ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

IX

Суворов на Кавказе.

В то время, как Якоби занят был устройством Кавказской линии от Моздока до крепости Св. Дмитрия, ныне Ростова-на-Дону, Суворов, почти одновременно с ним назначенный на Кавказ, приступал к заложению нескольких пограничных крепостей и редутов по правому берегу Кубани, имея в виду связать эту новую линию с Азовско-Моздокскою. Начиналась славная эпоха присоединения Тавриды, ожидали новой турецкой войны, и укрепление границ со стороны Кубани становилось тогда делом весьма важным. Тысячи солдат работали над устройством укреплений в то время, как Суворову приходилось отбивать беспрерывные и беспокойные набеги закубанских горцев. Как лихой наездник, Суворов лично преследовал их с легкими своими отрядами.

Сооруженная Суворовым линия, начинаясь от нынешней Кавказской станицы, простиралась до устьев Кубани и заключала в себе 4 крепости и 20 редутов; крепости были: Александровская у устьев Лабы, а затем шли Марьинская, Копыл и Новотроицкая. Когда в 1778 году Турция окончательно признала независимость Крыма, линия эта была оставлена, и войска, занимавшие ее отведены были в Россию. С этих пор и [101] Суворов, имея другие назначения, не находился при кубанском корпусе, которым временно командовали сперва генерал-маиор Рейзер, потом генералы: Бринк, Леонтьев и Пилль. Но Суворову скоро опять пришлось быть в этом крае. Новая цепь укреплений, значительно затруднившая набеги черкесов, не могла нравиться и хищным, считавшимся в подданстве крымского хана, ногайцам, жившим по Кубани и кочевавшим в окрестностях Тамани и Ейска; и для них она имела фатальное значение.

Чтобы понять значение сооруженной Суворовым цепи укреплений, а также и последующей его деятельности на Кубани, необходимо ясно представить себе, что такое происходило тогда в том крае. К югу от Дона и его притока Маныча простиралась до самой Кубани обширная степь, на которой привольно кочевали ногайцы, настоящие хозяева края. За Кубанью начинались горы, и оттуда ежеминутно грозили нападения черкесов. Были ли ногайцы в мире с черкесами, враждовали ли с ними, на русских поселениях на Дону одинаково тяжко отзывались как мир, так и война между ними. Ногайцы то вместе с черкесами производили опустошительные набеги вплоть до Черкаска, грабя донские села и выжигая пастбища, то с огнем и мечем шли сюда же, гонимые черкесами. Занимая и укрепляя Кубань, русские смиряли край и обеспечивали свои донские поселения.

По этим исчерпывалась только половина задачи. Ногайцы считались в подданстве крымских ханов и фактически очень часто подпадали под их влияние. Моздокско-Азовская линия казацких крепостей и поселений, прекративши сообщения ногайцев с крымцами сушею, южными степями чрез Дон, в сущности совсем не отделила их от Крыма. Нынешний Керченский пролив, соединяющий Черное море с Азовским, узкий и удобный, делал сношения крымцев с ногайцами очень легкими. Устья Кубани и наносные полуострова, тут находящиеся, пункты Тамань и Анапа — были, таким образом, во время войн весьма важными пунктами, занятие которых отдавало в руки ключ сношений с Крымом. Тут именно и оперировали русские в эпоху завоевания Крыма. Когда Крым стал русскою провинциею, важность этих пунктов значительно уменьшилась, [102] и укрепления по Кубани, как мы видели, уже потеряли то значение, которое им придавалось.

Ногайцы между тем не представляли такого мирного населения, с которым бы легко жилось и после покорения Крыма и занятия Кубани, — избежать с ними серьезной борьбы было трудно. Вся история их в этом краю, со всеми войнами с черкесами и набегами на Дон, приводила их к тому, что русское правительство не могло не желать отделаться от них. К истории их мы и должны теперь обратиться.

Главных ногайских орд было четыре: Едисанская, Едишкульская, Джунбулацкая и Будмацкая. Все оне кочевали прежде в Бессарабии, но во время первой турецкой войны вступили под покровительство России и с дозволения императрицы Екатерины II поселились в нынешней земле Черноморского войска. Но в этом же краю с давних времен кочевали татары касаевские, наврузские и бестенеевские, которые с появлением ногайцев большею частию ушли за Кубань и сделались непримиримыми врагами своих единоплеменников.

В первые годы своего поселения ногайцы, управляемые благоразумным и преданным России Джан-Мамбет-Беем, жили довольно спокойно. Но едва Мамбет умер, как в орде начались волнения. Поводом к ним послужило возведение на крымский престол Шагин-Гирея, прежнего ногайского султана, что оскорбило гордость многих именитых мурз, считавших себя не ниже его по достоинству. Образовались две партии: покорных и не покорных хану; к последним пристали черкесы и вместе с татарами стали производить вторжения, разбои и опустошения в улусах тех, которые хотели оставаться послушными своему повелителю. Запылала междоусобная война. К этому бедствию между тем присоединились неурожаи хлеба и трав, чума, занесенная из Турции, и скотские падежи. Гнев Божий явно тяготел в это время над остатками некогда сильного народа, более двухсот лет тиранствовавшего над Россиею. Ослабленные в конец и лишенные почти всех средств к существованию, они врывались с своими стадами в богатые Манычские и Егорлыцкие степи, принадлежавшие донцам. [103] Эти-то поземельные споры двух давно враждовавших народов и имели, как увидим дальше, решительное влияние на последующую судьбу ногайцев.

Во главе недовольных татар стоял в то время едисанский мурза Джаум-Аджи, твердый и честолюбивый старик, которого уважали ногайцы за откровенность, мужество и постоянную верность данному слову. Будучи непримиримым врагом черкесов, Джаум-Аджи вдруг, по одному обстоятельству, сделался их союзником, Во время последнего своего похода за Кубань, он имел несчастие попасться к ним в плен, и там, удрученный оковами и томимый голодом, вынужден был за свою свободу дать горцам клятву, что не только не будет вперед вести с ними войн, но и всячески постарается соединить их с ногайцами.

Имея некоторую заручку в орде и вместе с тем подстрекаемые Портою, черкесы решились открыть военные действия против русских, с тем чтобы и ногайцам помочь овладеть Манычскою степью.

Это было в 1777 году. На Кубани стояли два донские полка, Кульбакова и Вуколова, которые вместе с Иллирическим гусарским полком ²¹ держали кордонную цепь. На эти-то полки, по указанию Джаума, черкесы и обратили первые свои удары с удивительным искусством и дерзостью, как это видно из следующего примера.

6-го июня, часа в 4 пополудни, на одном из постов вблизи Темрюка, замечено было неприятельское судно, которое, мелькнув по реке, исчезло в камышах и больше не показывалось. Начальник поста счел нужным известить об этом полковника Кульбакова, стоявшего лагерем в довольно значительном от него расстоянии. Кульбаков приехал сам с двухсотенным отрядом, но так как тревога оказалась фальшивою, то он приказал казакам, утомленным быстрою [104] ездою, расположиться на отдых, но коней не расседлывать. Ночью бушевала буря, а перед самою зарею окрестности Кубани покрылись густым туманом, за которым в нескольких шагах уже ничего не было видно.

В эту-то ненастную пору 500 черкесов, скрытно переплыв Кубань, зашли в тыл донцам и вдруг без выстрела и крика бросились в кинжалы. Кровь полилась мгновенно по всему бивуаку. Напрасно раненые и часовые кричали своим товарищам об опасности — их голоса заглушала буря; и прежде чем казаки очнулись, многие из них уже перешли от временного покоя к вечному.

При первых выстрелах Кульбаков явился посреди бивуака, и знакомый голос его ободрил казаков. Три-четыре десятка донцов, успевших вскочить на коней, примкнули к своему командиру и вместе с ним бросились в пики. Между тем тревога распространилась по окрестным постам, и горцы, опасаясь быть окруженными, ушли за Кубань.

С этих пор черкесы не давали покоя нашим пикетам. Кульбаков и Вуколов, придвинувшись с своими резервами к самой Кубани, отражали нападения, и лишь однажды зимою посты их были сбиты значительно сильнейшим неприятелем, который прорвался тогда до самого Копыла и был разбит только уже под стенами этого города.

Бдительность казаков, их опытность в кордонной войне, заставили черкесов перенести свои действия в район, занимаемый гусарами. Здесь, в одну из темных ночей, им удалось действительно отогнать лошадей целого гусарского эскадрона, ходивших без присмотра. Эскадронный командир, разбуженный тревогою, бросился в погоню с пешими гусарами, но попал в засаду, был окружен и погиб вместе с людьми и лошадьми эскадрона.

Пока происходили эти набеги, ногайцы с своей стороны не оставались в бездействии. Собрав значительные силы, они под предводительством Тов-султана, Джаума и Катарса потянулись к Манычской степи. Озадаченный внезапным движением мурз и полагая, что они нападут на Дон [105] соединенными силами, по примеру недавно мечтавшего об этом Девлет-Гирея, атаман Иловайский приказал полкам, стоявшим на Задонской степи, спешить на соединение к нему в Черкаск и кроме того призвал к оружию всех жителей города. Готовность донцов отразить ударь расстроила планы татар. Не успев завладеть Манычскою степью, они охладели и к новым своим союзникам; так что когда весною 1779 года черкесы бросились на Моздокскую линию, касаевцы первые отказали им в помощи, а джумбулакцы сами сделали на черкесов набег и разорили за Кубанью несколько аулов.

Вражда еще недавних друзей запылала со страшною силой. Первыми испытали на себе месть касаевские аулы, разбитые и разграбленные в то время, когда Дулак-султан с сильною черкесскою партиею возвращался из своего набега на линию. Та же участь грозила и джумбулакам; но здесь черкесы ошиблись в расчете. Джумбулаки встретили их с двухтысячным войском и в происшедшем сражении нанесли поражение своим противникам и вынудили их бежать на Кубань. Между тем разбитые ими касаевцы, оправившись, стерегли их в засаде, и только лишь черкесы подошли к переправе, как они напали на них с двух сторон и отняли все награбленное имущество. Сам Дулак-султан едва спасся в горы, большая часть его шапки — погибла.

Но то была искра, брошенная в порох. Чувство мщения, всегда одушевлявшее черкесов, не позволило им забыть своего поражения, и Дулак-султан принялся с такою энергиею за сбор нового войска, что не прошло и двух месяцев со времени последнего похода, как он со свежими силами вновь уже вторгнулся в Ногайскую орду и опустошил берега Бейсуги, Есени и Еи. Слыша повсюду вопли разоренных жителей, ногайские мурзы решились поголовно ополчиться против неприятеля, чтобы разом окончить бедственную войну. На общем совете начальство над ополчением вверено было Мамбету Мурзабекову, едишкульскому мурзе, опытному и даровитому военачальнику, который на этот раз был облечен почти диктаторскою властию. После нескольких мелких сшибок, оба враждебные народа [106] встретились наконец близ Ейского укрепления и здесь в октябре произошло между ними кровопролитнейшее сражение. Черкесы были разбиты, но потеря с обеих сторон была громадная.

Ногайцы торжествовали победу, рассчитывая, что надолго избавились от своих докучных врагов. Но радость их была непродолжительна, так как в начале 1780 года черкесы опять внесли огонь и меч в ногайские орды. Один из этих отрядов под начальством Дугузея разбил джумбулаков и прорвался до самого Ейска; но тут ногайцы напали на него с превосходными силами и с лихвой отплатили за первую свою неудачу. Сам Дугузей был убит. За то другие отряды, предводимые Дулак-султаном и Кизиль-беком, разграбили несколько улусов и угнали множество татарских лошадей. К счастию, нападения их на русские отряды нигде не имели успеха. Так, есаул Лактионов с двумя стами донцов разбил в это время значительную черкесскую партию, подходившую под Ставрополь с Аслам-Гиреем, и самого его взял в плен, а 30 казаков из полка Ребрикова в то же время разбили на Кубани впятеро сильнейшего неприятеля и этим отомстили за смерть своего есаула Терезникова.

Опустошительные вторжения черкесов в Ногайскую орду, уничтожая благосостояние этого народа, имели пагубное влияние и на характер татар, без того наклонных к дикой свободе и вольности. Забытые на время междоусобные их распри возникли с новою силой, и весною 1781 года в орде вспыхнул мятеж против хана Шагнн-Гирея. Порта спешила поддержать возмущение: но она ошиблась в расчете, предполагая приобрести через это влияние на край — восставшие ногайцы менее всего думали о турецком подданстве. Они просто полагали, что русское правительство, устрашенное бунтом, уступит им Манычскую степь без боя, из одного опасения лишиться выгод, сопряженных с их обладанием; но этим надеждам не суждено было сбыться.

Как только сделалось известным, что толпы бунтовщиков приближаются к Ейску, атаман Иловайский отдал приказ: "быть целому войску в ежеминутной готовности к походу [107] против бунтующих татар''. Оторванные от своего хозяйства в самую горячую пору, донцы тем не менее вооружились охотно, чтобы дать достойный отпор своим ненавистным врагам. В то же время и генералы Фабрициан и Пилль с своими корпусами двинулись к нашим границам. Угрожаемые со всех сторон и не имея обдуманного плана, как действовать в обстоятельствах для них неблагоприятных, ногайцы окончательно потеряли голову, и их коварные замыслы обрушились на них же самих пагубными последствиями междоусобной войны.

Опять возникли две партии, из которых одна настойчиво требовала примирения с ханом; другая же, во главе которой стоял Джаум, желала уйти за Кубань, чтобы пристать к черкесам. Взаимные пререкания окончились резнею, во время которой много погибло народу как с той, так и с другой стороны. Отбившись наконец с большим уроном в людях, благонамеренные мурзы достигли устья реки Кирпилей, где соединились с Мамбет Мурзабековым, известным победителем черкесов. Он тотчас перешел в наступление и сам атаковал мятежников. 20 августа снова загорелось между ногайцами сражение, не имевшее впрочем никаких решительных последствий, кроме разве того, что в этом сражении был убит старший сын Джаума, Мансырь, и несколько мурз взято было в плен как с той, так и с другой стороны.

Огорченный потерею лучшего из своих сыновей, Джаум прекратил упорную битву и просил Мамбета удалиться в свои места, обещая вскоре последовать за ним, чтобы примириться с ханом. Но едва последний распустил аулы, как Джаум со свежими силами напал на него врасплох и разбил на голову. Побежденные мурзы бежали в Ейск, а мятежники принялись за грабеж покинутых ими кочевий.

Случилось, что одна из шаек напала при Чалбасах на рыбные промыслы Маркова, где одиннадцать работников, малороссов — крестьян, оказали ей неожиданно сильнейшее сопротивление. Не имея пуль, упрямые хохлы заряжали ружья оловянными пуговицами с кафтанов и, отстреливаясь таким образом, несколько часов выдерживали неравный бой с [108] неприятелем, осыпавшими их своими стрелами. Только совершенное истощение пороха заставило их отретироваться в камыши, и лишь тогда татарам удалось наконец овладеть заводом.

Джаум между тем отошел на Кубань и там собрал военный совет для окончательного решения участи ногайцев. Голоса разделились: старый едышкулевский мурза Муса, один из главных зачинщиков мятежа, предложил удалиться в Сунджук и оттуда морем пробраться в Бессарабию. Некоторые члены пристали к этому мнению; но с ними не согласился Амурат-султан, который, как сын горского владельца, требовал лучше отдаться черкесам. Предложение это, одобренное почти всеми, отвергнуто было Джаумом, который убеждал не спешить, а дождаться более благоприятных обстоятельств, отстаивая в случае нужды грудью свою независимость.

По всей вероятности спор, начатый при этом, окончился бы новой резнею; но слух о приближении русских войск заставил все партии поспешно бежать за Кубань, где каждый мог распорядиться собою уже по своему усмотрению.

Казалось, что после удаления главных мятежников, спокойствие должно было бы водвориться в крае. Но этого не случилось: волнения не прекращались весь 1782 год; и до тех пор, пока существовала на Кубани орда, нечего было и думать о населении степного пространства нынешней Ставропольской губернии каким бы то ни было оседлым мирным населением.

Таврида в это время только что поступила в число русских провинций. Жители отдыхали от смут и междоусобий, терзавших Крым в продолжение двенадцати лет и особенно в последнее царствование несчастного хана Сагиб-Гирея. Посетив Петербург и прельстившись устройством войск, правлением и бытом русских, хан вздумал преобразовать свой край и действительно перенял некоторые европейские обычаи. Но так как всякое преобразование государства требует непоколебимой настойчивости и железной воли, то хан, слабый, не имевший никакой власти над умами народа, успел возбудить только ненависть и мятежи. Родной брат его, Батый-Гирей, [109] принял начальство над мятежниками и осадил хана, укрывавшегося в стенах Кафы с немногими преданными ему вельможами. Императрица Екатерина II восстановила его на шатком престоле; но вскоре восстала против него Оттоманская Порта, и янычары наводнили Таманский полуостров. Хан, находясь в невозможности противиться им вооруженными силами, послал в Тамань для переговоров молодого князя, сына Чайр-Агадура, своего первого поверенного. Посланному отрубили голову. Раздоры и бунты вспыхнули сильнее прежнего, и хап, убедившись наконец в слабости своего государства, отдался под власть русской императрицы, и сам удалился, с большим пенсионом в Россию.

С уничтожением Крымского царства Потемкин решился наконец, положить предел необузданному своеволию ногайского народа. Он приказал переселить его в обезлюдевшие после пугачевского бунта Уральские степи и поручил исполнение этого дела Суворову, которого нарочно для этой цели вызвал из Крыма.

Приняв немедленно Кубанский корпус, Суворов прибыл в Тамань и отсюда разослал прокламации к ногайским старшинам, приглашая их собраться к г. Ейску, чтобы выслушать отречение законного их повелителя Шагин-Гирея от крымского престола и принести присягу на верность русской монархине.

В назначенный день, 28 июня, вся степь вокруг города Ейска покрылась татарскими кибитками. Суворов постарался придать насколько возможно более торжественности празднику. Все русское войско поставлено было в ружье, в полковых церквах служили молебны за здравие и долгоденствие императрицы, новой повелительницы древней Тавриды, откуда воссиял России свет истинной веры. Гром пушек и колокольный звон возвестили народу об окончании религиозной церемонии. Тогда Суворов, сопровождаемый блестящею свитою, явился в кругу ногайских старшин и громким голосом прочитал манифест Шагин-Гирея, в котором он, отказываясь от престола, уступал свое царство русской императрице. Ногайцы выслушали манифест спокойно и от лица всего народа тут же присягнули на верность новой повелительнице. [110]

После этого начался пир. Сто волов и восемьсот баранов было изжарено и сварено для угощения народа. Шесть тысяч ногайцев засели на разостланных коврах и, забывая постановления корана, дружно осушали кружки с вином, медом и пивом. Два дня длился пир и на третий завершился народными конскими скачками и джигитовкой.

Между тем Суворов, исполняя волю светлейшего Потемкина, успел уговорить тут же многих почетнейших мурз и султанов к переселению с Кубанских степей на раздольные кочевья за Волгою. Чрез неделю несколько тысяч ногайцев уже готовы были двинуться в путь. Казалось, все должно было обойтись спокойно и мирно; но Суворов знал, с кем имеет дело, а потому, пируя, принимал все меры предосторожности против новых своих друзей.

Предосторожности эти оказались как нельзя более уместными. Неожиданная весть о переселении орд на Урал поразила умы диких ногайцев, враждебно относившихся ко всякой новизне. Вдобавок возник слух, что русские нарочно ведут ногайцев в непроходимые степи, с целию погубить их. Повсюду послышался глухой ропот и призыв к оружию. Междоусобная брань запылала так быстро, что прежде чем русские успели вмешаться, уже погибли все лучшие и преданнейшие России люди. Десять тысяч мятежников устремились на роту Бутырского пехотного полка, содержавшую форпост на речке Ей. Командир роты, поручик Житков, мужественно выдержал несколько яростных атак, но вероятно погиб бы, если бы не подоспели на помощь сперва эскадрон князя Кекуатова, а потом полковники Телегин и Павлов со своими отрядами. Тогда, по словам Суворова, началась ужасная рубка татар. Самый главный их предводитель, кунакайский мурза был убит. Об этом поражении ногайцев Суворов известил атамана Иловайского, двигавшегося к нему на помощь, следующим лаконическим письмом: "Ваше превосходительство. Остановитесь. — Полно! — Все теперь благополучно, только канакаевцы почти все перекрошены. Самого (Канакая) небережно прострелили в ухо". Татары загнаны были в болотистую речку и, не видя [111] спасения, в припадке бессильной злобы, сами истребляли своп драгоценности, резали жен и бросали в воду младенцев.

Сильное поражение не только не образумило ногайцев, по еще более воспламенило их злобу. Составился новый и весьма опасный заговор. Было условлено, что одна часть ногайцев произведет опустошительный набег на Донскую землю, с целью отвлечь внимание и силы Кубанского корпуса, а другая в то же время по данному сигналу должна была броситься на русские отряды и, истребив их, бежать за Кубань, где черкесы обещали им помощь.

Этому хорошо задуманному плану однако не суждено было сбыться. В то время когда ногайцы двигались к Дону, оттуда по требованию Суворова шли три казачьих полка, под начальством известных своею решительностию и быстротою действий Серебрякова, Ильи Денисова и Петра Попова. Они случайно открыли сильное скопище ногайцев, стоявшее на речке Кую-Ея, и 10-го сентября напали на него совершенно внезапно. Произошла жаркая битва. Татары были на голову разбиты и преследуемы донцами до позднего вечера.

Между тем мятеж охватил все ногайские орды. Незначительная русская пехотная стража, находившаяся при них, была изрублена, и увлеченные этим легким успехом ногайцы устремились к Ейску, думая внезапно овладеть городом. Пристав Лешкевич успел однакоже отбить их с уроном. Тогда ногайцы отступили, но, соединившись с черкесами, снова осадили Ейскую крепость. Три дня татары с бешенством нападали на крепостную ограду, но, не имея пушек, не могли овладеть ею, и наконец, видя полную неудачу, бежали за Кубань.

Суворов верно рассчитал, что быстрый удар мгновенно может погасить восстание, а потому решился перенести военные действия на вражескую землю. Русские войска перешли Кубань. Здесь присоединились к ним донцы с своим атаманом Иловайским и весь отряд на рассвете 1 октября скрытно приблизился к ногайскому стану, раскинутому на правом берегу Лабы, верстах в 12-ти от нашей границы. Неожиданное появление русских навело на ногайцев ужас, скоро уступивший [112] однако, в виду безвыходного положения, место отчаянному мужеству. Близ урочища Кременчика, в 12-ти верстах от Кубани, произошло кровавое дело, продолжавшееся с рассвета почти до полудня. Предводимые Иловайским донцы сломили стойкую оборону татар и, разъяренные сопротивлением, не давали никому пощады. Долго копившаяся злоба их выразилась ужасным возмездием. Более 4 тысяч ногайцев и черкесов захвачены были в плен; места же, где кипела битва, и все окрестные долины были завалены трупами.

Страшный урок, данный мятежникам, был так поучителен, что навел панический страх не только на все Закубанье, но даже на крымских татар. Последние тысячами бежали в Турцию, опасаясь подвергнуться подобной же участи. Крым вскоре опустел и до настоящего времени еще не достиг до той цифры народонаселения, которая была в нем при ханах. Ногайцы поступили иначе. Только злейшие противники России отдались под покровительство черкесов, остальные же явились к Суворову с повинною головою и были им переселены в Крым. На местах, где прежде кочевали ногайцы, поселено впоследствии Черноморское казачье войско.

Императрица щедро наградила участников этого похода. Суворову пожалован был орден св. Владимира 1-й степени, а атаману Иловайскому — чин генерал-поручика и орден св. Владимира 2-й степени. Почти все казацкие старшины получили штаб-офицерские чипы, и донцы, возвратившись домой, торжествовали победу над своими исконными врагами, в течение столь долгого времени не дававшими им покоя. [113]

Донские гулебщики.

По правому берегу Дона, от устьев реки Аксая до границ нынешней Воронежской губернии, в глуши лесов, между болотами и топями, были рассеяны небольшие казачьи городки, состоявшие из шалашей и землянок, наскоро обнесенных терновыми плетнями. Казаки заботились не о красоте своих жилищ, а об удобствах их для вечно боевого быта; они приноравливали их к тому, чтобы "не играл на них вражеский глаз'', чтобы при нашествии татар их можно было бросать без сожаления. "Пускай, говорили они: — бусурманы жгут наши городки сколько угодно; мы выстроим новые, и скорее они устанут жечь, чем мы возобновлять их". И действительно, бусурманы то и дело нападали на Дон, внося с собою меч и опустошение, и начисто выжигали казацкие городки. При таких суровых условиях жизни конечно не могли не вырабатываться и действительно вырабатывались те замечательные типы, перед которыми останавливаешься с любопытством и изумлением. С течением времени и изменявшихся обстоятельств, создававших для казацких станиц более мирное и спокойное существование, изменялось и казачество: беззаветная и дерзкая удаль, не исчезая совершенно, заменялась качествами более домовитыми. Но [114] чтобы понять историю русской колонизации на Кавказе и покорения края, необходимо обратиться к старинным временам и типам казачества.

Особенною известностию на Дону пользовались охотники "гулебщики", которых называли иногда словом ”отвага". То были люди большею частию отпетые, которым не сиделось дома, которых так и тянуло, как говорит величайший из русских поэтов:

В чистом поле погулять,
Серых уток пострелять,
Руку правую потешить,
Сарацина в поле спешить,
Иль башку с широких плеч
У татарина отсечь,
Или вытравить из леса
Пятигорского черкеса…

"Охотники" этого рода охотились очевидно в то стародавнее время не на одних зверей, но не давали пощады и своим неприятелям. А к числу неприятелей казаки причисляли всех, с кого можно было спять зипун, почему их и называли иногда ”зипунниками". Даже Ермак Тимофеевич, Стенька Разин и другие крупные личности из казаков, сумевшие вписать свои имена на страницы истории, разгуливая по широкому раздолью матушки Волги, были тоже охотниками, "отвагою" в донском смысле, хотя из казаков никто и никогда не назвал бы их разбойниками. В старинной песне удалая ватага с некоторою гордостию говорит про себя:

Мы не воры, не разбойнички,
Стеньки Разина мы работнички...

Задумав "погулять", казак ни у кого не спрашивал на то позволения, а выходил в своей станице на сборное место, к станичной избе и, кидая шапку вверх, восклицал: "Атаманы-молодцы, послушайте!.. Кто на сине море, на Черное поохотиться?.. На Кум реку, на Кубань — ясырей добывать?.. На Волгу-матушку рыбку ловить?.. Под Астрахань, на низовье — за добычью?.. В Сибирь, пушистых зверей пострелять?.."

Желающие в знак согласия также бросали свои шапки [115] вверх, а затем прямо шли во царев кабак, где вершились у них все дела и где за чарою зелена вина они выбирали себе походного атамана. На такую охоту казаки обыкновенно выходили партиями конными и пешими, и в пять и в пятьдесят человек; ходили иногда и в одиночку, но то уже были "характерники”, умевшие подчас заговорить и свое, и вражеское оружие. Начнем с охотников в одиночку.

В числе последних могикан тихого Дона, знаменитых охотников "характерников", доживавших свой век в семидесятых годах прошлого столетия, быль некто Иван Матвеевич Краснощеков, могущий служить для нас настоящим представителем типа донских гулебщиков. То был богатырь, наводивший страх на целую Кубань своим появлением. Черкесы прозвали его ,,Аксак", т. е. хромой — Краснощеков был ранен пулею в ногу и оттого прихрамывал. Казаки слагали о нем песни, которые еще и поныне поются на Дону старинным и заунывным напевом. ”Имя и подвиги Краснощекова, говорит Киреевский в своем известном сборнике народных песен: — встречаются, как воспоминание, и в песнях позднейших, сложенных после его смерти. Об этом крупном историческом лице мы доселе не имеем не только дельной монографии, по даже простого биографического очерка, а между тем это последний русский богатырь, с именем и лицом которого связаны последние наши былины; он, как герой, сопровождается песнею с молодых лет до смерти — и после него не нашлось уже никого, кто бы вызвал в народе подобное былевое творчество”.

Одна из донских легенд вот что рассказывает о Краснощекове. В его время был знаменитый, памятный донским казакам, богатырь у горцев, по имени Овчар, любивший "поохотиться'' не менее Краснощекова. Едва ли был среди казаков такой человек, который хладнокровно встретился бы с Овчаром. Но Краснощеков не сторонился его, а напротив искал с ним встречи. Не прочь был и Овчар встретиться с Краснощековым, — оба богатыря хорошо знали друг друга по общей молве. Наконец они встретились. Блуждая однажды [116] где-то далеко по-над самою Кубанью, ежеминутно рискуя своею головой, Краснощеков наехал на такого же одинца, как и сам, и, догадавшись, с кем судьба привела ему встретиться, начал "стеречься, чтобы не спустить с руки ясного сокола”. Дело было под вечер в холодную и ненастную осень. Над самым обрывом крутого берега, под опушкою леса, облокотившись на руку, лежал закутанный в бурку Овчар и задумчиво смотрел, как синий огонек перебегал по тлеющимся углям потухшего костра. Так поэтически рисует его легенда. Казалось, он до того погрузился в это занятие, что не слыхал даже свиста бури, а не то что приближения русского витязя. Но то было хитрое равнодушие. Опытный в своем ремесле джигит давно уже зачуял "зверя'' и только не трогался с места, выжидая, чтобы даром не марать своей крымской винтовки. Краснощекову предстояло трудное и опасное дело: он знал, что ружье его "короткое", а у врага бьет далеко. Но так как податься назад было бы стыдно и "казачьей чести поруха'', то он подумал-подумал и припал к земле. Тут хитрый казак выставил в стороне от себя свою шапку-трухменку, и едва она показалась, как пуля Овчара сбросила ее на землю. Аксак вскочил и, бросившись на Овчара, положил его на месте выстрелом из ружья в упор. Какую нужно было иметь хладнокровную и расчетливую смелость на это по-видимому простое дело, мог бы сказать только казак, бывавший в вольных чужих степях, где разгуливал вольный черкес-богатырь, встреча с которым была равнозначуща с гибелью. Оружие и резвый аргамак Овчара достались Краснощекову в добычу. Броневский, посетивший Дон в 1831 году, говорит, что порода этого жеребца сохранялась и тогда в лучших донских табунах и была известна под именем овчарской. Был ли то факт или только свидетельство памяти народной о Краснощекове — сказать не сумеем.

Подобные подвиги служили для донцов простою забавою; но иногда они предпринимали поездки и с чисто коммерческими, промысловыми целями. В прибрежных камышах по Кубани водилось множество птиц и зверей, и партии казаков, [117] выезжавшие с Дона, проводили на охоте по месяцу и более, среди опасных встреч и приключений.

Есть следующая легенда о донских охотниках, приезжавших однажды за Кубань на "полеванье''. Легенда эта записана автором "Записок старого казака'', Шпаковским, в начале сороковых годов со слов очевидца, почти столетнего "бабая" (старика), князя Каплан-Гирей-Канокова. Она рассказывает следующее. В конце минувшего же столетия, в то время, когда Суворов только что начал строить укрепления по правому берегу Кубани, партия гулебщиков расположилась табором на берегу Малого Зеленчука, и несколько человек из нее тотчас же отправились для осмотра окрестностей и мест удобных для охоты. В то же время партия горцев, человек до полутораста, под предводительством отца князя Канокова, беспечно шла с верховий Зеленчука на Кубань для грабежа в русских пределах. До тридцати молодых черкесов, в числе которых был и сам рассказчик, князь Каплан-Гирей-Каноков, вздумали "поджигитовать'' и незаметно ушли далеко вперед от партии. Один из джигитов, вскочив на высокий курган, привычным взглядом окинул окрестность и заметил вдали пробиравшегося среди зарослей вершника в необыкновенной одежде, с длинною пикою и с винтовкою за плечами. Горец крикнул товарищей, и молодежь, окружившая со смехом всадника, потребовала, чтобы он слез с коня и, положа оружие, приблизился к ним. Делать было нечего. Мрачно взглянул казак на джигитов, злобно улыбнулся, медленно сполз с коня, снял с себя саблю, винтовку и кинжал, воткнул пику в землю и, накинув поводья на луку, подошел к ним. На вопрос по-ногайски, что им нужно? раздался дикий хохот... Неуклюжий охабень, высокая рысья шапка, надетые на неповоротливого по-видимому пеглевана (богатыря), его тупой взгляд из-под нависших бровей, грязное загорелое лицо — так насмешили молодых людей, что они велели казаку взять оружие, сесть на коня и следовать за ними. Молча, истым увальнем, вооружился батырь и не сел, а взвалился на чалого маштака, такого же невзрачного и неуклюжего, как его хозяин и, [118] казалось, едва передвигавшего ноги. Эта пародия на джигита вызвала новый взрыв хохота, и молодежь, тешась и батыром и чалкою, заставила пленника джигитовать. Неуклюже согнувшись, размахивая руками и болтая ногами, тронулся казак вперед каким-то куцым скоком на своем вислоухом и понуром чалке. Вот он вытаскивает из нагалица длиннейшую винтовку. Грянул выстрел и с ним чуть не свалился с коня олух, едва удержав в руках оружие. Все это опять было сделано так топорно, что молодые горцы помирали со смеху и принудили казака повторить скачку несколько раз, и каждый раз он отличался какой-нибудь особенной уродливостию движений и неловкостью.

Но "пеглеван'' уже порядочно поразмял своего чалку и, ласково потрепав его по верблюжьей шее, сказал; "Ну, маштак, одолжил!.. Чтоб тебе!" И вдруг молодцевато оправился он в седле, стройно и ловко уперлась нога его в стремя, стан выпрямился, конь навострил уши и гордо поднял свою горбоносую голову. Огонь сверкнул в глазах и коня и всадника; винтовка быстро и ловко оборотилась назад, грянул выстрел, и один из джигитов с простреленным лбом между бровей покатился без стона и жизни на землю. Черкесы вспыхнули. Одни из них бросились к убитому, другие за казаком-великаном. Но чалка далеко уже нес не прежнего увальня, а лихого наездника, проворно на скаку заряжавшего винтовку. Вот конь приостановился, казак привстал на стременах, ловко оборотился, раздался новый выстрел, — и ближайший к казаку джигит, точно с такою же раною в голову, как и первый, грянулся на землю. То была уже не случайность — этот меткий выстрел, а дерзкий вызов черкесам на смертный бой. Чувство злобной мести овладело горцами и они бросились за "пеглеваном”. Но тот, как бы потешаясь теперь над ними в свою очередь, то исчезал стрелою из глаз, то останавливался, подпуская гнавшихся за ним на несколько шагов, и каждая новая пуля, посланная им, была вестником смерти для одного из горцев, и смерти все от той же раны между бровей, как будто для казака не было другой цели. Так уложил он семерых [119] черкесов. Черкесы смутились. Перед ними, казалось, в образе казака-гиганта был шайтан-джахенем (адский дух). Они не осмеливались уже налетать на него, как прежде, а следили за ним издалека, пока он не навел их на охотничий табор. Тогда только уразумели джигиты, что за дьявол сыграл с ними злую шутку. Черкесы не хотели оставить заваренного с казаками дела. Молодежь отыскала свою партию и представила старому князю в таких заманчивых красках малочисленность казаков, легкость поживы, а главное необходимость отомстить за смерть товарищей, что старый князь, забыв свою опытность, решился напасть на табор.

Была лунная ночь. В казачьем таборе тлел небольшой костер, и казалось, что, кроме коней и волов, в нем не было ни живой души. Горцы спешились и смело пошли к повозкам; но едва они приблизились шагов на 15, как из-за возов и сверху и снизу сверкнули точно блуждающие огни, грянула дробь выстрелов и около 15 хищников покатились в предсмертных судорогах. Горцы, страшно гикнув, с выстрелами бросились к возам. Новый дружный залп отбросил их, опять устлав путь трупами. Тогда они, поднявшись на окрестные высоты, повторяли атаку с разных сторон, но охотники, будто горные духи-невидимки встречали их везде меткою винтовкою.

Заалел восток. Раннее осеннее солнце озарило окрестность. Старый князь, убедившись в невозможности одолеть засевших казаков, стал вне выстрелов и решился на переговоры. Сев на коня, он с несколькими стариками, "аксакалами”, подъехал к возам, имея белый флаг на джериде, и громко стал вызывать старшого. На одном возу поднялся исполинского роста казак в малахае, в высокой рысьей шапке и с длинной винтовкой в руке. Молодежь узнала в нем грозного всадника и, невольно попятившись, схватилась за оружие. Казак, не обращая на это никакого внимания, звучным "как труба" голосом спросил: "какого черта вы хотите от нас?”.

Старый князь отвечал, что желает вступить в переговоры. Дело скоро уладилось, и недавние враги расположились невдалеке от табора-крепости, а князь с несколькими старшинами [120] повел приятельскую речь с пеглеваном. Этого пеглевана звали ”Баклан”, и это имя глубоко запечатлелось в памяти князя Канокова. На Дону это прозвище принадлежало деду знаменитого кавказского генерала. Якова Петровича Бакланова.

Встреча с охотниками-донцами расстроила черкесам предположенный набег на закубанские казачьи хутора. В партии их было убитых и раненых до пятидесяти человек, в то время как из "гулебщиков” только шесть человек поплатились легкими ранами.

Недель через пять тяжело нагруженные возы с разным битым пушным зверем, кабанами, лосятиной и дичью, потянулись за Егорлык, границу Донского войска, и прибыли благополучно домой; а горцы не только кончаковской партии, но и соседних аулов, долго после того не отваживались нападать даже на одиночных казаков-охотников.

Такова была донская ,,отвага", выходившая на гульбу и промыслы в вольные степи. Но характеристика донского казачьего быта была бы не полна без рассказа о том, как защищал казак свое родное гнездо, когда хищный ногаец и воинственный черкес приходили к нему жечь, убивать и полон полонить. Характеристичным примером такой защиты может служить ,,донская быль”, вероятно единственный, появившийся в печати, в одном старинном журнале, рассказ о том, как бились и умирали казаки на порогах своих жилищ.

16 августа 1738 года в донской казачий городок Быстрянский прискакали двое испуганных всадников. "Валит на нас Касай-мурза с черкескою силою, — видимо-невидимо'' — кричали они, торопясь в избу станичного атамана. Ударили "всполох'', сбежались к майдану станичники. Но, увы! их было слишком мало, чтобы противостать 13-ти тысячному татарскому сборищу. Татары улучили время взять с Дона "баранту'' за казацкие прогулки по Кубани: они проведали, что лучшие удальцы донские бьются в Крыму с турками, под рукою фельдмаршала Миниха, и нахлынули на их родину.

Между казаками шел шумный спор, как лучше «ухлебосолить" горцев, хотя бы и самим не пришлось вернуться с [121] кровавого пира. И вот, среди громкого казацкого говора раздался голос есаула: "помолчите. помолчите, атаманы-молодцы!”. Говор мгновенно затих и казаки стали в кружок.

"Ну, атаманы-молодцы! заговорил станичный атаман, опершись на свою насеку; — застала нас зима в летнем платье. Теперь не час замышлять о шубе, надо подумать, как бы голытьбе выдержать морозы! Не учить мне вас, атаманы-молодцы, как резаться с бусурманами это дело казацкое, обычное. Но о том не смолчать мне, что всех-то нас теперь первой, второй — да и конец счету, татарской же силы сложилось по наши головы тысяч до тринадцати аль и больше"...

— "Счет-то велик, перебил его старшина Роба, — да цена в алтын. Касай-мурза громоздок ордою, а лихих узденей и джигитов у него всех по пальцам перечесть можно... Так не лучше ли не терять поры, залечь по концам городка и нажидать татар на дуло? А там, гляди, и войсковой атаман наш Данило Ефремович ²² с войском помогу подаст. А нет — то лучше голова с плеч, чем живые ноги в кандалы!”

"То-то вот — голова с плеч!.. в раздумье проговорил атаман. — Оно статно, что за плохою укрепою, какова в нашем городке, долго не усидишь. Головы казакам складывать не диковина, да какова про мертвых в Войске речь пройдет. Наша вина, что мы за-добра-ума не перебрались из городка в крепостцу — вот о чем думать надобно''.

И казаки серьезно задумались. Припомнилось им, как намедни впустили они в свой городок какого-то казака-проходимца, который прикинулся посланцем от атамана яицкого с вестью, будто бы де "Дундук-Омбо с своими калмыками да казаками яицкими и терскими всю Кубанскую орду погромил и что-де орде уже не в силу нынешним годом подняться на их донские городки''. Слушали тогда казаки рассказчика-краснобая, а он все разглядывал, выведывал, высчитывал, и стало потом уже несомненно, что то был совсем не яицкий казак, а некрасовец, подсыльный Касая-мурзы — прах бы его побрал! [122]

Припомнив такое обстоятельство, казаки стали перекоряться друг с другом, кто был такому делу заводчик, как вдруг вышел из толпы старый, седой казак Булатов.

"Не под стать нам теперь, атаманы, сказал он: — смутные заводы заводить, когда того и гляди татарская сила накроет наш городок. Рассудимся после. К вечеру, может, припадет нам в новоселье скочевать — в матушку сырую землю: там будет каждому расправа на чистоту. Подумаем о другом. Ведь делу нашему конец и теперь виден: помоги ожидать не откуда, живыми отдаться стыдно, да и не за обычай, а пока у нас шашки и ружья есть, порох есть, и головы на плечах, надобно биться — вот и все тут! Давайте-ка разделимся на десятки, да раскинем умом-разумом, где кому засесть в концах городка. Я, примерно, покладаю вот как: Афонасию Меркуловичу (он указал на Робу) быть на коне с конными и сначала выскакать за городок; мне, Булатову, — в передовых лежать на валу, Михайлу Ивановичу (он указал на казака Кургана) по базам и загородам сесть, а тебе, атаману, оставаться с подможными недалеко от бою и быть надо всеми старшим. Ну, станичники, как присудите, пригадаете?"

..Быть по твоему!" закричали многие.

"К делу — речь!", подтвердили другие.

"Дай Бог добрый час!” заговорили казаки в один голос.

— Пойдем же, станичники, продолжал Булатов: — засядем и будем стрелять, покуда мочь возьмет. Авось либо (Булатов перекрестился) Божиею милостью да государским счастьем нашей матушки-царицы и казацким молодечеством отсидимся от бусурманского приступа! А нет — Его святая воля!"

Едва только успели казаки занять назначенные им места, как татары хлынули на городок. Застонала земля, началась баталия.

"Эге! пожар в городке, — тушите, бабы!" крикнул атаман — и последний резерв, вместе с ним устремился к месту боя.

Два сильных татарских приступа быстрянцы отразили успешно, одушевляясь надеждою, что войсковой атаман Ефремов [123] вот-вот набежит на черкесов с тылу и спасет их от гибели. Но при третьем натиске, потеряв большую половину своей дружины, казаки не могли уже остановить татар и уступили им место битвы. Свирепые закубанцы, как бурный поток, разорвали ряды казаков и с оглушающим криком: "Гайда, алдын-джур" (вперед)! — кинулись в их жилища и зажгли несколько куреней.

Жадный огонь мгновенно разнесся и охватил весь городок... К вечеру татары, обремененные добычею и полоном, ушли, оставя за собою кровавые следы.

Настала ночь. Пламя неслось к темному беззвездному небу вместе со стоном раненых и умирающих. На окрестных полях бродили оседланные кони и распуганные стада — без хозяев. Взошло, как и всегда восходит, красное солнце: но на этот раз оно осветило, вместо грозного быстрянского городка и его витязей, молчаливые развалины и кучи пепла, который разносился ветром и заметал покойников.

Булатов, подавший первый голос за защиту городка, погиб со всею семьею. С окровавленными сединами, раскинувшись на горячей золе своего куреня, спал он непробудным вековечным сном. Возле него умирали старая жена его Нефедьевна и меньшой внук, а старший, молодой и бравый казак, метался в предсмертной агонии на майданской площади: у него отрублены были обе руки в то время, когда он хотели. вырвать у татарина страшный аркан, захлестнувший его невесту. —

С перенесением нашей границы на Кубань и с уничтожением силы татар, скитавшихся между Кубанью и Доном, подобные сцены стали уже немыслимы. Самый быт донцов изменился. Вечная брань их с врагами прекратилась и беспрестанные поголовные ополчения стали редки. И если этим нанесен был удар их удалой рыцарской жизни, за то станицы, никем не угрожаемые и не тревожимые, скоро процвели довольством и благосостоянием. Земледельцы во время работ не имели уже нужды в прикрытиях, задонские посты были сняты; пушки, стоявшие на бастионах Черкаска, никогда не [124] заряжались — и тихий Дон вполне стал тихим. После вековой беспрерывной брани, вносившей шум и движение на его берега, он, по выражению поэта, «задремал, как старец, утомленный многолетними боевыми трудами». [125]

XI

Граф Павел Сергеевич Потемкин.

После генерала Якоби кавказским корпусом некоторое время командовал генерал Фабрициан, по смерти которого, в октябре 1782 года, назначен был генерал-поручик граф Павел Сергеевич Потемкин (двоюрный брат светлейшего князя Таврического), уже известный тогда составлением проекта о населении степного пространства нынешней Ставропольской губернии казенными крестьянами.

Граф Павел Сергеевич пользовался и репутацией боевого генерала. Он был украшен за первую турецкую войну Георгием 4 и 3 степеней, а во время пугачевского бунта находился в Казани и, в качестве начальника секретной коммиссии, своими распоряжениями много содействовал к успешней обороне города. Императрица наградила его тогда золотою шпагой, осыпанной алмазами, а вслед за тем он был пожалован александровскою лентою и камергерским ключом.

Потемкин прибыл на Кавказ 8 октября 1782 года, когда походы Якоби еще были свежи в памяти кавказских народов и наша линия пользовалась поэтому сравнительным спокойствием. Нарушали его время от времени лишь одни атагинцы, народ чеченского племени, славившийся с давних времен превосходной выделкой холодного оружия, составлявшего предмет их справедливой гордости. Самый промысел [126] этот уже развивал в жителях военные склонности и до некоторой степени ручался за их боевые достоинства. Они одни из всех чеченцев не хотели покориться русской власти и выдать аманатов. А так как подобное настроение их легко могло сообщиться другим чеченским племенам и аулам, то граф Павел Сергеевич решился, не теряя времени, предпринять их покорение.

В марте 1783 года, отряд под начальством полковника Кека перешел за Сунжу и, оставив по пути в Ханкальском ущелье батальон с 4 орудиями, двинулся к аулу Атаги и предал его пламени. В то время, когда русские войска жгли и истребляли имущество атагинцев, последние, кинувшись в Ханкальское ущелье, ударили на батальон, рассчитывая истребить его, прежде чем успеет подойти к нему подкрепление. В случае успеха чеченцы заняли бы ущелье, и тогда полковник Кек, отрезанный от линии, очутился бы в весьма опасном положении. Но батальон держался стойко, а между тем на выстрелы подоспел из Атагов отряд, и неприятель, поставленный между двумя огнями, потерпел решительное поражение. Четыреста тел осталось на поле сражения, и атагинцы вынуждены были выкупить их ценою своей свободы: они присягнули на подданство России и дали аманатов.

Покончив с чеченцами, и не касаясь еще на первый раз главного вопроса колонизации края, Потемкин сосредоточил все свое внимание на наших дипломатических сношениях с Иверией и успел склонить грузинского царя Ираклия к принятию Русского подданства. Торжественный акт об этом подписан был в городе Гори 21 июля 1783 года. Этим актом впервые установлены фактические вассальные отношения Грузии к России. Предыдущие сношения, восходящие до времен царствования Грозного и отличавшиеся характером почти исключительно личных переговоров между монархами, не имели прочного политического значения, обнаруживая лишь не умиравшую духовную связь между единоверными народами. Крепнувшие сношения России с Грузией побуждали лучших грузинских людей переселяться в Москву и Петербург на постоянное жительство, [127] по собственно подданство царства являлось только номинальным и нимало не помогло ей поддерживать свою автономию. Вслед за монголами и турками, персияне в XVII веке до того поработили Грузию, что, по свидетельству путешественников, трудно было отличить ее от остальных провинций персидского шаха. Единственным препятствием к окончательному поглощению грузинской национальности магометанством оставалась христианская религия, неприкосновенно хранимая народом и в то время, когда высшие сословия, цари и князья Грузии уже заимствовали от кизильбашей не только одни модные чохи и модный язык, но и персидские правы, и обычаи и даже собственные имена, несмотря на то, что они были магометанские. Тегеран сделался тогда местом жительства грузинской аристократии и метрополиею грузинского царства. Но договор, заключенный Ираклием с императрицею Екатериною и разработанный в Георгиевске под непосредственным влиянием и руководством Потемкина, первым условием ставил для Грузии обязательство навсегда отказаться от подданства Персии; Екатерина же с своей стороны, пользуясь тем, что Россия обязалась не только защищать иверийское царство, но и поддерживать на престоле потомство Ираклия, ввела в Грузию русские гарнизоны и тем самым устранила силу дальнейшего персидского влияния. Центр тяжести грузинской жизни был, таким образом, передвинут обратно из Тегерана в Тифлис.

Вслед за грузинским царем присягнул на подданство России и тогдашний "валий" Дагестана Муртазали, шамхал тарковский. К сожалению, кончина его остановила, как говорят современные акты, "торжественное того в действо произведение". Оно последовало только при его преемнике Бамате, послы которого, как увидим ниже, были приняты в Екатеринограде с особенною пышностию 24 мая 1786 года. Императрица вполне оценила деятельность графа Павла Сергеевича и пожаловала ему, в чине генерал-поручика, ленту св. Владимира 1-го класса, бриллиантовую табакерку с своим портретом и шесть тысяч рублей звонкою монетою.

Между тем вассальные отношения, в которые стала Грузия к России, естественно заставили Россию подумать об [128] устройстве более правильного сообщения с этою страною. Единственная дорога, пролегавшая тогда через Кабарду, до главного горного хребта была настолько не безопасна от нападения горцев. что русским курьерам нельзя было ездить иначе. как с сильным конвоем. Это обстоятельство заставило возводить по дороге новые редуты и укрепления, которые, начинаясь Моздоком, оканчивались у самого подножия гор Владикавказскою крепостию. Между Моздоком и Владикавказом построены были три редута: Григориопольский — в Малой Кабарде, Кумбелевский — при реке того же названия и Потемкинский — на Тереке, близ Татартуба. Не ограничиваясь этим, Потемкин решился соединить Грузию с русскими владениями проложением дороги и через главный кавказский хребет; — тогдашние пути в Закавказье горами были едва доступны даже для одиночных пешеходов и большие сообщения происходили только через Дербент, по берегу Каспийского моря. По распоряжению его восемьсот человек солдат дружно принялись за работу, и, несмотря на невероятные препятствия, представляемые на каждом шагу грозною природою, уже к октябрю месяцу 1783 года кавказский снеговой хребет, — там, где, по выражению поэта:

« . . . носились лишь туманы
Да цари-орлы,» —

прорезан был дорогой, настолько удобной, что Потемкин уже без затруднения проехал по ней в Тифлис восьмериком в коляске. То был первый путь, проложенный через кавказский хребет трудами русского солдата, — путь, несмотря на гигантские сооружения, не стоивший правительству ничего, кроме нескольких лишних мясных и винных порций.

Ряд укреплений по дороге к кавказскому хребту, в сущности, был новою боевою линией, заложение которой в самой земле кабардинцев не могло не вызвать опять против русских единодушного неудовольствия всех горских племен. Не только кабардинцы, непосредственно заинтересованные в этом деле, но даже лезгины, чеченцы и кумыки решились соединенными силами препятствовать русским работам. Потемкин опять [129] увидел необходимость действовать оружием, и сильные отряды, сосредоточенные им в Науре и в Моздоке, осенью 1783 года перешли за Сунжу. Пока генерал Самойлов проходил, лежащие в Чечне и ныне знаменитые дремучие гехинские леса, и битвы гремели па берегах Валерика, Гойты, Рошны и Гехи, сам Потемкин приблизился к Ханкальскому ущелью, и 6-го октября два батальона Астраханского полка, предводимые храбрым полковником Пьери, взяли его приступом, открывши таким образом свободный путь в Чечню. Чеченцы на время присмирели. Вся экспедиция эта окончилась в несколько дней, и 9-го октября войска возвратились на линию.

В феврале 1784 года, когда Суворов выехал в Россию, граф Павел Сергеевич назначен был кавказским генерал-губернатором и командиром обоих корпусов, расположенных на линии, приобретшей особое значение для России с тех пор, как было решено водворить за нею мирные деревни хлебопашцев. Таким образом, вопрос о колонизации края русским элементом выдвигается в этот момент па первый план, и ему главнейшим образом и посвящена мирная деятельность Потемкина, на довольно долгое время отстранившая чисто военные вопросы. Потемкин обратился во внутренние губернии с вызовом к однодворцам и государственным крестьянам, приглашая их на новые места, находившиеся под прикрытием наших укреплений. Вызов увенчался полным успехом, т скоро желающих явилось такое множество, что на первых порах с трудом успевали отводить и распределять земли под новые поселения.

Как жили здесь первые русские поселенцы, привлеченные в этот край многими льготами и естественными богатствами, об этом не сохранилось солидных известий. Нужно однакоже полагать, что жизнь их далеко не была обставлена безопасностью, что они, подобно линейным казакам, должны были выходить на работы в поле не иначе, как с оружием в руках. Несмотря однако на предосторожности, которые принимались особенно на первых порах, горские партии все-таки прорывались сквозь русские кордоны и нападали па жителей тем [130] охотнее, что находили у них сравнительно легкую и верную поживу.

Чтобы дать крестьянам хоть некоторую самозащиту, Потемкин стал заселять целые деревни отставными солдатами, как людьми уже знакомыми с оружием, и этою мерою действительно успел подпить дух новых поселенцев настолько, что в скором времени мирные села с успехом стали отбиваться от горцев. Степь, еще недавно представлявшая собою картину необозримой и безлюдной пустыни, закипела небывалым оживлением. Гражданское развитие края в течение года подвинулось настолько, что Сенат Высочайшим указом от 5-го мая 1785 года признал уже своевременным учреждение кавказского наместничества, из двух областей — Кавказской и Астраханской. Наместником Кавказа назначен был граф Павел Сергеевич Потемкин. Он находился тогда в Петербурге, а потому, по возвращении на линию в исходе августа месяца, был принят уже не только как командир кавказских корпусов, но как настоящий правитель Кавказа и государев наместник.

Необходимо заметить, что звание это тогда получали только сановники, пользовавшиеся особенным доверием императрицы. В их руках сосредоточивалось все управление краем, и им же подчинялись все военные и гражданские власти. Самые почести, которые присваивались наместникам, являли в них уже настоящих представителей особы государя. Так, при всех торжественных случаях они выезжали не иначе, как в сопровождении отряда легкой кавалерии, окруженные адъютантами и молодыми дворянами, которые под их руководством должны были образовывать себя к полезному служению отечеству.

Таким образом Кавказский край получал самостоятельное гражданское управление, и Астрахань на первый раз передала свои права Екатеринограду, куда Потемкин и перенес свою резиденцию. Екатериноград, стоявший при слиянии двух рек, Терека и Малки, заключал в себе в то время станицу волжских казаков, солдатскую слободу и небольшую крепостцу, в которой собственно и находился дом, вернее — дворец наместника, выстроенный с необычайною для Кавказа роскошью. [131] Памятником этого минувшего величия города и доныне остались поставленные тогда Потемкиным триумфальные ворота с многообещающею на них надписью: ”Дорога в Грузию", ныне уже стертой и замененной другою: "Построены попечением генерал-губернатора Потемкина в царствование императрицы Екатерины II. Возобновлены главнокомандующим и наместником Кавказского края князем М. С. Воронцовым в 1847 году”. Сам Потемкин служил олицетворением старинного русского барства и не жалел издержек там, где нужно было поддержать свое представительство. Он окружил себя многочисленною свитою, давал роскошные праздники, и горские князья лучших фамилий всегда толпились около него с своими уорками и узденями. Потемкин ласкал этих представителей черкесской аристократии, дарил и покупал их золотом. При легкомыслии и дикой жадности горцев, он этим путем узнавал обо всех враждебных предприятиях и, принимая своевременные меры, успевал разрушать их в самом зародыше. Но главною системою его политики было правило divide et impera — поддерживать между горцами постоянные распри и, помогая слабым, не давать усиливаться тем, которые могли быть опасны для русских.

В это-то время Потемкин принимал у себя послов шамхала тарковского, считавшегося валием, т. е. правителем всего Дагестана, присланных для принятия русского подданства. В роскошных каретах, сопровождаемые блестящим эскортом из линейных казаков, послы проехали прямо во дворец, где было уже приготовлено все, чтобы ослепить их пышностию, окружавшей наместника. Шествие их открывал церемониймейстер со своими ассистентами; за ним следовал маршал и наконец послы, которых почтительно поддерживали под руки наши офицеры.

Миновав длинную анфиладу комнат, процессия вступила в залу, посреди которой величественно возвышался императорский трон. При ступенях трона на богатом кресле сидел наместник.

Выслушав сидя приветственную речь от лица Бамата, он встал с своего места и указал рукой на большой портрет [132] императрицы. После преклонения колен у ступеней тропа, послы громко и внятно произнесли присягу от лица своего владетеля. 50 пушечных выстрелов, музыка и грохот барабанов возвестили городу о принятии шамхала в русское подданство.

Все эти благоприятные обстоятельства немало способствовали к тому, что хотя линия находилась постоянно в тревожном положении, но она была уже настолько сильна, что даже такое крупное событие, как "газават", — священная война, провозглашенная в горах появившимся в то время на Кавказе магометанским пророком, известным под именем Шейх-Мансура, не могла нарушить общего спокойствия мирных обитателей края. Восстание было подавлено и Шейх-Мансур должен был бежать за Кубань.

Дела войны, к сожалению, мешавшие Потемкину посвятить себя всецело административной деятельности, однако не помешали ему продолжать дело гражданского развития страны. Отражая набеги горцев, ведя дипломатические сношения с Персией и Грузией, где почти во все время его управления шли кровопролитные междоусобные войны, он в то же время, в тиши кабинета обдумывал, а затем и приводил в исполнение много полезных мер. Кавказ обязан ему не одним заселением своего степного пространства мирными селами и деревнями. При нем же учреждены из бывших крепостей первые кавказские города: Кизляр, Моздок, Екатериноград, Ставрополь, Георгиевск и Александровск (Александровск и Екатериноград впоследствии были обращены в казачьи станицы). Он назвал на Кавказ немецких колонистов, чтобы с их помощью устроить несколько заводов для шелководства и виноделия и дать сельскому хозяйству русского крестьянина вообще более широкое и правильное развитие. Наконец он же хлопотал о привлечении в новозаселяемый край армян, на которых смотрел, как на посредников в нашей торговле, начинавшей уже мало-помалу зарождаться кое-где в пограничных местах между русскими и горцами. В видах же большего обеспечения русской границы, им сделана была попытка обратить весь кабардинский народ в поселенное войско, в роде казачьего; но, к [133] сожалению, эта мера оказалась преждевременною и Потемкин вскоре вынужден был от нее отказаться.

В 1787 году, когда началась вторая турецкая война, граф Павел Сергеевич назначен был в дунайскую армию и передал ведение военных действий генерал-аншефу Текелли. Потемкин уже не возвращался на Кавказ, хотя и сохранял за собою звание кавказского наместника до 1791 г., когда назначен был туда генерал-аншеф Иван Васильевич Гудович.

В действующей дунайской армии Потемкин особенно отличился при штурме Измаила, во главе знаменитых фанагорийских гренадер, и награжден орденом Св. Георгия 2 класса. Затем он отправился в Польшу, участвовал в победах Суворова, получил чии полного генерала, а через два года, возвратившись в Москву, неожиданно скончался от удара.

К сожалению, эта внезапная смерть вызвала среди современников различные загадочные толки, весьма нелестные для памяти покойного графа. Случилось так, что он скончался в тот самый день, когда получил известие о назначении в Петербурге формального следствия, по поводу одного замятого им прискорбного дела, имевшего место на Кавказе в последний год его управления.

Обстоятельство это, набросивши мрачную тень на память одного из даровитейших людей екатерининского века, состояло в следующем. Один из братьев персидского шаха, Аги-Махомета-хана, спасаясь от его преследований и настигаемый погонею, бросился в Кизляр искать защиты у русских. Тогдашний комендант Кизляра, бригадир Вишняков, послал к нему навстречу несколько лодок с солдатами; но едва солдаты вошли на корабль, как бросились на персиян, перерезали их, разграбили несметные сокровища, вывезенные с собою принцем, а самого его бросили в море. Почему Потемкин замял такое вопиющее дело — тайна, которая сошла с ним в могилу.

В заключение не лишнее прибавить, что граф Павел Сергеевич был известен в русской литературе многими сочинениями. Из них два капитальные труда его: "История пугачевского бунта" и "Описание кавказских народов" остаются не [134] изданными и поныне. Обстоятельство, о котором нельзя не пожалеть, потому что в сочинениях, составленных не очевидцем только, но лицом, близко стоявшим ко всем описываемым событиям, нужно ожидать много интересных данных и разъяснений в истории как пугачевского бунта, так и Северного Кавказа в XVIII веке. [135]

XII

Шейх-Мансур.

В 1785 году на Кавказе появился загадочный человек, известный под именем Шейх-Мансура, положивший зачатки полу-политического, полу-религиозного магометанского учения, впоследствии развившегося в то, что называется "мюридизм" и представляет в существенном объявление магометанским кавказским миром беспощадной войны христианству и России.

Происхождение Шейх-Мансура неизвестно. Совсем в недавнее время профессор туринского университета Оттино открыл в туринском государственном архиве любопытные документы, относящиеся к Шейх Мансуру, именно мемуары и письма его, подлинность которых однако остается вопросом ²³. В октябре 1786 года, вероятно после поражения, нанесенного Мансуру Потемкиным за Кубанью, один из трех европейцев, ближайших сподвижников пророка, похитил заветную шкатулку его с драгоценностями, в которых хранились мемуары, и с нею бежал в Константинополь, где и продал [136] рукопись вместе с другими бумагами посланнику Сардинского короля Виктора Амедея III. Собственноручные же письма Мансура сохранились у живущего и теперь в Монферате его внука. Многие из них подписаны прямо Projeta-Mansur (пророк Мансур).

По этим документам Шейх-Мансур есть не кто иной, как итальянский авантюрист, Джиовани Батиста Боэтти, уроженец Монферата, где отец его был нотариусом. 15 лет от роду отец отправил его изучать медицину. Но Боэтти, которому наука не пришлась по душе, скоро бежал в Милан и завербовался в солдаты. Достаточно было двух месяцев, чтобы и военная служба опротивела ему: он бежал в Богемию, и после целого ряда странствований, отмеченных то забавными, то печальными похождениями, явился в Рим, где и поступил в монахи в доминиканский монастырь.

После кратковременного увлечения Савонаролой и его реформатскою деятельностью, мечты молодого человека сосредоточились на сказочных странах Востока, и через пять лет ему удалось добиться назначения миссионером в Мосул — древнюю Ниневию. Но прежде чем добраться до места назначения, ему пришлось снова испытать целый ряд приключений. В первом же попутном городе, в Венеции, он был посажен в тюрьму за излишнюю проповедническую ревность, направленную против девиц легкого поведения. Проповедь окончилась дракой, которую девицы объяснили нежеланием монаха заплатить им деньги. Высланный из города с большим скандалом, Боэтти кое-как добрался до Кипра, где вскоре очутился снова в тюрьме, и на этот раз уже турецкой, куда попал, обмолвившись недобрым словом насчет Магомета. Спасшись и отсюда каким-то чудом, он бежал в Алеппо, где пламенная проповедь опять привлекла к нему много кающихся грешников и особенно грешниц. Его успех у последних не понравился однако отцам францисканцам: сделан был донос, и Джиовани Боэтти, изгнанный из монастыря, начинает опять бродяжническую жизнь, полную тревог и опасностей.

Скитаясь по Востоку, он сумел верно определить характер и настроение мусульманского населения: он понял, что [137] мусульмане всегда готовы слепо идти за всяким человеком, который сумеет их расшевелить и поднять во имя пророка, и что принявши на себя роль посланника его, можно рассчитывать стать безграничным повелителем фанатизированной толпы. Умудренный опытом, Боэтти знал, чем он рискует, и потому хотел заранее по мере возможности подготовить успех отчаянно смелого предприятия. Посетив Константинополь, он отправился оттуда в Трапезунд, Арзерум, Карс, Ахалцих, Ардаган, Поти и Тифлис, тщательно изучая страны и высматривая укрепления городов, занося их на планы, отмечая пути сообщения, — одним словом, работая над целым планом кампании. Через горные теснины Дагестана он пробрался в Персию, оттуда — в Багдад, где выучил на память весь Коран не хуже самого хорошего муфтия. Но здесь, заподозренный в шпионстве, он был арестован и в оковах отправлен в Константинополь. Сардинский консул выхлопотал ему освобождение; тем не менее турецкая полиция чуяла в нем опасного человека и не выпускала его из виду. Тогда, перерядившись армянином, ему удалось бежать через Смирну в Европу. Его план, между тем, составлен был окончательно и бесповоротно. Везде он осматривал арсеналы, пушечно-литейные и оружейные заводы, везде заключал контракты на поставку оружия и боевых снарядов — подготовлял будущую экспедицию.

Между прочим, Боэтти провел около трех месяцев и в Петербурге, где предлагал Потемкину план завоевания Константинополя. Отказ Потемкина вынудил его начать и совершить ряд смелых до безумия предприятий исключительно на свой риск и страх. Нужных материальных средств для экспедиции он добился от богатого негоцианта из Скутари, армянина Табет-Хабиба. Вместе с ним и с тремя европейцами, решившимися разделить его участь, — французом Клеопом Гевено, неаполитанцем Камило Рутиглиано и немецким жидом Самуилом Гольденбергом — Боэтти высадился в Трапезунде, и вслед за тем началась поистине сказочная авантюра.

Около 1785 года в курдистанском городе Амадия на праздник Рамадана появился новый мусульманский пророк. [138] Одетый весь в белом, с зеленой чалмой на голове, пришелец сразу обратил на себя внимание всего населения города и самого шейха как своей выдающейся, красивой и величественной фигурой, так, в особенности, необыкновенным благочестием и молитвенной экзальтацией. Ранним утром, прежде чем голос муэдзинов раздался с минаретов мечетей, его уже можно было видеть на площади. Коленопреклоненный на разостланном плаще, незнакомец простирал руки в сторону священной Мекки и громко взывал к Аллаху о пощаде заблудших грешников, забывших учение пророка. Толпы народа сходились смотреть на богомольца. Раз проезжавший мимо шейх также остановил коня и обратился к чужестранцу с вопросом:

— Кто ты, что так горячо молишься о прощении грешников?

— Я посланник Магомета, — ответил незнакомец. — Пророк видит, что правоверные отступили от закона, данного им в святой книге. Он послал меня возвестить сынам ислама, что их ждут страшные кары, если они не покаются и не возвратятся на путь истины.

Такие речи на Востоке не редкость: странствующие муллы, хаджи и дервиши сплошь и рядом выкликают на площадях и в мечетях об ослаблении благочестия и возвещают гнев Аллаха; на них обращают там ровно столько же внимания, сколько у нас на юродивых и блаженных, и только в редких случаях, когда авторитет самозваных проповедников становится опасным для духовенства, им рубят головы и сажают на кол.

Новоявленный пророк хорошо знал почву, на которой действовал; он ловко перемешивал догматическое учение с предписаниями практическо-житейского характера в духе покладистой мусульманской морали. Он знал также, какие опасности ждут на первых шагах пророков-реформаторов ислама в том случае, когда проповедь не поддержана действительной физической силой. На вопросы, откуда он и кто, он гордо отвечал:

«Никто не знает, кто я, и никто этого не узнает. Тайна останется тайной, и враги будут посрамлены. Но для славы [139] Божьей я буду являться в мир всякий раз, когда нечестие станет опасным правоверию. Кто за мной пойдет, тот будет спасен, а кто не пойдет за мной, против того я обращу оружие, которое пошлет мне пророк. Им я накажу нечестивых и обращу неверных.»

Несмотря на красноречие проповедника, успех нового учения на первых порах нельзя было назвать блестящим. Последователей у него оказалось всего девяносто шесть человек. Но пророк не падал духом. Разделив их на четыре отряда, он двинулся с этой армией из Амадии завоевывать мусульманский мир.

В наши дни, такое войско, несомненно, ночевало бы в кутузке, но сто лет тому назад, и притом в Курдистане, дело разыгралось совсем иначе.

Источники, которыми пользовался профессор Оттино, представляют подвиги Шейх-Мансура, в противоречие русским официальным данным, в таких обширных размерах, которых они в действительности едва ли могли достигать. В случае признания туринских документов неоспоримо подлинными, остается весьма правдоподобное предположение, что Шейх-Мансур имел свои виды и в дневнике и в письмах преувеличивать значение своих походов. Но так или иначе, но походы эти представляются в следующем виде.

В первом же по пути селении пророк собрал жителей, объявил им о своем божественном посланничестве и изложил перед ними догматы нового учения. Признавшие пророка были немедленно зачислены в ряды войска; оказавшиеся неверующими и упорствующими поголовно вырезаны. Тем же упрощенным способом были просвещены светом нового учения жители нескольких селений и городов Курдистана. Способ оказался настолько убедительным, что к укрепленному городку Битлису пророк подступил уже во главе армии в несколько тысяч человек. Город имел двадцать тысяч жителей и вздумал защищаться, но был взят приступом. Турецкий гарнизон истреблен, а самый город отдан на разграбление.

Слава пророка и рассказы о том, как он управляется с закостенелыми грешниками, пронеслись по всему Курдистану и нагнали [140] такой ужас на жителей, что города стали сдаваться уже без сопротивления. Один Ахалцых, понадеявшийся на свой пятитысячный гарнизон и сильную артиллерию, встретил его оружием. Но город будто бы взят был штурмом, и на дымящихся развалинах его фанатизированные толпы провозгласили пророка Мансуром, то есть Победоносным.

Полчища завоевателя возрастали; к ним примкнули шайки из гор и ущелий Кавказа. Мансур с сорокатысячной толпой двинулся к Арзеруму и занял его без боя. Далее источники приписывают Шейх-Мансуру взятие Карса, поражение на берегах Куры грузинской армии и русского отряда и даже взятие Тифлиса.

После этих громких побед, не оправдываемых, правда, русскими источниками, обещанный Потемкину поход на Константинополь мог уже быть совсем не фантастическим предприятием, Турции могла грозить серьезная опасность. И Мансур писал в одном из своих писем к отцу: «Если угодно Богу, я увижу падение Константинополя, а за ним и падение папского Рима, так как папа римский, константинопольский муфтий и шериф Мекки — одинаковые невежды и обманщики, слепые вожди слепцов. Придет время, и погибнут все Вавилоны». Замечательно, что эти же слова введены были в самый тезис его мусульманского учения.

Какие соображения побудили Мансура оставить в покое турок и перенести свою завоевательную деятельность к границам России — неизвестно. С большим правдоподобием можно предположить, однако, что решение это было вызвано сообщениями его друзей о том, что Россия, Австрия, Франция и Англия не станут выжидать завоевания им Константинополя, а распорядятся и с ним самим. Горы Кавказа между тем представляли собой менее блистательное, но зато более правдоподобное царство и во всяком случае надежное убежище. Но тут он сталкивается с интересами России.

Русские источники иначе передают и происхождение Шейх-Мансура, и его военную карьеру. Тут мы встречаемся, однако, тоже с двумя толкованиями. Достаточно известный русский [141] мусульманский ученый Казем-бек говорит, что Шейх-Мансур был родом из оренбургских татар и получил духовное образование в одном из важнейших центров мусульманской религиозной учености, в Бухаре, откуда он и занес на Кавказ зачатки нового учения. Собственно же русские военные донесения, основанные, вероятно, на показаниях чеченцев, называют Шейх-Мансура уроженцем чеченского селения Алды, где он имел будто бы братьев. Изучив коран под руководством одного из ученейших мулл Дагестана, он возвратился на родину, где из-за нищеты и бедноты вынужден был пасти скот у своих односельцев. По чеченской легенде, он здесь решился воспользоваться легковерием правоверных. Однажды жители селения Алды узнали, что Мансур видел сон, несомненно доказывающий, что он пророк и избранник Божий.

"Во сне, — говорил Мансур своим братьям, — я видел, что ко мне явились два таинственные всадника и именем Бога велели идти проповедовать народу истины ислама. Я думал уклониться от этого, ссылаясь на свое убожество, но один из всадников сказал мне: "Иди! Аллах будет вещать твоими устами, и народ поверит всему, что ты ему скажешь".

Молва об этом чуде быстро разнеслась по аулу и взволновала народ. А между тем Мансур, запершись в своем доме, три дня провел в посте и молитве. Только по истечении этого срока он вышел на крышу своей сакли и тихим голосом стал созывать к себе односельцев. Когда собрался народ, Мансур стал проповедовать. Он говорил об истинах ислама, о том, что истины эти забыты и попраны чеченским народом, указывал на близость кончины мира, на приближающееся царствование Иссы...

Его воодушевление и страстная речь, льстившая народным инстинктам, поразили пылких слушателей и сразу привлекли к нему толпу последователей. Народ увидел в бедном пастухе действительного избранника, ниспосланного Богом, и слепо поверил новому учению. Алдинцы первые решились бросить взаимные распри, перестали курить табак, пить бузу и [142] составили вокруг Мансура почетную стражу, которая находилась при нем безотлучно.

Появление пророка скоро стало известным и в соседних аулах. Со всех сторон начали сходиться чеченцы, чтобы посмотреть на него. Но он показывался редко, и то не иначе, как под густым покрывалом. Неудовлетворенное любопытство заставило сильнее работать воображение, и скоро о Мансуре стали рассказывать необычайные вещи, о которых и сам он никогда не думал. Слава его росла далеко за пределы Чечни: о нем говорили уже на Кумыкской равнине, в горах и в отдаленнейших недрах Дагестана.

Мансур искусно воспользовался настроением умов и, заручившись значительным числом прозелитов, стал проповедовать уже газават — священную войну против неверных. С этих пор его проповедь, теряя мало-помалу религиозный характер, обращается в политическое учение, сделавшееся весьма опасным для русского влияния на Кавказе.

Так изображают судьбу Шейх-Мансура русские источники. Правы ли они, или Шейх-Мансур — итальянский или другой какой-нибудь искатель приключений, сказать наверное невозможно. Можно, однако же, предполагать, что каждый народ и каждый аул Чечни и Дагестана не прочь был назвать себя родиной ”великого пророка". Одна из подобных легенд могла дойти в ущерб истине до русских властей и закрыть от них собой дальнейшие, внекавказские похождения Шейх-Мансура.

Русские власти, естественно, могли смотреть на Шейх-Мансура преимущественно с точки зрения влияния его на русские пределы. И в этом отношении все известия, сохранившиеся в донесениях войсковых начальников, носят характер несомненной исторической истины. И вся военная деятельность Шейх-Мансура на Кавказе должна быть описываема и оцениваема только по русским источникам. А эти источники говорят о целом ряде тревог и битв, вызванных учением и деятельностью Шейх-Мансура. Одним из страстных и настойчивых стремлений Шейх-Мансура было соединить в одно все горские народы. На то, чтобы помешать этому, и были направлены все усилия [143] русского оружия. Сознавая необходимость подавить зло в самом его зародыше, Потемкин приказал известному своей энергией командиру Астраханского пехотного полка полковнику Пьери быстрым движением в Алды захватить бывшего тогда в этом ауле Мансура. К сожалению, первая попытка в этом направлении была весьма неудачна.

Присоединив к Астраханскому полку батальон кабардинцев, две роты томцев, сотню терских казаков и два орудия, Пьери прибыл с этими силами на Сунжу и, оставив здесь все тяжести, налегке двинулся далее, к Алдам, до которых, как ему говорили, оставалось только около пяти верст. Пройдя дремучими лесами со стороны Калиновской станицы, Пьери напал на аул врасплох, но Мансур при первых выстрелах успел бежать из селения. Таким образом, главная цель экспедиции не была достигнута, и только богатые Алды были преданы пламени. Полагая, что разрушением Алдов неприятель достаточно наказан, Пьери начал отступать обратно за Сунжу, но это отступление и было причиной гибели отряда. Как только войска втянулись в лес, лежащий между Алдами и Сунжой, чеченцы напали на отряд и почти весь его уничтожили. Сам Пьери был убит, а командир кабардинского батальона майор Комарский смертельно ранен. С потерей начальников люди расстроились, дрогнули и побежали. Чеченцы преследовали их с необычайной яростью — резали, брали в плен и топили в Сунже. При этом несчастном отступлении отряд потерял оба орудия (впоследствии выкупленные у чеченцев за сто серебряных рублей), восемь офицеров и более шестисот нижних чинов, не считая раненых. Не лишнее прибавить, что в числе немногих уцелевших был унтер-офицер князь Петр Иванович Багратион, бывший в тот кровавый день ординарцем при Пьери.

На другой день после поражения отряда Пьери на Сунжу прибыл бригадир Апраксин со значительными силами. Наткнувшись случайно на чеченцев, он преследовал их до Алхановой деревни, сжег ее и, возвратившись в Кабарду, написал напыщенное донесение о подвигах своего отряда. Потемкин остался всем этим весьма недоволен. "Если это были жители только [144] одной алханской деревни, — писал он Апраксину, — то о преимуществе, одержанном над ними столь знатными силами, как ваши, можно бы было сказать покороче, а что касается трофеев, то снятый с мертвого патронташ, нечто, похожее на барабан, и знамя могли бы быть обойдены молчанием".

Несчастное поражение Пьери, первое в ряду немногих, выпавших на долю русских войск на Кавказе, имело для края тяжелые последствия. Весть о печальной участи русского отряда мигом разнеслась по горам, и от всех кавказских племен под знамя пророка устремились новые толпы приверженцев. Мансур между тем торжественно объявил, что в скором времени пойдет на Кизляр. В июле он действительно атаковал Каргинский редут, находившийся верстах в пяти от Кизляра. Небольшой гарнизон оказал ему, однако, такое отчаянное сопротивление, что чеченцы, несмотря на свое огромное численное превосходство, не могли овладеть укреплением и только зажгли прилегавшие к нему деревянные строения. Распространившийся пожар быстро достиг порохового погреба, и укрепление взлетело на воздух, похоронив под своими развалинами геройских защитников. Шейх-Мансур торжествовал эту новую победу и отправился к Кизляру.

Рассказывают, что два казака, бывшие на охоте, случайно наткнулись на горцев, двигавшихся к переправе, и известили крепость. А горцы между тем, как говорят, изменой были заведены в топкое болото с трясинными окнами и попали в очень опасное положение. Настал беспорядок, шум и вопли увеличивались с каждой минутой, наездники теснили друг друга и, стараясь выбраться, тонули в бездонной трясине. Лошади, предчувствуя гибель, фыркали, бились и сбрасывали всадников. К довершению ужаса, справа загудели выстрелы. Терские казаки поспели вовремя и, мало-помалу обходя болота, поставили хищников под перекрестный огонь. Немногие из последних, растеряв коней, прорубились на свободу и вплавь перебрались за Терек. Сам Шейх-Мансур едва не утонул в болотах. Мрачный и угрюмый, окруженный толпой [145] безмолвных горцев, переправился он за Терек и пустился вслед за своей шайкой.

Весть о гибели наездников в кизлярских болотах скоро разнеслась по целой Чечне, но Шейх-Мансур не думал отказываться от своего намерения, он только решил сначала усилить свои скопища кабардинцами, давно уже искавшими случая пристать к чеченским хищникам.

С появлением Шейх-Мансура в Кабарде, народ, а за ним и князья почти поголовно стали переходить под его знамя. Скоро силы Шейх-Мансура возросли до весьма значительной цифры, и он решился напасть на Григориополис ²⁴, где стоял батальон пехоты под командой храброго подполковника Вреде. Двадцать девятого июля многочисленные полки неприятеля со всех сторон обложили укрепление и открыли по нему сильный ружейный огонь, на который осажденные почти не могли отвечать, так как горцы искусно пользовались для своего укрытия оврагами и каменьями. Обстоятельство это заставило Вреде придумать весьма остроумный способ для поражения чеченцев. Рассказывают, что он, желая выманить их на более открытое место, стал выпускать из крепости скот, и в ту минуту, как жадные чеченцы кидались за этой добычей, он бил их картечью. Такой маневр удавался довольно долгое время, и тридцать голов скота, выпущенного из крепости в разное время, дорого стоили чеченцам.

Между тем, перестрелка длилась до наступления сумерек. Вечером неприятель зажег деревянные постройки, принадлежавшие какому-то полку, и под прикрытием густого дыма стал подходить все ближе и ближе к крепости. Число неприятельских стрелков также увеличилось. Вреде понял опасное положение своего гарнизона и решился поправить дело отчаянной вылазкой. Восемьдесят человек охотников и сто казаков, под прикрытием огня крепостных орудий, с разных сторон выскочили из укреплений и с криком бросились на неприятеля. Нападение было так неожиданно, что чеченцы в страхе [146] бросились бежать, и к утру в окрестностях Григориополиса не было видно ни одного неприятельского всадника.

Поражение Мансура дурно повлияло на умы правоверных горцев, и они начали даже сомневаться в неподложности своего пророка. Видя это и чтобы поправить дело, Мансур поспешил в Чечню, объявляя всем, что идет на Кизляр, который должна постигнуть участь Каргинского редута. Обещание было заманчиво. Богатый город с его хуторами и армянскими лавками, полными товаров, представлял собой привлекательную цель для набега, и горцы на этот раз легко поддались влиянию пророка.

Несмотря на то, что в Кизляре собрано было до трех тысяч войска, весть о намерении горцев всполошила всех жителей. В их памяти свежи были недавние погромы Кистин, а тут еще новые рассказы о поражении Пьери, о гибели Каргинского редута, о странно-таинственной личности Бог весть откуда явившегося чеченского пророка. Очевидно, Шейх-Мансур поразил воображение не одних горцев, а и русских.

Кизлярцы были в унынии. Один из очевидцев той эпохи говорит, что картина была действительно печального свойства: испуганные дети кричали, женщины плакали и, теряя голову, не знали за что приняться, седые старики сумрачно глядели на семьи и торопливо прятали и убирали пожитки. Многие бежали в астраханские степи. Казаки, с вечера отправленные за Терек, заклинали друг друга стоять за родные станицы и "падать спиной" в Терек, если не одолеют "пастуха-волка", как они называли Мансура.

Ночь прошла, однако же, благополучно. Под утро, когда после всей этой тревоги жители стали уже забываться сном, вдруг тучи пыли поднялись за Тереком, и в крепости раздалось роковое: "Идут". Крепость вздрогнула, как от удара грома.

Чтобы ободрить народ, русские и армянские священники ходили по улицам города, пели молебны и кропили христиан святой водой. Суета, шум и тревога были повсюду, и лишь русские солдаты молча стояли в своих рядах.

Был уже полдень, когда чеченцы стали переходить через [147] Терек верстах в пятнадцати ниже Кизляра. По донесению гребенских казаков, стоявших в пикетах, их было не менее десяти-двенадцати тысяч. Отсюда вся масса их двинулась к Кизляру. Но как только она добралась до садов, окружающих город, где были хутора, то, не внимая больше голосу своего предводителя, бросилась грабить. Весь день неприятель опустошал сады и только под вечер двадцатого августа пошел наконец на штурм крепостной ограды, возведенной вокруг форштадта. Пять раз толпы его бросались на приступ и всякий раз были отброшены с огромным для них уроном. Гребенские казаки с атаманом Сехиным и терское войско с князем Бековичем-Черкасским, оборонявшие вал, покрыли себя в этот день блистательной славой.

Значительные потери заставили Мансура отказаться от намерения овладеть Кизляром открытой силой. Зато на следующий день он вдруг обрушился на Томский пехотный полк, стоявший лагерем вне укрепления, и это была последняя попытка неприятеля. С отступлением томцев в редут, горцы встречены были сильным перекрестным огнем со всех батарей и в беспорядке отступили за Терек.

Новая неудача под Кизляром сильно подействовала на сообщников Мансура, увидевших, что предсказания пророка не сбываются, а напротив, последователи его терпят только одни поражения. Чеченцы первые от него отложились. Шейх-Мансур скрылся в кумыкские селения и стал собирать под свои знамена толпы бездомовников, искателей приключений, вообще людей сомнительного поведения. Между тем восстание в Кабарде, не угасавшее со времени Григориополисской осады, принимало все большие и большие размеры; кабардинцы звали Мансура к себе и делали большие приготовления к торжественной встрече пророка. Они предполагали идти с Мансуром на левый берег Малки для опустошения Линии и даже Астрахани. Нетерпеливейшие из его сторонников устремились в начале октября на Наур и на Моздок, но были отражены.

В таком положении были дела, когда Потемкин отправил против Мансура командира Кабардинского пехотного полка, [148] полковника Нагеля ²⁵ с отрядом из четырех батальонов пехоты, двух эскадронов астраханских драгун, моздокского казачьего полка и трех сотен казаков: донских, терских и гребенских. Нагелю категорически приказано было или разбить Мансура, или, по крайней мере, помешать соединению его с кабардинцами.

Противники встретились тридцатого октября невдалеке от Моздока. Обе стороны сражались с одинаковой храбростью и после пятичасового отчаянного рукопашного боя удержали каждый свои позиции. Второго ноября бой возобновился у Татартуба. Это был в то время один из наиболее значительных кабардинских аулов, следы которого теперь заметны только по одному высокому минарету, доныне красующемуся еще в окрестностях Змейской станицы на старой военно-грузинской дороге. Говорят, что в старину на этом месте был значительный город, и если только это тот самый Татартуб, близ которого Тамерлан разбил Тохтамыша в 1395 году, то минарет и аул — древнейшие памятники и, может быть, немые свидетели важнейшего для России исторического события. У этих развалин второго ноября 1785 года произошел роковой для Мансура татартубский бой. Огромное двадцатитысячное скопище горцев на заре со всех сторон облегло отряд полковника Нагеля. С фронта наступали чеченцы, слева тавлинцы, а справа шла кабардинская конница под предводительством известного тогда наездника Дола. В то же самое время кумыки, среди которых развевалось большое священное знамя пророка, как туча, шли в тыл, угрожая отрезать отряду отступление. Яростный бой загорелся разом в нескольких пунктах. Выдержав отчаянную атаку тавлинцев, сражавшихся пешком, отряду легко уже было управиться с чеченцами и кабардинцами. Кумыки вступили в дело позднее других, но, двигаясь под прикрытием особых подвижных щитов ²⁶, представляли собой грозную стену, против которой [149] было бессильно даже действие артиллерии.

Тогда храбрый Нагель встретил наступавших штыками и, отняв щиты, обратил неприятеля и бегство. Сам Шейх-Мансур одним из первых оставил поле сражения. Торопясь уйти от преследования, неприятель оставил в горных ущельях все свое имущество, которое и было захвачено войсками. Трофеев также было взято немало, но Потемкин распорядился с ними по-своему. "Знамена их, — доносил он князю Таврическому, — не нашел я достойным поднести вашей светлости, а, обругав их при собрании тех кабардинских владельцев, кои у меня находились в станс, через профоса сжечь приказал".

Таким образом, татартубский бой являлся блистательной отместкой чеченцам за истребление отряда Пьери, и имя полковника Нагеля, тесно связанное со славным делом поражения Шейх-Мансура, принадлежит истории Кабардинского полка, как имя начальника, в школе которого полк начал свои первые боевые уроки в кавказской войне ²⁷.

Деморализация в разбитых шайках пророка после этого боя была до того велика, что горцы восстали друг против друга. Лезгины резали чеченцев, чеченцы хватали лезгин и, как рабов, продавали в Турцию. Шейх-Мансур ушел за Кубань и там искал покровительства турецких нашей, занимавших приморские крепости. Здесь ему удалось распространить свое влияние на закубанских черкесов. Закубанские горцы увлечены были в общий поток восстаний и на горячую речь проповедника отвечали грозным набегом на Моздокскую линию весной 1786 года. Сильная партия их прорвалась тогда до самого Александровского города, сожгла село Новосельцево, увела в плен до двухсот жителей и угнала девять тысяч голов скота. Вторичная попытка была отражена полковником Муфелем, но когда настали темные осенние ночи, черкесы перешли Кубань, сорвали пост Безопасный, встревожили Донскую крепость и даже появились на пути к Черкасску. Двухтысячная партия их с [150] турецкой пушкой бросилась ночью второго ноября на Болдыревский редут на реке Ее, где стояли три донские казачьи полка под командой полковников Бузина, Денисова и Грекова. Что произошло тут, неизвестно; официальные документы говорят только, что казаки были тогда разбиты наголову, полковник Греков и с ним сто пятьдесят донцов взяты в плен и впоследствии перерезаны ²⁸. К счастью, дерзкие набеги закубанских горцев на Северную крепость и на отряд подполковника Финка, стоявшего у Темиш-бека, были отражены с большим для них уроном.

Между тем, вскоре началась вторая турецкая война, и смуты, вносимые в Закубанье Шейх-Мансуром, были особенно неудобны. Желая покончить с ним во что бы то ни стало, Потемкин осенью 1787 года двинул к вершинам Зеленчука и Урупа три сильные отряда под командой полковника Ребиндера и генерал-майоров Ратиева и Елагина. Елагин отделил от себя два летучих отряда, поручив их известным своей отвагой полковникам Булгакову и Депрерадовичу, а они, перейдя за Кубань, сражались в течение нескольких дней и положили на месте больше 2000 черкесов, сожгли много аулов, отбили громадное количество скота, потеряв сами трех офицеров и до 150 нижних чинов. Пока Елагин громил черкесские скопища, Ребиндер первый встретился с Мансуром, стоявшим между Лабой и Урупом. 600 арб, уставленных вокруг, вагенбургом, представляли собой достаточно крепкую ограду против открытого штурма. Ребиндер, услышав притом, как горцы запели предсмертную молитву, заключил из [151] этого, что они твердо решили защищаться до последней крайности. Не желая напрасно терять людей, он выдвинул вперед артиллерию. Ядра, картечь и гранаты быстро разметали оплот, и черкесы бежали сами, оставив свой вагенбург и в нем 400 трупов.

Ребиндер остановился на ночь около Чильхова коша и здесь, на рассвете двадцать первого сентября, внезапно был атакован всеми силами Мансура. Завязалось жаркое дело. Ростовский конно-карабинерный полк, ударивший на закубанцев, был ими смят и опрокинут, астраханские драгуны подоспели на выручку и, в свою очередь, сбили закубанцев. Когда на пушечные выстрелы подошел сюда генерал-майор Ратиев, дело уже было окончено, и Шейх-Мансур, отступив, остановился в десяти верстах от поля сражения.

На другой день бой возобновился. Но как ни храбро дрались черкесы с Мансуром во главе, Ратиев рассеял их скопища и предал пламени все окрестные селения, в одном из которых сгорел между прочим и дом самого лжепророка. Наша потеря не превышала 50 человек, но в этом числе русские лишились походного казачьего атамана Янова, раненного двумя стрелами в голову.

Та же неудача преследовала Мансура и в следующем году, когда генерал Текелли разбил его на реке Убынь. Здесь под Мансуром была убита лошадь, и он пешком едва успел спастись, от неминуемой гибели или плена.

Покинутый горцами, Мансур опять нашел себе убежище в Анапе. Но крепость эта в 1791 году, после кровопролитнейшего штурма, была взята генералом Гудовичем. [152] Защитники Анапы были истреблены почти поголовно, но в числе немногих пленных находился и Шейх-Мансур, бывший, как говорят, душой всей обороны. В последние минуты боя он заперся в землянке вместе с шестнадцатью своими приверженцами, но землянка была окружена войсками и скоро взята. Плененный Мансур отправлен был в Петербург. Императрица пожелала видеть пленника, и его привезли в Царское Село, где тогда находился двор. Там, как рассказывают, его приказали водить около дворцовой колоннады взад и вперед под окнами, из которых на него смотрела Екатерина.

Мансур сослан был в Соловецкий монастырь. Одни говорят, что Мансур умер там в заточении, другие указывают, что на северо-восточной стороне Соловецкого острова и теперь еще есть следы небольшого, окруженного садом домика, в котором, по словам старожилов, жил какой-то пленный чужеземец, и что этот чужеземец и был Шейх-Мансур. Домик этот теперь обвалился, и время уничтожает его последние остатки. Последнее письмо Мансура, приведенное профессором Оттино, действительно помечено: "Соловецк, 15 сентября 1798 года" и подписано именем "Джованни Батисты Боэтти, проповедника". В письме этом он просил прощения у своего престарелого отца.

Мансур умер. Но дело его и его мысль не остались без результата, и мюридизм, правда, спустя уже много лет после него, все-таки поднял голову. Он получил широкое развитие, когда во главе движения стал Кази-мулла, а за ним последовательно явились Гамзат-бек и Шамиль — эти последние представители фанатичной секты, стоившей России тридцатилетней борьбы и потоков крови.

Комментарии

21. Иллирический гусарский полк был сформирован в 1765 году из славян и турецких, австрийских выходцев и поселен и Новороссийской губернии, известной прежде под именем Новой Сербии. Впоследствии этот полк был переименован в Константиноградский легкоконный.

22. Д. Еф. Ефремов был войсковым атаманом с 14 марта 1738 года.

23. См. «Русская Мысль», июль 1884 г.

24. В 1784 году, для безопасности сообщений с Грузией, между Моздоком и Владикавказом заложены были три редута: Григориополисский, Потемкинский и Кумбелеевский.

25. Нагель назначен был командиром Кабардинского полка из драгун на место полковника Ладыжинского, который с производством в бригадиры был послан комендантом в Оренбург.

26. Сколоченные из двух рядов бревен с насыпанной между ними землей, щиты эти имели по два колеса и катились довольно легко и свободно, служа отличным прикрытием от огня артиллерии.

27. Кабардинский полк прибыл на Кавказскую линию под командой полковника Ладыжинского в 1776 году и стал в Георгиевске, который сам и построил.

28. Быть может, к этому событию относится следующая поэтическая песня:

На линии было на линеюшке,
На славной было на сторонушке,
Там построилась новая редуточка;
В той редуточке стояла командушка,
Что донская команда казацкая;
А уж во командочке приказным был Агуреев сын.
За неделюшку у Агуреева сердечушко не чуяло,
За другую стало сказывать,
Как за третью за неделюшку вещевать стало;
Наехали гости незваные-непрошеные,
Стали бить и палить во редутушку
И повыбили всю командушку казацкую;
Агуреев сын ходит похаживает,
Свои белые руки поламывает,
Буйной головушкой покачивает:
"Вы сами, ребятушки, худо сделали,
Не поставили караула, сами спать легли.
Не бывать вам, ребятушки, на Тихом Дону,
Не видать вам, ребятушки, своих жен, детей,
Не слыхать вам, казачушки, звону, колокольного"...

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 1. СПб. 1887