ЖАК-ВИКТОР-ЭДУАРД ТЭБУ ДЕ МАРИНЬИ

ПУТЕШЕСТВИЯ В ЧЕРКЕСИЮ

VOYAGES FAITS SUR LA COTE DE CIRCASSIE EN 1818

ОТ РОМАНТИЧЕСКОГО ВОСПРИЯТИЯ – К ИССЛЕДОВАНИЮ

Предлагаемое читателю издание включает в себя переведенные с французского языка дневниковые материалы двух французских авторов – Тэбу де Мариньи («Путешествие по Черкесии») и Фредерика Дюбуа де Монпере («Путешествие вокруг Кавказа, у черкесов и абхазов, в Колхиде, Грузии, Армении и в Крыму». Т. I.).

Двадцать девятого апреля 1818 года в порту Керчи с якоря снимается только что построенная, прекрасная на вид шхуна «Черкес». Ее путь лежит по побережью Черного моря на юг, к землям загадочных и малоизвестных народов. Капитан торгового судна – находящийся на службе Российской армии, гражданин Франции Жак Виктор Эдуард Тэбу де Мариньи. С одиннадцати часов утра двадцать девятого апреля начинаются дневниковые записи молодого француза, вылившиеся со временем в книгу «Путешествие по Черкесии», изданную в Брюсселе в 1821 году. Успех и необычность данного жанра литературы послужили причиной дальнейших новых переизданий «Путешествия...» в Париже, Одессе, Симферополе и Лондоне.

По своему характеру, образу жизни и образованию Тэбу де Мариньи больше был склонен к творческой (писательской и научной) деятельности, путешествиям, дипломатической работе. Много зная об окутанном легендами Кавказе и его необычно мужественных и свободолюбивых людях, он под влиянием итальянского предпринимателя Рафаэля Скасси соглашается принять участие в торговых операциях по берегу Геленджика и Плаша, а параллельно – собрать для командования русской армии материалы по топографии береговой линии побережья и определению якорных стоянок военных кораблей и в перспективе – точек строительства портов. Если первая часть работы, связанная с организационными, торговыми делами, знакомством с адыгским населением, его историей, традициями и культурой несла ему радость и творческую активность, то вторая, связывавшая его, сугубо мирного человека, с агрессивными устремлениями Российской Империи на Кавказе, угнетала и воспринималась в основном критически. Не случайно поэтому по ходу ведения дневника он не раз размышляет о том, что только дружеские отношения, взаимопонимание, доброжелательность и экономические связи способны сближать народы и страны, в особенности, когда речь идет о «непреклонных горцах», Кавказе и претендующей на него России. Тэбу де Мариньи с восхищением повествует о тщетных попытках жены коменданта Анапы, черкешенки Катарины Бухольц, всячески сблизить русское командование на Кавказе с представителями адыгских правящих фамилий, убедить тех и других в политической необходимости мирного сотрудничества, целесообразности развития социально-экономических и культурных связей. [6]

Но поскольку решение политических вопросов на Кавказе находилось в ведении военных, то все ее рациональные и, более того, прогрессивные идеи воспринимались как «химерические проекты». Тэбу де Мариньи приводит по этому поводу мнение одного из адыгских владельцев, замечавших, что главной ошибкой российских военных на Кавказе с самого начала было надменное и пренебрежительное отношение к местному населению, жестокое обращение с пленными, нежелание понять специфику психологии и ментальности горцев. Не хотели они признать и решающее качество адыгов – свободолюбие – и с уважением к нему относиться.

Тэбу де Мариньи не без гордости замечал, что адыги находили много общего в этом отношении с французами; при встречах нередко отмечали величие и известность его отчизны, достойное поведение ее подданных в любой ситуации. И автор делает вывод о том, что воистину крайне важно любому представителю того или иного народа, где бы он ни был, не скомпрометировать не только лично себя, но и именно как представителя этого народа. Интересно, что с тех самых давних пор прошло около 200 лет, но значительное большинство из поднятых тогда философских и нравственно-психологических вопросов остается открытым и по сей день...

С неправомерной политикой России на Кавказе Тэбу де Мариньи связывает некоторый перехват Турцией инициативы стратегических устремлений крупных европейских и азиатских государств в регионе. Между тем в сознании местного населения Турция не всегда воспринималась положительно и однозначно, тем более что она ассоциировалась с грабительской торговлей турок, обосновавшихся в Анапе, работорговлей, от которой страдали северокавказские народы, и неоднократно распространявшимися опустошительными эпидемиями. Кроме того, мусульманская религия к началу XIX века не пустила ощутимых корней и лишь наслоилась на отдельные элементы также не внедрившегося христианства и более ярко выраженные языческие верования. Последние большей частью проявлялись через суеверия. Так, во время приема Тэбу де Мариньи в одном из княжеских домов ему пришлось согласно местным традициям трижды поднять рюмку с «водой жизни», принять в качестве подарка от сыновей владельца Пшата Мехмета Ендар-оглу амулет, предохранявший от засухи, в лесу под Геленджиком слышать о предсказании, связанном с воем шакалов и т. д. Тэбу де Мариньи обратил внимание на то, что амулетами и лекарственными травами черкесы лечили разные болезни и что их суеверие доходило до такой степени, что они верили в магическую силу старых склепов, куда на несколько суток помещали заболевших лихорадкой. С языческими верованиями, а конкретно – с культом предков, связана была и одна из печальных песен, исполненных для Тэбу де Мариньи. Суть ее состояла в том, что юношу должны были изгнать из сельской общины за то, что он вернулся из похода один, остальные погибли. И хотя автор сопоставляет сюжет песни с героическими временами Греции, он [7] все же не понимает главного: в сражении участвовали и погибли и единокровные родственники этого юноши, и он обязан был, согласно традиции почитания духов предков, отомстить за них или также пасть на поле боя.

Но хотя христианство и не внедрилось у шапсугов, натухайцев и других этнических групп адыгов, тем не менее в Пшате, недалеко от берега, в считающемся много поколений священном лесу Тэбу де Мариньи и его спутники увидели грубо вырезанный из дерева крест, верхняя часть которого напоминала трилистник и, кроме того, в этом лесу запрещалось рубить дрова и прикасаться к оставленным предметам и вещам. Еще во времена Тэбу де Мариньи шапсуги, возвращаясь из похода или просто давая клятву, обязаны были сделать зарок. Они приносили какие-то дары к святым местам и гордились этим. Тэбу де Мариньи наблюдал восторг и радость местных жителей, когда его попутчица, госпожа Е... привязала к кресту несколько кусков ткани. Они восприняли этот жест как проявление уважения не только к их святыне, но и к земле, и людям.

С христианскими обрядами, по данным автора, адыги увязывали моления об урожайном годе, увеличении благосостояния, убережении от чумы и других эпидемий, а также процедуру жертвоприношения. Предрасположенность адыгов к христианской вере имеет глубокие корни, и Тэбу де Мариньи рассказывает об этом в историческом обзоре своих «Путешествий...». Торговые взаимоотношения, разного рода контакты и войны, по данным автора, восходят к VII веку до н. э., когда в Причерноморье создавались и функционировали античные города-государства. По сообщениям римских историков, и в частности Аппиана Александрийского, читатель узнает о том, что торговля в регионе кипела и позже римским полководцем Гнеем Помпеем завоевывались местные племена, император Адриан лично назначал наместников ряду народов Северного Кавказа, миссионеры распространяли азы вселенской религии. Тэбу де Мариньи пишет о том, что упоминаемые им города Питиус, Сухум-кала, Боргус, Масетика, Гиерон, Синдика и другие находились на территории адыгов, и сами названия отдельных групп этого народа он считал очень древними. Несмотря на длительное и активное влияние римлян, греков и европейцев на северокавказцев, они все же, писал в своих дневниковых записях Тэбу де Мариньи, сохранили традиционные отношения в изолированных как бы феодально-демократических республиках, возглавляемых княжескими и дворянскими фамилиями. При сравнении его наблюдений с сообщениями других европейских и русских авторов, видно, что Тэбу де Мариньи явно указывает на разницу между крепостным правом европейских стран и зависимостью крестьян на Северном Кавказе. Так, характеризуя классы и сословия адыгского общества, он замечает, что второй класс – дворяне – является оруженосцами князей, то есть дает понять, что они в свое время являлись дружинниками. Крестьян он называет подданными, но пользующимися самостоятельностью, правом выбора нового владельца и [8] многими равными правами. Население Пшата – шапсугов – Тэбу де Мариньи называет «яркими республиканцами» и постоянно упоминает о их «генеральном совете», решавшем многие принципиально важные вопросы жизнедеятельности населения. Автор не случайно заостряет внимание на медиаторском судопроизводстве и приводит ряд специфических примеров, относящихся к системе композиций, то есть примирениях, основанных на возмещении материального ущерба пострадавшей стороне. Подобно «вире» германских «правд», виновные в описываемых Тэбу де Мариньи случаях согласно решениям народных судей обязаны были, в зависимости от состава преступления, выкупаться. В числе зависимых называется только сословие патриархальных рабов. При этом их дети, как правило, становились свободными. Рабы пополнялись за счет детей и женщин, привезенных из военных походов, а также захваченных в плен русских солдат. Тэбу де Мариньи был свидетелем случая, когда во время обеда у одного из адыгских дворян вошел пожилой русский драгун, попавший в плен еще в 1783 году на Кубани. Он давно уже был освобожден от рабской зависимости, женился на черкешенке, и в их семье родилось и росло много детей. Сам он, судя по разговору, почти забыл свой родной язык.

Понимание системы общественных отношений адыгов просматривается через объяснение автором существа военных набегов, которые совершались ради «одной только славы и победы над врагом». Соответственно подобному образу жизни и общественных отношений был организован и быт западных адыгов. Хуторские поселения в несколько десятков дворов рассредоточивались в удобных для безопасности и системы жизнеобеспечения местах. Женщины и дети лишний раз стремились показать преимущество своих мужей и отцов, на равных участвуя в хозяйственно-производительном труде. Даже женщины княжеских и дворянских домов на высоком профессиональном уровне изготовляли бурки, черкески, футляры для оружия и используемые в военном обмундировании ткани. Табу де Мариньи успел еще застать традицию приурочивания конно-спортивных состязаний к похоронам кого-либо из адыгских воинов. Достоинство князя и владельца в народе больше определялось не происхождением, а в ходе военных предприятий. Ловкое похищение, по Тэбу де Мариньи, причислялось к особой степени достоинства и удачно организованной военной экспедиции. «Самое сильное порицание, которое девушка может сделать молодому человеку, – писал Тэбу де Мариньи, – это сказать ему, что он до сих пор не смог украсть корову».

Но похищение у односельчан, единоплеменников, а также у людей, связанных теми или иными формами и видами взаимоотношений, для адыга было неприемлемым. Не случайно поэтому дневник путешествия Тэбу де Мариньи насыщен многочисленными примерами адыгского куначества и гостеприимства. Традицию приема гостей он считает самым «священным [9] и почитаемым чувством» и, сравнивая с европейским, замечает, что у последних «оно встречается лишь в записках философов». Поскольку Тэбу де Мариньи по происхождению был французом, ему бросаются в глаза все тонкости церемониала обслуживания гостей и их поведения; перед входом в кунацкую гость снимал оружие, кроме кинжала, что означало полное доверие к дому, усаживался на почетном месте, хозяин обслуживал и стоял перед гостем все время обеда и т. д. Обратил он внимание и на то, что, несмотря на умеренность самих адыгов в пище, гостей они угощали щедро и трапеза обычно продолжалась очень долго. Число блюд, предлагавшихся гостям, доходило до двух десятков. Достаточно сказать, что в одном случае национальных мясных, растительных и молочных блюд занесли в кунацкую «на восьми маленьких круглых столиках», во втором – на 12 и в третьем, в Пшате (это был дом Мехмета Ендар-оглу), – более чем на пятнадцати.

Несколько прагматично Тэбу де Мариньи рассматривает возникший в древности как регулятор общественных отношений внутри социума институт избегания. Так, условности и препятствия в общении жениха и невесты он объясняет стремлением продлить их тягу друг к другу, а значит, и любовные чувства. А проявление внешней сдержанности в чувствах связывается с поведением на людях мужа, жены и родителей в отношении детей.

Но, не желая выступать в роли пособника грубой завоевательной политики царской администрации и понимая, что русское командование в Причерноморье не способно проводить в жизнь ту линию в отношении северокавказских народов, какую он считал эффективной, справедливой и благоразумной, после окончания путешествия Тэбу де Мариньи подает в отставку. Он не мог поступиться нравственными принципами и предать своих адыгских друзей из Геленджика и Пшата.

Заключая свой дневник путешествия, Тэбу де Мариньи предостерегает императора Александра I и воинствующего генерала Ермолова от непродуманных военных действий в горных районах и повторения последствий и ужасов открытия Нового Света. Если бы, считал он, Александр I принял проект перспективного развития Северо-Кавказского региона, предложенного генерал-губернатором Новороссийского края герцогом де Ришелье, то человечество в недалеком будущем увидело бы вступление в мировую цивилизацию «еще одной нации».

Известно, что, уйдя в отставку, выдающийся сын Франции Жак-Виктор-Эдуард Тэбу де Мариньи все свое время посвящает изучению истории и этнографии народов Юга России, сотрудничает со знаменитым в те годы «Одесским обществом истории древностей», редактирует их труды, участвует в археологических изысканиях и заканчивает жизнь в 1852 году нидерландским консулом в Одессе.

С большим интересом с содержанием дневника путешествий Тэбу де [10] Мариньи ознакомился начинающий тогда ученый, молодой француз швейцарского происхождения Фредерик Дюбуа де Монпере. Особое впечатление на романтического юношу произвели страницы брюссельского издания книги, касающиеся геленджикских и пшатских встреч автора, описания экзотических и забывающихся традиций, обычаев и порядков адыгов, содержание проекта герцога де Ришелье, относящегося к области международных отношений, и многое другое. Несмотря на широкий круг интересов талантливого и целеустремленного молодого человека, он на всю дальнейшую жизнь заболел Кавказом и буквально с головой зарылся в имеющуюся к тому времени литературу об этом крае, его людях, природе. Из печати также он знал, что российское командование в 1831 году 15 парусами и 5000 человек во главе с генералом Бергманом блокировало побережье Геленджика и, пойдя по пути экономической блокады, ограничило торговлю адыгских племен не только с Турцией.

И вот, наконец, Дюбуа де Монпере не только удается увидеть Западный Кавказ и Закавказье, но и осмыслить и зафиксировать то, что никому до него еще не удавалось. Пятнадцатого мая 1833 года на бригантине «Нарцисс» под началом капитана Григория Ивановича Романовича, как он писал, Монпере отправляется в путешествие вокруг Кавказа. Впечатления его двухмесячного плавания вылились в шеститомный фолиант, которым сразу заинтересовалось Парижское Географическое общество. Успех был блестящим: золотая медаль, рекомендации к изданию, европейская известность. В салонах Франции, научных и культурных центрах Англии, Германии и других близлежащих государств о нем говорили как об эрудите, начитанном и глубоком человеке, специалисте в области натурологии, геологии, археологии и истории. Действительно, знакомясь с первыми страницами книги, где автор описывает графитные и порфировые вершины горной цепи Джуман-Тау и далее известняки Гагринского ущелья, породы третичного периода Пицунды, мергель Лыхны, слоистые склоны Хипеты, серо-фиолетовые напластования Усусупа, проводит идентификацию и сопоставление с горными районами Италии и каньонами швейцарского Глариса, обращаешь внимание на глубокие и профессиональные познания Дюбуа де Монпере в области геологии. Его эрудиция и научная осведомленность бесконечны. Он одинаково грамотно рассуждает о политике России, Турции и европейских держав, разумности методов колонизации, философствует о настоящем и будущем Кавказа. В 30-е годы XIX столетия Дюбуа де Монпере волнуют экологические проблемы Причерноморья, связанные с непродуманной вырубкой лесов на склонах, прилегающих к морю, которые, на его взгляд, повлекут за собой изменение микроклимата, исчезновение родников и речушек и, значит, плодородных почв и благодатных условий для занятий хозяйством.

Думая о быстротечности жизни и ценностных ориентациях человека, Дюбуа де Монпере излагает почти афористические мысли: «Волны – это [11] люди, пена – слава, корабль – время, которое все разбивает, все уравновешивает, все сглаживает. Немного пены здесь, немного там: не успела она пройти, как вечность поглотила все...» и «Но мы, люди XIX века, того века, когда нам стоит столько труда решиться верить в бога, мы уже ничего не можем увидеть из этих зрелищ богов, но наша песня льется».

В этом же русле, со знанием дела он осуществляет скрупулезный историографический обзор трудов Плиния Старшего («Естественная история»), Арриана Флавия, Аппиана («Римская история»), Прокопия Кесарийского («История войн Юстиниана»), Константина VII Багрянородного, который приводит его к мысли, что «ни один луч света не пронизывает историю черкесов на протяжении VI, VIII и IX веков. Только в X столетии мы находим историческое свидетельство о них, когда могущественному монарху Константину Порфирородному (Багрянородному. – А. М.) явилась счастливая мысль оставить памятник своего царствования, более ценный для нас, чем Триумфальная арка; это была его книга об управлении Империей, написанная его сыном».

Из средневековых авторов он признает также описание арабом Масуди этнических процессов народов Северного Кавказа и антропологическую характеристику черкесов: их несравнимую ни с каким народом красоту и эстетические вкусы, но главное, указание на отрицательную роль традиционной политической и общественной раздробленности народа на разных этапах его развития.

Древнюю историю адыгов он начинает со времен основания греческих колоний ахеян, гениохов и милезийцев, городов Диоскурия, Ольвии, Танаиса, Фанагории, Пантикапеи, Торикоса и Бата. Но в этом безупречном знании всеобщей истории, и особенно Древнего Рима и Греции, поражают талант и научное предвидение автора, позволяющие ему за мифами и легендами считавшей себя «светочем мира» Греции увидеть заимствования ее творцами и мужьями многого из духовной культуры тех, кого они считали варварами, особенно живших на берегу загадочного моря. На самом-то деле, пишет дальше Дюбуа де Монпере, «народ и цари Колхиды, оказавшие радушный прием аргонавтам, а также тирийцы, трояне и другие – все стояли на значительно более высокой ступени цивилизации, чем те искатели приключений и их войска, которые приходили к ним, подобно норманам средних веков, грабить, нарушая все «законы гостеприимства». Ведь не случайно Черное море, Причерноморье и вообще Кавказ воспевались всеми древними поэтами, певцами и писателями, и в частности Гомером, и воспринимались как край особой и неповторимой цивилизации.

Упоминаемое впервые за 26 лет до н. э. в 17-томной «Географии» Страбона название, зихов Дюбуа де Монпере тоже, вероятно, впервые пытается увязать с дискуссионной проблемой взаимосвязи самоназвания и обозначения тех или иных племен. На его взгляд, если этническая общность [12] существует веками, не меняя территории, духовного облика и психологических особенностей (в его понимании культуры), то она обязательно обладала отличающимся самоназванием. Так, проводя параллели между двумя древними народами Кавказа – грузинами и адыгами, он замечал: «Не только грузины, народ такой же древний, как сама история, не знали других названий, кроме «джихи» и «Джихетия», которыми они называли морской берег Черкесии и его обитателей, но, по-видимому, и сами черкесы не знали никакого другого своего национального наименования, кроме «адыге», как они себя и называют. А под влиянием греческого произношения, – продолжает он, – слово «адыге» трансформировалось в «зихи».

Примечательна историческая часть работы Дюбуа де Монпере и тем, что в истории народов Северного Кавказа XIV века учеными упускается содержание летописи, зафиксированной на дверях часовни у стены епископальной церкви Хопе в Мингрелии, свидетельствующей о могуществе Грузии и подчинении ей в отдельные периоды истории алан и адыгов. Суть записи на стене состоит в том, что государь Грузии Дадиан Вамек около 1390 года разорил Джихию и Аланию, покорил их владельцев и из трофейного мрамора построил у себя на родине часовню. Важно также упоминание в летописи 1509 года времени нападения на Имеретию и Гурию Инала «ненавистного».

Прекрасно оказался осведомленным Дюбуа де Монпере и в событиях Кавказской войны после Кучук-Кайнарджийского мира 1774 года, вопросах взаимоотношений Турции и России, реального состояния дел у западных адыгов. Колонизация, распространение мусульманства среди феодалов, борьба России с Турцией за Анапу, считал Монпере, настроили шапсугов, натухайцев и абадзехов «вернуться к своему прошлому, военному образу жизни, основанному на соприсяжничестве и демократии». Автор не преминул и напомнить о новом, прогрессивном по тем временам подходе к проблемам колонизаторской политики, предложенном герцогом де Ришелье, и охарактеризовал программу генерал-губернатора следующими словами: «Он задумал попробовать новый способ привлечь черкесов к России и покорить их: а именно прививая им цивилизацию», подразумевая под этим понятием уровень жизни, культуры, отвлечение от военных занятий, развитие производства и торговли. Эту идею несколько ранее пытался провести на Кавказе генуэзский коммерсант Скасси, утверждавший, что развитие у адыгов мирных профессий, торговли и плюс внушение им мысли о превосходстве России цивилизует их.

Мнение самого автора по поводу «пространного плана колонизации Причерноморья» и возможности его осуществления связывалось с рациональным использованием духовного и материального опыта местных этнических образований и «принятия их системы ведения хозяйства». И все же, писал Дюбуа де Монпере, 1829 год оказался переломным моментом в выборе крайне завоевательной политики действий царского правительства [13] по отношению к западным адыгам. Оно «обратилось всецело к мерам жестокости и возмездия». Россия уверила себя, что покорению силой уже не было альтернативы. Она знала, что адыгов не устраивали меры и мероприятия, проводимые русским правительством, попечитель торговли России с горцами оказался «неэффективным и малорезультативным, они даже согласны были ради свободы забыть и простить Турции эпидемию чумы».

Хотя Дюбуа де Монпере произнес такую афористическую фразу, как «...и беспристрастный суд истории выше личных соображений», он все же четко не определил, что главным в действиях адыгов был национально-освободительный настрой из-за неоправданной жестокости колонизаторов по отношению не только к мужчинам, но и к остальному населению.

Восполняет Дюбуа де Монпере и отдельные, слабо известные страницы разворачивавшихся событий Кавказской войны после Адрианопольского договора 1829 года. В работе рассказывается о раздражительной реакции Николая I на отказ черкесов покориться России, о их партизанской войне, продолжавшихся походах отдельных отрядов в тыл русской армии, несостоявшихся попытках соблазнить адыгских князей и уорков военными чинами, пенсиями и рядом других привилегий. Император ориентировал подчиненных на сочетание, с одной стороны, «сильная власть» – превосходство силой, пресечение торговых связей адыгов с Турцией и западноевропейскими странами, с другой – великодушие и цивилизаторская миссия России. В связи с этими установками и реальными событиями в регионе автор описывает действия графа И. Ф. Паскевича, начавшего это трудное предприятие, барона Розена, генералов Эмануэля, Вельяминова, Ермолова и т. д., военные экспедиции 1834–1836 годов, преследование иностранных судов, приближавшихся к берегам Черкесии, оспаривание прав на Северном Кавказе Турции, Англии, Франции и многое другое.

Особо надоело командованию царской армии известное еще со времен Страбона патриархальное рабство, в которое попадало значительное количество русских солдат, матросов и жителей казачьих деревень. Несмотря на то, что пленных из своих этнических подразделений они избегали закабалять в рабство, «главным фондом торговли» адыгов оставались дети невольниц. С пленными русскими солдатами адыги обращались мягко, поселяли в своих жилищах, делились пищей, одеждой, стремились перевести в свою веру, женить на своих девушках и женщинах. Чтобы хоть как-то предотвратить набеги черкесов и пленение солдат, командование Черноморской линией поручает полковнику Зассу заняться захватом заложников из среды горцев с тем, чтобы поставить их под свою зависимость. За дерзость, изобретательность и ловкость последние вскоре прозвали его «демоном черкесов». В 1834 году однажды он разом пленил более 60 адыгов, которых впоследствии весьма удачно удалось в Екатеринодаре [14] обменять на своих. И все же трудно поверить в то, что Николай I и все члены царского правительства поощрительно относились к бесцельным нападениям на адыгские села, разрушению жилищ, разграблению имущества, вытаптыванию полей и сжиганию запасов урожая простых крестьян. Инициатива в проведении этих и других актов вандализма, безусловно, исходила от военной администрации на Кавказе.

Сам автор, хотя и констатирует, что война без жертв не обходится и что 300 погибших при взятии Геленджика не так много в сравнении с французской кампанией в Алжире, и рассуждает о стойкости, выносливости и неприхотливости русского солдата, в душе своей гуманист. Стоя у стен разрушенного Сухума, Дюбуа де Монпере в свойственной ему своеобразной философской манере высказал свое видение проблем колонизации, войны и мира: «Наполеон под Каиром сумел подойти к делу иначе: он не отдал приказа сжечь Каир... Ничего так не зачумляет и не портит воздуху в этом знойном климате, как развалины жилищ, опустошенные, внезапно покинутые пространства, где обитали раньше люди».

Дюбуа де Монпере с большим удовольствием изучил жизнь местных народов, с восхищением наблюдал за строгим выполнением этикетных норм гостеприимства, уважения к возрасту и, казалось, противоречащему предыдущему, закону кровной мести. Причем он удивлялся тому, что адыги – мужчины, женщины и дети – все без исключения в общественном и семейном быту строго подчинялись установленным веками порядкам. Так, в Геленджике он оказался свидетелем непреклонного соблюдения горцами священного обычая гостеприимства. Под стенами крепости убили 19-20-летнего адыга. Коменданту Геленджика, полковнику Чайковскому, был предложен обмен скотом за тело молодого человека. Комендант согласился с условием выдачи солдат-дезертиров, «обладателей георгиевских крестов». Адыги категорически отказались нарушить законы предков. Поэтому не случайно Монпере писал: «Составляя историю черкесов, я поставил главной своей целью проследить их нравы и общественный строй, начиная с того времени, когда мы впервые узнаем о них, и кончая нашими днями, и указать на одно замечательное явление, а именно на то, как мало изменений претерпела и с каким постоянством придерживалась своих древних обычаев черкесская нация». В этих словах автора кроется определяющая загадка цивилизации адыгов, зиждущаяся на особом специфическом пути их демократического развития. Черкесского дворянина по воспитанию и образу жизни он сравнивает с испанским гверильясом, что в переводе означает «малая война» или «иррегулярный воин». Первый из ученых, хотя постоянно противоречит себе и употребляет слово «разбойники», Дюбуа де Монпере разобрался в сути понятия военных походов и системе политических отношений адыгов. Эти походы, по его утверждению, делались с целью личного возвеличения, славы и захвата добычи, которую, как правило, раздавали односельчанам и единоверцам. [15] Адыги могли, по подсчетам автора, выставить до 100 000 воинов, но создать единую армию, образовать сплоченный военно-политический союз им никогда, к сожалению, не удавалось. Они никому не подчинялись, и даже зависимые крестьяне слушались «только самих себя». При этом он несправедлив и необъективен, утверждая, что натухайцы, шапсуги и убыхи ленивы и стремятся «уклониться от труда», перекладывая всю тяжелую работу на женщин. Вряд ли методологически это соответствует действительности: не бывает так, чтобы народ в целом был ленив или обладал какими-то негативными качествами. Несколько ниже в параграфе «Вывоз» он пишет, что черкесы, торгуя, вывозили пшеницу, рожь, маис, кожи, изделия домашних промыслов и что многие из жителей этих мест владеют тысячами голов крупного и мелкого рогатого скота и табунами лошадей. Можно ли, не трудясь, осуществлять такой объем торговли и обмена?

К демократическим принципам взаимоотношений в черкесских обществах Дюбуа де Монпере относит народные собрания и роль на них почетных старейшин, третейских судей, князей, дворян, народа в целом. Автор искренне считал, что «нет более ярого республиканца, чем черкес...». Француз Монпере категорически возражал против безапелляционного утверждения ряда авторов известных ему публикаций, что черкесское общество состояло из «сборища разбойников и дикарей без веры и закона». История, культура и быт адыгов 30-х годов XIX века ассоциативно напоминали ему его родину и Германию периода раннего и развитого средневековья. «Это, – писал он, – образец феодальной рыцарской аристократии средних веков, героической аристократии античной Греции». Такими обществами правили феодальные законы, князья древнего происхождения и выработанные веками порядки общежития и нормативного поведения. И в то же время он указывает на ощутимую роль военной демократии в их обыденной жизни и статусном положении: «Княжеское звание ниже приобретенного военными походами». О приоритете военного образа жизни свидетельствует и предпочтение адыгами оружия и лучших пород лошадей, нежели одежды и тем более обустройства быта и покоя в жизни. Кинжал, сабля и ружье уважающего себя воина стоили по нескольку сот рублей. И общество больше всех, подобно бардам франков и кельтов, ценило искусство джегуако, летописцев истории народа.

С таким же почтением и восхищением, вероятно, и мы должны относиться к двум талантливым французам – Тэбу де Мариньи и Дюбуа де Монпере, оставившим нам прекрасные воспоминания более чем полуторастолетней давности, памятники истории, цивилизации и культуры народов Северо-Кавказского региона.

А. Я. Мусукаев,

доктор исторических наук, профессор.

Текст воспроизведен по изданию: Тэбу де Мариньи. Путешествие по Черкессии. Фредерик Дюбуа де Монпере. Путешествие вокруг Кавказа. У черкесов и абхазов, в Колхиде, Грузии, Армении и Крыму, Том I. Нальчик. Эль-Фа. 2002