(Напечатано с сохранением орфографии подлинников)

1816-1862.

Дружеские отношения между А. П. Ермоловым и кн. М. С. Воронцовым установились еще в начале нынешнего столетия, в эпоху наших войн против Наполеона, и продолжались до половины 1850-х годов. Состоя в разных частях русской армии, они находились в самой интимной переписке, в которой, между прочим, не последнюю роль играла женщина, встречающаяся в каждом почти письме под названием злодейки или черных глаз. Рядом с ней говорится всегда о другой женщине, титулуемой ведьмой, надо полагать, родственница первой. Но кто именно скрывается под этими эпитетами — остается неизвестным. Видно только, что злодейка — женщина замужняя и что кн. Воронцов был в ней неравнодушен, но что особенного сближения между ними не последовало.

Алексей Петрович вообще высоко ценил кн. Воронцова, столько-же за его военные достоинства, сколько и за душевные качества. В письмах своих он называл его всегда: лучшим из человеков, другом и любезным братом. «Сколько раз, пишет Ермолов в одном письме, завидовал твоим свойствам; мне жаль, но у меня нет сердца редкого Воронцова. Говорю как пред Богом правду».

Обращаясь собственно в Воронцову, позволяю себе думать, что расположение его в Ермолову было, по крайней мере впоследствии, менее чисто сердечное. Да оно и понятно. С одной стороны высокое аристократическое происхождение, богатство и связи, а с другой — бедное дворянство и нерасположение в себе лиц государственных и высшего круга — такие элементы, которые никогда не могли сблизить двух знаменитых и видных деятелей царствования императора Александра I. Как бы то ни было, но Алексей Петрович верно хранил дружбу к Воронцову, чему красноречивым доказательством служат помещаемые ниже сего письма его. Впоследствии, т. е. после оставления кн. Воронцовым Кавказа, Ермолов разочаровался в своем друге, которого пережил несколькими годами.

Ад. Берже. [524]

I.

3-е июня (1813 или 1814 г.?) — Ауб.

Басаргин, великой посол, застал меня уже на походе. Я иду с фрагментами бывшего некогда моего корпуса. Больно быть так розбиту немцами, а паче Барклаем! что делать, брат любезнейший, терплю потому, что русской душою, но, мне кажется, есть черта, которую терпение переходя, делается подлостию. Я почти уже стою на ней или, кажется мне, что она не далее Рейна. Я его не перехожу в теперешнем моем месте, разве понудят к тому обстоятельства чрезвычайные. Уверяют, что государь увидит наш левой фланг в Гейдельберге. Я очень рад. Церемоний делать не буду и скажу, что у меня на душе: жаль, что не весь корпус наш будет под глазами его. Все, что слышал о других войсках, меня-бы не страшило. Кажется, и нам ничто не помешало иметь свои части в добром порядке. Вот, брат любезнейший, есть время и для службы, и для того, что мило сердцу. Ты говоришь, что черные глаза всегда в памяти. Со мною точно тоже обстоятельство. Никогда со времяни отсутствия не грустил я столько о злодейке, как все это время отдохновения. Не ужели, редкой брат, друг любезнейший, и в сем случае есть между нами сходство? Для меня оно во всяком отношении бесценно и льстить весьма. Никогда злодейка не имела такой власти над сердцем моим; прежде господствовала к службе страсть, теперь — обида горькая утушила ее и все чувства мои одной ей принадлежат.

Я ту же имел мысль, что лучше было велеть мне отправиться к гренадерскому корпусу и потом отдать всю, кому угодно, теперешнюю мою команду. Я не утаю пред государем обиду мою и хотя теперь же перестать служить я готов!

Не понимаю, почему не должны покидать меня все неприятности и оскорбления. Проклятая немецкая шайка меня вся ненавидит и я без сумнения не уклонюсь от беспрерывных обид. Одно утешение — быть у Ланжерона в команде... на письмо мое отвечали из гл. кварт., что Ламберт, будучи произведен за Городечно, меня старее, что фелдмаршал никакой не может предложить мне другой команды, как гренадерский корпус. Я просил дать мне какую-нибудь, которою-бы граф Ламберт не мог разпоряжать по произволу, как своим депо. Не знаю, что скажет свидание с государем.

Мы так в противные разходимся стороны, что нет надежды [525] видится. Я не могу отлучится, ибо грозят смотром в Гейдельберге. Маршрут мой следующий: 3-е — Ауб; 4-е — Мергенштейм и растаг; 6-е — Адельсгейм; 7-е — Некар-Эльц и растаг; 9-е — Гейдельберг, и 10-е — Мангейм.

Вы идете гораздо правее и до соединения за Рейном простится надобно. Но что я говорю о соединении, — я, которой должен командовать резервом резервов. Естли весь корпус Ник. Ник. Раевского в резерве, то я могу готовится к параду в Париже, не иначе.

От ведьмы ни слова; не понимаю, что значит? не могу думать, чтобы не было писем, но верно сыскать нас не умеют. Я писал в Эйкштет, чтобы прислали письма в Мангейм. Если что до вас касающееся будет, тотчас пришлю.

Хорош Зас. Славной полководец! но сколько вождей и его хуже. Ему за порядок верно ни слова. Когда немец может быть неприятен сердцу немца?

Прощай, брат любезнейший, товарищ, которому подобного я иметь не буду. Жаль, что не допустили доказать, что в службе может связь дружеская и единодушие. Храбрым вашим товарищам мой усерднейший поклон; все, что окружает меня, подобно мне, любит вас без памяти.

Верный по гроб А. Ермолов.

II.

Июня 1 дня 1816 — С.-Петербург.

Два уже от тебя курьера, приехавших при мне, и от брата любезнаго, редкаго из человеков, нет ни строки. Забываешь старого товарища!

Писмо сие пишу я к тебе последнее из России. Недели чрез две надеюсь отсюда отправится. В Тифлисе остановлюсь некоторое время и пускаюсь далее. Там грозит мне весьма продолжительное пребывание, ибо естли нужно мне будет прислать сюда раза два за разрешением, то по образ дел сдешних, то-есть по скорости, с каковою они производятся, надобно по крайней мере год времяни, считая отдаленность пути. Странно тебе, живущему во Франции, будет получать писмы из Тегерана. Другой на месте моем собственно pour la rarete du fait писал бы, мне позволишь то делать по душевному удовольствию.

Сдесь живу я месяц и голова как в чаду; дела встречаютса, [526] о которых понятия не имею и в меня вселилось отчаяние, что я не исправлю поручений так успешно, как ожидают. Признаюсь тебе, что путешествие в Персию уступил бы я охотно другому. Одна польза, которой от того ожидать смею, что будучи уже назначен начальником в Грузию, не мешает познакомится с соседственным народом и узнать землю их и, буде возможно, способы их.

Грузия, о которой любиш ты всегда говорить, много представляет мне занятий. Со времяни кончины славного князя Цицианова, которой всем может быть образцом и которому не было там не только равных, ниже подобных, предместники мои оставили мне много труда.

Мне запрещено помышлять о войне и я чувствую того справедливость; позволена одна война с мошенниками, которые грабят там без памяти и в отчаяние приводят народы, вот чего я более всего боюсь.

Ты у нас, любезный брат, молодец, а Арсений уверяет, что сверх того пишешь новые законы во Франции, но и тебе не легко бы было сладить с гражданскими кровопийцами в Грузии, а меня со всем с ума сводит управление.

Арсений наш заболел, однако-же это не мешает ему хлопотать о награждении знаменитаго еврея медалью. Судя по участию, которое он принимает в справедливом воздаянии отличных заслуг его, надобно думать, что он когда нибудь имел опыты его способностей. И я помню, что видал его скитающегося по длинным коридорам квартиры нашей в Нюренберге. Помнится мне, что провождал он тебя в ночных твоих экспедициях.

Пора тебе, любезный брат, прекратить сии подвиги. Не ужели во Франции надобно прибегать к тем же способам? Сочини новую тактику. Прекрасной пол во Франции стоит трудов. Прощай черные глаза! не хочешь ли ты и со стороны постоянства быть чудесным человеком. Оставь нам хотя одну слабую сторону. И без того мы уже божимся тобою.

Случается в разговорах между людьми тебе короткими, что естли рассуждаем о ком, то чтобы высокое дать понятие, говорим: этого и Михаил нескоро проникнет. Конец однако-же всегда тот, что брата Михаилу никто не проведет.

Арсений показывал мне письмо, в котором ты бранишь несправедливость генеральского списка. Для тебя в нем нет старшинства; знаем, брат Михаил, что тебе не помешает порядок, но спасибо, что ты вступился за бедного старого служивого Гурьева. У этих бедняков без протекции одна надежда доброй начальник. [527]

Ты мучишь Арсенья Желтухиным, а мне не смеешь упрекнуть, разве я тебе не сформировал Свечина. Что можешь сказать вопреки его. Малой хоть куда! Послужить, в карты ли поиграть. Но сие последнее достойнство я застал уже прежде моего с ним знакомства. Не знаю почему ты опрокинулся на Юшкова. Он преизрядной рыцарь и право хорошо командовал полком.

Вижусь часто довольно с любезным Никою Михайловичем, которой совсем не дипломат. Но однако-же он точно такой же аккурат, как и ты. Ужасная твоя аккуратность доставила ему топографию твоего погреба с означением номеров вин и между ими есть некоторые, что он и понюхать не дает нам, а предлагает какие то подозрительные и с короткими пробками. Мы на вас вопием ко господу вин! Прощай. Любящий вечно Ермолов.

У тебя в корпусе служит в артиллерии Гедеонов. Прикажи доставить ему приложенное у сего письмо.

III.

Тифлис, генваря 10-го дня 1817.

Любезный брат, Михаил, редкой из человеков! вчера получил письмо твое от 4 (16) октября. — Как гора свалила у меня с плечь, ибо ты увидил, что шутка, заключавшаяся в прежних моих письмах, была без всякого намерения вреда. Не понимаю как прежде ты не хотел того заметить. Можно ли таким образом вредить кому нибудь, не только тебе. Не потерпел бы то Арсений, который тебе добрый и верный приятель; а он писал одно и тоже. Признаюсь тебе, что неприятно мне было одно место в прежнем письме твоем. Вот настоящие слова: «легко и не рассмотревши меня судишь и публично хулишь». Естли бы я мог сделать первое, то всеконечно последнего не умею. В этом даже неприятели меня оправдают, которых не люблю я хулить, а просто ругаю без церемоний. В отношении в тебе, с которым обещали мы всегдашнюю один другому дружбу, что могло вызвать меня на подобной поступок? Ты еще меня не знаешь. Но довольно, обратимся к другому.

Я сдесь живу очень щастливо. Нет никаких развлечений. Вечная работа! Доселе потому бесплодная, что скорый мой в Персию отъезд препятствует взятся за дело порядочно. Приеду назад, и естли меня потерпят сдесь, надеюсь, что нибудь сделать. Надобна истинная любовь к пользе отечества своего, чтобы решится жить [528] долго между народом, каков сдешний. Я не вижу ни признательности к правлению, устроивающему благо его, ни приверженности к государю, столько для него милосердому. Изключая небольшое число служащих военных, прочие не стоят тех попечений, которые о них имеют. Давно ли был бунт в пользу царевича, которому глупостию и подлостию нет равного. Завтра большая часть Грузии будет за него, естли легковерному и не смысленному сдешнему дворянству чуть обстоятельства покажутся благоприятными. Словом, — этоть народ не создан для кроткаго правления Александра, для него надобен скиптр железный. Прочие сдесь народы гораздо лучше. Они знают свое невежество. Не в претензии быть людьми. Их так разумеешь и по мере того терпеливо ожидаешь их образование. Оно тогда только возмет свое действие, когда в ханствах введено будет российское правительство и изтребятся ханы, в пользу которыгх даны чрезвычайно выгодные трактаты, в начале вырванные у нас необходимостию, в продолжении времяни утвержденные слабостию и неспособностию начальствовавших сдесь после князя Цицианова, человека единственного! Граф Гудович — гордейший из всех скотов и по ненависти к. князю Цицианову вменил себе в долг делать всё вопреки его предначертаний, принял беглеца из Персии и сделал ханом Шекинским. — Хан карабагской, болезненной и бездетной человек, не оставил по себе наследника; Ртищев, создание совершенством неспособности отличное, определил ему наследника Джафар-Кули-агу, который бежал в Персию, нес против нас оружие и, подведя Персидские войска, изтребил наш один баталион. Ртищев посылал к нему в Персию, согласил возвратится, простил его преступление и имянем Государя наимяновал наследником ханства. — Вот две прекраснейшие и богатейшие провинции, потерянные на долго для России. Естли-бы только одна глупость начальников была причиною, но тут вмешались гораздо гнуснейшие причины. Ртищев был человек добрых весьма свойств и намерений, но мерзавка жена, распутная и корыстолюбивая; окружающие, мошенники и явные грабители, управляли им самовластно, и он, слабая и может быть и не совсем невинная тварь, допустил ужасные распутства. Вот, любезнейший друг, беспорядки, которые предлежит мне исправлять, тогда как ни способов, ни способностей не имею. Сдесь надобно другаго князя Цицианова, которому я удивляюсь и которого после смерти почувствовали сдесь цену. Но земля вообще чудесная изобилием и сокрывает большие сокровища, которые ждут, чтобы коснулась их искусная рука. [529]

В нынешнем году предоставлено свободное изкопание руд, которые до сего времяни были в большой наклад казне. Появились свинцовые руды, которым нет в свете подобных богатством. На пример из пуда камня или материи достают 30 и 32 фунта свинцу и 6 и до 7 золотников серебра.

Военная сдесь часть в ужаснейшем расстройстве, лучших начальников не стало. Котляревской, единственной человек, за ранами не мог приехать, подал даже прозьбу в отставку, но его не отпустили. Лисаневича, славного и храбраго офицера, ты подговорил, а он мне дал слово послужить со мною года два. Мне бы он большим был пособием, совершенно зная землю и наших соседей. Мне сдесь не много помощников.

В Персию я еду не прежде конца февраля или в начале марта; там собираются большие силы, для того думаю, чтобы при переговорах сохранить уважение; впрочем, узнать не льзя: политика в красном мундире много там действует. Трудно узнать точные намерения правительства, никакой постоянной политической системы не имеющего. Шах, роскошной и распутной человек, желает дожить конца в сластолюбии, но на него действуют внушения; корыстолюбивым вельможам война дает в руки большие сокровища; увидим, что будет. Из Тегерана непременно пишу к тебе. Прощай, любезный и редкой брат. — Извини естли длинно письмо. Ты желал, чтобы я обо всем писал. — Прощай! люблю тебя душевно. Надеюсь на твое разположение и дружбу, когда меня узнаешь более.

Душевно преданный А. Ермолов.

Ты называется прислать мне книг, то сделай дружбу пришли Precis des evenemens militaires par Dumas; не забудь внов вышедших двух книг его, естли вышла L’histoire de l’Armenie par Cirbied, так мне ее назвали, пришли.

Благодарю за экстракты писем Сабанеева и Бенкендорфа. Первого мнение чрезвычайно мне лестно, как славного офицера и человека достойнейшего, но оно произходит от разположения его ко мне. Последнего благодарю за делаемую мне честь, но он со всем меня не знает, и мало даже знаком со мною.

Злодейка где — не знаю, разлука уже не огорчает, ибо и надежды нет когда либо видить. Помню однако-же сколько начинал я иметь к ней привязанности.

Черные глаза, я слышал, прекраснейшая как ангел. Ты легко может с нею видится. — Можешь быть щастлив, судя по началу. Какая различная со мною участь! [530]

IV.

Февраля 24-го дня 1817 г. — Тифлис.

Писмы твои, любезнейший брат граф Михаил Семенович, от 4-го (16-го) декабря и 5-го (17-го) генваря, получил в одно время. Сие самое объясняет мне отчего мои к тебе не доходят порядочно, хотя, впрочем, к тебе каждый месяц отправляются обратно твои курьеры. — Благодаря газете, она известила тебя, что я обедал у Ртищева. До сего времяни, кажется, нечего другаго и сказать обо мне, я лучшего ничего еще не сделал. Хорошо еще, что не пишут в газетах когда обедаю у себя дома, в том только бы и заключалось описание жизни моей. Кажется, мне не льзя и тебе нечего сделать, о чем бы не тотчас всему свету дано было известие. Твое положение несравненно приятнее моего: в стране просвещеннейшей, между отличнейшими людьми нынешнего времяни, в вихре произшествий, обращающих общее всех внимание, в малом числе избранных ты поставлен на вид не одним твоим соотчичам, но и всем другим, и всем отличные способности твои сделают тебя известным. Представь за сим какая блистательная ожидает тебя перспектива. Усмотри разницу моего положения. Я в стране дикой, непросвещенной, которой бытие, кажется, основано на всех родах беспутств и беспорядков. Образование народов принадлежит векам, не жизни человека. Естли бы на месте моем был Гений и тот ничего не мог бы успеть, разве начертать путь и дать законы движению его наследников, и тогда между сдешним народом, закоренелым в грубом невежестве, имеющем все гнуснейшие свойства, разве бы поздные потомки увидели плоды. — Но где Гении и где наследники объемлющие виды и намерении своих предместников: редки подобные примеры и между царей, которые дают отчет народам в своих деяниях. И так людям обыкновенным, каков, между прочим, и я, предстоит один труд быть немного лучше предместника или так поступать, чтобы не быть чрезвычайно хуже наследника, ибо если сей последний не Гений, то всеконечно не много превосходнее быть может. — И так, все подвиги мои состоят в том, что какому нибудь князю грузинской крови помешать делать злодейства, которые в понятии его о чести, о правах человека суть действия, ознаменовывающие высокое его произхождение; возпретить какому нибудь хану по произволу его резать носы и уши, который в образе мыслей своих не допускает существование власти, естьли [531] она не сопровождаема потреблением и кровопролитием, — вот в чем состоят главнейшие мои теперь занятия, и я начинаю думать, что надобен великой героизм, чтобы трудится о пользах народа, которого отличительное свойство есть неблагодарность, который не знает щастия принадлежать России и изменял ей многократно и еще изменить готов. Я, не взирая на то, начинаю по малу приниматся за порядок. Он сдесь весьма не знаком, глупым головам кажется диким, ропщут по не многу, меня не любят очень. Но я когда что приказал, требую исполнения. Сдесь после каждого приказания есть привычка трактовать об уступке и испытывается не льзя ли несколько не послушать. Помню князя Цицианова название Армяшки. Вот род людей, буде людьми назвать пристойно, самый презрительный, у которого Бог свои выгоды и никаких в отношении к другим обязанностей. Европа не должна гнушаться жидами, они удобно покоряются порядку и при строгом наблюдении не более могут делать вред, как Армяшки, во всем с худой стороны им подобные. — Терзают меня ханствы, стыдящие нас своим бытием. Управление ханами есть изображение первоначального образования обществ. Вот образец всего нелепого, злодейского самовластия и всех распутств, уничижающих человечество. Когда возвращусь из Персии введу перемену в образе их управления. Хан карабагской как доброй, хотя слабой человек, по щастию болезненный и бездетный, не будет уже иметь наследника и, конечно, после него не бывать там ханству. Шекинского владения хан ужасная и злая тварь, еще молод и недавно женился на прекрасной и молодой женщине. Каналья заведет кучу детей и множества наследников не переждешь. Я намерен не терять время во ожиданиях. Богатое и изобильное владение его будет Российским округом, и вскоре по моем из Персии возвращении. Подобные дела надо производить решительно и не спрашивать повелений. Я сделаю опыт, который без сумнения и правительству понравится. — Ты, конечно, помнишь Мустафа-хана ширванского. Этот по истинне молодец. Подвластные его им довольны, беспокойств начальству нет, в земле похвальное устройство и я сыскал его ко мне доверенность. С ним буду уметь ладить. Прощай! верь истинной дружбе почитающего тебя всею душею. А. Ермолов. [532]

V.

5-го ноября 1817 г. — Тифлис.

Я возвратился из Персии в шесть месяцев отсутствия моего из Грузии. Не мог я сам ожидать того, и еще менее другие; а потому и различны были заключения на щет скорости до того времени, как приехал от меня курьер. — Щастье мое не оставило меня и в сем совершенно новом для меня поручении.

Дела кончил я совсем сходно с нашим желанием. Персияне не довольно хорошо знали нас и не имели к нам доверенности. Иноземцы, живущие у них, не имели выгоды представлять нас в настоящем виде, дабы не внушить им желания сближиться с нами и утвердить приязненные сношения, в каковом предположении теряли они могущество своего влияния. — Они не только не опровергали мнения, весьма невыгодно для нас распространившегося, напротив, старались придать ему вид основательности. Из всех иноземцев, посетивших Персию, действие французов было более открытое. Наполеон искал вредить России всеми образами и Персию потому старался возбудить против нас; прислал мошенников, которым удобно было пользоваться тогдашним нашим с Персиею несогласием и они, изтолковав неудачные войны наши в Европе, глупых персиян уверили, что они могут быть нам опасными. Французы не имели однако же нас главнейшею целью своих занятий и персидским войскам старались дать образование для того, чтобы обратить их на Индию. Я, будучи в Персии, узнал от верховного визиря, что было уже условие ввести французские войска и Персия обязывалась присоединить свои, и приуготовлены были даже маршруты. Генерал Гардан не был довольно терпелив, не умел перенести прибытия англичан, взбесился и уехал. Тот же визирь признался, что они дали более денег, нежели французы, и потому к ним расположился шах, человек скупой до крайности.

Англичан первые старания были отвлечь внимание персиян от Индии и для того надобно было изобрести epouvantail. Они указали на нас, и все употребили усилия приуготовленную французами недоверчивость укрепить внушением боязни. Нам приписали намерения завоеваний и уничтожение Персии междуусобными войнами и выдали себя за единственных спасителей их. — Предложили учреждение регулярных войск и тем более сделались необходимыми. Персияне по глупости не видят, что это не для ограждения их, но [533] чтобы иметь средство продать выгодною ценою самое гадкое свое сукно и брак из оружия. И в то время, как заводят они литейные дома, арсеналы, строят крепости, тогда же все употребляют меры отдалить персиян от заведения своих суконных, шелковых и бумажных фабрик. Не дают им средств вычищать сахар, которой имеют они в изобилии, и ежегодно привозят оного из Индии на милион червонцев. Словом, овладели совершенно торговлею и, придав поступкам своим наружности почтенные, все действия свои учреждают на правилах растовщиков, то-есть, на законах чести, свойственных купеческим нациям. Сему всеобщему стремлению к чести уступили и военные их люди. Они служат в Персии не по одному повиновению к воли правительства своего, но за получаемые от персиян деньги по контракту и на определенное число годов.

Это самой бедной торг, производимый англичанами, и в котором не достигнут они монополии, ибо много совместников и весьма мало глупых земель как Персия, где верят военным их талантам, и за ничтожные их способности платят чрезвычайную цену. Весьма странным казалось мне видеть офицеров англинских при фронте персидских войск, когда они выставлены были для встречи моей, как посла. Они, по крайней мере, должны были снять мундиры своей нации, обязаны будучи их не бесчестить. Я видал их командующими внутренним у наследника караулом; видал их в угождение ему в овчинных персидских шапках. У персиян не имеют они стула и сидят сложа ноги на ковре; входить обутыми не смеют, но снимают обувь и в одних входят чулках или надевают красные чулки по этикету персидскому; в то же самое время и в их присутствии каждый из офицеров моих ничего того не соблюдал, но мне не трудно было отдалить сие требование. Следовательно, господа купцы честь свою положили в курс и, конечно, выгодный. Не знаю, не положат ли и телесное наказание в цену, но случиться может, ибо персияне начинают раскрывать глаза, что они не столько опасны, и что за оскорбление их, лишь бы торговля от того не потерпела, купцы не вступятся.

Извини, любезный брат, что я занял тебя недостойным предметом, но вина моя более в том, что я имею странное о чести понятие и по оному оскорбляет меня нарушение ее. О Персии мог бы я ничего тебе не говорить, ибо есть множество сочинений, довольно обстоятельно о ней рассуждающих. Последнее из таковых известное путешествие Малькольма; но как в Персии и малейшее время делает во всем примерную разницу, то я тебе скажу то, что, по [534] кратковременному моему там пребыванию, самим мною и некоторыми из моих товарищей замечено.

Персия вообще по пространству своему населена мало. Богатейшие и многолюднейшие области ее лежат к границам нашим и по берегам Каспийского моря. Во многих местах земля такаго свойства, что производить ничего не может, и причиною тому недостаток вод и народонаселения. Промышленности почти нет, и потому торговля ничтожная. Их мертвит неуверенность в собственности. В государстве нет удобных сообщений, ни дорог, ни судоходных рек, и единственный способ транспортирования — верблюды и лошаки. Все сие препятствует торговле, имеющей нужду в скорых оборотах произведений земли и изделий. Образа правления определенного нет. Власть шаха беспредельна, по свойствам их более или менее тягостная для народа. Нынешний шах скуп до чрезмерности и любит собирать деньги. Грабительство сделалось необходимостию. Надобно иметь деньги, чтобы делать ему подарки; без них нет милости шахской, нет покровительства вельмож, нет уважения равных. Деньгами приобретаются места, почести и преимущества. Ими заглаждаются преступления и получается право делать новые. Законов нет, понятия о чести нет, обязанности различных состояний государства неизвестны; права, им приличествующие, не определены. Вера злодейская, послабляющая страсти, гонящая просвещение. Невежество народа стоит на коленах пред исступленным духовенством, и сие дает закону истолкование по произволу или каковое полезно правительству, всегда с ним единодушному и взаимными преступлениями соединенному.

Народ вообще удобен принять образование; покорлив, терпелив, воздержен и спокойно принимает новые установления. Надобно царствование одного шаха, который бы отрекся от права на жизнь и покорил бы ее законам; чтобы слабого оградил против сильного, следовательно обеспечил собственность, и все вообще из персиян сделать возможно. Аббас- мирза, вторый сын шаха, назначенный наследником, подает большие надежды к устроению Персии. Пребывание при нем иностранцев дало ему некоторое образование и он имеет несравненно обширнейшие понятия пред проччими братьями. Лучшего сердца, гораздо кротчайших свойств, но совсем тем персиянин, и иногда вырываются черты, достойные злодея. От законов природы уклониться невозможно, и это одна зависимость, которую признают властелины Персии.

После смерти Надир-шаха долгое время внутренния войны [535] раздирали Персию, и нынешний шах, воспользовавшись утомлением народа, а паче во время Ага Мамед-хана, удобно соединил под власть свою, и 20 лет царствует покойно; смерть его вновь повергнет Персию в междоусобие. Старший сын, несправедливо удаленный наследства, питает к брату своему вражду неугасимую. В государстве известны разные партии, и все готово к жестокому кровопролитию. Думать надобно, что успех будет со стороны наследника, ибо он не перестает усиливать свои войска, которые будучи устроены по-европейски, имеют большие преимущества и всегда в готовности; а у брата его войск постоянных нет и прежде, нежели собрать их может, подвергнется такой опасности, которая охладит его сообщников и даже отвлечь может. Я видел регулярные войска Персии. Артиллерия в весьма хорошем порядке; мне показывали практическое ее учение; и у нас не все так хорошо приучены. Мне представляли учения баталиона пехоты; я мало видел иностранных войск лучше выученных, а в Грузии все мои вообще хуже их в учении. Появились крепости по образу европейских; завелись литейные дворы, снабжают арсеналы, разрабатываются рудники и прочее. Со временем будет работа моим наследникам; разве внутренние беспорядки похоронят все успехи сих заведений, что весьма правдоподобно. Персия, населенная народами воинственными, может поставить сильные ополчения против внешних неприятелей и положением своим сохраняет большие выгоды для обороны. Самые те же причины внутренния беспокойства делают опасным. Природа почти каждую из больших областей оградила цепями гор и положила твердые пределы. Почти каждую населила народом, особенные свойства имеющим, которые правительство должно было различать в правах и преимуществах, и потому не обладает одинаковою их приверженностию и между ими посеяло зависть. В Персии примеры возмущения делают большой разврат, ибо свежи в памяти произшествия, утверждающие в возможности освободиться от власти и зависимости.

Недовольные всегда выжидают, чтобы народ возмутившийся или приобрел успехи, или усилился нашими, либо внешними пособиями, и тогда разпространяется пламя и возгарается война. Теперь бунтует область хорасанская, богатая и многолюдная, и авганцы, неприятели непримиримые, им способствуют, и еслиб не мир и дружба с нами, уже многие последовали бы их примеру.

Не докончил, ибо совестно и тебя занимать вздором, и мне [536] персияне наскучили, чтобы долее говорить о них. Прощай, вперед буду писать, как я был принят и какую важную разыгрывал я фарсу.

VI.

30-го ноября 1817 г. — Тифлис.

Я писал к тебе с первым фельд-егерем по приезде из Персии, и вкратце сообщил то понятие, каковое имею я вообще о сем малоизвестном государстве; теперь скажу о том, что собственно до меня касается, и как я был там принят. При первом шаге моем знал я, что буду иметь дело с людьми несносной надменности и гордости, и что снисходительность и умеренность наша никогда не относятся к свойствам нашего правительства, но к слабости и потому к уважению их. Предместник мой чрезмерными угождениями наиболее утвердил их в сей мысле. Итак, я начертал себе план поведения, которого они совсем не ожидали. Я при самом начале показал себя столько гордым, что они примера подобной гордости не видывали. С первым должен я был встретиться сардарем эриванским, человеком знатным и по власти, ему данной, и по расположению к нему шаха, как соплеменнику, ибо они оба из народа каджаров. ему казалось несовместно выехать ко мне на встречу; я потребовал настоятельно, объявивши, что я приеду в Эривань, и во время моего там пребывания в отношениях моих не буду признавать его за начальника, а адресуюсь к старшему по нем и тем истолкую народу — как я его разумею. Надобно заметить, что народ им недоволен, и что он его остерегается. Сардарь выехал на встречу и я, по выезде из Эривани, оказал ему всякое уважение. Далее до Тавриза никто не допустил сделать себе напоминовения. В Тавризе сделана была великолепнейшая встреча, все войска разположены были не доезжая до города, знатнейшие чиновники и даже визирь были высланы на встречу. На другой день все и каймакам сделали мне посещение и потом был я у наследника. Мне стороною сделано было внушение, что в Персии существует этикет надевать красные чулки, которому покорялись все до меня бывшие послы, и самих англичан не изключая. [537] Я отвечал, что я сего не сделаю, ибо хорошо весьма чувствую, что я посол державы Российской и, что более, соседственной. Аббас-мирза выдумал преглупый способ, чтобы не позволить мне войти в сапогах в комнату, принять меня на дворе внутреннем своего дома, стоя сам на ногах под навесом, к стене приделанном. Я не показал неудовольствия, ездил с ним потом на учение, в загородной его дом; но когда, пред выездом моим из Тавриза, пригласил он меня с собою на прогулку за город, я отвечал, что быть не могу, ибо рано завтра выезжаю, а что не прошу прощальной аудиенции потому, что будучи принят на дворе, я не разумел себя послом, а его сыном шаха, но приятно мне было познакомиться с ним как с любезным молодым человеком, с которым знакомство мог бы я сделать и в конюшне, если бы мы были охотники до лошадей. Не столько оскорбил я его ответом, как обидно ему было, что я не приехал по приглашению и отправляюсь не откланиваясь, и что народ увидит, что смеют наследника не уважать до такой степени. Употреблены были все со стороны его средства, чтобы дать сему лучшую наружность, употреблены были просьбы; но я отказал, и в 5 часов по-утру выехал с одним адъютантом, оставя всю свиту, ибо для оной не успели так рано приготовить лошадей, а одному из советников приказал итти к нему и объяснить мое неудовольствие. Каймакам, наставник Аббас-мирзы, воспитывавший его с ребячества, и теперь ям управляющий, из сеидов, человек самой гнуснейшей и черной души, употреблял всю свою хитрость, чтоб удержать меня, но я без церемонии послал ему сказать, что он величайший из подлецов и что я его презираю. Надобно заметить, что он вторый чиновник в государстве!

Шаху послано было донесение, что я человек чрезвычайно гордый, характера ужаснейшего и все случаи изыскивающий к раздору, словом сказать, зверь. От шаха был прислан ко мне на встречу один из министров, его любимец, под видом будто-бы сократить мне время беседою своею до его в Султаниэ приезда, а между тем поручено ему было разведать о провинциях, которых посол персидский требовал возвращения, можно ли надеяться получить их. Ему дана была доверенность вступить со мною в переговоры. Я не принял полной мочи, ответствуя, что, не имея от шаха аудиенции, я ни с кем не вхожу в рассуждение о делах, но что, уважая его и желая сыскать его дружбу, я буду говорить с ним, как с приятелем обо всем том, о чем не могу сказать ему, как министру; [538] и в таких отношениях пробыли мы три недели, в одном живучи лагере и никаких других занятий не имея. Меня стращали войною, сильными Персии ополчениями и прочею глупостию. Я делал то же с своей стороны; споры были горячие. Наконец, удостоверились, что я дать ни которой из провинций не намерен; итак, шах был предупрежден. Он приехал, и вскоре я имел аудиенцию и принят был самым приятнейшим образом с изъявлением возможного уважения. Испытаны были все средства склонить меня к уступке земель, но бесполезно; наконец, должно было со мною согласиться, ибо не смели надеяться оружием возвратить оные, хотя англичане, образованием на европейскую ногу войск, внушили в них большую доверенность к своим средствам. Ты не можешь вообразить, любезный граф Михайло Семенович, какое ужасное нашел я в министрах невежество, и с которым тем труднее мне было бороться, что англичане, в мнении их желая сохранит первенство, об нас не передали им настоящего понятия, и они Россию почитали державою едва Персии равною. Одна кампания 1812 года могла им некоторое дать к нам уважение, но и та в глазах их чрезвычайно обезображена; войну же 1813 и последующих годов англичане взяли на свой щет и все успехи без изключения себе приписали. Я должен был начать вразумлять их с первых элементов и в людях в такой необразованности всегда трудно изтребить действие первого впечатления; но, наконец, не без шуму, не без угроз истолковал я им, что российский государь не в состоянии ничего пожелать, чего бы он не мог исполнить; что я один из начальников малейшей государства части, но что в руках моих способы не только произвести в Персии внутреннюю войну, но указать прямейший к престолу путь и наименовать шаха, которому не трудно достигнуть наго, ибо царствующий ныне не более имеет на то права. Высланный на встречу ко мне министр, о котором сказал я выше, был один, который побоялся истину моих слов и, будучи в особенной у шаха доверенности, сколько мог я заметить, способствовал рассеять вкоренившееся на щет наше невежество. Без его представлений не так скоро мог бы я привести к окончанию дела мои, и не имел бы утешения видеть перемены о нас мнения. Не более как в три недели времяни кончил я дела мои, из коих о некоторых поручил мне шах снестись с Аббас-мирзою, как управляющим и областьми, и делами пограничными. Потом давали мне пресмешные праздники, фейерферк и другие увеселения. У шаха я так часто бывал, как никто из иностранных послов, и он [539] имел ко мне особенное благорасположение. Во все время пребывания моего любимая речь бывала обо мне. При свидании мы разменивались удивительными приветствиями, и как уже он прислушался к лести азиатской, то европейская ему чрезвычайно нравилась и он утверждал замечание мое, что царей редко весьма она оскорбляет.

Шах, по всеобщему удивлению, вопреки древнего обыкновения, говорил всякий раз со мною о делал, и министры, не обыкшие видеть человека, смело говорящего пред шахом, трепетали, чтобы когда нибудь не принес жалобы на них, или не сказал моего на них неудовольствия. Я в такой был у него доверенности, что по обычаю персидскому мог бы попросить нос, уши или глаза которого нибудь из них, и трудно было бы отказать мне в том. Шах не один раз признавался в моем присутствии, что ему сделано было несправедливое обо мне донесение, и что он во мне находит человека, которому ни минуты не остановился он вверить собственные интересы. Я выехал из Султаниэ осыпанный ласками всех вельмож, всех окружающих шаха, и с чувствами к нему уважения, ибо нашел его весьма кротким, добросердечным, умным и благонамеренным. В Султаниэ не было со мною ниже тени неудовольствия. Всем чиновникам моим оказано самое обязательное внимание и уважение, и не было человека во всем лагере, в котором считалось по крайней мере 60 т. человек, чтобы с удовольствием видел отъезд наш. Шах в ознаменование благорасположения своего к русским, всем чиновникам посольства дал знаки своего ордена Льва и Солнца различных степеней, и мне первый класс оного с фирманами при каждом самыми лестными.

О проезде моем чрез Тавриз на возвратном пути скажу я тебе после, теперь устал смертельно. О персиянах и похвала утомительна, а в Тавризе не обо всем сказать оную должно.

VII.

Октября 20-го — Сунжа.

Любезный и редкий брат. Письмо последнее твое получил, благодарю за книги. Martin много весьма любопытного говорит об Армении, особливо, что до географии оной касается. Мне приятно было прочесть и другие книжки, в которых справедливо говорится о славном Цицианове. По истине, после смерти его не было ему [540] подобнаго. Не знаю, долго ли еще не найдем таковаго, но за теперешнее время, то-есть за себя, скажу пред олтарем чести, что я далеко с ним не сравнюся. Каждое действие его в здешней земле удивительно, а если взглянуть на малые средства, которыми он разпоряжал, многое казаться должно непонятным. Ты лучше других судить можешь, бывши свидетелем дел его. От старика Дельпоццо знаю я, как он любил тебя, и ты все право имеешь хвастать, что служил под начальством сего необыкновенного человека. Меня бесит, что я никого при себе не имею, кто бы мог описать время его сдесь начальствования, но думаю, что и материалов для того достаточных не найдется. Я нашел здесь архив в бесчестном беспорядке: многия бумаги растеряны, сгнили, стравлены мышами. Трудолюбивой мой Наумов собрал, что осталось; теперь он в совершеннейшем устройстве: разобран по содержанию бумаг, по годам и все в переплете. Одного недостает, чтобы в сем виде был он тотчас после смерти Цицианова.

Ты меня упрекаешь, что я тебя не известил о переходе чрез Терек. Не только при самом начале предприятия, ниже теперь по прошествии пяти месяцов, ничего нельзя еще сказать хорошаго. С начала прибытия моего на Сунжу, потребовал я от чеченцов выдачи наших пленных и чтобы не принимали к себе дезертиров, требовал также аманатов. На перед знал я, что не согласятся и выдачу пленных, особливо беглых, из коих есть переменившие веру и оженившиеся. Чеченцы все вооружились, заняли леса и дорога, и главнейший пункт, знаменитый нашими потерями, называемый Хан-кале. В помощь к ним пришли толпы довольно многочисленные лезгин и тогда вместе один ран подходили к лагерю, в один раз выступили против транспорта, идущего с Терека. В обоих случаях имели они потерю малозначущую, ибо бегут самым подлейшим образом и артиллерия редко имеет случай действовать порядочно.

Лезгины, пробывши с небольшим месяц, отправились обратно в дома свои, отзываясь, что не могут сносить жаркаго летнего времяни, но справедливая причина была та, что не нашли они добычи, в надежде на которую они из гор приходили. Чеченцы после того не смели появлятся на сей стороне Сунжи и ограничили себя нападением на оплошные пикеты казаков или на посылаемых из лагеря людей. Один только раз дрались весьма смело в лесу, который нам рубить надобно было. Между тем, некоторые из деревень, лежащих на левом берегу Сунжи, за вероломство и мошенничество [541] наказаны, и в сих случаях удалось убить более несколько людей и жен, нежели в сражениях, ибо не столько всегда удобно бегство. В продолжении сего времяни построилась весьма порядочная крепостца, против самого Хан-кале, в 6-ти верстах от оного, и по близости лучших дорог, в Чечню идущих. Я назвал ее Грозною. Таким образом, по течению Сунжи от Владикавказа в 30-ти верстах имеем мы редут в Назране, где, попечением благороднейшего старика Дельпоццо, выселены из гор Ингуши почти в тычячу семейств. Оттуда в 30 верстах, близ селения Чеченского Казах-кичу, в прошлом году построена крепостца Преградной Стан. От оной до Грозной около 45 верст незанятаго пространства по причине недостатка средств, ибо столько мало у меня на линия войск и столько повсюду много беспокойств, что я, собрав вместе семь только баталионов, должен был в то число привесть из Грузии два баталиона, один из Дагестана, и выпросил из Крыма 8-й Егерской полк, из коего находились два баталиона. Будущий год, естли особенные не воспрепятствуют обстоятельства, на промежутке, о котором сказал я выше, учредится крепостца, и потом между всеми ими укрепленные коммуникационные посты и Сунжа составит линию, которая прежде была по Тереку и заключала в себе большие для нас невыгоды. В будущем году сам я намерен заняться построением крепостцы в Андреевской деревне, и со времянем протянуть линию от Сунжи чрез Аксаевские владения, Андреевские и по реке Сулаку, дабы закрыть порочной левой фланг прежней линии и город Кизляр, единственный своею промышленностию и пользою, казне приносимою. Не знаю, дадут ли мне на сие средства, ибо с войсками, которые я имею, не льзя за то приняться. Впрочем, не моя вина, если на предложения мои не согласятся, моя обязанность представить правительству мое мнение; его дело поправить погрешности и, опровергая оное, сказать — почему не хорошо и что лучшего делать должно.

Теперь, объяснив тебе, что делалось на Сунже, скажу, что производит в Дагестане. В начале лета шамхал Тарковской, человек верный государю, и уцмий Каракайтахской, близким родством связанный с шамхалом, и один из величайших мошенников и вероломнейших людей, прислали ко мне множество жалоб, что лезгины и известный сильный акушинский народ готовятся напасть на них за то, что чрез владения их дают они свободный проход нашим войскам и, давая пособие подводами, приучают русских к требованию некоторых повинностей. Как подданных [542] России должен я был оградить от опасности, и хотя ни малейших не имел к тому средств, решился однако-же собрать из Дагестана два баталиона пехоты с шестью орудиями артиллерии и отправил с ними г.-м. Пестеля на реку Бугам, за один марш вперед Дербента. Ему приказано было показывать готовность итти вперед и распущен был слух о запасах провианта для войск, идущих с линии. Народ акушинской, сильный и гордый воспоминаниями славы своей, когда предводимый отцем беглаго Ших-Али-хана покорял он Ширван, оставил намерение напасть на шамхала, но собрался вместе и, желая отдалить г.-м. Пестеля, обратился на него. Аварской хан, имеющий чин генерал-маиора и 5 т. рублей серебром пенсиона, брат его родной, известной мошенник, и самый уцмей, просивший нашей защиты, тайно акушинцам содействуют. Владения уцмия явно обнаружились против нас и просили акушинцов притти к ним на помощь. Башлы, славный город каракайтагской, первый приступил к тому, но г.-м. Пестель предупредил соединение их и 1000 человеками пехоты испуганные Башлы занял без выстрела, взял аманатов от жителей и укрепился в замке, лежащем в городе. Теперь акушинцы вместе с соседними народами и с лезгинами более нежели в 20 т. человек, идут атаковать г.-м. Пестеля, от которого имею я о сем известие, равно и с других сторон, с тою только разностию, что силы более гораздо увеличены.

Из всего того ожидаю я, что они придут к городу Башлы, постараются, сколько возможно более, выказать свои силы, постреляют из далека, ибо к пушкам не любят приближаться, и потом по причине и погоды, и потому, что затруднительно продовольствие для многочисленной сволочи, разойдутся по домам. Будущею весною, естьли чуть возможно мне будет, я приду розведаться с мошенниками в собственные их жилища и тут будет конец и уцмиевскому достоинству, а жители богатой земли сей, и нам необходимо нужной, отдохнут под милосердым правлением императора от злодейской власти, их утесняющей.

Письмо сие пишу в несколько приемов, а потому скажу далее о Пестеле, естьли получу от него известие. [543]

VIII.

Октября 25-го — Сунжа.

От Пестеля не получаю ничего, но из Тарку вот известие, что жители города сего рассеялись, боясь собравшихся лезгин, и что все владение шамкала взбунтовало и соединилось с оными, что сообщение с Пестелем прервано и мои к нему предписания не достигают. Мятежники присылали возбудить против нас жителей деревень, принадлежащих владельцам андреевским. Я, дабы удержать сих последних, решился итти к ним и завтра выступаю. Со мною идет пять весьма не полных баталионов пехоты, в числе коих новосформированной 8-й Егерской полк, прибывший ко мне из Крыма и не видавший неприятеля. Идут 350 едва движущихся козаков, но идут 15 орудий артиллерии, составляющей главнейшую мою силу. Дальнейшее движений мое зависеть будет от известий, которые получу от Пестеля.

Октября 30-е пришел я в Андреевскую деревню и отовсюду есть слухи, что Пестель был атакован, дрался два дни с ряду и вышел из Башлы, что в ближайшие здесь деревни привезены убитые лезгины. Недоброжелательствующие нам весьма увеличивают нашу потерю.

IX.

Октября 31 дня.

Давши отдых войскам, нынешний день я иду в Тарку, дабы движением сим отвлечь собравшихся мятежников и не допустить итти на Кубу, как они намереваются, и где нет у меня войск, которыми бы удержать было их можно.

X.

18-го ноября.

Шатаясь долгое время, наконец, в свободную минуту опишу я тебе все случившееся со мною: не доходя трех часов пути до Тарку, остановился я у одного селения, откуда идет дорога, довольно свободная, во владения всех возмутившихся против нас мошенников; [544] начались дожди проливные и я принужден был, оставя все выгоды моего направления, итти в Тарку, дабы войска разположить на квартирах и снабдить себя провиантом, которого мало уже у меня оставалось. В Тарку прожил я девять дней, ибо казалось, что самое небо далее меня не допускало, проливая на нас дожди ужаснейшие; наконец, выступил в горы прямо к столице аварского хана, генерал-маиора и подлейшего изменника. В трудном весьма дефиле встречен я им был с довольным числом мятежников. Было уже поздно, люди устали от перехода и обоз мой весьма распнут. День сей кончился несколькими выстрелами из пушек и слабым ружейным огнем; неприятель остался на вершине горы в торжестве, что не дал нам дороги; разположась лагерем, в десять часов вечера, послал я один баталион Кабардинского полка в обход на гору и он так удачно подкрался, что нашел неприятеля в совершенной неосторожности у огней в разных забавах. Залп из ружей и ура рассеяли мошенников и с того времени вселялся между ими трепет, ибо по справедливости нигде уже удобнее остановить нас было невозможно. Более суток употребил я, чтобы поднятся с артиллериею на гору, и селение Параул, столицу и место рождения хана аварского, нашел совершенно оставленную жителями. На другой день пошел я в селение Дженгутай, принадлежащее, брату его, молодому человеку, владеющему большим округом, и которой более всех способствовал в возмущению против нас Дагестана. Здесь нашел я мятежников в большом собрании, в крепкой позиции, защищенной окопами. После некоторой перестрелки окопы взяты были штыками, но неприятель не мог иметь большого урона, ибо и артиллерия наша мало действовала, и во время сражения столько густой распространился туман, что неприятель мог спастись бегством, почти не преследуемый по причине темноты. Селение Дженгутай и в 3-х верстах от него другое того же имяни — оба прекраснейшие и лучшие, нежели многие из уездных наших городов — приказал я разорить совершенно. После сего все возмутившиеся владения шамхала, все брата аварского хана и некоторые из селений, ему самому принадлежащих, покорились и прислали старшин просить помилования. Шамхал во все время остался верным и был с войсками вашими при Пестеле; в вознаграждение его из владений аварского хана, брата его, и еще одного мошенника дал я ему в управление четыри больших городка с селениями, составляющими более четырех тысяч семейств. Сверх того из остальных составляю особенный небольшой уезд, никому [545] не принадлежащий, кроме императора, намереваясь в последствии иметь тут военную дорогу с линии в Дербент и кратчайшую, и несравненно удобнейшую. Таким образом, кончив дела здешней страны, возвращаюсь я на линию, дабы успокоить войска, которые уже семь месяцов на биваках, и здесь по близости к горам уже зима порядочная. В бытность мою в Тарку получил я от Пестеля рапорт, что лезгины в числе более 15 т. человек атаковали его в Башлы и что 10 т. сверх того, ожидая последствий дела, готовы были броситься на Кубинскую провинцию. Пестель занимал замок и часть домов, прилежащих к нему, которые приуготовил он к обороне; с ним было две тысячи пехоты и 6 орудий, конницы Аслан-хана кюринского и нашей кубинской слишком 500 человек. Три дни лезгины дрались упорно и жители Башлы, изменив данной присяге, присоединились к ним и впустили их в дома свои; тогда Пестель, не имея сообщения с Дербентом и опасаясь недостатка в провиянте и снарядах и видя сверх того, что неприятель начал окружать замок окопами, выступил ночью из Башлы. На дороге два раза безуспешно напал на него неприятель; но с большим прогнан уроном и Пестель благополучно пришел на прежний при реке Бугаме лагерь, где атаковать его неприятель не решился. Потеря с нашей стороны по образу здешней войны необыкновенная, ибо с убитыми и ранеными простирается до 370 человек; неприятель, а паче изменники селения Башлы потерпели ужасно. Теперь по предписанию моему Пестель выступил из Дербента для совершеннейшего разорения Башлы и прочих селений взбунтовавшего владения каракайтагского уцмия.

В будущем году пойду я наказать акушинской народ, сильнейший в Дагестане и наиболее нам враждебный, и после того вся сия страна будет совершенно спокойна и лучше многих других повиноваться. Здесь не так легко; я кончу как теперешний раз, но кончу непременно.

Вот, любезнейший брат, вернейшее тебе описание всего здесь произшедшего и даже частию моих впредь предприятий. Не думаю, чтобы мог ты упрекнуть, что не пишу к тебе обстоятельно и обо всем.

Теперь позволь отнестись с собственною моею прозьбою, состоящею в следующем: у меня на Сунже был m-r Jaubert, известный человек, бывший при французском посольстве в Персии и теперь по препоручению правительства находящийся в России; я получил от него в подарок некоторые инструменты и сказал ему, что в [546] подарок жене его пошлю шаль. Теперь оную при сем отправляю и прошу ей доставить, естьлибы даже и выступил ты из Франция с корпусом. Сделай одолжение, не откажи сего, ибо иначе нет мне способа ее доставить и более всего стыдно не сдержать данного мною г-ну Jaubert слова. Прощай и сохрани мне дружбу свою, которой я истинную цену знаю. Верный Ермолов.

XI.

20-го ноября.

Сей час доносит Пестель, что по распоряжению моему, выступив вторично из Дербента, разорил он до основания город Баши, для защиты коего весь Дагестан вооружался. Я сам находился от оного в восьми часах пути, дабы отвлечь внимание акушинцов и дать ему беспрепятственно довершить изтребление. Таким образом, гордые и равно глупые дагестанцы видят все усилия свои бесплодными и ужас царствует повсеместный. Я завтра возвращаюсь на линию:

30-е ноября перешол я обратно Терек благополучно.

Прощай, верный Ермолов.

XII.

12-го июля 1825 г. Тифлис.

Любезнейший брат Михаил Семенович! Искренно благодарю за письма, в которых вижу прежнее дружеское расположение. Любопытно описание занятий твоих и прекраснейшей страны, тобою управляемой. Слышу от посещающих нас о переменах, которые ты там сделал, и радуюсь, что возобновляешь внимание, которое начинает охладевать при твоем предместнике. Жалеть надобно, что смутные обстоятельства в земле соседней, уничтожая торговлю, следовательно богатства края, лишают тебя больших средств.

Вижу из несносных пустыней рождающуюся Бессарабию; превращая ее в землю населенную, прекрасную, благоустроенную, ты справедливо приобретешь имя творца оной. Должен бы я завидовать сему, ибо здесь какие бы ни сделались улучшения, могут они отнестись к началам, положенным большим рядом моих предместников и даже к самому времяни, которое страна сия находится под владычеством России. [547]

Явны будут труды твои, ибо собственно положение земли в отношении к соседственным и Одесса, торговлею своею оживляющая полуденные области России, привлекают множество свидетелей оных, но от Грузии отгоняет всех ужас и рассеиваемая на счет ее молва. Кажется, мы, русские, против ее в заговоре, ибо нет мерзостей, которых бы о ней не расказывали. Кто посещает ее? Или проезжающий из Индии англичанин, который, конечно, не найдет ничего достойного внимания после богатств Индии, ее ужасного населения, изобилия, важных заведений и обширных предприятий правительства, частных огромных имуществ и капиталов, всё преодолевающих. Посещают миссионеры, отыскивающие жидов для перекрещения или заводящие школы для обучения азиятцев европейским языкам, дабы в последствии изъяснить преимущества нашего закона пред мусульманским. Приедит ученый, посещающий Восток для изысканий сходства персидского языка с датским, дабы определить, который из двух народов первенствующий и давший бытие другому? Иверия в древности не знаменита и едва ли была она лучше того, что-теперь, а потому всякой спешит далее отыскивать сокровища Востока. Итак, что об нас вы узнаете или из календаря о существовании нашем!

Я заметил, что у нас обращается внимание на начальника, которому поручаются провинции в управление, а на самые провинции нет оного. Завтра будет здесь знатный человек начальником, сильный связями, и зашумят похвалы о Грузии; всё будет в ней хорошо, всё переменилось, — следовательно он сделал сие превращение и с какою магическою скоростию, ибо вчера еще охуждали несносную Грузию. Надобны звучные имена для начальников, — имена, подобные моему, оскорбляют слух, ибо не находятся в списке знатных, из коих, естественно, призываются к занятию верховных мест.

Ты в письме своем упомянул о неприятелях, которых имеешь, и что их гораздо более, нежели у меня.

Должен я, по истине, чувствовать многие преимущества твои, то в сем случае я. не хочу уступить тебе и, конечно, не покажусь дерзким. Ты проехал Москву, эхо Петербурга, теперь ты в сем последнем, какие достойнейшие могу избрать доказательства справедливости слов моих? Произнеси имя мое и услышишь ли голос, защищающий в шуме порицателей?

Положим, что неприятелей число у нас равное, но возможно ли допустить равное число доброжелательствующих? На твоей стороне [548] преимущества происхождения, имени, ознаменованного важными заслугами предков, средств, доставляющих связи и способы утверждать их, и даже множество приверженцев. Мне отказаны все сии выгоды!!!

Восхищаешь ты меня описанием Крыма, пролагаемой новой дороги в прелестнейшую часть оного. Ты знаешь Грузию и согласишься, что мало мест, подобных красотою полуденному берегу Крыма. Все, что близко к морю, у нас самое худое. В отдалении от моря Кабарда и черные, так называемые, горы, точно составляют чрезвычайно красивую сторону, соединяющую все, что приятно, с величественною природою Кавказа. Ты верно не в том смысле, как я, принимаешь предложение доставить мне не большую дачу на полуденном берегу. Я просто принимаю за величайшее одолжение и с такою деликатностию сделанное, которая может быть одному тебе свойственною. Избери по своему вкусу, но если только что прикажешь построить или завести сад, то чтобы было по моим средствам, то-есть, чтобы было самое умеренное и даже несколько скудное.

Слышу, что ты на долго едиш в Англию, уведомь. Посылаю письмо Мазаровича с примечаниями его на холеру. Верь душевной приверженности моей, которая всегда одинакова и вечная. Алексей Ермолов.

XIII.

Москва, 10-го января 1852 г.

Почтенный князь Михаил Семенович! Нечего пожелать тебе с новым годом, разве несколько более времени для отдохновения. Без сумнения, должны были встретить тебя, по возвращении твоем, многие занятия, ибо после письма с Белой речки я ни строки твоей не имею.

Булгаков, по поручению твоему, давал мне читать письмо твое о Хажди-Мураде. Воображаю, сколько это досадно и может быть вредно Шамилю. Один из лучших его наибов, человек предприимчивый, имеющий приверженцев, заставит его быть осторожным и он, конечно, удержит залогом жену его и семейство. Власть, с которою управляет Шамиль, долговременная борьба, хотя весьма невыгодная, доказывают, что он человек необыкновенно умный. [549] На месте его другой будет предприимчивее, побудит горцев к решительным действиям, обещавая большие выгоды в случае успеха. Две или три неудачи с чувствительным уроном нетолько потрясут, но могут даже разрушить власть имама. Потерянная к нему доверенность может уничтожить и самое его существование. Для этого надобно быть Даниель-беком; он сядет на русской штык и с ним изчезнет безобразное имамство! Этого я ожидаю и может случиться в непродолжительном весьма времени. Ты, конечно, смеешься надо мною, что я не скорее ожидаю этого от действия прямо оружия нашего. Я не буду противоречить тебе, но, конечно, весьма много способствует тому жестокая власть Шамиля, давно заместившая секирою фанатизм религиозный.

Перейду к другому предмету: к слухам. Вскоре ожидается юбилей военного министра. К нему присоединится твой юбилей и говорят, что приуготовляются два фельдмаршальские жезла. Это согласно с общим ожиданием и, если изредка слышится рассуждение, оно тебя не касается.

Тебе подносится как принадлежащее.

Сюда вскоре ожидается генерал Реад, которого, не знаю на каком основании, выдают под названием твоего помощника. Не думаю, чтобы ты имел в таковом нужду, и ты можешь делать их из подчиненных, во множестве отлично способных н, конечно, более знакомых со страною и обстоятельствами. Впрочем, может быть это было собственное твое желание, а если нет, то, конечно, князь Паскевич участвовал в его назначении.

Не видывал я Слепцова, но как жалел я о потере храброго! Горько пасть молодцу от пули подлого чеченца. Не одну можем мы считать подобную утрату. Ты лучше многих знаешь это, служа на Кавказе во время славного Цицианова, которого дела, по мере ничтожных средств, кажутся неимоверными. Имя, данное станице, есть награда, за которую надобно пасть на колена пред императором. Это сотворит не одного Слепцова в последствии.

Вижу двух твоих здесь адъютантов женихами. Оба достойные молодые люди, но, кажется, не мало способствует им то, что они служат при тебе. Магическая сила имени!

Это дает мне мысль напомнить о собственном предложении твоем взять в адъютанты моего Клавдия, вместо Виктора, которому ты сделал счастие переводом в гвардию. Я принес искреннюю благодарность за Клавдия и после того спрашивал (давно уже), может ли он надеяться иметь эту честь. Ты не отвечал мне ни [550] слова и я боюсь не переменил ли ты намерения. Чрез две недели он отправляется к своему месту и какая бы ни была судьба его, совсем тем нет лучше службы, как на Кавказе, под лестным твоим начальством.

Отвечай мне по этому предмету что нибудь, ни мало себя не стесняя. Не менее я буду преданным тебе и почитать тебя беспредельно. Ермолов.

Сообщ. Ад. П. Берже.

Текст воспроизведен по изданию: Письма А. П. Ермолова к Петру Андреевичу Кикину. 1817-1832 // Русская старина, № 12. 1885