ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XII.

Отъезд посольства в Персию. — Желание жителей Эриванской области поступить в подданство России. — Прибытие посольства в Тавриз. — Переговоры по поводу аудиенции у Аббас-Мирзы. — Объяснение Ермолова с каймакамом Мирзою Безюргом. — Выезд из Тавриза и прибытие в Саман-архи. — Мирза Абдуль-Вехаб и объяснение его с Ермоловым об уступке провинций. — Торжественный въезд в Султанию. — Аудиенция у шаха. — Переговоры с садр-азамом Мирзою Шефи. — Прокламация Ермолова к жителям Закавказья. — Прощальная аудиенция у шаха. — Возвращение в Тавриз. — Вопрос о признании Аббас-Мирзы наследником персидского престола. — Переговоры по этому поводу с Мирзою Безюргом. — Просьба его пропустить царевича Александра в Персию и отказ возвратить русских пленных. — Выезд из Тавриза и возвращение в Тифлис. — Взгляд Ермолова на Персию и ее внутреннее положение.

Приготовляясь к отъезду в Персию, Ермолов еще в январе 1817 года отправил в Тегеран к. с. Мазаровича с приветственными письмами к Фетх-Али-шаху, сыну его Аббас-Мирзе, визирю Мирзе-Шефи, бывшему в России послу Абуль-Хасан-хану и другим вельможам шахского двора.

17-го апреля был назначен выезд посольства из Тифлиса. После завтрака у генерал-маиора Кутузова, которому поручено было командование войсками в Закавказье, все чины посольства, около 4-х часов пополудни, отправились в Сионский собор. Митрополит Варлаам отслужил молебен, и затем Ермолов с огромною свитою (Состав посольства напечатан в Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 262-266, и в «Русской Старине» 1877 г., № 6, стр. 258.) выехал из города в сел. Коды, где и ночевал.

«Завтра отправляюсь я в Персию, писал он А. В. Казадаеву (В письме, от 17-го, апреля 1817 г., из Тифлиса.). Трудный и далекий предлежит мне путь! Ведет меня туда воля государя моего благодетеля. Нужно некоторое счастие, чтобы выйти оттуда согласно с намерением моим, сходно с желанием приятелей моих. Нужно счастие и в других отношениях.... [246]

Мог ли я предвидеть, что таково будет по службе мое назначение? Не так я провел мою молодость. Бедное состояние семьи моей не допустило дать мне нужное воспитание. Подобно отцу моему поздно обратил я внимание к службе моей и усердию. Впоследствии доставили они мне некоторые способы, но уже вознаградить недостатки знаний, а потому и способностей не было времени».

Выступив 18-го апреля из сел. Код, посольство 22-го числа прибыло в Караклис, где совершенно неожиданные обстоятельства заставили Ермолова оставаться в течение трех суток. Еще перед отъездом своим из Тифлиса главнокомандующий был предуведомлен, что в пограничных персидских областях и в особенности в Эриванском ханстве возникли беспорядки и что жители, преимущественно армяне, недовольные правителем, намерены переселиться в пределы России. Переход к нам отдельных лиц и даже нескольких семейств был так част и обыкновенен, что Ермолов не находил в том ничего чрезвычайного, но, желая сохранить мир с Персиею, принужден был отказывать в таком переселении. Прибывши в Караклис, Алексей Петрович был встречен депутатом, заявившим, что находящиеся в Эриванской области персидские войска и все жители с нетерпением ожидают прибытия главнокомандующего, чтобы, с его согласия, повергнуть крепость и всю область под державу русского императора. Если же не последует на это разрешения, говорил персиянин, то население, не в состоянии будучи переносить долее притеснения правителя, переселится в русские границы, хотя бы им и не было на то дозволения, ибо не верят они, чтобы русский главнокомандующий мог приказать истребить 10,000 и более семейств несчастных, ищущих спасения.

«Также имею я известие, доносил Ермолов императору (Из с. Караклиса в собственноручном рапорте от 25-го апреля 1817 г. Арх. Мин. Ин. Д., 1-7, 1816-1818 г., № 8.), что ханство Хойское, лежащее за рекою Араксом, готовое возмутиться, смотрит, что сделаю я с Эриванской областью, и что в самом даже Тавризе чувствуемы беспокойства».

Опасаясь, чтобы вступление русского посла в Персию не [247] ознаменовалась возмущением, Ермолов остановился на несколько дней в Караклисе и отправил посланного в Эривань с просьбою, чтобы войска и жители по крайней мере до возвращения его оставались спокойными, ибо таким неблагоразумным поведением они навлекут только на себя мщение правительства и навсегда лишат посла возможности быть им полезным. «Может быть, доносил Ермолов, отклоню я их намерение выгнать или истребить начальника персидского, но никак не надеюсь остановить переселение большей части жителей. Также сегодня получил я известие, что хан шахсеванский, недовольный Аббас-Мирзою, не только хочет перейти к нам, но собирает войска, чтобы прежде сразиться с ним. Сего хана я и остановить не в силах.

Должен однако предупредить ваше величество, что если по возвращении моем из Персии Эриванская область, сохраняя те же против правительства неудовольствия, прибегнет под покровительство наше, я приму оную непременно, ибо народ ожесточенный и в отчаянии может искать защиты и спасения у Турции, и они (турки) всеконечно тем воспользуются, а для нас чрезвычайно невыгодно будет видеть в руках их область, изобилующую богатством, извлекающую все деньги Грузии и счастливую многочисленным населением. Тогда еще менее будет спокойствия в Грузии.

Никогда, государь, не представится подобный случай овладеть без выстрела областью, которая стоила нам многих трудных предприятий, большой потери войск и которой столько необходимо нам приобретение. И теперь стоило бы одного моего слова. Сему весьма много способствует прибегнувший под покровительство наше брат родной бывшего хана эриванского, который с областью покорился Персии, не надеясь, чтобы покойный князь Цицианов мог защитить его против шаха. Он, не взирая на отказанный ему вход в границы наши, тайно прокрался и явился у меня в Тифлисе».

Предвидя, что тегеранский двор припишет беспорядки в своих провинциях интриге и проискам русского посла, Ермолов ожидал многих неприятностей, но решился продолжать путь.

25-го апреля посольство оставило Караклис и 30-го числа прибыло в Талынь (В «Русской Старине» (1877 г., № 6, 172) ошибочно напечатано, что посольство прибыло в Талынь 28-го апреля.), первое селение на персидской границе, где и расположилось на ночлег в приготовленных для того палатках. Здесь ожидали посла: чиновник эриванского сердаря и присланный персидским правительством в качестве михмандаря (пристава при после) Аскер-хан, некогда состоявший послом при Наполеоне.

1-го мая Ермолов выехал из Талыни и через Эчмиадзин, Эривань, Нахичевань и Маранд 19-го мая прибыл в Тавриз — резиденцию наследника (Мы не останавливаемся на подробностях путешествия посольства, потому что оне более или менее всем известны. Желающие же могут найти их в записках Ермолова (см: Чтения общества истории и древностей 1866 г.. кн. III); в книге В. Бороздина: «Краткое описание путешествия посольства в Персию в 1817 г.», С.-Петербург, 1821 г., и в статье А. П. Берже: «Посольство А. П. Ермолова в Персию, «Рус. Старина», 1877 г., № 6.). Накануне торжественного въезда русского посла в этот город прибыл в лагерь персидский чиновник с церемониалом встречи, где между прочим было сказано, что послу будет подведена лошадь с убором, которая, по обычаю, должна быть принята им в подарок. Ермолов отвечал, что лошади в подарок он не примет и считает это делом неприличным, пока сам, от имени императора, не поднесет подарок персидскому принцу. Такой ответ изумил персиянина, и он просил русского посла по крайней мере сесть на лошадь и на ней въехать в город. Ермолов согласился, но с тем, чтобы по приезде в Тавриз лошадь эта была немедленно отведена на конюшню шах-задэ (наследника принца) (Дневник Соколова.).

С утра 19-го мая по пути следования посла были расставлены войска, как регулярные, так и иррегулярные. Хотя в Персии и не было обычая встречать таким образом послов, но как Мирза-Абуль-Хасан-хану был сделан такой прием в Петербурге, какого не делали ни одному из персидских послов, то Аббас-Мирза решился отступить от общих правил и принять Ермолова с особыми знаками почести и уважения.

В полдень Ермолову подведена была лошадь с богатым [248] убором, присланы скороходы и несколько заводных лошадей; скороходы должны были идти перед послом, а заводные лошади — позади. По мере приближения посольства к городу его встречали разные сановники, а артиллерия произвела в честь его 21 выстрел. Поместившись в отведенном ему доме каймакама Мирзы-Безюрга, Ермолов встретил в нем человека, нерасположенного к России, двуличного и злонамеренного. Уклоняясь от всяких переговоров с Безюргом, Алексей Петрович не мог уклониться от разрешения вопроса о красных чулках, без которых до сих пор не обходилась ни одна аудиенция у Аббас-Мирзы.

По обычаю персиян, в комнату наследника нельзя было войти в сапогах, но необходимо было надевать красные чулки. Этикету этому следовали беспрекословно все посланники европейских держав, а в особенности англичане и французы. Присланный Наполеоном генерал Гардан, желая вкрасться в доверенность персиян, исполнял все их требования, и ему заметил с ирониею Ермолов: «после красного колпака вольности не трудно было надевать чулки». Англичане делали то же из желания сохранить за собою все выгоды торговли, «а как я, говорил Ермолов, не приехал ни с чувствами Наполеонова шпиона, ни с прибыточными расчетами прикащика купечествующей нации, то и не согласился на красные чулки и прочие условия».

Не желая нарушать установившегося при дворе этикета и вместе с тем видя упорство русского посла, Аббас-Мирза решился принять Ермолова не в комнате, а перед домом, не сидя на коврах своих, «которых доселе не дерзал попирать ни один сапог», но стоя на каменном помосте внутреннего двора, под портретом своего отца. Посольству пришлось пройти несколько узких и темных коридоров и грязных дворов, прежде чем оно приблизилось к каменному помосту, на которой стоял человек в обыкновенной красной одежде без всяких украшений. «Можно было не узнать, записал Алексей Петрович в своем дневнике, что то был наследник, но шедшие впереди нас церемониймейстер и адъютанты его начали поспешно снимать свои туфли и кланяться почти до земли. Не останавливаясь, продолжали мы идти далее; на средине двора они догнали нас и опять начались поклоны, но уже не столько [249] продолжительные, ибо, сняв прежде туфли, нет обыкновения снимать что-либо более; знатнейшие туфли могут, однако же, доходить до средины двора, но ни одна предела сего не преступает. И так, приближаемся мы к полотняному навесу и уже вблизи видим наследника. Мы в сию минуту походили на военных людей, утомленных сильным в знойное время переходом, поспешающих на отдых под ставку маркитанта».

Остановившись не далее как в шести шагах от принца и делая вид, что его не знает, Ермолов спросил у провожатых: «где же его высочество?» и только после указания снял шляпу, а за ним и вся свита. Сделав несколько шагов вперед, Аббас-Мирза подал Ермолову руку, и после обычных приветствий посол передал принцу высочайшую грамоту, в которой Император Александр высказывал желание сохранить дружбу с Персиею.

После довольно продолжительного разговора, принцу представлены были чины посольства, и аудиенция была окончена. Почти целую неделю Ермолов оставался в Тавризе, и эти дни он считал скучнейшими в своей жизни. К дому его был приставлен почетный караул, которому приказано не пускать к послу никого из жителей; для прислуги были назначены такие лица, которые знали русский язык и могли служить шпионами. «Я не мог, пишет Алексей Петрович, выехать за город, чтобы не тотчас известно было о том Аббас-Мирзе и чтобы не вызвался он ехать со мною». Принц показывал послу свою конницу, свою артиллерию пешую и конную, приглашал его в свой сад, занимал скучнейшими разговорами, предлагал ему смотреть фейерверк, но все это было так незатейливо, что Алексей Петрович решился сидеть дома и никуда не показываться; члены посольства последовали его примеру, и все они «содержались как будто в крепости». Зная, что причиною всему этому Мирза-Безюрг, Ермолов избегал с ним встречи, из опасения быть вызванным на неприятные объяснения.

Так прошло время до 24-го мая, когда в Тавриз приехал из Тегерана Мамед-Али-бек и привез ответы на письма Ермолова, отправленные с Мазаровичем. В ответах, состоявших из набора пустых слов, цветистых фраз и разного рода [250] уподоблений (Вот один из образчиков персидского красноречия: «До тех пор, пока золотое знамя солнца будет освещать небесный стан, до тех самых пор да украсится лагерь вашей высокосановности знаменем могущества и да наполнится чаша вашей души вином радости и веселия!»

«По изъявлении вам множества приветствий и по отправлении о вашем благополучии тысячи молитв, я рукою искренности снимаю фату с ланиты красавицы цели. После долгого приковывания ока надежды к дороге ожидания, я денно и нощно не переставал мечтать о радостном с вами свидании, как вдруг пришла благая весть о приближающемся блаженстве вашего присутствия».), персидские сановники выражали, конечно, радость по случаю скорого свидания с русским послом, причем садри-азам (первый министр шаха) Мирза-Шефи спрашивал Ермолова, приедет ли он в Тегеран или прямо в Султанию, куда с наступлением жаров шах обыкновенно приезжал и проводил все лето. Садри-азам выражал желание, чтобы русское посольство поспешило приездом в Тегеран к 7-му или 8-му числу месяца шаабана и могло присутствовать на свадьбе принцев, сыновей шаха. Но если бы, прибавлял Мирза-Шефи, послу трудно было совершить в короткий срок столь дальний путь, то шах предоставляет ему ожидать его приезда или в Султании, или в Уджане.

«К сожалению, отвечал Ермолов (Мирза-Шефи, в письме от 25 мая 1817 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 300.), не могу я никак прибыть в Тегеран к 8-му числу месяца шаабана, ибо со свитою скоро ехать неудобно, и жары начинают уже быть весьма чувствительны для людей, на севере рожденных. Приношу мою благодарность его величеству шаху за милостивое ко мне внимание и позволение ожидать прибытия его в Султанию. Иначе, испытавши трудности дороги, в жаркое время, приехал бы я в Тегеран к самому отъезду оттуда его величества. В Уджане я не согласился остановиться надолго потому, что не могу ничего привести в оправдание медленности моего пути и не прежде смею помышлять о собственном спокойствии моем, нежели (чем) исполню волю великого моего государя, которой желает он скорого исполнения».

Передавая это письмо Мамед-Али-беку, Ермолов рассказал ему о том тайном надзоре, которым окружил его Мирза-Безюрг, и просил передать Мирза-Шефи, что если в дальнейшем [251] путешествии он встретит подобные же поступки, то примет их за нарушение дружественных отношений и «начертает себе другой образ поведения». Столь резкое заявление заставило Мирзу-Безюрга хотя несколько загладить свое поведение, и по его совету Аббас-Мирза накануне отъезда Ермолова из Тавриза пригласил его ехать с ним за город.

— Выезжая завтра, отвечал Алексей Петрович посланному, берегу я глаза мои, в которых чувствую большую боль, и потому не могу иметь удовольствия видеть принца. Прошу позволения прислать одного из чиновников моих, который представит наследнику благодарность за благосклонный и милостивый прием его, вежливость и внимание, которое он всем оказывал. Дождался бы я облегчения в болезни, чтобы иметь у него прощальную аудиенцию, но как я не был принят приличным образом, а встретился с ним на дворе и за аудиенцию того почесть не могу, то и не считаю себя обязанным откланиваться ему. Впрочем, как с человеком милым и любезным, с которым приятно мне было познакомиться, желал бы я еще раз где-нибудь встретиться.

Этот ответ удивил Мирзу-Безюрга и вызвал продолжительные объяснения.

— Прием на дворе, уверял каймакам через своего посланного, был самым величайшим доказательством уважения, который наследный принц до того времени никому не оказывал, и прежде все посланники надевали красные чулки, будучи принимаемы в комнате.

— Я не могу идти в сравнение с другими, отвечал Ермолов, будучи послом сильнейшей и соседственной державы, которой дружественное расположение слишком ощутительные доставляет выгоды Персии. Если же красные чулки должны служить основанием дружбы между двумя державами и без них обойтись невозможно, то я прошу каймакама предупредить шаха, что я их не надену, а чтобы не делать бесполезно лишнего пути, я на дороге буду ожидать ответа: ехать ли мне далее или возвратиться в Россию?

«Сие известие, пишет Ермолов в своем дневнике, ужаснуло каймакама и, не взирая на утонченную его хитрость, без сомнения, не было в расчете. Он знал, что не укрылась от меня [252] ненависть его к русским, и мнение мое о нем, как о величайшем из плутов, и потому не мог сомневаться, что поставлю его виною всех могущих случиться неудовольствий».

Мирза-Безюрг искал личного свидания с послом, но Ермолов его не принял и рад был случаю завести с ним ссору, чтобы впоследствии можно было устранить его от участия в совещаниях о возвращении части земель, приобретенных нами по Гюлистанскому трактату.

Аббас-Мирза, конечно, сожалел о происшедшей размолвке и прислал сказать, что охотно примет русского чиновника, если не может видеть самого посла. Отправив советника посольства г. Соколова, Алексей Петрович, рано утром 26-го мая, только с одним адъютантом, поспешно выехал из Тавриза, так как для прочих чинов посольства не были готовы лошади. Внезапный отъезд его произвел большой переполох в городе: поодиночке догоняли его те сановники, которые обязаны были провожать его. Едва он остановился на ночлег, в 15-ти верстах из Тавриза, как к нему приехали три персидские чиновника с письмами от Аббас-Мирзы и его наставника Мирзы-Безюрга. Наследный принц благодарил, что Ермолов чрез Соколова объяснился с ним чистосердечно, что он особенно уважает и принимает за истинную дружбу, не терпящую притворства; каймакам же льстил, извинялся и выражал сожаление, что не мог лично видеться с Ермоловым.

«Вероятно генерал Негри, писал Безюрг (В письме, полученном 26-го мая 1817 г., Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 303.), уже довел до вашего сведения, что я вчера намерен был повидаться с вами и просить извинения, но по случаю глазной боли вам нельзя было принять меня, и я полагал, что сегодня вознаградится вчерашняя неудача; но утром в канцелярии моей объявили мне, что вы так были утомлены беспокойствами в эти дни, что не могли даже принудить себя к небольшому труду прощального свидания и, не дожидаясь назначения проводника со стороны моего благодетеля, наследного принца, выехали из города, освободив себя от беспокойства свидания со мною. [253]

Хотя мое дервишское (отшельническое) правило требует только вашего спокойствия, но, не смотря на то, я решился отправить к вам почтеннейшего Абдула-бека, чтоб выразить мою грусть, проистекающую от вашего отсутствия, хотя оно освободило вас от неприятности видеть меня.

Я надеюсь в скором времени увидеть вас при высочайшем пороге и беседовать с вами по-дервишски».

Повторяя постоянно, что он дервиш, не имеющий никаких страстей человеческих, равнодушный ко всем почестям, чуждый всяких суетных желаний, Мирза-Безюрг на самом деле «желал с жадностью» заступить место садри-азама, имел гарем, грабежом наживал себе состояние и не допуская никого воспользоваться доверенностью Аббас-Мирзы, один сохранял над ним неограниченное влияние. Не обладая особенным умом и будучи, но выражению Мазаровича, велик на малые дела, Мирза-Безюрг отличался хитростью, а главное — непримиримою враждою к России.

В бытность Ермолова в Тавризе Мирза-Безюрг уверил его, что шах прибудет в Султанию 2-го числа рамазана. Ермолов сначала торопился ездою, но скоро убедился, что и в этом был обманут каймакамом. Когда выедет шах из Тегерана и когда приедет в Султанию — никто и ничего не знал; и «вот, в ожидании этих известий, писал Алексей Петрович (В письме гр. Нессельроде, от 15-го июня 1817 г.), проходя от одного места до другого, веду жизнь кочующую. Здесь она никому не кажется странною, ибо все они живут таким образом и, кроме редких весьма городов, в бедных деревнях нет почти пристанища. Персия много выигрывает описаниями иноземцев, и то еще надобно роскошное издание и хорошие рисунки. Г. Мазарович, четыре уже месяца живущий в Тегеране, уведомляет меня, что шах уверен, что я еду с уступкою завоеванных земель. Барон Строганов из Константинополя дает мне знать, что шах сказывал посланному из Порты чиновнику, что он надеется возвратить все потери, войною причиненные. Ваше сиятельство из сего увидеть изволите, что я не самый приятный буду гость у его величества шаха и что не избегну я некоторых переговоров, кои не [254] польстят необузданной его гордости. Впрочем ваше сиятельство можете быть уверены, что это не повлечет никаких за собою следствий, ибо столько не отчаиваюсь я успеть, чтобы вразумить их, что для собственной их выгоды нужно им быть покойными. Персия не может пренебрегать состоянием тишины, ибо она недалека весьма от того времени, что место ее заступят величайшие беспокойства и пламя раздора охватит ее отовсюду. В короткое пребывание мое здесь я получил всю в том уверенность. По истине скажу, что одна обычная вежливость заставляет оказывать персиянам некоторое уважение, впрочем оно не принадлежит им — разве из сожаления.»

Подвигаясь медленно и не без затруднений, посольство 5-го июля прибыло, наконец, в последнее перед Султаниею селение Саман-архи, где на обширной равнине, на берегу р. Зеган-чая, было раскинуто два лагеря: один для русского посольства, а другой для Мирзы-Абдул-Вехаба и его свиты, присланных для встречи Ермолова. Нося титул муэтемид-уддоулэ (опора государства), Мирза-Абдул-Вехаб был человек наиболее просвещенный между персиянами, любимец и доверенное лицо шаха. Он встретил посольство с особым вниманием и почтением: лагерь был устроен гораздо лучше, чем те, которыми путешественники пользовались прежде; у ставки посла был поставлен почетный караул, и Абдул-Вехаб первый сделал визит Ермолову. Причины столь необычайной предупредительности скоро объяснились. Абдул-Вехаб был прислан из Тегерана разузнать предварительно мнение посла относительно возвращения областей и с этою целью имел при себе полномочие шаха на вступление с ним в переговоры.

Еще в Тегеране, пользуясь знакомством с Мазаровичем, Вехаб не скрыл от него поручения, данного ему шахом, и спрашивал, можно ли рассчитывать на уступки со стороны России и в особенности на возвращение Карабага? Ответ Мазаровича хотя и был неблагоприятен для Вехаба, но он все еще надеялся выговорить у Ермолова что-либо в пользу Персии до приезда шаха и тем отнять эту заслугу у садр-азама. Мучимый беспокойством и нетерпением, Абдул-Вехаб искал скорейшего объяснения, но Ермолов, чувствуя себя нездоровым, не мог с ним видеться. [255] Тогда он прислал через Мазаровича грамоту шаха, уполномочивавшую его вступить в переговоры. Ермолов отвечал, что, не имея аудиенции у шаха и не представив ему грамоты императора, он не считает возможным входить с кем бы то ни было в переговоры, но готов говорить с ним по-приятельски, как с человеком «партикулярным». Из разговоров с русским послом Мирза-Вехаб узнал, что Россия вовсе не думает об уступках.

— Но без того я не ожидаю хорошего окончания дела, заметил Вехаб; шах в полной уверенности, что желание его исполнится, потому что в грамоте императора, переданной в Петербурге послу Абуль-Хасан-хану, изображено, что на вас возложена обязанность изыскать средства сделать все угодное шаху.

— Кроме уступки областей, отвечал Ермолов, жители которых прибегли под покровительство России, есть много других выгод, которые может Персия извлечь из расположения к ней русского государя. Доказательством же приязни и великодушия императора Александра можно признать и то, что, не смотря на все неудобство теперешней границы между двумя державами, он не намерен улучшить ее и, имея все средства исполнить то, что пожелает, он не хочет поступать вопреки выгод державы, доброе согласие и дружбу с которой он вполне ценит. Взгляните на карту и убедитесь, что без нарушения существенных выгод России и не давая повода к неизбежным раздорам впоследствии, невозможно уступить шаху земли.

— Шах, заметил Мирза-Вехаб, оскорблен будет отказом в том, чего так давно ожидает, и вы, конечно, не возьмете на себя объявить войны, опасаясь гнева императора.

— Государь, по уважению к шаху, отвечал Ермолов, будет крайне сожалеть о разрыве, ибо желает постоянно сохранять дружбу; но за то он знает, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые все счастие свое полагают в его покровительстве.

Мирза-Вехаб ухватился за последнюю фразу и стал уверять, что не только жители вновь приобретенных Россиею провинций, но вся Грузия желает быть уступленною Персии. Выхваляя свое [256] правительство, Мирза-Вехаб старался устрашить Ермолова многочисленностью персидских войск и уверял, что в Персии участь военных людей завиднее, чем в России.

— Где нет понятия о чести, заметил Ермолов, там, конечно, остается искать выгод, отчего все ваши военные люди похожи на разбойников, не имеющих в виду ни славы Персии, ни чести оружия, но один грабеж. Отличнейшие из государственных людей наказываются у вас без суда, по одной воле шаха, продажею жен, и вы, конечно, не можете не признать, чтобы в подобных случаях честь сколько-нибудь не была угрожаема.

Мирза-Вехаб должен был согласиться в справедливости последних замечаний. «Доказательства, приведенные мною, записал Алексей Петрович в своем дневнике, потому подействовали более, что Мирза-Абдул-Вехаб мог привести себе на память полученное им по пятам наказание, не взирая на особенную к нему любовь и доверенность шаха. Конечно, в душе своей не мог он не согласиться, что продажа жен и детей оскорбительны, и сие случилось с визирем Мирзою-Хаджи-Ибраимом, виновником возведения на престол нынешнего шаха.

Беседы в таком роде продолжались почти ежедневно в течение 10-12 дней, и персиянину очень хотелось убедить Ермолова в необходимости сделать какую бы то ни было уступку, но ни угрозы в неизбежности разрыва, ни указания на многочисленные ополчения в Персии не действовали.

— Я обязан, отвечал на все это Алексей Петрович, соблюдать достоинство моего государя и России, и если в приеме шаха увижу холодность, а в переговорах с тем, кому поручено будет рассуждать со мною о делах, замечу намерение нарушить мир, то я сам предупрежу объявлением войны и не окончу оной, не имея Аракс границей. Я возьму Тавриз и потом, уступив вам из великодушия Адербейджанскую провинцию, удержу области по Аракс, что вы должны будете признать за примерную умеренность. Жаль мне, что вы почтете это за хвастовство, а я бы назначил вам день, когда русские войска войдут в Тавриз. Я желал бы только, чтобы вы дали мне слово дождаться меня там, для свидания. [257]

Звание главнокомандующего давало особое значение этим словам Алексее Петровича, «а угрюмая рожа моя, писал он (В письме А. А. Закревскому от 12-го октября 1817 г. «Русский Вестник» 1863 г., № 10.), всегда хорошо изображала чувства мои, и когда я говорил о войне, то она принимала на себя выражение чувств человека, готового схватить зубами за горло. К несчастию их, я заметил, что они того не любят, и тогда всякий раз, когда не доставало мне убедительных доказательств, я действовал зверскою рожей; огромною своею фигурой, которая производила ужасное действие, и широким горлом, так что они убеждались, что не может же человек так сильно кричать, не имея справедливых и основательных причин».

«Когда говорил я, писал Ермолов П. А. Кикину («Русская Старина» 1872 г., т. VI, 502.), персияне думали, что с голосом моим соединяются голоса ста тысяч человек, согласных со мною в намерениях, единодушных в действии».

Не ограничиваясь одним запугиванием, Ермолов обратил внимание Вехаба на то, что неудачная война должна иметь пагубные последствия для Персии, и найдутся люди, готовые возбудить междоусобие. Многочисленное семейство шаха не в состоянии будет удержать престол, так как истребление оного есть единственное средство избежать отмщения; и первая неудачная война должна разрушить нынешнюю династию.

— Вот что ожидает Персию, прибавил Ермолов, и неужели соседи, из коих некоторые теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров?

— Неужели и Талышинское ханство отдать невозможно! с прискорбием воскликнул Мирза-Вехаб. Главнейшая и лучшая часть ханства находится во владении Персии, а остальная так ничтожна.

— Вы хорошо знаете Талышинское ханство, отвечал Ермолов, но его потому отдать невозможно, что оно есть звено, связывающее наши границы, и в руках персиян оно будет вечным яблоком раздора с Россией. Вы можете судить, сколь велика невозможность [258] удовлетворить желанию шаха возвращением земель, если даже и Талышинского ханства предложить я не намерен, сколько, впрочем, сама по себе потеря сия ни маловажна для России.

Мирза-Вехаб настаивал на своем и в течение нескольких дней убеждал Ермолова в необходимости уступки. «Наконец должен был я сказать, пишет Алексей Петрович (Записки Ермолова. См. также отношение Ермолова гр. Нессельроде от 31-го октября 1817 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч, II, № 342.), что государем возложено было на меня обозрение границ и мною донесено, что малейшей уступки сделать невозможно, и что после того надо мне быть изменником, чтобы сделать противное, но что скорее я на все прочее решиться готов». После этих слов Мирза-Вехабу не оставалось ничего более, как прекратить переговоры и ожидать прибытия шаха. Но когда прибудет в Султанию «средоточие вселенной» и «убежище мира» — было неизвестно, и чтобы разъяснить свое положение, Ермолов отправил в Тегеран князя Бековича-Черкаского.

«Живу я здесь уже несколько дней, писал он Мирза-Шефи (В письме от 12-го июля 1817 г. Акт. Кав. Арт. Ком., т. VI, ч. II № 304.), и никакого точного известия не имею; думаю однако же, что по званию моему в праве я был ожидать о том уведомления, а особливо имевши честь объяснить вам, что я ответствую перед великим государем моим за медленное исполнение его поручения. Ответственность падает на меня от того единственно, что вы не рассудили за благо меня уведомить о времени прибытия его величества, или как долго угодно было его величеству приказать мне ожидать себя».

Мирза-Шефи извиняясь говорил, что понимает нетерпеливость посла, желающего скорее предстать пред священною особой убежища вселенной, но что он сам виноват, замедлив свой приезд. Мирза-Шефи уверял, будто, в ожидании приезда Ермолова, шах, не смотря на жару, несколько дней оставался в Тегеране, а теперь, хотя он и должен бы был следовать в Туркестан, за отрядом туда посланным, но, из желания скорее принять посла [259] русского императора, отправляется прямо в долину Султанию, куда и прибудет к 20 числу июля.

И действительно, в этот день Фетх-Али, сопровождаемый большим числом своих сыновей и окруженный отрядом до 20,000 персидских войск, прибыл в Султанию. Предшествуемый 40 скороходами и одетый весьма скромно, шах ехал верхом на серой лошади, у которой все ноги по брюхо, хвост и грива были выкрашены оранжевою краскою. Впереди шаха вели несколько сот верблюдов, навьюченных фальконетами, из которых производилась беспрерывная стрельба. Шагах в 200 позади шаха ехала толпа сыновей, а за ними войска, шедшие в одну шеренгу по обеим сторонам дороги и растянувшиеся версты на три. Почетный отряд этот расположился лагерем, а шах вступил во дворец, «буде, говорит Ермолов, таковым можно назвать небольшой, неопрятно построенный из глины, дом, перед которым посажено несколько рядов ракит по грязному и довольно вонючему ручью, между ими пробегающему». В этом дворце поместились и жены, «которых в нынешний раз было только сорок, танцовщицы, забавляющие его в гареме и нередко разделяющие с женами нежность его».

Встретив во время проезда во дворец нескольких русских офицеров, привлеченных любопытством, шах, привстав на стремена, кричал им: «здравствуйте, добро пожаловать». Поступок этот изумил персиян, не видавших от своего повелителя такого внимания ни к одному из представителей европейских держав, тем более, что рядом с этим шах не обратил никакого внимания на английского поверенного в делах Виллока, который, сойдя с лошади вместе с чиновником своей миссии, отвешивали весьма низкие поклоны.

Почти целую неделю тегеранский двор готовился к приему русского посла и устраивал для него лагерь, причем содержание посольства обращено было на счет вельмож, и шах не тратил на то ни одной копейки: у одних он брал палатки, у других убранство, у третьих прислугу для посольства. Наконец, после нескольких дней ожидания, Ермолову был прислан церемониал торжественного въезда в Султанию. Оставшись недоволен [260] церемониалом, Алексей Петрович отправил 22-го июля советника посольства Соколова для объяснений с садр-азамом Мирзою-Шефи.

Это был восьмидесятилетний старец, более сорока лет исполнявший должность визиря и служивший трем государям. В правление Ага-Магомед-хана он научился хитрить, лукавить и творить всякого рода беззакония. Приговоренный несколько раз к смертной казни и случайно уцелевший, Мирза-Шефи пытался сам отравить одного министра, завидуя дарованиям и доверенности, которую приобрел тот у шаха. Изобличение в этом последнем преступлении не повредило служебному положению Мирза-Шефи и «для заглажения вины надобно только было в присутствии его (шаха) просить прощения на коленях у того, кого он отравить старался, а шаху заплатить штраф деньгами». Потеряв всех своих сыновей, визирь был в отчаянии, что некому передать в наследство «благородные свои свойства»; и при чрезвычайной скупости продолжал грабежом увеличивать свое состояние. Шах покровительствовал грабежу первого своего советника с намерением воспользоваться его богатствами. Единственная дочь визиря была объявлена с десятилетнего возраста невестою одного из сыновей шаха, и несчастной не было спасения. Хотя первый жених ее умер, но шах, не теряя времени, заместил его другим, что нетрудно было сделать, так как у «средоточия вселенной» было более 70 сыновей. Мирза-Шефи любил много и скоро говорить и никогда не вникал в то, что ему говорили; в разговорах серьезных он всегда старался уклониться от прямого и определенного ответа (Дневник Соколова.).

У садр-азама Соколов застал Мирзу-Безюрга и Махмуд-хана, второго адъютанта шаха. По прочтении церемониала, Соколов предложил сделать несколько добавлений для большей парадности въезда. В числе этих добавлений было поставлено условие, чтобы послу была прислана подседельная лошадь в приличном уборе и высланы заводные лошади, «для почести и украшения церемонии». Персияне отвечали, что, по обычаю двора, лошади, как подседельная, так и заводные, высланные от шаха, должны быть приняты [261] послом в подарок. Напомнив Соколову поступок Ермолова в Тавризе, Мирза-Безюрг и садр-азам находили невозможным прибавить параграф о лошадях, дабы шах не мог получить отказа. После споров и возражений совещавшиеся решили доложить шаху, и к удивлению Соколова, садр-азам, не переговоривши о других параграфах церемониала, вынес от шаха уже утвержденный церемониал, в котором было сказано, что послу будет подведена подседельная лошадь, а о заводных ничего не упомянуто. Не зная, принять или нет этот церемониал, Соколов отправил его к Ермолову и спрашивал, как поступить ему.

«С бестолковым народом, отвечал Алексей Петрович Соколову (В письме от 24-го июля 1817 г.), мудрено сделать и то, в чем вы успели. Все однако же не то, чтобы я хотел, но соглашаюсь потому только, чтоб при первом случае не сделать неприятности отказом и тем более, что церемониал утвержден самим шахом, чего по содержанию первого церемониала предполагать было невозможно. Скажите садр-азаму (Мирза-Шефи), что я принимаю церемониал и приеду, но только не завтра, а послезавтра, и то если в лагере все готово будет приличным образом. Завтра никак не приеду, в чем можете, ваше превосходительство, поручиться за меня. Возвращаю персидский церемониал с тем, чтобы вы испросили приложение печати, представя, что оный препровожден будет к нашему министерству, для рассмотрения и доклада императору, а то без печати он не имеет достоверности.

С каймакамом (Мирзою-Безюргом) избегайте объяснений, вежливым образом обращая разговор на меня, что мне известно, как я был обманут. Хвалите Аббас-Мирзу, чтобы мне не хвалить уже его более. Будьте ласковы с Мирзою-Абуль-Хасан-ханом; Абдул-Вехабу окажите отличное уважение и прежде с ним объяснитесь, что мне никак невозможно завтра приехать по причине, что лагерь не готов. Берегите садр-азама (Мирзу-Шефи) из почтения к древности: в антиках и о..ы имеют свою цену. Прикажите кому-нибудь позаботиться, чтоб после завтра приготовлена [262] была провизия в лагере. Стыдно будет в народе, что останемся без пищи: все знают, что у нас нет рамазана (поста)».

В четыре часа пополудни 26-го июля русский посол, при многочисленном стечении народа, переехал в лагерь в Султанию, на лошади шаха, под чепраком, шитым золотом и серебром и с изумрудным убором. В то время, когда Ермолов подъезжал к посольской палатке, над нею взвился флаг с русским гербом. На следующее утро Алексей Петрович отправился к Мирза-Шефи для вручения ему грамоты Императора Александра. Садр-азам принял его с необычайною приветливостью и осыпал любезностями; Ермолов отвечал тем же и в знак глубокого уважения назвал его отцом, которому, как покорный сын, обещал быть совершенно откровенным во всех поступках и делах. «Итак, говорит Алексей Петрович в своих записках, о чем невыгодно мне было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему как к отцу; когда же надобно было возражать ему или постращать, то, храня почтение как сын, я облекался в образ посла».

Первые совещания ограничились составлением церемониала для предстоявшей аудиенции у шаха, состоявшейся 31-го июля.

С утра этого дня все пространство от посольского лагеря и до шахской палатки, составлявшее около 1,000 шагов, было занято персидскими войсками, построенными в две линии. В 11 часов утра приехал за Ермоловым второй адъютант шаха Махмуд-хан и объявил между прочим, что свита посла будет построена в шахской палатке в одну линию. Так как она состояла из 20 чел. и половине пришлось бы стоять вне палатки, под открытым небом, то Ермолов потребовал отмены этого распоряжения, заявив, что в противном случае он отправится к шаху только один с переводчиком.

После взаимных пересылок и переговоров было решено всем чинам посольства остаться в палатке телохранителей, куда и отправился Ермолов со свитою и музыкою. Встреченный зятем шаха Аллах-Яр-ханом и другими сановниками, в числе коих находился и Мирза-Абуль-Хасан-хан, Ермолов и здесь не согласился надеть красные чулки и войти к шаху без туфель, по вошел в [263] сапогах и за особую уступчивость посла было принято то, что шагов за сто от шахской палатки один из лакеев стер пыль с сапогов Ермолова (См. «Русскую Старину» 1872 г., т. VI, 502.).

Палатка, в которой происходила аудиенция, была разбита на возвышении, выложенном кирпичом, покрытым сплошь коврами. В углублении ее поставлен был богато убранный трон с подножием, на котором изображен отдыхающий лев. На троне сидел шах в большой короне и парчовой одежде, осыпанной драгоценными каменьями (Описание одежды шаха и вообще подробности церемонии см. статью А. П. Берже: «Посольство Ермолова в Персию». «Русская Старина» 1877 года, №№ 6 и 7.). По правую сторону трона стояли 14 шахских сыновей, а подле них чиновник с блюдом, на котором лежала малая корона. По левую сторону находились 4 гулям-пишхидмета (стража, охраняющая особу шаха и комплектуемая из лучших фамилий), державшие шахские регалии: щит, саблю, скипетр и ковчежец с шахскою печатью.

Предшествуемый двумя советниками посольства, из коих один нес на золотом блюде грамоту императора, Ермолов при входе на площадку сделал один поклон, на средине другой и наконец, подойдя к палатке, третий.

— Чрезвычайный и полномочный российско-императорский посол, произнес Аллах-Яр-хан, предстал пред ваше величество и имеет счастие поднести грамоту своего государя.

— Хош-гельди (добро пожаловать!) отвечал шах, стоявший на троне.

Взяв с подноса грамоту, Ермолов вошел в палатку, а за ним и советники посольства — Негри и Соколов.

— Император всероссийский, произнес Алексей Петрович, великий государь мой, равно постоянный в правилах своих и чувствах, уважая отличные качества вашего величества и любя славу вашу, желает существующий ныне мир утвердить навсегда с Персиею, царствованием вашим благополучною. Я имею счастие быть удостоен поручения представить пред ваше величество желание моего государя. В искренности его перед лицом Персии [264] призываю я Бога во свидетеля. Себя почту тогда совершенно счастливым, когда удостоюсь высокого благоволения вашего величества.

Приняв высочайшую грамоту, в которой Император Александр подтверждал желание сохранить мир свято и ненарушимо (Грамота эта напечатана в Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 271.), шах положил ее подле себя на троне и предложил послу сесть на приготовленное для того кресло, поставленное против трона и на том же самом ковре.

Затем Фетх-Али спросил Ермолова о здоровье.

— Счастливейшим для себя считаю сей день, отвечал спрошенный, в который предстал пред государя Персии, могущественного и знаменитого, уважаемого российским императором, моим государем.

Шах спрашивал о здоровье императора, где он находится, и выразил желание, чтобы доброе согласие и мир между двумя державами никогда не нарушались.

— Желательно бы было, заметил Фетх-Али, чтобы русский император, точно так же, как персидский государь, могли посещать друг друга, подобно европейским государям. И да снидет гнев Аллаха на могущих дерзнуть поколебать мир и тишину, в коих пребывают ныне обе державы!

После нескольких минут беседы были приведены из палатки телохранителей все чины посольства и представлены шаху.

— Все они, говорил Ермолов, почитают себя несказанно счастливыми предстать пред ваше величество, ибо и путешествие столь дальнее предприняли, быв побуждаемы любопытством узреть кроткого монарха, прославившегося отличными свойствами мудрости и величием.

— Я очень рад, отвечал Фетх-Али, что имею случай познакомиться с отличными офицерами русского государя, дорогого моего союзника.

Затем шах обошел каждого из членов посольства и приветствовал словами: хош-гельди. Остановившись перед штабс-капитаном Коцебу, Ермолов обратил на него внимание «средоточия вселенной». [265]

— Этот офицер, сказал Алексей Петрович, в течение трех лет путешествовал вокруг света и был порываем желанием видеть Персию и великого ее государя Фетх-Али-шаха.

— Теперь, конечно, он все видел, произнес шах с самообольщением.

Два дня спустя, именно 3-го августа, в первый день праздника байрама, Ермолов имел вторую аудиенцию у шаха собственно для принесения подарков, разложенных в особой палате. Шах был поражен присланными вещами и любовался ими как ребенок. В особенности поразили его хрустальные вещи и огромных размеров зеркала. Никогда в жизни не видел он себя в зеркале так хорошо, как теперь, и самосозерцание произвело на него глубокое впечатление. «Долго и неподвижно всматривался он в себя и в обливавшие его алмазы и бриллианты, в бесчисленных сияниях отражавшиеся в глубине волшебного трюмо. Но вот, как бы очнувшись, он думал было обратиться к другим вещам, но какая-то неведомая сила снова приковывала его к месту. Прошло еще несколько минут. Наконец, превозмогая себя, он сделал легкое движение в сторону; еще миг, еще один только взгляд на зеркальную поверхность... и очарование исчезло... (М. Погодин. «А. П. Ермолов», «Русский Вестник» 1863 г. «Русская Старина» 1877 г., № 7, 408. «Посольство Ермолова в Персию» А. П. Берже.)».

— Мне было несравненно легче, произнес он, приобрести миллионы, чем этот подарок русского венценосца, который не променяю ни на какие сокровища в мире.

Шах просил Ермолова заказать для него фарфоровый сервиз и хрустальные люстры, уверяя, что англичане не могут сделать по его вкусу, и прислать к нему бывшего в свите посла академика Мошкова, чтобы нарисовать формы вещам по его указанию. Исполнением этой просьбы и постоянною лестью Ермолов так расположил к себе шаха, что он почти ежедневно присылал справляться о здоровье посла и предоставил ему право видеть повелителя Ирана когда пожелает. Ермолов хотя и не пользовался этим правом и бывал у шаха не иначе как по приглашению, но [266] довольно часто. «Не раз случалось, писал Ермолов (А. А. Закревскому, 12-го октября 1817 г. «Русский Вестник» 1863 г., № 10.), что я, выхваляя редкие и высокие души его (шаха) качества, и уверяя, сколько я ему предан и тронут его совершенствами, призывал слезу на мои глаза и так и таял от умиления. На другой день только и говорено было обо мне, что не было такого человека под солнцем. После чего не смел никто говорить против меня, и я с министрами поступал самовластным образом».

Дождавшись окончания праздника байрама, Ермолов обратился к Мирза-Шефи с заявлением (Письмо Ермолова Мирза-Шефи от 8-го августа 1817 г.), что пора приступить к рассуждению о делах, и просил уведомить, кто будет назначен для этого шахом, но непременно с письменным полномочием, «без которого, говорил Алексей Петрович, я начать переговоров не могу»,

— Вам должно быть известно, отвечал Мирза-Шефи, что уполномочие требуется на переговоры о тех предметах, о коих в первый раз начинается суждение. Слава Аллаху, дружба обеих высоких держав находится в большой прочности и о новом каком-нибудь предмете не предстоит суждения, следовательно не представляется надобности и в полномочии. Я имею повеление от моего могущественного, как судьба, властелина предложить вам сообщить мне все, что поручено вам от вашего правительства, сообразно с постановлениями, состоявшимися между императором и моим повелителем, и согласно с теми сношениями моего двора о разных предметах, на которые предоставлено вам отвечать.

— Удостоверившись, говорил Ермолов, что шаху благоугодно поручить вам иметь со мною переговоры, я не упоминаю о полномочии, ибо мне довольно знать, что вы верховный министр в государстве. Священным именем моего великого государя уверяю вас, что он тверд в намерении сохранить вечную дружбу, не имеет в виду других выгод, кроме общих обоим государствам, и для России не желает свыше того, что Всевышний [267] предоставил последним миром. Ответ, сообщенный министром графом Нессельроде бывшему в С.-Петербурге послу Абуль-Хасан-хану, ясно изображает волю моего государя, и мне поручено ходатайствовать об определении черты границ, чтобы на будущее время отдалить всякий повод к нарушению мирной и священной связи между двумя державами.

Такое заявление не удовлетворило тегеранский кабинет, и Мирза-Шефи снова пытался поднять вопрос об уступке Персии хотя некоторых провинций. Пригласив к себе Ермолова, садр-азам заявил, что отказ посла сделать какую бы то ни было уступку ставит его в невозможность доложить о том шаху.

— Я выведу вас из затруднения, отвечал Ермолов, и сам с ним объяснюсь.

Мирза-Шефи и прочие присутствовавшие признались тогда, что настаивали на уступке земель без воли шаха, считая это делом справедливым.

— Обозревши границы, отвечал Алексей Петрович, я донес императору о невозможности сделать малейшей уступки, и государь, дав мне власть говорить его именем, без сомнения подтвердит мое мнение.

Слова эти Мирза-Шефи обещал передать шаху и переговоры долгое время не приводили ни к чему определенному.

«Я начал переговоры, писал Ермолов (В собственноручном письме графу Нессельроде 15-го августа 1817 г.), и мне объявлено желание возвращения областей, как объяснено о том бывшим в Петербурге послом персидским, и настоятельность о том продолжается. Из всего усматриваю я, что Мирза-Абуль-Хасан-хан, управляемый известным вашему сиятельству влиянием (английским), уверил шаха в надежде получения областей, и ответ, вами письменно ему данный, как и самую грамоту к шаху, истолковал сколько могло быть ему приятнее. Я полагаю, что сила того же самого влияния заставила его укрыть от сведения здешнего министерства как величие и славу государя императора, так и могущество России, и я во всех рассуждениях и действиях министерства вижу, что едва позволяют нам быть им равными... [268]

Доселе еще ничего нет решительного в переговорах моих, но уже потом мною объяснено, что уступить областей я не могу, и что никакие обстоятельства того переменить не в состоянии... Не легко поверить, ваше сиятельство, с какими беспрестанно борюсь я затруднениями и какое свыше сил потребно терпение, ибо против неимоверного невежества здешнего министерства нет основательности рассуждения, ни силы убеждения достаточных. И если мне удастся успеть в намерениях, то не должно относить ничего ни к искренности их желаний, ни к точному чувствованию выгод, ибо недоверчивость к нам не имеет пределов, и мнение, на счет нас внушенное, разве в продолжение времени, при постоянном оказании дружества со стороны нашей, переменено быть может. Я полагаю, что учреждение миссии наиболее способствовать будет вразумить их в правоту наших намерений и освободить или, может быть, и совершенно уничтожит влияние иноземцев, которое потому имеет более силы, что они имеют здесь пребывание и дают о себе мнение, которому нет противоречия».

Готовый на борьбу с какими бы то ни было посторонними влияниями, Ермолов решился идти прямо и быстро к цели.

— Великий государь мой, говорил он Мирза-Шефи, уверен, что его величество шах, по собственным чувствам приязни, увидит, сколь прискорбна невозможность сделать ему уважение, и не пожелает, чтобы русский император, верный союзник его, мог сделать что-нибудь вопреки пользы своего народа и империи. По возложенному на меня доверию, я должен объяснить вашему высокостепенству, что никакие обстоятельства не могут изменить воли государя, и границы на будущее время должны остаться те же, которые назначены последним мирным трактатом. Я надеюсь, что вы прекратите всякое бесполезное о том повторение, а я счастливым себя почту, если, не повреждая обязанностям моим отечеству, в состоянии буду оказать шаху мою услугу, ибо тем самым я сделаю угодное моему государю.

После столь резкого и определенного заявления, тегеранскому двору оставалось одно из двух: или не подымать более вопроса об уступке земель, или прервать переговоры и стать в неприязненные отношения к России. На бывшем у шаха совете, хотя [269] некоторые и настаивали, чтобы с большею твердостью потребовано было возвращение земель, но шах, поддержанный старшим своим сыном, отвечал, что прерывать мира не намерен, и приказал сообщить Ермолову, что он предпочитает дружбу с Россиею всяким приобретениям и не желает предъявлять послу такое требование, которое превышало бы его полномочие. Мирза-Шефи писал, что шах вовсе не желает, чтобы со стороны Персии произошло какое-либо упущение в оказании должной чести русскому государству и чтобы говорили про Ермолова, что он, будучи уполномочен к поддержанию дружбы, был причиною войны (Письмо Мирза-Шефи Ермолову от 15-го августа 1817 г. Ак. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 311.). Относительно границ в Талыши и на Мугани было решено, что русский посол войдет в переговоры с Аббас-Мирзою, который будет уполномочен к тому, как человек, более знакомый с пограничными владениями и имеющий «полное сведение о границах».

Такой ответ был весьма приятен для Ермолова, и тем более, что главнокомандующему было известно, что, одновременно с выездом его в Персию, подвластные России ханы, под видом торговли, отправили туда же своих доверенных разведать, как будет принят посол и успеет ли тегеранский двор возвратить потерянные провинции. В простом народе распускали слухи, что Ермолов согласился на уступку провинций, и что оне в непродолжительном времени перейдут под власть Персии. Желая уничтожить все толки об уступке провинций, Алексей Петрович в тот же день, когда получил письмо Шефи, отправил из Султании прокламацию ко всем жителям Закавказья (Обвещение Ермолова жителям Дагестана и ханств Ширванского, Карабагского, Шекинского, Талышинского и всем народам, покорствующим высокой державе императора российского. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 312.).

«Дошло до сведения моего, писал он, что люди неблагонамеренные рассевают между вами слухи, что император российский уступает некоторые из областей шаху персидскому. Знаю и то, что есть между вами легковерные, которые думают, что таково может быть намерение великого государя. Кто лучше меня знать [270] может волю его? Я главнокомандующий его над вами. Я полномочный его посол в Персии. Я вас именем великого нашего государя уверяю, что не только областей, ниже ни одного шага земли не уступает он шаху персидскому, и границы наши не переменяются: их охраняет всемогущий Бог, великий государь и верные его народы. Не долгое время я был между вами, но вы должны знать меня, что когда я имею попечение о вашем счастье, то и требовать умею, чтобы вы были его достойны. Неблагонамеренных, рассевающих между вами беспокойства, постигнет наказание мое».

Обнародывая это воззвание, Ермолов был уверен, что содержание его сделается известным Аббас-Мирзе и переговоры его о границах будут тем значительно облегчены.

Собираясь оставить резиденцию шаха, посол заявил, что, по образцу европейских держав и по VII статье мирного трактата, император назначит своего поверенного в делах в Персии. На основании того же трактата Ермолов просил согласия тегеранского кабинета на учреждение в Персии русских торговых обществ, контор и консульств: в Гиляне, Мазандеране и Астрабаде, с единственною целью покровительствовать торговле. Заявляя, что император, публикуя мирный трактат, сделает известным всему свету о существующей ныне дружбе, Ермолов просил сделать то же и со стороны Персии, а также возвратить русских пленных и тех из беглых солдат, которые, раскаявшись в своем преступлении, пожелают возвратиться в свое отечество (Письма Ермолова Мирза-Шефи, 17-го и 23-го августа 1817 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 313 и 314.).

Мирза-Шефи отвечал, что окончательное решение о консулах, конторах, пленных и беглых последует от Аббас-Мирзы, которому поручено было заведывание пограничными делами и в службе которого, как всем было известно, находилось много беглых русских.

Вечером 27-го августа была прощальная аудиенция посольству. Откланиваясь повелителю Ирана и унося с собою самое теплое [271] чувство о Фетх-Али-шахе, Ермолов от души благодарил его за оказанные милости и внимание как к нему лично, так и ко всем членам посольства.

— С первым шагом на землю персидскую, закончил посол свою речь, принес я в душе моей почтение к знаменитым делам и славе вашего величества и сие чувство почерпнул я в истинной дружбе и уважении, которые великий государь мой сохраняет к особе вашей. Ныне, имев счастие познать лично высокую добродетель вашего величества, возвращаюсь я исполненный удивления. И благополучно утвержденный мир, и милостивый благосклонный прием, которого удостоились россияне, будут новым поводом дружбы и большей привязанности великого государя их к великому обладателю Персии. Молю Бога, да продолжит доброе согласие для блага обоих народов. Благополучное царствование и слава вашего величества есть желание сердца каждого россиянина.

Шах ответил на эту речь самыми задушевными и искренними словами.

— Ты, сказал он, до того меня расположил к себе, что язык мой не хочет произнести, что я отпускаю тебя.

29-го августа Ермолов выехал из Султании и 9-го сентября был уже в Тавризе. Здесь он прежде всего обратился к Мирзе-Безюргу с просьбою уведомить его, когда будет приступлено к разграничению, и полагал с своей стороны начать его с апреля 1818 года. Хитрый каймакам поспешил согласиться в надежде заслужить расположение русского посла, а затем добиться удовлетворения в разрешении наиболее важного вопроса о признании Россиею Аббас-Мирзы наследником персидского престола. Вопрос этот имел весьма важное значение как для нас, так и для Персии. Между Аббас-Мирзою и старшим сыном шаха Мамед-Али-Мирзою существовала непримиримая вражда на столько сильная, что со смертию шаха только междоусобная война могла решить, кому царствовать. Мамед-Али-Мирза не был объявлен наследником потому, что родился от христианки, а не от матери одного с шахом племени Каджаров. Такая несправедливость и слишком большое возвышение племени каджаров возбудили к ним ненависть персиян и породили партии в государстве: каджары [272] поддерживали Аббас-Мирзу; а все остальное население склонялось на сторону Мамед-Али-Мирзы. Шах, разделяя между сыновьями управление областями, был непредусмотрителен: Аббас-Мирзе он поручил те, кои по недавнему присоединению от Турции не слились нравственно с ядром персидского населения. Мамед-Мирзе достались те области, в которых жили знатнейшие и коренные персидские фамилии. Мамед сумел их привязать к себе своею щедростью и устранением всего того, что противно было древним обычаям народа. Партия Мамед-Али-Мирзы была очень сильна, и, чтобы ослабить ее, шах дал Аббас-Мирзе некоторую власть над областями, управляемыми братом, и дозволил ему иметь регулярные войска, тогда как Мамед-Али-Мирзе иметь таковые было запрещено. Аббас-Мирза пригласил англичан и при содействии их стал формировать регулярную армию. Мера эта еще более усилила вражду между братьями и подняла значение Англии. Поддерживать Аббас-Мирзу значило действовать в пользу Англии, и потому Ермолов не находил полезным для России признавать Аббас-Мирзу наследником престола без приобретения каких-нибудь очень важных и существенных выгод для России. Он отвечал; что вопрос о признании русским правительством Аббас-Мирзы наследником может быть возбужден только шахом, его отцом, а так как в Султании об этом ничего говорено не было, то он не считает себя в праве вступать об этом в переговоры в Тавризе.

«В бытность мою в Персии, писал впоследствии Ермолов (Во всеподданнейшем рапорте 24-го октября 1817 г. из Тифлиса. Арх. Мин. Иностр. Д., 1-7, 1816-1818, № 9.), обстоятельно узнал я, что по смерти шаха внутренняя война неизбежна и сему причиною наследство, которого старший сын Мехмед-Али-Мирза лишен несправедливо. Сам он признался мне, что наследства он не уступит. Я имею полную его доверенность и до такой степени довел с ним мое знакомство, что могу иметь с ним сношение, буде ваше императорское величество изволите найти его нужным.

Могу ошибаться я в предлагаемых мною способах, но не [273] обманываюсь, что полезно не участвовать во внутренней войне Персии и великодушию вашего императорского величества прилично не брать в защиту сторону неправую. Для этого, государь, не согласился я признать официально Аббас-Мирзу наследником и в душе моей убежден, что он добра нам не желает, окружа себя людьми, умышляющими нам вред. Он с пограничными нашими областями имеет тайные сношения и теперь даже не перестает возмущать спокойствие внушениями, что Персия возвращения их требовать будет. Знаю, ваше величество, что нужен нам мир, и знаю обязанность мою употреблять все меры к удержанию оного, но должен сказать, что Аббас-Мирза воспользуется возможностию объявить войну, и он один будет причиною оной. Много обуздывает его, что я не признал его наследником, что в праве я был сделать по данной мне инструкции, и он ничего бы не пощадил, чтобы к тому наклонить меня. Государь! необходимо, чтобы и впредь имеющие занять мое место не более были снисходительны».

Отказ Ермолова был весьма неприятен как самому Аббас-Мирзе, так наставнику и ближайшему его советнику, Мирзе-Безюргу. Человек, по выражению Ермолова, «самой черной души и и подлых свойств», Безюрг в дальнейших сношениях с русским послом находил во всем препятствия и затруднения. Он требовал, чтобы русский поверенный в делах имел постоянное пребывание в Тавризе и лишь в случаях необходимых ездил в Тегеран. Такое требование, естественно, не могло быть принято, и Безюрг должен был уступить заявлению Ермолова, что назначение поверенного зависит единственно от воли шаха, при особе которого и будет состоять уполномоченное государем лицо.

Тогда каймакам объявил, что на назначение русского консула в Гиляне и Астрабаде Аббас-Мирза, «по своей скромности», не может дать согласия потому, что сам не управляет Гилянскою провинциею. Далее он выразил желание, чтобы царевич Александр был пропущен в Персию, и по-видимому придавал этому вопросу большое значение. Известно было, что эриванский хан тайным образом доставлял царевичу деньги и имел при себе его поверенного, для постоянных и беспрерывных сношений с Александром. Тот же самый хан при проезде Ермолова в Персию, [274] через Эривань, заявил ему, что Аббас-Мирза поручил ему просить посла, чтобы Александру дозволено было проехать в Персию.

— Царевичу выехать в Персию дозволено не будет, отвечал Ермолов, и если он уйдет тайно и будет принят, то я сочту это нарушением мира. Дать убежище человеку, возмущающему спокойствие областей России, означало бы то же, что оказать неприязненное действие. Я не сомневаюсь, что его величество шах, столько дружелюбия оказывающий российскому императору, для пользы беглеца, не прервет доброго согласия.

Такой ответ заставил Александра пробираться тайными путями. Переодевшись в армянское платье, он, в одном месте под видом торговца, в другом под видом мужика. где пешком, а где верхом, думал пробраться через паши владения и таким образом достигнуть границы.

В ночь на 13-е июня 1817 года он оставил Анцух и, при содействии джаро-белоканцев, переехал в селение Гукхали. Повсюду были приняты меры к его поимке: ханы ширванский, шекинский и карабагский получили приказание выставить конные караулы по всем дорогам из Дагестана и на переправах через р. Куру; приставам барчалинскому, казахскому и шамшадыльскому приказано следить за тем, чтобы царевич не пробрался в Эривань где-нибудь через их дистанцию. Остававшийся за отъездом Ермолова в Персию командующий войсками генерал-маиор Кутузов требовал от джаро-белоканцев, чтобы они не содействовали побегу царевича (Воззвание Кутузова джарцам 28-го июня 1817 г., № 49. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 376.). Джарцы отвечали, что в этом деле не принимали и не примут никакого участия, что останутся верными, но пресечь дороги не в состоянии, ибо он может незаметно ночью пробраться через горы (Спустя год, видя, что русское правительство не обращает на него никакого внимания и не придает никакого значения его пребыванию в Дагестане, царевич Александр решился пробраться в Персию через Турцию. Переправившись у Демурчасал 26 августа 1818 г. и пользуясь туманом, он свободно проехал по большой дороге мимо селения Марабды, через Квеши на Алгеты. Попадая несколько раз на наши пикеты, он обходил их, а в некоторых местах даже разговаривал с казаками, не знавшими его в лицо и, таким образом, достигнув до границы, скрылся в Ахалцыхском пашалыке (см. рапорт генерала Вельяминова Ермолову 30 августа 1818 года, № 113).). Хотя позже и стало известным, что [275] джарцы и вели переговоры с царевичем и отправили к нему своих старшин, но бдительность наших постов заставила Александра прожить в Дагестане целый год. Тем не менее Ермолов, по возвращении из Султании в Тавриз, счел необходимым потребовать, чтобы персидское правительство воспретило эриванскому сардарю иметь сношение с царевичем. В противном случае он обещал принять такие меры, которые будут неприятны эриванскому хану, «а мне останется сожаление, что я, стараясь снискивать милостивое вашего высочества благоволение, лишусь оного совершенно невинным образом».

Аббас-Мирза отвечал, что вызов Александра в Персию сделан с согласия Ртищева, но, присовокуплял персидский принц, «мы позволили» царевичу, если он пожелает, остаться и в России. По словам Аббас-Мирзы, в Гюлистанском трактате ничего не сказано о выдаче таких лиц, которые бежат из одного государства в другое и пожелают навсегда в нем поселиться, а потому он не может допустить, чтобы отъезд Александра в Персию мог нарушить дружбу обоих государств.

«Намерение генерала Ртищева позволить ему (царевичу) отправиться в Персию мне известно, писал Ермолов Аббас-Мирзе (В письме от 24-го сентября 1817 г. А. К. А. К., т. VI, ч. II, № 333.), и он, может быть, привел бы его в исполнение, но когда царевич обратился с просьбою к Г. И., умоляя о забвении вины его и о милосердом его призрении, и Е. В. предложил ему милость и благоволение, тогда неприлично достоинству его терпеть, чтобы царевич искал убежище в другой державе, имея способ воспользоваться выгодами, которые братья его получают с благодарностью и покорностью. Царевич и доселе продолжает обещание отправиться в Россию, но уже открыт обман его и сему нет другой причины, кроме тайной и в дружбе обеих держав нетерпимой переписки [276] сардаря эриванского, о прекращении коей просил я повеления вашего высочества и теперь то же покорнейше повторяю.

Простите мне, ваше высочество, удивление, с которым вижу я в письме вашем, что вы позволили царевичу жить под покровительством российской державы, если ему удастся остаться в службе оной. Я осмеливаюсь думать, что нет права давать позволение тому, кто не подданный и по происхождению своему быть им не может, а еще более когда он даже и не в пределах персидского государства».

Что касается до того, что в Гюлистанском трактате ничего не упомянуто о добровольно переходящих из одного государства в другое, то, говорил Ермолов, царевич под эти правила не подходит, так как старается возмутить горцев и нарушить спокойствие областей, принадлежащих России. «Без сомнения, неравнодушны были бы ваше высочество, заметил Ермолов, если бы я покровительствовал кого-нибудь, оспаривающего права ваши на владение некоторыми из областей, и всеконечно не дали бы тому другого истолкования, как поступку неприязненному». В заключение главнокомандующий заявил, что всякое покровительство, оказанное царевичу Александру со стороны Персии, будет принято за нарушение мира.

Отказ Ермолова пропустить царевича был для Мирзы-Безюрга прекрасным предлогом, чтобы уклониться от возвращения в Россию пленных и беглых солдат. Безюрг говорил, что по Гюлистанскому трактату такие лица должны быть возвращены по истечении трех месяцев со дня подписания мирных условий, что с тех пор прошло почти четыре года, и все желающие возвращены, а остались лишь те, которые после нескольких опросов пожелали жить в Персии. Слова эти были чистейшею ложью, так как всем известно, что по случаю прибытия Ермолова, под видом усмирения бунтующих, был выслан из Тавриза баталион, составленный исключительно из русских солдат. Аббас-Мирза возлагал на этот баталион всю свою надежду, вверил ему свою особу и составил из него внутреннюю свою стражу. Понятно, что при таких условиях возвращение беглых было для наследника [277] делом почтя невозможным, и, чтобы удержать их у себя, приходилось прибегать к разным и даже насильственным мерам.

«Известно мне, писал Алексей Петрович Безюргу (В письме от 17-го сентября 1817 г. Акт Кап. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 328.), все обстоятельства, и каким образом русские чиновники допущены были спросить беглых о желании их возвратиться. Известно, какой жестокий присмотр учрежден за беглыми, чтобы не имели они случая обнаружить желание свое и показать раскаяние. Прошу покорнейше не возражать мне на сие, ибо приведение доказательства с моей стороны не сделает чести, и я нахожу удовольствие не обнаруживать непристойных поступков. Уверен я, что великий государь персидский, справедливый и великодушный, с прискорбием примет жалобу мою, если она дойти до него может. Не менее знаю я и то, сколь неприятно будет его императорскому величеству, услышав справедливое мое о том донесение».

Мирза-Безюрг божился и клялся, что сведения, полученные послом относительно беглых, несправедливы.

— Рассказывайте то ребятам, говорил Ермолов. Неужели не вижу я, что столь же трудно вам произнести клятву, сколько для меня понюхать табаку. Неужели возможным почитаете вы скрыть злодейские и подлые поступки с русскими пленными? Не теперь ли еще удерживаете вы насильственно тех, которые желают возвратиться? Не заключаете разве их в темницы, боясь, чтобы не объявили они мне о своем желании? Не дерзайте произнести слова, ибо сегодня один из таких несчастных всполошил сторожей, бросившись с крыши к стоящему у обоза русскому караулу. Он в моих руках, и я, под присягою, снял с него показание, напечатаю ко всеобщему сведению о бесчестном вашем поведении. Если в первый раз в жизни вашей слышите человека, говорящего вам и о вас самую правду, и она неприятна, испытайте заставить меня замолчать. Нас здесь двести человек, среди столицы наследника и войск ваших. Прибавьте к ним еще сто баталионов, и я вас не более уважать буду. Предупредите вашего наследника, что если во дворце, в числе телохранителей его, узнаю русского солдата, не взирая на его присутствие, я вырву его у вас. [278]

Каймакам растерялся, просил выслушать его оправдание, но объяснения не приводили ни к каким результатам, и Ермолов решился, оставив вопрос о беглых нерешенным, выехать из Тавриза. 19-го сентября он имел прощальную аудиенцию у Аббас-Мирзы, причем посольство принято было со всеми знаками вежливости и внимания.

— Я уверен, сказал Аббас-Мирза, что вы остаетесь всем довольны и, конечно, не увозите с собою ни малейшей неприятности. Мне сказал каймакам, что вы согласны оставить чиновника для опроса пленных и беглых русских.

Ермолов промолчал, считая неуместным входить с принцем в объяснение, но на следующее утро заехал с прощальным визитом к каймакаму. Мирза-Безюрг также просил его оставить чиновника для опроса беглых солдат, но Ермолов отказался то исполнить.

— Сегодня ночью, сказал он каймакаму, вы, боясь, чтобы русские солдаты, узнав о выезде моем, не явились ко мне, не только посадили их под караул, но некоторым надели даже колодки.

Указав на неприличие такого поступка, Ермолов собирался уже отправиться в путь, как Аббас-Мирза пригласил посла к себе, желая сгладить недоразумение и размолвку его с каймакамом.

— Будучи одет по-дорожному, отвечал Алексей Петрович, я не смею к нему представиться; экипажи мои отправлены с самого утра, и я не имею с собою другой одежды.

Тогда явился сам Безюрг с уверением, что все будет сделано по желанию посла, и опять просил оставить чиновника.

— Я не хочу быть снова обманутым, отвечал Ермолов, и жалею, что прежде позволил столь нагло себя обманывать.

Вслед затем Ермолов выехал из Тавриза и имел ночлег в селении Софиане. На утро догнали посольство посланные Аббас-Мирзою: мехмендарь Аскер-хан, второй адъютант принца, и мирза, министр финансов наследника. Скрывая истинную цель своей миссии, они передали сначала просьбу принца прислать чиновника для опроса пленных и беглых. Ермолов отказал, и в то время, когда он садился на лошадь, чтобы ехать далее, персияне [279] заявили, что имеют другое поручение, которое объяснят на следующем ночлеге. Алексей Петрович просил объясниться теперь же, но они отвечали, что не хотят останавливать отъезда, и сопровождали посла до г. Маранда. Здесь они передали Ермолову письмо Аббас-Мирзы, уже лично выражавшего желание быть признанным наследником персидского престола.

«Мы были уверены, писал принц (Ермолову, 20-го сентября 1817 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 331.), что вы не прежде выедете из Тавриза, как после вашего ответа на предложенные вам нашими сановниками вопросы, относительно перемены прежнего нашего титула новым, пожалованным нам шахин-шахом, и относительно некоторых других обстоятельств, но сегодня оказалось, что вы, не дав ответа на эти вопросы, выехали из Тавриза.

Мы вчера просили вас объявить нам откровенно, имеете ли вы какое-нибудь к нам лично или к нашим сановникам неудовольствие. Вы выразили полную признательность к нам, и мы полагали, что слова ваши согласуются с вашими чувствами.

Вчера вы в нашем присутствии обещали оставить здесь доверенного чиновника для того, чтобы он, по возвращении баталиона солдат из похода в Бельбас, опросил каждого из них, желает ли возвратиться на родину, и взял бы желающих с собою в Россию. Положено было, чтобы этого чиновника рекомендовал вам каймакам, а сегодня оказалось, что вы ни одного чиновника с этим поручением здесь не оставили. Положено было между нами, чтоб вы без всяких околичностей и со всею откровенностью всегда посещали нас, и если иногда в переговорах ваших с нашими сановниками возникнет пререкание и несогласие, тотчас пришли бы к нам и непосредственно объяснили дело, и, буде следовало бы нам дать какой-нибудь стороне перевес, то перевес этот давали бы вашей стороне. Нам доложили, что вы с каймакамом имели объяснение и не согласились между собою, а потому мы пригласили вас к себе, чтобы изъявить вам знаки нашего внимания и почтения, но вы извинились в принятии нашего предложения под предлогом переодевания. [280]

В прошлую ночь два солдата после ночной зори шли по улице; обходные сарбазы наши схватили их и задержали на основании воинского устава; это обстоятельство послужило к вашему огорчению».

Таким образом, сваливая большую часть вины на Ермолова, Аббас-Мирза говорил, что посылает своих чиновников для того, чтобы они уверили в неизменности «нашего к вам высокопочитания», снискали расположение и «установили правильность отношений ваших к каймакаму, дабы впредь никогда не возникло ни малейшего несогласия между нами и российскими пограничными начальниками, так как мы с вами и с вашими преемниками будем постоянными соседями».

Выражая глубокое почтение личным достоинствам Аббас-Мирзы, Ермолов считал невозможным сохранить добрые отношения с каймакамом, как человеком двуличным и неискренним.

— Я никому не приносил жалобы, говорил Алексей Петрович, хотя имел право роптать, что в поступках каймакама я не имел никакого удостоверения об исполнении справедливых моих представлений и потерял бесполезно время, чтобы вместо самого дела иметь одни обещания.

«Письмо вашего высочества, отвечал Ермолов (В письме Аббас-Мирзе 22-го сентября 1817 г, Акт. Кав, Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 332.), получить я удостоился и на оное имею честь ответствовать. Его величество шах, соответствуя искренним желаниям великого моего государя, утвердил связи дружества на точном основании прежде заключенного в Гюлистане трактата, без малейшей оного перемены. Шестая статья, сохраняя прежнюю силу свою, великие возлагает на нас обязанности в пользу того из сыновей шаха, которого назначит он наследником, но не обязывает теперь же дать ему титул наследника, и его величество шах не рассудил за благо предложить мне о том, ибо сие необходимо заставило бы сделать прибавление к трактату и вызвало бы меня на новые предложения. К тому же российский императорский двор, с давнего времени, не иначе дает сей титул, как на основании трактатов.... [281] Теперь, прекратя дела мои в Султании, не имею я нрава входить в рассуждение о том предмете, о коем его величеству шаху угодно было хранить молчание, которое скрыло от меня точную его волю.

Вашему высочеству донес я, что совершенно всем доволен, и только огорчает меня один скорый отъезд мой из Тавриза. Таковы теперь мои чувства относительно особы вашего высочества, и я окончу жизнь мою с тем почтением, которое приобретают вам от всех редкие качества души вашей и отличные добродетели.

В рассуждении пленных и беглых солдат я имел неосторожность положиться на обещания и хотел оставить чиновника избрать желающих возвратиться в Россию. Довольно мне было разуметь, что когда я был в двух часах пути от Тавриза, то они высланы из оного и оставлены другие войска; довольно было доказательства, как воспрещено было им обнаружить желание, когда один из сих несчастных бросился с крыши в караван-сарае, где были солдаты посольства. Знаю я также, как и прежде допускаемы были русские чиновники к допросу о желании их и как подкупаемы были они на дерзкие ответы, и в последнюю ночь перед моим отъездом как жестоко были некоторые наказаны но одному подозрению. Донесено вашему высочеству, что они наказаны за отлучку после зори; но можно ли поверить, что не было за ними присмотра, особливо после того, как некоторые явились ко мне и когда всякую ночь кругом самого меня и даже по крышам обставляли солдатами и всех нас содержали под караулом? Все сии поступки заставили меня отложить намерение оставить чиновника и поспешить вывести посольство, которое справедливо на меня роптало за таковое с ним обращение.

Поступки подчиненных, конечно, не всегда могут быть относимы на счет начальников, но весьма часто дают понятие о намерении их, ибо подчиненным всегда выгодно угадать волю начальников».

Передав это письмо Аскер-хану и отпустив посланных, Ермолов торопился отъездом, опасаясь быть удержанным еще какими-нибудь требованиями. 22-го сентября он получил известие о кончине генерал-маиора Кутузова; а 24 числа прибыл в [282] Нахичевань. Отсюда Алексей Петрович отправил донесение императору о результатах своего посольства.

«Бог, споспешествующий благим намерениям вашего императорского величества, писал Ермолов (Во всеподданнейшем донесении 25-го сентября 1817 г. Нахичевань.), допустил меня быть исполнителем точной воли вашей. Возложенные на меня поручения в Персии я окончил благополучно. Настояния о возвращении приобретенных нами областей были повторены с твердостью. С таковою же отказал я оные, и границы наши не потерпели ни малейшего изменения. Дружба не весьма была чистосердечна, но получила наилучшее основание, и по-видимому надеяться можно на продолжение оной. Иноземцы не в полном блеске изображали здесь славу вашего императорского величества и могущество России, но смею уверить, что ныне воздается им достойное почтение».

10-го октября Ермолов возвратился в Тифлис, с уважением к персидскому народу и с удивлением к беспорядкам, существующим в административном управлении. По его словам, в Персии не было определенного образа правления: в руках шаха была власть беспредельная, более или менее отягощающая подданных, смотря по личным свойствам царствующего. Господствующею страстью Фетх-Али-шаха была скупость и жажда к собиранию сокровищ. Чтобы приобрести деньги или драгоценные вещи, шах не стеснялся в выборе средств и всякую меру считал законною. Присылая своим приближенным дичь, будто бы им самим застреленную, он назначал, сколько следует заплатить принесшему, и потом отбирал от последнего эти деньги. Такую же точно дань собирал шах и со всех жен, желавших получить с ним свидание, и этот сбор, по свидетельству Ермолова, составлял довольно значительную часть доходов повелителя Ирана. Будучи в Испагани, Фетх-Али призвал к себе Хашим-хана и объявил ему, что прикажет выколоть глаза. Хан предложил 10,000 туманов за сохранение зрения, но шах обиделся, что ему была предложена столь малая сумма, и приказал ослепить своего подданного, но потом опомнился и, сожалея о потерянной сумме, приказал бить по пятам слепого Хашима до тех пор, пока он не внесет суммы в 10,000 туманов. [283]

Грабительство в Персии было обращено в систему и составляло принадлежность каждого лица, пользовавшегося хотя малейшею властью. Без денег и подарков ни милости шаха, ни покровительства сильных, ни даже уважения равных приобрести было невозможно. «Деньги доставляют почести и преимущества, писал Ермолов (Во всеподданнейшем донесении от 31-го октября 1817 г, Акт. Кав. Арх. Ком.; т. VI, ч. II, № 341.), коих персияне ненасытимы; деньги разрешают преступления, с которыми персияне неразлучны».

Вся Персия разделена была на части, вверенные управлению сыновей шаха, из коих второй Аббас-Мирза, при содействии англичан, деятельно трудился над преобразованием войск. Он формировал регулярные полки; организовал прекрасную артиллерию число которой ежедневно увеличивалось. В Персии были основаны хорошие литейный и оружейный заводы и строились крепости по образцу европейских, чего прежде не бывало. Стесненный скупостью отца, но удаленный от всякой роскоши, Аббас-Мирза употреблял собственные деньги на улучшение и усиление своих боевых средств. В половине 1817 года Персия имела до 30 регулярных баталионов тысячного состава и до 100 полевых орудий. Формирование новых войск продолжалось беспрерывно, и рекрутские наборы производились даже из кочующих народов. Как последние, так и сами персияне были умеренны в пище, терпеливо переносили труды и были подвижны — качества весьма удобные для образования из них прекрасных воинов.

«Если, доносил Ермолов, продолжительно будет царствование теперешнего наследника, и ежели последует и одно ему подобное, то соседи не без труда бороться будут с Персиею, и дух завоеваний, который теперь смиряют беспорядок и недостатки, получит полную силу, когда в руки Аббас-Мирзы перейдут и власть неограниченная, и сокровища богатейшие.

Предвижу, что ограждение пределов наших потребует гораздо больших средств и понудит к издержкам, не мало отяготительным. Теперь, государь, совершенно полезны мир и доброе согласие с Персиею, но первая война, к которой воззовет нас [284] необходимость, должна нам дать границу по Аракс. Сей есть единственный способ избежать впоследствии величайших неудобств».

В будущем боевые средства Персии могли еще обратить на себя внимание соседей, но в эпоху пребывания Ермолова страна эта нуждалась в спокойствии, и главнокомандующий был убежден, что пройдут многие годы, прежде чем Персия будет в состоянии помышлять о возвращении потерянных провинций.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888