1817-1832.

Статс-секретарь Петр Андреевич Кикин, любитель искусств, человек высокой честности и прямоты характера, был одним из лучших друзей Ермолова. Знаменитый воин, как увидит читатели, был весь на распашку пред Кикиным и потому настоящая переписка является не маловажным материалом для знакомства с Ермоловым. Обращаем особое внимание на письма 1826-1827 гг. Об общественном и служебном положении Кикина сказано выше М. Н. Похвисневым в примечании на стр. 490 и 491.

Подлинники писем Ермолова сохранились в семейном архиве светлейшего кн. П. Д. Волконского, которым и сообщены «Русской Старине», при обязательном посредстве Ф. К. Опочинина. При издании этих документов, мы опустили два письма (от 12-го сентября 1824 г. из Кабарды и от 23-го июля 1832 г. из Москвы), и отрывок из письма от 12-го октября 1827 г. из Орла. В опущенных письмах и отрывке дело идет исключительно о г. Павлове, муже сестры Ермолова, Анны Петровны. Примечания к письмам принадлежат М. Н. Похвисневу. — Ред.

1817 г.

28-го октября 1817 г. Тифлис.

Любезный брат, Петр Андреевич. Хотя не давно расстались мы, но видно много ты от меня отвыкаешь, ибо не вверяешься в счастие мое, со мною неразлучное. Скорое возвращение мое из Персии дало тебе сумнение на счет успеха порученных мне дел, но оно уже рассеяно, ибо после письма твоего, чрез два дни, должен был приехать от меня курьер с донесением, что дела по желанию окончены, что Персия отступает от претензий своих на некоторые из областей наших, что доложено доброе основание дружбе и что можно ею пользоваться, сколько нам приличествовать будет. Я не дипломмат, но в руках наших сохранил средство и быть в приязни [502] или завтра за бороду! Не трудно умничать, когда я государя слава велика и мать Россия могущественна! Многие не редко промышляют сим средством, а часто им относят в особенную способность и приписывают талантам. Я чистосердечнее их, и признаюсь, что к успеху способствовали и огромная фигура моя и приятное лицо, которое омрачил я ужасными усами и очаровательный взгляд мой, и грудь высокая, в которую, ударяя, производил я звук, подобный громовым ударам; когда говорил я, персияне думали, что с голосом моим соединяются голоса ста тысяч человек, согласных со мною в намерениях, единодушных в действии. Одним таковым средством гордость персидская уступить удобна, и по счастию моему, я попал на выбор средства. Я не преступил данных мне наставлений dansles resultats. Не перешел пределов, но признаюсь, что был на крайней черте оных. Не остановиться на самой было бы тоже, что дать вперед несколько шагов над собою. Неужели русский пред троном шаха должен пасть на землю и с уничижением принести в дань области, приобретенные кровию нашею. Не знали персияне могущества России и во мне ожидали найти подобного многим из предместников моих, которых восхваляют умеренность. Надменность персидская ожидала от меня низких угождений, а кончилось тем, что сам шах хвастал вниманием моим к нему и то не оставил без замечания, что я, отказавши покориться оскорбительному, этикету, входить без обуви в красных чулках, когда бывал у него в сапогах, позволял при входе сопровождавшему меня лакею моему обтирать с них пыль. И это принималось за одолжение. Более всего нравилась лесть, которой отраву приуготовлял я на европейский манер, для шаха довольно в новом роде. Собственных льстецов, как и у всех царей, у него также много, но к ним он прислушался, а иностранцы в таковых случаях имеют преимущество.

Ты хочешь описания моего путешествия. Но когда было его сделать. Самое любопытное время было пребывание мое в Султании, но я все его употребил на лесть шаху, на споры и иногда ругательства министров. Есть некоторые записки, собственно до меня касающиеся, и правду скажу, что самые вздорные; я обещал их прислать Закревскому, прежде пожелавшему их иметь, и тогда ты возьмешь их у него.

Потеряли мы доброго приятеля Кутузова, а я лишился в нем наилучшего помощника и мне здесь необходимого. Сюда не скоро заманишь хорошего. Я, как говоришь ты, существо, но какое впрочем ни есть, ты должен признаться, что не всякий, подобно мне, [503] пойдет сюда на беспрерывные труды и с успехом, весьма сужннтельным. Я не genie createur, а здесь всему надобно дать начало и в некоторой степени совершенства; здесь одно только зло.

Посылаю, любовный Петр Андреевич, сестре шаль из подаренных мне шахом. К ней не адресуюсь для того, что выгоднее к тебе, как человеку, столько же мало, как я, знающему. Представь, что я сам выбирал и с моим в сих вещах вкусом. Одно оправдение, что она из числа шахских шалей. Я уверен, что почтенная сестра примет снисходительно от человека усердного. Твой верный брат А. Ермолов.

Почтенная сестра, Мария Ардалионовна. Какое начало! на клочке бумаги, в одном письме с мужем! Кто пишет? Посол!! Чего ожидать можно доброго от такого невежды и ему поручаются дела, как порядочному человеку! Представьте, какую перемену произвело во мне кратковременное в Персии пребывание. Давно ля из Петербурга? Я помню себя там милого и любезного в обществе, особенно приятного в обращении с женщинами; словом, помню себя душею общества. Более всего мучит меня то, что завидовавшие моим совершенствам восторжествуют. Я вижу брата Петра Андреевича, который даже о красоте моей говорит с презрением. И взгляд его кажется ему приятнее и улыбка милее; а до сего времени трудно было решить, на кого из нас природа более рассыпала щедрых даров своих.

Со всею, однако же, переменою во мне, я сохранил тоже совершеннейшее почтение и истинную приверженность, с коими имею честь быть покорнейший слуга Алексей Ермолов.

1820 г.

5-го сентября 1820 г. ¹ Тифлис.

Редкий брат Петр Андреевич. Прими благосклонно подателя письма сего Chevalier de Gamba ² человека достойного. По соизволению своего правительства объезжал он Грузию и мусульманские наши области, с намерением учредить компанию для торговли с Азиею, и буде можно ввести несколько колонистов для разведения [504] различных плантаций, которых лишилась Франция с потерею своих колоний. В здешней стране люди, могущие обращать большие капиталы, весьма полезны, и заведения всякого рода в руках частных пойдут успешнее. Не нам и не здесь учреждать возможно казенные фабрики. Дюк-де-Ришелье, рекомендовавший мне сего иностранца, кажется занимающимся сим предметом и войдет в сношение с нашим министерством. Я нахожу большие для нас выгоды, если правительство изъявит на то свое согласие; боюсь только, что не обратит на то должного внимания, или, не имея о здешнем крае достаточных сведений, не обоймет предмета во всех его отношениях. Что сказать о себе? К вам не попадешь никаким образом, здесь дело одно за другим и свободной нет минуты. В течение года времени у меня большие перемены, которых польза еще была бы ощутительнее, еслиб не помешал бунт в Имеретии (который давно однако же кончился) и Гурии. Должен сказать с прискорбием, что между христианами правительство имеет злейших врагов и что мусульмане, не взирая на различие веры, криво истолковываемой невежественным духовенством, в короткое время будут вернейшими и послушными подданными. Теперь уже многие из них служат вместе с войсками нашими, а христиане проливали нашу кровь в бунтах против правительства, с ужаснейшим ожесточением. Теперь, благодаря деятельности начальников и храбрости войск, отысканы мятежники в местах неприступных и действует ужас там, где нет места великодушию. В Гурии также кончились беспокойства! Не всегда употребляя средства самые строгие, но, не пропуская вины без наказания, обуздываю я здешние народы, и часто преступники сами себе произносят приговор. Так теперь бежал генерал-лейтенант Мустафа- хан-ширванский, чувствуя вину свою и зная, что не умедлится взыскание. Давно он мошенничал, но я занят был другими делами и лишь только сделался свободнее, он рассудил за благо не ожидать вразумительного поучения пушек. Бегство его отягчило нас сладким бременем более полумиллиона дохода. Это достано без выстрела! В прошедшем году один из ханов умер и я, растолковав трактат, как муллы объясняют Алкоран, взял ханство в российское управление с полумиллионом же дохода. Итак, любезный брат, Петр Андреевич, не все я здесь дерусь бесполезно, как говорят обо мне, а сие то и производит, что смиряя лютейших, заставляю слабейших вознаграждать за труды наши. Прощай, поцелуй ручку у сестры несравненной! Верный по смерть А. Ермолов. [505]

30-то ноября 1830 г. Тифлис.

Любезный брат и благороднейшее существо! Не хочу ничего скрывать от тебя, ниже моих ошибок. В черную минуту, каковые жизнь здешняя доставляет во множестве, о тебе, как о человеке значущем, судил я но другим, но ты существо пречудесное и я обманулся! Казалось мне, что просьбу мою о брате почел ты прихотливою, тронуло чувствительно, что не обратил внимания на состояние его но истине бедное. Я узнал, что необходимо было соизволение государя, не мог не знать, что собственные правила твои изъяснят тебе, что необыкший просить, не решается просить без крайности, и как после того мог я истолковать твое молчание?

Но сильнее самой ошибки моей чувствую я цену благородного твоего поступка и вместе с братом благодарность наша есть жертвою, тебя достойною! Ты сделал более, нежели к чему и самая обязанность наклонять может, сделал для тех, кому ни чем не обязан, теперь пусть, что хотят делают сильные!!!

Какая странная мысль пришла тебе показать письмо мое и я, не помня точно содержания оного, боюсь, не в желчь ли обмакал я перо мое. Ты можешь повредить моей скромности.........

Я пропал, если что-нибудь говорил о вельможах, и разве только то спасет меня, что уже не может возрасти их ко мне неблаговоление. Хорошо однако же сделал ты, что мужественно защищал выпуск в свет письма моего. Это не Академическая выставка и могла бы не быть мне полезною. Я уже прекрасно во многих случаях рекомендован и за связь со мною были бы и тебе упреки.

По возвращении императора не упусти припомнить министру. Вельмож насыщают приветствия людей твоего разряда и дело от того может иметь благоприятный оборот. Меня и Дружинин ³ не удостоил ответом, чего же мне ожидать от вельможи?

Ты однако же бранишься в письме твоем и я готов бы с тобою схватиться, но как просителю не прилично возражать, то и оставляю объяснение до личного с тобою свидания. Какая ловкость! За что же у знатных не снискиваю к себе благоволения? Хочется мне побывать у вас и как ныне ко всему восточному есть особенное внимание, то и на меня вы оное обратите. Что доселе с нашей стороны появлялось у вас, едва ли могло, по справедливости, занимать место между людьми, и мне кажется, чтобы дать о себе [506] выгодное понятие, они весьма не ловко делают, что приводят с собою лошадей. Тогда не затруднишься дать преимущество!

Что за вздоры происходят у вас в мире просвещенном? Головокружение хуже чумы нашей, а укрощать и ту болезнь не легче; у нас та выгода, что восстающих против законной власти и разрушающих установленный порядок, просто называют бунтовщиками и их душат, ибо напрасен труд вразумлять не рассуждающих, а при переворотах таковыми является большая часть людей; движущие же пружины в малом всегда числе или многосложная машина сама собою повреждается. Не нравится мне новый характер революций, производимых армиями. Если сии последние способствовали иногда властолюбивым удерживать народы в порабощении, то сколько же раз были оградою внутреннего царств спокойствия, благоденствия народов Не в нынешние времена могут быть армии слепыми орудиями власти, следовательно не им приличествует содействовать в разрушению оной! Просвещение открывает народам пользу их, изучает властителей не пренебрегать общим мнением и довольно! Кто ныне не разумеет, что лучше сегодня дать добровольно то, что завтра может быть вырвано насилием. Достоинство есть свойственный вид власти, ей приличествует дар добровольный, не совместно соглашение, а народы не менее воспользоваться могут им принадлежащим.

Владыкам, собравшимся на конгресс в Троппау, нельзя терять столько времени, как на конгрессе в Вене. Соседний Франции пожар не благоприятен. Гишпанцы не взяли за образец хартию Людовика ХVIIІ, следовательно можно думать, что есть что-нибудь лучшее. Напрасно возлагать надежды спокойствия на одном рождения герцога Бордо. Он долго не будет полезнее напитка сего имяни, а это не много!

Неаполитанцы прикидываются будто чувствуют себя людьми; впрочем, для беспорядков много годных инструментов, и если ладзарони возмечтают, что революция может дать им лучшую пищу, нежели излавливаемые в море черви, то и ими пренебрегать не должно.

Благодари, что я при конце страницы, иначе мог бы тебе наскучить пустым рассуждением, а болтать была охота необыкновенная. Не много солдат великих политиков. Смейся, я этого ожидаю!

1822 г.

28-го июля 1822 г. Константиногорск.

Сию минуту вздумал, любезный брат, Петр Андреевич, что кроме удовольствия писать к существу несказанному, я имею даже и просьбу.

Благодаря заботливости графа В. П. Кочубея, утверждены проекты зданий и для минеральных здешних вод и даже отпущены уже на строение деньги. Но недостает архитектора, о чем я и писал к нему.

Ты любишь покровительствовать заведениям и вообще предприятиям полезным; без сумнения, лучше многих известны тебе художники, и что более, мнение твое имеет вес ⁴; возьми на себя труд, приищи с хорошими способностями молодого в академии архитектора и склони г. Кочубея, чтобы его прислали сюда. У меня был некто г. Вильстер, молодой искусный человек, и если бы кто и менее его имел дарования, я был бы доволен.

Вы сами не богаты архитекторами, но здесь не изобретать, а уже предложенное приводить в исполнение нужно. У меня же и таковых нет на кавказской линии, а из Грузии, по множеству работ, отделить невозможно!

Сделай дружбу, похлопочи любезный и редкий брат. Не слушай А. Н. Оленина. Здесь был некто г. Юни, тебе, как говорит он, весьма знакомый. Я, дав ему поручение, лучше однако же рассудил сам к тебе написать. Он напомнит тебе и о профиле галлереи таврического дворца. Прикажи сделать его и пришли!

Есть еще одна просьба.

Стесненное состояние бывшего атамана донского генерал-лейтенанта Денисова и гонение человека беззащитного в его старости, солдата, издавна уважаемого по его храбрости, заслуживало бы лучшей участи. Не виню в оной Чернышева, человека внятного и в делах не весьма сведущего; но тем больнее, что долговременная и отличная служба может быть помрачена Б-м, разбойником, управлявшим пером Чернышева. Счастие сего мошенника, что невозможно изобличать во взятках и что дающий должен равномерно укрываться преследования законов, а то здесь славную имеет он репутацию, и точно достоин, ибо уже и [508] награжден лентою. Денисов чрез тебя писал государю. Не откажи оказать ему по силам помощь. Не твоего характера люди могут страшиться сильных. Положи честь твою и правила твердым, в покровительстве угнетаемого, оплотом. Еще мы с Чернышевым ничего не брали штурмом! Ты не оставляет без внимания просящего, истина дает силу словам.

Я более двух месяцев таскаюсь по Кабарде, хочу перенести гнусную и убийственную прежнюю кавказскую линию. Не без трудов, но прибавь в имени существа прилагательное счастливого, и буду тот же верный брат, который любит тебя душевно, почитает по достоинству. Ермолов.

(1822 г.).

Я думаю некогда из разговоров ты слыхал, что я имею родную сестру, она замужем за Павловым ⁵, которого, конечно, видал ты у меня в Петербурге. По обстоятельствам переселяются они на житье в столицу, где зять мой, в маленьком и ничтожном чине его, надеется получить место с лучшим, нежели где-либо, жалованьем. Сделай дружбу, любезный брат, Петр Андреевич, приласкай его и сестру мою, которую и познакомь с милою женою. Сестра женщина не молодая и ты увидишь, что весьма умная, которая, конечно, благорасположение ваше сыщет и, без сомнения, заслужит.

Прости сестре некоторую неловкость, как женщине, брошенной обстоятельствами, среди незнакомого мира, в бедности, которая сопровождаема некоторою застенчивостию и собственно в самому себе лишает доверенности. Предуведомь сестру мою, любезную и редкую жену твою, что ласка ей оказанная, будет собственно мне милостию. Привези к ней родных моих сам, и если когда пожелает она, чтобы они у нее бывали, то просто посылай за ними экипаж, ибо по бедности они его иметь не в состоянии. Я уже писал им, чтобы умели они не стыдиться бедности.

Надобно думать, любезный и редкий брат, что я не в блистательном положении, если в подобном состоянии терплю сестру, которая только одна и есть у меня. Я бы по бедности годился быть военачальником лучших времен республики. Меня это нимало не [509] огорчает, но и я бывал молод, я не так легко было привыкать к подобному состоянию и познакомиться с мыслию, что с таковым надобно окончить жизнь. Теперь я в сем отношении не уступлю наилучшему из философов.

Прощай! Верный по смерть А. Ермолов.

4-го августа 1822 г. Владикавказ.

Любезный и редкий брат! Отправивши к тебе письмо с Похвисневым ⁶, я очень заболел и до сего дни было мне весьма тяжело. Теперь пишу с трудом, но уже не имею причины опасаться болезни. Прав ты совершенно на счет заведений при водах. Боюсь потери денег, не перестаю думать об устройстве вод, но нет у меня человека. Имею одного чудесного для сего предмета, но не могу без него обойтись в Тифлисе, и на нем лежат обширные поручения. Хочу экономическую часть поручить Павлову, человеку, конечно, с редкими и наилучшими правилами, и тогда за деньги бояться не буду. Не думай, редкий брат, чтобы желчь моя заставляла меня видеть все с худой стороны, и чтобы не любил я слышать правды. Это не справедливо, но надобно, чтобы основательны были делаемые предложения и в соображение взяты были средства мои. В доказательство, что желчь не всегда действует, я не вижу даже много худого из тех мерзостей, которые наделал мне мудрый Лисаневич. О Грекове жалею, и не знаю кем заменить его. Устал смертельно, прощай, писать буду в тебе из Грозной. Не могу выразить досады, что тебя не увижу. Думаю, что чувство сие способствовало усилению болезни. После буду писать, после. Верный Ермолов.

В какой маленькой записке, в каком малом числе слов, милая сестра сколько сказала правды. Кисловодск точно St.-Helene, и кто живет здесь, скоро уже девять лет, не мало заслуживает сострадания. Еще несноснее подобная ссылка тому, о вон и не вспомянут впоследствии. Знаменитому узнику была утешением слава! Нельзя без некоторого героизма прожить в здешней стране долгое время, и зная, что каждое действие отравляет клевета.

Прекрасное предположение ваше, что я отделался разными предлогами, чтобы не видеться с вами, от страха слышать правду. Это свойство господствующих, а я сам под игом иноплеменных, и могу ли я, как они, бояться правды. Je suis un bien pauvre Sire! А вы, мои единственные ближние, против меня! [510]

Прощайте, целую ручки милой сестры, чудесной женщины! Душевно-преданный А. Ермолов.

Браните меня еще и всегда, но живит сердце кое чувство благодарности за благосклонное расположение ваше к сестре моей, боялся оскорбить вас выражением милости.

16-го ноября 1822 г. Тифлис.

Любезный брат, существо редкое! Родные мои, встретившись с вами в Киеве, пишут, что тобою и милою сестрою были чрезвычайно обласканы. Чувствую я одолжение сие и благодарность вам, для меня любезным, есть чувство сладостное. Ты однако же, конечно, не похвастал пред коею сестрою, что пишешь во мне часто, что тех услаждаешь скучную и единообразную жизнь мою. Тебе бы надлежало сказать ей, что ты хоть и редкое существо, но столько же ленивое, что от тебя иногда можно добиться ответа, но что сам никогда на переписку не вызовешься, и что любишь, чтобы приятели твои верили, что их помнишь без всякого, со стороны твоей, на то доказательства. Однако же, не шутя скажи, как можно так долгое время оставить без всякого о себе известия? Я даже и то хотел бы знать: на богомолье ездил ты в Киев или, наконец, почел за нужное наведаться о твоем имении, которое в той стороне? Как человек обыкший в жизни в столице, посетил провинцию, и как ему она показалась? Или уже чувство старости наклоняет в набожности, которая, как помнится, не сильна была прежде.

Я здесь, по обязанностям моим, ближе вас в церкви, ибо беспрерывно обороняюсь от ее присвоений, и понимаю, что значило, когда обладала она имениями в России. Здесь не более нашего ловко духовенство, а достаточно ощутительно, что со священными хищниками ничто в алчности сравниться не может. Покойный Феофилакт был знаменитый поборник церкви!

Известный тебе Тимковский ⁷ служит со мною. Я намерен занять его изысканиями о разных здешних, совсем неизвестных, народах. Может быть со временем появится какое-нибудь о них описание, или, по крайней мере, по недостатку удовлетворительных исторических сведений, сообщатся какие-нибудь любопытные отрывки. Исключительно, на первый раз, займу я его обитающими в пределах наших калмыками и остатками монголов, нашими властелинами. [511]

Я переношу большую часть прежней убийственной кавказской линии в места прелестные и здоровые, работа у меня ужасная, средства ничтожные!

Все идет медленно и с пламенным моим характером несогласно. Живу здесь давно, ничего не сделал и это меня мучит до крайности. Браните меня, предайте проклятию, но не стают терпения и я бегу! Горестно оглянуться на шесть лет пребывания в здешней стране и ничего не произвести довольно ощутительного, чтобы свидетельствовало об успехах. Самому внимательному наблюдателю могут только быть приметны перемены, следовательно они не велики, или еще при самых началах. Вот, любезный и редкий брат, досадное состояние нетерпеливого человека. Прощай! Удивишь, если, превозмогши лень, напишешь; ни мало не удивишь, если по прежнему любить будешь. Поцелуй ручку у несравненной сестры. Верный Ермолов.

1823 г.

8-го июня 1828 г. Тифлис.

Любезное существо, редкой брат! Благодарю за письмо с последним курьером, хотя и без милосердия ругаешься. Хотел бы удовлетворить желанию твоему в рассуждении описания здешних народов, но сколько ни умерено оное, теперь сделать не могу. Если бы даже одного было довольно известия, где живут сии чучелы, то и в сем случае вкрались бы неверности, ибо не со всеми из них мы знакомы, а проживши здесь семь лет, издать в публику пустое, признаюсь, не хочется.

Ты думаешь, что я мелочьми пренебрегаю. Посмотри со вниманием и увидишь, что по образу устройства нашего управления, едва ли чем, кроме их, заниматься возможно? Не весьма легкий выставил ты образец к подражанию. Ты говоришь о бессмертном Петре и указываешь, что между великих дел его, имели место мелочи. Но знаешь ли, что у людей, у коих все действия ничто иное как мелочи, они делаются скучными. Не многим предоставлены средства придавать им благородство деяниями необычайными!

Ты великодушно предначертываешь мне: «положить всему начало, сделать общую систему, назначить чему быть через 200 лет», как легко сказать сие и как бы самолюбиво было с моей стороны почитать себя того способным! Обратимся к другому предмету.

Ты не прав в рассуждении Мошкова. Подарок, сделанный ему государем, не составил ему того, чтобы мог он приобрести, если бы имел способы, виды им нарисованные, предать литографии. Государь не платил ему за работу, но оказал благоволение, как [512] воспитаннику академии, попечениями которой получил он образование. Там сделано государем издержки, но за них нельзя требовать вечной, даром, работы. Справедливо уделить ему часть из выгод, которая приобретутся продажею литографированных видов по мере издержек, которые вы на то употребите.

Я хотел сказать мнение мое, впрочем, если и ничего вы не дадите, делать нечего! Не стану оправдывать его, чтобы ленив он не был, ибо и сам его в том упрекаю. Теперь, однако же, составляет он другую коллекцию видов, несравненно лучших, нежели прежние, и для сего объезжает горы.

Ты уведомляешь о приезде брата и сестры твоих к водах кавказским. Хорошо, что предупредил ты генерала Сталя, но и то боюсь, что по множеству, в нынешнем году, посетителей, трудно ему будет доставить им выгодное помещение, ибо все дома заблаговременно расхвачены.

Теперь, по желанию твоему, объяснимся в рассуждении сестры моей. Начну благодарностию за великодушное участие, которое в ее положении ты принимаешь. Точно, состояние ее не представляет никаких надежд благоприятных. Не может не тягчить сердца моего неблаговоление в ней родителя и вижу с горестию, что тщетны были все мои старания склонить его к прощению.

Ты не усомнишься, что в рассуждении недостатка ее, готов был бы я но дать всякую помощь, но известны тебе мои средства, и я могу сообщить тебе, что кроме весьма не роскошного, по месту, жалованья, я ничего не имею. Не достает мне оного, и я потому только не вошел доселе в долги, что проживаю некоторые остатки, сбереженные от звания посла, по коему получая содержание, мог я сохранять то, что принадлежало мне по месту здешнего начальника. Ты в письме твоем изрек уже приговор за эгоизм мой и не уместное честолюбие. В первом заслуживал бы я упрек если бы мог ты упомянуть хотя об одном случае, где я о моей только старался пользе, но самые действия мои доказывают противное. В честолюбии признаюсь, но его заключаю я в том, чтобы ничего не просить и не получать не заслуживая. Сие необходимо потому, что усталость от трудов требует отдохновения и не хочу я, чтобы могли сказать, что и на самые расточаемые мне награды не взирая, я неблагодарен и трудов уклоняюсь. Я, можно сказать, накануне того, чтобы кончить службу мою, могу ли принять награду, за которую заплатить не в состоянии? Не мое это правило, и если кто осуждать меня станет, конечно, многих будет иметь за себя, ибо не [613] каждому выгодно руководствоваться подобными правилами, но это не значит еще, чтобы оные были не хороши.

Вот слова письма твоего: «Подумай обо всем хорошенько и напиши обстоятельно, но без всякого вздора, смотря на вещь, в каком она ныне положении и отнюдь ни слова отчего и как». В сем предложении, конечно, не то трудное, чтобы не говорить вздора, ибо иногда умею я избегать того, но странно требование, чтобы мог я основать рассуждение, не принимая в соображение причин.

Под таковыми условиями не легко удовлетворить твоему желанию а я признаться должен, что и не в состоянии! Повторю тебе, как наилучшему из друзей, как человеку благороднейшему, что готов помогать сестре всем, что собственно от меня зависит, что достоин был бы презрения, если бы думал иначе одну минуту. К ее услугам все в распоряжении моем средства, но не могу выпрашивать чужих, а паче тогда, как чувствую, что права на них не имею.

Не угрожай мне прекращением твоей дружбы, довольно причиняет горестей худое состояние моего семейства и невозможность быть ему полезным. Не знаю успел ли Арсений Андреевич ⁸ до отъезда своего сделать что-нибудь Павлову, но досадовал, что не может дождаться его из Москвы. Он имел надежду доставить ему место, но если уехал, то еще затруднительнее будет положение их! Прощай, и люби по прежнему. Верный Ермолов.

Забыл о сочинении Броневского о Кавказе ⁹. Доселе не было обстоятельнейшего описания страны здешней, я во многом столько истины, что трудно было бы поправить или сказать что-либо достовернейшего. При таковых началах удобно будет кому-нибудь другому приобщит подробнейшие известия. Тут отыщешь ты все народы, коих издаются литографные костюмы.

Прибывший фельдъегерь доставил мне письмо сестры моей, которая уведомляет, что кроме благосклонного расположения вашего, вы оказываете ей и самые благодеяния, позволив на время отсутствия брата твоего, расположиться в его доме. Мазарович ¹⁰ же, [514] с комм говорил ты о положении сестры, пишет, что ты имеешь великодушное намерение доставить ей помощь. Знаю, что нет других средств, кроме просьбы. Государь все может, но тем достойнее его благотворить женщине собственно по ее бедности и даже крайности, нежели для того сделать добро, чтобы наложить на мена новые обязанности, тогда как я прежних исполнить сил не имею. Не понимаю, как ты это сделаешь, но в отчаянии буду, если войдет в рассчет мне собственно делать милости и мне за них платить трудами несноснейшей моей службы. Сего принять на себя я не в состоянии.

Теперь о другом:

Как покровитель артистов и со вниманием вникающий в таланты их, скажи мне твое мнение о коллекции потретов, гравируемых попечением живописца Дов. Мне еще не случилось видеть ни одного гравированного, но Закревский прислал мне свой и оный литографирован довольно искусно. Я, еще бывши в Петербурге, подписался на несколько портретов и высматриваю в газетах, которые уже появляются в публику. Посему узнал я, что и я пропечатан Довом. Я отношу к некоторому сумасшествию его, желать взять за бюст мой по 50 рублей. Так дорого не платят и за людей необыкновенных! Он обманется жестоким образом, а мы, по уменьшении вскоре цены, узнаем, что они с рук не сходят. Странная мысль продавать мой бюст, тогда как желающим иметь мою рожу гораздо удобнее получить ее напечатанную на листе.

Какие у вас, перемены неожиданные. Как могли вы расстаться с Гурьевым ¹¹? Грозит падение и О—ву. Неужели потерпят, чтобы кто с великим сим мужем вступил в одинаковые грабить права без ответственности. Это было бы неблагодарно и не признательно к великим его заслугам. Кто же после трудиться захочет?

Воображаю Дибича ¹², который, конечно, земли не чувствует под собою. Но едва ли не вредно вельможам надолго отдаляться от двора и допускать делать к другим привычку. Таким образом может Волконский не быть уже столько надобным. Что сделаете вы с другими из сильных, но некоторых из министров неопасно заменить худшими. Прощай! Ермолов. [515]

1824 г.

Благодарю вас, почтенная и малая сестра, за несколько бесценных строк в письме брата. Я думаю и тем обязан вам, что его писать заставили, ибо лень им овладела. Он тогда только не чувствует оной, когда бранит меня. Тут он и неутомим, и красноречив равномерно.

Сестра моя уведомляет меня, с какою благосклонностию вы ее приняли, и я, подобно ей, не в состоянии выразить чувств признательности. Ищу утешить себя, что не одним несчастным состоянием своим, обращает она ваше на себя внимание и приятно мне думать, что она будет уметь снискать ваше благорасположение. Будьте в ней милостивы и я не отниму у себя наслаждения, быть вам, почтенная сестра, благодарным. Если бы знали вы, что переносит бедная сия женщина! К скуке, которая сопровождает жизнь мою, должен я прибавлять и горести семейственных неустройств, а ваш Петр Андреевич уверяет, что мне и помышлять не позволительно о сокращении моего здесь пребывания. Какие великодушные обо мне заботы! Побраните его за меня, если умеете, а я намерен выдти совершенно из послушания.

Примите уверение в неограниченном моем высокопочитании. Истинно преданный А. Ермолов.

Сестре вы подарили портрет мой. Что нет необходимости иметь в доме пугалища, я согласен, а живописец точно не употребил ни малейшей лести. Вижу торжество брата и сожаление, что, лишаясь портрета моего, теряет выгоды сравнения!

22-го января 1824 г. Дагестан.

Редкий брат, Петр Андреевич! Ты бы уже бранил меня, что я давно не писал в тебе, если бы не равное также имел я на то право. Итак, о сем ни слова!

С сентября месяца я оставил Тифлис, живу между татар в Дагестане, в прегнусной деревне, скуке ужаснейшей. Так по большей части, провожу я восьмой год моего здесь пребывания; но сей раз счастливее прочих, ибо, прибыв в Дагестан, кончил я возникший, мятеж без выстрела; заставил признать власть нашу, те из горских народов, которые никогда нам не покорствовали. Они дали аманатов (заложников) и теперь повинуются. Я вскоре выезжаю для обозрения мусульманских, наших провинций, и, конечно, не для приятнейшей жизни. Присылайте другого насладиться сим вожделенным состоянием! А вы нас совсем [516] уничтожили, а кавказскую линию отдали в обладание закубанцам. Впрочем, не мешало бы отдать им некоторых из посетителей минеральных вод. Трусость их заставила распустить нелепые слухи и между сими расскащиками главнейший есть некто знаменитый генерал-маиор Аклечеев. Надобно было бы шепнуть мне на ухо, а я бы и выдал! Смешна выдумка, будто-бы на выкуп Желтухина собираема была подписка. Не бойтесь, друзья любезные, не так много нанесено вреда, и уже более, нежели вчетверо заплачено за оный. Не в мое время останется оскорбление неотомщенным! Уведомь, о какой проказе моей по крестам солдатским писал ты ко мне? Это еще вымысел и мне никогда и ничего в голову о том не приходило. Я любопытен знать, что такое?

Ты говоришь, что я у вас стекла выбиваю и что по климату вашему это несколько жестоко. Я право не знаю, в чем еще мне упрекают; но мне кажется, что я менее никогда не производил шуму. Впрочем, мудрено, однако же, согласить меня молчать, когда будут вызывать на бой министры по-часту нелепыми бумагами, или возмечтав быть начальниками. Теперь задирает меня Ланской ¹³, а я ему и на троне польском не удивлялся. Не прикажите ли и ему раболепствовать? Напрасно вооружаешься (как говоришь) против сильных моих порывов и грозишь мерою изобретения против них оплота. Ты не подумал, что мера таковая потребует внимания на вещь и деятельности, а тогда не будет места порывам. Не думаю, чтоб неусыпностию своею могли быть страшными гг. министры.

Совсем непонял я приуготовляемой тобою мне казни за жену З*, и что не удивился бы ты, если из Италии очутится она в Тифлисе. Давно ли произвел ты меня в ловеласы? Я сам не подозревал, что я человек столько опасный, хотя столько же, как и ты, не сомневался в могуществе прелести своей. Могу уверить тебя, что я столько же и виноват, как ты, и со стороны ее, кажется, не более преступления! Ничего не знаю о пребывании ее в Италии и ее не защищаю, но в отношении ко мне ничему не подверглась она предосудительному, и я, если бы даже 20 лет был моложе, умел бы в подобном случае заставить уважать мои правила. Тут же и торжества ни малейшего не было над собою, ибо с обеих сторон, кроме равнодушия, не было другого чувства. [517] Прошу, любезный друг, не оскорблять меня столько несправедливым подозрением, или надобно лучше знать доброго приятеля!

И ты, редкий брат, присутствуешь в сенате. Конечно, столько же как и я, ты удивлен был тем, ибо верно почести сей ты не добивался.

У вас 12-е число было богато милостями, и кроме множества наград, я также получил штук до 15-ти коллегов. И ты утешишься, если некоторых сделают товарищами по сенату.

Прощай, принеси почтение мое почтеннейшей жене твоей, сестре моей несравненной. Душевно-любящий Ермолов.

Из последнего письма сестры моей видел, что ты был очень болен, но она же обрадовала меня, что ты поправился — и я рад, как за себя. Бог не может оставить человека, тебе подобного.

30-го мая 1824 г. Тифлис.

Любезный и редкий брат! Редко пишем мы один к другому, но не случалось мне видеть фельдъегеря без письма твоего и потому грустно было не получить оного. Или захлопотался, или заленился, но верно нет другой, молчанию, причины. Не переменишь ты ко мне дружбы твоей, желание мне добра неистощимо! Что скажу о себе? Живу скучно по прежнему, но к сему издавна сделал привычку, уверив себя, что со мною другого встречаться не должно. Тружусь по прежнему, но охлаждают пламенное усердие мое, кажется умышленно делаемыми неприятностями.

И после сего станут упрекать мне друзья мои, что иногда я огрызаюсь. Испытывал я средства терпения и чрез долгое время даже признака не давал моего существования, но мне насылают запросы и замечания, тем более досадные, что никакой основательности не имеют. По содержанию таковых, подозреваю иногда, что имя царя употребляется всуе. Легко могут проистекать оные от единого неблаговоления сильных. Какой способ поверки?

Вразуми, что должно заставлять меня нести службу, давно потерявшую прежнюю очаровательную свою силу? Я исполнил обязанности мои и готовлюсь к новым ожидающим меня в состоянии гражданина. Равнодушие в службе — разврат. С сими чувствами полезнее от оной удалиться. Прежде, собственным примером, возжигал я усердие сотрудников. Неудобно произвести таковое душа хладеющая. А где те, коих усердие неоживляемо поощрением?

Читал письмо Рыхлевского к приятелю его. Тебя благодарил в сердце за великодушный твой поступок и его хвалю, что чувствовать умеет, сколько тебе обязал, и что обязан тебе [518] единому. Как похоже на тебя: благотворить и думать, что делаешь обыкновенное! Едва было не подвергнута наказанию самому жестокому и вине, совершенно не соразмерному.

Сестра моя пишет ко мне о милостивом к ней расположении редкой жены твоей. Не новая причина быть тебе благодарным. И прежде таковыми были вы к родным моим. Поцелуй у почтенной сестры ручку.

Многие с некоторого времени произошли перемены. Закревский, как пишет, свыше ожидания, заняв место по многим отношениям лестное, недоволен им, ибо чувствует, что оному не соответствуют его способности. Я однако же уговариваю не оставлять его, ибо правила его, бескорыстие и любовь к порядку много произведут полезного.

Много смеялся я заключению твоему на счет исходящего зловония. Однако же не помешало, и, по успеху его судя, кажется, не менее действует упояющего сладостию аромата.

Здесь часто говаривал я о тебе с Мазаровичем, в душе тебя уважающем; он многое рассказал мне и о твоей неизменяемой ко мне дружбе. Не знаком я с бонтонным Рибопьером, но жена Мазаровича недостаток красоты заменяет умом и любезностию ¹⁴. Сам он принадлежит к числу тех людей, которые осуждены переносить некоторые неприятности за то, что служат со мною или мною одобряемы.

Прощай, любезный брат, редкое существо! Где и когда мы с тобою увидимся? Поклонись беспримерной жене твоей.

Любя верного Ермолова.

1825 г.

20-го января 1825 г. Тифлис.

Любезный и редкий брат! Мы с тобою чудесную ведем переписку. Я тебя ни о чем не спрашиваю, а ты рад, что есть журналы, Свиньина записки и даже о наводнении не скажешь ни слова, которое и тебя должно было постигнуть в загородном твоем замке.

Прошу уведомить, ибо зная тебя заботливым охотником до садов, великим домостроителем, жалел бы о разрушениях в твоих заведениях. Какие бедствия причинило наводнение, и нет причины, чтобы еще не повторилось, а быть может и жесточайшее! Не утешительно для столицы, великолепнейшей в мире, если оно периодическое и если даже одно в 50 лет! Немного будет охотников жить на тех местах, где вода наиболее свирепствовала и [519] в сем отношении едва ли роскошные дачи с тем же, как прежде, восстанут великолепием? Если в прекрасном Петербурга климате останутся опустошенными его окрестности, еще приятнее он будет. Я вам не завидую!

Вопрошаю не шутя. Скажи, существо редкое, но столько же и ленивое, для чего по несколько месяцев ни строки я от тебя не имею? Знаю, что имеешь ты занятия, но не уже-ли каждое из них лучше того, как когда ты ко мне пишешь? Люблю слышать о тебе, ибо слышу справедливую похвалу благороднейшим свойствам твоим. Теперь есть у меня Шимановский ¹⁵, которого заставляю повествовать о тебе. Люблю сего молодого человека и люблю более с тех пор, как отнял у него портрет твой, который сохранял он с большим уважением, как человек, тебе благодарный.

Ты, который печатаешь разного рода мои каррикатуры, почему не хотел дать мне твой портрет, который нахожу я чрезвычайно похожим?

Искусный художник, набросив на тебя лет десять молодости, умел скрыть морщины, которые, конечно, не умножают твоих прелестей, но в то же время дал совершенное лицу выражение, и я, если не пленяюсь красотою, люблю видеть спокойствие души прекраснейшей. Будешь опять ругаться, но обратись к самому себе, и узнаешь, можно ли заставить тебя говорить вопреки чувств твоих. Почему же мне отказывать те же свойства? Тебе я льстить не стану, существо чудесное!

А вы, любезная и редкая из женщин, милая сестра, не думаете ли, что я не знаю, что у вас есть портрет мой, самим Довом сделанный. Знаю, что вы равнодушны к прелестям лица моего, но я заметил, что вы особенную находили приятность в кротком и привлекательном выражении зеленоватых глаз моих, которые умел Дов выставить в настоящем виде, и что составляет всю цену его картины.

Остроумный живописец, изобразив горы, хотел дать разуметь, что посреди их природа скрывает свои сокровища. Они производят алмаз и драгоценные каменья. Он более чувствовал, а я, по скромности, даю сие истолкование ¹⁶! Прекратив пустословие, скажу [520] вам, что благодарной за благосклонность к сестре моей, храню я к вам чувства совершеннейшего и искреннего почтения. А. Ермолов.

24-го мая 1825 г. Тифлис.

Любезный брат, редкое существо! В ожидании свидания с наследником Персии, я терял надежду застать тебя на водах, но переменились обстоятельства, и я тебя увижу. Глупые персияне, отвергая сделанные мною о границе предложения, доставляют мне сие удовольствие.

Между тем, хочу сказать тебе несколько слов прежде свидания, как изъявившему готовность (по точным выражениям последнего письма твоего) ругаться, если что найдешь не соответствующего твоим желаниям. Прежде надлежало бы определить меру желаний сих, соразмерить их способам, от меня зависящим и не ожидать от меня того, чего другой на месте моем, с равными средствами, также бы исполнить не был в состоянии, Тогда укоризна справедлива была бы, если бы что упущено было от нерадения, но если еще ожидания превосходят и самую меру моих способностей, то вините правительство, неизбирающее людей, более годных для исполнения его видов. Вопросите его, дало ли оно в руководство какое-либо начертание, по которому бы судить можно было об уклонении от его намерений. Ругаться столько же не трудно без основания, как легко обвинять несправедливо!

Ты, будучи на водах праздным, конечно, из любопытства пожелаешь собрать некоторые сведения о стране и стольких различных племенах. Жалею, что не будет моего Вельяминова, которого долговременное пребывание довольно познакомило, и он мог бы, во многом удовлетворить тебя. О мусульманских землях, лежащих на полуденной стороне Кавказа или ханствах Шекинском, Ширванском, Карабахском, в которых ввел я русское управление, может дать тебе сведение, служащий при мне по части пограничной, коллежский советник Нагибин. Менее его времени находится при мне надворный советник Устимович, но, более образованный, даст тебе известия, занимательные и с большею связью. Прошу познакомиться с колежским советником Ребровым ¹⁷, ты найдешь в нем человека, весьма умного, [521] и конечно, о Кавказской области никто основательнейших сведений не имеет, и ему невестин многие из моих предположений. О военных делах тебе поговорить не с кем. Ты едешь в нашу сторону, конечно, не весьма хорошо о ней предупрежденный, но взгляни на нее пристально и ты можешь рассеять многих других предубеждения, которые не мало вредят ей. Весьма досадно, что будучи так близко от Грузии, ты не увидишь земли, во всех отношениях превосходной, и которую нельзя сравнить с гнусною Кавказскою линиею.

Поклонись от меня любезной сестре, достойнейшей супруге твоей. Прощай! Верный Ермолов.

12-го июля 1825 г. Тифлис.

Любезный и редкий брат! Давно слухи, что ты на водах и не было известия верного, но письмо от 21-го июня, вице-губернатором доставленное, весьма однако же медленно, удостоверяло наконец, что воды наши напояют существо редкое. Досадую, что проклятые дела меня здесь удерживают и что я уже не с вами. Еще более досадно будет, если только, пред самым отъездом, вас застану.

Благодарю за Воейкова ¹⁸, который уведомляет меня о благосклонном приеме ему, тобою сделанном, и о ласках, которых его удостоил. Справедливо заметил благороднейшие его свойства и мы все таковым его знаем. Не знаю, почему не понравились тебе другие. Они имеют также хорошие стороны, хотя во многом не похожи на Воейкова.

Познакомься с Ребровым. Несмотря на странности человека, без воспитания, ты найдешь в нем хороший, основательный ум и лучшие о крае сведения. Это живой архив. Догадываюсь, что Устимовича ты уподобляешь Тимковскому, но между ними есть разница. Первый не имеет тех гнусных свойств неблагодарности, которыми повсюду отличается последний. Впрочем, мне надобен человек, для службы годный, хотя бы ко мне и не имел большой нежности.

Устинович способен и в должности мудрено быть усерднее. Нагибин флегма и не скоро понравится, но достоин уважения честностью правил. Сей выигрывает когда короче узнают его!

Читал письмо твое к Роману Ивановичу ¹⁹ и удивляюсь не у места употребленному тобою выражению: «Славны бубны за горами». [522] Кто прославлял их? Не у нас ли в любезного отечестве лучшие намерения и действия не могут быть представляемы в виде не только противном, но, по произволу, даже и в преступного? Не вы ли, господа, близкие государю, в состоянии смирить клевету, чтобы она не раздирала невинного и отвратить поражающие его удары? Славу составляет общее мнение, у нас нет его и смеют ли обнаружить мнение, вопреки желания сильных?

Меня, кажется, давно уже предали порицанию, и если бы я был лучше того, что я в самого деле, то тщетно было бы мое рвение! Нет в нас ничего славного, но принадлежит справедливое уважение терпению нашему, ибо мы, без надежды на воззрение, употребляем все усилия и все те способности, которые даны нам. Это истинный героизм!

Почему всюду не употребляете вы способнейших, вы, творцы существ необыкновенных, столько ими избыточествующие? Что может укрыться от прозорливости вашей всеобъемлющей.

Увидимся — поговорим! Прощай! Верный Ермолов.

Обеим сестрам мое искреннейшее почтение.

30-го июля 1825 г. Владикавказ.

Любезный и редкий брат, Петр Андреевич! Со мною должны встречаться все странные случаи и все, что неприятно.

Не в сего числе должно быть возмущение чеченцев и горских их соседей, ибо здесь это довольно обыкновенно, и если бы жив был отличный генерал-маиор Греков, то все было бы приведено в порядок, и мне не нужно было бы самому туда ехать, следовательно, я застал бы тебя на водах, хотя один или два дня, но надобно, чтобы судьба во гневе дала мне генерал-лейтенанта Лисаневича, который, по чрезмерной ограниченности своей, думал, что он все лучше других знает, и потому, не следуя мнению Грекова, человека умного, дальновидного и опытного, взялся сам распоряжать всем.

Правда, что как человек храбрый, он решился с горстью войск напасть на многочисленных мятежников, разбил их и рассеял, но не хуже его сделал бы тоже и генерал-маиор Греков, но, вслед за сим совершенным успехом, который давал выгодный делам оборот, он умел бесполезно и без нужды попасть на кинжал злодея.

Вызвавши к себе жителей города Аксая, явно изменивших нам и учавствовавших в нападении на укрепление Герзели-Аул, от коего с уроном отбиты были мятежники, он, выговаривая иго в [523] измене, вздумал взять главнейших виновников. Не мог отклонить его Греков, представлявший, что не прилична мера сия и не время еще употреблять строгость и розыскания, он не послушал. Двое преступников, вызванные из толпы, предстали с покорностию, но когда взяли третьего, он бросился на Лисаневича с кинжалом и его ранил смертельно, Грекова же убил одним ударом. Истребили убийцу, но это не заплата за достойного Грекова!

Увидя происшествие прочие аксаевцы бросились бежать, но ожесточенные солдаты, возбужденные сверх того приказанием Лисаневича колоть их, истребили их на половину, большею частью обезоруженных. Прекрасные и благоразумные действия Лисаневича. Я, в донесении императору, ничего, но обыкновению, не скрывая, признался, что еще один на линии начальник — подобный Лисаневичу и дела наши надобно будет исправлять не малыми пожертвованиями. Просил я сюда Дениса Давыдова ²⁰, но мне не раз отказали, думая, что в сорок лет он такой же повеса, каковым был в молодые лета, хотя и тогда он им не бывал для того, кто коротко знавал его.

Государю нельзя знать всех генералов и потому назначил он Лисаневича, которого верно хорошо ему рекомендовали. Если бы знал он, что могущественный Дибич, желая избавить друга своего, генерала Рота, от Лисаневича, совершенно бесполезного, представил его для помещения на линию, думаю, не был бы доволен.

Желая мне вредить, не надобно вредить службе государя!!!

Не станет меня, друг любезнейший, если бы даже и более был я способным, когда таких будут давать мне помощников, и когда я только то и должен буду делать, что исправлять их ошибки. От меня нельзя требовать свыше сил моих, а я не стыжусь признаться, что мне, по неблаговолению сильных, делается затруднительным мое положение.

Ожидаю, что дела здешние будут разглашениями доведены до государя в прекрасном виде и, конечно, далекие от истины, и во всем, обыкновенно, должен я быть виноват один. Государь также должен будет верить как и добродетелям Лисаневича, и меня ожидает приятная перспектива.

Надобно быть моего характера, чтобы не терять доброй воли к службе и я могу уверить тебя, как редкого моего друга, что зная вымышляемые на мой счет мерзости, я берусь всегда за дело с [524] духом свободным и тою деятельностию, которую ничто не умерщвляет.

Иду в чеченцам, всюду бунт, все под ружьем и давно на меня готовятся кинжалы. Но со мною мое счастие и знаю, что Бог поможет мне все, по желанию, кончить.

Девять лет знакомства с краем, беспрерывная подвижность, знакомая здешним народам, дает мне большие средства. Не порадуются виновные моему посещению и знают, что тогда беда, когда появлюсь, я кротким!

Смените меня другим начальником и увидите, что не те еще будут обстоятельства. Умнее меня не долго пробудет здесь, ибо надобен будет в важнейшем месте, или будет чувствовать, что имеет на то право и не согласится по моему мучиться здесь.

Если же мне подобный или, может быть, несколько и слабейший, то нет причины, чтобы лучше управил он делами.

Я не шутя ожидаю смены, которая, может быть, и потому нужна, чтобы дать место кому-нибудь из клиентов людей могущественных!

Как бесит меня то, что я тебя не увижу и будучи в таком уже близком расстоянии, но в сем случае знаю, что мы одинаковых чувств, то-есть, что, во-первых, должны идти обязанности по службе, а там друзья и дела посторонние!

Досадно также, что не увижу сестры моей, которой бесподобная жена твоя, по дружбе и по милости, доставила случай быть на водах.

Поцелуй ручку Марии Ардалионовны. Прощай! Верный Ермолов.

(Особая записка). Не найдешь ли ты за нужное сберечь письмо мое и показать его Самому, как ты то сделал один раз, когда писал я об аренде брата моего и жаловался на министра Гурьева.

Уведомь меня, сделаешь ли или не почитаешь нужным?

Выставь на вид то, что я с тобою не видался!!!

14-го августа 1825 г. Крепость Грозная.

Вижу из письма твоего, милая сестра Анна Петровна ²¹, что беспокоит и напугала тебя болезнь моя и что даже готовилась ты ко мне ехать. Сколько ни был бы я рад тебя видеть, но жалел бы о труде твоем, ибо, конечно, не более суток случилось бы пробыть нам вместе.

Гораздо до письма сего, возвратится к вам Николай, следовательно и говорить тебе о здоровьи моем нечего, а только то могу [525] добавить, кто довольно скорый марш и один день весьма знойной ни малейшего влияния на него не сделали, и мне кажется, что только движения одного недоставало для совершенного выздоровления.

Итак, прошу тебя не беспокоиться ни мало, ибо уже нет во мне и признаков болезни, а только оставила она мне талию стройную и прелестную, которою хвастаю я, конечно не пред прекрасным полом, но пред окружающими меня, из которых, к счастию, нет ни одного красавца.

Прощай, мой друг, прошу Бога, чтобы дал тебе здоровья и душевного спокойствия. Верный брат А. Ермолов.

А вы, милая сестра Мария Ардалионовна, хотя и бранитесь со мною, но пожалели-таки о болезни моей. И тут вы последовали вашей непеременяющейся справедливости, ибо, если ни на что я уже не гожусь, как говорят многие, но могу быть добрым и постоянным-приятелем. По словам вашим спущусь с гор, но скажите, где наконец вы спокойно жить будете? Я спущусь в это мирное и счастливое обиталище редких друзей моих, и буду уметь проститься с ложными мечтами, которые, гнездясь в пустой голове моей, довольно до поздних дней, удалили меня от настоящего счастия. Не правду ли сказал, что я pauvre Sire? но что же заключить должно о тех, которые и таковому завидуют положению? Сюда точно думают ездить на царство, и сии-то цари, предместники мои, заставили меня вести жизнь кочевую и оставили столько забот, что многие из наследников моих с ними не сладят. С трепетом смотрю на письмо ваше, вы сказали в нем то, что надобно было скрывать под непроницаемою тайною. Вы от богатырской воды всякий день были пьяны. Прощай, источник несравненный, единственный! Исчерпают его вице-губернаторы вместо простой воды, которою доселе наделяли les amateurs государственного напитка. По скупости, которую находит во мне брат Петр Андреевич, я не прочь удалить посетителей вод, а их отдать на откуп. Как будут благодарить меня! Тогда я истинно прославлюсь, а вы, господа, на половину приезжающие здоровыми, довольствуйтесь горячими и другими водами, пока еще не открыли мы в них подобных свойств заменять государственный напиток. Вероятно, что люди искусные не оставят их без точнейших исследований! Вы милостивы к сестре моей, покажите ей письмо мое и она уверится, что я здоров, ибо больному редко можно бывает с такою свободою написать столько много вздора.

Между тем, прощаясь с богатырскою водою, выпейте ее на [526] здоровье! Может быть, поможет и чистосердечное мое желание. Душевно преданный А. Ермолов.

13-го декабря 1825 г. Екатериноград.

Любезный и редкий брат, Петр Андреевич! Давно мы ведем себя прекрасно, ты совсем забыл меня и не пишешь, а, полагая тебя в разъездах, в свою очередь, письмами тебя не беспокою. Наконец решаюсь.

Три скучных месяца занимавшись построением укреплений, проживши в лагере до порядочных заморозов, приехал я поближе в Кабарде, чтобы взглянуть пристальнее на возгоревшийся там мятеж, по счастию скоро ослабевший, дожил я до того, что пришло внезапное известие о кончине императора и теперь привожу я к присяге войска новому государю.

Помня заботы твои о минеральных водах, вызвал я сюда архитектора, обо всем собрал нужные сведения и, благодаря деятельности маиора Павлова, увидел лучший порядок в строительной коммиссии, успешное заготовление для предстоящих весною работ и надеюсь, что при нем все примет другой вид. Помню замечания твои об украшениях, по истине необходимых, ни против одного из замечаний не возражаю и с приятностию приступил бы в исполнению, но связывает руки неловкость, с которою я к тому приступаю.

Не остановлюсь признаться тебе, что ты не совсем не прав, упрекая мне бережливостью и что даже может оная иногда быть не у места; но нередко не из видов бережливости боюсь я издержки, а просто не умею приняться за вещь и в понятии моем недостатки здесь средств, делают приступ страшным.

Позвольте, милостивый государь, почтительно вопросить вас, какое право имеете вы требовать утонченной разборчивости, изящного вкуса от солдата, проводившего лучшую часть жизни на отдаленной границе или в болотах и лесах, или постоем в корчмах жидовских. В понятии такового, — удобства заключаются в тесных пределах, а роскошь и прихоти — голова не вмещает. Знаю из рассуждения, что в некоторой степени они привлекательны я уже сделались потребностию, но предоставь мне приуготовление оных, и конечно, должен выдти вздор. В разведении садов, простригу я деревья в виде рыб и зверей; посажу плакущую иву на сыпучем песке, а крыжовник у журчащего источника; беседки размещу, как почтовые дворы. В убранстве комнат, сделаю преступное соединение цветов. У меня древний люстрин займет место нежной ткани, восхитит прочностию гродетур. Никто не [527] смей упомянуть о мебелях новейшего вкуса, везде будут у меня канапе и комоды. Вспомню, что римляне не едали сидя. Вместо канделябров, жирандолей, всюду паникадила! Курю комнаты росным ладонок и, изредка, стираксою.

Доволен ты готовностью моею, блеснуть роскошью и все употребить обворожения, чтобы привлечь к водам посетителей? Если же ты в состоянии придумать что-нибудь лучшее, то, не укоряя меня в недостатке вкуса, пришли хорошие рисунки, внятно напиши наставление, как приступить в тому, куда адресоваться, чтобы, по незнанию, не быть обманутым и чтобы не насмешить невежеством.

Помоги твоею заботливостию, твоею неподражаемое волею стремящеюся в улучшению всех вообще предметов. Я от души поблагодарю тебя как брата и друга и ты за меня краснеть не будешь! Знаю, что милая сестра Мария Ардалионовна довольна будет моим описанием и порадуется об усовершенствовании моего вкуса и успехах в просвещении, за что целую ее ручки. Прощай! Верный по смерть Ермолов.

1826 г.

31-го мая 1826 г. Кавказская линия.

Любезный брат и редкое существо! Благодарю за письмо и рад, что ты здоров. Это одно, что можно видеть из письма твоего, ибо ни слова не говоришь ты более! Для подобной переписки нам надобно будет изобрести новый формат. Столько в коротких словах неловкий человек не будет уметь пожелать доброго утра. Скажу о себе:

Я возвратился из Чечни, где более рубил дрова, нежели дрался. Я прочищал леса и пролагал пути, а неприятель прятался повсюду и показывался редко. Теперь со мною, как с искусившимся, не говорите ни слова о дорогах, или приглашу видеть их в Чечню. Тацит не более ужасными описывал леса Германии и точно, встречались мне древнейшие многих знаменитых фамилий, которые не могли бы при них быть даже ничтожными пеньками. Все одолевал я небольшим числом людей, но трудами и терпением добрых наших солдат.

Вот уже одиннадцатый месяц я из Грузии и уже седьмой на чистом воздухе без крыши. А у вас против меня все ругательства, но только, по чрезмерной нелепости своей, к счастию моему, не весьма оскорбляющие.

Думаю, около месяца я еще протоскаюсь здесь и потом в Тифлис, где тоже не на покой. [528]

Несчастное происшествие, как слышу, заставило отложить коронацию, но меня мучит, что и совсем тем я приехать не могу, ибо не смею, в настоящих обстоятельствах, отдалиться от моего места. Чувствую, что для меня, не менее как для самих дел по службе, было бы сие необходимо.

Желал бы я, чтобы мне позволено было приехать когда то могу без упущения должности.

Вспомнишь ли ты, что говаривал мне о садовнике для минеральных вод. Я понимал, что оп нужен, но теперь, видев множество прелестных полевых цветов, которые бы впрочем украсить могли великолепные цветники ваши, я начинаю верить, что можно к ним пристраститься.

Вижу, что уже готов ты с требованием, но я отражу невежеством. Не знаю, которые бывают в луковицах, которые в семенах, и когда собирают то и другое. Итак, обратись к просвещеннейшему.

Скажи, за что больна единственная и милая сестра моя Мария Ардалионовна? Ты скажешь, что не помогли воды кавказские, а мне позволительно ли спросить, почему помочь не умеют искусные врачи столицы? Я тоже несколько лекарь и думаю, что не мешало бы оставить, на некоторое время, прекрасный климат ваш и, вырвавшись из болота, подышать чистым воздухом в деревне. Несколько жизни беспечной, средство целительное!

Скажи милой сестре мое совершенное почтение. Прощай, люби по прежнему.

Не беспокойся за меня, не верь нелепым слухам; верь одному, что за меня никогда не покраснеешь! Верный по смерть А. Ермолов.

1827 г.

6-го августа 1827 г. Орел.

Любезный и редкий брат, Петр Андреевич. Жалею, что путешествие твое в Ревель, лишило меня удовольствия писать к тебе; еще более жалею о причинах путешествия твоего. Что сделалось с сестрою, которой подобных мало! Порадуй, если поправилось ее здоровье.

Тебе г. Мазарович все скажет, относящееся до меня. Он был в Тифлисе последнее время моего там пребывания и ты услышишь множество странных вещей.

Продолжительно было бы описание всего, но нечто вкратце писал я А. А. Закревскому и просил его показать тебе письмо мое! [529]

Ты не удивишься, ибо нет ничего нового под луною! Может быть найдешь не совсем справедливым поведение могущественных людей против меня, но и сие весьма обыкновенно, как и то, что поправших меня увидим падение в свою очередь. Разница в том, что меня давно престало баловать счастие и перемена положения моего постигла меня внезапно, что с другими может случиться иначе!

Я здоров, живу со стариком моим в деревне, нашел его уже слабым; но, сколько могу, служу ему утешением. Привыкаю к новому состоянию моему и, благодаря Бога, нахожу средства быть им довольным. Давно расстался со многими мечтами и ближайшее рассуждение о них обуздывает прежние лет молодых страсти. Первого злодея — честолюбие, гоню из обиталища моего; редко уже беседует со мною льстивая подруга-надежда и я очень хорошо разумею, что жизнь спокойная, безъизвестная есть моим уделом! Не время делать новые связи, новые знакомства; счастлив буду, если сохраню прежние и в числе малом мне достаточные! Люби меня по прежнему и обещай, в утешение мне, что я тебя увижу. Хотел бы видеть твое семейство, моих родных, но где и когда?.... Я буду в Москве зимой, ты в Москве не бываешь. В Петербурге мне быть не зачем! Вельяминов ²², обитатель Тулы, сосед мой, пускается от кавказских вод и вскоре здесь будет и это ближайший мой знакомый. Здесь я иностранец, вышедший на берега африканские. Как все пусто, как дико! Люди с состоянием живут в столицах; с умеренным — прячутся по деревням удерживаемые падшими доходами и наш город Орел кажется взятым штурмом ябедниками и подьячими.

Не взирая на все сие, я строю каменный двухэтажный дом в городе. Не пугайся, он в фасаде имеет до 6-ти саженей и будет вмещать в себе три небольшие для меня комнаты и три, в коих расположится не весьма многочисленная моя библиотека. У меня есть изрядные книги, которые вместе с тобою приобретали мы в заграничных наших прогулках. Найду какое-нибудь упражнение, но жалею что писать ничего не в состоянии и соглашаюсь с теми из доброжелательствующих мне, которые, ко многим другим обо [530] мне заключениям, присоединили и то, что я очень поглупел. Прощай! Поцелуй ручку у чудесной сестры моей, которая, в письмах твоих во мне, присоединяла всегда пророчества на мой счет и которые сбывались непременно! Пришли несколько хорошеньких рисунков для шкафов в библиотеку, но прошу не слишком вдаваться в majestoso. Верный Ермолов.

12-го октября 1827 г. Орел.

...Удивляет меня, что дела в Персии идут несовсем успешно. Однако же, если, как ты уведомляешь, пошел Паскевич с 30 т. прямо в Тавриз, он даст оборот делам. Я думаю, что если персияне встретят его на пути, то он не будет иметь битвы кровопролитной; Тавриза же, ожидаю, они защищать не станут и он войдет в оный без препятствия, и там ничего не найдет из всех европейских заведений, т.-е. он разрушит пустые стены литейного дома и ничтожной ружейной фабрики, которая еще в младенчестве. Я бы на месте Аббас-Мирзы в опустошенный Тавриз открыл дорогу, подослал бы людей с просьбою, чтобы он поспешил освободить их, как недовольных правительством и боящихся за то наказания, а сам аттаковал бы на Араксе переправу, ее уничтожил и насел бы на хвост армии, я разорял бы транспорты с продовольствием. Паскевич не найдет в Адербиджане средств существования, ибо их истребить возможно и должен, будет возвратиться назад. Приближается время, в которое чрез горы, на границе лежащие, дороги сделаются неудобными, транспорты будут двигаться весьма медленно и всякое предприятие подвержено будет многосложным соображениям. Еще было занес перо, но вспомнил, что не мое дело рассуждать о сем, когда я признан за неспособного человека.

Не дай Бог, чтобы узнал граф Дибич! Прощай, прочти письмо мое Закревскому, чрез Мазаровича посланное. Верный по смерть Ермолов.

Октября 1827 г. Орел.

Почтеннейшая сестра, Мария Ардалионовна! Сестра Анна Петровна доставила мне письмо ваше, и не взирая на насмешки ваши, что я просил вас о милостивом к ней расположении, мне не менее приятно благодарить за то, что вы ей оное оказывать изволили. Она без слез не говорит мне об вас, и едва ли удовольствие видеть меня в состоянии смягчить горесть разлуки с вами. Жить близко [531] вас, сделалось для нее потребностию, и никогда более не жалел, что Алексей Александрович ²³ оставил службу.

Вы меня просите за нее, сомневаясь, как-будто, что привязанность моя к ней не заставит меня употребить все возможные средства к ее успокоению. Не так легко ладить со стариками, что думаю, я и вы, милая сестра, и вы несколько знаете. Могло занятие мое прежде службою и долговременное отсутствие много мне препятствовать, но теперь, будучи свободным, близко в отцу моему, конечно, не упущу я ни одного случая, чтобы обратить его в ней нежность. Уверен, что не нужно к тому никаких усилий, судя по удовольствию, с которым встретил он сестру. Итак, почтеннейшая Мария Ардалионовна, по благосклонности к сестре, будьте на счет ее покойны.

В самом деле, вы проницательны в выборе людей по их способностям, назначая мне должность при брате, Петре Андреевиче. Требующей умственных способностей, конечно, не приму я на себя, как-то учиться экономии, домоустройству, ибо я поглупел очень, как вы верно уже слышали. Если же хотя мало усомнитесь вы в том, то я представлю убедительное свидетельство графа Дибича и многих других, благоволящих ко мне особ. Но сохранил я еще несколько сил и пахарем буду усердным, под хорошим руководством.

Вы настращали меня вашими пророчествами. Вы предсказали мне удаление, или справедливее назвать, изгнание из службы, но теперь, обращая меня к земледелию, вы не вселяете в меня страха. Не правда ли, что может назваться счастливым тот, которому нечего бояться? И глупость моя не мало способствовать будет счастию. Ей благодаря, не станут называть меня либералом, карбонари и видеть во мне человека, стремящегося нарушать порядок. Но что будет и со многими другими, когда с тою же прозорливостию будут рассматривать их способности? Неужели один я должен был поглупеть, и так поздно сие приметили. Подсмотрят впоследствии тоже и во многих нынешних мудрецах и избранных.

Однако же позвольте мне спросить вас, милая сестра, когда могу я надеяться увидеть моего Seigneur du village. О вас не смею я думать, ибо вижу, что со столицею не легко вам расставаться. По мнению нашему, жителей деревенских, мог бы чистый воздух, движение, поправить здоровье ваше. Подумайте о сем; может быть, в сем хотя случае, вы не найдете мнение мое глупым... Прошу [532] покорнейше сказать кое совершеннейшее почтение Екатерине Васильевне и искреннюю благодарность за благосклонное расположение в сестре моей.

Имею честь быть с чувствами истинной приверженности и отличного почтения душевно-преданный Алексей Ермолов.

Что скажете, однако же, о докторе Вольском? Он смеет любить меня и даже желать одолжить меня, предлагая мне пристанище в своем доме. Это не менее как героизм в отношении в человеку в моих обстоятельствах! Не смекнул ли он, как человек умный, что если излечивал он меня от болезни, может возвратить мне и прежние умственные способности.

26-го декабря 1827 г. Орел.

Почтенная и милая сестра, Мария Ардалионовна! Чудесно счастливая мысль прислать сукна на сертук, ибо не только буду я иметь щегольской, но избавлюсь насмешек, которые, конечно, вызвал би я собственник вкусом. Я готов уже был выбрать какой-то аптекарский цвет и появиться в свет в этой микстуре. Уже в тяжких спорах были мы с Анною Петровною, а как теперь мне, отставному, повелевать некем, то я находил удовольствие, по крайней мере, ее не слушать. Но в то время, как исполнен я благодарности за сукно, напуган рисунком, по которому я должен быть одет. Огромная фигура моя (умолчу что не весьма ловкая) не может иметь стройной талии, которая требуется. Я решался, несмотря на 50 лет, прибегнуть даже в корсету, но и в сем случае, не думаю, чтобы из меня что-нибудь вышло. До такой степени сделался я ни на что негодным! В рисунке означена шляпа дикого цвета. Говаривали прежде, что это цвет людей подозрительных правил и я содрогнулся. Впрочем, простите человеку, долго жившему в глуши, если не довольно знает, как могут часто переменяться моды. Однако же, по боязни прежних толков, не пущусь я на шляпу, подобного цвета! Если, согласно с рисунком, будет в петлице роза, я надеюсь, что вы не почтете, что я ношу собственное изображение. Много стоит скромности моей, когда нечаянно даже коснется красоты моей. Заметьте, что выше сего я говорил только о неловкости.

Итак, я одет по последней моде, но сего недовольно, надобно, чтобы вы меня видели и потому надобно весною ехать в деревню, куда я тотчас явлюсь. Я не возьму на свой счет, чтобы беседа моя способствовала вашему выздоровлению — не могу покорить всегда [533] излишней скромности — но буду уметь отнести оное к чистому воздуху, жизни свободной, беззаботливой и более правильной.

Много люблю я Вольского, уважаю искусство его и приобретенную знаменитость, но смел бы сразиться с ним, если не советует он испытать жизнь деревенскую. Выздоравливайте, любезная сестра, и нам, любящим вас, будет веселее!

Брат, с некоторого времени, возгордился и во мне не пишет; я мщу ему и недоволен присланными им рисунками шкафов. Не шутя, однако же, скажу, что они точно весьма обыкновенны и ничего замысловатого в себе не имеют. Брат лучше меня знает, что простота наиболее приближается в совершенству, что не одно великолепие составляет красоту, но вкус может заменять оную. В рисунках, им присланных, совсем нет последнего. Вижу, любезный брат, что сердишься, но справедливее должен на себя, ибо, конечно, не обратил внимания на рисунки.

Продолжите мне расположение ваше, мое почтение к вам будет и совершенным, и вечным. Покорнейший слуга Алексей Ермолов.

1828 г.

Февраля 1828 г. Москва.

Почтеннейший Петр Андреевич! Из Москвы не писал я тебе, не имея верного случая ²⁴. Я приехал сюда за пять дней до масляницы и между родными, которых довольно съехалось здесь, проживаю довольно не скучно; кроме их, знакомых мало и я почти нигде не бываю. Особенная у меня приязнь с книгопродавцами и переплетчиками. Был, однако же, раза три в театре и два раза в собрании, где любопытная публика смотрела на меня с некоторым вниманием или как на изгнанника, или как на человека замечательного щедрым пенсионом, который дан без больших заслуг. Словом, я столько же был бы любопытен в отношении к другому в равных обстоятельствах. Не знаю, что еще выдумают на мой счет доброжелательствующие мне, но скромнее и осторожнее вести себя, конечно, невозможно! Виноват ли я, что обращают на меня глаза и самые происшествия в Персии. Все говорят, что нет мира, а некоторые смеют думать, что Паскевич обманут, и будто не было бы хуже и при мне. Нельзя воспретить мыслить! Вспомни собственные слова твои: «страшусь торжества твоего», я не могу желать сего, но, конечно, не все идет наилучшим образом! Посмотрим на конец дела! [534]

Здесь хлопочу я доспать учителя моим ребятишкам и следую совершенно твоему совету. С сестрою говорим об вас, она сообщила мне утешительное известие, что весною намереваетесь вы ехать в Рязанскую деревню. Прославляю Вольского, что он вам сие советует и ожидаю величайшей пользы!

Ты желал, чтобы я написал письмо и я исполнил мысль твою. Посылаю тебе копию. Достоинство его есть истинная благодарность, впрочем, у места и краткость. Сделай дружбу, прикажи отдать письмо, у сего включаемое, книгопродавцу Вейеру. Лучше еще, если дашь ему знать, чтобы он в тебе приехал. Ежели достанет он требуемые мною книги, то возьми их к себе и сохрани до отъезда твоего в деревню, где я получить их могу. Их немного и они тебя необеспокоют. На почте же отправить их невозможно.

Достойнейшей Марье Ардалионовне мое совершенное почтение. Прощай, любезнейший брат, продолжи мне твое лестное для меня расположение. Благодарю за милостивое расположение в Талызину ²⁵. Не знаю, за что гонит его несчастие? Неужели, дабы вредить мне, надобно было и его резать. Прощай! Душевно-преданный Ермолов.

25-го февраля 1828 г. Москва.

Почтеннейший брат, Петр Андреевич! Не хочу пропустить верного случая, не писав тебе. Впрочем, я писал уже обо всем прежде и подробно.

Здесь я живу между родными, а далее — знакомство мое с книгопродавцами и переплетчиками. Вчера был в концерте, любовался на красавиц, удивлялся многочисленности народа. На меня смотрят, вероятно, замечая, какое производит на меня влияние известия о мире с Персией. Конечно, происшествие неожиданное, так скоро, особенно после декларации, припечатанной в газетах о разрыве, довольно поспешно составленной, и, может быть, неосторожно. Целую руку единственной сестры. Прощай! Душевно-любящий Ермолов.

Приласкай бывшего адъютанта моего, Новикова, которого рекомендую отлично.

(Особая записка). Любезный брат, Петр! Податель письма сего есть репрезентант целого семейства, состоящего из десяти братьев, всех служащих государю. Выслушай терпеливо кровную их нужду и суди по доброте сердца твоего. У римлян удивлялись погибшей в один день фамилии Фабиев. В один день могут и у нас лечь 10 родных братьев, за славу своего государя. Прошу тебя за них. [535] Я видел слезы солдата и ты увидишь, что их вырывает не собственное, но целого семейства бедствие. Брат по гроб Ермолов.

На обороте: «Его превосходительству Петру Андреевичу Кикину».

15-то апреля. Москва.

Любеэный и редкий брат! Получил письмо твое и благодарю за уведомление о моей женитьбе, ибо мог бы я и совсем о том не проведать.

Женщина, точно весьма достойная и привлекательная для всякого желающего жениться. Я видел ее один раз, два месяца тому назад, встретившись на званом обеде. Ты знаешь, как я ловок между незнакомыми людьми, особенно женщинами, в которым я подойти не умею — и так я не знаю даже звука ее голоса! Не понимаю, из чего заключить возможно, что я ищу на ней жениться. Ты, любезный брат, желаешь сего, боишься порывов упрямства моего, а сестра говорит: «но где ему такое умное дело сделать». И вот мое рассуждение: всякий человек, в 51 год, есть весьма плачевный Адонис, и я не удержался бы от невыгодного заключения о том, кто в подобные лета вздумал бы жениться; а самого себя умел бы я видеть смешным. Как же добровольно породить такое в себе чувство. Я боготворил бы жену, любящую пламенно, но не в мои лета человек удобен возжечь подобное чувство; меньшей степени любовью я не довольствуюсь! Благоразумие должно указать жену лет соразмерных. В таковой ли может быть священный огонь любви? Par convenance я составляю только партию в вист. Итак, не знаю, более ли меня вы правы, делая мне приговор на женитьбу. Также как и вы, разумею я ее естественным предназначением для человека; уверяют, что сладостно возродиться в детях, вижу, сколько в летах, клонящихся к старости, горестно одиночество, но хорошо, еслибы о сем напомнили вы мне по ранее. Долго увлекаемый любовью к военному состоянию, я страстен был к даме Славе. Долго кокетствовала она со мною и изменила. Прошло время помышлять о женитьбе и в сей последней боюсь я равного счастия, как и на поприще военном. Может быть, жена не столько бы нашла меня негодным, как слава, но велик риск и я не хотел бы видеть жену, сетующею, что не так легко пленять меня и, еще менее, владычествовать возможно. Хорошо тебе с сестрою рассуждать; вы в молодости любили один другого страстно, женились в лучшие лета; постепенно на старость запасались взаимною доверенностью, дружбою; слили, можно сказать, вместе бытие ваше; а от меня чего вы требуете? Любить страстно [536] в моя лета смешно и едва ли возможно, и лет соразмерных красавица не будет понимать сего; свыкаться поздно, или, по крайней мере, бесполезно для кратковременного пребывания в сен мире, и так остается собрать единственный плод умедленной женитьбы: колики, спазмы, подагру и прочие подобные наслаждения, сопровождающие старость. Как сладостно заменять горячий поцелуй подогретою припаркою; объятия нежные, опоясанные пластырем! И вы, бесценные пиявки, вы нередко способствовать будете к продолжению счастливого существования нежных супругов! Не пустим Вольского в храм любви, да не совратит блаженных дней наших! Здесь у места принаровить текст из письма сестры: «но где ему такое умное дело сделать». Готов на ужаснейшие возражения и ожидаю тебя, любезный брат, со всею твоею диалектикою! Вижу во гневе сестру, раздраженную против меня описаниями красоты моей, особенной ловкости в новом костюме. Алексей Андреевич, в пользу твою, конечно, наклоняем был братскою любовью, но он смущен был красотою моею и твоей не поставил впереди! Я не виноват в этом и, право, не тщеславлюсь, делая победы; я, может быть, и не приметил бы того, еслиб о том сестра не написала из зависти. Меня всегда отличала скромность! Однако же и во гневе вашем я люблю вас, достойнейшая сестра, и целую ручки ваши. Не сердись, брат любезный, что не попал в посаженые отцы. Прощай! Душевно-преданный Ермолов.

Дорога исправляется и я чрез неделю еду. Как наскучила мне здешняя праздная жизнь!

1832 г.

14-го августа 1832 г. Москва.

Любезный брат, Петр Андреевич! Совершенно нечего писать, но совестно пропустить случай, а особливо такой, как представляется.

Я по прежнему не весьма здоров, все лето прошло в ненастной погоде и холоде и я не мог употребить лечения, которое должна было предшествовать употреблению ванн, а потому и сии последние отложены. Теперь я в Москве остановленным ежеминутным ожиданием великого князя Михаила Павловича, ибо не ловко уехать в деревню. Говорят, будто и государь, на возврате из путешествия, проедет чрез Москву, но верно никто не знает когда.

По словам Алексея Андреевича, ты любезный брат, намереваешься отправиться в Петербург, так чтобы доехать туда хорошим временем. Не вижу необходимости торопиться, ибо, благодаря шоссе, дорога повсюду чудесная, а погода мало имеет на оную влияния. Впрочем, не бесполезно иметь некоторые сведения, ибо [537] весьма опасаются, дабы холера не посетила Петербурга, а трусы, как зловещие птицы, уже разглашают, что она есть в Кронштадте, будто из Любека завезенная. Я не выдаю сего за истину и тебя прошу не говорить, что я собщаю, ибо знаю, что стараются сокращать разглашения.

Вооброжаю, сколько было бы тебе досадно еще одну зиму не быть в Петербурге, чего, впрочем, случиться не может, ибо если бы и была холера, до того времени она не может продолжиться. А что до меня касается, я был бы в восхищении, ибо не сомневаюсь я, что мне продолжат мой отпуск, в чем необходимо буду я иметь надобность по случаю раздела имения, который не может иметь скорого окончания, когда я не прежде сентября поеду в Орел, дабы пригласить людей, которые бы занялись приведением в известность и разделом имущества. Недели две назад я послал прошение в орловскую гражданскую палату, об утверждении духовной покойного отца и сделал публикацию в газетах о кончине с вызовом кредиторов.

Между тем предварительно собираются некоторые нужные сведения. Жалеть буду, если ты уедешь в Петербург и ежели должен я буду прибегнуть к посредству других людей; впрочем, во всяком случае, я устранюсь и со стороны моей ни малейшего не будет влияния. Как бы хотелось мне скорее кончить сие дело и быть свободным в распоряжениях. Не привык я к подобным занятиям и всего менее приятны они с ближайшими родными. Но как бы то ни было, я хорошо выполню мое предположение.

Прощай, принеси засвидетельствование совершеннейшей моей преданности Екатерине Васильевне ²⁶. Будь здоров и благополучен. Душевно-почитающий Ермолов.

Что если бы мог я исполнить сию минуту представившуюся мысль посетить тебя в твоей деревне. Мысль преблагородная! Но отъезд твой в Петербург, что с ним делать?

(Особая записка). Любезный брат, Петр Андреевич! Всегда о людях хороших способностей и заслуживающих особенное твое внимание, ты предупреждаешь меня письмом приятельским и заставляешь иметь о таковых попечение. Не такое извещение доставлено о Б....м, и я тебя зная, столько же знаю какое о них иметь понятие. Верный Ермолов.

Сообщ. кн. П. Д. Волконский.

Комментарии

1. Вверху письма неизвестною рукою помета (едва ли ни Кикина): «Августа 11-го, 1821 года». Ред.

2. Известный французский путешественник, впоследствии генеральный консул в Тифлисе. Книга его: «Voyage dans lа Russie meridionale et particulierement dans les provinces, situees au dela du Caucase, fait depuis» 1820, jusqu’en 1824 (2 vol. Paris, 1826), пользуется заслуженною известностью. M. П.

3. Директор одного из департаментов, кажется, министерства финансов. М. П.

4. П. А. Кикин любил искусство и покровительствовал художникам. Своим участием способствовал он развитию таланта знаменитого Брюлова. Был одним из основателей петербургского общества поощрения художников. М. П.

5. Алексей Александрович Павлов был женат на сестре А. П., Анне Петровне. Состоял в звании камергера и занимал должность за обер-прокурорским столом в синоде. Был в близких отношениях к тогдашнему клерикальному миру, к Фотию, к графине А. А. Орловой и другим. М. П.

6. Ник. Ник. Похвиснев, молодой человек, служивший при А. П., с которым вместе выехал из Грузии и затем вскоре умер. М. П.

7. Егор Федорович Тимковский, известный своим путешествием в Китай через Монголию. М. П.

8. Арсений Андреевич Закревский, тогда дежурный генерал, бывший в приятельских отношениях с А. П. Ермоловым. М. П.

9. «Новейшие Географические и Исторические сведения о Кавказе», соч. Семена Броневского, 2 ч. Москва, в тип. Селивановского, 1823 г. М. П.

10. Мазарович, Семен Иванович, наш поверенный в делах при персидском дворе. Был близок к Ермолову и действовал в одном с ним духе по персидским делам. Оставил службу почти одновременно с Ермоловым. Женат был на Рибопьер. М. П.

11. Граф Д. А. Гурьев, министр финансов при императоре Александре Павловиче. М. П.

12. Занявшего, по случаю отъезда начальника главного штаба князя П. М. Волконского, должность последнего. М. П.

13. Вас. Сергеев. Ланской, в то время управлявший министерством внутренних дел, бывший с 1813 по 1815 гг. временным правителем герцогства варшавского. М. П.

14. Урожденная Рибопьер. М. П.

15. Николай Викторович Шимановский служил в Петербурге, в коммиссии прошений, при Кикине; за тем перешел на службу в Грузию и состоял при А. П. во все время управления его тем краем. Находился при кончине Ермолова. М. П.

16. Один из лучших портретов А. П. Ермолова писан, упоминаемым здесь, членом королевской лондонской академии художеств и санкт-петербургское Дау; гравировал Т. Рейт. Величественно грозная фигура Ермолова поставлена боком, он опирается на шашку, на мундир накинута бурка; на заднем плане скалы, над головой нависли тучи. Экземпляр этой гравюры (ныне довольно редкой) имеется в нашем собрании. Ред.

17. Алексей Федорович Ребров, известный на Кавказе хозяин — шелковод. Был губернским предводителем дворянства в Кавказской области. М. П.

18. Николай Павлович Воейков, адъютант Ермолова. М. П.

19. Роман Иванович Ховен, тифлиский губернатор. М. П.

20. Денис Васильевич Давыдов, партизан, и поэт. М. П.

21. Анна Петровна Павлова. М. П.

22. Алексей Александрович Вельяминов, бывший начальник штаба кавказского корпуса, впоследствии начальник Кавказской линии, известный своим хладнокровным, стойким характером и отличными военными познаниями. Вельяминов умер в чине генерал-лейтенанта. Император Николай Павлович оценив его заслуги, пожаловал Алексею Александровичу, за несколько дней до его кончины, Владимира 1-й степени. М. П.

23. Павлов, муж сестры Ермолова. М. П.

24. Податель письма г. Мациев, весьма порядочный человек, приласкай его. А. Е.

25. Талызин — дежурный штаб-офицер в штабе А. П. Ермолова. М. П.

26. Екатерина Васильевна Торсукова, мать жены П. А. Кикина. М. П.

Текст воспроизведен по изданию: Письма А. П. Ермолова к Петру Андреевичу Кикину. 1817-1832 // Русская старина, № 11. 1872