эскадроном врубившийся в массы турецкой кавалерии. И турки и черкесы вынуждены были наконец отступить. Казаки преследовали их по пятам, и 6 тысяч вражеских тел устлали поле сражения.

По радостный день победы грустно окончился для самих победителей. Ослепленный блеском удачи, Бибиков не хотел довольствоваться уже пожатыми лаврами и отдал приказание идти немедленно на приступ Анапы. Солдаты смешались с толпами бегущих и быстро достигли до крепости. Но турки, не заботясь о своих беглецах, заперли ворота и встретили русских убийственным ружейным огнем. Будь у русских лестницы, Анапа, вероятно, была бы взята. Но лестниц не оказалось! Ночь, между тем, опускалась на землю, и русские, жестоко поражаемые картечью, стали отступать, оставя на поле до 600 человек убитыми.

Но этим бедствие еще не кончилось. Черкесы, выжидавшие издали, что произойдет под Анапой, как только увидели, что русские отступают, вихрем понеслись на отряд и ударили в шашки. Мрак ночи увеличивал общее смятение, и трудно сказать, что сталось бы с расстроенным русским войском, если б спасение его не приняли на себя два храбрые маиора, Веревкин и Офросимов. Жертвуя собою, первый из них с двумя батальонами пехоты, а второй с батареей, бросились на встречу к черкесам и, заслонив отряд своею грудью, дали ему время кое-как дотянуться до лагеря.

За днем кровопролитного сражения наступила бурная ночь. [175] С одной стороны русского лагеря бушевало морс, с другой — шум, свист и вой ветра в лесах и горных ущельях. Страшная гроза усугубляла ужас ночи. Но турки с своей стороны боялись нс грозы, а нового приступа, и всю ночь простояли на валах, стреляя от времени до времени из пушек.

Три дня провели русские под стенами Анапы. Наконец Бибиков собрал военный совет, на котором большинство голосов высказалось за отступление, так как голод и недостаток в боевых припасах не позволяли думать о новом приступе. Лишь только отдан был приказ отступать и войска стали сниматься с позиции, в лагерь явился какой-то турецкий невольник и поднес Бибикову пшеничный хлеб, сказав, что паша посылает этот хлеб главнокомандующему, чтобы тот не умер от голоду в дороге. И эту дерзкую выходку пришлось оставить без внимания.

Отступление сопровождалось еще большими бедствиями. Чтобы достигнуть Кубани, была избрана кратчайшая дорога, по которой шел Текелли. Но здесь надо было переходить густой лес, а за ним непроходимую, узкую и глубокую речку, чрез которую только в одном пункте был перекинут небольшой мост. И счастье, что Бибиков успел захватить этот мост прежде, чем подошли к нему горцы, намеревавшиеся в этом пункте отрезать отступление. Едва последние ряды солдат перешли речку — показались горцы и турки. Уничтожить мост уже не было времени и Бибикову оставалось только задержать неприятеля артиллерийским огнем. Началась настоящая бойня. Целый час 16 орудий в перекрест били картечью по мосту, и целый час черкесы и турки, как бешеные, ломились на мост, заваливая его своими трупами. Только громадные потери заставили наконец упрямого неприятеля отказаться от нападения. Мост был сожжен, и отряд, положив между собой и горцами неодолимую преграду, стал отступать спокойнее. Теперь ему предстояла главным образом борьба с природою, но и эта борьба была такова, что о ней с трепетом помышляли самые бесстрашные воины. [176]

Весна в этом году стояла ранняя и дружная; горные ручьи превратились в бурные реки; овраги и долы наполнились водою. Везде была невылазная грязь, мокроть, и люди не пытались даже сушить свое платье. В одном месте войскам пришлось сделать целый переход в 14 верст в воде по самое горло: солдаты коченели от холода, некоторые теряли сознание, падали и погибали, прежде чем им успевали подать какую-нибудь помощь. Бибиков тогда напал на мысль переменить направление, перейдя на другую, хотя окружную, но более сухую, горную долину. Но против этого восстали все офицеры, говоря, что солдаты, изнуренные голодом, не вынесут этого пути и сделаются жертвою черкесов. Более всех противился перемене дороги известный Офросимов,— у него не осталось и по пяти зарядов на орудие. Бибиков арестовал Офросимова и даже приковал его к пушке. Тогда взбунтовались солдаты; они легли на землю и кричали: “пусть будет, что угодно Богу и матушке царице, а дальше мы идти не можем”. Собрался новый военный совет, и Бибиков вынужден был наконец подчиниться общему мнению. Офросимова освободили, и войска двинулись опять к высокому нагорному берегу Кубани, который уже “маячил” в синеве далекого туманного горизонта. Но отряду пришлось и тут испытать горькое разочарование: глубокая и быстрая река, разлившись на необозримое пространство, бешено катила пенящиеся волны, ворочая громадные камни и унося, как щепы, вырванные с корнями дубы и чинары — и переправы не было.

Между тем горцы опять настигли отряд, и опять начались ежедневные схватки, не всегда успешные для русских. Так, в одной из них Уральский казачий полк потерял всех своих лошадей и очутился пешим. Положение отряда, прижатого к Кубани, было безвыходное; но все же отбиваться от горцев легче было стоя на месте, нежели в походе, что неизбежно случилось бы, если б отряд пошел по пути, выбранному Бибиковым. К счастию, дух в полках сохранился превосходный. Минутное неудовольствие людей не оставило по себе заметного следа; солдаты опять были темп же бодрыми, храбрыми и терпеливыми [177] солдатами, готовыми сто раз пожертвовать своею жизнью, чтобы спасти честь русского знамени и своего начальника. Днем они сражались, ночью с чисто русскою сметкою мастерили летучие паромы из камыша, в котором, к счастию, недостатка не было. Скоро паромы были готовы, и на этих-то утлых плотах отряд совершил свою невероятную переправу. Правда, некоторые из этих плотов опрокинулись и люди, бывшие на них, потонули, некоторые унесены были быстротою течения в Черное море, но большинство добралось таки до русского берега. Орудия спасены были все, и отряд не оставил в руках неприятеля ни одного трофея.

Так окончился этот поход, не без основания сравниваемый одним из современников с походом Кортеса в Мексику.

Общую потерю бибиковского отряда показывают различно. По официальным донесениям она не превышала 1100 человек, но по другим известиям из всего 8-тысячного войска вернулись только 3 тысячи на ногах и тысяча совершенно больных, причем из последних большая часть умерла.

Слух о бедственном положении Бибикова за Кубанью дошел до светлейшего князя Потемкина, и командиру кубанского корпуса, генерал-лейтенанту барону Розену, приказано было поспешно идти за Кубань, чтобы разыскать отряд и помочь ему выйти на линию. Розен, однако, встретил Бибикова уже на нравом берегу вне всякой опасности. Из его донесения Потемкину видно, что он нашел кавказский корпус в совершенном расстройстве. “Офицеры и нижние чины, писал он: — находятся в таком жалком виде, который выше всякого выражения; все они опухли от голода и истомлены маршами, стужею и непогодами, от которых не имели никакого укрытия. Солдаты и офицеры лишились в этом походе всего своего имущества и остались в рубищах, босые, без рубах и даже без нижнего белья, которое погнило на людях".

Скоро узнала подробно о походе и императрица. “Экспедиция Бибикова, писала она князю Потемкину: — для меня весьма странна [178] и ни на что не похожа; я думаю, что он с ума сошел, держав людей сорок дней в воде, почти и без хлеба; удивительно, как единый остался жив. Я почитаю, что немного с ним возвратилось; дай знать, сколько пропало — о чем я весьма тужу. Если войска взбунтовались, то сему дивиться нельзя, а более надо дивиться сорокадневному их терпению. Сие дело несколько схоже с Тотлебеновым и Сухотиным в прошедшую войну”.

Назначено было и формальное следствие. Бибиков сентенциею военного суда был отставлен от службы, но отряд, отличившийся мужеством в битвах и перенесением тяжких трудов и лишений в походе, награжден был особенною серебряною медалью на голубой ленте с надписью: “за верность". [179]

XVI.

Нашествие Батал-паши (Генерал Герман).

Вторая турецкая война (1787-1792), во время которой Турция еще живо чувствовала потерю Крыма, естественно не могла не поставить вопроса об обратном его завоевании. При неудачах на Дунае, Турции представлялось единственно возможным действовать для этой цели только с Черного моря да с кавказских его побережий, и таким образом устья Кубани и крепость Анапа силою самим обстоятельств выдвигаются в тот момент кавказской войны опять на первый план. К несчастию, выполнение мысли турок о нападении на Крым совпало с неудачной экспедицией Бибикова, которая поставила весь кавказский корпус, расстроенный большими потерями, в решительную невозможность мешать приготовлениям турок в течение всего 1789 года. Между тем Батал-паша, назначенный сераскиром над всеми войсками для покорения Тавриды, деятельно готовился [180] к открытию кампании. Турецкие десанты давно уже высадились на берега Черного моря; пятитысячные гарнизоны занимали Суджук и Анапу; сильный отряд при восьми орудиях расположился на левом берегу Кубани около устья реки Зеленчука, где были развалины старого турецкого окопа Аджи-кале. И все кавказские пароды призывались к единодушному ополчению против России.

В то же самое время сильный турецкий флот с десантными войсками приближался к берегам Тавриды, и Крыму угрожала серьезная опасность быть атакованным с моря и с суши. Но истребление турецких кораблей эскадрою контр-адмирала Ушакова в Еникольском проливе дало иной оборот кампании — экспедиция в Тавриду расстроилась. Не имея возможности проникнуть туда сухим путем без содействия флота, Батал-паша решился обратить свое оружие на Кавказскую линию, рассчитывая, что не трудно будет разбить остатки кавказского корпуса, уцелевшие от экспедиции Бибикова, и затем, ворвавшись через южную границу в Россию, привлечь снова к оттоманским бунчукам счастие, оставившее их на придунайских равнинах.

Замыслы у Батал-паши были обширные. Он полагал, что при первых успехах его на Кавказской линии легко будет поднять всех мусульман, живущих под скипетром Русской империи, и что при этих условиях ему возможно будет отторгнуть от России древние татарские царства, или по крайней мере распространить мятеж по Волге и Уралу до самой Сибири.

Дела принимали серьезный оборот, а тут случилось, что назначенный на место графа Салтыкова новый командующий войсками на линии, генерал-аншеф Де-Бальмен, прибыл в Георгиевск больным, слег в постель и не мог сам предводительствовать войсками. Обстоятельство это могло ослабить в действиях кавказских войск необходимое единство распоряжений. И действительно, как мы увидим, вся тяжесть борьбы с Батал-пашею пала не на весь кавказский корпус, а на один отряд генерала Германа, которому и принадлежит вся слава баталпашинского погрома.

Генерал-маиор Герман, собственно Герман фон Ферзен, был родом саксонец, по носил русское имя Ивана Ивановича [181] и по своему уму, привычкам, и образу жизни был чисто русский человек. Как выдающийся по своим способностям офицер, он еще подпоручиком был назначен в генеральный штаб, и после первой турецкой войны, давшей ему случай отличиться, на него возложены были важные по тому времени поручения — составить карты и военные обозрения русских границ с Польшею, с Финляндиею и с Персиею, а также по Уралу и Дону. В чине подполковника перейдя в Кабардинский полк, отправлявшийся тогда на Кавказ, он является руководителем постройки Георгиевска и других редутов и крепостей по Моздокско-Азовской линии. Впоследствии, он командовал, на линии же, Владимирским полком, а за тем бригадою. 14 лет, проведенных Германом на Кавказе, представляют собою ряд непрерывных экспедиций, походов и дел с неприятелем; можно поистине сказать, что все это время он не выходил из огня, избираемый всегда для выполнения самых важных боевых операций, и его отвага вошла в поговорку между солдатами. За экспедицию Текелли к Анапе он был произведен в генералы и назначен командиром бригады, расположенной в Георгиевске и состоявшей из трех полков: Кабардинского, Владимирского и Казанского. В этом-то звании и застало его нашествие Батал-паши.

Весь кавказский корпус, наскоро укомплектованный чем только было возможно, двинулся к Кубани на встречу врагу тремя отдельными отрядами. Один из них, под начальством генерала Булгакова, стал между Кубанью и рекою Кумою; другой, бригадира Беервица — у Прочного Окопа, а третий, именно генерала Германа, расположился на самой Куме, при Песчаном Броде, верстах в шестидесяти от Георгиевской крепости.

22 сентября, как рассказывает Герман в своих записках, он возвратился из Георгиевска, куда ездил видеться с умирающим графом Де-Бальменом. В лагере он застал всех в большой тревоге. Рассказывали, что Батал-паша, сосредоточив под своп знамена до 50 тысяч турок и горцев при 30 орудиях, перешел Лабу и стоит уже па Урупе. Это известие привез один из абазинских князей, родственник [182] подполковника Мансурова; он сам видел Батал-пашу и разговаривал со многими горскими князьями, съехавшимися в турецкий стан, чтобы участвовать в походе на русскую линию. Из собранных им в турецком лагере сведений можно было заключить, что Батал-паша намерен идти в Кабарду и рассчитывает на тайную помощь персидского шаха, который в то время стоял с войсками на Сушке и только ждал благоприятной минуты вмешаться в русско-турецкую распрю.

Чтобы лучше следить за неприятелем, Герман в тот же день оставил Песчаный Брод и в два дневных перехода передвинулся к берегам Кубани. Все татарские аулы, встречавшиеся на пути, были пусты, и это могло служить зловещим признаком: неизвестно было, передались ли жители неприятелю или ушли к русским.

Сильные разъезды, высланные из отряда, ходили вверх и вниз по Кубани, но нигде ничего подозрительного не видели. Ночь прошла спокойно, а 24 числа Герман, сделав еще рекогносцировку окрестностей, стал на крепкой и возвышенной позиции у Кубанского редута. Здесь в первый раз услышаны были далеко за рекою неприятельские сигнальные выстрелы из больших орудий. Русские разъезды ходили за Кубань до Зеленчука, но далее проникнуть не могли, потому что везде встречали сильные неприятельские партии. Они видели большую пыль в долине между Большим и Малым Зеленчуками и дым сигнальных костров, яркими звездами светившихся по вершинам гор. Очевидно было, что неприятель приближается. Герман приказал трем отборным казакам пробраться ночью к турецкому лагерю и разведать насколько возможно о силах неприятеля. Казаки вернулись на свету и объявили, что главная турецкая армия стоит верстах в 25 за Малым Зеленчуком, но что передовые отряды ее перекинуты за Каменные горы и стерегут ущелья, обеспечивая открытый путь к Кубани. Как в этот, так и на следующий день в лагере происходили беспрерывные тревоги: неприятельские конные отряды неоднократно подходили к русскому лагерю верст на десять, останавливались, делали рекогносцировки и уходили. Опасаясь, чтобы неприятель [183] не переправился ниже, у Каменного Брода, и не отрезал отступления к Георгиевску, Герман отодвинулся верст на 15 назад и стал на реке Подпаклее. На соединение с ним скоро подошла колонна Беервица. Таким образом боевая сила отряда возросла до 3600 человек пехоты и конницы при 6 полевых орудиях; и это было все, что русские могли противопоставить 50-тысячному полчищу. Отряд Булгакова находился верстах в 80 у Прочного Окопа, а весь кубанский корпус сосредоточен был на Лабе и, как оказалось впоследствии, не имел даже сведений о нашествии неприятеля.

28-го сентября утром разъезды прискакали с известием, что все неприятельские силы двинулись от Зеленчука к Кубани. В полдень турки переправились на русский берег реки и, остановившись у Каменного Брода, стали укреплять позицию. Между тем Тахтамышевые горы, через которые лежал их путь в Кабарду, остались почему-то не занятыми ими. Все эти обстоятельства дали повод генералу Герману предположить: 1) что силы Батал-паши еще не все находятся в сборе — иначе он не преминул бы атаковать наш слабый отряд, не останавливаясь; 2) что, укрепляя брод, он приготовляет себе свободный путь к отступлению — следовательно трусит, и 3) что Тахтамышские высоты, оставленные им без внимания, свидетельствуют о том, что он или совсем не разумеет своего ремесла, или слишком самонадеянно рассчитывает на свои силы.

Эти соображения дали генералу Герману решимость самому предупредить неприятеля в Тахтамышевых горах и удерживать их за собою до прибытия Булгакова, которому еще накануне сообщены были подробные сведения о движении неприятеля. Герман выступил в 10 часов вечера. Но темная осенняя ночь, ненастье и отсутствие опытных проводников испортили дело: отряд, по-видимому хорошо знакомый с местностию, на которой он только что перед этим стоял лагерем около месяца, сбился с дороги и только под утро выбрался наконец к Подпаклее. Продолжать движение днем было немыслимо, и отряд остановился верстах в 10 от турецкого лагеря. [184]

Неприятель весь день занимался укреплением своей позиции и нс трогался с места. Вечером замечено было однако некоторое движение по дорогам, ведущим на Белую Мечеть; но разгадать, в чем заключались намерения неприятеля, было трудно. Двигаясь по этой дороге, он мог идти в Кабарду, оставив на Куме сильный пост для наблюдения за русскими, мог атаковать Георгиевскую крепость и мог наконец окружить русский отряд, отрезав ему все пути к отступлению. Во всяком случае генерал Герман видел, что если Батал-паша успеет захватить в свои руки верховья Кумы и утвердиться у Белой Мечети, то соединение его с кабардинцами будет обеспечено — и для Кавказской линии могут возникнуть серьезные опасности.

Наступила ночь. Ожидая нападения, отряд не ложился спать; разъезды ходили по всем направлениям, а кругом лагеря в траве лежали пехотные секреты. Шум неприятельского движения был слышен до самой зари и как бы указывал, что времени терять нельзя. Белая Мечеть, этот узел дорог, расходящихся оттуда в Кабарду и Георгиевск, лежала от турецкого лагеря только на один переход. “Положение, говорит сам Герман: — в котором я находился, не могло продолжаться долго. Все приготовлено было к какому-нибудь важному приключению на этой границе, и все возвещало мне о его приближении".

Сравнивая свой малочисленный отряд с теми силами, которые, по слухам, составляли войско Батал-паши, Герман видел ясно, что одна быстрота может доставить ему победу, и положил немедленно ударить на турок. Стало светать. ”Я собрал, рассказывает Герман: — своих сотоварищей и, объяснив им наше критическое положение, сказал, что я не могу ожидать прибытия Булгакова, а должен атаковать неприятеля немедленно, и что если я дам свободу Батал-паше еще на один только день, то потеряю Куму, а может быть и всю кавказскую границу". Решимость начальника сообщилась всем его подчиненным и наступление решено было единодушно.

30-го сентября около 8 часов утра тронулся авангард, [185] составленный из семи сот человек с двумя орудиями, под командою опытного в боях и храброго маиора князя Орбелиани. Он имел приказание занять командующие высоты над рекою Тахтамышем и держаться на них до последнего человека. Вслед за ним двинулись из лагеря остальные колонны. В это самое время пришло известие от генерала Булгакова, что он надеется к ночи быть у Кубанского редута. Но жребий был уже брошен: наш авангард стоял в сильнейшем огне, и вырвать его оттуда не было возможности.

,,Как только тронулись войска", замечает в своих записках Герман — ,,пошел дождь, а у русских это счастливая примета, которая и сбылась в этот день больше, нежели ожидать было можно".

Часов в десять утра вся местность около Танлыцких и Тахтамышевых вершин зачернелась массами турок и горцев. Это были главные силы Батал-паши, которые приспели к месту боя почти одновременно с русскими. Боевая линия турок растянулась по-над речкою Тахтамышем и встретила русских сильнейшим огнем из тридцати орудий. Против них выдвинута была батарея маиора Офросимова. Два часа продолжалась жестокая канонада; наконец Офросимову удалось подбить неприятельские орудия, и турецкий огонь приметно стал ослабевать по всей линии. В то же самое время черкесская конница, стремившаяся обскакать русских с флангов и с тылу, была разбита и прогнана полковником Буткевичем. Этим решительным моментом Герман воспользовался, чтобы перейти в наступление.

Драгуны полковника Муханова, стоявшие на правом фланге, первые понеслись в атаку и врезались в неприятельскую пехоту; их поддержали егеря Беервица. В то же время наш левый фланг, под начальством полковника Чемоданова, потеснил правое крыло неприятеля, а удар бригадира Матцена в центр решил победу. И сорок тысяч турок и черкесов, на голову разбитые тремя тысячами русских, обратились в бегство, бросив лагерь, обозы и артиллерию.

Но самым важным результатом этой победы было пленение Батал-паши. Как только началось преследование, донской [186] казачий полк, под командою 18-тилетнего юноши, войскового старшины Луковкина ³¹ ворвался в турецкий стан и отбил два знамени и пушку, а сам Луковкин в сопровождении своих ординарцев наскочил па сераскира и взял его в плен вместе со всею свитою. Ожесточенные казаки рубили всех и, вероятно, Батал-пашу постигла бы та же участь, если бы не спасли ему жизнь подоспевшие егеря Беервица ³². Потеря неприятеля была громадная и считалась тысячами убитых, так как малочисленность русского отряда не позволяла ему брать пленных. Со стороны русских общий урон не превышал полутораста человек убитыми и ранеными.

Так кончился день, который останется навсегда памятным в истории Кавказского края. Впоследствии близ места этой славной битвы была основана станица Хоперского казачьего полка, которая в честь ее и названа Баталпашинскою. Зиссерман в своей “Истории Кабардинского полка" справедливо замечает, что станицу следовало бы назвать не Баталпашинскою, а Германовскою, по имени победителя, а не побежденного.

Остатки турецкого войска, бежавшие от Каменного Брода, были добиты окончательно кубанским корпусом барона Розена, встретившим их на левой стороне Кубани. В этой экспедиции Нижегородский драгунский полк под начальством князя Щербатова разыскал и сжег все магазины и провиантские склады, заготовленные в аулах для турецкой армии. Горцы, не успевшие предупредить набега, отрезали однако, драгунам отступление и окружили их в тесном горном ущельи. По счастию, [187] нижегородцы, не потеряв присутствия духа, спешились и проложили себе дорогу штыками.

Впоследствии Герман, указывая причины поражения турок, писал в своих “записках'' следующее: “Первая и главная ошибка Батал-паши состояла в том, что он остановился на Кубани и без всякой надобности потерял целые три дня, в продолжение которых мог бы быть у самого Георгиевска. Тогда, хотя бы турецкая армия и была разбита в полевом сражении, все-таки большая часть Кавказской линии едва ли была бы спасена от погрома. Во время сражения турки также сделали три важные ошибки: они не употребили всех своих сил, чтобы отбить у нас Тахтамышские горы, пока мы нс успели еще на них утвердиться, не заняли высот, лежавших у нас на левом фланге, которых мы не могли запять по своей малочисленности, и наконец приняли бой на такой невыгодной местности, где артиллерия их не могла нанести нам значительных потерь".

“В свою очередь и мы, замечает Герман: — не были безупречны в своих распоряжениях. Так, например, мы знали, и знали довольно верно, что Батал-паша стоит на Лабе, а между тем не только не позаботились сосредоточить все свои силы, а напротив отправили целый корпус за Кубань, где он простоял без всякой пользы"'. “Мне также, говорит он далее: — не следовало бы бросать свою позицию у Кубанского редута: я этим открыл Кубань и при других условиях мог подвергнуть нашу границу чрезвычайной опасности”.

Блистательная победа над сорокатысячною армиею, которую турки собирали два года для нанесения русским решительного удара, имела громадные последствия для края. Она не только загладила дурное впечатление, произведенное неудачным походом Бибикова, но и утвердила надолго среди кавказских племен убеждение в непобедимости русских и подготовила падение Анапы. Императрица Екатерина пожаловала Герману за этот подвиг прямо орден св. Георгия 2-го класса, даваемый в весьма редких случаях, и пятьсот душ в Полоцкой губернии. Храбрый Луковкин был награжден премьер-маиорским чином, [188] а Беервиц, Чемоданов, Буткевич и Муханов получили ордена св. Георгия 4-й степени.

Умирающий граф де-Бальмен имел утешение получить известие об этой победе за несколько часов до своей кончины. Дрожащею рукою он подписал последнее донесение свое к императрице и в тот же день, 1 октября 1790 года, скончался на 49 году от рождения.

Имя графа теперь почти никому неизвестно на Кавказе. Но оно заслуживает памяти, как имя главнокомандующего в смутное и богатое событиями и результатами время, когда положен был конец горделивым замыслам Порты, стремившейся ниспровергнуть на Кавказе русское владычество. Смерть графа де-Бальмена прошла до такой степени незамеченною, что даже могила его, могила главнокомандующего всеми кавказскими войсками, долгое время оставалась неизвестною, и уже нашему поколению принадлежит честь открытия ее.

В Георгиевске, в полуверсте от предместья, называемого Тифлисскою слободкою, на юго-запад от крепости, есть небольшое, давно покинутое кладбище, состоящее из нескольких могил, почти уже сравнявшихся с землею. Три-четыре надгробных памятника, полуразрушенных временем, уныло смотрят своими остатками, и старое грушевое дерево, тоже иссохшее и покривившееся, одиноко сторожит приют забвения и смерти. На одной из этих могил долго лежала разбитая пополам чугунная плита, не привлекавшая к себе ничьего внимания. Но в 1858 году бывший тогда полициймейстером в Георгиевске, М. Ф. Федоров, случайно прочитал на этой плите: “здесь погребено тело командующего кавказским корпусом графа Антона Богдановича Де-Бальмена". О своей находке Федоров немедленно сообщил в Тифлис, и князь Барятинский, бывший в то время кавказским наместником, пожелал почтить память своего отдаленного предместника. Он приказал возобновить могилу покойного графа, поставить на ней памятник и устроить вокруг него решетку из старого оружия и чугунных пушек, хранившихся в Георгиевском арсенале.

Тогда же возобновлена была и трогательная эпитафия, во [189] вкусе XVIII века, которая может служить прекрасною характеристикою личности покойного графа:

«Прохожий! сказано в ней:— Сей был твой друг, ибо между добродетелями, которые он почитал и которым следовал — благодеяния и человеколюбие занимали в нем первейшую степень; оне были столь драгоценны сердцу его, что даже в первом восторге победы он щадил кровь побежденного неприятеля. Почти же и ты сию гробницу, которую супруга, орошенная слезами, воздвигла над ним, и пожелай, чтобы сей друг человечества, сей достойный и добрый гражданин почивал в покое».

Нам остается сказать несколько слов о дальнейшей судьбе главного героя описанных событий, генерала Германа, и о печальных обстоятельствах, незаслуженно омрачивших на склоне дней жизнь одного из лучших генералов суворовского времени,

Оставив Кавказ в 1791 году, Герман, после недолговременной службы в войсках, расположенных в Литве и Польше, назначен был генерал-квартирмейстером всей русской армии. В этом звании он произвел осмотр берегов Черного моря для изыскания мер против враждебных покушений французского флота и заслужил особую признательность императора Павла Первого. Император предназначал его даже для командования русскими войсками в Италии, но за назначением туда Суворова, Герман, произведенный в генералы от инфантерии, получил в команду десантный корпус, которому было поручено вместе с англичанами очистить Голландию от французов, в то время как Суворов должен был очистить от них Италию.

Последнее отделение десантных войск, при которых находился сам Герман, высадилось на берег в месте расположения английских войск, в окрестностях Бергена, вечером 7 сентября 1799 года. На вопрос одного из своих генералов: где оставить полки? — Герман лаконически ответил: «на плечах французов!» Приходилось действительно там останавливать их, потому что главнокомандующий союзными войсками, герцог Иоркский, [190] назначил общую атаку неприятельской позиции на другой день, 8 сентября, с рассветом; говорят однако, что герцог, узнавши о поздней высадке русских, предложил отменить диспозицию, чтобы дать время войскам отдохнуть и приготовиться к бою. Герман отвечал, что находит это ненужным. И он был прав, как показали последствия: войска дрались с таким увлечением, которое исключало всякую мысль об устали и отдыхе, и если геройские усилия их не увенчались успехом, то причину этого нужно искать скорее всего в характере и действии союзников.

Ночь, предшествовавшая кровавому бою, как нарочно, наступила темная, ненастная, тучи заволокли небо, шел дождик; а русские, усталые, еще не оправившиеся от трудного морского плавания, вовсе не ложились спать, ожидая рассвета, с которым должна была начаться атака. Герман между тем взвесил все шансы предстоящего боя. Он понимал, что перед ним была не турецкая орда, которую он разбил на Кубани, а опытные, закаленные в боях французские полки. Но так как численность французов не превышала русские силы, то весь вопрос сводился для него на то, как бы скорее и с наименьшею потерею добраться до неприятельской позиции; о том же, что неприятель мог дать отпор и устоять против штыкового удара, ему не приходило и в голову. Зная, далее, что ему предстояло начать движение по двум плотинам под сильнейшим картечным огнем неприятельских батарей, он прежде всего хотел избежать потерь, сопряженных с открытою атакою теснить среди белого дня, и решился произвести внезапное ночное нападение. С этою целью он вопреки диспозиции повел свои войска за два часа до рассвета.

Под покровом ночи войска атаковали неприятеля с таким необычайным мужеством, что выбили его моментально из трех ретраншаментов, взяли штыками несколько батарей, завладели тремя укрепленными деревнями и ворвались в самый Берген, ключ неприятельской позиции. Весь бой происходил на протяжении 15 верст. 14 отбитых пушек, 1000 пленных и более 2-х тысяч убитых неприятелей служили доказательством [191] предусмотрительного расчета генерала Германа, достигшего столь блистательного успеха с потерею лишь нескольких человек убитыми и ранеными.

В Бергене успехи русских однакоже остановились. Англичане не приходили на помощь. Так прошло 4 часа. Французы между тем успели стянуть сюда значительные силы и сами перешли в наступление. Тогда в небольшом и тесном городке произошла ожесточенная битва. Французские колонны с разных сторон повели атаку и им удалось наконец ворваться на площадь. Дело кончилось тем, что из всех трех командовавших генералов — Жеребцов был убит картечью, Сутгоф ранен, а сам корпусный командир, отрезанный от войска, внезапно очутился в плену. Потеряв начальников, русские войска смешались и отступили, оставив в руках неприятеля знамя и 12 орудий. Только к 11 часам утра подошли наконец англичане, но восстановить проигранную битву для них не представлялось уже возможности.

“Главное несчастие для нас, писал герцог Иоркский в своем донесении: — заключалось в потере храброго Германа, который пользовался таким уважением и доверием войска. Останься он цел, он дал бы иной оборот сражению''. Французы также оправдывали Германа, приписывая поражение его единственно тому, что англичане, выставив русских вперед, не поддержали их своевременно.

Но несмотря на все эти отзывы самих иностранцев, не скрывавших изумления к стремительной и бурной атаке русского корпуса, император Павел, огорченный первыми дошедшими до него известиями, отдал приказ об исключении Германа из службы.

Пленный генерал содержался в крепости Лиле. На просьбу об освобождении его на честное слово, французский военный министр Бертье отвечал, что Герман может быть отпущен не иначе, как по возвращении во Францию всех генералов, взятых в Италии. Пораженный своею фатальною неудачею, Герман впал в глубокую задумчивость, перешедшую в тяжелую нервную болезнь, едва нс стоившую ему жизни. По заключении [192] мира он возвратился из плена, был снова зачислен на службу и вскоре умер в Петербурге.

Обвинение в неудаче голландского похода и до сих пор тяготеет еще на памяти доблестного генерала. Под обаянием славы итальянских побед Суворова, современникам Германа естественно было ставить ему в укор несчастную случайность, созданную медлительностью союзников. Но потомству, ближе знающему дело, можно быть беспристрастнее и отдать должное храброму, энергичному генералу, и в самом поражении доставившему славу и блеск русскому оружию. [193]

XVII.

Граф Гудович (Падение Анапы).

Когда граф Павел Сергеевич Потемкин, с 1787 г. носивший только звание кавказского наместника и не имевший никакого влияния на дела края, был в 1791 году окончательно отчислен от Кавказа, на место его получил назначение граф Иван Васильевич Гудович. Новый наместник принадлежал к небольшому числу серьезно образованных людей прошлого столетия. Он слушал университетские лекции в Кенигсберге, Галле и Лейпциге, и потому, на основании еще регламентов Петра Великого, был принят на службу 1-го января 1759 года прямо офицером. Близость к всесильному при Елизавете Петровне графу Шувалову, у которого он был адъютантом, а потом протекция в лице его родного брата, генерал-адъютанта и любимца нового императора Петра III-го, [194] способствовали настолько возвышению Гудовича, что на четвертом году службы он был уже полковником и командиром Астраханского пехотного полка. С кончиною Петра, Гудовичи лишились своего значения при дворе; но блестящие способности молодого человека не могли остаться незамеченными и в новое царствование.

Поход в Польшу в 1763 году, с корпусом генерала Штофельна, дал Гудовичу случай оказать весьма серьезную услугу правительству и выказать свои способности. Военное начальство командировало его в Галицию с секретным поручением склонить некоторых польских магнатов к выбору на польский престол Станислава Понятовского, и, благодаря поддержке и влиянию таких людей, как гетман Ржевусский и князь Чарторижский, Гудович блистательно исполнил поручение.

Спустя четыре года, мы видим Гудовича вместе с полком уже в Турецкой кампании, где каждый шаг его ознаменовывается блестящею храбростию. Так, 11-го июля 1769 года, под Хотиным, он с одним батальоном своего полка отбил сильную турецкую вылазку из крепости, а в августе с тем же самым батальоном выручил русский авангард, разбитый в Рачевском лесу, отнял назад четыре орудия, взятые турками, и с своими ничтожными силами нанес решительное поражение девятитысячному турецкому корпусу.

В следующую кампанию Гудович с не меньшим отличием участвует в сражениях под Ларгой, Кагулом и на Браиловском приступе. Румянцев поручил ему отдельный отряд из 5-ти батальонов пехоты, эскадрона Ахтырских гусар и четырех казачьих полков, с которым он должен был очистить от турок Валахию. Гудович разбил турецкий корпус, встретивший его под стенами Бухареста, взял два знамени и четыре орудия и на плечах бегущего неприятеля занял столицу Валахии. Особенно отличились в этом сражении кавказский уроженец Горич и донец Проневич, которые во время кавалерийской атаки изрубили байрактаров (знаменщиков) и овладели [195] знаменами. За это блистательное дело Гудович произведен в генерал-маиоры.

Восстановив в Валахии законное правительство, Гудович получил приказание отправиться в отдельный корпус генерал-аншефа Олица. Здесь, 20-го апреля 1771 года, он участвовал на приступе Журжи, командуя среднею штурмовою колонною. Во время самого разгара приступа, когда Олиц внезапно заболел, а оба колонные начальники, генералы Де-Молле и Гротенгельм, выбыли из фронта ранеными, Гудович принял начальство над корпусом и после кровопролитного боя взял крепость, где 45 орудий и 18 знамен достались в руки победителей. По смерти Олица, Гудович был утвержден командиром отдельного корпуса и на зиму оставлен в Валахии.

С открытием кампании 1772 года корпус Гудовича поступил под общее начальство князя Репнина, стоявшего тогда под крепостью Турно. Во время этой осады турки внезапно атаковали Журжу, и малодушный комендант ее, не дождавшись помощи, сдал крепость неприятелю. Неожиданное появление отряда Гудовича, посланного на выручку к Журже, всполошило турок, и комендант выслал парламентера объявить Гудовичу, что если войска его начнут нападение, то русский гарнизон, еще остававшийся в Журже, вопреки капитуляции будет перерезан.

— “Поезжайте назад, отвечал Гудович парламентеру: — и скажите, что если эти несчастные забыли завет наших предков — “лечь костьми, ибо мертвые срама не имут", то они не братья наши, и мы их презираем. Турки могут делать с ними все, что угодно".

Однакоже атаковать крепость, в которую засело двенадцать тысяч турок, Гудович не решился. Только в июле месяце русские войска, под общею командою генерала Эссена, вторично подступили к Журже, штурмовали ее вопреки советам Гудовича, но были отбиты с огромною потерею: около двух тысяч русских солдат пало на валах укреплений и 7 пушек [196] сделались добычею неприятеля. Сам Гудович был ранен пулею в правую ногу. Он не хотел однакоже оставить армию и участвовал в кровопролитном сражении 20 октября на р. Дембовице, последствием которого было поражение армии сераскира и сдача Журжи, стоившей русским в этом году так много крови.

Этим закончились действия Гудовича в первую турецкую войну. Начав поход молодым полковником, он окончил его генерал-маиором с анненской лентой и Георгием на шее. Имя его приобрело популярность в армии; и если его горячий, суровый и недоступный характер не всегда нравился подчиненным, то никто из них не мог отказать ему в уважении. 15 лет мирного времени Гудович провел в звании начальника дивизии, а потом генерал-губернатора и наместника Рязанской и Тамбовской губерний. В это время он был произведен в генерал-поручики и награжден орденами св. Александра Невского и Владимира 1-го класса.

Вторая турецкая война снова вызвала Гудовича на ратное поле. Командуя отдельным отрядом, он взял укрепленное место Гаджибей (нынешнюю Одессу), затем принудил к сдаче крепость Килию и подступил к Измаилу. Но Измаил был не Килия и не Гаджибей. Грозные стены его защищались сорокатысячным гарнизоном под начальством мужественного сераскира, решившегося умереть, а не сдаться. 20 ноября Гудович донес Потемкину, что овладеть Измаилом в настоящем году невозможно. Потемкин отвечал присылкою Суворова,— и неприступная крепость была взята штурмом. Гудович уже не участвовал на этом приступе; он был отозван в главную квартиру, где некоторое время состоял без должности. Между тем императрица пожаловала ему за взятие Килии чин генерал-аншефа, а вслед за сим, 12 ноября 1790 года, назначила его кавказским наместником.

Гудович прибыл в резиденцию наместничества, в город Георгиевск, 26 января 1791 года, а спустя несколько месяцев, он уже блестяще вписал свое имя в летописи кавказских [197] войн покорением Анапы — этого крепкого разбойничьего гнезда, высылавшего на русские пределы целые орды хищных горцев и уже два раза заставившего русские войска испытать неудачу.

Нашествие Батал-паши было в свежей памяти кавказских войск и убеждало Гудовича в необходимости скорейшего разрушения этого разбойничьего притона. И скоро он, во главе 15 батальонов пехоты, 3000 егерей, 54-х эскадронов кавалерии и 2-х казачьих полков с 50-ю орудиями, был под стенами Анапы.

Участь крепости была решена 22 июня 1791 года. Рекогносцировки убедили наместника, что крепость с сухого пути превосходно защищена семью бастионными фронтами, соединенными между собою куртинами; что широкий ров, опоясывая ее полукругом и упираясь своими концами в обрывистый берег Черного моря, достигает нескольких сажен глубины, выложен камнем, а в некоторых местах даже просто высечен в каменистом грунте. Гудовичу известно было также, что Анапу защищает 15-тысячныии отборный турецкий корпус, и что в городе находится известный агитатор Шейх-Мансур, присутствие которого, по его влиянию на умы мусульман, могло заменить собою не одну тысячу войска.

Ночью 16 июня Гудович обложил Анапу, а на следующий день с утра батареи открыли по ней огонь. Гудович торопился приступом, сознавая, что положение его корпуса может сделаться отчаянным. Перед ним были грозные твердыни, уже видавшие перед собою русские силы. За ним собирались отчаянные полчища горцев, готовые отрезать отступление, или броситься в тыл русским, чтобы поставить их между двумя огнями. К тому же имелись сведения, что турецкий флот спешит на помощь Анапе и что он уже только в двух или трех переходах от нее.

День 21 июня прошел в приготовлениях к штурму. Войска разделились на четыре колонны, из которых одна, под командой генерала Загряжского, расположившись тылом к Анапе, [198] приготовилась отражать нападение горцев, а остальные, под начальством генералов Булгакова, Депрерадовича и барона Фон-Шица, назначались на приступ. Гудович ездил по войскам и одушевлял солдат рассказами о грозном Измаильском штурме; и солдаты, соревнуя на этой глухой окраине отечества славе своих далеких сослуживцев, кипели желанием боя и обещали друг другу или взять Анапу, или умереть под ее стенами. В их положении, впрочем, другого выхода и не было.

В глухую полночь, с 21 на 22 число июня, со всех русских батарей началась жестокая канонада. Турки отвечали не менее сильным огнем. И русские колонны, при громе пушек и шуме морского прибоя, двинулись к Анапе.

Первые две колонны, спустившись в ров и приставив лестницы, быстро, “по измаильски'', взобрались на степы и, несмотря на стойкое сопротивление турок, проникли в крепость. Третья колонна, генерала Шпица, попала под сильный перекрестный огонь и была отброшена назад с огромным уроном. Но устроившись, она повторила атаку и после жестокого боя утвердилась на правом бастионе. Одушевление русских войск было так велико, что многие начальники, напр. полковники: Чемоданов, Муханов, Келлер, Веревкин, Самарин, граф Апраксин и подполковник Нелидов, будучи ранены, и иные по несколько раз — не оставляли строя. Гудович обратил особенное внимание на артиллерийского маиора Меркеля, старого Георгиевского кавалера, которому ядро раздробило руку и который, несмотря на это, до конца распоряжался действиям своих батарей.

Между тем турки сопротивлялись так упорно, что к шести часам утра почти весь главный русский резерв уже был израсходован, и Гудович ввел в дело остальную конницу, состоявшую из четырех полков, под начальством бригадира Поликарпова. То были полки: Тираспольский конно-егерский и драгунские: Владимирский, Астраханский и Нижегородский. Они пронеслись в карьер под смертоносною тучею картечи и, спешившись в воротах крепости, оттеснили турок от окраин [199] города. Поднимавшееся солнце застало еще кровавое побоище в домах и на улицах Анапы.

Между тем восемь тысяч черкесов спустились с гор и всею массою обрушились на горсть линейных казаков, стоявших впереди отряда Загряжского. Но “отменно храбрые гребенские и терские казаки'', как говорит Гудович в своем донесении, “не подались ни шагу назад”. К ним скоро подоспел на помощь подполковник Львов с Таганрогским драгунским полком и врезался во фланг черкесской коннице. В то же время казаки, предводимые Загряжским и полковником Спешневым, пошли в атаку с фронта, и неприятель, охваченный с обеих сторон, побежал. Оправившись, горцы возобновили нападение; но несмотря на все усилия, они не могли уже прорваться, чтобы ударить в тыл штурмующим колоннам.

Анапа была взята. Первые минуты, последовавшие за взятием крепости, были ужасны. Победители, раздраженные долгим сопротивлением и понесенными потерями, думали только о мщении. Более восьми тысяч турок были перерезаны в самой Анапе, столько же погибли и потоплены в море и из всего анапского гарнизона спаслось на лодках едва ли более полутораста человек. Пленных взято было не много, но за то в их числе находились: комендант Анапской крепости, его помощник — сын знаменитого Батал-паши, в то время жившего пленником в России, и наконец Шейх-Мансур.

Разграбленный город доставил солдатам богатую добычу. 83 пушки, 12 мортир, 130 знамен и несколько бунчуков составили трофеи этой славной победы. Русские потеряли на этом штурме 93 офицера и до четырех тысяч нижних чинов, следовательно половину отряда.

Кровопролитный анапский приступ, совершенный годом позже измаильского, хотя и не получил такой же громкой и всеобщей известности, но по справедливости стоил Гудовичу едва ли не больших усилий, чем измаильский Суворову. Довольно сказать, что Измаил был окружен со всех сторон русскими [200] войсками, тогда как Гудович мог обложить Анапу только с сухого пути, а с моря она имела возможность всегда получить подкрепление; Суворов знал одного неприятеля, бывшего впереди его, в стенах крепости, — Гудович поставлен был между двумя огнями и бился лицом в две разные стороны; при неудаче Суворов мог всегда отступить, — Гудович был окружен, и в случае отступления неминуемо погиб бы со всем своим отрядом.

Едва Анапа пала, как показался сильный неприятельский флот и стал на якоре, верстах в 15 от берега. Было уже довольно темно, и турки, еще не зная, что судьба Анапы уже решена, отправили в гавань три кирлангича, которые вместе с экипажами и были захвачены русскими. На флоте об этом ничего не знали; но на следующий день, увидев множество плывущих тел, которых волны прибивали к самым кораблям, турки поняли в чем дело и, подняв паруса, поспешно удалились. В то же самое время получено было известие, что турки оставили Суджук-кале, и Гудович занял его без боя. Обе крепости были срыты, батареи их взорваны, рвы и колодцы засыпаны, пороховые погреба и палисады уничтожены и самые дома жителей истреблены огнем до основания. Таким образом один день промедления, — и Гудович в виду прибытия флота должен бы был отказаться от приступа и отступить без успеха, так как штурмовать Анапу под огнем многочисленной морской артиллерии конечно не представлялось бы возможным.

Императрица достойно оценила блистательный подвиг, пожаловав Гудовичу орден св. Георгия 2-го класса и золотую, украшенную лаврами и бриллиантами, шпагу, а несколько позже, в день заключения мира, и орден св. Андрея Первозванного. Генералы: Загряжский, Булгаков, Шиц и бригадир Поликарпов получили ордена св. Георгия 3 класса, а полковники: Самарин, Апраксин, Веревкин и капитаны: Пищевич и Бачурин — тот же орден 4 степени. Бачурин, офицер 4-го баталиона кавказского егерского корпуса, обратил на себя внимание тем, что, уже раненый, первым вскочил на батарею и, [201] видя невозможность удержать ее, собственноручно заклепал несколько пушек, а остальные с помощью людей опрокинул вверх лафетами, или сбросил с барбетов.

Покончив с Анапой и возвратившись в Георгиевск Гудович деятельно занялся устройством русской пограничной линии. Он начал с того, что обуздал кабардинцев, введя у них “родовые суды'' и преследование за такие преступления, которые до сих пор подлежали только духовному суду шариата, а в народе считались даже доблестями. Сюда принадлежали взаимные набеги, кровомщение и даже куначество, обязывавшее защищать в своем доме каждого, не исключая убийцы.

Новая юрисдикция, не совсем понятная для горцев, вторгавшаяся в область их вековых народных обычаев, вызвала среди кабардинцев общее неудовольствие. Но прежде чем вспыхнуло подготовлявшееся восстание, Гудович ввел в Кабарду войска, арестовал зачинщиков и выслал в Россию двух наиболее влиятельных из них, владельцев Атажукиных. Это были братья Адель и Измаил Гиреи, из которых последний был тогда подполковник и имел Георгиевский крест.

Для лучшего прикрытия русских границ Гудович проектировал устройство новой линии от верховьев Кумы по сухой границе и по Кубани до устьев Лабы. На этом пространстве он думал расположить ряд укрепленных казачьих станиц, по примеру того, как это сделано было на Тереке. К сожалению, мысль его обратить в поселенных казаков те донские полки, которые служили тогда па Кавказе, вызвала среди них открытый бунт, и казаки, оставив своих старшин, но забрав знамена, ушли на Дон и там произвели всеобщее смятение.

Один из современников этих событий, новочеркасский священник Рубашкин, оставивший свой дневник, рассказывает в нем, что в Новочеркаск прибыло более тысячи казаков из полков Поздеева, Луковкина и Кашкина. 31 мая 1792 г. до 300 человек ворвались в залу к атаману Иловайскому, требуя, чтобы им показали именной указ; “за что'' Гудович принуждал их поселиться на Кавказской линии. Казаки [202] требовали войскового круга. и Иловайский уступил. Но едва окончилось в кругу чтение некоторых бумаг и писем Гудовича о поселении на Кубани 12 новых станиц, как казаки крикнули: “отымай дела!" “И тут — прибавляет повествователь, — “была штурма''.

Правительство вынуждено было послать регулярные войска для водворения спокойствия; но, несмотря на то, только через три года удалось отправить на Кавказ тысячу донских семей, из которых Гудович образовал новый Кубанский линейный казачий полк, поселенный на проектированных им местах по Кубани в шести станицах: Усть-Лабинской, Кавказской, Григориополиской, Прочноокопской, Темнолесской и Воровсколесской. При двух из этих станиц, Усть-Лабинской и Кавказской, возведены сильные крепости, первая — на 2 батальона и 76 орудий, а вторая на 1 батальон и 27 орудий.

В области внешних сношений деятельность Гудовича была направлена на то, чтобы заставить Персию исполнять договоры и не стеснять русскую торговлю. Но дела скоро на персидской границе приняли весьма неблагоприятный для нас оборот. Один из братьев гилянского владельца, Муртаза-Кули-хан, спасаясь от его преследований, нашел себе убежище в русском селении, основанном при Энзелинском порте с торговыми целями лет за 10 перед этим во времена экспедиции графа Войновича. Напрасно жители Гилянской провинции требовали выдачи принца. Им отвечали отказом и даже поспешили отправить его на купеческой шкуне в Баку. Но едва судно вышло на рейд, как значительные силы Гилянцев напали на селение. 50 русских солдат, под командою поручика Евдокимова, поддержанные пушечным огнем с купеческих и военных ботов, геройски однако отразили нападение.

Тогда гилянцы приступили к правильной блокаде селения. Семь дней держалась команда в осаде, но на восьмой, когда не стало провианта и пороха, набрала с собою жителей и, сев на суда, отплыла на остров Сару.

Так кончила свое существование последняя русская торговая колония на берегах Астрабада. [203]

Следовавшие за тем вероломные поступки персидского шаха, нашествие его на Грузию, взятие Тифлиса и варварское избиение жителей еще более осложнили дело, и война стала неизбежною. Получив приказание немедленно начать военные действия с теми средствами, которые находились у него под рукою, Гудович поспешил привести Каспийскую флотилию “в почтительное" как он выражается, “состояние" и тотчас же отправил два отряда: один, под командою полковника Сырахнева, в Тифлис, на помощь грузинскому царю Ираклию, другой, генерал-маиора Савельева, — в Дербент для овладения городом, который справедливо считался воротами Персии. Но в то самое время, когда он рассчитывал пожать новые лавры, императрица назначила главнокомандующим всех действующих против Персии войск графа Валериана Александровича Зубова; Гудович же должен был оставаться на линии и содействовать успеху похода только своевременною отправкою к войскам провианта, снарядов и подкреплений. Обиженный Гудович, ссылаясь на крайнее расстройство здоровья, просил увольнения от должности. Императрица изъявила согласие, но в знак особого благоволения пожаловала ему 1800 душ крестьян в Подольской губернии и сохранила при нем все содержание, штаб и канцелярию по званию генерал-аншефа. Начальником же Кавказской линии назначен был генерал-лейтенант Исленьев.

Но отставка Гудовича была недолговременна. Не успел он доехать до Воронежской губернии, как встретил курьера, который привез ему манифест о вступлении на престол императора Павла и Высочайшее повеление немедленно возвратиться на Кавказскую линию, принять под свое начальство всю армию графа Зубова н, прекратив войну, заключить с Персией мир. Война эта была совершенно противна видам нового Государя.

Император Павел, благоволивший ко всем, кто некогда стоял близко к его покойному отцу, в день своей коронации возвел Гудовича в графское достоинство и пожаловал ему три тысячи душ крестьян. В следующем году Гудович назначен был военным генерал-губернатором сперва в Киев, [204] потом в Каменец-Подольск и, наконец, главнокомандующим армией, готовившейся тогда к походу на Рейн. Поход этот, как известно, не состоялся, а вскоре граф Гудович навлек на себя немилость Государя, был отставлен от службы и прожил в своем имении безвыездно до 1806 года, когда император Александр снова призвал на службу маститого генерала.

Комментарии

29. Данилевский – «Последние запорожцы».

30. Два брата Горичи, кабардинцы по происхождению, долго служили в России. Старший был бригадиром, а младший генерал-маиором польской службы. Последний командовал одно время Терским казачьим войском, а старший предводительствовал кабардинцами в походе Текелли. Позже он убит под Очаковым.

31. Впоследствии Луковкин был генерал-маиором и в царствование императора Александра I, предводительствуя казаками в турецкой войне и затем в наполеоновских войнах 12, 13, и 14 годов, прославился как один из бесстрашных наездников. Орден св. Георгия 4-й степени и золотая сабля за Шумлу, Георгий на шею за Лейпциг и наконец золотая же сабля, осыпанная алмазами, за окончание войны — были достойными наградами этому храброму воину.

32. Батал-паша провел в плену девять лет. Он долго жил в Крыму и выехал оттуда только в 1799 году, когда Турция вверила ему начальство в Анатолии. Он довольно чисто говорил по-русски и оставил Россию с сожалением.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 2. СПб. 1887