ПОТТО В. А.

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

В отдельных

Выпуск I.

(Кавказская линия с 1762 по 1776 г.).

Со времени кончины Анны Иоанновны, до вступления на престол Екатерины Великой, все действия русских на Кавказе ограничивались исключительно защитою Терской линии. Впрочем, в Петербурге едва ли даже знали, что происходило на этой отдаленной линии, оберегаемой тогда гребенскими, кизлярскими и терско-семейными казаками, а между тем нужны были безумная отвага и нечеловеческие силы, чтобы трем слабым казачьим войскам бороться против соединенных усилий тавлинцев, чеченцев, кумыков и кабардинцев. Каждый шаг надо было занимать и отстаивать кровью, и не мало этой казацкой крови было пролито тогда на защите родного рубежа, в неравных боях, под ударами тавлинских и чеченских шашек.

Екатерина скоро обратила внимание на эту горсть находившихся в постоянной и отчаянной войне казаков и, в видах усиления их оборонительных средств, приказала генерал-маиору Потапову, бывшему тогда комендантом в Кизляре, укрепить на Тереке урочище Моздок.

Основание Моздока тесно связано с именем князей Черкасских-Кончокиных. Когда созревала мысль русского правительства о заселении левого берега Терека, находившийся в Петербурге один из кабардинских депутатов, владелец Малой Кабарды, Каргоко Кончокин, заявил желание переселиться с [52] частью своих подданных, до сорока дворов, на левый берег Терека, обещаясь уговаривать к тому же осетинов, кистов и других горцев. Каргоко тогда же крестился и назван Андреем Ивановичем. Он был награжден чином подполковника с приличным жалованьем, золотою медалью и титулом князя Черкасского-Кончокина. Кончокину предоставлено было право выбрать для поселения место, какое пожелает, с тем, чтобы избранное место было удобно и для построения крепости. Постройка поселения и на первой случай небольшого форпоста поручена была подполковнику Гаку. Князь Андрей Иванович Черкасский-Кончокин выбрал урочище Моздок. По каким-то причинам осуществление его мысли несколько замедлилось; однакоже в 1763 году мы видим уже построенными форпост и при нем селение с небольшою церковью, которой суждено было впоследствии играть такую важную роль в нашей миссионерской деятельности на Кавказе.

Дальнейшая постройка Моздока однакоже замедлилась опять по непредвиденным затруднениям. Дело в том, что русское правительство считало моздокское урочище вне кабардинских владений, основываясь на белградском договоре с Турцией, а кабардинцы присваивали его себе. В свою очередь Турция была встревожена слухом, что в Моздоке заложена новая крепость, и дело доходило даже до дипломатической переписки. Коллегия иностранных дел, употребляя все способы успокоить Турцию, в то же время секретно предписывала кизлярскому коменданту, генерал-маиору Потапову, укреплять Моздок как можно скорее и, производя работы с большою осторожностью, откладывать ненужные до удобнейшего времени. Подполковник Гак принялся за дело с такою ревностью, что к 1765 году успел перестроить Моздокский форпост в значительное по тому времени для Кавказа укрепление, а самый форштадт, где жили крещенные горцы, окопать валом.

Таким образом, мы видим, что Екатерина с самых первых дней своего царствования начинает уже серьезно заниматься кавказскими делами, и то, что было сделано ею в Моздоке, было только началом той великой программы, на [53] выполнение которой потребовалось целое столетие и миллионы материальных жертв и нравственных усилий. Первоначальная идея так счастливо и вовремя предсказанная Кончокиным, с течением времени развилась до колоссальных размеров, и при основании Моздока едва ли кто подозревал, что мы кладем краеугольный камень завоеванию Кавказа.

Кабардинцы с своей стороны видели в Моздокском укреплении посягательство на их свободу и усиленно домогались отмены сделанных на этот счет распоряжений. В 1764 году они отправили в Петербург своих депутатов — владельца Кайтука Кайсынова и почетнейшего узденя Шабаз-Гирея. Депутаты жаловались на стеснения, делаемые им постройкою Моздока, основывая права свои на моздокское урочище тем, что они издавна пользовались там лесом и пастбищами. Им отвечали категорически, что это доказывает только снисходительность русского правительства, дозволявшего кабардинцам пасти свой скот не только в этом урочище, по и по Куме. Однакоже, желая смягчить хоть несколько резкость такого отказа и вместе с тем задобрить кабардинцев, депутатам вручили, в знак императорской милости 3,000 рублей, для раздачи их в общем собрании народа всем владельцам и узденям в награду за помощь, оказанную при усмирении чеченцев в 1757 году. Отказ, объявленный депутатами в собрании народа, так раздражил кабардинцев, что они не приняв 3,000 рублей, удалились в верховья Кумы и, соединившись с закубанцами, до конца 1779 года производили набеги на всем протяжении наших границ. И первый набег их в июне 1765 гола отличался таким необычайным упорством и дерзостью, которые только и можно объяснить себе еще не остывшим раздражением, вызванным неудачей ходатайства.

Вместе с черкесами нагрянули они тогда на линию и шесть недель стояли под стенами Кизляра, грабя и опустошая его окрестности. Наконец предводитель партии Росламбек Карамурзин, известный под именем "Сокура” т. е. кривого, отважился на приступ, но был отбит с громадною потерею, и, чтобы поправить свою репутацию, кинулся в кочевья [54] астраханских татар, у которых угнал такое громадное число лошадей, что, по словам одного современника, в целой степи, кроме небольшого количества овец да быков, не осталось ни одной животины.

Так как подобные попытки могли повториться, то Екатерина приказала перевести на Терек еще часть волжских казаков, живших около Дубовки, и поселить их, под именем Моздокского полка, между самою крепостью и гребенскими городками. Казаки прибыли с Волги в 1769 году и были водворены на Тереке в станицах: Галюгаевской, Наурской, Ищорской, Мекенской и Калиновской, своим походным атаманом, полковником, впоследствии генералом Савельевым, имя которого в свое время было так популярно между казаками, что сады в Наурской станице и поныне называются еще Савельевскими. Таким образом Терская линия была значительно усилена.

Справедливость требует сказать, однако, что казаки, пришедшие с Волги и Дона, не сразу сделались хозяевами края, а должны были еще долго присматриваться к обычаям совсем незнакомой и чуждой им страны. Весь правый берег Терека, поросший тогда непроходимыми лесами, скрывал враждебные племена кабардинцев и, казалось, дышал войною и гибелью. Оттуда выходили партии, которые не раз орошали русскою кровью первые борозды, проводимые казацкою сохою. Места для засад были удобные, потому что и левый берег реки — теперь обнаженный, или занятый садами или огородами — тогда еще был покрыт вековыми, дремучими лесами.

В позднейшее время кавказской войны станицам угрожала опасность только из-за Терека, где жили чеченцы. Но за сто лет назад, казак боязливо смотрел и в другую сторону, где бродили толпы дикарей, не менее воинственных, но еще более кровожадных, чем горцы. Когда между буграми, покрывавшими моздокскую степь, показывались бесчисленные табуны коней, войлочные кибитки, и из-под косматых, остроконечных шапок сверкали узкие глаза калмыков, казак брался за винтовку и сторожил станицу уже на все стороны. [55] Обезоруженные впоследствии калмыки быстро потеряли воинственность, но старожилы линии еще помнят калмыцкие разбои и стычки с непримиримыми врагами — киргиз-кайсаками. Податливая русская натура скоро однако освоилась с опасностями. Молодецки стал отбиваться казак, не уступая ни пяди из занятой им земли, и много совершил подвигов, которые, живо сохраняясь в народных устах, нам, их потомкам, кажутся почти баснословными. И лишь одни немые могилы, разбросанные по старым городищам, говорят нам о тех давно минувших временах, которые в истории Кавказа справедливо могут быть названы героическою эпохою.

Еще не успели моздокские казаки вполне устроиться и укрепиться на Тереке, как началась турецкая война.

В это время впервые появляется у нас мысль о возможности включить Кавказ в общий план военных действий против турок, с целью отвлечь турецкие силы от европейского театра войны. Насколько эта мера оказалась целесообразною, доказал кучук-кайнарджикский мир, освятивший, так сказать, применение подобного образа действий на будущие времена. И с тех пор все наши войны с турками постоянно сопровождались действиями и со стороны кавказских границ. Эти действия, оказывая более или менее решительное влияние на общий ход военных событий, являлись настоятельною необходимостью, как единственное средство противодействия враждебной нам турецкой агитации, для которой мусульманские племена Кавказа всегда представляли вполне подготовленную ночву.

Участие кавказских войск в войну 1769 года выразилось тем, что отдельный отряд, под начальством генерал-маиора Медема ¹⁶, прибыл в Моздок и отсюда должен был действовать против кабардинцев и закубанских черкесов, оказавшихся на этот раз особенно восприимчивыми к турецкой пропаганде. В то же время другой отряд, под начальством графа Тотлебена, прошел через Дарьяльское ущелье на помощь [56] к имеретинскому царю Соломону и, овладев Кутаисом, очистил от турок всю Имеретию.

Так как действия Медема были ближе к русским границам и касались собственно северной части Кавказа, то мы прежде всего и остановим на них внимание читателей.

Война началась весною 1769 года нападением кубанских черкесов и татар на наших калмыков. Слух о том, что большая часть калмыцкого войска ушла на Дунай, так соблазнительно подействовал на горцев, что они решились воспользоваться случаем и напасть на их улусы ¹⁷. Но, между тем как крымские султаны Максют и Араслан Гиреи вели шесть тысяч отборных всадников к нашим пределам, калмыцкий хан Убаша, со всею своею двадцатитысячною конницею, стоял уже на берегах Калауса и зорко следил за противником. Бой произошел 29 апреля. Небольшого роста, черномазые, безобразные, но ловкие, "как черти'', калмыки превосходили своею воинственностию все азиятские народы и представляли собою противников опасных и грозных. Ламберти, путешествуя по Кавказу за сто лет пред тем, говорит об амазонках, сражавшихся с войсками Дадиана Мингрельского. Эти амазонки были калмыцкие женщины, принимавшие участие в битвах наравне с своими мужьями. Однажды несколько тел подобных героинь попало в руки мингрельцев, и Дадиан назначил большую награду тому, кто приведет к нему одну из таких амазонок живою. Современники, упоминая об этом, не говорят однакоже, чтобы кто-нибудь получил подобную награду.

Само собою разумеется, что бой при таких условиях должен был скоро решиться. Черкесы дали тыл и калмыки насели на них, как дикие звери: они их рубили, резали, загоняли в болота, топили в Калаусе. Все пять знамен, множество оружия и панцирей, пять тысяч лошадей, обозы и вьюки — все это осталось в руках победителей. Пленных взято было [57] не много, не многие же успели бежать, а все остальное пало на поле сражения. На самом месте побоища Убаша велел тогда же насыпать курган и назвал его "Курганом победы”, а на той стороне Калауса, где кончилась битва — другой курган, который был назван им "Курганом пиршества''. Оба эти кургана — памятники битвы — существуют в ставропольских степях и поныне.

По первому известию об этом сражении, Медем соединился с калмыцким ханом и стал у Бештовых гор, в черте кабардинских владений. Отряд его имел под ружьем не больше 3,000 человек и состоял из 4 рот кизлярской гарнизонной команды, Грузинского гусарского полка и трех эскадронов драгун при 10 орудиях; остальное дополнялось казаками. Но главную силу его составляли 20,000 калмыков, которые хотя не подчинялись ему непосредственно, однакоже Медему поставлено было в обязанность "командовать ханом, но так, чтобы это командование ему не было приметно". Задача трудная, с которою Медем, как увидим дальше, не справился. Как только русские войска вошли в Кабарду, большая часть кабардинцев тотчас присягнула на подданство императрице. Но часть, увлеченная молодыми князьями, укрепилась в соседних горах и, не желая ни нашего, ни турецкого подданства, стремилась отстаивать свою независимость. Медем послал против них конный отряд, под начальством гусарского маиора князя Ратиева, который 6 июня и имел с ними жаркое дело в ущельях Подкумка. Кабардинцы дрались отважно, но с такою же отвагой нападали на них моздокские казаки во главе с атаманом Савельевым, который сам водил их на завалы. Жестокий бой продолжился до ночи, а к утру неприятель поднял белое знамя и выдал аманатов. Кабардинцы сдались безусловно. Медем назначил к ним русского пристава ¹⁸ и [58] разъяснив им значение и святость присяги, двинулся к Кубани, желая возможно скорее воспользоваться впечатлением, которое должна была произвести в горах весть об истреблении черкесского отряда.

На Кубани, по правому берегу ее, ближе всех к нашим границам, жили в то время салтан-аульские ногаи, среди которых еще были живы предания о грозном нашествии Дундук-Омбы, сумевшем в 14 дней превратить цветущую страну в обширное кладбище. Салтан-аульцы избежали тогда общего погрома, присягнув на подданство русской императрице. Но лет двадцать назад, увлеченные турецкой пропагандой, они опять ушли на Кубань, и теперь со страхом ожидали за это возмездия. Они уже давно следили за тем, какое направление примут калмыки, и как только направление это обозначилось, все, что было живого на Кубани, бросилось спасаться на левую сторону. Но спасаться уже было поздно. Пять тысяч калмыков переправились за ними вплавь и вскоре завязали дело. В то же время другой отряд, под начальством князя Ратиева, был двинут на каменный мост, находящийся в верховьях Кубани близ устья реки Тиберты. Мост оказался занятым неприятелем. Савельев спешил 400 своих казаков и бросился на приступ. Завязался горячий бой. Старый атаман вскоре был ранен, и только когда капитан Фромгольд привел к нему гусарский эскадрон с артиллерией, мост наконец был взят и войска, перейдя на левый берег Кубани, в пять дней покончили экспедицию. Главным ее результатом было то, что салтан-аульцы опять поступили в русское подданство и были причислены к кабардинскому приставству.

Встревоженные быстрым и решительным успехом русских войск, турки усилили агитацию среди кавказских племен, и первою жертвою враждебного нам движения горцев сделался Кизляр. Воспользовавшись рабочею порою и тем, что [59] Медем был за Кубанью, чеченское племя Кистин сделало набег и захватило в садах Кизляра множество жителей, занимавшихся уборкой винограда. Известие об этом заставило Медема возвратиться на линию. Наказанные им чеченцы смирились, возвратили часть пленных и дали аманатов. Но не прошло и году, как эти аманаты бежали, а кистины сделали новый набег, ужаснее первого, так как на этот раз, ворвавшись в Кизляр, они не брали жителей в плен, а убивали всех, не разбирая ни пола, ни возраста.

Беспорядки в Чечне в течение всей первой половины 70 года удержали Медема на линии целое лето. Между тем калмыки, скучая бездействием, отправили сильную партию под начальством Емегень-Убаши к Копылу, который, после разгрома его Дундук-Омбо, был перенесен на один из островов, образуемых быстрым течением Кубани. Два дня скрывалась партия в густом приречном камыше, выжидая случая напасть на город врасплох, но так как горцы держались с большою осторожностью, то Емегень потерял наконец терпение и решился действовать открыто. Вся партия его, раздевшись догола, переплыла Кубань верхом и кинулась на город с саблями и пиками. Но здесь их ожидало страшное разочарование: новый город оказался обнесен глубоким рвом и валом, уставленным рогатками. Пока калмыки выбивали ворота, работая руками и каменьями, со стен загремели пушки, и Емегень принужден был отступить.

Чтобы загладить впечатление от этой неудачи, старый Убаша сам двинулся в поход и сделал набег на берега Лабы и Урупа. На этот раз он действовал малыми партиями и ограничился только отгоном скота и истреблением нескольких аулов.

Медем, узнавший об этих экспедициях только в Моздоке, был весьма недоволен преждевременным открытием военных действий и сделал резкое замечание хану. Хан оскорбился и, как лицо владетельное, не считавшее себя обязанным повиноваться простому генералу, собрал своих калмыков и ушел на Волгу. Таким образом, кампания этого года окончилась ничем, [60] и Медем, простояв несколько времени у Бештавых гор, распустил войска на зимние квартиры.

В это время шесть тысяч горцев имели намерение произвести нападение на наш лагерь, но маиор Фромгольд, 1 октября разбил передовую партию их на реке Куме, и нападение не состоялось.

Причины самовольного оставления ханом театра войны едва ли можно искать только в распре его с генералом Медемом: вероятнее предположить, что поступок хана имел в своем основании неудовольствие против нашего правительства, которое давно уже стремилось обуздать его самовластное управление ханством. Реформы, вводимые русским правительством в калмыцких владениях, конечно, не могли быть поняты полудиким ханом, видевшим в них только ограничение своей деспотической власти. Понятно, что в уме Убаши естественно могла возникнуть мысль совсем уйти из России. И действительно, воспользовавшись первым благоприятным случаем, он бежал в Зауральские степи, в январе 1771 года. Яицкое войско, в то время уже волновавшееся, ничего не сделало для того, чтобы остановить побег, и хан беспрепятственно достиг пределов Китайской империи. С ним вышло из русских владений до 28 тысяч кибиток и вся степь между Волгой и рекой Калаусом опустела до такой степени, что, когда Сукур-Аджи-Карамурзин, в 1771 же году, сделал набег, то черкесы беспрепятственно дошли до земли Донского войска и разорили там Романовскую станицу, и только уже на возвратном пути имели небольшую перестрелку с гусарами маиора Криднера, которые преследовали их до Кубани.

Измена калмыцкого хана, восстание Чечни и постоянные волнения среди кабардинцев настолько озабочивали Медема, что в течение почти трех лет он не мог предпринимать никаких решительных действий. Между тем, в исходе 1773 года, на Кубани появился 10-тысячпый турецкий корпус и занял Тамань, сделавшуюся в скором времени главным местопребыванием всех тайных агентов Порты. Начальство над этим корпусом поручено было Девлет-Гирею, которого Порта провозгласила ханом и, по обычаю крымской страны, назначила к [61] нему в помощники калгу и нурадина — две высшие в ханстве государственные должности.

Таким образом, и русские и турки хлопотали в это время о Крыме с одинаковым усердием. Явились два хана: один — Сагиб-Гирей, занимавший престол в Бахчисарае и избранный татарами при содействии русских; другой Девлет-Гирей, назначенный в это звание Турциею. Отсюда понятно, что для Девлет-Гирея вопрос, чью сторону примут многочисленные ногайские орды, скитавшиеся по кубанским степям, был вопросом жизни или смерти. Чтобы проникнуть в Крым, ему нужно было начать свою деятельность там, где русское влияние оказывалось слабее, а с этой стороны не было благодарнее почвы, как именно закубанские народы.

В половине марта 1774 года, усилив свой корпус еще 15-ти тысячным сборищем горцев, Девлет вышел из Тамани и двинулся по направлению к русской границе. Первою и главною его заботою было истребить Джан-Мамбет-бея, главного начальника ногайских племен, человека искренно преданного русскому делу. По счастию, при Джан-Мамбете находился в то время небольшой отряд русских войск под командой подполковника Бухвостова, который не входил в состав кавказского корпуса, а был выслан из армии князя Долгорукова, занимавшего в то время Крымский полуостров, с назначением охранять интересы преданных России татар. Этот-то отряд, состоявший всего из 1,500 человек ахтырских гусар, драгун и донских казаков, встретил турецкий авангард под начальством калги в Едичанской орде, и, прежде чем Девлет успел подоспеть на помощь с главными силами, разбил его наголову. Ногайцы, уже начинавшие колебаться в верности, теперь вместе с русскими преследовали бегущих. Джан-Мамбет, несмотря на старость, рубил в запальчивости тех, которые не решались сражаться с своими единоверцами.

Спустя несколько дней случилось и другое победоносное для русских столкновение. Донской полковник Ларионов, отправленный с своим полком на разведки, ночью внезапно был окружен многочисленными толпами недавно разбитых татар. По [62] счастью, Ларионов не потерял присутствия духа и, пользуясь темнотою ночи, атаковал татар в пики, сбил и рассеял их так, что на рассвете следующего дня ни одного из них уже не было видно в окрестностях русского лагеря.

После этого дела подполковник Бухвостов настоял, чтобы Едичанская орда передвинулась ближе к расположению наших пограничных войск, а для прикрытия ее оставил на р. Калале небольшой казачий отряд под командой полковника Платова. Опасения Бухвостова оказались справедливыми. Едва лишь ушли едичановцы, как в тот же день на Калалу нагрянул Девлет, и 3-го апреля Платов был атакован его 25-ти тысячною армиею. Геройская защита Платова составляет один из блистательнейших подвигов донского казачества; — но нет сомнения, что горсть храбрецов, находившихся в его распоряжении, была бы уничтожена, если бы, спустя короткое время, на помощь к ней не подоспел подполковник Бухвостов. Надо сказать, что у Бухвостова оставалось только 500 человек кавалерии, но этот отличный штаб-офицер понимал, что нравственный дух заменяет численность, и потому, не теряя ни минуты, бросился на выручку, "в надежде,'' как он доносил, "на испытанную храбрость здешнего войска." Едичанцы за ним не пошли, даже сам Джан-Мамбет с изумлением и жалостью смотрел на отряд, скакавший, как он полагал, на свою погибель.

Между тем отвага Бухвостова увенчалась полным успехом. Ударив с налета в тыл неприятеля, он внес такое смятение в татарское сборище, что когда Платов с своей стороны сделал отчаянный натиск, то все бросилось бежать, охваченное паникою. То была единственная победа, едва ли когда встречающаяся еще в наших военных летописях; тысяча всадников гнала перед собою 25-ти тысячную армию, охваченную паникою! Три раза пытался неприятель остановиться, чтобы собрать свои рассеянные силы, и три раза, сбитый Бухвостовым, снова бросался в бегство. Теперь в погоне за неприятелем принимали участие уже и татары, предававшие смерти всех, кого успевали настигнуть. Кубань перешли в брод, и затем [63] Бухвостов с гусарами и казаками занял Копыл, где нашел 34 турецкие пушки. За это отважное дело Бухвостов был награжден орденом Св. Георгия 3-го класса в подполковничьем чине.

Первым и главным результатом поражения Девлета было отпадение от него закубанцев. По всей вероятности, этим бы и кончились все его похождения, если бы неожиданный бунт в Кабарде не дал ему новой надежды на успех предприятия. Небольшой отряд маиора Криднера, стоявший у Бештамака, где ныне Екатериноградская станица, не мог помешать соединению Девлета с кабардинцами. К счастию, неприятельский корпус, несмотря на огромное численное превосходство, не обнаруживал большой решимости, — что было, по всей вероятности, последствием неудач, которые турки понесли на Дунае. Все его действия ограничились бесцельным движением к Моздоку и неудачною осадой Наурской станицы, геройская оборона которой занимает одну из блистательнейших страниц в нашей боевой кавказской хронике.

Разбитые здесь наголову, татары бежали в Кабарду, куда по следам их двинулся весь корпус Медема. В то же время знаменитый атаман Савельев с своими казаками и гусарским эскадроном поручика Замина перешел через Терек и, уничтожив две сильные чеченские партии, спешившие к Науру, возвратился назад с тремя отбитыми знаменами. Бухвостов и Бринк продолжали работать за Кубанью, а Медем почти одновременно с этим настиг и окончательно рассеял остатки девлетовского корпуса в горах, на р. Чегеме. Неизвестно, какие бы последствия имели для Девлета понесенные им поражения, если бы вслед за тем военные действия не были остановлены кучук-кайнарджикским миром.

По этому миру, заключенному 10-го июля 1774 года. Порта признала Кубань границею Российской империи и навсегда отказалась от своих притязаний на Грузию и Имеретию.

После громких событий, на Терекской линии наступило как бы затишье. Кабарда, татары и Чечня, не смея повторять открытых нападений без поддержки Турции, занялись своими, искони [64] не разрешимыми и нескончаемыми распрями, а русские тем временем стояли в Моздоке и занимались более прочным устройством Терекской линии.

Из последующей деятельности Медема на Кавказе можно отметить лишь один выдающийся факт, именно — поход его с небольшим отрядом в Дагестан, для наказания уцмия каракайтакского за грабежи и вероломство, жертвою которого погиб между прочим возвращавшийся из Персии известный ученый путешественник, академик Гмелин. К сожалению, никакие заботы нашего правительства не могли предупредить этого несчастия, случившегося скорее всего по вине самого Гмелина, который вздумал возвращаться из Энзели не морем, а сухим путем через Дагестанские горы. Впрочем, почтенный профессор, предпринимая этот путь, вовсе не думал об опасности, а рассчитывал, напротив, встретить содействие в своих научных экскурсиях со стороны уцмия, с которым когда-то ему случилось познакомиться. Уцмий действительно пригласил его в гости; но едва доверчивый Гмелин переступил порог его дома, как был изменнически выдан лезгинам. Горцы потребовали за выкуп его 30 т. руб. сереб.; но пока велись переговоры, Гмелину суждено было испить до конца горькую чашу страданий. Он заболел и в глубокой тоске по родине умер 27 июня 1774 года. Вместе с ним погибли и все его труды, которые могли бы обогатить науку, но не доставили горцам ни малейшей поживы. Над прахом Гмелина, зарытого татарами в дер. Каякентах, долгое время не было ни креста, ни камня, ни огорожи — ничего, что могло бы напомнить и указать путешественнику место, где покоятся кости ученого труженика. Лишь в 1861 году, другой профессор, академик Дорн, посещавший те же места, что и Гмелин, вспомнил, при возвращении из Персии, несчастного собрата и, разыскав его забытую всеми могилу, водрузил над ней большой деревянный крест, с лаконическою надписью: "Академик Гмелин".

Обряд водружения креста произвел на татар, присутствовавших при этой церемонии, такое впечатление, что они, как бы желая загладить преступление своих единоверцев, [65] совершенное за 87 лет перед этим, сами вызвались принять на себя дальнейшие заботы и попечения об этой могиле. Гмелин, конечно, заслуживает лучшего памятника. Но величественно хорош и этот крест Спасителя здесь, вдали от христианского мира, среди мусульманских надгробий — лучший м вернейший символ страданий за любовь к человечеству.

Когда императрица получила известие о пленении Гмелина, она была возмущена вероломством уцмия и приказала Медему разорить его владения. Медем выступил в поход в марте 1775 года и прибыл в Дагестан в то время, как каракайтакцы осаждали Дербент, защищаемый Фет-Али-ханом кубинским. Это был один из тех эпизодов бесконечной резни и междоусобицы, которыми так богата история кавказских народов, и до которых русским в сущности не было ни малейшего дела. Уже девять месяцев тянулась осада, и Дербент, томимый голодом, был близок к сдаче, когда известие о приближении русских заставило уцмия отступить от города. В битве при Иран-Хараба (погибель Персии) уцмий был разбит, и наши войска произвели страшный погром в его владениях. Имя "глухого генерала" — Медем не слышал на одно ухо — долго оставалось в преданиях горских племен.

К сожалению, Медем превысил свои полномочия и, не довольствуясь разбитием уцмия, занял Дербент, принадлежавший персидскому шаху. Не ограничиваясь даже этим и желая еще больше расположить к себе владельца этого города, и без того уже обязанного ему спасением, он вздумал принять участие в его войне с кавказскими горцами и выслал небольшой отряд, под командою маиора Криднера, в Таббасаранские горы. Криднер, офицер способный и храбрый, составивший себе, как мы видели, видную репутацию во время действий на Кубани и против кабардинцев, вероятно мало знаком был с тамошнею местностию. Он допустил окружить себя в ущельях, потерял два знамени, и если успел отступить к Дербенту, то только потому, что горцы побоялись его преследовать. Медем выкупил эти знамена за 170 р. сер. — прием, оправдываемый мудрою русскою пословицею: .,где не можешь бить дубьем, бей [66] рублем", ныне уже немыслимый, но в ту эпоху не раз, как мы увидим впоследствии, практиковавшийся с горцами, не имевшими ясного представления о значении подобных трофеев в европейских войсках. Оставив Криднера в Дербенте, сам Медем поспешил на линию, где в его отсутствие возмутились чеченцы.

Таким образом Дербент, вопреки намерениям русского правительства и в ущерб дружественным сношениям его с Персией, опять очутился во власти русских. Но участь его еще не была решена окончательно, когда случилось происшествие, которое выказало в полном свете необузданный и кровожадный характер самого Фет-Али-хана. Осенью 1775 года русское торговое судно, возвращавшееся из Персии в Астрахань, разбилось недалеко от Дербента, и Фет-Али-хан не только разграбил товары на сумму в 700 т. руб. сер., но всех людей, спасшихся от крушения, велел перебить, надеясь тем окончательно скрыть следы преступления. Каким образом выплыло на свет Божий это темное дело — неизвестно. Но оно имело два печальные последствия: маиор Криднер почему-то был предан военному суду и разжалован в солдаты, а Дербент решено было оставить. Маиор Фромгольд был послан в Дагестан, чтобы вывести наши войска обратно на линию.

Сам Медем после этого оставался на Кавказе не долго: отозванный в Петербург, он 21 мая 1777 года сдал команду над войсками генерал-маиору Якоби. [67]

(Битва на реке Калалах 3-го апреля 1774 года).

Оригинальная и в высшей степени своеобразная личность донского атамана Матвея Ивановича Платова занимает в сонме сподвижников императора Александра I-го совершенно особенное положение. Он — один из наиболее любимых народных героев, созданных отечественною войною. Великая эпоха 12 года, озарившая Дон беспримерной в его летописях военною славою, выдвинула этого грозного вождя "Казацкой орды", и имя его облетело из конца в конец всю Европу. С тех пор прошло уже 70 лет; постепенно угасали боевые предания славной эпохи; одни за другими сходили в могилу доблестные бойцы 12-го года; истлели кости самого атамана. Но и теперь, когда уже едва слышны отголоски прежней его славы, — имя и память Платова живут на Дону в бесчисленных рассказах, в песнях и в народных преданиях. [68]

Главная деятельность Платова протекла среди кровавых войн наполеоновской эпохи, но колыбелью его известности был все-таки Кавказ — свидетель геройской обороны его, в глухих и пустынных еще тогда степях нынешней Ставропольской губернии, во время турецкой войны. Если ехать с Дону по большому черкасскому тракту, то вправо от него, там, где речка Калалах впадает в Большой Егорлык, на вершине весьма пологой и длинной покатости, доныне заметны еще остатки земляного вала, за которым, по преданию, бились казаки, и Платов с горстию донцов отражал нападение 25-ти тысячного турецкого корпуса. Бывают в жизни народов события, не вносящие никаких изменений в общественном их строе, и тем не менее долго живущие в памяти позднейших поколений, по причине чрезвычайно сильного впечатления, произведенного ими на современников. К числу таких именно событий, записанных историею, можно отнести и подвиг Матвея Ивановича Платова.

Теперь нет на Дону тех стариков, которые помнили бы детство героя Платова. Но по всем дошедшим до нас преданиям, никто, с самой ранней юности, не отличался такими боевыми, чисто казачьими качествами, как Платов, в котором все предвещало человека замечательного, как бы нарочно созданного для войны и битв, для тех громких подвигов, которые впоследствии изумили собою всех русских людей и целую Европу.

Чтобы вполне оценить значение платовского подвига собственно в глазах донского казачества, нужно сказать прежде, в каком положении находилась тогда наша донская окраина.

С тех нор как Россия отторгнула Крым из-под власти турок и образовала из него независимую область, под управлением Сагиб-Гирея, борьба казачества с соседним ему магометанским миром перенесена была на берега Кубани, где сосредоточились все враждебные ему элементы. Глубоко раздраженная потерею Крыма, Турция деятельно старалась поднять против России кабардинцев, закубанских черкес, татар и даже ногайцев, этих полумирных кочевников, которые хотя и признавали над собою верховную власть замиренного Крыма, [69] но были соучастниками во всех грабежах н набегах на русские пределы. Подготовляя вторжение в Крым, турки отлично понимали, что прежде надо было отвлечь куда-нибудь часть русских сил, охранявших Перекоп, и в этом случае Дон, как искупительная жертва честолюбивых замыслов, обречен был ими на гибель. Замечательно, что известие об этом пришло в Черкаск почти одновременно с другим, не менее тревожным, о появлении на Волге пугачевских скопищ. Страшный самозванец в это время уже шел к Казани и успел поднять все низовые губернии до самых северных пределов Донского войска.

В другую пору, когда все казаки были дома, вести о неприятелях произвели бы, пожалуй, совсем иное впечатление. Тогда войсковое начальство, быть может, и само не стало бы о них очень беспокоиться, зная, что донцам не в первый раз переведываться на бранном поле с разными татарами. Но теперь, когда большая часть донских полков находилась в походе, за границей, а на Дону оставались только старики, да юноши, никогда еще не бывавшие в сражениях, поневоле приходилось серьезно призадуматься над участью края.

В таком положении находились дела, когда весною 1774 года Девлет-Гирей, провозглашенный крымским ханом, двинулся к Дону. Ногайская орда поднялась и стала уходить на речку Ею. Но для того чтобы прикрыть ее переселение и вместе с тем забрать весь провиант, имущество, скот и даже больных, покинутых жителями в местах, где были их становища подполковник Бухвостов оставил из своего отряда два слабые казачьи полка под начальством полковников Платова и Ларионова.

3-го апреля, когда полки эти стояли в вершинах реки Калалы, с передовых постов вдруг дали знать, что "валит силы татарской видимо-невидимо''. Не успели казаки опомниться и сесть на коней, как весь горизонт уже покрылся черною тучею татарской конницы. Это были главные силы Девлета, у которого насчитывалось тогда более 25 тысяч разных азиятских всадников. Казалось, что горсть казаков, не [70] превышавшая в обоих полках тысячи коней, моментально будет раздавлена налетевшим на нее ураганом. Действительно, первою мыслью, которая появилась у донцов под этим впечатлением, было покинуть обоз и уходить, пока еще было время. Но Платов думал иначе, именно, что долг их заключается в защите транспорта до последней крайности, что лучше отбиваться два или три дня, пожертвовать частью отряда, что наконец лучше всему отряду погибнуть с честию, нежели потерять обоз и этим, быть может, подорвать успех всей экспедиции.

"Друзья мои! — воскликнул он, обращаясь к полку: — Вы видите сами, какая сила татар окружает нас! Нам нужно биться с этою сплою — и победить ее или лечь костьми, как поступали наши деды!.. Не будем же мы русские, не будем донцы, если устрашимся проклятого татарина!"

Ровный, спокойный и как бы не признающий никакой опасности голос его отрезвил казаков, уже близких к панике. Пользуясь этой минутой, Платов приказал им быстро сдвинуть телеги так, чтобы загородить со всех сторон небольшой окоп, возведенный за ночь, а между тем вызвал двух расторопнейших людей из своего полка и приказал им как можно скорее известить обо всем Бухвостова.

"Помните, — сказал им Платов: — что вам, быть может, предстоит пробиться сквозь неприятеля... Дон не забудет вашей услуги; а если суждена вам славная смерть, то знайте, что вы положите головы в честном бою за край ваших отцов, за православную веру, за ваших братий, за матушку-царицу — за все, что есть на земле святого и драгоценного для русского чувства!".

Восторженная речь одушевила казаков. Оборона была решена, и два полка засели в осаду.

Нельзя не заметить, что Платову в это время было только 23 года. Он был моложе Ларионова летами и службою, но его энергия и нравственное влияние на казаков были так велики, что фактическое командование отрядом само собою перешло в его руки.

Было часов 8 утра, когда громадная сила татар со всех [71] сторон обложила казачин стан, укрывавшийся за утлою оградой, которой никто бы в наше время не осмелился назвать укреплением. Казаки увидели, как развернулось большое ханское знамя и как толпа, приветствовавшая его появление диким ревом, двинулась на приступ.

Первое нападение однакоже было отбито — казаки устояли. Но бежавшие татары тотчас сменились другими, свежими толпами, и за первым приступом последовал второй, за вторым третий, четвертый, пятый... Боковые фасы укрепления сплошь завалились телами побитых татар, но по этим трупам ломились и лезли в вагенбург все новые и новые люди... Рук недоставало наконец, чтобы везде отбивать нападающих. А между тем, не сдержи казаки напора где-нибудь в одном месте, гибель всех была бы неизбежною. Платов сам обходил ряды и увещевал всех постоять до конца за тихий Дон, за матушку-царицу.

Семь приступов уже было отбито, начинался восьмой, и сомнение мало-помалу стало закрадываться в сердца даже этих железных защитников. Тогда старый боец, еще недавно прославивший себя молодецкою битвой, полковник Ларионов отозвал Платова в сторону.

— Посланные тобою казаки, сказал он ему, — вероятно погибли, мы истощили все усилия храбрости, большая часть лошадей наших перебита, и без особой помощи свыше нам нельзя ожидать спасения...

— Что же ты хочешь сказать этим? — перебил его Платов.

— Я думаю, продолжал Ларионов, — что нам благоразумнее выговорить себе какие-нибудь условия, чем бесполезно продолжать оборону.

— Нет! Никогда! воскликнул Платов: — лучше умрем, нежели покроем стыдом и позором честь нашей отчизны.

— На что же ты надеешься? спросил Ларионов.

— На Бога, и верю, что он не оставит нас своею помощью.

Ларионов молча пожал ему руку.

В это самое время Платов, пристально вглядывавшийся в [72] степь, вдруг радостно перекрестился. Ему показалось на самом горизонте большое серое облако, которое быстро росло, ширилось и вдруг зарябило многими точками. Эти точки отчетливо и ясно стали вырисовываться в прозрачной синеве вечернего воздуха, и зоркий глаз степняка безошибочно угадал в них скачущих всадников.

— Ребята! воскликнул Платов: — смотрите, уж это не наши ль скачут на выручку?..

— Наши! Наши! закричали казаки, и сотни рук поднялись, чтобы сотворить крестное знамение.

Помощь действительно была не далеко.

Один из казаков, посланных Платовым, был убит, но другой доскакал до Бухвостова и передал ему известие, которое мгновенно подняло на ноги целый отряд. Гусары, казаки, драгуны бросились седлать лошадей. Шумный говор пошел по всему бивуаку. Одни татары, узнав о близости Девлета, пришли в отчаяние и ни за что не хотели следовать за нашими войсками. Уговаривать их было некогда. Пока Бухвостов с эскадроном ахтырских гусар и с легкою драгунскою командою выезжал из лагеря, полковник Уваров с своим казачьим полком уже был далеко впереди и прежде всех подоспел на помощь. Минута — и двести-триста казаков с опущенными пиками врезались в тыл неприятелю. Это была атака отчаянная, безумная, не оправдываемая ничем, кроме слепой и дерзкой отваги, но именно эти-то свойства ее и имели решающее влияние на судьбу калалахской битвы. Десятки тысяч людей, несомненно храбрых, вдруг дрогнули и, смешавшись, как робкое стадо, обратились в неудержимое бегство. Началась паника — та страшная паника, которая безотчетно охватывает массы и подчиняет их одному только животному инстинкту самоспасения. Казаки, преследуя бегущих, нагнали их прямо на отряд Бухвостова, который принял их картечью из четырех орудий. Это был финал, после которого все татарское скопище разбежалось в разные стороны, и собрать его не представлялось уже никакой возможности.

Казакам досталась богатая добыча. На месте боя они [73] собрали и похоронили свыше пятисот неприятельских трупов. У Платова выбыло из строя только 82 человека, но до шестисот лошадей, так что большая половина его отряда осталась пешею.

«Платов» — доносил Бухвостов: «будучи в огне, оказался вполне неустрашимым; он сумел ободрить своих подчиненных, приходивших уже в отчаяние, и этим способом удержал их в слабом укреплении до моего прибытия. Затем, во время преследования, он с величайшею опасностию для жизни бросился на многочисленные толпы неприятеля, подавая пример своим подчиненным, особенно в лесном сражении близ Кубани, где ободренные им спешенные казаки оказали храбрость примерную».

«Если кому-нибудь придется быть в таком же положении», говорит известный наш партизан Д. В. Давыдов: «тот пусть приведет себе на память подвиг молодого Платова, и успех увенчает его оружие. Фортуна, не всегда слепая, возведет, быть может, твердого воина на ту же степь славы, на которую вознесла она и маститого героя Дона».

Калалахская битва была выиграна. Дон был спасен от погрома, и с этих пор казаки заговорили о Платове, как о чем-то чудесном. Начальство обратило на него особенное внимание, и даже вся армия, двор и сама императрица узнали его имя. Но всех более полюбил его знаменитый Потемкин, который до самой смерти своей оставался истинным его благодетелем и покровителем. Калалахское сражение было, можно сказать, яркою зарею блистательной славы, которая сделалась с тех пор неразлучною спутницею его на военном поприще.

Дальнейшая служба Платова не принадлежит Кавказу. Только раз он еще возвратился сюда в качестве походного атамана во время персидского похода графа Зубова; по этот кратковременный поход не дал ему случая совершить что-нибудь достойное его имени. В 1806 году, будучи уже войсковым атаманом, он в первый раз повел свои донские полки на битвы с французами, и с этих пор до взятия Парижа, можно сказать, не вынимал ноги из боевого стремени, совершая ряд громких подвигов. Одни донцы под [74] предводительством Платова отбили от французов в 12 году 546 орудий, 30 знамен и взяли в плен 10 генералов и 70 тысяч нижних чинов. Насколько популярно было тогда имя Платова в Европе, можно судить по следующим фактам. В Лондоне, в общем собрании сословий города, было постановлено в признательность к великим подвигам Платова поднести ему от лица английского народа драгоценную саблю в золотой художественной оправе. Сабля эта составляет и поныне фамильную святыню графов Платовых. Па эфесе ее, на одной стороне, по эмали изображен соединенный герб Ирландии и Великобритании, а на другой — вензелевое изображение имени Платова; верх рукоятки покрыт алмазами; на ножнах медальоны превосходной чеканки изображают подвиги и славу героя; на клинке — соответствующая надпись. Большой портрет атамана помещен в королевском дворце рядом с портретами Блюхера и Веллингтона — изображение трех главных бичей ненавистного для англичан французского императора. Под этим портретом висит картина, изображающая знаменитого белого коня — верного и неразлучного спутника атамана во всех боях, написанная по приказанию принца-регента одним из знаменитейших во то время лондонских художников. Коня этого, в полном казацком уборе, Платов, тронутый сочувствием к себе английского народа, подвел, уезжая из Лондона, в дар принцу-регенту, как представителю могущественного государства. Донской буцефал был принят на королевские конюшни и кончил жизнь вдали от родных степей.

Возвратившись на Дон генералом от кавалерии, графом и с бриллиантовыми знаками Андреевского ордена, Платов думал еще посвятить остаток своих дней внутреннему благоустройству родины. Но смерть уже стерегла его, и 3-го января 1818 года маститый атаман скончался в своем небольшом поместьи около Таганрога, 67 лет от роду. Рассказывают, будто бы легендарный богатырь, сломленный тяжелым недугом, в последние минуты произнес следующие слова: "Слава! Слава! где ты? И на что ты мне теперь пригодилась?"

Прах атамана покоится ныне близ Новочеркаска, в [75] фамильном склепе Мишкинской церкви; белая мраморная плита указывает место его погребения, и теплится вечная неугасимая лампада перед иконою. Роскошный памятник, работы известного Мартоса, стоявший когда-то над самою могилою графа, теперь перенесен и поставлен впереди алтаря. Но есть и другой памятник, воздвигнутый Платову по повелению императора Николая Павловича, желавшего увековечить память донского героя, в назидание будущим поколениям нашего казачества. Этот прекрасный монумент, исполненный бароном Клодтом, стоит в Новочеркаске среди обширной площади и представляет «вихря-атамана» в развевающейся бурке, с гетманскою булавою в одной и с обнаженною саблею в другой руке, как бы устремляющегося с восставшим населением Дона в битвы на врагов России. Вся фигура, отлитая из бронзы, дышит энергией и силою. ”Долго и в раздумьи стоишь перед этим изображением, говорит один путешественник: — а в голове мелькают события славного 12 года, н в памяти невольно воскресают строфы Жуковского из его .,Певца во стане русских воинов":

Хвала! Наш вихорь-атаман,
Вождь невредимых, Платов!
Твой очарованный аркан
Гроза для супостатов.
Орлом шумишь по облакам,
По полю волком рыщешь,
Летаешь страхом в тыл врагам,
Бедой им в уши свищешь;
Они лишь к лесу — ожил лес,
Деревья сыплют стрелы;
Они лишь к мосту — мост исчез;
Лишь к селам — пышут селы. [76]

Геройская оборона Наурской станицы в 1774 году

Оборона Наурской станицы моздокскими казаками 10 июня 1774 года представляет собою один из тех подвигов, которые, не имея большого политического и военного значения, вместе с тем невольно останавливают на себе внимание и современников и потомства, поражая ум и воображение. И в летописях царствования Великой императрицы русской, столь славного богатырскими делами, и в летописях кавказской войны, этот эпизод должен занять место между славнейшими подвигами, прославившими русское имя.

Была первая турецкая война, и Наурскую станицу обложило восьмитысячное скопище татар, кабардинцев и турок, под предводительством калги — из рода крымских султанов. Строевые казаки еще не возвращались из похода, и дома оставались только старики, женщины, дети и легионная команда. У неприятеля был явный расчет захватить врасплох беззащитных жителей станицы, которая едва только устраивалась, хотя, правда, и была обнесена валом и снабжена орудиями. Неприятель не знал однакоже, с [77] кем будет иметь дело — и встретил небывалое войско и с небывалым оружием. Разряженные наурские казачки в красных сарафанах вышли на защиту родного города и отражали неприятельские приступы на ряду с мужьями и братьями. На женщин, между прочим, была возложена обязанность поддерживать костры, разогревать смолу и лить со стен кипяток на головы штурмующих. Сохранилось предание, что даже щи, варившиеся к обеду, шли у казаков на дело защиты.

Оборона Наура была первым случаем, когда от кавказской женщины понадобилась серьезная и опасная боевая служба. Впоследствии она уже не расставалась с нею и сроднилась, как с чем-то неизбежным среди суровой обстановки порубежного быта. Моздокские казачки не пугались ни свиста вражеских пуль, ни стрел, ни дикого рева и гика нападающих неприятелей. Спокойно, рядом со старыми волжскими бойцами, встречали оне яростные атаки татар, защищались серпами, косили косами смельчаков, появлявшихся на земляном валу станицы. Чугунные пушки перевозились на людях с места на место, смотря по тому, откуда усиливался приступ.

Несколько отбитых штурмов дорого стоили татарам. Полагают, что их потеря простиралась до восьмисот человек и что большая часть ее пала на кабардинцев. В числе убитых кабардинцев был и один из известнейших владельцев, князь Каргока Татарханов, и тело его осталось на поле сражения. Уже одно это обстоятельство показывает, как сильно было смятение татар, считающих священным долгом выносить из боя тела убитых товарищей, а тем более вождей и предводителей.

Целый день длилась кровавая борьба за обладание Науром, и целый день, истомленные боем, наурцы ожидали выручки; но выручка не появлялась. Станица Червленная лежала всего в сорока верстах, но сообщение с нею было прервано.

Говорят, что в Червленной был слышен гул пушечных выстрелов, но что командир пехотного полка, расположенного в станице, почему-то думал, что у наурцев идет совсем не кровавая драма, а водевиль с потешными огнями, [78] до которых, нужно сказать мимоходом, был великий любитель начальник моздокских казаков, старый полковник Савельев.

Так прошел день 10-го июня. 11-го с рассветом вновь загремели казацкие пушки, но к общему удивлению неприятель быстро стал отходить от станичных валов, и скоро беспорядочные толпы его скрылись из глаз изумленных наурцев. Никто не знал и не догадывался о настоящей причине столь поспешного отступления вражеского табора, и уже впоследствии только стали говорить, что снятием осады Наур обязан был казаку Перепорху, наведшему орудие прямо на высокий курган, где стояла ставка калги, и счастливым выстрелом убившего любимого племянника предводителя. В этой случайности калга увидел для себя дурное предзнаменование и больше не хотел оставаться па тех полях, которые обагрены были неповинною кровью юноши…

Спустя много лет после этого события, в 1838 году, казаки разрывали однажды станичный курган, на котором, по рассказам их дедов, стояла ставка крымского султана, и действительно нашли в земле человеческие кости, серебряный кувшин и золотые украшения с пояса н конской сбруи. Кто знает, быть может это и были останки того человека, случайная смерть которого решила участь наурской осады.

Хотя рассказ о казаке Перепорхе и его удачном выстреле и довольно популярен среди жителей Наурской станицы, но большинство казаков и доныне приписывают снятие осады и бегство неприятеля только особому Божиему покровительству. Предание говорит, что на заре 11-го июня, в день памяти святых апостолов Варфоломея и Варнавы, два всадника на белых конях и в белой одежде проехали вдоль вражьего стана и навели на татар панический ужас. В ознаменование этого события в наурской церкви устроен даже придел во имя апостолов Варфоломея и Варнавы, и день 11-го июня празднуется в Моздокском полку до настоящего времени.

"Это бабий праздник'', говорят о нем казаки, вспоминая славное участие, которое приняло в бою женское население станицы. Многие из представительниц славного дела дожили до позднейшего времени, и посетители Наура еще не очень давно встречали старых героинь, украшенных медалями за его оборону.

Видная роль, выпавшая на долю женщины-казачки при защите Наура, была особенною причиною, почему кабардинцы долго не могли забыть позора своего поражения. Даже мирные из них старались не встречаться с моздокским казаком, боясь насмешек насчет того, "как Кабарда пошла воевать, да не управилась с казацкими бабами''. Когда же приходилось встречать кого-нибудь из них с обожженным лицом, то казак и казачка уже наверное не пропустят, бывало, случая позубоскалить над злополучным джигитом.

— А что, дос (приятель), не щи ли в Науре хлебал? спросит, бывало, линеец и провожает добродушным смехом угрюмо молчащего кабардинца. [80]

Неудачный поход Тотлебена в Грузию.

18-го ноября 1768 года была объявлена турецкая война. Екатерининские армии, под начальством князей Голицына и Долгорукова, двинулись к Днестру и к Перекопу, и сверх того сформированы были еще два отдельные самостоятельные отряда, назначавшиеся к военным действиям — один на Кубани, у подножия Кавказских гор, а другой — по ту сторону гор в Закавказье, в древней Колхиде и Иверии.

Отделенные от нас высокою кавказскою стеною, народы картвельского племени составляли в то время четыре государства: Грузию, Имеретию, Мингрелию и Гурию. Грузия была сильнейшею из них; но, раздираемая внутренними смутами и междоусобицами, она не могла иметь влияния на судьбы сопредельных с нею христианских государств, из которых каждое жило своею особенною жизнию.

Просвещенная светом истинной веры почти за шестьсот лет до крещения Владимиром Киева, древняя Иверия оставила много исторических памятников прежнего своего величия, но золотой век ее миновал уже в XII столетии, когда древняя Русь еще только начинала свое политическое существование. [81]

Иверия пережила много невзгод, история ее есть длинный мартиролог иверийского народа. Грузинская территория, лежащая на великом перекрестке переселения народов, чрез который прошли, сталкиваясь между собою, многочисленные племена Азии и Европы, была постоянною ареной борьбы, и потоки крови пришельцев и туземцев обагряли поля ее. Сильная некогда Грузия наконец стала изнемогать в борьбе с могучими соседями, злополучный край попеременно стали терзать то персияне, то турки, то лезгины. И между тем как иверийский народ, сильный духом и верою, напрягал последние силы в борьбе с магометанским миром, цари Имеретии уже спокойно выносили вековую зависимость от Порты, а остальные государства, Мингрелия и Гурия, совсем подпали под ее влияние и даже отурчились и побусурманились.

В половине минувшего столетия на престол Имеретии вступил Соломон I-й, названный Великим. Двадцатилетним юношею он поставил для себя задачею освободить страну из-под власти турок, подвергавших его отечество бедствиям жесточайшего рабства. Без войск и почти без денег он начал кровавую борьбу против притеснителей и неоднократно наносил поражение значительным силам их среди лесов и неприступных мест, которыми богата его родина. Турки, испытавшие силу характера Соломона и опасаясь его возраставшего могущества, прибегли к обычному их орудию, к интриге, и возмутили против царя его собственных подданных.

Изгнанный и лишенный престола, Соломон с немногими людьми, оставшимися верными ему, скитался в лесах, и в столь горестном положении, по словам одного путешественника, "встретил праздник Пасхи, что даже не имел священника для возглашения радостных гимнов Воскресения Христова. Благочестивый царь торжествовал однако, как мог, этот великий день. Он вырезал на столетнем дубе знамение креста и с малым числом своих приближенных три раза обошел вокруг этого дерева, воспевая во мраке ночи и дубравы: «Христос воскресе из мертвых."

В столь трудных обстоятельствах, Соломон обратился [82] наконец за помощью к наемному лезгинскому войску и, разбив при его содействии поставленного турками царя Теймураза, опять овладел престолом. Столица Имеретии осталась однакоже в руках у неприятеля; а пока турки сидели в Кутаисе и в Поти, власть Соломона не могла утвердиться в крае на прочном основании. По счастию для него, в это самое время началась русско-турецкая война. Большую часть своих войск Турция должна была отправить на Дунай; в Имеретии же, так же, как по всему прибрежью Черного моря, остались лишь небольшие гарнизоны. Дороги к Батуму и Трапезонту, к этим важнейшим рынкам Азиятской Турции, оставались открытыми. Турки очевидно не ожидали с этой стороны нападений, и потому противник мог легко очутиться перед воротами Скутари и Царьграда. Императрица Екатерина хотела воспользоваться выгодами такого положения и предложила Соломону помощь, обещая, если он энергически поведет войну, при заключении мира иметь в виду интересы Имеретии. В то же время Екатерина питала надежду привлечь на нашу сторону и Грузию. "Грузия, писала она к Вольтеру: — уже воспротивилась туркам и отказалась платить им дань красивыми девушками, которые наполняли турецкие серали''. — "Грузинский манифест об этом, отвечал Вольтер: — появился в Европе и произвел известное впечатление; очевидно, Мустафе придется отказаться впредь быть обладателем грузинских красавиц"... — "Желаю; прибавил он шутливо: — чтобы все грузинские девицы достались вашим офицерам: красота должна быть наградою храбрости".

Как занимало Екатерину Закавказье и вместе с тем как мало знали в Петербурге страну, в которой предполагали действовать, может служить доказательством любопытная записка Екатерины, требовавшей от Коллегии иностранных дел точнейшую справку, — где именно находится Тифлис? На картах, представленных императрице, он обозначался то на Черном море, то на Каспийском, то, на некоторых, в средине Грузинской земли.

Государственный канцлер написал, между тем, к царю Соломону письмо, стараясь доказать ему выгоды совместного [83] действия с Грузиею. Соломон сам отправился к Ираклию в Тифлис, и там оба царя, по совещании между собою, положили служить императрице против турок верно и ревностно. Но Ираклий просил русской помощи, опасаясь, чтобы в его отсутствие страна не была разорена лезгинами. Екатерина уважила это ходатайство и назначила в Грузию корпус генерал-маиора графа Тотлебена.

Готлиб Генрихович Тотлебен был принят в русскую службу еще императрицей Елизаветою Петровной, по рекомендации наследника престола, и в 1759 году произведен в генералы. Это была личность, можно сказать, никем не разгаданная. Военные способности его не подлежали никакому сомнению, имя его встречалось почти во всех современных реляциях о прусской войне, как имя такого партизана, перед которым трепетали прусские военачальники; но вместе с этим, его загадочный характер, постоянные сношения с неприятелями и связи, которые имел он в Пруссии, не внушали к нему особого доверил в войсках, не изменивших о нем своего мнения даже после такого блистательного подвига, как взятие Берлина. Громкое событие это, сделавшее имя Тотлебена известным целой России, произошло следующим образом:

Утром 22 сентября 1760 года летучий корпус Тотлебена внезапно появился перед Берлином и занял все дороги, ведущие в город. Прусские гусары, выехавшие против него, почти все были перебиты или забраны в плен нашими казаками. Тотлебен потребовал сдачи города и, получив отказ, приступил к бомбардированию его. Орудийный огонь направлен был им главнейшим образом на литейный двор и на королевский замок. В городе начались пожары. Воспользовавшись этим, Тотлебен ночью бросился было на приступ, но был отбит. Между тем, поутру следующего дня подошли отряды Чернышова, Панина и графа Ласси; пока происходили ежедневные стычки, Тотлебен повел переговоры и успел склонить коменданта к сдаче города на следующих условиях: 1) гарнизону и всем военным предоставляется свободный выход из города; 2) королевский дворец останется не тронутым и 3) город заплатит [84] полтора миллиона талеров военной контрибуции и особо двести тысяч на войска наших летучих отрядов. Два дня победители занимались в Берлине сбором контрибуции, захватом королевской казны, очищением арсеналов и вывозом из магазинов казенного имущества. Чего нельзя было забрать, то предавалось пламени, а все пороховые мельницы, литейные и пушечные дворы, ружейные и шпажные заводы были разорены до основания. Известие о взятии Берлина повергло в трепет целую Пруссию. Европа с изумлением узнала об отважном подвиге наших партизанов, а в Петербурге все иностранные министры поспешили во дворец принести поздравление императрице, распространяясь о том, как это событие славно для царствования Елизаветы ¹⁹.

К сожалению, Тотлебен позволил себе напечатать в немецких газетах резкие суждения о своих сподвижниках, Чернышеве и Ласси. Это дало главнокомандующему повод жаловаться на него императрице. Тотлебену объявлен был высочайший выговор. Обиженный этим, он подал в отставку; но его удержали на службе тем, что отдали в его команду все легкие войска, поставивши его в зависимость только от одного главнокомандующего.

При таких выгодных для него условиях началась кампания 1761 года. Решительных действий в этом году ожидали только в Силезии, где находился Лаудон с большою частию австрийской армии. Но, вопреки ожиданиям, даже и там происходили только мелкие стычки. Лаудон ждал русских, которые двинулись поздно и шли медленно. Главнокомандующий, фельдмаршал Бутурлин, видимо избегал решительных действий, и потому при первой возможности отступил из Силезии. Императрица и так уже была весьма недовольна действиями [85] Бутурлина, а тут, к печальному исходу кампании, прибавилась еще измена генерала, имя которого тесно связано было с лучшим эпизодом прусской войны — со взятием Берлина. 21-го июня 1761 года фельдмаршал донес императрице о странном происшествии, случившемся на походе в Померанию: генерал Тотлебен, командовавший легкими войсками, был арестован "советом полковников'', находившихся у него в команде, после того, как один из них, Аш, открыл его измену, не подлежавшую сомнению. Произведено было строжайшее следствие, схвачен был жид, у которого нашли переписку Тотлебена с прусским королем, маршруты и несколько шифрованных записок. Арестованного Тотлебена отвезли в Петербург и предали военному суду, который приговорил его к смертной казни четвертованием. Императрица Екатерина смягчила этот приговор и заменила смертную казнь лишением чинов и высылкой за границу, с воспрещением являться в России, где всякому предоставлено было право безнаказанно убить его, как уличенного изменника. Шесть лет прожил Тотлебен за границей.

Но едва началась турецкая война, как он обратился к императрице с просьбой о помиловании. Екатерина, ценившая его военные способности, вновь приняла его на службу прежним генерал-маиорским чипом и назначила для действия в Грузии. Отряд, порученный в команду Тотлебена, собирался в Моздоке и состоял из Томского пехотного полка, четырех эскадронов конницы и 50 казаков при 12 орудиях. Была уже поздняя осень, а потому, распорядившись, чтобы пехота и большая часть артиллерии зимовали в Моздоке, Тотлебен взял с собою только конный отряд в 400 человек при четырех орудиях и форсированным маршем двинулся к Тифлису. С этими ничтожными силами Тотлебен первый из русских генералов перешел Кавказский хребет, преодолев большие трудности. Один из путешественников позднейшего времени с удивлением останавливается на этом подвиге. "Проводник указал мне, рассказывает он: — на высокие горные утесы, вздымавшиеся по левую сторону Девдоракского ущелья, во впадинах между которыми виднелись лед и снег. Чрез этот самый гребень [86] прошел первый русский отряд из России в Грузию, когда еще о военно-грузинской дороге не было и помину. Смотря на эти, едва доступные глазу, вершины не верится, чтобы там могло пройти войско, да вдобавок еще с орудиями".

В ноябре 1769 года Тотлебен расположился на зимовые квартиры в Грузии. В первое время между ним и царем Ираклием завязалась тесная дружба. Но скоро эти отношения стали сменяться размолвками по поводу того, что Тотлебен потребовал отозвания из его отряда всех офицеров грузинского происхождения. Он находил поведение их не соответствующим "должной верности". Вскоре ему пришлось подметить ту же черту и в русском офицере, подполковнике Чоглокове, который был прислан к нему волонтером. Еще в Моздоке всех поразило то обстоятельство, что Чоглоков ехал на войну в сопровождении громадного обоза и целого штата прислужников, объясняя это тем, что ему иначе ехать нельзя, так как он сын известных Чоглоковых, игравших такую важную роль в истории молодого двора при императрице Елизавете, и так как он близкий родственник самой государыне. Мать его, урожденная Гендрикова, приходилась, действительно, двоюродной сестрой Елизавете Петровне, и это-то обстоятельство дало ему повод распускать в Грузии слух, что он после великого князя ближайший наследник русского престола. Ираклий говорил Тотлебену, что Чоглоков, ссылаясь на секретные инструкции, просил у него трехтысячное войско, чтобы воевать отдельно в Армении, где, по его словам, он имел большие связи. До Тотлебена стали доходить слухи, что молодой человек затевает что-то недоброе, что в кругу товарищей он говорил не раз, будто бы он едет в Грузию затем, чтобы быть царем или умереть на эшафоте. Опасаясь какого-нибудь неприятного происшествия, Тотлебен стал воспрещать ему поездки из лагеря, особенно к грузинам, между которыми у него было много сторонников, но это распоряжение только ускорило катастрофу. В страстную субботу вечером, Чоглоков задумал произвести некоторое cort d’etat и, сидя в палатке поручика Львова, объявил ему, что он, Чоглоков, маиор Ременников и несколько [87] других офицеров порешили в эту же ночь арестовать Тотлебена. Львов не согласился принимать участие в таком рискованном деле и поспешил известить об этом графа. Тотлебен отвечал, "что все уже знает", и через полчаса Ременников и Чоглоков были арестованы.

Еще не окончилась эта история, как началась уже другая, с подполковником Ратиевым, грузином по происхождению. Ратиев должен был доставить Тотлебену артиллерию, но остановился в Моздоке и не слушал никаких предписаний. Зная, что Ратиев находится в переписке с Чоглоковым. Тотлебен заподозрил его в измене и приказал арестовать; по Ратиев сам арестовал посланных к нему офицеров и прошел прямо в Тифлис к царю Ираклию, куда в то же самое время из-под ареста бежал и Чоглоков. Тотлебен послал требовать их выдачи, по посланных тоже задержали в Тифлисе. Между тем в самом лагере обнаружились новые смуты; несколько офицеров задумали самовольно покинуть отряд и пробраться на линию. Говорили, что заговорщики имели в виду возмутить Томский пехотный полк, шедший к Тотлебену, и пересечь последнему сообщение с Моздоком. Тогда Тотлебен, поспешно выступив из лагеря, занял Анаур, грузинскую крепость, запиравшую вход в Кавказские горы, и этим решительным действием заставил мятежников отказаться от своих намерений. Несколько офицеров были арестованы и преданы военному суду.

Взволнованный этими происшествиями, Тотлебен обвинял во всем интриги грузинского двора и писал императрице, что, по соединении с Томским полком, он намерен немедля идти к Тифлису, отомстить противникам, возвратить похищенную Ратиевым артиллерию, войско и припасы, подчинить всю Грузию русской власти, лишить Ираклия пожалованной ему перед тем андреевской ленты и отправить его в Петербург или вогнать в Черное море. А Чоглоков в то же самое время сделал донос из Тифлиса, что по его приметам Тотлебен или сошел с ума, или замышляет измену.

При таких условиях военные действия не могли идти успешно. Весною 1770 года, когда Ираклий и Тотлебен двинулись вместе [88] к Ахалцыху и подошли к Аспиндзе, между ними опять возникли на военном совете пререкания: Тотлебен не хотел вступать в бой с неприятелем, а Ираклий требовал настоятельно, чтобы русские шли в авангарде. В спор этот вмешался 24-х летний царевич Георгий, находившийся в свите отца, и этим окончательно испортил дело.

— Генерал! Неприлично в такое время изменять царю! — вскричал он запальчиво.

— Я не имею повелений от императрицы, сухо возразил Тотлебен. — К тому же я располагаю столь малыми силами, что не могу сражаться с сильнейшим противником.

— Вы только срамите, генерал, русское войско и роняете достоинство Великой России, продолжал царевич. — Мы сразимся одни и, одержав победу, донесем императрице о вашей трусости.

Тотлебен после этих слов оставил собрание и приказал русским войскам отделиться от грузин. Оставшись один, Ираклий должен был отступить и возвратился назад. На пути ему пришлось выдержать жестокую битву с лезгинами и турками, пытавшимися отрезать ему отступление. Бой был упорный, и сам Ираклий принужден был сражаться наравне с простыми грузинами. Окруженный в рукопашной схватке врагами, он собственноручно убил лезгинского военачальника и только этим подвигом вырвал победу из рук неприятеля.

В Петербург полетели опять обоюдные жалобы. Тотлебен писал императрице, что грузины совсем не помогали русским в бою с турками и только грабили, не объясняя однако, где и при каких условиях происходило сражение. Ираклий с своей стороны выставлял на вид самовольное отделение от него Тотлебена, через что грузинское войско едва не было поставлено в безвыходное положение. Для точнейшего расследования дела и для прекращения смут в Грузию был послан капитан Языков. Но пока он ехал, Тотлебен перешел уже в Имеретию, где действия его отличались энергиею и решимостию. На глазах имеретинского царя русские приступом взяли укрепленный замок Богдатцыха, потом Шагербах и наконец овладели [89] Кутаисом, высокие степы и укрепленные башни которого царь приказал разрушить, чтобы не дать возможности туркам удерживаться в его владениях. 6-го августа русские войска торжественно вступили в верхний город, живописные развалины которого находятся поныне на правом берегу Риона, и возвратили царю древнюю столицу его, более 120 лет занятую турецким гарнизоном. В Кутаисе русские взяли шесть турецких знамен и 35 орудий.

Тотлебен двинулся к Поти. 12-ти тысячный турецкий корпус, встреченный им на пути, был разбит и русские приступили к осаде. Осада однакоже пошла неудачно. Причиною этого были опять те же интриги и происки наших союзников, из которых каждый преследовал только личные свои интересы, нисколько не заботясь об общем деле. Ираклий стоял в стороне, а правители Мингрелии и Гурии имели виды, совсем противоположные намерениям Тотлебена. Дадиан думал защищаться посредством русских от Соломона и гуриелей, а Соломон надеялся русскими руками покорить себе Мингрелию и Гурию, не помышляя о турках. Все это повело к тому, что русские вынуждены были отступить от крепости. Екатерина, пораженная странными явлениями, происходившими в Закавказском корпусе, решила отозвать Тотлебена.

Она проницательно оцепила и действующих лиц и их отношения. "Я пробежала только Тотлебеновы письма, писала императрица Панину, — из которых усмотрела непослушание к нему Чоглокова и вранье сего необузданного и безмозглого молодца, а при том не хвалю же и неслыханные подозрительности Тотлебеновы. Я думаю, что он способнее в Грузии наши дела испортить, нежели оные привести в полезное состояние: надлежит определить кого другого”.

На смену Тотлебену отправлен был генерал-маиор Сухотин. Он продолжил осаду Поти, но, не предвидя успеха, рапортовался больным и уехал в Тифлис. Соломон пожаловался и на него императрице. Назначено было следствие, а между тем Екатерина признала бесполезным далее держать войска за Кавказом, и весною 1772 года отряд возвратился на линию. [90]

В Грузии осталось множество русских дезертиров, которых собрать не было никакой возможности. Один из них, Семитриев, с шайкой в триста человек, пробрался даже на Каспийское море, грабил там туркменские и персидские берега, добыл четыре пушки и наконец появился на Волге. Здесь он был разбит посланными против него войсками, бежал на Дон и выдан был казаками.

По удалении русских войск, Соломон один продолжал военные действия, защищая от нападений турок границы своего государства. Грузия же, при посредстве Персии, заключила с турками выгодный мир, и царь Ираклий получил от султана в подарок шубу, лошадь с убором и саблю.

По счастию для России, все смуты и неудачи ее в отдаленном Закавказье не производили особенно сильного впечатления: о них мало знали в России и вовсе не знали в Западной Европе, где хорошо помнили только кагульскую и чесменскую битвы. Екатерина спешила воспользоваться таким положением дел н, выговорив при заключении кучук-кайнарджикского мира выгодные условия для Грузии и Имеретии, удержала над ними свое влияние. Христианские народы Закавказья, окруженные могущественным магометанским миром, с своей стороны не могли не видеть по прежнему своего спасения единственно на севере, в единоверной стране.

"Люблю я, говорит один русский писатель: — сравнение прекрасной Иверии с виноградною лозою, крепко обвившей свою тычину. Буря бьет в нее со всех сторон, кроме северной; тычина колеблется и лоза гнется, то в ту, то в другую сторону, но не ломается. Сколько раз прилегала она к земле, сколько отломилось от нее веток; но все-таки не отделилась она от корня и пережила своп бури. Наступила наконец тишина, прояснилось над нею небо, и народ Иверии увидел счастливые дни за дружественною гранью русских штыков''... [91]

Генерал Якоби.

В 1774 году окончилась турецкая война, но действия на Кавказе не прекращались. Однако же край этот не получал для России большого и самостоятельного значения до той поры, пока светлейший князь Григорий Александрович Потемкин не был назначен новороссийским генерал-губернатором и не обратил наконец должного внимания на отдаленную Астраханскую губернию, в состав которой входила Кавказская линия. При Потемкине выдвигаются такие деятели кавказской войны, как генералы Иван Варфоломеевич Якоби и Александр Васильевич Суворов. Оба они назначены были командовать только что сформированными тогда корпусами: первый — кавказским, а второй — кубанским, и оба навсегда останутся в памяти истории, как пионеры русской цивилизации на Кавказе, как замечательнейшие деятели в устройстве края.

Якоби назначен был на Кавказ по личному выбору князя Григория Александровича Потемкина, с званием астраханского военного губернатора. Соединив таким образом в своих [92] руках военное и гражданское управление краем, он является первым самостоятельным деятелем в ряду наших кавказских правителей.

Прибыв на линию, Якоби застал на ней только 10-12 казачьих станиц да две крепости: Кизляр и Моздок. Правда, Терская линия, населенная стойкими и неустрашимыми терскими, гребенскими и моздокскими казаками, представляла надежный оплот для русских владений; но она прикрывала лишь незначительную часть русской границы, тогда как все остальное пространство от Терека и Малки до самого Черного моря было совершенно открыто вторжениям горцев, которые и нападали не только на Дон, но беспрепятственно проникали даже в пределы Воронежской губернии.

Как опытный боевой генерал, получивший еще за турецкий поход орден св. Георгия 3-го класса, Якоби начал с самых решительных мер для обуздания горских хищников. По его инициативе заложены были новые крепости: Екатериноград, Георгиевск и Ставрополь; при нем же положено было начало заселению нынешней Ставропольской губернии казенными крестьянами и наконец устроена правильная военная Азовско-Моздокская линия, которая, начинаясь Моздоком, направлялась чрез Екатериноград, Георгиевск, Александровск и Ставрополь до границы Донского войска, а оттуда через Ростов (называвшийся тогда крепостью Св. Дмитрия) доходила до самого Азова. Линия от Моздока до границ Донского войска состояла из 10 крепостей, при которых находились и казачьи станицы, укрепленные ретраншаментами. Из них Моздокская крепость находилась в районе Моздокского полка, Екатериноградская, Павловская, Марьевская, Георгиевская и Александровская принадлежали к Волжскому полку, а Андреевская (впоследствии Северная), Ставрополь, Московская и Донская — к Хоперскому. Этим рядом крепостей и сильных казачьих станиц была прикрыта лежавшая за Тереком, между Кубанью и Доном, обширная пустынная степь, по которой прежде свободно разгуливали хищные толпы кабардинцев, калмыков и ногайцев. Якоби хорошо понимал, что одни договоры с Турцией не в состоянии были обеспечить наши границы [93] от диких вторжений татар, и потому спешил противопоставить им сплошное воинственное население хоперских и волжских казаков, которых он перевел на эту новую линию и которые образовали здесь два линейные полка: Хоперский и Волжский. И только с этих пор постепенно усиливающееся русское оседлое население начинает мало-помалу оттеснять кочевников и прочно занимать лучшие их земли, которые однакоже все еще приходилось отстаивать с оружием в руках.

Перед Якоби были два элемента, в равной степени сильных, с которыми ему приходилось иметь дело: горец и казак.

Горцы были слишком солидными противниками, чтобы можно было их игнорировать, и казаки скоро заимствовали от них не только боевые привычки и тактику, но переняли их вооружение, посадку и даже одежду, которая с тех пор так и осталась народным костюмом кавказского казака до настоящего времени. Не довольствуясь этим, казаки постарались усвоить себе горские наречия, обычаи и многие черты характера и домашнего быта. Верные своим старинным традициям, они пришли к противникам, как будто нагие, взяли у них одежду, сбрую и оружие, сделались на них похожими, и потом уже стали их бить. Ни угрюмая пустыня донских и кубанских степей, ни перспектива нужды и лишений, ни самая опасность близкого соседства горцев — ничто не могло остановить казаков от переселения. Это было, так сказать, их историческою миссией.

Малые числом, но сильные духом, они стремились на окраины, в просторные степи, где можно жить легко и привольно. Это были люди, закаленные в суровой школе войны, иной раз имевшие еще кой-какие непоконченные счеты с правосудием, и они естественно стремились туда, где власть была слабее и снисходительнее. Но, удаляясь от центра, русский казак-колонист в то же время нуждался в поддержке, и потому не порывал с ним связи. С своей стороны центр, понимая, что без колонизации ему не удержать своих окраин, охотно прощал своих блудных, но храбрых детей и оказывал им всякий раз помощь, когда они обращались к нему за нею. Обоюдная выгода заставляла эти два, враждебные с виду, элемента помогать друг другу. И [94] надо сказать, нигде эта взаимная помощь не проявлялась в столь сильной степени, не достигала таких громадных размеров, как на Кавказе. Здесь казак-колонизатор являлся вернейшим слугою русского государства, а государство, в свою очередь, не жалело ничего для своего пионера. Ни казаку не удержаться бы перед горцами без помощи государства, ни государству с одной регулярною армиею не одолеть бы беспокойного Кавказа. Сами горцы превосходно понимали разницу между занятием страны военною силою и истинным завоеванием ее, т. е. заселением. Они говорили: "укрепление — это камень, брошенный в поле: дождь и ветер снесут его; станица — это растение, которое впивается в землю корнями и понемногу застилает и охватывает все поле''.

Жизнь порубежного казака с самого начала была окружена нескончаемым рядом тревог и опасностей, в которых закалялся дух и крепли казацкие силы... А силам этим надо было крепнуть, чтобы выдержать борьбу, на которую понадобилось целое столетие. В этой неустанной борьбе, в этих часто неравных боях, были обычным явлением геройские подвиги, уже и не обращавшие на себя большого внимании. Только потому о первых действиях наших казаков на Кавказе немного сохранилось сведений; да и эти отрывочные сведения составляют достояние покрытых пылью и плесенью, никому не ведомых войсковых архивов. Генерал Якоби превосходно понимал и дух казачества и стойкость противников; давая казачеству опору в крепостях, он хотел сделать русское влияние на Кавказе прочным и основанным ни на одних исключительных военных свойствах казаков. Его действия и намерения не укрылись от горцев, и с весны 1779 года на линии уже начинаются крупные военные события. Решившись уничтожить ненавистные им поселения хотя бы ценою тысячи жизней и целыми потоками крови, три или четыре тысячи черкесов перешли Кубань под предводительством Дулак-Султана и бросились на русские крепости. В то же самое время шесть тысяч кабардинцев, перейдя через Малку, стремительно атаковали самый лагерь Якоби, расположенный у крепости Св. Павла. [95]

Никогда еще набеги на линию не принимали такого большого размера, и никогда еще враги не действовали с такою энергиею и сплою, как в эти первые два года, после заложения Моздокско-Азовской линии.

Бой загорелся, так сказать, разом по всему протяжению Моздокской линии. Но горцы ошиблись, предполагая найти в новых переселенцах людей, неприготовленных к военному делу — мужество защиты превзошло везде самую отчаянную отвагу нападающих.

Небольшой Алексеевский редут был атакован врасплох и горцы, захватив казачий табун, обступили это маленькое укрепление со всех сторон. Но когда они готовились к штурму, из ворот редута вынеслась хоперская сотня с есаулом Михеевым и бросилась в шашки. В одно мгновение она была окружена черкесами, потеряла 18 казаков убитыми и, будучи отброшена в лес, спешилась, засела в кустах и продолжала защищаться. После жаркой перестрелки, горцы вынуждены были оставить ее в покое и, бросившись опять на укрепление, ворвались в форштадт, убили нескольких жителей, по редута взять не могли и отступили с большою потерею. Другая крепость, Андреевская, отбилась еще при худших условиях, так как один армянин, подкупленный черкесами, произвел пожар в то самое время, когда начинался приступ. Но самое жестокое поражение черкесы понесли под Ставрополем, где 200 казаков из полка Кутейникова на голову разбили их главную полуторатысячную партию.

Действия кабардинцев также не отличались особенною удачею. Отбитые два раза от лагеря Якоби, они повернули назад и бросились на Марьевскую крепость, где двести волжских казаков под начальством капитана Басса едва успели запереть перед ними ворота.

Обступив крепость и наскоро построив громадные щиты-мантелеты для прикрытия от казацких выстрелов, кабардинцы приступили к правильной осаде и повели траншеи. В два дня, работая руками и кинжалами, они дошли до крепостного рва, как вдруг, утром 10 июня, в тылу у них появился Якоби. [96] Разбитые в кровопролитном сражении, последовавшем затем под стенами Марьевской крепости, кабардинцы бежали за Малку и тотчас же пустили в ход все извороты и тонкости азиятской политики: они изъявляли покорность, давали аманатов, предлагали двойное вознаграждение за причиненные убытки; но они упорно стояли на требовании, чтобы были уничтожены крепости Павловская, Марьевская и Георгиевская. Получив отказ, кабардинцы снова нахлынули на линию в августе месяце, и на этот раз ареной своих действий сделали окрестности Георгиевска. Здесь они выжгли на корню весь хлеб, истребили сенокосы, угнали много скота, пробовали даже штурмовать самый Георгиевск; им удалось даже разбить небольшой русский отряд, высланный из крепости в числе 80 человек при одном орудии. По всей вероятности они напали на него врасплох, так как только этим и можно объяснить себе последовавшую за тем резню, в которой офицер и сорок нижних чинов были изрублены, остальные бежали, оставив пушку в руках у кабардинцев.

Это прискорбное происшествие случилось 27-го сентября, в тот самый день, когда на линию прибыли новые войска, под командой генерал-маиора Фабрициана. Герой турецкой войны, носивший на шее Георгиевский крест еще с подполковничьего чина ²⁰, Фабрициан предложил Якоби тотчас атаковать главный стан кабардинцев, расположенный на одном из островов, образуемых Малкою. Предложение было принято и 29-го сентября значительный отряд со всех сторон обложил кабардинцев. В отряд этот входили: Томский пехотный полк, баталион Кабардинского полка, два егерские батальона (Горский и Кабардинский), две роты Моздокского полевого батальона, Моздокский казачий полк, 2 тысячи донских казаков и калмыков и, наконец, 10 эскадронов Владимирского драгунского полка; артиллерии не было вовсе, но как Фабрициан, так и [97] Якоби надеялись управиться и без ее содействия. Отступить кабардинцам было некуда; тем не менее, на предложение сдаться, они отвечали ружейным огнем, и Фабрициан начал атаку. Пять часов длилась упорная битва. Пушка, захваченная кабардинцами, была отбита обратно; лагерь взят приступом, и все, что было на острове, легло под штыками русских солдат.

Замечательно, что в этом бою сражались против русских только одни князья и дворяне с своими вассалами — уорками и узденями. Простой народ почти не участвовал в битве, — толпы его стояли верстах в шести-семи и при первых выстрелах бежали в горы. Лишенные лучших своих предводителей, кабардинцы явились в лагерь и просили пощады и мира. Им перечислили все учиненные ими до этого времени клятвы, столько же измен и столько же монарших прощений. "Какое же обеспечение вы представите в том, что не нарушите и нынешней клятвы, как нарушили прежние?'' спросил их Якоби. Кабардинцы ответили, что оне вполне отдаются на великодушие победителей. Тогда Якоби предписал им следующие условия: кабардинцы признают себя рабами русской императрицы, покоренными силою оружия, и в случае измены, возмущения или нарушения клятвы кем-либо из владельцев, подданные его тотчас получают свободу и делаются вольными; за причиненные убытки кабардинцы должны заплатить русским 10 т. руб. и 11 1/2 т. голов скота, и, сверх того, они не имеют права ни с кем и ни под каким предлогом вести войны, без дозволения русского правительства, которое, в свою очередь, обязывается защищать их от нападений соседних с ними народов. Когда условия эти были объявлены, обе стороны скрепили их своею клятвою, и кабардинцы торжественно признали Малку границею российских владений, отказавшись от всяких притязаний на земли, занятые под наши укрепления.

Справедливость требует сказать, что усмирение кабардинцев произведено было частию по вине и при помощи самих же кабардинцев, у которых в то время внутренний разлад дошел до высшей степени. Последнее восстание, имевшее целью [98] остановить дальнейшее заселение русскими Кавказского края, было делом одного только высшего класса; народ же, недовольный своими князьями и дворянством, всегда его притеснявшими, решительно отказался участвовать в этих походах. Якоби искусно поддержал народ, и в его лице приобрел себе сильнейшего союзника противу замыслов гордой кабардинской аристократии. Неравная борьба длилась не долго. Княжеские партии вынуждены были смириться, а простой народ, не желая уже возвращаться к прежнему порядку вещей, тысячами стал переселяться в Моздок и в другие места по линии.

Покорение кабардинцев генералом Якоби и почти одновременное с ним уничтожение Суворовым оплота ногайских татар на Кубани много содействовали к развитию и процветанию Кавказского края. Вскоре образовано было даже особое кавказское наместничество. Край быстро стал заселяться и богатеть, так как неизмеримые девственные степи давали полную возможность делать обширные запашки, щедро вознаграждавшие труды земледельца, и содержать большое количество скота. Это обилие земли, это приволье сделали то, что богатство жителей в короткое время возросло до высокой степени. Оно продолжало бы возрастать и дальше, если бы в конце царствования Екатерины крестьяне Ставропольской губернии не были поставлены в тяжелую крепостную зависимость.

____________________________________

К сожалению, плодотворная деятельность генерала Якоби на Кавказе была кратковременна. С новым административным делением России, он был назначен сперва оренбургским генерал-губернатором, а затем наместником Иркутской и Колыванской губерний.

Таким образом, ему суждено было возвратиться в тот край, в котором, за 36 лет перед этим, он начал службу, по выпуске из кадетского корпуса. Отец его в то время был комендантом в г. Селенгинске, и близость китайской границы доставила [99] молодому офицеру случай тогда еще хорошо изучить оригинальную страну, которую он посещал не раз то вместе с нашими миссиями, то в качестве простого путешественника, то наконец гонцом с официальными депешами в Пекин.

Деятельность Ивана Варфоломеевича по управлению Сибирью также заслуживает особого внимания, и память о нем в том крае сохраняется даже до настоящего времени. Но там же ему довелось испытать на себе и тяжелую превратность судьбы, отстранившую его от полезной служебной деятельности. Обвиненный ложным доносом в каких-то честолюбивых стремлениях по отношению к Китаю, он был оставлен от должности и предан суду. Дело о Якоби тянулось более 12 лет, пока императрица сама не принялась, наконец, за пересмотр бумаг и оправдала все его действия. Рассказывают, что когда императрица потребовала к себе дело о Якоби, то бумаги, привезенные к ней, заняли от пола до потолка целую половину комнаты. Взглянув на них, императрица сказала: ,,Этим меня не испугают'' и тут же объявила обер-секретарю, что будет заниматься с ним этим делом, каждый день, по одному часу. Якоби отправлен был орден св. Владимира 1-го класса, а вслед затем император Павел Петрович, по вступлении своем на престол, пожаловал ему чин генерала от инфантерии. Но Якоби, уже решившийся оставить военную службу, вышел в отставку. Он умер частным человеком в первые годы царствования императора Александра Павловича.

Комментарии

16. Медем командовал до этого Оренбургским корпусом. На Кавказе кроме отряда, прибывшего с ним из России, ему подчинены были все казаки, жившие по Тереку, калмыки и другие инородцы.

17. По другим известиям, кабардинцы н закубанцы шли с намерением овладеть Моздоком, и что Убаша, проведав об этом, встретил их на дороге.

18. Первым кабардинским приставом назначен был маиор Дмитрий Васильевич Таганов — внук известного ногайского владетеля Муса-Мирзы. Еще будучи ребенком, он отдан был русским в аманаты и жил в Кизляре, а когда Муса-Мирза бежал опять на Кубань, молодого Таганова отправили в Петербург и поместили в кадетский корпус. Там он принял крещение н но окончании курса был выпущен поручиком в калмыцкое войско. При выборе пристава, Медем остановил на нем свое внимание, как по совершенному знанию им туземных наречий, так и по тому уважению, которым пользовался древний род Тагановых во всей Кабарде и в Закубанье. Должность Кабардинского пристава он отправлял 14 лет, потом был комендантом в Кизляре и умер в 1798 году в чине генерал-маиора.

19. Сохранилось любопытное предание, что при занятии Берлина, именно в отряде Тотлебена, служил Пугачев простым казаком. Однажды Тотлебен, увидев его у себя на ординарцах, сказал окружающим: «чем больше я смотрю на этого казака, тем более поражаюсь его сходством с великим князем Петром Федоровичем». Если предание это верно, то можно согласиться, что эти слова, сказанные в присутствии самого Пугачева, могли произвести на него впечатление и впоследствии дать ему мысль назваться императором.

20. В 1769 году подполковник Федор Иванович Фабрициан, командуя незначительным отрядом, разбил у Галаца сильный турецкий корпус и взял Галац штурмом. Со времени основания Георгиевского ордена, это был первый кавалер св. Георгия 3 класса.

Текст воспроизведен по изданию: Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Том I, Выпуск 1. СПб. 1887