(По поводу помещенных в «Русской Старине» материалов, под заглавием: «Ермолов, Дибич и Паскевич»).

Помещенный в «Русской Старине», за текущий год, ряд материалов под заглавием: «Ермолов, Дибич и Паскевич», исключительно состоящих из оффициальных донесений и писем трех названных лиц, — значительно разъясняет один из интересных эпизодов нашей новейшей истории. Обстоятельства, при которых открылась персидская кампания 1826 года, назначение Паскевича в помощь Ермолову по военной части, возникшие между этими генералами неудовольствия, поездка в Грузию начальника главного штаба барона Дибича, с обширными полномочиями, для расследования истинного положения дел и принятия мер в точному исполнению высочайших предначертаний, за тем увольнение Ермолова и замещение его Паскевичем, — все эти события, полные исторического интереса как по своей сущности, так и по участию в них трех замечательных деятелей эпохи императора Александра и его Преемника, до последнего времени были покрыты некоторою таинственностью, и нередко служили предметом самых противоречивых толков и суждений. Статьи г. Погодина о Ермолове в «Русском Вестнике» за 1863 и 1864 годы, и напечатанные в «Чтениях Московского Общества Истории и Древностей» 1867-1868 годов донесения генерала Ермолова императорам Александру и Николаю, равно переписка его с управлявшим министерством иностранных дел графом Нессельроде, впервые ознакомили русскую публику с одною стороною этих [476] событий. Другая сторона уясняется напечатанными ныне в «Русской Старине» письмами и донесениями Паскевича и Дибича. Благодаря этим документам, мы имеем теперь возможность составить себе довольно верное понятие об истинном положении дел на нашей кавказской окраине при воцарении императора Николая, о характере и образе действий трех главных деятелей в этом крае, наконец, о той коллизии, которая возникла между тогдашним знаменитым правителем Грузии и его счастливым противником, — коллизии, которая усложнилась еще более с прибытием третьего лица, уполномоченного для принятия мер в превращению этой распри и для раскрытия истины, но, но нашему мнению, не вполне беспристрастно исполнившего возложенное на него поручение.

В нашем обществе, где Ермолов пользуется огромною популярностью, нередко слышны отзывы, превозносящие его на счет Паскевича. Мы не признаем этих отзывов вполне справедливыми. Военные дарования последнего несомненны: они засвидетельствованы целым рядом блистательных успехов на полях Персии, Турции и Польши. Скажем более: сам Ермолов с отличной стороны отзывался о Паскевиче, как о военном человеке ¹. Нам даже известно, что, в предвидении неизбежности войны с Персиею и Турциею испрашивая, у государя Александра Павловича усиления войск кавказского корпуса и присылки к нему опытных генералов, он, между прочими, указывал на генерала Паскевича. Но, при всем нашем уважении в военным достоинствам князя Варшавского и графа Забалканского, мы не можем не сказать, что величавый образ Алексея Петровича Ермолова, — как он сложился и живет в памяти русских людей, — не только не теряет, а еще рельефнее выступает от сопоставления его с двумя его соперниками. Мы, кажется, не без основания можем отнести и генерала Дибича в числу его соперников, судя по тому образу действия, которого он держался при своем посредничестве между главным начальником кавказского края и его помощником. Далее мы постараемся ближе разъяснить нашу мысль в этом отношении. [477]

На основании вышеуказанных документов и не менее верных сведений, добытых нами из других источников, мы имеем полное право утверждать, что те тяжкие обвинения, которые были взведены на Ермолова, лишены основания и происходили частию от его недоброжелетелей, — а их у него, как у необыкновенного человека, по особым свойствам его ума и характера, было не малое число, — частию же от особого стечения неблагоприятных для него обстоятельств, возбудивших против него предубеждение, как против опасного честолюбца, злоупотреблявшего своею властью и из личных видов, способствовавшего в разрыву нашему с Персиею. Чтобы доказать неосновательность этих обвинений и разъяснить, каким образом могло составиться такое предубеждение, считаем нужным бросить беглый взгляд на служебное поприще Ермолова и войти в некоторые подробности о личных его свойствах, в чему мы имеем некоторую возможность, благодаря находящемуся в наших руках не малому числу документов ² и личным родственным отношениям нашим к Алексею Петровичу. При этом мы, конечно, не дадим себе труда опровергать те недостойные доносы, которые обвиняли его в распущенности кавказских войск, в неблагонадежности кавказских генералов, в каких-то никогда недоказанных значительных упущениях по гражданской части и даже едва-ли не в вольнодумстве. Неосновательность этих обвинений, в настоящее время, слишком очевидна. Скажем одно: с этими распущенными войсками, с этими генералами, каковы были Вельяминов, князь Мадатов, Красовский, Муравьев и др. Паскевич выиграл все свои баталии в Персии и Азиатской Турции ³; что же касается до [478] обвинений по гражданской части, то сам Дибич, при видимой его неблагосклонности к Ермолову, признавал их неосновательными и не мог не заявить при этом случае о заслугах его по управлению Грузиею.

Государь Александр Павлович имел в Ермолову особое благоволение и доверие. Заметив его ум и дарования, государь постоянно отличал его. Ему дозволялось многое: и смелое, правдивое слово и смелое дело, что не всегда простилось бы другим. Видимо государь дорожил им, как собственным своим выбором и предназначал его к высшим званиям. Действительно, Ермолов, почти от полковничьего чина, всеми своими назначениями был непосредственно обязан самому государю ⁴. Так перед началом отечественной войны он, против собственного желания, по воле государя, переводится из армии в гвардию, сначала бригадным командиром, а затем вскоре получает назначение начальника гвардейской дивизии. В минуту грозного нашествия Наполеона, когда требовались необыкновенные усилия и энергические люди, он, молодой, малоизвестный генерал, назначается начальником главного штаба в армию Барклая, вопреки влиятельного графа Аракчеева, рекомендовавшего Тучкова. В этом звании, в самый разгар войны, он делит с Барклаем труды и опасности славного отступления нашего от Дриссы до Смоленска, своими распоряжениями много способствуя достижению тогдашней высшей цели наших военных действий: соединению 1-й и 2-й армий. Во все это время он, с особого разрешения, непосредственно доносит государю о положении дел, настоятельно прося о назначении одного главнокомандующего армиями; при этом все его симпатии на стороне князя Багратиона. По соединении армий, при антагонизме Барклая и Багратиона, пользуясь оффициальною близостью к первому и сердечною близостью во второму, он, к чести своей, постоянно употребляет все усилия для поддержания возможного согласия между обоими [479] главнокомандующими, из коих один был старше в чине, а другой считал себя старшин по званию военного министра. С прибытием Кутузова, положение Ермолова в главной квартире, несколько стушевывается: на первый план выступают любимцы старого князя: Коновницын и Толь. Но и в это время Кутузов, имевший в руках своих переписку Ермолова с государем, и потому не слишком приближавший его в себе, постоянно употребляет его во всех трудных делах и под Бородиным, где кровью своею запечатлел Ермолов памятный, в военных летописях, геройский подвиг отбития у французов нашего центрального редута, и под Тарутиным, и под Малоярославцем, и под Вязьмою, и под Красным, всегда называя его: «Голубчик, Алексей Петрович», и своею медлительностию нередко выводя его из терпения. В голове особого отряда, преследуя по пятам бегущего неприятеля, оканчивает Ермолов достопамятную войну 1812 года. При открытии заграничной кампании 1813 года, он уже начальником артиллерии всех действующих армий, но после Люценского дела, вследствие несправедливо взведенного на него, как утверждают сведущие люди, обвинения в недостатке снарядов, временно впадает как бы в немилость и остается без команды до самого Кульмского боя, где, начальствуя нашею славною гвардиею, вместе с Остерманом геройски отражают натиск превосходного силами неприятеля и тем временем дают возможность союзным армиям, разбитым под Дрезденом, спуститься с Богемских гор и довершить поражение Вандамова корпуса. Примирение с государем и Александровская лента были наградой за Кульм. Наполеоновские войны Ермолов блистательно заканчивает под стенами Парижа, при взятии которого командует русскою и прусскою гвардиею. Парижу обязан он вторым Георгия со звездою, который с своей груди надевает на него цесаревич Константин Павлович ⁵. По низложении Наполеона, Ермолову поручается в командование 80-титысячный обсервационный корпус на границах Австрия, а затем, в 1817 году, он назначается главноуправляющим Грузиею и командиром [480] отдельного кавказского корпуса, при нем на него, в качестве чрезвычайного посла, возлагается дипломатическое поручение в Персию. Цель этого посольства — приведение в окончанию возникших у нас, с персидским правительством, недоразумений и споров о границах, вследствие сделанных нами, по гюлистанскому трактату приобретений. Веденный им журнал посольства в Персию навсегда останется памятником его ума, твердости и достоинства, с коими он умел выполнить обязанности представителя великой державы при восточном дворе и той остроумной наблюдательности, того своеобразного изложения, которое ставит его в число замечательных русских писателей. Девятилетнее управление Грузиею обнаружило в нем высшие способности администратора и государственного человека. Проложение через Кавказский хребет военно-грузинской дороги, этого, по выражению Бестужева-Марлинского, Ермоловского Симплона, сооружения руками военнорабочих по отзыву Дибича, лучших новых зданий в Тифлисе, возвышение благосостояния края поощрением торговли и промышленности, перенесение Кавказской линии в более здоровую и удобную местность, образование кавказской области, открытие для европейской торговли транзитного пути через наши закавказский владения, устройство кавказских минеральных вод, строгое преследование казнокрадства и чиновничьих злоупотреблений, привлечение на службу даровитых молодых людей, которые всецело покорялись его обаятельному влиянию несмотря на его рассчетливость и даже скупость на награды, — вот его гражданские подвиги. Грозные походы в горы для наказания хищнических набегов, для постройки крепостей и проложения дорог, до ныне живут в памяти обитателей Кавказа. С незначительными силами, страхом своего имени, держал он в покорности еще непокорившиеся нам племена. В доказательство, как высоко ценил государь военные способности Ермолова, мы припомним, что в 1821 году, когда в Италии вспыхнуло революционное движение и на Лайбахском конгрессе решено было, для подавления восстания, двинуть соединенные австро-русские войска, государь вызвал Ермолова в Лайбах, для назначения его главнокомандующим этою армиею. В проезд его через Петербург в Лайбах, граф Аракчеев, по поручению государя, вручил ему [481] Владимирскую ленту ⁶. Вместе с управлением Грузиею, по особому доверию государя, на Ермолова возложено было ведение дипломатических сношений и переговоров по делу о границах с персидским правительством. Изучив на месте, во время посольства своего в Персию и затем пребывания в Грузии, положение дел и свойства правителей Персии и вообще характер соседственных с нами восточных народов, Ермолов зорко следил за всеми действиями персидской политики и ревниво оберегал интересы России. С персидской стороны ведение дипломатических сношений с русским правительством, возложено было шахом на любимого его сына Аббаса-Мирзу, самонадеянного и честолюбивого, мечтавшего о возможности вознаграждения за те потери, которые понесло его отечество в последнюю войну с Россиею (1812 г.). Постигнув свойства и намерения этого принца, который, с неприязненными для нас целями, умножал войска и [482] поддерживал тайные связи с подвластными нам мусульманскими народами, возбуждая их в непокорности, Ермолов не мог оставаться равнодушным во всем, изворотам двуличной персидской политики. Он постоянно обличал персиян и доводил до сведения государя и нашего министерства иностранных дел об их замыслах, предсказывая неизбежность войны с Персиею и с Портою. К несчастию, взгляды его на восточные дела расходились с воззрениями министра иностранных дел графа Нессельроде, и это послужило поводом в личным между ними неудовольствиям, которые впоследствии, конечно, имели значительную долю влияния в деле удаления Ермолова из Грузии. Обширная переписка его с графом Нессельроде служит лучшим доказательством, как верно понимал он интересы России и вообще положение дел на востоке. Государь Александр Павлович, после усиленной борьбы с Наполеоном, утомленный величием и славою, в последние годы своего царствования как-будто искал повоя от земных тревог, и главною целью своей политики поставлял сохранение мира до последней крайности. В этом смысле Ермолов постоянно получал наставления, поддерживать всеми силами дружественные сношения с Персиею и во избежание разрыва, который, впрочем, наше министерство признавало невероятным, делать всевозможные уступки. Исполняя волю государя, он обнаружил полную готовность в превращению затянувшегося спора о границах и предложил значительную уступку из земли, которая следовала нам по смыслу трактата, но персидское правительство, из-под руки подстрекаемое англичанами, этим неудовольствовалось. Уступки вызывали новые требования и претензии. Ермолов, в виду умножения персидских войск на наших границах я неминуемости разрыва, не переставал настоятельно требовать усиления кавказских войск. Ему не давали веры и наделяли предписаниями, сохранять приязненные отношения, несмотря на возрастающую наглость персиян. Среди этих-то натянутых отношений наших с Персиею, последовала кончина императора Александра Павловича. Новый император, одушевленный желанием сохранения мира, тотчас по вступлении на престол, подтвердил Ермолову о необходимости прекращения распри с Персиею путем миролюбивого соглашения и, с этою [483] целию, возложил на генерала князя Меншикова дипломатическое поручение к шаху. Но в то время, как князь Меншиков трактовал о границах, персидские войска вторглись в наши пределы, не объявляя нам войны. Предсказания Ермолова сбылись. По несчастию он не имел достаточных сил, чтобы тотчас же отразить превосходные силы персиян. К этому присоединились неудачи некоторых из пограничных наших частных начальников, подвергшихся нападению. Внутри Грузии и на Кавказе взволновались мусульманские племена. Известия об этих событиях возбудили сильное неудовольствие в Петербурге. От Ермолова были потребованы решительные действия, но он не мог предпринять их, не имея под рукою достаточного войска. Между тем разрыв с Персиею недоброжелатели Ермолова постарались истолковать, как последствие неуступчивости его в сношениях по делу о границах и даже личных замыслов его честолюбия. Еще и раньше сего, некоторое промедление в доставлении донесения о принесенной войсками кавказского корпуса присяге, промедление, легко объяснимое отдаленностью края и разбросанностью отдельных частей войска, враги его готовы были истолковывать самым недостойным образом. Вот начало того прискорбного предубеждения, которое составилось против Ермолова и которое, в связи с другими неблагоприятными обстоятельствами, впоследствии повлекло за собою удаление его с поприща государственной службы, лишив, таким образом, и государя, и отечество одного из замечательных и преданных им слуг. Просматривая со вниманием переписку Алексея Петровича по персидским делам и донесения его государю, приходишь к убеждению, что если можно обвинить его, то единственно в слишком прямодушном, в слишком твердом образе действий, но уже, конечно, не в недостатке предусмотрительности и тем менее в умышленном нарушении воли государя. Причины войны с Персиею и то положение, в которое был поставлен Ермолов действиями нашего министерства, разъяснены с особенною силою и убедительностию, в замечательном донесении его императору Николаю, от 30-го июля 1826 года ⁷. В донесении том, оправдывая себя в глазах нового своего государя, он, со свойственною ему [484] откровенностью, излагает как свои собственные действия, так и действия министерства по отношению к персидским делам. Мы не имеем причины сомневаться в правдивости его слов. Впрочем, и сам граф Нессельроде, и сам Паскевич вначале по малому знакомству его с местными делами, обвинявший Ермолова в возбуждении войны, впоследствии изменили свой образ мыслей об этом предмете. Так Нессельроде, по поводу убиения Грибоедова, писал Паскевичу от 16-го марта 1828 года, что прискорбное происшествие это должно быть приписано, между прочим, «известному фанатизму и необузданности тегеранской черни, которая одна вынудила шаха и в 1826 году начать с нами войну». Истинные причины персидской войны, по нашему мнению, всего основательнее объяснены в интересной статье г. Берже о смерти Грибоедова ⁸. В ней сказано: «английская политика, всемерно сохраняя, в интересах индийской компании, доброе согласие с Персиею, из-под руки старалась поддерживать неприязненное настроение этой державы к России. В 1820-х годах, быстро развившаяся транзитная европейская торговля чрез наши закавказские владения с Персией), до того встревожила сент-джемский кабинет, что он для окончательного уничтожения ее одним разом, вовлек Персию в открытую войну с нами».

Но возвратимся в Ермолову. В виду неудовлетворительных известий из Грузии, государь, дотоле постоянно выражавший ему милостивое благоволение, высказал ему свое неудовольствие. Повелено было усилить войска кавказского корпуса, а генерал-адъютанту Паскевичу немедленно ехать в Грузию, в помощь Ермолову, с разрешением доносить обо всем прямо государю. С самого приезда в Грузию, Паскевич поставил себя в неприязненные отношения в Ермолову. Увлекаемый излишеством усердия, он стал розыскивать какие-то злоупотребления по всем частям управления, громко и неосторожно заявлять свои мнения о замечаемых им недостатках и упущениях, и к сожалению, мнения свои часто основывал на сведениях, которые собирал посредством таких сомнительных личностей, каковы были Карганов и ему подобные. Сам Дибич в донесениях своих говорит о чрезмерной чувствительности генерала [485] Паскевича и излишней доверчивости его к недостойным ее людям. Оскорбленный Ермолов не оставался в долгу, а услужливые люди еще более раздували вражду. Донесения Паскевича усиливали неудовольствие на Ермолова в Петербурге. Решено было послать Дибича, чтобы положить конец этой распри, неудобной при тогдашних обстоятельствах и принять меры к успешным наступательным действиям против персиян, с уполномочием объявить Ермолову, если это окажется необходимым: высочайшую волю об отозвании его из Грузии. Напрасно Ермолов радовался приезду Дибича, ожидая от него облегчения в своих действиях, он ошибся в своих ожиданиях. Вместо того, чтобы снять с Ермолова, которого он не мог не знать, взведенные на него обвинения и совершенно очистить его в глазах государя, желавшего знать одну правду, Дибич начал едва не формальное над ним следствие, подвергая его оскорбительным допросам, и приняв систему разведывания, расспрашивания, собирания сведений о действиях и управлении Ермолова. В донесениях своих государю, он не выражает решительного о нем мнения; о генерале же Паскевиче относится с большею благосклонностью, выражая симпатию свою в его благородному характеру, хотя и не оправдывая его образ действий относительно Ермолова. Попеременно, то защищая последнего от обвинений в значительных злоупотреблениях, то бездоказательно обвиняя его в властолюбии, одновременно одобряя многие из его дел, и вместе с тем, порицая общую систему его управления, Дибич положительно высказывает только одно: сомнение в благонадежности и способности обоих, т.-е. и Ермолова, и. Паскевича, в управлению краем и ведению войны, а потому и медлит объявить первому волю государя об его увольнении, опасаясь, чтобы замещающий не был хуже замещаемого. Отказывая Ермолову в решимости и предприимчивости, повторяя за Паскевичем, что от него нельзя ожидать блистательных действий, Дибич, главным образом, занимается составлением планов для будущей кампании и распоряжается принятием нужных по военной части мер, точно как бы он был уже настоящий главнокомандующий. Среди этого невыносимого положения, Ермолов решается на последний шаг; он пишет государю известное письмо свое (от 3-го марта 1827 г.), в котором, не смея прямо просить [486] об увольнении, при недостатке доверенности к нему, предлагает эту меру, как согласную с общею пользою. Между тем Дибич продолжает доносить о делаемых им распоряжениях, для чего находит необходимым продлить свое пребывание в Грузии, как-будто, в самом деле, ни Ермолов, ни Паскевич не могли бы распорядиться без его указаний и содействия; вместе с тем он не перестает заявлять о необходимости назначения нового главнокомандующего, при чем однако рекомендует не Паскевича, выражаясь так: «желательно, чтобы посредственное (т.-е. Ермолов) было заменено лучшим (т.-е. не Паскевичем)». В ответ на свои представления, он, наконец, получает решительное повеление, в случае, если не произошло особой перемены в положении дел, немедленно объявить Ермолову высочайшую волю об его увольнении и о назначении на его место генерала Паскевича, что им и исполняется 29-го марта 1827 года. Таков был результат миссии Дибича.

Обсуждая его образ действия, невольно задаешь себе вопрос: что побуждало его поступать таким образом? Поддерживая в мыслях государя сомнение насчет способностей начальника края и его помощника, поступал ли он, в тогдашних серьезных обстоятельствах, искренно и чистосердечно, повинуясь единственно совестливому исполнению долга, или тут имели место побуждения другого рода? Понятно, что он мог еще сомневаться в способностях генерала Паскевича, до того времени не управлявшего отдельною гражданскою частию и не начальствовавшего армиею. Но как объяснить себе мнение его о Ермолове, которому он отказывал даже в необходимых для военного человека качествах, от которого не ожидал блистательных действий? Не мог же быть ему неизвестным мудрый правитель Грузии, герой Валутина, Бородина, Кульма, Парижа? генерал, с которым вместе служил он и в отечественную, и в заграничные войны? Неужели и в отношении в нему он был искренен и не покривил душою? Мы позволяем себе в тон сомневаться.

Некоторые из его современников, близко стоявшие в делу, предполагали (судя по переписке Дибича, такое предположение допустить возможно) что он действовал так, не без личного рассчета, что он был не чужд желания занять самому [487] место Ермолова, в звании главноуправляющего, из-за которого, быть может, ему уже виднелся жезл фельдмаршала. Судьба решила иначе. Пост Ермолова достался Паскевичу. Дибич достигнул звания главнокомандующего на другом театре действий. Ермолову-же выпал жребий: в полном развитии сил (ему тогда было не более 50-ти лет), сойти со своего блистательного поприща, и остальную половину своего долгого века доживать, хотя среди общего почета, но медленно угасая в московском бездействии.

Мы близко гнали Алексея Петровича. Образ его неизгладимо запечатлен в нашей памяти. Да и кто, хотя раз видевший его, мог забыть его колосальную фигуру, его львиную голову, его проницательный, глубокой взгляд, из-под нависших бровей? Кто же имел случай наслаждаться его несравненною беседою, тот, конечно, навсегда живо сохранил в своей памяти и одушевленные черты его лица, и его одушевленную умную речь. Происходя из старинной небогатой дворянской фамилии, Орловской губернии, Алексей Петрович получил, по тогдашнему, тщательное образование, которое впоследствии пополнил собственными трудами и начитанностью. Богато одаренный от природы, он соединил в своем нравственном и физическом облике черты характера обоих своих родителей. От отца ⁹ он унаследовал серьезный, деловой склад ума, нависшие брови и то суровое выражение, которое виднелось на его лице в минуты гнева или душевного нерасположения. От матери ¹⁰ к нему перешло живое остроумие и колкость языка, [488] качества, которые доставили ему громкую известность и, вместе с тем, наделали ему много вреда. Острые, язвительные речи его, не всегда справедливые, но всегда меткие, обошли всю Россию. Очаровательный в обхождении, доступный, приветливый в подчиненным, он, в молодых годах, не всегда уживался с начальниками, хотя всегда отличался строгим исполнением долга и служебных обязанностей. Как все необыкновенные люди, он магически действовал на окружающих. Его обаятельному влиянию поддавалась не одна молодежь; обаяние это испытывали на себе и такие люди, как государь Александр Павлович, как цесаревич Константин, Багратион, Платов и множество других не рядовых людей. Сам могущественный Алексей Андреевич Аракчеев должен был считаться с ним, и однажды, в минуту откровенности, с свойственным ему цинизмом, высказал Ермолову: «Алексей Петрович! мы с вами не перегрыземся ¹¹». Люди, лично в нему нерасположенные или склонные видеть во всем одно дурное, нередко объясняли действия и поступки Ермолова его непомерным самолюбием, честолюбием, приписывая ему и хитрость, и лицемерие, и даже коварство. Как у всякого человека, у него были свои слабости и недостатки. Да. Он был и самолюбив и честолюбив, но, как мы думаем, в лучшем значении этих слов. Сознавая свои достоинства, он часто, особенно смолоду, увлекался ими за пределы благоразумия. Вообще, как умный русский человек, он был не без лукавства. Не даром великий князь Константин Павлович говаривал Ермолову: «Я вас люблю искренно и вы меня любите, но с обманцем» (см. статью Погодина в «Русском Вестнике» за 1864 г., май стр. 239). Зная чудесное действие, производимое его ласкающим, подчас льстивым, словом, он иногда не в меру расточал чары своей любезности перед нужными ему людьми, но большею частию, с какою [489] целью? Для того, чтобы достигнуть успеха в каком-нибудь полезном деле, чтобы помочь бедняку, доставить выгоду по службе достойному. Мы могли бы привести множество примеров, в подтверждение наших слов. Примеры его коварства нам не известны. Мы знаем, что в молодые годы он был пылок, порывист, резок в суждениях, со вредом для себя. Впоследствии, в летах зрелых, занимая высокие должности, он умел себя воздерживать, сделался умереннее, осторожнее, оправдывая избранный им девиз: «nec temere, пес timide». Редкое его бескорыстие некоторые люди также охотно истолковывали побуждениями тщеславия и гордости ¹². Но каковы бы ни были эти побуждения, желательно было бы видеть побольше примеров в этом роде. Некоторые обвиняли его в фамильярности, в панибратстве с молодыми людьми. Правда, он любил окружать себя молодежью, но его власть, как начальника, и польза службы оттого не страдали. Благодаря своей доступности, он пользовался любовью и неограниченною преданностью подчиненных, и конечно, ни один начальник не имел более усердных к делу сотрудников. Писал Алексей Петрович, не говоря уже о его изящном почерке, замечательно-своеобразным языком. Слог его был несколько тяжеловат, иногда изыскан, но всегда полон силы, чужд рутинной гладкости и часто возвышался до истинного красноречия. Приказы его по войскам считаются, между военными людьми, в своем роде образцовыми. За то и выпала ему честь написать знаменитый приказ, отданный государем по армиям нашим, в Париже, в 1814 году. В его частных письмах, несколько кокетливых по форме, искрится неистощимое остроумие. Несмотря на блестящие свои качества (любезность, остроту, неподражаемое уменье рассказывать), он [490] не любил света и предпочитал кабинетную беседу, где он мог быть, так сказать, на распашку и давать полную волю своему смелому слову; но выше всего любил он серьезный труд. В своем московском уединении любимыми его занятиями были: чтение и затем устройство своей библиотеки ¹³. Продав свое родовое орловское имение, он купил дом в Москве и небольшую подмосковную, в которой обыкновенно проводил летние месяцы года. Там, вблизи дома, он выстроил каменную беседку для безопасного помещения своей библиотеки, и занимался составлением каталогов и переплетом книг. В последнем мастерстве он достигнуть замечательного совершенства и любил этим похвастаться. Простым до суровости, солдатским образом жизни, он, действительно, напоминал собою героев древности, с которыми его современники, любили его сравнивать. В московской жизни своей он был окружен общим почетом и уважением. Проезжавшие через Москву кавказцы и всякий, кто ценил в Ермолове представителя русского ума и русской славы, заезжали поклониться «батюшке Алексею Петровичу» (так называло его одно высокопоставленное лицо). При этом Ермолов обыкновенно крестил своею рукою молодого человека, начинавшего карьеру или отъезжавшего в дальний путь, на трудный подвиг, и мы знаем, что некоторым в прок пошло его благословение. Физическая сила его была необычайна. Бестужев-Марлинский, в одной из своих повестей, говорит, что Алексей Петрович одним ударом своей шашки отсекал голову у быка. Мы не знаем, в какой степени это достоверно, но нам известен другой, быть может, более изумительный пример его силы. Этот случай рассказан нам одним из наших знакомых, доктором П. А. Зыковым, который, из-за привязанности в Алексею Петровичу, едва не поплатился при этом своею жизнию. Ермолов гостил в рязанском имении у П. А. Кикина ¹⁴, с которым был связан [491] дружбою еще с 1812 годе. Зыков был домашним врачем в семействе Кикиных. Познакомившись с Ермоловым, обвороженный его умом и обращением, он искренно в нему привязался. Заметив свое влияние, Ермолов вздумал пошутить над ним. Однажды в комнату Зыкова вбегает жена П. А. Кикина, зовя его: «Доктор! Ради Бога спешите поскорее на помощь к Алексею Петровичу. Ему дурно». Зыков бросился и нашел его в креслах без движения, с мертвенною бледностию на лице, схватился за пульс — пульс не бьется. Видя, что на руках у него умирает такой человек, он зашатался и упал без чувств. Насилу привели его в себя, объяснив, что с ним шутили. Оказалось, что Ермолов обладал способностию, одним усилием, останавливать в себе, на несколько мгновений, кровообращение, а бедный доктор был подвержен припадкам болезни, которые случались при особенно сильном душевном движении. Алексей Петрович впоследствии подтвердил нам справедливость этого рассказа и прибавил к тому, что в летописях медицины, как его уверяли ученые, известны два или три примера подобной способности, но что ему советовали не пользоваться этим даром, под опасением, чтобы мнимая смерть не обратилась в настоящую. Все было необычайно у этого человека: так кожа у него на теле была как слоновая, и нам случалось слышать, как Алексей Петрович шутя говаривал, что он лишен чувства осязания и что для него «на-ощупь все равно: что ручка красавицы, что заслонка».

Таков был Ермолов — это одно из счастливых и лучших проявлений русского ума, богатырской русской натуры. Он умер на 85 году жизни, в Москве, 11-го апреля 1861 г., пережив обоих своих соперников и сохранив, почти до глубокой старости, физические и нравственные силы. В последнем борении с смертью, он еще выказал свою жизненную силу. Молодой врач, находившийся при нем в последние дни его безотлучно ¹⁵, рассказывал нам, что однажды Алексей Петрович почувствовал ночью особенно сильный приступ болезни. [492] Схватив за руку доктора, он требовал настоятельно помощи, громко говоря: «Да ты понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу».

Алексей Петрович Ермолов, по желанию, похоронен в Орле, рядом с своим отцем. В 1869 году мы посетили его могилу. Он положен в Троицко-кладбищенской церкви, вправо от алтаря, в нарочно пристроенном к церкви каменном приделе или палатке, в склепе под помостом. На одной из стен палатки вделаны рядом, две доски с надписями, справа: «Петр Алексеевич Ермолов скончался 1832 года, мая 23-го, на 85 году от рождения». Слева: «Алексей Петрович Ермолов скончался 1861 г., апреля 11-го дня, на 85 г. от рождения». Перед последнею могилою теплится чугунная лампада, поразившая нас своим устройством и происхождением. Она утверждена на медном пьедестале и состоит из чашки чугунной гранаты, в которую вставлена стеклянная лампа. На чугуне, грубыми литерами отчеканено: «Служащие на Гунибе кавказские солдаты».

Лампада, как объяснил нам священник, устроена усердием нижних чинов кавказского войска, на собранную ими сумму в сорок рублей.

На наши глава — такой памятник краше всякого мавзолея.

_____________________________________

Мы передаем на страницы «Русской Старины» несколько документов из имеющейся у нас переписки А. П. Ермолова. Некоторые из этих бумаг, как, например, письма его к государю Александру Павловичу в 1812 году, не лишены исторического интереса. На них ссылается Богданович в своей истории 1812 года, о них упоминают в своих записках сам Ермолов и Давыдов, но, если мы не ошибаемся, письма эти до сего времени, нигде не были напечатаны. Другие предлагаемые нами читателям «Русской Старины» бумаги, относящиеся ко времени управления Ермолова кавказским краем, любопытны как материал для его характеристики.

М. Н. Похвиснев.

От редакции. К документам, сообщенным М. Н. Похвисневым, присоединяем несколько других материалов к биографии Ермолова, а именно: весьма любопытную, как читатели увидят, переписку Алексея Петровича с статс-секретарем Кикиным (1817-1832 гг.); рассказ г. Храповицкого; письмо к Ермолову Ник. Ник. Муравьева-Карского и проч.

ДОНЕСЕНИЯ И ПИСЬМА А. П. ЕРМОЛОВА.

I.

Императору Александру I.

Всемилостивейший государь! Должность, по воле вашего императорского величества, при армии мною отправляемая, все обстоятельства известными делая мне, обязывает повергнуть к стопам государя, мне благотворящего, мои, относительно положения армии, замечания.

После пяти дней, бесполезно в лагере при Дриссе проведенных, в намерении приготовить продовольствие войскам, армия выступила в Полоцк. Между тем неприятель, представляя повсюду передовым нашим постам малые весьма силы, спешил собрать главнейшие. Движение на Полоцк было одно, обещавшее соединение со 2-ю армиею. Нужна была скорость. На третьем, от Полоцка к Витебску, переходе надобно было идти на Сенно и Коханово. Сим движением если еще и не соединялись армии, но та, по крайней мере, происходила выгода, что 1-я армия становилась уже на дорогу, идущую чрез Смоленск в Москву, закрывала сердце России и все средства, для деятельнейших мер, поставляла за собою. Неприятель, как из последствий видно, обрати в Могилев главнейшие свои силы, бессилен был по прямому на Смоленск направлению. Неприятель, видя себя между двух армий, на близком расстоянии, не мог бы дать сражения, но должен был бы отступить. Главнокомандующий согласился-было переправиться в Будилове чрез Двину, но отменил по причине недостатка продовольствия и армия двинулась к Витебску. Между тем необычайной скорости маршами неприятельские силы, на третий день пребывания армии [494] в Витебске, прибыли и соединение армий более, нежели когда-либо сделалось сомнительным. Три дня сражения продолжались упорнейшие с довольно значущими силами армии нашей и мы отступили к Поречью. Далее главнокомандующий не объявил еще направления Неприятель может быть прежде нас в Смоленске, отбросив далеко 2-ю армию. Естьли неприятель предприимчив, может заградить нам путь. Мы опрокинем и пройдем, но обозы армии подвергаются опасности. Во след за нами идет неприятель, много превосходящий нас силами. Трудны пути ему, войско изнурено, но на сем невозможно основывать успехов; те же трудности путей и для войск вашего императорского величества и для нас не могут они быть не чувствительны. Неприятель имеет числом ужасную кавалерию, наша чрезвычайно потерпела в последних делах. От генерала Платова даже ни одна партия с нами не соединилась. Ваше императорское величество истинное сие дел наших изображение. Точное положение армий определит, какие средства предпринять должно к уничтожению усилий неприятеля. Государь! 1-я армия одна противостать должна неприятелю, и без соединения его с другою его армиею несравненно сильнейшему — успех сомнителен! Корпус графа Витгенштейна бесполезно от нас отдален. Если неприятель силен против него, то он слаб сдержать его стремление. Если он останется без действия, то слишком силен его корпус, чтобы армия не чувствовала его отдаления. Государь! Необходим начальник обеих армий. Соединение их будет поспешнее и действия согласнее. Вашему императорскому величеству угодно было одобрять смелость мою, с каковою всегда говорил истину. Государь! Ты один из царей, могущих слышать ее безбоязненно! Верноподданный начальник главного штаба 1-й армии генерал-майор Ермолов.

Пометы: Резолюция: «К сведению». «Получено 27-го июля от кн. Любомирского».

Июля 16-го дня 1812 года. Лагерь при Велидичи.

II.

Всемилостивейший государь! Главнокомандующий, донося вашему императорскому величеству о всех происшествиях в точном их виде, не избавляет меня обязанности повергать к стопам вашего императорского величества донесения мои, хотя бы для того единственно, чтобы служить могли доказательством образа понятия моего о всем, что до положения армия относится.

Отступление наше от Витебска, необычайною решительностию [495] произведенное, чтоб не дать ей именование дерзости, тогда как иначе неизбежно бело общее дело, приведи неприятеля в недоумение, доставило нам возможность прибыть в Смоленск. 2-я армия, грубою погрешностью маршала Даву, ожидавшего нападения в Могилеве, после жестокого сражения, храбрым генерал-лейтенантом Раевским данного, скрывшая движение свое, беспрепятственно, также прибыла к Смоленску. Маршал Даву должен был прежде нас занять Смоленск. И без больших усилий, ибо в Орше были части войск, его армия принадлежавших. Итак, неожидаемо и в близи многочисленных неприятельских сил, армии соединились. Ваше величество, мы вместе. Армии наши слабее числом неприятеля, но усердием, желанием сразиться, даже самим озлоблением, соделываемся не менее сильными. Нет возможности избежать сражения всеми силами, ибо неприятель не может терять время в праздности. Могут приспеть к нам усилия, может сблизиться армия генерала Тормасова, не столько опасная в нынешнем ее отдаления и самыми успехами ее ничего решительного непроизводящая, до тех пор как станет на операционной линии неприятеля. Покрывшая себя славою молдавская армия, неравнодушный взгляд неприятеля на себя привлекающая, может получить опасное для него направление. Государь! Наши способы не менее самих он знает, нельзя медлить ему. Соглашенное всех армий действие, соединенные всех способов напряжения гибельны для него. Итак, уничтожение армии, в преддвериях так сказать Москвы стоящей, должно быть единственною его целию. Сим не только умедливается составление наших ополчений, но частию уничтожается, и угрожаемая Москва, как сердце России, не может не произвести влияния на прочие страны империи. На сем основывает коварный неприятель свои разчисления. Государь! Армии вашего величества имели уже успехи, солдат неустрашен и мы русские! но напряжете всевозможных усилий необходимо. Малейшее медление опасно.

Государь! Армии вместе и два начальника, но согласно предприняли наступление на неприятеля, разбросившего на большое расстояние свои силы. Определено сделать нападение на центр их. Действие наступательное оживило дух воинов еще более и армии двинулись, один марш по направлению на Рудню. Одной колонны, по причине трудности путей, медленно было движение и одним мартен уменьшилась скорость действий наших, а одним маршем уменьшились затруднения неприятеля собрать свои силы, которые, конечно, собираются по направлению нашему. Главнокомандующий, желая воспользоваться ослаблением левого крыла их, отклонил [496] прежнее направление вправо к Поречью, для приобретения частной выгоды, по предположению верной. В случае превосходства неприятеля имеем мы верное отступление. Подобные предприятия основываются неверных сведениях о силах неприятеля, но я нескрою от вашего величества, что, кроме сведений от пленных или бежавших мужиков, мы ничего не знаем, следовательно и предприятия неверны. Наступление на Рудню более имеет голосов на стороне своей, действие на левый неприятеля фланг — менее. Можно сказать, что, действуя на Поречье, нападаем на конечность пространной линии, следовательно и усиление пункта сего, не скоро и не удобно. Легко заставишь отступить и на время отрежешь сообщение с корпусом маршала Удино, которому, конечно, послано подкрепление, но сии выгоды мгновении и нерешительны. Неприятель отступить на центр свой и операционная линия его всегда в его власти. Аттакуя центр, при счастии, бросишь часть сил их на трудные пути по левому берегу Двины, и обратясь, имеешь удобность действовать на другую часть, но необходимости оторванную на большое расстояние, следовательно приведенную в то положение, в каковом мы доселе находились. Вот, государь, мнение мое вашему величеству, повелевшему мне принять носимое мною звание, нужное к сведению.

Государь! нужно единоначалие, хотя усерднее к пользам отечества, к защите его, великодушнее в поступках, наклоннее к приятию предложений, быть невозможно достойного князя Багратиона, но не весьма часты примеры добровольной подчиненности. Государь! ты мне прощаешь смелость мою в изречении правды! Верноподданный артиллерии генерал-майор Ермолов.

Июля 27-го дня, 1812 года.

Пометы: «Получено 31-го июля в полдень». «Получено 5-го августа». Резолюция: «К сведению».

III.

Графу Аракчееву.

12-го июня 1812 года.

Я, почитая себя обязанным представить государю императору мнения мои о действиях армий, имею честь препроводят оные вашему сиятельству, с тем, что если изволите вы найти их достойными внимания его императорского величества, благоволила бы их представить. Если же признать изволите их бесполезными, оставить или возвратить мне. Я имею честь покорнейше объяснить вашему сиятельству, что я взял смелость писать не с каким другим намерением, как открыть образ мыслей моих относительно [497] положения армий и предположения о намерениях неприятеля. Я открываю удобность оценят мои способности, ибо лучше хочу, чтобы виден был недостаток оных, нежели, скрывая, занижать недостойно место, по обстоятельствам слишком важное, и на которое нельзя сыскать человека слишком способного.

IV.

Дистанционному коммиссиоиеру.

4-го октября 1818 года.

Вы доносили о затруднениях, встречаемых вами в отыскании фурщиков для перевозки провианта. В Ставропольском уезде их достаточно, но с ванн дела никто иметь нехочет; ибо весьма недавно нанятые ванн фуры у помещицы Устиновой, продержали вы в среднем Егарлыке восемь дней сверх Договора, принудили фурщиков пересыпать муку из ветхих кулей в новые, досыпать неполновесные. По доставлении в Ставрополь провианта, всех денег по договору не заплачено, потому что смотритель Магалейко выдал квитанцию письменную, а не печатную; вы не можете отговориться, что о том вам было неизвестно, разве признаетесь, что вы нерадивый и обязанностей своих неразумеющий коммиссионер. Строго о сем я разведаю, и если точно найду, что самовольным действием вашим, повреждаете вредит казенный, контракта не соблюдая, могу уверить вас, что отдам вас под суд и посажу в крепость, из которой вы не иначе выйдете, как на испытание лучший вы ли солдат или коммиссионер? За сим хочу верить, что о недостатке подвод не будет уже от вас донесений.

Не забудьте, что уже раз болезни вашей советовал я помогать движением и выгнал вас в средний Егарлык из Ставрополя, где вы питали леность вашу.

V.

Императору Александру I.

25-го сентября 1820 года. Тифлис.

Высочайшую волю вашего императорского величества объявил я служившему в нижегородском драгунском полку майору Вангалену ¹⁶, что он как недостойный продолжать российскую службу, высылается заграницу. [498]

Майор Вангален опровергает взнесенное на него обвинение, оправдывает поведение свое самою наградою его величества короля; возвращением в отечество доказывает, что не сделал против него преступления, не только измени, и что, напротив, признаваемы были его заслуги. Заключение инквизициею, подобно как и многих других, не было следствием преступления.

Не решился я, государь, отправить его с фелдъегерем и передать австрийскому правительству и исполнение воли вашего императорского величества искал сделать приличествующим образом великодушию и милосердию государя, коего люблю я славу. Я приказал майору Вангалену, прибыв в город Дубно, ожидать там повеления. Если благоугодно будет вашему императорскому величеству, то и оттуда можно будет вывезти его с фелдъегерем и передать в Австрию.

Не ожидаю подвергнуться гневу вашего величества, но не менее должен бы был скорбеть, если бы иноземец, верно и с честию служивший, мог сказать, что за вину, в коей не изобличен, получил наказание от государя правосудного.

Строгие правила мои недопускают поблажать вольнодумствующим, но и сего в течение года незамечено в майоре Вангалене. Объяснение, им поданное, представил я начальнику главного штаба вашего величества.

VI.

Князю П. М. Волконскому.

25-го сентября 1820 г., Тифлис.

Объявив служившему в нижегородском драгунском полку майору Вангалену, что недостоин будучи продолжать российскую службу, по высочайшему соизволению высылается он заграницу, должен я был объявят и о полученном на счет его обвинении. Он возразил против клеветы, на него вымышленной, оправдывая [499] поведение свое самыми наградами, от короля полученными, и не будучи против отечества преступником, уверен воспользоваться в оном прежними выгодами. Я имею честь представить поданное им объяснение, на которое прошу ваше сиятельство обратить ваше внимание. Вы усмотреть изволите, что многое, чем ищут обвинить его, может быть истолковано преданностью к отечеству, и таковою принято им хитростию освобожденная крепость Лерида не может сделать ему бесчестие; достанные же им шифры неприятели недопускают упрека. И то, и другое сделает благороднейший офицер, и конечно, достоин будет похвалы.

Я нерешился отправить его с фелдъегерем и передать австрийскому правительству, но взял с него слово ожидать в городе Дубно разрешение на мое представление. Легче исправить мою ошибку, ибо теперь можно вывезти его с фелдъегерем и передать австрийскому правительству или просто предупредить его, но подвергнуть иноземца наказанию за вину, в которой он неизобличен, за вину, сделанную не в России, где служил он с честию и усердием, противно будет справедливости и великодушию императора.

Не смею думать, чтобы я погрешил в образе моего суждения, но из прямого усердия не постыжусь и самой ошибки. Более бы виновным я был, если бы не принял оправдания майора Ваагалена и его не представил. Не мне можно снисходить ему, но государю и благотворить приличествует.

Командир дивизии, квартирующей в Дубно, секретно извещен мною, что туда прибудет майор Вангален и на счет его должно последовать вашего сиятельства повеление.

25-го сентября 1820 года. Тифлис.

VII.

Генералу Паскевичу.

18-го апреля 1827 г.

Желая доставить офицерам, по крайней мере, не подалеку от Тифлиса расположенным, возможность заниматься чтением, приступил я к собранию книг для корпусной библиотеки. В состав оной поступили предпочтительно творения и переводы на отечественном языке и мое намерение было присовокупить к ним на иностранных языках те книги, кои объемлят предметы до военного искусства относящиеся и некоторое количество топографических карт.

Препровождая вашему высокопревосходительству каталог книг сей библиотеки за моим подписанием, с означением цены оных, [500] я прошу покорнейше приказать принять их от коллежского секретаря Похвиснева, при мне служившего, и меня о получении оных благоволить уведомить.

Имею честь быть и проч.

Сообщ. М. Н. Похвиснев.

VIII.

Дежурному генералу главного штаба.

Генерал-от-инфантерии Ермолов просил бывшего начальника главного штаба, о награждении одного священника наперсным крестом. По заведенному порядку требовали мнения обер-священника, который отвечал, что он до получения «достоверных сведений» о сем священнике, не может согласиться на награду.

О таковом отзыве уведомлен Ермолов. По сему случаю вторичное последовало отношение Ермолова к бывшему дежурному генералу главного штаба. ¹⁷

_____________________________________________

«При отношении от 2-го ноября за № 9,603, ваше превосходительство препроводить мне изволили копию с отзыва г. министра духовных дел и народного просвещения о том, что полевой обер-священник, в ожидании достоверных сведений об исправности тифлисского военного госпиталя протоиерея Джевахова, отказывает просимую ему мною награду.

Господин обер-священник, в премудрой осторожности своей против свидетельствования моего об усердии протоиерея, конечно, не простит мне суетного суждения, что в звании командира корпуса, удостоиваемый важной доверенности чиновник, мог бы не подпасть подозрению в пристрастии в подобном случае; но как ожидаемые им достоверные сведения, конечно, не сообщаются ему откровением свыше и, подобно мне, должен он рассматривать предметы, дает он, г. обер-священник, повод, довольно правдоподобный в заключению, что в расстоянии 3,000 верст не лучше может он видеть их, как я и сам, когда оные у меня под глазами.

Не чуждо было бы, по крайней мере, приличия, если бы г. обер-священник благоволил изыскать лучшую причину в опровержению представления моего о вознаграждении протоиерея».

Отношение было доложено покойному государю, на котором последовала резолюция: «Дать протоиерею приличную награду, а обер-священнику препроводить с оного копию».

Комментарии

1. См. Записки Ермолова, изд. Н. П. Ермолова, Москва, 1865 г., стр. 243 и 253. М. П.

2. Старший брат пишущего эти строки, по окончании курса учении в московском университетском пансионе, поступить на служб; в канцелярию А. П. Ермолова и последние годы управления его Грузиею, находился при нем в качестве ближайшего доверенного чиновника. Неограниченно преданный Алексею Петровичу, он, вместе с ним, выехал из Грузии. После смерти его осталось множество бумаг и верных списков с подлинных бумаг, относящихся до служебной деятельности Алексея Петровича. Некоторые из этих бумаг, как материалы для характеристики Ермолова, мы передаем в распоряжение редакции «Русской Старины». М. П.

3. Д. В. Давыдов в своих запискам приводит слова Дибича, сказанные им, по возвращении из Грузии, генералу Сабанееву: «Я нашел там войска, одушевленные духом Екатерининским и Суворовским». Такого отзыва в донесениях Дибича мы, однако, не находим. М. П.

4. Когда, в начале 1812 года, Ермолов просил о переводе его в Молдавскую армию, государь приказал сказать ему, что впредь назначения его по службе будут зависеть от самого государя и что он ни в ком нужды не имеет. (См. Записки Ермолова. Ч. I. стр. 113, изд. Н. П. Ермолова). М. П.

5. Слышано от самого Алексея Петровича. М. П.

6. Приехав в Петербург, Алексей Петрович заболел или сказался больным, но только всесильный тогда граф Алексей Андреевич должен был первый приехать к нему для передачи, по приказанию государя, царской награды и других словесных поручений.

В это же время Ермолов проезжал через Варшаву, где цесаревич Константин Павлович, имевший особую к нему приязнь, приготовил ему почетную встречу. Алексей Петрович, враг всяких церемоний, отделался от этой встречи весьма оригинальным образом. На последней перед Варшавою станции его ожидал экипаж великого князя. На ту пору у проезжавшего в Варшаву генерал-интенданта Канкрина сломался экипаж. Ермолов уговорил Канкрина отправиться в приготовленной для него коляске, а сам поехал вслед его, в тележке. Канкрин, ничего не подозревавший, при въезде в Варшаву был принят с почестями, которые предназначались для Ермолова. Вообще во время тогдашнего пребывания своего в Варшаве, Алексей Петрович, пользуясь особыми милостями цесаревича, позволял себе разные проказы. Расскажем слышанные нами от современников два случая, не ручаясь за их достоверность.

Цесаревич показывал Ермолову свою польскую гвардию. Вызвав из строя молодца-гренадера, он особенно выхвалял ловкость, выправку людей я их обмундировку. Ермолов был от всего в восхищении, а между тем обронил свой платок и попросил гренадера поднять его. Бедный гвардеец, при тогдашней обтянутой форме, без особых усилий не мог этого исполнить. Великий князь нахмурился, но скрыл свою досаду. В довершение его неудовольствия, когда он показывал Ермолову Варшаву, последний в присутствии польских генералов начал рассказывать о Суворовском штурме Праги, в котором, как известно, сам участвовал. Все это было причиною размолвки цесаревича с Ермоловым. Впоследствии они помирились, как это видно из переписки, напечатанной в приложениях к запискам Алексея Петровича. М. П.

7. См. «Записки Ермолова» в Приложениях ко II части, стр. 257, изд. Н. П. Ермолова. М. П.

8. «Русская Старина» 1872 г., т. VI, стр. 190.

9. Петр Алексеевич умер в 1832 году. Служил при генерал-прокуроре графе Самойлове. Императрица Екатерина II, перед самою кончиною своею, пожаловала ему, в чине статского советника, Владимира 2-й ст. со звездою, но не успела подписать указа. Император Павел приказал видать орден и отставить от службы. Ермоловы были в родственных отношениях с людьми, приближенными к Екатерине. Им велено было жить в Орловской деревне, где они и прожили до самого воцарения Александра Павловича. Алексей же Петрович, служивший тогда в артиллерии в чине подполковника, был заключен в Петропавловскую крепость и затем сослан на житье в Кострому, где оставался до вступления на престол Александра Павловича. В Костроме он основательно выучился латинскому языку. Об этом городе он сохранял самые приятные и, как кажется, сердечные воспоминания. М. П.

10. Марья Денисовна, рожд. Давыдова, родная тетка партизана-поэта, была в первом замужестве за Каховским, от которого имела одного сына, Александра Михайловича, служившего с отличием в военной службе, в чине генерала. Почти все царствование Павла он провел в заточении в крепости. Император Александр возвратил ему свободу, но не мог возвратить ему потерянного здоровья. Умер в отставке, кажется, в Смоленской своей деревне. Алексей Петрович высоко ценил ум и дарования своего старшего брата и часто говаривал, что последний во всем был выше его. М. П.

11. Слышано от А. П. М. П.

12. Известно, что А. П. всегда умел обходиться на службе одним жалованьем, уклоняясь от получения денежных наград. В 1821 году, по возвращении его из Лайбаха в Петербург, когда государь был особенно к нему милостив, ему назначена была, 30-го августа, аренда, по он от принятия оной отказался. В записках своих, он, по этому случаю, говорит: «Равно великодушен был государь и награждая меня, и выслушивая отзыв мой, что я награды не приемлю. Могу признаться, что в отказ мой не вмешивалось самолюбие, но почитал я награду свыше заслуг моих и мне ни по каким причинам не принадлежащею». (Записки А. П. Ермолова, ч. II, Москва, 1865 г., изд. Н. П. Ермолова). М. П.

13. Библиотека эта, замечательная богатым собранием карт и сочинений но части военного искусства и истории, при жизни Ермолова была приобретена московским университетом. М. П.

14. Петр Андреевич Кикин, в чине полковника и в звании флигель-адъютанта, исправлял должность дежурного генерала 1-й армии во время войны 1812 года. Впоследствии перешел в гражданскую службу и был назначен статс-секретарем его императорского величества. Женат был на Торсуковой, внучке известной Марьи Савишны Перекусихиной, от которой все состояние перешло к жене Кикина. М. П.

15. А. М. Макеев. М. П.

16. Дон-Жуан Ван-Гален, известный испанский генерал, принимавший деятельное участие в событиях, происходивших в Испании, в течение первой половины текущего столетия. В 1830 году начальствовал бельгийскими войсками в последние дни борьбы их с голландцами.

В 1820 годах, по политическим обстоятельствам, оставив свое отечество, он был принят нашим правительством в русскую службу я определен па Кавказ, в нижегородский полк, с чином майора. Под начальством Ермолова, с отличием, участвовал в делах против горцев. После разных превратностей, в конце тридцатых годов, по приглашению королевы Христины, вернулся в отечество, где был назначен начальником дивизии.

Проживая частным человеком в Бельгии, он издал свои любопытные записки, в которых поместил описание пребывания своего в России. К запискам приложен портрет А. П. Ермолова (Memoires de Don-Juan Van-Halen, 2 vol, Paris, 1827). M. П.

17. Письмо это помещено М. П. Погодиным в статье о Ермолове (в «Русск. Вестн.»); приводим его здесь по другому списку, доставленному Б. М. Федоровым. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Алексей Петрович Ермолов. (По поводу помещенных в «Русской старине» материалов, под заглавием: «Ермолов, Дибич и Паскевич») // Русская старина, № 11. 1872