К БИОГРАФИИ А. С. ГРИБОЕДОВА

(Из неизданных материалов Д. А. Смирнова)

I.

Рассказы С. Н. Бегичева и Б. И. Иона. — Арест Грибоедова по делу 14 декабря. — Дорога с фельдъегерем Уклонским до Петербурга через Москву и Тверь. — Четверостишие Грибоедова о своем заключении. — Искусство Грибоедова очаровывать окружающих. — Прогулки Грибоедова к Жандру из-под ареста по ночам. — Случай с надсмотрщиком. — Оправдание. — Слова императора Николая, сказанные Грибоедову при аудиенции. — Возвращение на Кавказ. — Паскевич ждет Грибоедова в Воронеже. — Предположения Грибоедова о женитьбе на дочери частного пристава. — Деятельное участие Грибоедова в персидской кампании 1827 — 28 г.г. — Отношения к Аббасу-Мирзе. — Личная храбрость на войне.

Любят старики Грибоедова! Очень любят! Целые часы проходят иногда в толках о нем, в припоминаниях, самых наивных, самых добродушных, согретых искренней любовью к предмету речи — к Грибоедову. И проходят незаметно. Один — вероятно, в сотый раз — рассказывает другому какой-нибудь случай из жизни покойного Грибоедова, а другой — тоже в сотый раз — слушает с полным вниманием, с любопытством... И вдруг что-нибудь покажется слушателю не так, и он перебивает рассказчика: “Нет, нет, постойте! Вы перепутали”. И рассказчик останавливается. И вот начинается спор: “Это было тогда-то” или “это было так-то”... А я, питомец новых идей, гражданин новых поколений, слушаю эти рассказы и споры с голодным вниманием, но — сохрани Боже — не с голодным вниманием какого-нибудь беллетриста или фельетонного нравоописателя, нет. Я сознаю сам в себе искреннее глубокое чувство любви к Грибоедову, да, во мне это чувство сознательное, могу сказать, искушенное. И, слушая то, что через... написать страшно. Неужели перо мое осмелится определить ту меру дней, которая отпущена на земле этим двум благородным созданиям, этим двум старикам ¹. Нет, дай Бог им еще счастливых много дней, как сказал наш Пушкин. Да, дай Бог.

У Бегичева семейство: только 13 лет старшему сыну, а там все мал-мала меньше, как говорит русская поговорка. И надо видеть, какой отец, какой умный, добрый и попечительный отец этот почтенный старик Бегичев. А старик Ион, доктор прав, воспитатель Грибоедова. Этот старик, ученый доктор, немец ², теплая и сама в себе замкнутая душа, оплакал [1037] как-то, с год, что ли, тому назад, смерть своего попугая. В этой почти детской привязанности не видна ли самая гуманическая природа. И старик Ион написал стихи на смерть своего попугая. Надо видеть их, особенно слышать их говорящими о Грибоедове, чтобы их полюбить. Их позы и фигуры стоят иногда кисти Ван-Дейка.

1842 года, февраля 27, часов в 10 вечера отправился я к Бегичеву. Я застал его и старика Иона беседующими в кабинете. Приняли меня, как и всегда, ласково. Слово за слово речь зашла о Грибоедове, и я услышал следующее. 14 декабря 1825 года наделало, как известно, много суматохи в России. На Грибоедова, между прочим, тоже пало подозрение правительства. В феврале 1) 1826 года прискакал в Грузию к А. П. Ермолову курьер с повелением арестовать Грибоедова и отправить немедленно в Петербург. Ермолов и Грибоедов, несмотря на различие лет и поста, были связаны тесными отношениями: с глазу на глаз они говорили друг другу “ты”. Прискакавший курьер нашел за ужином Ермолова с гостями, в числе которых был и Грибоедов. Они ужинали запросто, весело и беспечно. Когда доложили Ермолову о приезде курьера, он вышел из-за стола и, прочитавши депешу в другой комнате, возвратился бледный и встревоженный и вызвал к себе Грибоедова. Грибоедов принял полученную Ермоловым весть очень равнодушно. “Ступай домой, — сказал ему Ермолов: — я могу дать тебе только 2 часа свободного времени, сожги все, что можешь”. Грибоедов отказался упрямо и решительно, он не сделал ни [1038] шагу из квартиры Ермолова и велел принести себе туда из своей квартиры нужные вещи, платье, белье, деньги и прямо из квартиры Ермолова поскакал с курьером в Петербург ⁴. Видно, совесть была чиста. И в самом деле совесть его была чиста в этом деле. “Я говорил им, что они дураки” — вот слова Грибоедова, которые всегда повторял Степан Никитич, говоря об отношениях его к заговорщикам ⁵. Грибоедов имел удивительную способность влюблять в себя все его окружающее. Можно сказать смело, что все, что только было около него, любило его. И немудрено: это был такой высокий, чистый, человечественный характер. Еще прежде слыхал я от Бегичева, что товарищи Грибоедова по службе или, может быть, просто люди знакомые, находившиеся так же, как и он, при особе Ермолова, отпуская Грибоедова в Петербург с прискакавшим за ним курьером, крепко-накрепко наказывали этому курьеру довезти Грибоедова цела и сохранна, или никогда уже к ним не показываться ⁶: этот курьер имел частые поручения в Грузию. Грибоедов, как видно, не очень беспокоился о том, что его ждет в Петербург, и хотел ехать не иначе, как a son aise. А можно ли было так ехать с курьером, [1039] присланным взять его и доставить в Петербурга по подозрению правительства? Однако так было, и Грибоедов ехал a son aise. Он ночевал в Новочеркасске, а какую штуку отшил в Москве, так это действительно можно только с Грибоедовским характером. Вот она, по рассказу Бегичева. Приехавши в Москву, Грибоедов проехал прямо в дом Дмитрия Никитича ⁷ в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы Божедомской. Он не въехал к Степану Никитичу, вероятно, для того, чтобы не испугать его. Дельно! “В этот самый день, — рассказывал Бегичев, — как Грибоедов приехал в Москву, у меня был обед: съехались родные ⁸. Брат Дмитрий Никитич должен был, разумеется, обедать у меня же в обществе родных. Ждали мы его, ждали — нет! Сели за стол. Во время самого обеда мне вдруг подают от брата записку следующего содержания: “Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай, он у меня”. На радостях, ничего не подозревая, я бухнул эту весть за столом во всеуслышание. Зная мои отношения к Грибоедову, родные сами стали посылать меня на это, так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился. Вхожу в кабинет к брату. Накрыт стол, сидит и обедает Грибоедов, брат и еще безволосая фигурка в курьерском мундире ⁹. Увидал я эту фигурку, и меня обдало холодным потом. Грибоедов смекнул делом и сей же час нашелся. “Что ты смотришь на него?” — сказал мне Грибоедов, указывая на курьера. — “Или ты думаешь, что это так просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер, он знатного происхождения: испанский гранд ДонЛыско-Плешивос-ди-Париченца”. Этот фарс рассмешил меня своей неожиданностью и показал, в каких отношениях находится Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и покоен как нельзя больше. “Ну, что, братец, — сказал он наконец своему телохранителю: — ведь у тебя здесь есть родные, ты бы съездил повидаться с ними”. Телохранитель был очень рад, что Грибоедов его отпускает, и сейчас же уехал. Мы остались одни. Первым моим вопросом Грибоедову было удивление, какими судьбами и по какому праву распоряжается он так своевольно и временем, которое уже не принадлежало ему, и особою своего [1040] телохранителя. “Да, что, — отвечал мне Грибоедов: — я сказал этому господину, что если он хочет довезти меня живого, так пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать”. Грибоедов приехал в Москву в 4 часа ¹⁰, около обеда, а выехал в 2 часа ночи. “На третий день, — прибавляет Бегичев, — после проезда Грибоедова через Москву я был у его матери Настасьи Федоровны, и она с обычной своей заносчивостью ругала Грибоедова: “карбонарий” и то, и се, и десятое. Проездом через Тверь, как я от него узнал после, он опять остановился: у телохранителя была в Твери сестра, и они въехали к ней. К счастью и несчастью Грибоедова, он, войдя в комнату, увидел фортепиано и, глубокий музыкант в душе, ученый теоретик ¹¹, он не мог вытерпеть и сел за фортепиано. Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента. В Петербурге Грибоедова засадили в главный штаб. Скучно стало там сидеть Грибоедову. Может быть, сознание правоты своего дела еще усилило эту томительную однообразную скуку и придало тот резкий и желчный характер, которым так обличается всякое выражение Грибоедова. Вот четверостишие, сказанное им в этом грустном заключении:

И потянули к Иисусу ¹².

Но и тут очарование личного характера Грибоедова не исчезло. Может быть, тут-то оно и проявилось в высшей степени. [1041]

Прав или нет был Грибоедов, но он все-таки содержался по подозрению, все-таки был арестантом, и, Боже мой, какое было дело надсмотрщику, этой ходячей машине, едва-едва разумеющей приказания начальства и только разумеющей одно исполнение, — какое ему было дело до личных интересов арестанта. Как мог он почувствовать какое-нибудь участие к одному из многого множества своих клиентов? Вот что об этом времени жизни Грибоедова рассказывал Бегичев: “Я сказал уже, что Грибоедов был глубокий музыкант и, сидя в главном штабе, он так очаровал своего надсмотрщика, что тот выпускал его всякую ночь подышать северным воздухом, и Грибоедов всякую ночь ходил в дом Жандра ужинать и играть на фортепиано” ¹³. Бегичев через Жандра послал Грибоедову 1000 рублей. Да, вот до какой степени простиралась привязанность этого надсмотрщика к Грибоедову и до чего доводила Грибоедова томительная скука заключения. Вот еще факт и пресмешной. Я слышал это от Степана Ник. Бегичева. Грибоедов сидел в одной и той же комнате вместе с тремя, кажется, другими лицами не из сильно заподозренных. Раз Грибоедов так сильно озлобился на свое положение, что громко разругал все и всех, кого только было можно, и выгнал своего надсмотрщика, пустив в него чубуком с трубкой. Товарищи заключенного так и думали, что Грибоедов после этой отчаянной вспышки погиб. И ничего не было вероятнее. Однако, что же вышло? До какой степени привязался к нему надсмотрщик? Через полчаса или менее после того, как Грибоедов пустил в него чубуком, дверь полурастворилась, и надсмотрщик спрашивает: “Александр Сергеевич, что вы еще сердиты, или нет?” Это рассмешило Грибоедова.

— Нет, братец, нет, — закричал он ему.

— К вам можно войти?

— Можно.

— И чубуком пускаться не будете?

— Нет, не буду.

Вот что делал, и что делалось с Грибоедовым во время его невольного затворничества. Оно продолжалось довольно долго. Грибоедов высидел 4 месяца, пока тянулось следствие. Он был оправдан, и государь призвал его к себе и сказал ему: “Я был уверен, Грибоедов, что ты не замешан в этом [1042] деле. Но если тебя взяли наравне с другими, это была необходимая мера. Отправляйся к месту своей службы. Жалую тебя надворным советником и даю для проезда двойные прогоны” ¹⁴. Милость государя была чувствительна для Грибоедова. Он попросил у царя лист о пожаловании его чином ¹⁵ и выдаче двойных прогонов. Государь не отказал в этой просьбе. Где этот лист, куда он девался, неизвестно. Грибоедов отправился к своему посту вместе с Паскевичем, который был послан наблюдать, а впоследствии и сменить знаменитого Ермолова. Обстоятельства случайно поставили Грибоедова между ними. Связанный с Паскевичем узами родства, он был связан с Ермоловым узами дружбы. Зная скрытую цель поездки Паскевича, Грибоедов по врожденному чувству деликатности не желал ¹⁶, по крайней мере, приехать к Ермолову вместе с Паскевичем. Для этого он отправился в деревню к Бегичеву, предварительно сказавши Паскевичу, что догонит его в Воронеже. Грибоедов был твердо уверен, что Паскевич не дождется его, однако тот дождался.

Не знаю, именно сколько времени пробыл Грибоедов в этот проезд у Бегичева ¹⁷. Но, кажется, сюда следует отнести следующий факт. “Я было чуть-чуть не женился в Москве”, сказал Грибоедов Бегичеву. Это немножко удивило Бегичева. И вот Грибоедов рассказывает ему, что встретил в Москве дочь какого-то частного пристава, которая похожа лицом на жену [1043] его Анну Ивановну, и даже задумал было жениться. Грибоедов очень уважал Анну Ивановну ¹⁸.

Как велико было участие Грибоедова в последней персидской войне (1826 — 28 гг.), об этом мы говорить не станем. Жаль, а так всегда делается, что слава принадлежит не главному, а старшему. Впрочем, так и быть должно. Превосходно знавший персидский быт и самый дух народа и даже самую местность, друг Аббаса-Мирзы, Грибоедов был правою рукою Паскевича: и не будь этой руки, мы, может быть, увидали бы, что Паскевич не... Все движения к Аббас-Абаду, Эчмиадзину и даже к самой Эривани были подвигнуты решительностью Грибоедова, который беспрестанно, так сказать, толкал вперед Паскевича, не знавшего ни персиян, ни местности. Вот пример. Когда Аббас-Мирза затворился в Эривани, Паскевич, зная личные отношения Грибоедова к персидскому наследнику, послал Грибоедова к Аббас-Мирзе с такого рода мирными предложениями, на которые последний не согласился. Что же вышло? Грибоедов увидел, в каком положении находилась Эривань; возвратясь, настоял на том, чтобы двинуться к ней, обещая успех верный. Эривань была взята, и Паскевич получил титло Эриванского ¹⁹.

Об отношениях Грибоедова к Аббасу-Мирзе должно сказать, что наследник до такой степени привязался к Грибоедову, что мешал даже ему заниматься делами, или беспрестанно требуя его к себе, или сам приходя к нему. “Мне нет другого средства, как сказаться больным, чтобы заниматься”, — говорил Грибоедов Иону. [1044]

Многие ли также знают о хладнокровной храбрости Грибоедова. Доктор Ион мне сказывал, что Паскевич в письмах своих ²⁰ в Москву жаловался, что “слепой (Грибоедов был очень близорук), не внимая никаким убеждениям, разъезжает себе в первых рядах под пулями”.

II.

Свидание с доктором прав В. И. Ионом 2 марта 1842 г. — Дуэль из-за танцовщицы Истоминой Шереметева с гр. Завадовским. — Причина дуэли. — Ночной визит Истоминой к Завадовскому и Грибоедову при содействии последнего. — Вмешательство Якубовича. — Описание дуэли на Волковом поле. — Смертельная рана Шереметева. — Слова Каверина. — Угроза Якубовича. — Встреча Грибоедова с Якубовичем в Тифлисе. — Дуэль. — Грибоедов и Якубович ранены. — Причины катастрофы 30 января 1829 г. — Укрывательство в посольском доме русской подданной. — Лакеи Грибоедова и персидские женщины. — Самозащита Грибоедова перед смертью. — Встреча с Булгариным.

Это было в 1817 г. Истомина была известная танцовщица на петербургской сцене. Как все театральные героини, а тем более балетные божества, Истомина имела поклонников и обожателей. Счастливейшим из них был Вася Шереметев (не граф). Этому Васе, traditur, досталась она intacta: пусть так, но дело вот в чем. Грибоедов и Ион жили вместе. Ион в это время сделался директором немецкого театра в Петербурге и переселился куда-то поближе к театру ²¹. Грибоедов переехал к Завадовскому. Истомина бывала часто в квартире Грибоедова вместе со своим обожателем, и все трое обходились en ami ²². Грибоедов и не думал ухаживать за Истоминой и метить на ее благосклонность, а обходился с ней запросто по-приятельски и короткому знакомству. Переехавши к Завадовскому, Грибоедов после представления взял по старой памяти ²³ Истомину в свою карету и увез к себе в дом Завадовского. Как в этот же самый вечер пронюхал некто Якубович, храброе и буйное [1045] животное, этого не знают. Только Якубович толкнулся сейчас же к Васе Шереметеву и донес ему о случившемся, прибавляя, что Грибоедов привез Истомину к Завадовскому и, стало быть, для него хлопочет. Пьяные прикатили в дом к Завадовскому Якубович с Шереметевым, завязалась ссора, и дело дошло до картели. Завадовский и Шереметев должны были стреляться. На место дуэли ²⁴ вместе с Завадовским поехали Грибоедов, Ион и еще кое-кто, Барьер был на 12 шагах. Первый стрелял Шереметев и слегка оцарапал Завадовского: пуля пробила борт сюртука около мышки. По вечным правилам дуэли Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника еще на 5 шагов. Он подошел. Тогда многие стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву. “Я буду стрелять в ногу”, — сказал Завадовокий. “Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя”, — сказал ему Шереметев, услышавший эти переговоры. “Chargez mes pistolets”, — прибавил он, обращаясь к своему секунданту. Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он выстрелил, пуля пробила бок и прошла через живот, только не навылет, а остановилась в другом боку. Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствовавших при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорвиголова и бреттер, каких мало. Он служил когда-то адъютантом у Бенигсена и проказил в Гамбурге до того, что был целому городу и околотку известен под именем “красного гусара”. Бенигсен должен был после спровадить эту удалую голову, потому что от нее никому житья не было. Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно: “Вот те, Васька, и редька!” ²⁵ Пуля легко была вынута тут же припасенным медиком. Якубович взял эту пулю и, положив ее в карман, сказал Завадовскому: “Это тебе”. Шереметев прожил после дуэли немного более суток. Он непременно хотел видеть Грибоедова и когда тот приехал к нему, то Шереметев просил у него прощения и помирился с ним ²⁶. Отец Шереметева, зная распутную жизнь [1046] сына, объяснил государю, что ожидал своему сыну подобного конца, и просил простить всех участвовавших в этом деле. Государь простил всех, но поджога Якубович был сослан на Кавказ. Еще до отъезда он в разговорах с другими грозил, что Грибоедову эта шутка не пройдет даром. Судьба велела Грибоедову встретиться с Якубовичем на самом, так сказать, первом шагу в Тифлисе, потому что очень скоро после этого дела Грибоедов был там, отправясь на службу. Только что он приехал в Тифлис и вошел в какую-то ресторацию, как чуть ли не на лестнице встретился с Якубовичем. Грибоедов сказал ему, что слышал об его угрозах, и просил разделки. Они стрелялись ²⁷. Якубович был легко ранен. Грибоедову пуля прошибла ладонь левой руки близ мизинца. После, чтобы играть на фортепиано, он должен был заказать себе особую аппликатуру.

Причина ужасной, мученической смерти Грибоедова все еще остается непроницаемой тайной. Убили русского посланника, — и пусть его убила азиатская чернь, все-таки это факт небывалый. Между условиями мира, заключенного Россией с Персией, было следующее: всем русским, желающим возвратиться в отечество, персидское правительство должно было давать свободный пропуск без малейшей задержки и насилия. В числе жен одного персиянина была русская, которая пожелала возвратиться на родину. Персиянин не пускал ее. Она ушла от него, и Грибоедов принял ее в посольский дом. В народе диком это возбудило негодование, которое, однако, держалось скрытно, в состоянии глухого возмущения, до следующего случая. Раз в базарный день лакеи Грибоедова затронули что-то персидских женщин. Искра попала в порох. Пошла резня. Приступили к дому Грибоедова. Он, видя опасность, кинулся навстречу бунтующей черни с пистолетами и ятаганом, но, увидевши превосходство целой массы, скрылся и заперся в какой-то беседке вместе с несколькими русскими. Беседку подожгли. Разломали ли у этой беседки двери, растворил ли их сам Грибоедов, неизвестно. Известно только, что когда приспел отряд шаховой гвардии под начальством капитана для усмирения черни, [1047] Грибоедов и все русские, в том числе 150 человек казаков, составлявших почетный караул Грибоедова, погибли, Шах наложил на двор трехдневный траур. Хозрев-Мирза, как известно, был в России для личного объяснения с государем, но Грибоедова уже не стало...

Через год после приезда в Петербурге я встретился (19 ноября 1842 г.) с Булгариным у Межевича, к которому приехал обедать. Булгарин тут не обедал, он пробыл какой-нибудь час и уехал. Но в продолжение этого часа мы говорили о Грибоедове. Мы сидели в кабинете Межевича. Свеча стояла недалеко от стены, где висел портрет Грибоедова. Булгарин, ходя по комнате, взял свечу и поднес ее к портрету. “Вам это лицо должно быть хорошо знакомо”, сказал я ему. Он, разумеется, отвечал утвердительно. Цельного не было нечего. Обращу внимание на главное в разговоре моем с Булгариным, который вскоре после смерти Грибоедова назвал себя его другом. Доселе я думал, что существует только один автограф “Горе от ума” у Бегичева. Теперь нашелся еще другой — у Булгарина. Межевич, передавая мне это известие, сказал, что на этом автографе рукою Грибоедова написано: “Тебе, мой Фаддей, отдаю мое Горе” ²⁸. Существование этого автографа у Булгарина подтверждено мне им самим при этой нашей встрече. Кроме автографа “Горе от ума”, по словам Булгарина, у него находится множество разных бумаг, собственноручных Грибоедова, бумаг ²⁹, которые напечатать невозможно. Булгарин очень верно выразился, сказав, что Грибоедов родился с характером Мирабо. Рассмотрите глубже эти слова и в основании их вы откроете истину. Булгарин не читал, как мне сказывал, биографии Полевого. Он презирает Полевых, как это можно видеть из слов его, и отрицает их знакомство с Грибоедовым. “Человек прошелся как-то с ним (Кс. Полевым) по саду... а они уж и пишут”, — сказал он насмешливо. Портрет, приложенный при издании Полевого ³⁰, списан, по словам Булгарина, с портрета, находящегося у Марии Сергеевны Дурново, а этот последний с портрета, находящегося у Булгарина. [1048]

III.

Первое знакомство с Жандром (28 апреля 1858 г.). — Внешний вид сенатора. — “Притворная неверность” — Впечатление на публику от ареста Грибоедова. — Жандр о ночных визитах к нему арестованного Грибоедова. — Новые подробности ареста. — Участие А. П. Ермолова. — Похищение пакета с бумагами Грибоедова через М. С. Алексеева. — Участие караульного офицера. — Содержание бумаг. — Прогулки днем по Петербургу арестованного Грибоедова. — Участие Ивановскаго. — Обход заключенных в главном штабе генералом Потаповым. — Грибоедов со штыком часового у Жандра. — Объяснение дружбы Грибоедова с Булгариным. — Новые подробности смерти Грибоедова. — Слова Грибоедова при назначении посланником. — Последние проводы его из Петербурга. — Эпиграмма на М. Дмитриева. — Совет Жандра познакомиться с И. И. Сосницким и П. А. Каратыгиным. — Об увлечении Грибоедова Телешевой. — Покупка автором “Русской Талии” и “Сына Отечества” за 1825 год. — Болезнь Смирнова.

28 апреля, часов около 10 утра, я в первый раз позвонил у двери сенатора Андрея Андреевича Жандра ³¹, вслед затем отдал отворившему мне человеку, для передачи сенатору, рекомендательное о мне письмо Степана Никитича Бегичева и не более полуторых минут ждал приема: боковая из швейцарской дверь отворилась... “Пожалуйте”. Я вошел в кабинет. Очень понятно, почему я был принять так скоро: в письме Степана Никитича, которое было доставлено мне стариком несколько месяцев тому назад не распечатанное, находилось благодетельное для меня выражение, отворявшее мне все двери: “родственник Грибоедова” и, кроме того, следующие, очень мне памятные строки: “я знаю Смирнова давно и даже позволил ему снять копии со всей переписки со мной Грибоедова. Сообщишь ли ты ему что-нибудь, или нет — твоя воля, но за честность его побуждений и характера я вполне ручаюсь”. Бегичев подобных слов не напишет даром.

У самых дверей кабинета меня встретил высокий, очень высокий, сухой, как скелет, старик, одетый в узенькое темно-коричневого цвета пальто, которое только увеличивало или по крайней мере выказывало всю его худобу. Голова у этого старика редькой, корнем вверх, лицо все в морщинах, маленькие серые глаза смотрят умно и серьезно, и вся фигура была бы строгая и серьезная, если бы ее не смягчала ласковая, добрая улыбка.

Я отрекомендовался. Жандр дружески протянул мне руку, усадил меня в громадные, старо-фасонные, может быть, настоящие “вольтеровские” кресла и начал читать письмо. [1049]

— Давно ли видели вы Степана Никитича? — обратился он ко мне с вопросом, окончивши чтение.

— Прошлой осенью. Я прожил у него более недели в его тульской деревне Екатерининском ³².

— Здоров он?

— По крайней мере, при мне был здоров.

— По-нашему... — старик улыбался. — Мы с ним недалеко друг от друга ушли: ему должно быть...

— 72 года, — докончил я.

— А мне скоро 70. Мы перед вами, людьми нового поколения, похвастать можем. Я, например, несмотря на мои годы, никак не могу пожаловаться на здоровье: я человек сухой, легкий, воздержный, редко бываю болен. Всякий Божий день я иду из сената пешком; разумеется, за мной едет карета... на всякий случай; оно лучше, знаете. Давно вы приехали?

— Вчера утром.

— На долго?

— Как Бог даст. Цель моей поездки уже известна вашему превосходительству из письма Степана Никитича. Если позволите, я расскажу вам ее коротко, но несколько подробней.

Я сказал все, что мне было нужно, и кончил словами: “многое зависит от вашего превосходительства. Я не скрываю от вас, что вы были одной, и может быть даже главной, целью моей поездки. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в содействии...

— Не думаю, чтобы мое содействие принесло вам большую пользу.

Меня слегка покоробило.

— У меня нет ни одной строки Грибоедова... Было одно письмецо, да и то выпросил Булгарин. Но я очень рад с вами познакомиться, надеюсь, что мы будем видаться с вами часто...

Я поклонился.

— И я охотно буду вам рассказывать о Грибоедове все, что знаю, и все, что помню.

“Это едва ли еще не лучше”, — подумал я.

— Я всякий вечер, начиная с 8 часов, дома. Когда хотите, милости просим, всегда вам рад.

И после этой речи, которую я мог принять за вежливым образом сказанное “теперь прощайте”, старик, вспомнивши о [1050] Грибоедове, по поводу общей их комедии “Притворная неверность”, разговорился и проговорил более получаса.

— Не можете ли, по крайней мере, вы, ваше превосходительство, оказать не только мне, но и всей русской публике следующую важную услугу — отметить в “Притворной неверности” то, что принадлежит собственно Грибоедову?

— Нет, не могу... ³³ Давно было, много с тех пор воды утекло...

И тут, яснее обыкновенного, показалась на губах старика добрая улыбка.

Это был мгновенный, но ясный луч, осветивший мне личность этого человека. Я понял, с кем имею дело.

Все, что рассказывал мне тут, утром, Андрей Андреевич, я совокупляю с рассказами его в вечернее мое посещение того же дня. Да, я был у него в тот же день вечером, потому что по тону и общему характеру приема, мне сделанного Жандром, я почел себя в праве в тот же день воспользоваться данным мне позволением — посещать его, когда мне угодно, после восьми часов вечера. Искушенье было слишком велико: друг Грибоедова, много о нем знающий, да к тому же от угла Торговой и Мастерской, где моя квартира, — рукой подать до угла Грязной и Садовой, где он живет, стоит только переехать на лодке Фонтанку ³⁴.

Может быть, я не запишу обоих наших разговоров, и утреннего и вечернего, в порядке и последовательности, но уверен, что не упущу из них ничего главного.

— Вы были в Петербурге, ваше превосходительство, когда привезли сюда Грибоедова, как декабриста?

— Да, в Петербурге.

— Степан Никитич, и не один раз, говорил мне... Но позвольте прежде этого другой и очень важный для меня, да и не для одного меня, вопрос; скажите, какое впечатление произвел на публику арест Грибоедова? Это обстоятельство гораздо важнее, нежели кажется с первого поверхностного взгляда, и ваше на этот раз показание вполне драгоценно.

“Угол падения, — подумал я в эту минуту геометрической истиной, — не в одном вещественном, но и в нравственном мире равен углу отражения”. [1051]

— Огромное, — ответил мне Жандр, смотря на меня прямо, как бы желая “вразумить” меня. — Огромное, — повторил он. — По городу пошла молва, толки: “Грибоедова взяли, Грибоедова взяли”...

— А, — сказал я, не скрывая того отрадного чувства, которое овладело мной в эту минуту, чувства, в котором была смесь и радости и какой-то гордости за человека, которому чужда теперь всякая гордость, но память которого люблю я так сильно. — Стало быть, имя было слишком громко, слишком народно.

— Еще бы! Такие ли я вам еще на этот раз чудеса расскажу. Однако вы начали и не кончили: что же вам говорил Степан Никитич?

— Он говорил мне, и, повторяю и вместе прошу вас заметить, не один раз, что Грибоедов, которого засадили в главный штаб, всякую ночь приходил оттуда к вам.

— Совершенная правда. Всякую ночь приходил, ужинал или пил чай и играл на фортепиано. Последнее-то и было его отрадой: вы, конечно, знаете, что он был замечательный музыкант, — музыкант не только ученый, но страстный. Он возвращался от меня в свою конуру или поздно ночью, или на рассвете.

— Да как же, Боже мой, все это делалось? Слышишь и ушам не веришь. Между тем слышишь все это от людей, в словах которых нет никакой возможности сомневаться.

— Делалось, а потому и делалось, что Грибоедов имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно “очаровывать”. Я не знаю, как Степан Никитич рассказывал вам историю его ареста, но расскажу ее вам, в свою очередь, и в доказательство всей справедливости слов, сейчас мной сказанных. Вы знаете, что тогда он служил при Ермолове и взят он был во время какой-то экспедиции, в каком-то местечке, имени которого не вспомню.

— Я вам помогу, ваше превосходительство: он был взят в Екатериноградской станице ³⁵.

— Кажется, что так. Подробности его ареста очень любопытны и характеристичны именно как доказательство той привязанности, которую умел внушать к себе Грибоедов. Когда к Ермолову прискакал курьер с приказанием арестовать его, Ермолов, — заметьте, Ермолов, человек вовсе не мягкий, — призвал к себе Грибоедова, объявил ему полученную новость и сказал, что дает ему час времени для того, чтобы истребить все [1052] бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, после чего придет арестовать его со всей помпой — с начальником штаба и адъютантами. Все так и сделалось, комедия была разыграна превосходно. Ничего не нашли, курьер взял Грибоедова и поскакал.

— Извините, Андрей Андреевич, что я перебью вашу речь рассказом об одной подробности, которая относится именно к этой минуте и которую я слышал от Степана Никитича. Она только прибавляет к доказательствам того, что и вы хотите доказать, т. е. как все любили Грибоедова. Когда Ермолов сдал его с рук на руки курьеру, то сослуживцы Грибоедова обратились к этому курьеру с следующим, как говорится, “наказом”, что если он не довезет Грибоедова до Петербурга цела и сохранна, то пусть уже никогда ни с одним из них не встречается, ибо сие может быть ему вредно.

— Это очень вероятно. Продолжаю мой рассказ. С Грибоедовым были не все его бумаги, но значительная часть их находилась в крепости Грозной ³⁶. Ермолов должен был дать предписание коменданту захватить эти бумаги, запечатать и передать пакета курьеру. Все было исполнено. Курьер, Грибоедов и пакета благополучно прибыли в Петербург, в главный штаб. Слух об аресте Грибоедова распространился... Через несколько дней после этого ко мне является один, вовсе мне до того времени незнакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев, черниговский дворянин, приносит мне поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в главном штабе, и пакет бумаг, приехавших из Грозной. Как же все это случилось? Грибоедов, когда его привезли, успел какими-то судьбами сейчас же познакомиться с Алексеевым, который сказал ему, что его в самом скором времени выпустят, потому что он взят по ошибке, вместо родного брата своего, екатеринославского губернского предводителя. Грибоедов воспользовался этим [1053] обстоятельством отлично: в пять минут очаровал Алексеева совершенно, передал ему пакет, сказал мой адрес и просил доставить этот пакет ко мне. Алексеев все исполнил свято.

— Еще раз виноват, Андрей Андреевич. Вы мне позволите пополнить ваш рассказ?

— Сделайте милость. Иное я мог забыть, а другое могу и не знать.

— Вот, со слов Степана Никитича, обстоятельство, которое вполне поясняет, каким образом пакет, бывший у курьера и уже составлявший таким образом казенную собственность, мог вдруг очутиться в руках самого Грибоедова. Курьер сдал и самого Грибоедова, и пакет караульному офицеру. Этот офицер был некто Сенявин — сын знаменитого адмирала — честный, благородный, славный малый. Принявши пакет, он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате, в которой на ту пору мог находиться и Алексеев, как человек, уже свободный от всякого подозрения. Сенявин не мог не видать, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет, как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему ³⁷.

— И должно быть так. Повторяю вам, что я мог кое-что и забыть, но если это рассказывал вам Степан Никитич, так сомнения никакого быть не может. Далее. Этот добрый и славный человек Алексеев бывал у меня и после несколько раз; передавая же мне пакет, он вместе с тем передал мне приказание Грибоедова — сжечь бумаги. Однако же я на это не решился, а только постарался запрятать этот пакет так, чтобы до него добраться было невозможно, — я зашил его в перину. Когда Грибоедова выпустили, мы пакет достали и рассмотрели бумаги; в нем не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем Кюхельбекера. Но история Грибоедовского сиденья этим далеко не кончается. Я вам говорил уже, что слух об его аресте распространился быстро. Вдруг доходят до меня такие слова: “Помилуйте, — говорит один: — что это за вздор в [1054] городе болтают, будто бы Грибоедов взят: я его сейчас видел на Невском проспекте”. “И я тоже”, — говорит другой. “А я видел в Летнем саду”, — говорит третий. Что же вышло? Содержавшихся в главном штабе возили допрашивать из штаба в Петропавловскую крепость. Одним из помощников главного правителя дел военно-судной комиссии был некто Ивановский ³⁸.

— Так, так, — невольно перебил я сенатора. — Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.

— Этот Ивановский так полюбил Грибоедова...

— Что даже, может быть, спас его, — опять, и что совсем не было слишком вежливо, перебил я сенатора.

— Спас, — это слишком много, потому что с тех пор, как бумаги Грибоедова, которые могли бы его компрометировать, пропали, если не с лица земли, так, по крайней мере, из глаз правительства, так что и концы в воду, наш молодец выходил из воды сух и из огня невредим...

— То-то, что не совсем, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этот раз удалось кому такое счастье, как Грибоедову, но он сам чуть-чуть не испортил всех выгод своего положения.

— Как же это? Расскажите, пожалуйста.

— Рассказываю, ваше превосходительство, не я, а Степан Никитич. Вот как было дело. На первом же допросе ³⁹ Грибоедов начал было писать: “в заговоре я не участвовал, но заговорщиков всех знал, и умысел их был мне известен”... и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, [1055] перебирая какие-то бумаги, как будто что-то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: “Александр Сергеевич, что вы такое пишите... Пишите “знать не знаю и ведать не ведаю” ⁴⁰. Грибоедов послушался.

— Непременно должно быть так, — отвечал Жандр, — и еще мало того, что послушался, но еще принял в своем отзыве тон обиженного: “Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьет, а может быть уже и убило” ⁴¹ и проч. Тон этого отзыва подействовал совершенно в пользу Грибоедова: судьи заключили, что если человек за всю эту проделку чуть-чуть не ругается, так, стало быть, он не виноват.

— Однако, Андрей Андреевич, как же это его видали на Невском и в Летнем саду?

— Все по милости того же Ивановского. Я уже говорил вам, что их возили из штаба допрашивать в крепость; там, по окончании допроса, Ивановский всегда говорил курьеру: “я сам отведу Александра Сергеевича”, и они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект — это, вот видите, для прогулки. Да это ли одно было. Раз дежурный генерал Потапов обходит ночью комнаты заключенных; к Грибоедову стучались, стучались, — нет ответа. “Не прикажете ли выломать дверь?” спрашивает адъютант. — “Нет, — отвечает Потапов, — не надо; верно, он крепко заснул!” Он очень хорошо знал, что Грибоедова не было. — А то раз является ко мне со штыком в руке. “Откуда ты это взял?” спрашиваю я с изумлением. “Да у своего часового”. — “Как у часового?” — “Так у часового”. — “По крайней мере, зачем?” — “Да вот пойду от тебя уже ночью, так оно, знаешь, лучше, безопасней”. — “Да как же тебе часовой-то дал?” — “Вот еще. Да если бы я им велел бежать с собой, так они бежали бы... Все меня любят”, — добавил он. Но в начале его заключения было одно прекомическое происшествие: пишет он из своего заключения Булгарину.

— Ваше превосходительство.

— Что прикажете?

— Сделайте божескую милость! [1056]

— Какую угодно.

— Объясните мне, пожалуйста, связь такого благороднейшего, идеально-благороднейшего человека, как мой покойный дядя, с таким страшным подлецом, как Булгарин. Я никогда не мог достаточно разъяснить этого загадочного пункта в биографии Грибоедова.

— У Булгарина, — отвечал мне Жандр очень положительно, — была к Грибоедову привязанность собаки к хозяину. Вы это сейчас увидите. Грибоедов пишет ему из штаба: “Любезная Пчела. Я в тюрьме. Принеси мне таких-то и таких-то книг”. Кто не знает, что Булгарин трус страшный, однако, ведь, не осмелился ослушаться приказа Грибоедова, пришел в штаб, принес книги, дрожит со страху, его оттуда чуть не в шею гонят, он стоит, не идет прочь, просит, молит и добился таки того, что передал книги ⁴².

— Для первого свиданья, в которое мне хотелось бы разрешить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовил вам, Андрей Андреевич, еще один.

— Например?

— Как вам известны подробности смерти дяди?

— Расскажите сперва вы мне, как они вам известны.

Я рассказал, что было мне на этот раз известно, что к Грибоедову, как посланнику, явилось несколько христианок, армянок или грузинок, которые объявили, что их против воли удерживают мужья их в Персии, что они отдаются под его покровительство. Грибоедов их принял, из этого возродилось народное неудовольствие, и наконец бунт, жертвой которого он и сделался.

— Тут есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описание и причин, и происшествий всей этой печальной катастрофы, то ищите его в “Annales des voyages” в 1829 или в 1830 году. На эту статью указал мне Ермолов ⁴³. [1057]

— Позвольте записать; со мной нет ни карандаша, ни бумаги. Жандр подал мне и то, и другое. Я положил бумагу, чтобы было повыше, на порядочную груду книг, правильно, симметрически положенных одна на другую, которые, с разными другими, столь же правильно расположенными вещами, находились на маленьком столике, стоявшем близ софы, на которой сидел сенатор. Записывая, я очень немного, но все-таки несколько нарушил строгость и стройность симметрического порядка небольшой книжной груды. Сенатор, не давая мне это заметить, оправил все по прежнему порядку. Я едва удержал улыбку, увидавши в старике моего собрата — педанта в деле кабинетного порядка.

— Не одни женщины, отдавшиеся под покровительство его, как посланника, — продолжал Жандр, — были причиною его смерти, искра его погибели таилась уже в Персии прежде, нежели он туда приехал. Разговаривая с графом Каподистриа, который заведовал всеми восточными нашими делами, хотя министром иностранных дел был граф Нессельроде, Грибоедов сказал, что нам в Персии нужно не charge d'affaires, а лицо, равное английскому представителю, т. е. полномочного министра, envoye extraordinaire et ministre plenipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатического агента, посла, ambassadeur. Может быть, это и действительно было так нужно, а главное, что мне очень хорошо известно, Грибоедов думал, высказавши такое мнение, отклонить всякую возможность назначения его самого на это место, думал, что и чин его для того еще мал. Чин ему дали и на место назначили. “Нас там непременно всех перережут, — сказал он мне, приехавши ко мне прямо после этого назначения. — Аллаяр-Хан мне личный враг. Не подарит он мне Туркманчайского трактата”.

— Те же самые слова, — сказал я, — приводит Степан Никитич в своей биографической записке.

— Грустно провожали мы Грибоедова ⁴⁴, — продолжал Жандр, как бы не слыхавши моего замечания. — До Царского Села провожали его только двое: Александр Всеволодович Всеволожский и я.

Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. Поехали. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села, и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов [1058]

велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она завернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова — решительно ни одного.

И у нас с Жандром вышло тут довольно продолжительное молчание.

— Скажите пожалуйста, — начал я, чтобы прервать его: — кому принадлежат эти две замечательные эпиграммы, современные появлению “Горе от ума”?

— Какие? Я их не знаю или забыл. Вот они:

Что “Горе от ума” не Дмитриева горе.

Жандр засмеялся.

— Я этого не знал... Зло, очень зло и умно.

— А вот другая на того же злосчастного Дмитриева:

И камердинер на Парнасе.

— Ну, эта мне нравится меньше, уже потому, что в ней есть неправильность языка: говорится умре, а не умре. Ведь я пурист...

Старик улыбался.

“Знаем мы это про вас и без вас, pater conscripte!” подумал я.

— Как бы то ни было, они любопытны, как и все, относящееся к Грибоедову, как все живые и мертвые о нем материалы.

— Кстати, о живых материалах, — начал Жандр. — Вам надо познакомиться здесь с несколькими лицами, которые могут порассказать вам кое-что о Грибоедове, например, с Иваном Ивановичем Сосницким. Это прелюбопытный человек, — он много на своем веку народу перевидал и, как человек умный, перевидал не без толку. Я знаю, что они были знакомы с Грибоедовым.

— Я имел это намерение.

— Да еще познакомьтесь с Петром Андреевичем Каратыгиным. Этот человек будет вам полезен в другом отношении: отец его Андрей Васильевич был более 30 лет режиссером при театре, собирал и сохранял афиши всех спектаклей, — это вам для истории представлений Грибоедовской комедии. [1059]

— Благодарю вас, Андрей Андреевич, за эти указания. Вы, в свою очередь, вероятно, поинтересуетесь видеть один из принадлежащих мне портретов дяди и его “Черновую тетрадь”.

— Об этом нечего и спрашивать.

— Эта “Черновая” — сущий клад: чего и чего в ней нет? И путешествия, и мелкие стихотворения, и проекты; два отрывка из “Грузинской ночи”, ученые заметки, частные случаи петербургского наводнения ⁴⁵.

— А, — сказал Жандр при последнем моем слове, — это любопытно: я знаю, что Грибоедов ездил осматривать Петербург после наводнения с тогдашним генерал-губернатором Милорадовичем.

— Как, с Милорадовичем? — спросил я с видимым удивлением и нисколько не думая скрывать невольную улыбку.

— А... вы смеетесь, — заметил мне Жандр, тоже улыбаясь.

— Да и вы смеетесь, ваше превосходительство.

— Стало быть, вам многое на этот раз известно?

— Не только многое, но все, да еще с такой подробностью, какой вы не ожидаете.

Я предполагал, что Грибоедов с Милорадовичем были враги из-за Телешевой.

— Нет, они были только соперники.

— Впрочем, счастливым был дядя: он об этом, совсем не церемонясь, говорит довольно подробно в своих письмах к Степану Никитичу. Некоторые строки заставили меня препорядочно хохотать. А хорошенькая была эта Телешева. Знаете ли, Андрей Андреевич, что она представляется мне каким-то скоро пронесшимся, но блестящим метеором в судьбе моего дяди, чем-то чрезвычайно поэтическим и невыразимо грациозным.

Тут Жандр посмотрел на меня не без удивления: я говорил очень серьезно.

— Да откуда, — начал он наконец, — знаете вы, что Телешева была хорошенькая?

— Прехорошенькая, хоть она и насолила мне.

— Это еще что такое?

— У меня есть ее портрет в “Русской Талии”, драматическом альманахе Булгарина. Это библиографическая редкость. Теперь нужно вам сказать, как насолила мне Телешева. Я собирал, всеми правдами и неправдами, с большими расходами, все сочинения дяди, рассеянные там и сям по разным альманахам и журналам. Все это было, разумеется, до полного, [1060] т. е. неполного, собрания его сочинений Смирдина. Прихожу я раз — это было в Москве, летом 1852 года, — на знаменитый Толкучий рынок к какому-то букинисту. “Нет ли у вас, батюшка, какого-нибудь старья; я человек заезжий... скучно, читать нечего. Не задорожитесь, — я куплю охотно. Нет ли у вас, например, альманахов? Прежде они на русскую землю дождем сыпались”. — Есть, говорит, и выкинул их мне целый ворох. Перебираю... “Русская Талия”. Этого-то нам и нужно. Я отобрал штуки три-четыре, да и купил по 25 коп. сер. за штуку. Тут, как изволите видеть, я надул букиниста, но зато после букинист гораздо жесточе надул меня. Я хотел поддеть его точно на такой же крючок с “Сыном Отечества” за 1825 г., в котором, как вам известно, помещены стихи Грибоедова — Телешевой. Рыбак рыбака видит в плесе издалека: букинист, должно быть, заметил мою физиономию и не без основания заключил, что я, должно быть, из книжных авантюристов. Спрашиваю “Сын Отечества” за 1826 г. — “Здесь, говорит, нет, а надо порыться в палатке”. Мы пошли в палатку. Я не знаю, знаете ли вы, в. пр., что такое книжные палатки в Москве, на Толкучем рынке? Они над самыми рядами толкуна, наверху, под самой, заметьте, железной крышей, под которой ничего не подложено, что хотя бы несколько умеряло невыносимейший зной от нее в летний день, — ни дранки, ни тесу, — а день, в который я попал под эту крышу, в душную палатку, в которой злодей-букинист, перебрасывая связки книг, поднял еще пыль страшную, был светлый июльский и время только что за полдень. Что вам сказать? Я пробыл в этой палатке битых 2 часа и решительно начинал думать, что обратился в Сильвио Пеллико. “Нашел”, — раздался наконец голос букиниста. — “Ну, думаю, — славу Богу”. Смотрю, — точно 1826 год; вот стихи Телешевой. — “Что вам, любезнейший, за это?” — “Десять целковых”. — “Вы шутите?” — “Нисколько”. — Я туда и сюда, хотел было его “душеспасительным словом”, как говорит Плюшкин, пронять.... Куда тебе! Сладу никакого: уперся, злодей, да и только. Подумал-подумал, вынул деньги и отдал. Таким-то образом я заплатил четвертак за первые печатные отрывки комедии Грибоедова и 10 р. сер. за одну страничку его стихов к мимолетному, но все-таки, скажу, милому предмету его страсти. Право, смотря на портрет Телешевой, их не жалею и вполне понимаю эти строки, написанные дядей в одном из писем его Степану Никитичу: “В 3 — 4 вечера (у Шаховского) Телешева меня совсем с ума свела”.

Поговоривши еще кое о чем постороннем, мы простились с Жандром — до свидания... [1061]

Нескоро, однако, было это свидание. “Человек предполагает, а Бог располагает” — истина, как и все под луной, старая. Я схватил в Петербурге жестокую холеру и был болен при смерти. Вопреки и ожиданий, и желаний моих, я, слишком через месяц после первого моего свидания с Жандром, позвонил у его двери.

На этот раз открыл мне сам сенатор.

— Боже мой, это вы, мы думали, что вы уехали.

— Да, ваше превосходительство, я было действительно уехал — на тот свет.

Старик посмотрел на меня пристально.

— Да вы, в самом деле, как будто из гроба встали.

— И это в самом деле почти что так.

— Что с вами было?

— Холера и притом жестокая.

Я рассказал причины и все подробности моей болезни.

— Да вы сами сделали все, чтобы произвести себе холеру. Однако как же это вы не уведомили меня о вашей болезни?

— Сто раз порывался я это сделать, но не смел вас беспокоить.

— Стыдно вам. Мы, кажется, не так вас приняли, чтобы вы могли сомневаться в нашем участии.

Надо пояснить это слово “мы”: в первый раз, когда я был у Жандра, он познакомил меня с своей женой ⁴⁶.

За это доброе слово я с искренним чувством пожал руку почтенного старика.

В это свиданье мы ничего не говорили о Грибоедове: свиданье было коротенькое, потому что я скоро ослаб до дурноты и едва мог дотащиться до квартиры. Все, что я успел сказать в этот раз Жандру, было то, что я и в продолжение моей болезни, когда чувствовал хоть малейшее облегчение, старался, сколько позволяли силы, работать по Грибоедову и таким образом успел прочесть довольно книг, нужных для составления комментариев для “Черновой”.

— Где вы их брали?

— У Крашенинникова. Как не сказать спасибо Петербургу: все, что хочешь, даже холера.

Д. А. Смирнов.

(Окончание в следующей книжке)

Комментарии

1. Неизвестно, каких лет был Б. И. Ион, но С. Н. Бегичеву в 1842 г. было всего 57 лет.

2. Это указание на немецкое происхождение Ионы свидетельствует, что немцы не переводились в доме Грибоедова: 1) Сначала Петрозилиус, “учительский халат, перст указательный, сияние гуменца” которого долго потом не мог забыть поэт. 2) Th. Buhle, оказавший сильное влияние в университете на автора “Горе от ума”. 3) В. В. Шнейдер, товарищ университетский Грибоедова, впоследствии профессор спб. университета. 4) Б. И. Ион, ученый педагог, любитель театра, — был даже помощником управляющего немецким театром в С.-Петербурге в 1819 году. 5) Даже в 1823 году при Марье Сергеевне, сестре писателя, была какая-то немка в московском доме Грибоедовых, что явствует из приписки М. С, сделанной на записке А. С. Грибоедова к кн. В. О. Одоевскому: “Mon allemande etant sortie et le livre, se trouvant dans sa chambre...” (см. в рукописном отделении Публичной библиотеки автографы Грибоедова)... Немудрено, что поэт воскликнул:

“Что нам без немцев нет спасенья!”

или

“Что ничего нет выше немца”,

как стояло в первоначальной, московской редакции “Горе от ума”. – прим. Н. Ш.

3. Фельдъегерь Уклонский с приказанием арестовать Грибоедова прибыл в крепость Грозную к А. П. Ермолову не в феврале, а 22 января 1826 г. вечером и на другое же утро увез Грибоедова.

4. От этого указания на отказ Грибоедова сходить домой Д. А. Смирнов, по-видимому, впоследствии отказался. В 1865 г. он сам написал: “Грибоедов ушел, и, после назначенного срока, Ермолов пришел арестовать его со всей толпой — с начальником штаба и адъютантами”. (См. “Беседы в О. Л. Р. Слов.”, вып. 2. М. 1868. Отделение 2-е. А. С. Грибоедов, стр. 22). Единственный очевидец ареста Грибоедова, рассказавший об этом (“Р. Арх.” 1875. кн. 7, стр. 339 — 344), Н. В. Шимановский свидетельствует, что бумаги Грибоедова уничтожил его человек Алексаша (вероятно, Сашка Грибов, молочный брат поэта) в отсутствие его, по чьему-то приказанию. Однако часть бумага все-таки была отобрана у Грибоедова (как видно из дела об аресте колл. асс. Грибоедова, сохранившегося в архиве гражданского управления на Кавказе) и, зашитая в холст, с печатями присутствующих (полковника Мищенко, поручика Талызина и фельдъегеря Уклонского) без описи сдана под расписку Уклонского. (Е. Г. Вейденбаум. Кавказские этюды. Тифлис. 1901. Стр. 261 — 267). О судьбе этого пакета см. ниже в рассказе А. А. Жандра. Ср. примечание мое к стр. 1052 и сл.

5. Можно предположить, что С. Н. Бегичев не хотел с 23-летним молодым человеком распространяться на политические темы и выражал не Грибоедовское, а м. б. личное отношение к заговорщикам. Впрочем, и позднее, в 1865 году, Смирнов приводит выражение Грибоедова “сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России”. Тем замечательнее приводимое ниже показание А. А. Жандра о “полном” участии А. С. Грибоедова в заговоре декабристов и его объяснение фразы Грибоедова о 100 прапорщиках. Д. А. Смирнов в 1865 году был связан словом, так как был жив А. А. Жандр, по-видимому, не разрешивший ему печатать своих рассказов о Грибоедове, и потому умолчал об этом важном разъяснении друга Грибоедова. – прим. Н. Ш.

6. В 1865 году (Б. О. Л. Р. С. 1868, стр. 23) прибавлено: “ибо сие может быть ему (курьеру) вредно”.

7. Дмитрий Ник. Вегичев (1786 — 55), небезызвестный писатель, впоследствии воронежский губернатор и сенатор, был сослуживцем Грибоедова, занимая должность правителя канцелярии при своем дяде, начальнике кавалерийских резервов в 1812 — 14 годах, генерал-аншефе А. С. Кологривове, адъютантами которого были С. Н. Бегичев и А. С. Грибоедов.

8. В 1865 году после этих слов добавлено: “провожать брата моей жены А. И. Барышникова, возвращавшегося из отпуска на службу”.

9. Фельдъегерь Уклонский, впоследствии почтмейстер в Гатчине.

10. По редакции 1865 года: “около 4 часов пополудни” (вероятно, 7 — 8 февраля 1826 г.).

11. М. И. Глинка ценил музыку А. О. Грибоедова. В своих записках он отмечает (1828 г.): “Провел около целого дня с Грибоедовым, автором комедии “Горе от ума”. Он был очень хороший музыкант и сообщил мне тему грузинской песни, на которую вскоре потом А. С. Пушкин написал романс: “Не пой, волшебница, при мне”... (См. “Записки М. И. Глинки”. Спб. 1887, стр. 48). До сих пор исполняется на сцене при постановке “Горе от ума” вальс сочинения автора (см. “Исторический Вестн.” 1889, март, “Воспоминания о Бегичеве” Е. П. Соковниной, стр. 672 и сл.). Два вальса А. С. Грибоедова были напечатаны еще в “Лирическом альбоме” на 1832 год (стр. 26 и 27). Вдова Грибоедова Нина Александровна знала много пьес собственной композиции мужа, весьма замечательных оригинальностью мелодии и мастерской обработкой. Она охотно исполняла их любящим музыку. “Из них в особенности была хороша одна соната, исполненная задушевной прелести”. Пьесы эти остались незаписанными, и Нина Александровна унесла их с собой в могилу. (См. № 34 “С.-Петербургских Ведомостей”, 1879 г., фельетон К. Бороздина — Н. А. Грибоедова). – прим. Н. Ш.

12. Любопытно отметить, что даже в 1865 г. Д. А. Смирнов, несмотря на то, что считал это четверостишие общеизвестным, находил, что его “неудобно” печатать; и не привел его. (См. Б. О. Л. Р. С. 1868, стр. 20).

13. Это удостоверяет и сам А. Жандр. Вероятно, это было, однако, не в первый месяц ареста — период письменных сношений краткими записочками с Булгариным, бывавшим ежедневно в типографии, где печатались издания Н. И. Греча, неподалеку от главного штаба, на углу Невского и Морской.

14. Высочайшая аудиенция Грибоедову была дана, вероятно, 2 июня 1826 года. Императору Николаю был лично известен Грибоедов еще в бытность его великим князем (см. письмо Грибоедова к Бегичеву от 10 июня 1824 года: “вчера я нашел у Паскевича великого князя Николая Павловича”...).

15. Вероятно, речь идет но о листе о пожаловании чином, а об “очистительном аттестате”, который действительно был выдан при освобождении Грибоедову.

16. Д. А. Смирнов слышал даже от Марьи Сергеевны, сестры писателя, что Грибоедов вовсе не хотел ехать служить к Паскевичу. Он сообщил в 1865 г. “очень немногим известный факт”, за достоверность которого вполне ручался, так как слышал его из уст сестры А. С.: “Матушка никогда не понимала глубокого сосредоточенного характера Александра, а всегда желала для него только блеска и внешности. Вот что она раз с ним сделала: брат решительно не хотел ехать служить к Паскевичу. Матушка как-то пригласила его с собой помолиться к Иверской Божьей Матери. Приехали, отслужили молебен. Вдруг матушка упала перед братом на колена и стала требовать, чтобы он согласился на то, о чем она будет просить. Растроганный, взволнованный, он дал слово. Тогда она объявила ему, чтобы он ехал служить к Паскевичу. Делать было нечего, он поехал” (Б. О. Л. Р. С. 1868, вып. 2, стр. 25).

17. Бегичев говорит, что Грибоедов в начале августа (182?) был у него в деревне на 1 день. “Он спешил съехаться ст. ген. Паскевичем в Воронеже”. (“Р. Вестник”, 1892, авг., стр. 314).

18. Об этой попытке Грибоедова в 1826 г. жениться на дочери частного пристава нет нигде указаний в биографической о нем литературе.

19. По редакции 1865 г. (Б. О. Л. Р. С. 1868, вып. 2, стр. 26) Д. А. Смирнов еще сильнее подчеркиваем участие А. С. Грибоедова в персидской войне 1826 — 28 гг. “С половины мая 1827 г. мы видим Грибоедова в персидском походе с Паскевичем. Пишущему эту статью положительно известно то совершенно деятельное участие, которое принимал Грибоедов не только в заключении туркманчайского договора, бывшего именно созданием Грибоедова, но и в самом ходе кампании. С Паскевичем, близким родственником и человеком, который был ближе к нему по летам, Грибоедов мог говорить свободнее, чем с Ермоловым. Он беспрестанно старался приводить в действие главную пружину дела — “не уважать неприятеля, который того не стоит”. Движения к Аббас-Абаду, даже к самой Эривани были следствием личных, самых убедительных настояний Грибоедова. Во время этой войны явились во всем блеске его огромные дарования, вполне обработанные многосторонней правильной образованностью, его дипломатический такт и ловкость, его способность к труду, огромному, сложному и требующему больших соображений”.

20. Эти письма были адресованы к родной тетке жены Паскевича (Елизаветы Алексеевны) — к Настасье Федоровне Грибоедовой. Указание на Иона, как на первоисточник этого свидетельства, сделано первые.

21. В архиве дирекции императорских театров мы не нашли, однако, подтверждения на это указание. В. И. Ион в 1817 г. совсем не упоминается в документах, касающихся немецкого театра. Мы нашли его подпись только с 1819 года.

22. Еще за год до дуэли (9 ноября 1816 г.) Грибоедов писал из Петербурга С. Н. Бегичеву: “В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустерклуб, кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился”.

23. На самом деле Грибоедов, зная о разрыве Шереметева с Истоминой, привез ее в дом к Завадовскому, где они втроем провели вечер. А по неопубликованному донесению и. д. обер-полицмейстера, представленному министром полиции государю, Истомина у Завадовского “ночевала две ночи”.

24. На Волковом поле 12 ноября 1817 г., в 2 час. пополудни.

25. См. ниже в беседе с Жандром поправку и объяснение этого выражения Каверина.

26. Об этом примирении не упоминает ни один биографический источник. Письмо самого А. С. Грибоедова к С. Н. Бегичеву об этой дуэли не сохранилось (вероятно, оно уничтожено самим же Бегичевым). В нем Грибоедов писал, что “на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Шереметева, и пребывание, в Петербурге сделалось для него невыносимо”.

27. Об этой дуэли ом. у Грибоедова (Поли. собр. сочин. под ред. И. Шляпкина. Спб. 1889, т. I, стр. 29 — 30 и 47): “Ты мне пеняешь, зачем я не уведомляю тебя о простреленной моей руке? Стоит ли того, друг мой. Еще бы мне удалось раздробить ему плечо, в которое метил! А то я же заплатил за свое дурачество. Судьба... В тот самый день, в который... Ну, да Бог с ним! Пусть стреляет в других, моя прошла очередь”. Вероятно, дуэль Якубовича с Грибоедовым происходила 12 ноября 1818 г., т. е. ровно через год после дуэли Шереметева с Завадовским.

28. Экземпляр списка “Горе от ума” подарен автором Булгарину с собственноручной надписью: “Горе мое поручаю Булгарину, верный друг Грибоедов. 5 июня 1828 г.”. Только эта надпись и сделана рукой Грибоедова, остальное все написано писарской рукой и носит следы подчисток и поправок рукой Булгарина и др. Список этот с портретом А. С. Грибоедова, вделанным в переплет, хранится в Публичной библиотеке.

29. Часть этих бумаг была напечатана в “Русской Старине”, но многие исчезли бесследно.

30. “Горе от ума”. А. С. Грибоедова. 2-е издание. С приложением портрета автора и статьи К. Полевого — О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова. Спб. 1839. Стр. С+202.

31. Родился 9 февраля 1789 года, скончался 19 января 1873 года, погребен в Александро-Невской лавре.

32. Село Екатерининское, Тульской губернии, Епифанского уезда, было приобретено С. Н. Бегичевым у Петра Львовича Давыдова. В нем был А. С. Грибоедов в августе 1826 года. В настоящее время село Екатерининское принадлежит родной дочери Степана Никитича Бегичева Марье Степановне, где она и проживает.

33. “Притворная неверность”. Комедия в І действии в стихах. Переведена с французского А. Грибоедовым и А. Жандром. Спб. В типографии Н. Греча. 1818 г. Что принадлежит в ней Грибоедову и что Жандру, если не считать мелких поправок, известно из письма А. С. Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 15 апреля 1818 г.

34. Очевидно, Екатерининский канал.

35. Это неверно. Грибоедов был арестован в крепости Грозной 22 января 1826 года.

36. Во Владикавказе, как это документально теперь выяснено. См. Е. Вейденбаум. Кавказские этюды. Тифлис 1901 г. Дело об отправлении кол. ас. Грибоедова в С.-Петербург арестованным и об описании у него бумаг, в архиве гражданского управления Кавказа. — Указание на М. С. Алексеева впервые появляется в печати. Оно разъясняет начальную букву, поставленную Грибоедовым в одной записке из-под ареста Ф. Булгарину: “Да не будь трус напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведения Ж. (очевидно, Жандру), а тот перескажет А., а А. найдет способ мне сообщить”. По разъяснению редактора собрания сочинений А. С. Грибоедова, профессора И. Шляпкина (том I, стр. 38), повторенному П. Щеголевым в издании “Грибоедов и декабристы” Спб. 1905, стр. 37 (сноска 24): “А. — вероятно, князь Александр Иванович Одоевский”. Но это совершенно невероятно, так как Одоевский был арестован в Петропавловской крепости и не мог иметь никаких сношений с Грибоедовым, сидевшим в главном штабе. – прим. И. Ш.

37. Гвардии капитан Сенявин значится сам в числе арестованных, содержавшихся в главном штабе вместе с Грибоедовым. Вот доселе неизвестный рапорт с.-петербургского коменданта генерал-адъютанта Башуцкого от 13 февраля 1826 г. № 76 на имя дежурного генерала главного штаба Е. И. В. генерал-адъютанта Потапова: “Стоящий в карауле на главной гауптвахте лейб-гвардии Егерского полка штабс-капитан Родзянко 3-й представил ко мне при описи вещи, отобранные им от арестованного по высочайшему повелению коллежского асессора Грибоедова, которые при сем к вашему превосходительству препроводить честь имею”. На этой бумаге собственной рукой Грибоедова написано: “Вещи и деньги, мне принадлежащие, мною от капитана Жуковского приняты. Коллежский асессор Александр Грибоедов”. Н. Ш.

38. В копии с рукописи Д. А. Смирнова составляют отдельную главу (6-ю) “Замечания на мои записки зятя моего Мих. Мат. Поливанова”. Таких замечаний сделано семь. Все они помечены 18 октября 1858 г. Мы разместили их за его подписью под текстом в соответствующих местах. Примечания под текстом безо всякой подписи принадлежат мне. Относительно фамилии Ивановский Поливанов заметил: “Чиновник V класса, бывший делопроизводителем военно-судной комиссии, был не Ивановский, но мой добрый знакомый и благодетель, начальник отдела инспекторского департамента Иванов”. Однако едва ли это замечание справедливо, так как сам А. С. Грибоедов говорит об Ивановском в записке из-под ареста Булгарину: “Между тем я комитетом оправдан начисто как стекло. Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожден. Притом обхождение со мною, как его, так и прочих было совсем не то, которое имеют с подсудимыми. Казалось, все кончено. Съезди к Ивановскому, он тебя очень любит и уважает: он член вольного общества любителей словесности и много во мне принимал участия”... – прим. Н. Шаломытов.

39. Слова “Грибоедов начал было”... надписаны в копии на зачеркнутых: “отвечая письменно на вопросные пункты”.

40. В “Беседах Общества Любителей Российской Словесности ” 1868 г. Д. А. Смирнов, рассказывая об этом, не называет Ивановского, а говорит про него: “к столу подошло одно очень влиятельное лицо и взглянуло на бумагу” (с ответами Грибоедова на вопросные пункты). Д. И. Завалишин приписывал полковнику Любимову этот совет Грибоедову изменить показание.

41. О матери Грибоедов упомянул в своем решительном письме на имя государя от 15 февраля 1826 г., через несколько дней по приезде в Петербург с фельдъегерем. Содержание этого письма см. в издании А. С. Суворина — “Грибоедов и декабристы” (Спб. 1905), где приведено факсимиле всего дела о коллежском асессоре Грибоедове.

42. Ф. В. Булгарин ссужал Грибоедова во время его ареста не только книгами, но и деньгами, навещал его, просил за него. Сам он рассказал о первом своем знакомстве с Грибоедовым в своей “Северной ІІчеле” (1837 г., № 47) в статье “Как люди дружатся”. Из нее видно, что еще в 1814 году Грибоедову был известен человеколюбивый поступок Ф. Булгарина, жившего тогда в Варшаве, по отношению к одному юнкеру Иркутского гусарского полка — Генисс., родом из Москвы, всей душой привязанному к Грибоедову и из дружбы к нему поступившему в военную службу. Юноша этот, попав из Бреста в Варшаву, три месяца не вставал с постели и умер от чахотки в квартире Булгарина, призревшего его. Грибоедов не мог забыть, по признанию Булгарина, этого поступка.

43. “Nouvelles Annales des voyages”. Т. 48. (1830). Т. XVIII de la 2 serie. Relation des evenements, qui ont precede et accompagne le massacre de la derniere ambassade russe en Perse. — Перевод ее, очень плохой и с цензурными урезками, помещен в издании Е. Серчевского “А. С. Грибоедов и его сочинения”. Спб. 1858. Стр. XLV — LXXXII. В бумагах Д. А. Смирнова сохранился ее полный перевод.

44. 6 июня 1828 г. А. С. Грибоедов навсегда расстался с Петербургом, а 12 июня и с Москвой.

45. Эта черновая была напечатана Д. А. Смирновым в “Русском Слове” 1859 г., №.№ 4 — 6.

46. Жена А. А. Жандра, Параскева Петровна, скончалась не так давно (24 ноября 1906 г.) и погребена рядом с мужем на кладбище Александро-Невской Лавры. Со слов мужа она хранила в своей памяти немало рассказов из жизни автора “Горе от ума”.

Текст воспроизведен по изданию: К биографии А. С. Грибоедова // Исторический вестник, № 3. 1909