ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

X.

Прибытие в Петербург Мирзы-Абуль-Хассан-хана, чрезвычайного посла шаха. — Совещания его с представителями Англии. — Письмо Хассан-хана императору Александру. — Ответ государя. — Торжественная аудиенция послу. — Вопрос об уступках Персии. — Письмо императора Фетх-Али-шаху. — Инструкция, данная Ермолову при отправлении его послом в Персию.

Первою и самою главною задачею Ермолова было устройство дел с Персиею и, так сказать, окончательное закрепление Гюлистанского договора.

Мы видели (См. стран. 130.), что тотчас после заключения мирных условий шах поторопился ратификовать трактат и отправить посольство в Петербург. В конце июля 1814 года чрезвычайный посол Мирза-Абуль-Хасан-хан прибыл в Тифлис и намерен был немедленно ехать в столицу, но Ртищев, не получивший не только ратификации трактата, но и никакого ответа на свои донесения, был в затруднении, как поступить ему с прибывшим послом. Он уговорил Хасан-хана остаться в Тифлисе до получения ратификации трактата, и чтобы показать послу, что остановка эта не будет [198] продолжительна, приказал отправить из Тифлиса на Кавказскую линию большую часть свиты посла и все его тяжести. Не уведомленный министерством Ртищев и сам не подозревал того, что события во Франции заставили Императора Александра оставить столицу. Только в конце сентября Абуль-Хасан-хан, в сопровождении генерал-маиора Лисаневича, выехал из Тифлиса и 11-го декабря прибыл в Москву, где был задержан на три месяца. 18-го марта 1815 года посол выехал из первопрестольной столицы и 27-го числа прибыл в Царское Село. Здесь ему было объявлено, что, если желает, он может переехать в Петербург, но что неожиданное появление Наполеона во Франции побуждает императора продолжить пребывание свое в чужих краях. Что же касается до поручений, возложенных на посла «от двора его, то государь император, не имея возможности посвятить им теперь все то внимание, которого они заслуживают, предоставляет себе, по возвращении в С.-Петербург, войти в рассмотрение оных, с искренним желанием найти в сем обстоятельстве возможность дать персидскому правительству новые опыты своей дружбы».

Абуль-Хасан-хан высказал сначала желание остаться в Царском Селе и ожидать возвращения императора, но потом, соскучившись однообразием жизни, вечером 14-го мая 1815 года без всякой церемонии переехал в Петербург. Эта скромность переезда подала повод ко многим толкам в Персии. Торгующие в России персидские купцы распространили слух, что Абуль-Хасан, по прибытии в Петербург, не нашел соответственного своему званию ни приема, ни внимания со стороны правительственных лиц и что, за отсутствием императора, он живет уединенно, всеми оставленный (Отношение Ртищева Вейдемейеру, 15-го июня 1815 г., № 102.). Слух этот проник до Тегерана и возбудил всеобщее беспокойство. Ртищеву пришлось убеждать тегеранский двор в противном, и хорошо еще, что убеждение это стоило только посылки шаху собольего меха и трех ястребов, «для страстно им любимой охоты» (Тоже, от 25-го мая 1816 г., № 69.).

Получивши подарки, Фехт-Али-шах успокоился на счет [199] дружественных связей с Россиею, но не успокоился относительно возвращения части земель, уступленных по трактату. Он требовал от Абуль-Хасан-хана результатов тогда, когда тот не вступал еще ни в какие переговоры и даже не имел ни одной аудиенции. Получаемые из Персии письма ставили посла в крайне затруднительное положение, и он обратился за советом к английскому посланнику лорду Вальполю и к случайно находившемуся в Петербурге, проездом из Персии, сир Гор-Узелею. Последний употреблял все средства к тому, чтобы склонить петербургский кабинет к уступке желаемых Персиею земель. Узелей уверял временно управлявшего министерством иностранных дел, тайного советника Вейдемейера, что утверждению дружбы и доброго согласия между двумя державами более всего может способствовать снисхождение на просьбу посла по сепаратной статье мирного договора, и что уступки со стороны России не могут быть ей ощутительны. Как истый сторонник Персии, сир Гор-Узелей увлекся до того, что советовал русскому правительству отдать даже более того, чем желал тегеранский двор.

— Уступка шаху, говорил Узелей, даже и всех приобретений ваших в том крае до самой Грузии, была бы выгодна для России. Она уменьшила бы бесполезную трату людей и денег. По моему мнению, естественною границею между Россиею и Персиею должна быть река Терек и кряж гор Кавказских. Хищные обитатели тех неприступных мест не могут никогда быть ни истреблены, ни укрощены, но всегда вредны для вас по своей необузданности и многолюдию.

Сир Гор-Узелей уверял, что необходимо поторопиться скреплением дружественных связей, так как ему известно, что посланный Наполеоном г. Жобер уже прибыл в Константинополь и нет сомнения, что имеет виды и на Персию, для восстановления ее против России. Ссылаясь на доверенность к нему шаха, Узелей не прочь был бы явиться и здесь посредником, но не получил на это никакого намека. Петербургский кабинет хорошо понимал, что Англия всеми мерами старалась сохранить свое влияние на шаха, чтобы отвлечь нас от торговли с Индиею через Персию, «ибо, [200] конечно, писал Вейдемейер (Графу Нессельроде от 3-го июня 1815 г.), сент-джемский кабинет не предвидит невозможности в проходе туда через области персидские». По этой причине Англия сначала употребляла все средства, чтобы помешать заключению мира, но когда произошло восстание в Хорасане и Туркмении, сир Гор-Узелей, опасаясь за целость Персии, явился посредником в примирении с Россиею, убедив шаха сделать уступки и обещал возвратить уступленные провинции посредством переговоров в Петербурге. Переговоры эти затянулись на неопределенное время; Узелею оставаться долго в столице России было невозможно, и потому, но взаимному совещанию трех лиц, лорд Вальполь составил от имени Абуль-Хасан-хана письмо к Императору Александру, в котором излагалась просьба и необходимость персидскому послу отправиться в главную квартиру государя.

«Четырнадцать уже месяцев, писал Мирза-Абуль-Хасан-хан, как я выехал из Тегерана и по отсутствию вашего величества из Петербурга зимовал в Москве. Теперь около трех месяцев нахожусь в Петербурге. Во всю мою дорогу я был принят очень дружелюбно и надеюсь, что и всегда так принят буду, о чем я и писал своему государю. В ответ на сие шах пишет, что видит из моего письма, что я живу весело, но не видит никакого окончания дел, мне порученных. Ныне я очень опасаюсь и не смею после такого долгого времени написать шаху, что вы, государь, не здесь, ибо он этому не поверит, потому что в Азии никогда государи из своих государств не отлучаются и никогда не уверятся в том, что государь может оставить свое государство на несколько лет, а между тем все дела могут течь покойно и благополучно.

Находясь чрез сие в большой опасности относительно даже моей жизни, я прибегаю к великодушию вашего величества: дозвольте мне с двумя или тремя служителями отправиться по почте к местопребыванию вашего величества. А ежели сие невозможно, то прошу вас, государь, о другой еще милости, а именно: оставить (уступить) Персии несколько пограничных мест, в которых никакой пользы, кроме больших убытков, для России нет. Если по [201] врожденному вашему великодушию и милосердию, вам угодно оказать нам сию величайшую милость, то успокойте и осчастливьте меня, государь, несколькими строками, для сообщения шаху. Сие великое монаршее благодеяние обрадует всю Персию, и шах, смотря на оное, простит мою медлительность. Сир Гор-Узелей в бытность свою здесь, часто обнадеживал меня в рассуждении вашего милосердия. Теперь он уехал; я один, без знакомых, без друзей, и много беспокоюсь и страшусь гнева шаха. Вся моя надежда на ваше великодушие и милость Бога, который да даст вам силу победить ваших врагов, о чем мы твердим в наших молитвах».

Император Александр не изъявил согласия на новое путешествие Абуль-Хасан-хана, но обещал по возвращении заняться с особенным вниманием возложенным на посла поручением.

«По прибытии в Париж, отвечал Император Абуль-Хасан-хану (В рескрипте от 9-го августа 1815 г. из Парижа. Арх. М. И. Д., 1-8, 1814-1816 г., № 5.), получил я через генерал-маиора Лисаневича письмо ваше. Усмотря из оного беспокойствие ваше на счет встретившихся и невольных с вашей стороны остановок в окончании возложенных на вас поручений, я искренно сожалею, что обстоятельства, столь важные для блага целого мира, продолжили отсутствие мое из России долее, нежели я сие первоначально полагать мог. Вернейшее доказательство, какое вы представить можете вашему государю для удостоверения его в отсутствии моем, есть письмо сие, писанное к вам из Парижа, и из коего известится его величество о происшествиях, не допустивших меня до сих пор заняться делом вам вверенным с тем вниманием, каковое он заслуживает, и окончить оное к взаимному моему и персидского шаха удовольствию. Я надеюсь с помощью Всевышнего достигнуть здесь в непродолжительном времени предмета моих попечений и возвратиться в пределы моей империи, а потому и не приглашая вас к прибытию сюда, возлагаю между тем на вас удостоверить от имени моего его величество персидского шаха в искреннем желании моем утвердить вящше и вящше связи дружбы и доброго соседства, столь счастливо между обоими государствами восстановленные». [202]

Мирза Абуль-Хасан-хан был чрезвычайно обрадован получением рескрипта, прикладывал его, по персидскому обычаю, к голове, несколько раз заставлял себе читать и объявил, что немедленно отправит его шаху с присланным к нему из Персии курьером (Письмо тайного советника Вейдемейера графу Нессельроде от 4-го сентября 1815 г.).

По возвращении императора в Петербург и не дожидая церемонии въезда посла в столицу, Абуль-Хасан-хан, в день рождения государя, 12-го декабря, приглашен был на бал, где был принят с особым монаршим вниманием. 20-го декабря персидский посол имел торжественный въезд в столицу, а 22-го числа был на публичной аудиенции у его величества и у всей императорской фамилии.

В этот день обыкновенный дворцовый караул был увеличен двумя баталионами, из коих один поставлен в сенях, ведущих к лестнице; в прихожих комнатах, по которым приходилось проходить послу, были поставлены шпалерами взводы от полков гвардейской кавалерии. Во дворце были собраны все придворные кавалеры, особы первых пяти классов, гвардии штаб и обер-офицеры.

Входя в аудиенц-залу, Абуль-Хасан-хан сделал первый поклон, посредине комнаты — второй и наконец третий, остановившись перед Императором Александром I.

— Всемилостивейший Государь! произнес он по-персидски. При изъявлении подобающего благоговения, да позволено будет покорнейше донести, что как в прежние времена между двумя высочайшими державами — Всероссийскою империею и Персидским государством — неприязни и вражды не было, а коварства, поколебавшие на некоторое время столь счастливо существовавшую меледу ними взаимную дружбу, ныне Божиею милостию и стараниями споспешествовавших к тому с обеих сторон достойных людей, совершенно истреблены, так что после бурной осени неприятностей настала вожделенная весна дружелюбного сношения, и прочная связь доброго согласия снова восстановилась: то я усерднейше Господа Бога [203] молю, да счастливый сей мир, предзнаменуя и вмещая в себе все возможные блага, сохранится ненарушимо и непоколебимо навсегда. Слава Всевышнему, что сильною рукою и неутомимым постоянством вашего величества сокрушен и истреблен толико до сего страшный Наполеон. Неусыпным попечением твоим, великий государь, восстановлена всемирная тишина, и род человеческий, успокоясь под сению покрова твоего, будет благодарен тебе во веки веков. Бессмертная слава твоя затмит славу Александра древнего.

По прочтении этой речи по-русски, посол поднес грамоту шаха, которую принял управляющий министерством иностранных дел и от имени императора отвечал Абуль-Хасан-хану.

— После всех усилий, сказал он, употребленных всемилостивейшим государем для безопасности его империи и для восстановления всеобщего спокойствия, — усилий, кои Всевышнему промыслу благоугодно было увенчать полным и вожделеннейшим успехом, его императорское величество, помышляя единственно о пользах и благе своих подданных, приемлет с истинным удовольствием приносимые вами, превосходительный посол, уверения в дружбе его величества шаха персидского. Государь император повелел мне уверить вас в искреннем своем желании сохранить доброе согласие, столь счастливо восстановленное между обоими государствами, и в твердом своем намерении споспешествовать к вящшему утверждению взаимной дружбы. Его императорское величество равномерно поручить мне изволил объявить вам особенное свое удовольствие, что его шахову величеству угодно было избрать вас для засвидетельствования дружелюбных его чувств и расположения.

По окончании этой речи, посол представил подарки, и аудиенция была окончена.

Наступили святки. Абуль-Хасан-хан жил в Петербурге праздно и весело, а 20-го января 1816 года подал графу Нессельроде записку, в которой изложил цель своего прибытия и желания шаха. Ссылаясь на краткость трактата, посол выражал уверенность, что трактат этот будет заменен другим, более подробным, который определит взаимные границы, и что он будет иметь возможность видоизменить некоторые параграфы, согласно с желанием шаха. Хасан-хан домогался, чтобы русское [204] правительство, оставив за собою только Дагестан и Грузию, возвратило обратно Персии все земли, уступленные по Гюлистанскому трактату, или часть их за денежное вознаграждение. «Шах, писал Абуль-Хасан (В ноте от 20-го января 1816 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-7, 1816-1818 гг.), полагаясь вполне на известную всем доброту и великодушие императора, убежден, что не получит отказа в просьбах, столь ничтожных в сравнении с величием души государя. Исполнение желаний шаха упрочит дружбу между двумя державами, и слава его величества, распространившись по всему свету, приобретет еще более блеска.»

Домогательства посла о возвращении Персии за деньги всех уступленных земель было более чем странно и не могло быть исполнено, но при дальнейших переговорах оказалось, что Абуль-Хасан-хан руководствовался правилом: проси как можно более — получишь желаемое. Спустя несколько дней, он ограничил свои желания и заявил, что Персия считала бы себя счастливою и вполне удовлетворенною, если бы ей были уступлены ханства: Талышинское, Карабагское и Ганжинское. Хотя это последнее желание видоизменяло вопрос и облегчало переговоры, тем не менее граф Нессельроде счел необходимым напомнить Абуль-Хасан-хану, что не Россия подала повод к последней войне и что, перенося свое оружие за Кавказ, она не имела никаких завоевательных видов, но была вынуждена необходимостью сохранить землю (Грузию), с давних лет вверившую себя ее покровительству, и защитить единоверный народ от нападения Аги-Магомет-хана, угрожавшего оному совершенною гибелью. После смерти Аги-Магомет-хана и вследствие бывшего в Персии междуцарствия, многие области, присоединение которых к России шах признал последним договором, добровольно поступили в ее подданство. Талышинское ханство также с давних пор было под покровительством России и никогда не соглашалось признавать себя зависимым от Персии, и лишь одно ханство Ганжинское было покорено оружием.

После всего сказанного министр иностранных дел счел необходимым заявить Хасан-хану, что, при всем искреннем [205] желании сделать угодное шаху, император Александр не признает возможным следовать «токмо единым побуждениям сердца своего», но считает своею обязанностью принять прежде всего в уважение пользу империи. Граф Нессельроде просил посла сказать по совести: может ли русский император, без душевного прискорбия, согласиться на уступку земель и народов, добровольно присоединившихся к Российской империи?

«При всем расположении соответствовать желаниям его шахского величества, писал Нессельроде (Персидскому послу в ноте от 22-го марта 1816 г. Акт. Кавказ. Арх. Ком., т. V, № 913.), государь император не прежде может приступить к какой-либо решимости, как получив точное сведение о положении нынешних границ и областей, утвержденных мирным договором за Россиею. Сим только образом, а не иначе, его императорское величество изволит надеяться, что можно будет найти способ к оказанию Персии удовлетворения, не подвергая себя опасности поступить во вред существенным своим выгодам, сделав ныне же решительное заключение по таким делам, о коих нужно иметь пояснения, и кое было бы вопреки точным постановлениям договора, служащего неоспоримым доказательством, сколь желания России умеренны, ибо оный договор далеко не соответствует даже тому, чего требует безопасность границ наших. Но поелику нельзя приступить к толь трудному соображению и к нужным по оному распоряжениям иначе, как на месте, то государь император изволил назначить одного из своих военноначальников, удостоенного полною доверенностию его императорского величества, который туда отправится с тем, чтобы обозреть во всей подробности нынешнее положение границ наших, равно как и тех мест, до коих особенно относятся требования его шахова величества.

Для сего поручения высочайше избран генерал-лейтенант Ермолов, и по сведениям, кои от него будут представлены, его императорское величество изволит дать отзыв решительный, сообразив оный с пользами своей империи и с искренним своим желанием сделать угодное его величеству шаху персидскому. [206] Приемля же в рассуждение, что при таковом ходе сего дела, впрочем неизбежном в столь трудных обстоятельствах, нельзя ожидать скорого последствия, его императорское величество предоставляет себе объявить о решительной воле своей посредством чрезвычайного посла, который отправлен будет к его шахову величеству. Государь Император изволил назначить ныне же к сему важному поручению того же генерала Ермолова, который, прибыв в Персию со всеми сведениями, приобретенными на самом месте, тем удобнее может выполнить высочайшие намерения его императорского величества. А потому Государь Император желает, чтобы ваше высокостепенство благоволили немедленно донести высочайшему двору вашему о сем назначении и чтобы вы паче всего оный удостоверили, что генералу Ермолову особенно поручено будет, чтобы он во время пребывания своего в Персии изыскивал все способы, дабы укрепить те дружественные связи, на коих незыблемо должны быть основаны мир и доброе согласие между обоими государствами».

Этот ответ был последним выражением воли Государя, и 22-го мая 1816 г. мирза Абуль-Хасан-хан имел прощальную аудиенцию в министерстве иностранных дел. Он выехал из Петербурга с грамотою императора, выражавшего самое искреннейшее желание сохранить дружбу и удовлетворить желаниям повелителя Ирана.

«По благополучном нашем возвращении в столицу нашу, писал Александр I шаху (В грамоте от 11-го мая 1816 г. Арх. М.И. Д., 1-8, 1814-1816 гг., № 7.), отправленный к нам от вашего шахова величества чрезвычайный и полномочный посол мирза Абуль-Хасан-хан был допущен к нам на аудиенцию без замедления, и дружеская к нам грамота вашего величества, а также приятные дары, с удовольствием от него приняты.

Сие, по силе вечно-мирного договора, торжественное вашего величества посольство для нас тем приятнее, что как из оной грамоты, так и по изустным помянутого посла представлениям, мы удостоверились в твердом и истинном намерении вашего [207] величества сохранять свято и непоколебимо дружбу и доброе согласие, толь счастливо оным договором восстановленные между обоими государствами.

Во взаимство того мы твердо можем уверить ваше величество, что мы не токмо во всякое время будем соответствовать в полной мере таковым дружественным вашим расположениям и ненарушимо наблюдать все, в оном договоре постановленное, но употребим все способы, дабы поспешествовать, сколько от нас зависеть может, к сугубому утверждению связей и доброго соседственного согласия для блага обоюдных наших подданных. Приятно было бы для нас, если бы мы и по всем прочим представлениям оного посла касательно изъясненных им желаний вашего величества могли последовать токмо единым побуждениям сердца нашего и дать ныне же ответ удовлетворительный; но, предпочитая всему пользу Богом вверенной нам империи, и потому желая прежде всего удостовериться, поколику сии представления могут соответствовать существенным выгодам наших подданных, мы избрали одного из приближенных к нам государственных чиновников и, назначив его в качестве чрезвычайного и полномочного посла нашего к вашему шахову величеству, повелели ему, чтобы он, собрав на месте подробные о тех предметах сведения, донес нам обо всем обстоятельно. Мы искренно желаем, чтоб сии сведения нам доставили возможность, согласно с нашим расположением, сделать угодное вашему величеству.»

Вскоре после отъезда персидского посла, высочайшим указом 29-го июня 1816 года, генерал-лейтенант Ермолов назначен чрезвычайным послом в Персию, командиром отдельного грузинского корпуса и управляющим гражданскою частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях.

Алексею Петровичу Ермолову поручено привести к скорейшему окончанию разграничение по Гюлистанскому трактату и на месте убедиться, не представится ли возможным уступить некоторые земли Персии, без нарушения, конечно, наших собственных интересов.

«Каковы бы ни были обстоятельства, писал ему Император [208] Александр (В инструкции от 29-го июня 1816 г. Ак. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 267.), подавшие повод к сему домогательству, нельзя не согласиться в том, что такое требование о возвращении земель по заключении договора, силою которого оне торжественно уступлены, должно показаться довольно странным. Само по себе сие предложение не заслуживало бы никакого уважения, но в отношении принятой мною системы для блага общего, которое, по моему понятию, должно быть нераздельно с существенными пользами моих подданных, оно представляется в другом виде. Все мои усилия в последней достопамятной войне, толь успешно конченной, не имели иной цели, как только привести дела в такое положение, чтобы Европа воспользовалась всеми выгодами, кои доставить может мир прочный и продолжительный. Намерения мои исполнились, и теперь первая обязанность государей и первая потребность народов должны состоять в том, чтобы сие положение дел нерушимо сохранилось. Пример главнейших держав в твердом последовании благоразумной и скромной политике паче всего может тому содействовать, и в сем отношении Россия, по своей обширности, по изобилию всяких способов и особенно по воинской силе своей, больше всех других держав обращает на себя общее внимание, а потому я поставил непременным себе правилом стараться всеми мерами, дабы утвердилось мнение, что преобладание России, доколе я буду управлять ею, обратится единственно к охранению общей безопасности, и что не от нас возникнуть может вновь система общего ниспровержения и разрушения, толь долго свирепствовавшая над Европою во времена Наполеонова владычества. Последуя сему правилу и дабы не подать даже повода к подозрению, что мы имеем честолюбивые виды на счет Персии, я решился, не отвергая вдруг сих домогательств, принять в соображение, нельзя ли в самом деле уступить Персии какие-нибудь земли, в удержании коих нет для нас совершенной необходимости, но за то получить другие выгоды и сим образом найти средство к удовлетворению сей державы без ущерба пользы собственной; в виду же общего понятия поставить явное доказательство, что я первый на самом деле исполняю те правила, о коих другим державам проповедую». [209]

Польза России требовала, чтобы христианское население ни в каком случае не было возвращено Персии, чтобы оно было обеспечено от неприятельских вторжений, а следовательно, чтобы граница между двумя державами была выгодная и удобная для укрепления. После присоединения нескольких ханств к составу империи, вся цель войны с Персиею заключалась в том, чтобы постановить границу по рекам Куре, Араксу и Арпачаю. Естественная граница, обозначенная течением этих рек, представляла существенные выгоды: она устраняла всякие споры о принадлежности смежных пунктов тому или другому государству и дозволяла однажды навсегда учредить дела в таком порядке, что на будущее время не могло бы встретиться никакого повода к взаимным неудовольствиям. Поэтому, не отказываясь совершенно уступить некоторые земли Персии, Император Александр, «при недостатке местных сведений о том крае», поручил Ермолову, если представится возможным, выговорить перенесение границы на рр. Куру, Аракс и Арпачай. «Но буде нельзя приобрести сего иначе, как только силою оружия, писал государь, в таком случае бесполезно было бы заниматься сею мыслью, а должно удовольствоваться нынешнею границею и стараться только о том, чтобы из нее извлечь как можно больше пользы. Впрочем, всякая война, без явного к тому повода со стороны Персии и предприятая для того только, что нам нужно приобрести новые выгоды или удобности, была бы война несправедливая и, следственно, противная принятым мною правилам. Я совершенно чужд всякого помышления о новых завоеваниях, а желаю только, чтобы мир с Персиею сохранился, и дружественные сношения с нею утвердились, и для того при обозрении новых границ вы должны не упускать из вида сего миролюбивого моего намерения».

Независимо от решения вопроса по проведению границы, петербургский кабинет признавал необходимым войти в соглашение с тегеранским двором о более широком развитии торговых сношений, выговорить себе дозволение завести в Энзелях и Астрабаде русские торговые конторы. Что же касается до союза с Персиею, то Император Александр находил более удобным уклониться от заключения каких бы то ни было союзных [210] договоров и предпочитал видеть в ней державу совершенно нейтральную.

«Я искренно желаю, писал он Ермолову, быть с Персиею в мире, и следственно для меня приятно будет все, что послужить может к утверждению связей, на последнем договоре основавшихся, а также к тому, чтобы сии связи обратились в пользу будущих соображений, кои по стечению обстоятельств могут встретиться. Сие требует однако же крайней осторожности и наивнимательнейшего рассмотрения. По уверениям посла шах совершенно расположен по сему предмету соответствовать моим желаниям; но прежде всего решить должно, можно ли приступить к союзу с Персиею без опасения, что от того может последовать для нас гораздо больше неудобностей, нежели пользы. Для России всего нужнее, как кажется, заключить такое обязательство, по которому можно бы было увериться в совершенном нейтралитете со стороны Персии во всех войнах, кои мне случилось бы вести в других местах, где бы то ни было, с тем притом, чтоб я не был обязан во взаимство того брать деятельного участия в распрях Персии с соседними ей народами, ниже помогать ныне владеющему шаху или кому-либо из сыновей его в случае мятежей или несогласий внутренних, кои по всем соображениям неминуемо должны случиться после смерти шаховой.

Он назначил по себе наследником Аббас-Мирзу, но по разным сведениям вероятно, что прочие сыновья Фехт-Али-шаха, особливо же склонный к войне Мамед-Али-Мирза, управляющий ныне южными провинциями, не допустят, чтобы он спокойно воспользовался сим правом. Если бы я руководствовался иными побуждениями, а не теми, что и в Азии после продолжительной войны и тяжких бедствий, так же как и в Европе, нужно восстановить мир, необходимый для пользы моих подданных, и если бы я не был убежден, что для достижения сей цели непременно должно последовать наистрожайшим правилам совершенного миролюбия, то смятения и междоусобные войны, кои должны возникнуть по кончине шаха, могли бы подать повод или предлог к тому, чтобы к условиям договора, в Гюлистане заключенного, были присовокуплены нужные для нас дополнения. Но я чужд сей мысли и, [211] следовательно, не желаю обязательств, кои могли бы дать мне право вступаться во внутренние дела и несогласия в Персии; напротив того, я почел бы таковую обязанность для меня тягостною, ибо она вовлекла бы Россию в новые войны, и потому для меня приятно было, что при последних переговорах на предложенную с нашей стороны статью, чтобы наследство престола было обеспечено в пользу Аббас-Мирзы, сам персидский шах не изъявил своего согласия.

При получении ответной от меня к Аббас-Мирзе грамоты, персидский посол заметил, что в надписи нет титула наследника Персии, домогался наиубедительнейшим образом, чтобы сии слова были прибавлены, но я отклонил сие предложение по уважениям, изъясненным в ответе ему данном. Впрочем уверяйте Аббас-Мирзу при всяком случае, что по вступлении его на престол я никак не отрекусь признать его владетелем Персии; если же удостоверитесь, что, давая сей титул шахского наследника, мы не подвергаемся ручательству за его право на престол, то нет никакой надобности ему и ныне в том отказывать».

Вопрос о престолонаследии в Персии был крайне щекотливый, и объявление младшего сына Аббас-Мирзы наследником, помимо старшего его брата Мамеда-Али, не обеспечивало страну от внутренних беспорядков, могущих произойти со смертью шаха. До сих пор право на персидский престол обеспечивалось только правом сильного, и если Фехт-Али-шах хотел водворить в этом отношении некоторый порядок, то ему необходимо было для объявленного наследника заручиться постороннею помощью. Помощи этой ближе всего было искать у соседней державы — России, и если шах отказался от нее, то потому, что почти одновременно с заключением Гюлистанского трактата тегеранский кабинет заключил с представителем Англии договор, в который была введена весьма оригинальная статья. «Обе договаривающиеся стороны, сказано было в этой статье, взаимно обязуются поддерживать порядок наследия, в каждом из двух государств, ныне существующий». Конституционной Англии было странно искать поддержки в Персии, и английское правительство не утвердило этой статьи, как несообразной с конституциею страны. Англия признала Аббас-Мирзу наследником и обещала именовать его этим титулом, но не [212] принимая на себя никакого в том ручательства. Шах не был удовлетворен таким ответом, но время было упущено, Гюлистанский мир заключен, и надо было выискать предлог, чтобы вступить в переговоры с Россиею относительно поддержки прав Аббас-Мирзы на персидский престол. До отыскания же такого предлога тегеранскому двору приходилось по необходимости придерживаться Англии, всегда старавшейся как можно теснее сблизиться с персидским правительством. При беспрерывных заботах об этом и при содействии деятельных агентов Англия успела усилить свое влияние в Персии до того, что оно стало распространяться даже и на внутреннее управление государства.

«Сколь ни тесны мои сношения с великобританским правительством, писал Император Александр генералу Ермолову, я не могу однако же равнодушно видеть, чтобы власть его усиливалась в соседнем со мною государстве, о котором по необходимости я должен стараться, чтобы оно не было подвержено постороннему европейских держав влиянию. Англия естественно должна желать, чтобы все виды и помышления персидского правительства были обращены к северу, и будет возбуждать в нем против нас подозрения, дабы отвлечь его внимание от юга. Меня не занимают замыслы, чтобы посредством Персии потрясти власть англичан в Индии и, следовательно, я неоспоримо имею право стараться всеми мерами, дабы остановить действия такой системы, которая со временем легко обратиться может и к той цели, чтобы вредить моим владениям за Кавказом. Вследствие сего я признал за нужное при самом начале устранить всякое посредничество Англии в переговорах, с персидским послом здесь производившихся, ибо легко было предвидеть, что всякое его соучастие в столь важном обстоятельстве открыло бы ему множество способов и предлогов вмешиваться час от часа более в дела Персии».

Признавая необходимым сначала ослабить влияние Англии в Персии, а впоследствии и вовсе уничтожить это влияние, Император Александр поручал Ермолову обратить на это особенное внимание и считать в числе главнейших обязанностей своих. «Судя по разным отзывам персидского посла, есть повод к заключениям, что сие влияние, становясь час от часа взыскательнее и обращаясь [213] даже на мелочные подробности внутреннего управления, делается для персиян тягостным и едва ли не заставляет их желать, чтобы от него избавиться. Буде сие справедливо, то вы найдете уже готовый способ, который много поможет вам в сем деле, и вы не оставите воспользоваться оным в полной мере. Впрочем, успехи ваши по сему поручению, должны более состоять в естественном последствии возрастающего к России доверия, нежели в каких-либо иных мерах или в непосредственных с вашей стороны внушениях, и потому в обращении вашем с поселившимися в Персии или аккредитованными при тамошнем дворе англичанами должно быть соблюдено все то внимание и ласки, коих они в праве ожидать от посла дружественной и союзной державы».

А. П. Ермолов отправлялся в Персию в такое время, когда Россия, победоносно окончив продолжительную войну, даровала Европе мир и спокойствие. Первенствующее положение России среди европейских держав давало возможность ее послу убедить тегеранский двор в необходимости сохранять мир и дружбу с русским правительством. Победы, одержанные над персиянами лишь незначительною частью наших сил, должны были указать шаху и его советникам на опасность нарушения дружбы в то время, когда Россия могла располагать всеми своими боевыми средствами. При таких условиях А. П. Ермолову не трудно было утвердить шаха и его министров в том мнении, что для блага Персии необходимо ей быть в мире с Россиею, и следовательно, не домогаться возвращения того, что уступлено по трактату.

«По моим правилам, говорил Император Александр, я не имею даже в помышлении воспользоваться превосходством сил моих, дабы принудить их к новым уступкам. Вся цель сношений моих в Азии состоит токмо в том, чтобы сохранился мир и водворилось спокойствие между народом, сопредельным в том крае с российскими владениями, ибо, под сенью мира и общего спокойствия, я надеюсь утвердить благосостояние и распространить просвещение в землях, лежащих за Кавказом, а также довершить постепенное покорение народов, на нем обитающих».

Миролюбивые виды императора должны были лечь в основание [214] поступков посла, и его поведение должно было клониться только к тому, чтобы укрепить дружбу и ни в каком случае не нарушить ее. Зная пылкий, впечатлительный и упорный характер Ермолова, император советовал ему строго следовать персидскому этикету. «В азиятском церемониале, писал государь, заключается много таких вещей, которые по своей необыкновенности часто кажутся для европейцев неприличными; в таковых случаях будьте вообще сговорчивы, ибо нетрудно различить то, что относится просто к обычаям, от таких вещей, кои можно почесть за унижение» (По поводу того же характера великий князь Константин Павлович писал Алексею Петровичу из Варшавы 25 июня 1816 г.: «О посольстве вашем совсем не удивляюсь. Я вам сказывал всегда и повторяю вам снова, что единственный Ермолов горазд на все. Но избави Боже отрыжки, et comme les extremites se touchent, чтоб, по поводу путешествия вашего, не сделалось с нашей стороны всеобщей прогулки по землям чужим. Шпанская муха много перевела народа во Франции. Избави Бог, чтоб Персия тоже не перевела много православных! Впрочем, все зависит от миссионерства наследника общества Грубера (известно, что многие называли Ермолова именем иезуита-патера, находившегося в Петербурге).). Мы увидим впоследствии, что Алексей Петрович не вполне последовал этому совету и почти совершенно отказался исполнить требования персидского правительства относительно этикета.

Приняв наставления, Ермолов, в начале августа выехал из Петербурга. пробыл несколько дней в Москве в свите государя (О времени пребывания в Москве сохранилось весьма любопытное письмо Алексея Петровича к А. В. Казадаеву от 21-го августа 1816 г. «Я приехал сюда, писал Ермолов, довольно скоро и хорошо. Здесь дождался государя, а теперь живу праздно и весело. Рад чрезвычайно случаю, сделавшему меня свидетелем пребывания здесь государя. Народ в восхищении и боготворит его. Он между приверженными к нему подданными совершенный отец. Так благосклонно его обращение, столько свободен до него доступ. Он обласкал дворянство и все состояния, хотя в другой раз все готовы зажечь Москву без ропота. Для него, кажется, нет ничего невозможного. Я в первый раз вижу подобные чувства и до сего не имел о том понятия. Слава русскому народу!».), и затем в сентябре отправился в Тифлис. [215]

XI.

Прибытие Ермолова в Тифлис. — Число войск на Кавказской линии и в Закавказье. — Состояние поселенных казачьих войск. — Положение края и пограничных дел с Персиею. — Вопрос о вызове царевича Александра в Россию. — Мнение Ермолова о невозможности уступки Персии территориальных приобретений.

Вечером 10-го октября Ермолов прибыл в Тифлис и 12-го числа объявил «всем новым по службе товарищам» о своем вступлении в управление краем и командование войсками, состоявшими из 2 гренадерских, одного карабинерного, 8 пехотных и 4 егерских полков. Полки эти были разделены на две дивизии (19-ю и 20-ю) и на одну резервную бригаду (Девятнадцатую дивизию, расположенную на Кавказской линии, составляли полки: Суздальский, Вологодский и Казанский пехотные, 15-й, 16-й и 19-й егерские. В состав двадцатой дивизии, расположенной в Закавказье, входили пехотные полки: Троицкий, Кабардинский, Тифлисский, Белевский, Севастопольский (перечислен 2-го февраля 1816 г. из 19-й в 20-ю дивизию) и 46-й егерский. Резервная пехотная бригада состояла из Грузинского и Херсонского гренадерских и 7-го карабинерного (бывшего 17-го егерского, в 1815 г. за отличие переименованного в карабинерный) полков. После преобразований, произведенных в 1815 г., каждый пехотный полк состоял из трех баталионов, причем штатный состав полка был определен в 240 унтер-офицеров, 54 музыканта, 2,760 рядовых и 131 нестроевых.). Кавалерия состояла из Нижегородского драгунского (В Нижегородском драгунском полку было семь эскадронов, в коих во всех было по штату 126 унтер-офицеров, 23 музыканта, 1,260 рядовых и 97 нестроевых.) и 15-ти донских казачьих полков (Из них девять в Закавказье. В каждом донском полку было по штату 10 урядников и 550 рядовых.), сборного линейного полка (Состоявшего по штату из 18-ти урядников и 482 рядовых.) и команды астраханских казаков (Из 6-ти урядников и 94-х казаков.). При корпусе находились: 6 артиллерийских рот (Батарейные № 29-го и № 30-го, особо для Грузии сформированные; батарейная 20-го, легкие 39-го и 40-го — все три составляли 20-ю артиллерийскую бригаду, и гарнизонная № 57-го артиллерийская рота.), [216] конноартиллерийская казачья команда (Из двух унтер-офицеров и 24-х рядовых.), 3 гарнизонные полка и 6 гарнизонных баталионов (Гарнизонные полки: Астраханский (двухбаталионный), Владикавказский (трехбаталионный) и Кизлярский (двухбаталионный). Баталионы: Моздокский, Каспийский морской, Ленкоранский, Бакинский, Дербентский и Потийский.).

Таким образом подвижная или действующая часть боевых, сил пехоты простиралась до 45,000 штыков штатного состава, 6,926 челов. кавалерии и 131 орудия (48 батарейных, 60 легких и 24 конноказачьих). Из этого числа лишь третья часть могла находиться на Кавказской линии, главнейшую охрану которой составляли поселенные казачьи войска: Гребенское, Терское семейное, Терское кизлярское; казачьи полки: Кубанский, Кавказский, Хоперский, Волгский, Моздокский и Моздокская горская команда с причисленною к ней Луковскою станицею.

Во всех этих войсках был значительный некомплект, а поселенные казачьи полки принуждены были высылать на службу людей престарелых и даже малолеток.

В помощь поселенным войскам, для облегчения их трудной службы, высылались на линию донские полки, но в 1815 году признано было необходимым число их на Кавказе уменьшить. Отечественная война значительно ослабила боевой состав Донского войска, а между тем донские полки необходимы были для пограничной стражи на всем протяжении нашей границы от Ботнического залива до Черного моря. Донцы выслали на службу почти весь служилый класс, и атаман, опасаясь в будущем как за экономические условия войска, так и за приращение населения, просил о возвращении некоторых полков на Дон. Находя эту просьбу уважительною, Император Александр, 14-го апреля 1815 года, приказал возвратить все донские полки, находившиеся на Кавказской линии, с тем, чтобы на будущее время охрана линии была возложена на одни поселенные казачьи войска. Лишаясь таким образом содействия шести донских полков, бывший тогда главнокомандующий, генерал от инфантерии Ртищев, приказал в поселенных полках и войсках зачислить на службу всех неслужащих казаков. С приведением этой меры в исполнение кавказские казаки [217] должны были выставлять ежегодно на службу 8,550 человек. Цифра эта, в сравнении с общим числом населения, была так велика (Для сравнения мы приведем следующую таблицу:

), что в домах оставались только старики, не имевшие сил обрабатывать землю. Казаки принуждены были продавать последнее имущество и покупать необходимое оружие, без которого невозможно было ни пахать, ни косить сено. Чтобы сколько-нибудь облегчить население, приказано было возвратить в войска всех казаков, находившихся при городских и земских полициях, при разных гражданских чиновниках, при карантинах и при приставах у горских народов. Вместе с тем признано необходимым ходатайствовать: 1) о сравнении в чинах кавказских казаков с донскими; 2) о производстве жалованья тем казачьим офицерам, которые находились на службе вне своих станиц; 3) об отпуске всем казакам провианта и фуража; 4) о сложении с казаков обязательства продовольствовать проходящие команды за кормовые деньги и 5) об обращении в казаки всех горцев и осетин, живших в Моздокском и Георгиевском уездах.

Все эти меры не могли быть быстро приведены в исполнение, а между тем кордонная служба требовала определенного числа [218] людей, уменьшить которое было невозможно. На службу выходили 16-тилетния дети, отцы с двумя и тремя сыновьями, оставляя дом и хозяйство на попечение женщин. Прибывший на линию главнокомандующий был встречен бесчисленными просьбами и жалобами на безвыходное положение казаков. Он приказал отправить на Дон только два полка, а остальные четыре просил императора оставить на Кавказской линии. «Я осматривал донские полки, доносил Ермолов (Императору в сентябре 1816 г. Чтения общества истории и древностей 1866 г., кн. III.), идущие в Грузию на смену. В них нет ни одного человека менее 19 лет возраста, и в самую войну 1812 года, когда взяты были отставные на службу, не было ни одного 16-тилетняго в походе. Что заключить должны неукрощенные горские народы о поголовном вооружении линейных казаков и что могут (сделать) против их малолетные казаки, тогда как и хорошие донские полки не с первого шага бывают им страшными?»

Действительно, необходимо было много навыка и личной храбрости для того, чтобы воспрепятствовать горцам производить хищнические вторжения, и надо сознаться, что кордонная служба казаков была неудовлетворительна.

«Из поступающих ко мне о происшествиях на Кавказской линии донесений, писал Ермолов генерал-маиору Дельпоццо (От 28-го октября 1818 г. Чтения общества истории и древностей 1862 г. кн. IV.), вижу я, сколь слаба и неисправна кордонная наша стража, сколь нерачительны и худо исправляют должность свою командующие постами офицеры. Я требую от вашего превосходительства возможной в сем случае строгости, ибо оскорбительно для меня слышать справедливые на счет неисправности воинской стражи укоризны, и в правилах моих нет снисхождения к нерадивым».

Требуя энергии и деятельности, главнокомандующий сознавал, однако же, что не одно нерадение было причиною дурного отправления кордонной службы и плохого обеспечения жителей от грабежей горцев. Ермолов видел, что в основании этого беспорядка лежит дурное размещение постов, отсутствие между ними удобных [219] сообщений, плохие гигиенические условия, в которые были поставлены войска, и недостаток их.

Разбросанные по постам казаки и солдаты жили в землянках, тесно, сыро и посреди убийственного климата; назначение команд на некоторые посты было равносильно с смертным приговором, и «меня устрашает, доносил Ермолов, необычайная смертность в войсках, которая среда мира истребляет более воинов, нежели самая жестокая война против здешних неприятелей». Алексей Петрович решил, во что бы то ни стало, перенести посты на другие, более здоровые места, устроить казармы и улучшить пути сообщения. На все это надо было время, а между тем смертность нс прекращалась, и в войсках Грузинского корпуса был огромный некомплект. Вместо 45,000 человек пехоты было 37,360 человек, а вместо 6,926 челов. кавалерии находилось налицо 5,948 человек, следовательно общий некомплект простирался до 11,866 человек. По отдаленности Грузинского корпуса, пополнение его полков производилось весьма медленно и не редко такими рекрутами, которые за негодностию оставались не назначенными в войска, расположенные внутри империи. Мало того, во время следования рекрутских партий на Кавказ, лучшие люди оставлялись по дороге в разных командах, а взамен их отправлялись старые и негодные к службе солдаты. Так, в 1821 году рекруты, назначенные на Кавказ, собирались в Харькове. Начальство военных поселении самовольно оставило у себя тысячу человек лучших, а взамен их, под предлогом необходимости конвоя для рекрутских партий, отправило с ними тысячу старых, никуда негодных солдат поселенных баталионов. Узнав об этом, Ермолов просил начальника главного штаба князя Волконского запретить подобные «операции» с рекрутами, хотя, прибавлял он, «я менее всех прихотлив на счет наружной красоты солдата и в понятии моем нет солдата худого, лишь бы имел силу нести ружье и ранец».

Независимо от такого способа пополнения, в Грузинский корпус часто ссылались за наказание штрафованные нижние чины и даже офицеры. Считая подобную меру обидною для войск, заслуживших боевую славу, переносивших все труды и лишения, Ермолов просил императора воспретить присылку в его корпус [220] людей недостойных и порочных. Государь изъявил на то согласие и «отныне впредь, писал Ермолов в приказе (От 6-го апреля 1817 г.), гг. офицеры не увидят между собою таковых, за поведение которых должны бы были стыдиться. В рядах храбрых солдат Грузинского корпуса не станут недостойные разделять с ними труды их и славу».

Ревнивый к славе и чести своих подчиненных, Алексей Петрович жестоко преследовал всякого рода злоупотребления, как среди военной, так и гражданской администрации. Злоупотребления эти существовали с давних пор, и главнокомандующему приходилось бороться с ними на каждом шагу.

Прошло 15 лет со времени присоединения Грузии к России; владения наши широко раскинулись в Закавказье, но для умиротворения края, для внушения туземному населению доверия к русскому правительству сделано было весьма мало. Достигнуть последнего можно было только тогда, когда среди населения явится сознание в преимуществе правительства справедливого, сильного, пекущегося о благе своих подданных, перед произволом и жестокостью азиятских деспотов, не признающих ни личной, ни имущественной собственности и чуждых веротерпимости.

С первых же дней своего прибытия в Грузию Алексей Петрович встретился с такими порядками, которые требовали немедленного и коренного преобразования.

«Дворянство чрезвычайно грубое и необразованное, писал он графу Аракчееву (Графу Аракчееву 26-го января 1817 г. Сборник историческ. материалов из архива 1-го отделения собственной Его Величества канцелярии, стр. 406.), в котором прежних царей их беспутное и самовластное правление ожесточило сердце и в нем посеяло семена неблагодарности. Недоверчивость к правлению, никаким законом неруководимому, заставила по необходимости изыскивать средства ему противоборствовать. В дворянстве, имеющем добродетели, от того произошло бы единодушие; в грузинах родились различные партии. Бессилие царей их утвердило, и когда случалось, что цари предпринимали что-либо в пользу дворянства, всегда таковые действия относились не к благим их намерениям, но к боязни. [221]

Цари не воздерживались от присвоения собственности частных людей, а дворянство оттого почитало всякий способ обогащения добрым. В службе царей и должностях вдались в воровство и неправду, в жизни частной сделались грабителями своих подданных. Грузия недавно принадлежит России. Медленное образование дворянства не переменило еще свойств его, и разве продолжительное весьма время произведет перемену. Правительство наше не имеет здесь ни приверженных людей, ни благодарных, и вообще все не в полной мере чувствуют счастие принадлежать российскому государю.

Я нашел Тифлис город многолюдный, наполненный живущими и беспрерывно приезжающими из соседственных земель. Полиции совершенно не было, кроме нескольких негодных квартальных и десятских. Сборы с жителей производились без толку, издерживались деньги без отчета. Богатый и бедный платили поровну с лавки и комнаты. Различие состояний не принималось в рассуждение.

Я учредил квартирную комиссию, которая должна определить сбор по способам каждого, дабы поровнять повинность. Дворянство с трудом выбрало депутатов и обиделось, что их сравнивают в повинности с прочими состояниями. Купечество и граждане имели несколько собраний, толковали самым превратным образом намерение начальства и оказывали явное неповиновение власти, отзываясь, что хотя они и видят в том пользу, но как сего не было прежде, то и теперь того не хотят. Я не допустил о том формального донесения, но велел им растолковать, что буде они почитают распоряжение начальства утеснением, могут подать жалобу, но что приказание начальства должны исполнить, или их заставят то сделать. Кончилось выбором депутатов. Здесь невозможно ничего предпринять, из чего не вывели бы самых возмутительных толков. Например, камеральное описание называется здесь счислением народа для набора рекрут, о чем здесь и слышать не хотят. Введение дворянской грамоты и выбор дворянских депутатов называется всеобщим разорением, ибо дворянство должно будет доказывать законное право на владение своим имением. Боятся обязанности служить; боятся вырвать себя от [222] праздности, главнейшего свойства здешнего дворянства и вообще всего народа. Доселе во всеобщем беспорядке, точно, большей части дворянства нет ясных доказательств на собственность. Многими захвачены или казенные, или им не принадлежащие земли, и хаос сей должно разрешить общее размежевание для собственного спокойствия жителей и прекращения тяжб и ябед.

Вот предстоящие мне трудности, но я примусь за все с терпением. Я не употреблю слабых мер, которые обращались нам во вред. Больно мне признаться, что после князя Цицианова, некоторые из предместников моих, слабостию своею, приучили к неповиновению и утвердили дух мятежный. Не всегда строгая справедливость была знамением их поступков. Покровительство не всегда снискивалось правотою и честию. Пути кривые отверсты были для пронырливости и подлости. Доверие к правительству не укоренилось, уважения должного ко власти не существует. Причины много раз возгоравшихся мятежей и бунтов оттуда происходят. Виновники последнего бунта или мало наказаны, или наказаны менее виновные. Явные все здесь, а некоторые не только прощены, но есть даже и награжденные.

Мое поведение совсем будет другое. У меня нет власти, нет воли, кроме силы законов. Но отвечаю, что сила будет полная, без уважения лиц. Отвечаю, что будут повиноваться и вскоре даже без малейшего ропота. Здесь у всех общая мысль, что надобно страшиться общего негодования, которое здесь всегда является в виде бунта. Подобными страхами изведывали робость начальников и вырывали потворство и слабые меры. Во мне нет сей боязни, и я смело заключаю, что редки будут подобные прежним происшествия или совсем, может быть, не случатся».

Со вступлением наших войск в Грузию, окрестные горские народы не имели никакой религии, а с прибытием Ермолова они почти все были мусульмане, явные враги христианству, ревностно хлопотавшие о распространении магометанства. Миссионеры всех религий находили средства с успехом распространять свое учение в массе народа, но одного только учения не слышно было в горах — учения православной церкви. Иезуиты, лютеране и кальвинисты, проповедовавшие каждый свою религию, встречали покровительство и [223] поддержку со стороны главнокомандующих, которые не могли найти двух-трех достойных православных священников для отправления их в горы миссионерами.

Учрежденная в 1745 году так называемая осетинская комиссия, имевшая целью проповедовать христианское учение в горах и преимущественно между осетинами, с первых же шагов своей деятельности не исполнила в точности возложенной на нее обязанности и не внушила к себе доверия со стороны населения. Осетины крестились из-за приобретения личных выгод, но не по убеждению в преимуществах христианской религии. В 1777 году императрица Екатерина II приказала дать наставление протопопу осетинской комиссии, чтобы он не считал исполненным долг свой «в торопливом сподоблении крещения», но старался бы желающим креститься внушить силу христианского учения и «руководствовать ко всякому благонравию, без чего крещение, диким людям преподаваемое, едва ли не может быть названо злоупотреблением одного из величайших таинств веры христианской».

Синод постановил тогда, чтобы проповедники не заявляли населению, что они присланы по распоряжению правительства, чтобы они крестили только тех, которые достаточно познакомились с догматами христианства и утвердились в вере, и, наконец, чтобы «никаких непристойных и до звания проповеднического не касающегося разглашений» не делали. Постановление Синода не было исполнено, и к сожалению в миссионеры попадали исключительно такие лица, которые были совершенно незнакомы с правилами нравственности. В этом отношении особенно развратною жизнью приобрел себе известность архимандрит Илларион, впоследствии удаленный и отданный под суд. Его примеру, в меньшей, конечно, степени, следовало и все остальное духовенство, входившее в состав комиссии и посвятившее себя на проповедь евангельского учения. Проповедники вмешивались в дела, до них не касавшиеся, производили разбирательства гражданских дел, отклоняли жителей от повиновения светскому начальству и уверяли, что каждый крестившийся делается свободным и не будет платить никакой повинности своим владельцам.

Мало того, священники уверяли новокрещенных, что все то, [224] что до крещения украдено ими у карталинских жителей, останется без взыскания, и всякий крестившийся осетин «не будет у себя иметь никого более из начальников, как токмо монахов, и ни один местный начальник не смеет сделать каких-либо с осетин взысканий без воли духовенства» (Письмо Ермолова архиепископу Досифею 26-го октября 1816 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, 487.).

Преимущества, предоставленные, по словам духовенства, каждому крещеному осетину, были столь очевидны, что население толпами спешило креститься из одного желания приобрести личные выгоды. В 1815 году архиепископ телавский и грузино-кавказский Досифей уведомил главнокомандующего, что с мая и по декабрь месяц того года окрещено в христианскую веру в самых дальних местах Кавказских гор более 14,000 душ обоего пола, и что все новокрещенные народы начали вести жизнь тихую и покойную и являют приверженность к государю своему и начальству.

«Из сего ваше императорское величество сами изволите усмотреть, доносил Ермолов (Во всеподданнейшем донесении 15-го ноября 1816 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 489.), вероятное ли дело, чтобы в течение столь короткого времени можно было привести такое множество в христианство и до такой степени, что народы посредством крещения обратились уже к покорности, тогда как иные, будучи погружены в самом закоснелом невежестве, занимались единственно воровством, грабежами и смертоубийством, поставляя сие последнее ни во что, и тогда как большая часть их не знает грузинского языка, то каким чудесным образом могли они понять от проповедников слова Божия христианскую веру и чрез оную смириться?»

Из всего этого видно, «что таинство св. крещения совершено было с торгу вместо того, чтобы просвещать народ закону Божию не прельщениями, а примером кротости и убеждениями о пользах, кои приносит христианская вера». Как только осетины узнали, что крещение в будущем не будет давать им никаких ни [225] личных, ни имущественных привилегий, они отказывались переменять религию, и в 1817 году окрещено было только 24 души (Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 502.).

Если миссионерская деятельность нашего духовенства была совершенно неудовлетворительна, то с другой стороны и сами главнокомандующие придавали весьма малое значение распространению христианства и не видели в нем могущественного рычага к умиротворению края и смягчению диких и необузданных нравов населения. Те из жителей, которые добровольно принимали православие, и многочисленное христианское население, разбросанное среди присоединенных к империи мусульманских провинций, не пользовалось ни покровительством, ни защитою правительства. Отданное в распоряжение ханов христианское население обязано было платить особую дань дин-паи (шелк за веру) за право исповедовать свою религию. «Сия дань, доносил протоиерей Иосиф (Митрополиту Феофилакту 16-го апреля 1821 г. Там же, № 544.), была из всех податей самая величайшая и которую обязаны были давать ханам одни только христиане, за дозволение им оставаться при своей религии, отчего имевшие хотя достаточное состояние весьма часто доводимы были до крайней бедности и, наконец, не в силах будучи, с каждого дома, платить каждогодно ханам по 20 фунтов шелку, по необходимости совращались в магометанство».

Предоставленная по трактатам неограниченная власть ханам была причиною того, что вопрос о лучшем гражданском устройстве их владений затягивался на долгое и, можно сказать, на неопределенное время.

Князь Цицианов, при недостатке боевых средств и будучи окружен внешними и внутренними неприятелями, принужден был присоединить ханства к России при помощи трактатов. Необходимость вырвала у него в пользу ханов условия снисходительные, которые впоследствии оказались столь же противными нашим интересам, сколько обременительными и для самого туземного населения. Хан управлял подвластным ему народом с неограниченною властью, и хотя не имел права казнить смертью, но мучить и истязать своих подвластных ему никто не запрещал. Ханское [226] достоинство было наследственным, и русское правление в ханствах могло быть введено не иначе как по прекращении наследственной линии или измены. К сожалению, до назначения Ермолова даже и измена не служила достаточным основанием для уничтожения ханской власти. Так, после измены Ибраим-хана карабагского, граф Гудович утвердил в ханском достоинстве сына его Мехти-Кули-хана, человека весьма нерасположенного к России, но до времени скрывавшего истинные свои чувства. С изменою шекинского Селим-хана, в богатом его владении введено было сначала русское управление, но потом тот же граф Гудович, без всякой надобности и опутанный интригою, вызвал из Персии Джафар-Кули-хана хойского, утвердил его ханом с нисходящим потомством и таким образом дал все средства к тому, чтобы не только он до своей смерти мог грабить народ, но и впоследствии передать управление своему сыну Измаилу-паше, утвержденному в звании шекинского хана генералом Ртищевым. Измаил был бичом для своих подвластных, и едва только Ермолов прибыл в Тифлис, как был завален жалобами шекинцев на бесчеловечные и жестокие поступки хана. Все способы грабежа и притеснения подданных, все роды истязаний, которые только можно придумать, были применяемы ханом над лицами, им преследуемыми часто из одного каприза или из желания наживы. Из множества примеров достаточно привести один, хорошо характеризующий жестокость Измаил-хана.

В 1816 году в сел. Ханабади был убит семилетний сын муллы Абдуллы, причем мальчику нанесено было несколько ран кинжалом в грудь и перерезано горло. Подозрение в убийстве пало на трех евреев из сел. Карабалдырь, и Измаил-хан приказал привести их в дер. Дехнэ, куда и сам отправился. Там, в месте, назначенном для загона скота, обвиняемых били палками, клещами рвали у них носы, уши, щеки, грудь и наконец выбили зубы. Не довольствуясь этими истязаниями, Измаил-хан приказал выбитые зубы вколотить в головы. Евреи не признавались в убийстве и, страдая от мучений, сложили вину на евреев дер. Варташены. Хан тотчас же послал за оговоренными, и их было приведено 30 человек. Выбрав двух, Измаил подвергнул их точно [227] таким же мучениям, а третьего заставлял признаться в убийстве или принять магометанство. Когда тот предпочел переменить религию, то его все-таки били палками, а затем той же участи подверглись и остальные 27 человек. Один из несчастных был взят в Нуху, там убит, и тело его брошено в крепостной ров. В дер. Варташены были отправлены ханские слуги с приказанием избить жидов и завладеть их имуществом. Воля Измаила была исполнена в точности: еврейские дома были все ограблены, женщины изнасилованы, и ханские слуги, захватив до 34,280 руб. денег, много скота и других вещей, возвратились в Нуху.

Главнокомандующий не мог оставить без внимания подобные поступки шекинского владетеля и вынужден был обратиться к нему с словами угрозы.

«Господин генерал-маиор хан шекинский! писал Ермолов (В письме от 3-го ноября 1816 года. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1075.). Едва приехал я сюда, как уже закидан просьбами на вас; не хочу верить я им без исследования, и приятно бы мне было, чтобы оные оказались несправедливыми, ибо в каждой из них описаны действия одному злонравному и жестокому человеку свойственные. Я поручил удостовериться о всем том чиновнику, заслуживающему веры. Если точно откроет он те же жестокости, которые делаемы но воле вашей, что могут доказать оторванные щипцами носы и уши, то я приказал всех таковых несчастных поместить в доме вашем до тех пор, как вы их удовлетворите. Чиновника вашего, который одного жителя бил палками до того, что он умер, и тело его брошено в ров, я приказал взять, и по учинении над ним суда он будет лишен жизни.

Советую вам, генерал-маиор хан шекинский, быть осмотрительным в выборе чиновников, назначаемых для приведения в исполнение воли вашей; паче еще советую, чтобы воля ваша не была противна милосердию и великодушию государя, который управление ханством вверил вам совсем не в том намерении, чтоб народ, его населяющий, страдал во дни славного его царствования, [228] и ручаюсь вам, что если я найду жалобы основательными, я научу вас лучше исполнять намерения всемилостивейшего вам государя.»

Письмо это не изменило положения шекинцев и лишь заставило хана принять меры к сохранению, в случае нужды, своей личной свободы. Окруженный своими соотечественниками, выходцами из Ход, ненавистными шекинцам, Измаил продолжал грабить и притеснять своих подвластных. Шекинцы видели одно спасение в защите главнокомандующего и посылали к нему жалобу за жалобою. «Если бы моря обратились в чернила, говорили они, деревья в перья, а люди в писарей, то не могут описать тех обид и бесчинств, какие причинили нам хойцы... Когда Джафар-Кули-хан (отец Измаила) с подвластными своими прибыл в Шеки, то Боже сохрани! — хойцы были с таким видом, что и диаволы от них отвращались: на спинах их по лоскуту рубища, ноги у них босы, на головах шапки 15 лет. В таком положении они были и еще сто тысяч раз хуже. Как скоро только живот их насытился хлебом, они, как хищные волки, напали на жизнь и имущество наши». Ханские любимцы и советники начали с того, что обобрали в Нухе ружья под предлогом, что на то есть воля русского императора. Обезоружив население, хойцы стали отбирать лошадей, катеров, дойных буйволиц и наложили новые подати на жителей. Население умоляло Ермолова избавить его от хана и беков и ввести русское правление. Главнокомандующий готов был придти на помощь жителям, но удовлетворение их просьб откладывал до ближайшего и личного знакомства как с ханами, так, и с образом их правления. Знакомство это должно было последовать в самом непродолжительном времени, так как прежде отъезда в Персию Ермолов должен был осмотреть вновь постановленные границы. С этою целью, вскоре после прибытия своего в Тифлис, он отправил обер-квартирмейстера Грузинского корпуса, полковника Иванова, в Талышинское ханство, а генерального штаба штабс-капитана Муравьева 2-го — в Борчалинскую, Памбакскую, Шурагельскую, Шамшадильскую и Казахскую дистанции. Сам же Алексей Петрович намерен был осмотреть Елисаветпольскую область, Карабагское и другие ханства; но масса вопросов и дел, [229] решение которых зависело от личного присутствия главнокомандующего, надолго задержали его в Тифлисе (Дневник А. Соколова. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-7, 1816-1818 г., № 11.).

«Предместники мои, писал Ермолов (А. В. Казадаеву, от 18-го ноября 1816 г.), а более еще противные им обстоятельства, оставили мне много трудов, но вместе с ними возможность заслужить доверенность государя и так щедро рассыпанные на меня милости.

Скажу тебе, как другу, приемлющему участие во всем до меня касающемся, образ моей жизни. В пять часов я в мундире: солнце не встает ранее меня. Тотчас принимаюсь за дело, и в продолжение дня немного остается свободного времени. В вечеру, по обыкновению, приходит весьма много людей, которые, не зная чем заняться, ничего лучшего не находят, как придти скучать ко мне. Половина или более из них не говорят даже по-русски, следовательно ты представить можешь, что разговор мой с ними не весьма занимателен. Некогда почти книги взять в руки, общества нет никакого, развлечений ни малейших. Нет ничего удивительного, если, всегда занимаясь делом, в продолжение некоторого времени сделаешь что-нибудь порядочное. Не знаю, надолго ли таким образом меня станет, но иначе невозможно, ибо много нашел расстроенного или того, что по необходимости должно быть приведено в другой совсем вид. Сколько ни остерегаюсь я перемен, но оне однако же неизбежны. На многие вещи не могу я смотреть с той стороны, с которой видел их мой предместник (генерал Н. Ф. Ртищев). Не с тем говорю, я, чтобы винить его, но лета его, образ воспитания обоих нас положили между нами разницу. Он опирался на долговременной своей службе, на сильных связях своих и тем считал себя в праве на уважение. Я простой солдат, но которому счастье сделало многих завиствующих. Нет у меня связей, и я похож на поденщика, который трудами своими должен отрабатывать некоторое к себе внимание. Так всегда чувствовал я, и отсюда происходила моя деятельность».

Только на другой день по отправлении этого письма, т. е. 19-го [230] ноября, главнокомандующий мог выехать в Елисаветполь и далее в Карабаг, где познакомился с ханом и осмотрел границы.

Карабаг произвел на него весьма грустное впечатление: посреди роскошной природы и богатой растительности видны были развалины городов и больших деревень, остатки обширных шелковичных садов, свидетельствовавших о богатом некогда состоянии одного из лучших уголков Закавказья. Во всем Карабаге было не более 24,000 семейств; остальное население или увлечено в плен, или разошлось по разным местам от беспрерывных вторжений персиян и притеснений хана.

Мехти-хан не заботился о благосостоянии своих подвластных, проводил время в распутстве и ничем более не занимался, как охотою с собаками или ястребами. Ханством управляли уполномоченные им лица, обиравшие как народ, так и самого хана. Все заведения, устроенные отцом Мехти-хана, были в упадке, и даже не только не было признака роскоши, в которой жил его отец, но и самый замок или дворец хана представлял развалины; «любимцы расхитили собственно принадлежащее ему имущество до такой степени, что ему не достает средств к содержанию себя приличным образом» (Записки А. П. Ермолова.).

Из Карабага Ермолов отправился в селение Зардоб, виделся с ширванским ханом, выехавшим к нему навстречу, и потом проехал в сел. Менгечаур, где ожидал его Измаил-хан шекинский. Алексей Петрович нашел в нем человека «наклонностей развратных, в управлении подвластными неправосудного, в наказаниях не только неумеренного, но жестокого и кровожадного».

Личное свидание с главнокомандующим убедило ханов, что наступил предел их капризной воле, что промежуток времени, разделявший нового главнокомандующего с кн. Цициановым, должен исчезнуть безвозвратно, и его заменят ограничение произвола, строгая законность и правосудие.

С другой стороны, личное знакомство с ханами убеждало Ермолова, что пока народ будет находиться под властью таких [231] лиц, как Мехти и Измаил-ханы, до тех пор вновь приобретенные мусульманские провинции не сольются с империею и будут не более как неприятельскою страною, временно занятою русскими войсками. Удаление ханов и введение русской администрации являлось необходимостью, и Ермолов стал подготовлять общественное мнение шекинцев, что Измаил недостоин быть ханом. Пользуясь тем, что Мехти-хан карабагский (шушинский) был бездетен и слабого здоровья, Алексей Петрович находил необходимым, в случае его смерти, не назначать хана, хотя наследником считался его племянник Джафар-Кули-ага, хорошо известный русскому правительству, как изменник и виновник истребления персиянами баталиона Троицкого полка. Казалось бы, что поступки Джафара должны были удалить его навсегда из Карабага, но генерал Ртищев, по непонятным соображениям, нашел возможным вызвать его из Персии, исходатайствовать прощение, признал его в прежнем полковничьем чине и объявил наследником ханства. Ермолов успел испросить согласие императора не утверждать его ханом, говоря, что найдет благовидные причины не допустить его управлять ханством (Во всеподданнейшем донесении от 17-го февраля 1817 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1264. Отношение графа Нессельроде Ермолову 25 мая 1817 г. Там же, № 1016.).

Удаление ханов из их владений было необходимо еще и потому, что почти все они были в постоянных сношениях с персиянами отчасти по родству, а отчасти из желания приобрести более самостоятельности и избавиться от русского правительства, ограничивающего их произвол и дикую волю. Персидское правительство старалось воспользоваться этим желанием, и Ермолов скоро убедился, что в основании политики тегеранского двора лежит вероломство, двуличие и полнейшее невежество; — качества, которыми обладал и «сам отличный сын шаха» Аббас-Мирза.

Сохраняя дружественные сношения с Россиею, персидский принц не считал предосудительным вести тайные переговоры и переписку с ханами и возбуждать противу России не только пограничных мусульман, но жителей Дагестана и Грузии. [232]

Вскоре по прибытии в Тифлис, Ермолов узнал, что царевич Александр решился пробраться в Персию и что тегеранский двор содействует ему в этом присылкою весьма значительной суммы денег. Александр отправил большую часть своей свиты, а сам был задержан анцухцами, согласившимися его отпустить в Кизляр, но не в Персию. Убедившись в коварстве Александра, анцухцы отправили к главнокомандующему семь человек старших и письмо Дельпоццо, в котором заявляли о своей преданности и готовности покориться русскому императору.

«Я имел удовольствие получить ваше письмо, отвечал Дельпоццо (В письме от 25-го октября 1816 г. Ак. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 65.), и радуюсь, что вы приняли благое намерение быть верноподданными его величества — это есть единственное средство, которое возвратит вам изобилие в вашем состоянии и утвердит ваше спокойствие, не подвергаясь никаким опасностям; словом, водворит между вами то благоденствие, кое составляет счастие в настоящей нашей жизни.

Анцухцы! не подумайте, чтобы я вас обольщал: ложь или неправда мне незнакома; истина и справедливость суть неизменяемые мои правила, и я ручаюсь вам, что вы получите все те выгоды, которыми пользуются сыны отечества. Прошу вас не сомневаться нимало в словах того старика, который в преклонных летах своих не имеет другого удовольствия, другой радости, другого счастия, как в доставлении всего оного народу».

Прием, сделанный Ермоловым, ободрил их и уверил, что русское правительство, по крайней мере на этот раз, не намерено силою оружия принуждать анцухцев к выдаче царевича. Население успокоилось, а Александр, переговариваясь с нами, не прерывал связи с персидским правительством. Он отправил в Тегеран своего приверженца, князя Ивана Цицианова, с шестью человеками старшин, которые должны были остаться там заложниками в доказательство того, что анцухцы наступающею весною проводят царевича в Персию. Александр поручил ему сказать эриванскому хану, что он с русскими никогда не помирится и отправится в [233] Эривань в феврале месяце, а может быть и прежде, но что для выезда ему необходимы деньги. При переезде через границу посланные были задержаны, и у князя Цицианова найдено письмо царевича, в котором он писал Аббас-Мирзе, что намерен был немедленно отправиться в Персию, но выпавшие снега препятствуют этому. Князь Цицианов и его спутники были арестованы, и главнокомандующий требовал, чтобы в течение трех недель анцухцы непременно выдали царевича. В противном случае, говорил Ермолов, спутники князя Цицианова будут непременно казнены и непримиримым их врагам джаро-белоканцам будет разрешено истребить жен, детей и имущество анцухцев (Письмо Ермолова анцухцам, от 18-го ноября 1816 г. Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 67.).

Вместе с тем главнокомандующий писал Александру (В письме от 11-го ноября 1816 г. Там же, ч. I, № 363.): «От собственного поведения вашей светлости зависит теперь поселить во мне двоякие чувствования, т. е. чтоб я к особому моему удовольствию признал в вас сына покойного царя Ираклия, коего память весьма много почитается в России, и возымел бы к особе вашей все должное уважение, или принял бы невыгодные на счет вас заключения, как о беглеце, не заслуживающем никакого внимания, что весьма было бы для меня прискорбно. Не погневайтесь, впрочем, что я объясняюсь с вами так откровенно. Я солдат, привык идти всегда прямой дорогою и говорить то, что чувствует мое сердце. А потому не скрою перед вами и того, что если бы, паче чаяния, неблагоразумие ваше столь далеко простерло в вас дерзость, что вы осмелились бы не исполнить обещания, данного вами самому государю императору, и обратились бы опять к коварствам, то даже и тогда я ничего не предприму против особы вашей светлости для того, что я разумею вас совсем иначе, нежели как другие до сих пор вас разумели; и для того еще, что таковой поступок возбудил бы во мне справедливое к вам неуважение, похожее на самое презрение».

Письмо это и требование, предъявленное анцухцам выдать царевича не произвели желаемого действия. Анцухцы отказались [234] выдать Александра, отвечали, что не опасаются угроз главнокомандующего и будут иметь дело с одним только «кизлярским генералом» (Дельпоццо). Попытка министерства иностранных дел помимо главнокомандующего войти в сношение с горцами через генерал-маиора Дельпоццо сбила с толку анцухцов; они видели в нем единственного представителя русской власти и не признавали никого другого.

«Если ты поверишь, писали они Ермолову (Акт. Кавказ. Арх. Ком., т. VI, ч. II, стр. 32, № 71.), лжи Ивана (кн. Цицианова) и его сопутников, то от этого нам не будет пользы; мы сами не верим его словам и лжи и не поколеблемся, если ты даже решишься убить всех наших людей, которые в твоих руках. Клянемся великим Аллахом, что с нашей стороны никогда не воспоследует измены и коварства эмиру Александру-хану. Ты в своем письме требуешь, чтобы мы его отправили к тебе. Ей Богу мы ему не изменим и не окажем коварства, если бы ты даже перебил всех наших людей, не исключая наших жен и детей. Этого дела от нас не жди. Мы исполним то, что нам повелел русский падишах. Вот наш единый путь: исполнение воли падишаха, который приказал нам слушать кизлярского генерала и которому также об этом приказано. Мы кроме его никого не послушаем. Если хочешь, отправь людей наших, которые при тебе и в твоих руках, к кизлярскому генералу. Мы отправимся и соберемся с ним и заключим мир; иначе делай как хочешь. Мы получили твое письмо, наполненное строжайших угроз, что ты сожжешь наши жилища, перебьешь наших детей. Ей Богу, мы не горюем от этого слова и не принимаем угроз, с какой бы стороны оне ни были. Мы принимаем только волю русского падишаха и не изменим ни тебе, ни другому. Если воля падишаха не исполнится, вина падет на тебя. Мы свои дела поручили ему».

Резкий и категорический отказ анцухцев заставил преданного нам тогда аварского хана явиться посредником в деле вызова царевича и в надежде на награду захватить его в свои руки. Ахмет хан аварский писал Ермолову (Там же, стр. 862, № 74 и № 75.), что он давно уже ведет [235] переговоры с Александром, но он твердит одно, что если император окажет ему милость и пожалует кусок хлеба, то он сделается ему верным слугою. «Я переговариваюсь с Александром кротко, прибавлял аварский хан, дабы он доверился мне, и говорю ему, что я не оставлю ходатайствовать о нем у вас, великого сардаря, и что вы не оставите просить о нем государя, который простит ему вину и одарит его клочком земли или жалованьем или другими милостями, — одним словом, что он не останется без выгод, если явится ко мне. Он как будто полагается на мои обещания и говорит, что явится ко мне, когда откроется дорога через горы и по-видимому раскаивается в неприходе к вам. Вот все его слова. Бог знает, правда или нет. Если вы пришлете лекарство, от которого человек умирает съевши его в пище или питье, то, может быть, удастся употребить это смертоносное средство против такого известного изменника, хотя бы он находился и там (в Анцухе)».

Последнее предложение аварского хана было сообщено царевичу, и он основал на нем отказ выехать в Россию. Он ссылался также на письмо Карганова, в котором было сказано: «Поздравляю тебя с приобретением от государя хлеба отца твоего.» «Я так полагал, писал Александр Бастамову (В письме от 27-го января 1817 г. Ак. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 367.), что государь пожаловал мне Грузию, ибо хлеб моего отца была Грузия. После чего вы прибыли сюда и с какою честью я принял его (Карганова) ты своими глазами видел и что он здесь сделал, то тебе хорошо известно, которое ни его величеству не было прилично, ни мне. Ныне приобрел он себе внимание Ермолова и весьма стараются тайно ядом меня окормить, что и говорить ужасно. Дело сие я в подробности узнал и по самой истине знаю. Прилично ли государю подобное неприличное дело; но я полагаю так, что на такое гнусное дело нет воли государя».

Александр писал генерал-маиору Дельпоццо, что весною 1817 г. он непременно выедет к нему на личное свидание. Такое обещание было уже не первым, и царевич отлагал свидание то до осени, [236] то до весны. Не веря обещаниям Александра, Ермолов писал ему, что если с началом весны он не исполнит данного обещания, тогда он запретит Дельпоццо иметь какие бы то ни было сношения с царевичем, «как с человеком лживым, не имеющим ни совести, ни доброй веры (Письмо Ермолова царевичу, 27-го января 1817 г. Акты Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 368.)».

«Я весьма удивляюсь, отвечал царевич (Ермолову, в письме от 9-го февраля 1817 г. Там же, № 369.), что вы делаете такого рода предписание; сие неприлично искренности вашего сердца. Не безызвестны вы, что я не вашей команды, что вы пишете повеление с гневом». Александр жаловался на Карганова; говорил, что он никогда не уполномочивал его вести переговоры и просил прислать Карганова в Кизляр, где при свидании с Дельпоццо обещал разоблачить все неприличное поведение непрошеного ходатая. Что же касается до своих сношений с тегеранским двором, то царевич прямо и откровенно говорил, что, не получив удовлетворения от русских, ему невозможно отступиться от персиян. «Можно ли было мне жить столько времени в Дагестане, спрашивал царевич, если бы я не имел из Персии вспоможения (Письмо царевича Георгию Бастамову, 12-го февраля 1817 г. Там же, № 370.)?» «Будьте уверены, писал он Ермолову, что никто не может принудить меня отстать от иранского государя, ибо двадцатый уже год, как я по милости его живу, и не следует осуждать меня за то, что я пишу к нему, когда только время позволит, доколе государь удовлетворит мою просьбу».

«Вы пишите, отвечал Ермолов (В письме от 3-го марта 1817 г. Там же, № 372.), что никто не может принудить вас отстать от государя персидского, по милости коего живете двадцатый год. Напротив, я уважаю в вас чувство благодарности к нему; но, если бы вы имели чувства приличные рождению вашему, не лучше ли было бы обязанным быть тому государю, который благодетельствует всем родным вашим и ближним? Вы уверяете меня, что все мои предместники, кроме маркиза Паулуччи, желали поймать вас и отравить. Признаюсь вашей [237] светлости, что если когда-нибудь могу желать иметь вас в руках моих, то другого намерения не имею, как отправить вас к семейству вашему и, доставя случай воспользоваться милостью великого государя, заставить раскаяться в постыдной и неприличной жизни, которую вы так давно проводите. Что же касается до того, что я хочу лишить вас жизни, то я удивляюсь, что вы можете иметь мысль сию, ибо письмо мое к вам ясно изображает, что я нимало вас не уважаю и отнюдь не разумею вас опасным, а потому совершенно равнодушен, живы ли вы или нет. Прошу увериться, что жизни вашей не полагаю ни в какую цену, и она в совершенной безопасности как человека, которого поведение в молодости развратное, в совершенных летах бесчестное и постыдное, кроме презрения, ничего не заслуживает».

Все это было, конечно, справедливо, и в глазах не только Ермолова, но и его предшественников, Александр вовсе не имел того значения, какое придавало ему министерство иностранных дел. Опасаясь того, чтобы царевич не поселился навсегда в Персии, граф Нессельроде писал Ермолову (В письме от 13-го марта 1817 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-13, 1806-1837 гг., № 10.), что если бы тегеранский двор обратился с домогательством, чтобы Александру было дозволено ехать в Персию и основать там свое пребывание, то чтобы главнокомандующий ни в каком случае не изъявлял на то своего согласия, по известным качествам сего царевича. «Его величеству, прибавлял при этом наш министр иностранных дел, угодно, чтоб ваше превосходительство употребили все способы, чтобы пресечь ему пути к побегу и вызвать его в Россию, стараясь преклонить его к тому добровольным образом или принудив иными средствами».

Главнокомандующему трудно было удовлетворить такому желанию, тем более, что из перехваченного письма царевича видно было положительное его желание отправиться в Персию, а не в Россию. Александр писал эриванскому хану, что получил письмо от Аббас-Мирзы, в котором было сказано: «если Александр-мирза успеет предстать в шахское присутствие в то время, когда [238] представится русский посланник, называемый Ермолов, было бы кстати» и Царевич писал, что, получив это письмо, он исполнился таким удовольствием, которое вместимо только на всем пространстве от востока и до запада, что он не едет только по невозможности переезда через горы и не имеет денег. Александр уверил эриванского хана, что в Дагестане «все старшины тамошних городов и деревень, кадии, эмиры, визири и даже дети в колыбелях и мертвецы в могилах, и их (дагестанские) птицы суть покорные слуги шаха и его сына шах-задэ, и никто не сложит с себя этого долга, если бы даже он был сирота. Если вы пожелаете, они готовы прислать сто тысяч и более войска. Пусть в таком случае шах пришлет к ним воззвание и казну (Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 1363.)».

Переписка Аббас-Мирзы с царевичем Александром и желание тегеранского двора видеть его у себя до прибытия русского посла, ясно указывали, что в лице Персии мы должны были видеть скорее тайного врага, чем союзника, и главнокомандующий понимал, что при тогдашнем положении дел иначе и быть не могло.

Возвращение Абуль-Хасан-хана в Тегеран без всякого ответа относительно уступки Персии земель, приобретенных Россиею по Гюлистанскому трактату, было крайне неприятно шаху и в особенности его воинственному сыну Аббас-Мирзе. Уверенность получить непременно эти земли обратно исчезла сама собою, и оставалась лишь слабая надежда, что, быть может, русский посол согласится уступить хотя часть земель или те пункты, приобретение которых Персия считала для себя весьма важным и необходимым. И вот, по совету своих приближенных, Аббас-Мирза, самовольно и не спрашивая разрешения отца, стал собирать войска, надеясь, что боевая готовность персиян и значительное число персидских войск устрашит посла и заставит его быть более уступчивым в заявлениях тегеранского кабинета. Опасаясь, что такой самовольный поступок может быть не одобрен шахом, и сознавая, что сбор войск не может быть произведен скрытно, Аббас-Мирза распустил слух, что русский посол едет в Персию не с [239] обыкновенною свитою, а с 12-ти тысячным корпусом (Отношение Ермолова графу Нессельроде от 4-го января 1817 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 284.). Этого известия, не смотря на всю его нелепость, было достаточно для того, чтобы в Тегеране одобрили осторожность и меры, принятые авангардным начальником, и Аббас-Мирза получил разрешение не только собирать войска, но укреплять границы, чинить старые и строить новые крепости. Приближенные шаха советовали ему поддержать свои требования силою оружия, и большинство из них желало разрыва с Россиею.

«Жители пограничных земель в Персии, доносил Ермолов (Во всеподданнейшем рапорте от 9-го января 1817 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 285.), желают очень войны, ибо в продолжение оной правительство их ласкает, боясь измены, и не взыскивает податей. В мирное время подати разорительные и способ управления злодейский. Знатные люди государства все ищут войны: они тогда удовлетворяют корыстолюбию своему, расточая казну шахскую. Легко, быть может, что Англия сильным влиянием своим возбудит войну, дабы Персия не обратила внимания своего на беспокойства в Индии, а более опасаясь, чтобы мы, по дружественным с нею связям, не заставили ее на них оглянуться».

Не смотря на личное желание шаха сохранить мир, он, по совету англичан, готовился к военным действиям. Услужливые союзники обучили до 32,000 регулярных войск и, чего прежде никогда не было, формировали регулярную кавалерию. По всему видно было, что Персия желала встретить посла во всеоружии и готовая на всякие случайности.

А. П. Ермолов спрашивал императора, как поступить ему в случае возобновления вопроса о возвращении Персии приобретенных нами земель? Не было сомнения, что персидское правительство будет домогаться в Тегеране того, чего не достигло в Петербурге, а между тем личный осмотр части границ и сведения, доставленные полковником Ивановым и штабс-капитаном Муравьевым (Первый возвратился в Тифлис 20-го декабря 1816 г., а второй 7-го января 1817 г.), [240] убеждали главнокомандующего в невозможности уступить хотя бы самый незначительный клочок земли.

Граница наша с Персиею начиналась от Шурагельской провинции, совершенно ровной и открытой; прилегавшая к ней Памбакская провинция была окружена высоким хребтом гор, упиравшимся в р. Аракс и отделявшим от Персии провинции Казахскую и Шамшадыльскую, Елисаветиольский округ и часть Карабага. Далее граница обозначалась течением р. Аракса, шла через Муганскую степь и, входя углом внутрь Персии, огибала Талышинское ханство. Дороги через горы, составлявшие часть западной границы, были удобопроходимы для пехоты и кавалерии, но без артиллерии. Так как персияне производили свои набеги по большей части без артиллерии, то, сосредоточивши свои силы в Эриванской области, они всегда могли ворваться в Шурагельскую или Памбакскую провинцию. Для защиты их Ермолов считал необходимым построить в узле дорог крепость, подобно тому, как построена была крепость в Елисаветполе, оборонявшая часть Памбакской провинции и Карабаг. Последний был открыт для вторжения персиян по всему течению реки Аракса, но отступление для них было затруднительно, а впереди лежащие открытые места за Араксом обнаруживали всякий сбор и движение неприятеля. Это неудобство заставляло часто персиян двигаться по Муганской степи, где зимой было множество кочующего народа, а в прочие времена года обитали змеи — «единственная ее оборона». Через Муганскую степь проходила лучшая дорога из Персии в Талышинское ханство, но при достаточных силах в Карабаге дорога эта была вполне прикрыта движением из Карабага в тыл наступающему персидскому отряду. Само ханство Талышинское было беззащитно, и находящихся там войск было далеко недостаточно для его охраны: надо было ослаблять себя в других пунктах, чтобы послать войска для защиты небольшого пространства земли, не приносящей никакой пользы и населения бедного и до крайности разоренного. «С теперешними там силами, доносил Ермолов, надобно, отдав все во власть неприятеля, сидеть в Ленкоранской крепости. Если же упорствовать в защите ханства в том виде, как оно теперь, надо построить во многих местах крепостцы, разделить последние силы и при [241] первых неприязненных действиях лишиться между ними сообщения».

Таким образом в случае оборонительной войны наша обширная граница с Персиею требовала значительного количества войск, и выходом из столь затруднительного положения было одно средство: действовать наступательно или через Эриванскую область, или через Карадагскую провинцию.

Не смотря однако же на все неудобство проведенного разграничения между Россиею и Персиею, возвращение последней какой-либо провинции признавалось совершенно невозможным. «По образу границ наших, доносил Ермолов Императору Александру (Во всеподданнейшем донесении от 9-го января 1817 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 286.), можно было бы без всякой потери отдать Шурагельскую провинцию, но она не в последнюю приобретена войну, а есть древнее достояние Грузии. Государь российский не разрушит состава земли, прибегшей под сильную его защиту. Можно было бы без потери уступить ханство Талышинское, но оно под покровительством России 20 уже лет. Отец нынешнего хана, сильный одним именем своего государя, противился долго Персии, без всякого почти от нас пособия, и равнодушно терпел разорение. Сын его не ропщет на бедность и верен вашему императорскому величеству. Уступление ханства сего Персии худое произведет впечатление на подвластных России народов и худо истолкует могущество ее покровительства. Я осмеливаюсь думать, что в пользу дружественных с Персиею отношений, буде можно надеяться таковых от правительства, худо основанного, еще менее утвердившегося, согласиться возможно сделать его независимым под гарантиею обеих держав. Однако же в сем случае ожидать должно, что хан будет более привержен к Персии, от которой имеет в виду получить отнятую часть ханства его, и ничего от нас».

Итак, по мнению Ермолова, из всех приобретений, сделанных Россиею, без вредных последствий невозможно было ничего уступить Персии, ибо граница, хотя и неудобная, при малейшем изменении делалось еще более трудною для обороны. Император [242] Александр разделял мнение главнокомандующего и, решившись не делать никаких уступок, поручил своему послу привести на память персидскому правительству те объяснения, которые были даны в Петербурге Абуль-Хасан-хану. Из повторения послом того же, что было объявлено в Петербурге, персидское правительство должно было понять и заключить, что отказ есть следствие необходимости, а не желание нарушить мирные отношения. При таком решении посольство в Персию видоизменяло свой характер, и так как послу не предстояло уже вести переговоров, а объявить только волю императора, то на усмотрение Ермолова предоставлялось, ехать ли самому в Тегеран, или послать вместо себя другого генерала. Известия о сборе войск и приготовлении персиян к военным действиям были достаточным предлогом, чтобы главнокомандующий остался в Тифлисе, но Ермолов предпочел ехать сам.

«Умедленный обстоятельствами отъезд мой, доносил он (В собственноручном всеподданнейшим донесении от 17-го апреля 1817 г. из Тифлиса. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-7,1816-1818 гг., №7.), произвел в Персии величайшее сомнение, и нетерпеливое желание открыть того причины не могло утаить страха, что ваше императорское величество переменить изволили дружественное к Персии расположение. Итак, дабы переменою посла не утвердить более в сем мнении и для точнейшего исполнения воли вашего императорского величества я отправляюсь сам, ибо, полагая войну неизбежною, персияне не имели бы доверия к послу на место мое отправленному и могли бы даже не почитать себя в обязанности оказать приличествующее ему уважение, которое, быв уверены в дружбе, они, без сомнения, окажут мне, и столько уже знают меня, что из сведений, мною полученных, заключать должно, что собранные Персиею войска призваны осторожностию к обороне, а отнюдь не решительностию к нападению («Должен вашему сиятельству сказать, — писал Алексеи Петрович в тот же день графу Нессельроде, — что, зная страх, который я навожу на персиян именем моим главнокомандующего в здешнем краю, я обязан ехать в Персию и им воспользоваться, чему много способствовать будет и то, что они приписывают мне такие свойства, которые наиболее их в том страхе утверждают. Знаю я, что подобное мнение не есть ручательством за личную мою безопасность, но и для оной нередко надобно одно лишь счастие. Персияне не умели лучше истолковать медленность моего отъезда и прекратить разные о том толки и сумнения в народе, как уверить его, что я удержан возникшим в Грузии бунтом» (Собственноручное письмо от 17-го апреля 1817 г.).). [243]

Явный ропот отягчаемых поборами жителей и отложившаяся Хорасанская область, соседственная непримиримым туркменцам, не суть обстоятельства, благоприятствующие войне внешней, особливо когда Порта, междоусобиями раздираемая, не может подать помощи.

Не гордость прежняя шахов или мнение о могуществе своем заставляет теперешнего шаха желать пред лицом своим видеть посла вашего императорского величества. Ему надобно непокорливых подданных устрашить силою союза с великим государем и тем пересечь пути к измене и бунтам. По многим таковым причинам заключаю я, что Персия не будет настоятельно требовать возвращения потерянных земель или без большего труда отклоню я требование и явлю пред шахом в достойном виде великодушие вашего императорского величества уделением новых выгод, которых столько легко приобретение.

Предметом главнейшего наблюдения моего будут следующие обстоятельства: 1) До такой степени должна быть уважаема нами Персия, в дружественных ее к нам отношениях, и можно ли на государство, худо основанное, порочно управляемое и никакой политической системы не имеющее, положиться в прочности мира или по крайней мере в некотором продолжении оного, и легко ли правительство совращаемо посторонними влияниями; 2) до какой степени может Персия заслуживать презрение в состоянии неприязненном с нами или — когда по смерти шаха впадет она в прежние беспорядки и безначалие — определить, каким образом, не препятствуя раздорам и междоусобию и не вмешиваясь в оные, остаться спокойными и обратиться к усмирению внутренних неприятелей, всегда вредных нам, а наиболее когда заняты мы внешнею войною. Обратиться также к устройству здешнего края, требующего важных преобразований, к которым трудно приступить, не будучи уверену по крайней мере в трех и более годах спокойствия».

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888