МЕДОКС Р. М.

Мое предприятие составить кавказско–горское ополчение

в 1812 году.

В те дни, как Россия, зрев пламенем объятую Москву, мечтала снова пасть рабою пред другим Батыем, я, 17-ти лет от роду, в пылу юности, рвался на ее защиту, быв корнетом по кавалерии и, по ходатайству лейб-медика Виллие, – при атамане донских казаков, графе Платове. Не излишне сказать, что я, сын доброго англичанина, от детства напитался ненавистью к Бонапарту, а от многого чтения, при романическом воображении, дышал духом плутарховых героев. Когда же Москва, моя родина, обратилась в груды пепла и ее окрестности усеялись смердящими трупами людей, то во мне родилось какое-то презрение и к жизни и к смерти. В бранном жару, я ощутил в себе силы сделать более возможного в строю; объятый хаосом отважнейших предприятий, кои, смею сказать, ободрил сам Монарх, вызывав подражателей Пожарскому, Палицыну и Минину, я, без малейшей мысли самохранения, вздумал составить конное и пешее ополчение: конное – из казаков кубанских, моздоцких, волжских, гребенских и терекских. А так как они, обще с регулярными войсками, защищают Кавказскую линию, то, дабы их уменьшение не ободрило хищных горцев к вящшим набегам, я предполагал набрать его величеству лейб-кавказско-горскую сотню из заграничных владетельных князей, которые, отправленные вместе с помянутыми казаками в главную армию, служили бы заложниками к обузданию их родственников ¹. Потом я хотел ехать в Стародубовские старообрядческие слободы (Черниговской губернии), вызвать там охотников для пехоты и, с ними присоединясь к [710] коннице, идти на поля брани ². Вот в таком-то смысле я написал себе инструкцию, будто бы данную мне по высочайшему повелению правившим должностью военного министра, князем Горчаковым, с предоставлением власти действовать по совету командующего на Кавказской линии, не испрашивая разрешения по дальности расстояния.

По прибытии в Георгиевск, я переменил эти предначертания. Начав с лейб-сотни, я спешно склонил в службу его величества многих весьма знатных особ, а именно: султана Арслан-Гирея (родного племянника последнего крымского хана Шагин-Гирея, потомка Чингис-хана), князя Расламбека, князя Албуриаджио, князя Бекича и прочих, с их узденями, т.е. дворянами ³. Вслед за ними горцы съезжались ко мне толпами, явили возможность составить кавказско-горское ополчение, что я и предпринял немедленно. Для совещания я пригласил к командующему на Кавказской линии, генерал-лейтенанту Портавчину, тамошнего гражданского губернатора Брискорна и губернского прокурора Озерского: они все трое подписали «3апись совета о составлении кавказско-горского ополчения».

Здесь, за краткостью, нельзя, да и не нужно распространяться о всех средствах достижения сей цели; один случай достаточно покажет путь действия, неоскорбительного величию Российской империи. Лазутчики, мною в горы посланные для расхваливания богатых [711] добыч в войне с французами, хотя и произвели возбуждение, но желанных последствий не оказывалось, по причине рассеянности аулов (деревень; там нет ни одного города, нет прочных сообщений). Приметив это и узнав, что закубанцы очень нуждаются солью, я от своего имени послал к их князю, Айтек-Мисоусту, 200 пудов оной, для раздачи неимущим. Народ, в свирепую зиму бедствовавший, собравшись за солью и подстрекнутый задаренными, вдруг взволновался идти служить России, так что князь Айтек-Мисоуст был принужден сам выехать и обещаться договариваться о том со мною, что он и сделал. Мы виделись на границе, в Усть-Лабе. Он имеет 15.000 конницы и мог дать 2.000 вершников; но я был задержан до окончания переговоров. Во всех же горах можно было набрать от 15.000 до 20.000 человек.

Всем известно, сколь чудесно храбры обитатели подошв хребта Кавказского, и сколь в войне полезны их легкие стаи всадников; но не бывший в том краю не может вообразить того зрелища, какое представляли мною собранные витязи в их блестящих кольчугах и полном азиатском вооружении.

Надобно сказать, что это ополчение было предпринято в декабре 1812 года, когда вспять гонимые французы уже проходили границы России, и что я весьма разумел негодность оного в бытность неприятеля внутри России; ибо в подобных случаях чужие вспомогательные войска не помогают, а грабят и по возможности завоевывают. Сей урок твердят летописи почти всех государств, да и в своих мы читаем, что шведы, Шуйским на помощь против поляков безрассудно призванные, разорили Новгородскую область и потом на Столбовском миру принудили к уступке земель.

Да позволится на мгновение отступить, чтоб вспомнить великое деяние Минина, и рассмотреть, можно ли и полезно ли бы сделать точно то же чрез два столетия?

Выслужив урочные годы простым рядовым, Кузьма Минин возвратился на свою родину, Нижний Новгород, и взялся за отцов промысл, торговать мясом. Когда же Россия, внутрь и вне терзаемая, молила о помощи, то он бросил топор, но не пошел в стан князя Трубецкого, предводительствовавшего московскими силами, где его гений был бы ничтожен, как капля в океане. «Великие люди выходят готовыми из рук природы», сказал Фонтенель в похвальном слове Петру Великому; то же самое можно сказать и о Минине, впрочем, не равняя воина с просветителем [712] народов. Он на площади принес в жертву отечеству коробку жениных нарядов; по его примеру явились груды богатств, которые он забрал к себе и чрез то сделался, так сказать, государственным казначеем. Имея ум и деньги, можно успеть во многом. Он некоторых склонил, других принудил уполномочить его подпискою в распоряжении их имуществом и даже в праве, при крайности отечества, продавать их самих с детьми в рабство. Потом, его старанием составилось ополчение, которое он вручил своему прежнему военачальнику, князю Пожарскому, и которое на пути в Ярославль, а оттоле к Москве, спешно умножившись, стало многочисленною ратью и спасло Россию, бывшую на краю падения.

Легко видеть, что если б я хотел сделать точно то, что Минин, то был бы столь же смешон, как если б, с желанием нравиться Пленире, явился на бульвар, убравшись во французскую пару и большой, по плечам кудри развевающий, парик, ибо в подобном наряде Людовик XIV был счастливейшим Адонисом. Годное в одном случае негодно в другом. В старину наши крестьяне могли биться с поляками в рукопашную; против же нынешних регулярных войск с конною артиллериею им нет возможности действовать. Тут была бы брань почти столь же неравная, как нагих мексиканцев с Кортесом. Надобно и то рассудить, что нынешнее местное начальство не допустит частного человека даже и приступить к составлению войск. Если б знаменитый Минин, воскресши во время нашествия французов, снова одушевил завалить площадь пожертвованиями, то, разумеется, градоначальство приставило бы к оным свою стражу. Что же сделал бы он без денег? А если б сей герой российской дееписи взял что-нибудь в свое распоряжение, то, увы! не степень думного дворянина, не бессмертие и не памятник, десницею Александра сооруженный, а позорная казнь торговая была бы мздовоздаянием любви его к отечеству.

С помощию собственных денег, 3.000 руб., я богато оделся офицером Конной гвардии, назвался поручиком, флигель-адъютантом, и с ложным предписанием о содействии поехал на Кавказскую линию. По получении там на расходы 10.000 руб. асс, я на другой же день, с донесением о том и описанием проекта, послал Казанского пехотного полка прапорщика Зверева курьером к находившемуся при Государе министру полиции Балашову, для донесения его величеству.

Помянутые 10.000 руб. розданы, большею частью, в присутствии [713] командующего на Кавказской линии, известным людям и под росписки, находящиеся в моем журнале. Так, дано князю Бекичу 4.000 р., султану Менгли-Гирею 1.000 р., кн. Албуриаджио 1.000 р., курьеру 500 р., за соль 300 р. Были расходы и другого рода, в коих нет росписок, например: восьмилетней дочери султана Менгли-Гирея подарена турецкая шаль в 600 р.; свидание с кн. Айтек-Мисоустом стоило более 1.000 руб.; но все это известно по следствию, которое производил сам с.-петербургский главнокомандующий граф Вязьмитинов.

Конечно, не взирая ни на что, погиб бы я безвозвратно, если б император Александр Павлович, среди самого разгару величайшей войны, не имел присутствия духа заняться жребием ничтожного юноши, а предал бы суду законному. Судьи, смотря в книги законов, не заглядывают ни в сердце виновного, ни в источник преступления. Судьи не судят, а лишь, подобно эху, повторяют слова законодателей, предоставивших дела необыкновенные благорассмотрению самих венценосцев. Посему-то даже и в Англии, где, среди царских утварей, председает едина тень монарха, королю дано право прощать законами осужденных.

«Добродетели, – говорит Декарт, – не всегда проистекают от познания блага, например: простота рождает милость, страх – набожность, отчаяние – храбрость». Так точно и преступления не всегда проистекают от зла и порока.

Без сомнения, странно, что юноше вздумалось составить войско. Но тут надобно вспомнить, как деревенская девушка, Жанна д'Арк, назвавшись посланною от Бога, предводительствовала в битвах и освободила Орлеан от осады, и как, в награду, ее сожгли живую, а потом чтили наравне со святыми.

Роман Медокс.

Примечание. Напечатанная здесь записка принадлежит Роману Михайловичу Медоксу, умершему 5-го декабря 1859 г. Она была напечатана в весьма ограниченном количестве экземпляров, только для самых близких лиц, но не для публики. Так как она имеет некоторое историческое значение, то я и счел необходимым сообщить ее на страницах уважаемого исторического издания «Русская Старина». – К. П. Медокс.

Комментарии

3. Один султан Арслан-Гирей привел сто ногайских узденей, в том числе нескольких подручных князей. Это можно видеть из имеющегося при деле, в моем журнале, подлинного отношения ко мне генерал-майора султана Менгли-Гирея. В Кавказских горах, если где есть законы, или, лучше сказать, обычаи с силою законов, то они походят на Ликурговы. Так, как в Спарте, только два сословия: дворянство, занимающееся единственно войною и презирающее все другое, и черный народ, работающий подобно илотам. – Р. М.

Текст воспроизведен по изданию: Мое предприятие составить кавказско–горское ополчение в 1812 году // Русская старина, № 12. 1879