ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XXVIII.

Отношения между Ермоловым и Паскевичем. — Состояние Кавказского края и войск по донесениям Паскевича, генерал-адъютанта Бенкендорфа и кн. Долгорукова. — Командирование в Тифлис начальника главного штаба барона Дибича. — Донесения его Императору Николаю I. — Удаление А. П. Ермолова и назначение Паскевича главнокомандующим на Кавказе.

С самого приезда из Москвы и по день возвращения в Тифлис из Карабага Паскевич тщательно собирал данные, чтобы обвинить Ермолова, удалить его от управления краем и самому занять его место.

Распуская войска на зимние квартиры и передавая начальство над теми, которые оставались в Карабаге, князю Мадатову, генерал-адъютант Паскевич произвел инспекторский смотр своему отряду, чтобы узнать внутреннее состояние войск и судить по ним о других частях, не бывших в отряде, «ибо, — писал он (Приложение А. в всеподданнейшему донесению Паскевича, 11-го декабря 1826 г. Военно-учен. арх., отд. II, дело № 4439. См. также «Русскую Старину», 1872 г., т. V, стр. 710.), — известно, что все войска, входящие в состав корпуса, в одинаковом находятся положении» (Мы увидим, что такое обобщение было далеко не верным.).

Представившиеся на смотр части оказались, по его словам, в самом грустном положении: многие полки не получили годовых [699] вещей и аммуничных денег и почти всем не было выдано жалованья за майскую треть 1826 года. Мундиры на нижних чинах были разных сроков; начиная с 1821 г., «частью с половинным числом пуговиц, так ветхи, что от многочисленных заплат не только не предохраняют от стужи здоровье людей, но даже отнимают вид солдата».

В большей части полков ранцы были изорваны, ремней к ним не было и носились они на веревках и тесьмах. За неполучением годовых вещей, — доносил Паскевич, — почти все нижние чины более одной рубашки, которую на себе носят, не имеют и через то нуждаются крайне в белье. «Зимние панталоны, как объявили мне нижние чины, выдают им носить только тогда, когда бывают в Тифлисе в карауле, а в прочее время сберегаются в полковых цейхгаузах; люди же носят разного цвета брюки, покупаемые ими на собственные свои деньги и из старых казенных панталон переделанные».

Вещевое довольствие зависело не от главнокомандующего, а от комиссариатского департамента военного министерства и отпускалось из ставропольской комиссии. По принятому порядку, полковые приемщики отправлялись из Закавказья с пешими командами в сентябре за получением на следующий год и часто для пополнения вещей недобранных «по милости комиссии» за прошлое время. По причине разного рода задержек в комиссии, а затем по бездорожью в горах, приемщики возвращались в полки в июне или июле следующего года, т. е. полгода спустя после назначенного срока, «когда рубахи и сапоги износились в прах, а мундиры были в заплатах». Протесты Ермолова были бессильны: «тузы-подрядчики и сытые тогдашние комиссионеры не обращали на них внимания». Достоинство отпускаемых материалов было очень плохое. По свидетельству современника, когда Император Николай I, во время коронации, подарил всем офицерам сукно на обмундировку, то дошедшее до офицеров сукно было бурого цвета, «добротою в роде байки, хотя образчики из комиссариата были высланы порядочные».

При таких достоинствах материала и способах его отпуска, амуничные вещи еще были в пути, когда вспыхнула персидская [700] кампания. Разбросанные небольшими частями войска с работ, с разных постов и укреплений, налегке и форсированными маршами спешили к назначенным им сборным пунктам. О снабжении их годовыми и другими вещами некогда было и думать, и весьма естественно, что войска явились перед глазами Паскевича не в блестящем виде. Он знал порядок довольствия, знал откуда и как оно производилось, и удивляться тому, что солдат плохо обмундирован, было нечего. Но случай этот был весьма удобен для опорочения Ермолова; и Паскевич не преминул им воспользоваться. Впоследствии под его начальством войска были не в лучшем положении: «Мы возвратились из Персии, — говорит участник («Русский Архив» 1873 г., № 9, 1573.), — в дырах и заплатах, не только солдаты, но и офицеры. На парадах, при взятии Тавриза и после штурма Ахалцыха, солдаты в шинелях, офицеры в сюртуках (хотя сам Паскевич и генералы были в мундирах) проходили мимо его (Паскевича) колоннами, шагом и строем Ермоловских времен и получали искреннюю благодарность». Но это было тогда, когда Паскевич достиг того, чего искал, а теперь он находил все дурным: полковые подъемные лошади были стары, худы и к службе негодны; конская амуниция на столько ветха, что к употреблению не годилась. Обоз был старого образца, некрашеный и во многих полках заменялся туземными повозками «самого плохого разряда».

Командная часть, по словам Паскевича, была в самом неудовлетворительном состоянии: маиор 42-го егерского полка командовал шестью ротами 7-го карабинерного полка, а баталионный и полковой командиры последнего полка с четырьмя ротами находились в другом месте; артиллерия была составлена из разных рот (Император также не одобрял раздробления войск и в рескрипте от 24-го октября писал Ермолову: «Рассматривая распоряжения ваши на счет образования отрядов, я заметил, что ни в одном из них не соединены полки целыми их составами, но что каждый отряд составлен из частей разных полков. Меру сию я не одобряю, ибо ничто не может так расстроить военный порядок в полку, как раздробление оного на отдельные команды, и потому я настоятельно требую, дабы вы, в сие время бездействия, озаботились о соединении таковых по всей возможности и избегали впредь раздробления оных без крайней необходимости, стараясь, дабы каждый полк, сколь можно, поступал в отряд в целом своем составе и под командою собственных своих командиров» (Акт. Кавк Арх. Комиссии, т. VI, ч. II, № 695).). Войска не знали своим бригадных и дивизионных командиров и инспекторских смотров почти не было. [700]

Таково было первое впечатление, произведенное войсками на генерала, только что приехавшего на Кавказ. Нет сомнения, что все сказанное Паскевичем было справедливо, что со стороны Ермолова были недосмотры и упущения, но того и другого не избег впоследствии и сам Паскевич, оставшись главным начальником войск и края. Кавказские войска не могли, конечно, представиться на смотр в том виде, в каком представлялись они Паскевичу внутри России, но если несколько месяцев компании и один переход, например, через Балканы почти расстраивает части и уничтожает одежду, то что сказать о тех полках, которые года по два не видали своей штаб-квартиры, были раскинуты побаталионно и поротно на огромном пространстве и лишены возможности вести правильное хозяйство. При ежедневных стычках с неприятелем до инспекторских ли смотров? При несоразмерности боевых сил с охраняемым и умиротворяемым пространством можно ли держать полки в сборе, не перемешивая баталионы и роты? Многим полкам или отдельным баталионам приходилось, по необходимости, дробиться на части, смешиваться с ротами и командами других полков и ходить в бой под начальством старшего из штаб-офицеров, не разбирая — был ли он своего полка, пехотинец, артиллерист или кавалерист. Отстоявши честь и славу русского оружия и выручив товарищей другого полка, собранный на скоро отряд нередко шел далее, соединялся с какою-либо частью третьего полка, получал нового командира и бил врага точно так же, как с своим ротным или баталионным командиром. В настоящее время многие истинно военные люди стремятся к тому, чтобы роты разных полков, сведенные в один баталион, действовали дружно, братски выручая друг друга и не справляясь о заслугах и достоинствах поставленного [701] над ними начальника; чтобы они шли беззаветно за тем, кому поручено вести их в бой. На Кавказе этот обычай выработался давно в силу обстоятельств и существовал еще в двадцатых годах. Особенность войны с горцами не позволяла собирать в отряд роты одного и того же полка, но для отражения внезапно появлявшегося врага приходилось брать части, ближайшие к пункту тревоги. Собранным наскоро, таким отрядам случалось в течение одного года побывать в Кабарде, потом в Дагестане, несколько раз перевалить через хребты снежных, поднебесных гор и явиться в Закавказье. Трудные переходы заставляли отказываться от обоза и нередко бросать его, а необходимость поддержать товарищей, иногда за несколько сот верст, в неравной борьбе, отстаивавших достоинство России, вызывала форсированные переходы на легке. Сподвижники Гулякова, князя Цицианова, Котляревского и Ермолова не справлялись, идет ли за ними обоз, но с одним сухарем и с одной рубахой, с запасом боевых патронов в старой, изношенной от беспрерывных походов суме и с твердою верою в могущество русского штыка били врагов, собравшихся против них в несоразмерном числе. Хотя в своем донесении Паскевич и говорит, что от таких войск «выучки нельзя требовать, ибо они ничего не знают («Русская Старина» 1872 г., т. V, 710.)», но они знали, как разбить персиян под Шамхором, потом под Елисаветполем и конечно без участия Паскевича в их обучении доставили ему бриллиантовую саблю. Впоследствии те же войска доставили ему титул графа и звание фельдмаршала. После штурма Ахалцыха тем солдатам, которых ему стыдно было показать неприятелю, он писал в приказе, что в течение своей службы не видал храбрее, усерднее и терпеливее в трудах кавказского солдата («Русский Архив» 1873 г. № 9, 1574.).

Тот, кто хотя отчасти знаком с тем, что происходило в русской армии во вторую половину царствования Императора Александра I, не станет особенно обвинять и Паскевича за его донесения о состоянии войск, — он скажет, что Паскевич отдавал [703] дань своему веку и следовал за толпой, отделиться от которой и уйти вперед — есть удел немногих избранных.

Отечественная и следовавшие за нею войны, казалось, должны были установить правильный взгляд на воспитание и обучение войск, но на нас уроки прошлого как-то мало действуют и часто на деле выходит обратное. Войска были подчинены самой строгой и бесполезной муштровке, вытягиванию носка, ровности и темпу в ружейных приемах, блеску показа, а не целесообразности в движениях. Одежда шилась так узко и обтянуто, что нигде нельзя было ущипнуть («Древняя и Новая Россия», 1880 г., № 9, 176.). Паскевич принадлежал к целой плеяде так называемых линейных генералов, предававшихся с увлечением тщательному ранжиру, равнению и церемониальному маршу. По возвращении своем в Тифлис и пользуясь отсутствием Ермолова, он занялся ежедневными разводами и ученьями. «Я здесь завел форму, — писал он в одном из писем барону Дибичу (В собственноручном письме 5-го января 1827 г. Воен.учен. арх., отд. II, дело № 4442.), — разводы, ученья, приказал дивизионным командирам весьма строго, дабы занимались устройством и чтобы скорее обмундировались, — это весьма не нравится и удивляются, что могу приказывать, а особливо исправлять. Но по крайней мере я для службы сделал ту пользу, что рядовые будут одеты и на будущую кампанию выйдут в исправности, ибо все вещи они оставили в штаб-квартирах». Осмотревши только что прибывший на Кавказ Крымский полк 20-й дивизии, Паскевич остался особенно доволен тем, что «люди выправлены довольно хорошо, в церемониальном марше ровняются хорошо, исключая что шаг немного короток. Генерал-маиор Тухолка, говорит Паскевич в заключение своего донесения, по приходе в Елисаветполь, целый месяц весьма часто учил их (крымцев), отчего они весьма поправились, как я слышал, противу прежнего («Русская Старина» 1872 г., т. V, 713.).

Незнакомый с характером войны с горцами и с ее непрерывностью, Паскевич был требователен к войскам до строгой взыскательности и, в виду достижения известных целей, можно [704] сказать двойствен. В день Елисаветпольского сражения, 13-го сентября, он в дневнике своем записал, что «когда неприятель атаковал, я бросился в резерв, дабы заставить его идти, и насилу мог его подвинуть. Сохрани Бог быть с таким войском в первый раз в деле. Войска храбры, но не стойки» (Рус. Старина, 1872 г., т. V, стр. 273.).

На следующий день, 14-го сентября, он в собственноручном письме уверял Дибича, что персияне дрались отлично и были рассеяны только одним мужеством войск. «Могу уверить, прибавлял Паскевич, что дурные войска были бы опрокинуты». Такая двойственность в оценке войск почти в один и тот же день происходила от двоякости цели, одновременно преследуемой Паскевичем: для обвинения Ермолова необходимо было, чтобы войска были дурны, а для славы, победы и наград — чтобы персияне дрались хорошо. Письмо Дибичу было отправлено тотчас после Елисаветпольского сражения и достигло своей цели, а дневник представлен спустя три месяца, при всеподданнейшем рапорте 11-го декабря 1826 года. Сличая донесения Паскевича с его дневником, приходишь к грустному заключению, что дневник составлен в позднейшее время и служит противоречием донесений. Встречающиеся в нем нередко выражения, что я похвалил, но не знал кого, невольно наводят на мысль, что и порицания Паскевича также не имеют за собою правды, что они сделаны с известною целью, по слухам и сплетням. Стоит только припомнить известное письмо Паскевича к князю М. Д. Горчакову, написанное во время восточной войны 1853-1856 годов, чтобы убедиться, что эта черта в характере его сохранилась до последних дней его жизни, — он лично никогда и ни в чем не признавал себя виновным. Желая представить войска в дурном свете, Паскевич нередко доходил до абсурда. «В походе моем за Аракс, говорил он в одном из своих донесений, я заметил, что войска не привыкли драться в горах» (где же дрались преимущественно кавказские войска до его прибытия?).

Отзываясь столь невыгодно о войсках и опасаясь протеста с их стороны, Паскевич старался возложить вину на одного [705] Ермолова. «Осмеливаюсь утверждать всеподданнейшею моею просьбою, доносил он («Русская Старина», 1872 г., т. V, 713.), не наказывать сих войск начальников, ибо весь корпус в таком положении. Они не виноваты, что им позволяли, и никто за ними не смотрел; они раскаиваются, что выступили в поход так дурно, ибо им не только было позволено, но даже и приказано выступить как-нибудь, только поскорее; в будущую же кампанию они исправятся».

С первого приезда Паскевича в Тифлис отношения его к Ермолову были натянуты и враждебны. «Я заметил, говорит он, что генерал Ермолов не будет ко мне расположен и что все неприятности, какие только он может сделать, я должен ожидать».

Подозрение это усилилось вследствие задержки его на несколько дней в Тифлисе. Справедливо, что Ермолов желал иметь первый успех над персиянами без участия Паскевича и конечно задерживал его не без намерения. Главнокомандующий желал опровергнуть слухи, будто кавказское начальство растерялось и не знало что предпринять против вторгнувшегося неприятеля. В письме к князю Мадатову Ермолов высказывает удовольствие, что первая победа досталась на его долю, но победа эта легла тяжелым камнем на сердце Паскевича. Опасаясь быть оставленным в тени и явиться начальником действующего отряда, когда ему останется только одно преследование, он решился выйти из выжидательного положения и отправился к Ермолову с просьбою допустить его к исполнению обязанностей, для которых он прислан. Паскевич просил отправить его к тем войскам, которые должны действовать против персиян. «Главнокомандующий, рассказывал впоследствии Паскевич, принял, как мне казалось, с удовольствием вызов мой, чтобы избавиться близкого наблюдателя. Здесь спросил я, какие он имеет намерения и где и какие есть войска?» (Рассказ Паскевича в присутствии Заблоцкого-Десятовского, Туркула и проч.)

— Князь Мадатов, отвечал Ермолов, стоит с отрядом из 3,000 человек впереди Елисаветполя, и я могу собрать для вас еще до 2,500 человек. [706]

Паскевич просил усилить его отряд.

— У меня нет более ни одного солдата, отвечал Ермолов.

— У вас есть сводный гвардейский полк, заметил Паскевич, и один драгунский.

— Гвардию нельзя трогать; вы знаете, что ее надобно беречь, а драгуны на что вам? Они у нас охраняют только транспорты и служат конвоем.

«Борьба против персидской армии предстояла неверная, рассказывал Паскевич, но мне ничего не оставалось делать, как только идти и разбить ее, или умереть, ибо я видел странные действия Ермолова, которые заставляли предполагать или совершенное незнание его в военном деле, или желание, чтобы я был унижен неудачею. Мне кажется, тут было то и другое, ибо он и небольшой военный, и в намерениях своих быль сомнителен».

Набрасывая тень на боевые достоинства Ермолова, Паскевич писал Императору, что «кампания окончена — кампания испорчена» и испорчена тем, что ему не дали идти в Тавриз, что на каждом шагу он встречает «недоброе желание к общему благу». Паскевич видел только одни ошибки главнокомандующего и забывал, что нет людей, которые бы их не делали. На каждое распоряжение можно смотреть, по желанию, с лицевой или оборотной стороны, и, к сожалению, редко встречаются суды, беспристрастно оценивающие дурные и хорошие поступки человека, поставленного во главе административной деятельности. Паскевич не принадлежал к числу таких судей: ни в одном донесении, письме или записке его не встречается теплого слова о Ермолове. Напротив, он видит в нем человека, злоупотребляющего властью, интригана, неспособного быть начальником края и командовать войсками, но за то способного распечатывать чужие письма и читать их. «Я не мог прежде писать, говорит Паскевич (В собственноручном письме барону Ив. Ив. Дибичу, от 11-го декабря 1826 г. Воен.учен. арх., отд. II, дело № 4439. Письмо это напечатано в «Русской Старине» (1872 г., т. VI, 41), но с некоторыми неточностями. При этом считаем необходимым заметить, что напечатанное на стр. 706, т. V, «Русской Старины» 1872 г. письмо Паскевичу Императора Николаю следует считать письмом Дибича к Императору и отнести его не к 1826, а к 1827 году 16-го марта.), ибо письма и донесения были [707] отдаваемы в Шуше и Тифлисе, где я весьма подозревал, чтобы не были вскрыты. Я здесь все подозреваю, после манеры, с которою со мною обходились. Я был окружен шпионами: нерасположение главного начальника распространилось и на его подчиненных. По приезде моем к отряду, я увидел, что окружен людьми, преданными генералу Ермолову, и что они не с охотою будут мои приказания исполнять; но я их заставил» (?!)

Последняя самообольщающая фраза встречается нередко в письмах, и донесениях Паскевича. Велика заслуга А. П. Ермолова, как начальника, умевшего заслужить фанатическую преданность своих подчиненных, но еще более велик должен быть тот, кто из никуда негодных войск в состоянии сделать в два ученья победоносные полки и в несколько дней подчинить своей воле людей, преданных противнику, и даже шпионов. Все это было сделано Паскевичем по его собственным словам. Счастливое сочетание обстоятельств с первых шагов службы сделало из него человека самонадеянного, неуступчивого, самовластного и резкого в обращении с подчиненными (Лейб-медик Тарасов отказался принять место штаб-доктора Кавказской армии «в виду особенного рода обхождения генерала Паскевича с подчиненными» («Рус. Стар.», 1872 г., т. VI, 142).). Он тяготился подчинением и стремился к подчинению себе других. Имея позволение писать прямо Императору, он широко воспользовался таким правом для достижения заветных целей и желаний. Незнакомый ни с особенностями края, ни с местными условиями, ни с характерами и достоинствами деятелей, Паскевич смело и безапелляционно клал свой приговор, будучи уверен, что противную сторону выслушивать не будут, а следовательно справедливость его слов поверить трудно. Не смотря на то, он сам сталкивался с такими обстоятельствами, например, в оценке лиц, которые приводили к противоречию, и тогда, не стесняясь, он прямо говорил, что прежде их не знал.

«Более всех лживее и обманчивее, писал Паскевич в одном письме Дибичу («Русская Старина», 1872 года, т. V, стр. 41.), — это генерал-лейтенант князь Мадатов. [708] Я уверен, что продовольствие я мог лучшее иметь, если бы (он) усилие употребил, но все мешал. Притом же он весьма дурной управляющий (Карабагом) и, в распоряжениях своих, способностей не имеет, а только храбрый гусар. Он ненавидим в провинции (Карабагской); они (жители) вообще ему приписывают удаление ханов (Удаление ханов особенно беспокоило Паскевича. Наслушавшись рассказов разных татар и не принимая во внимание политических особенностей той минуты, Паскевич жаловался государю, что не надеется на службу татарской конницы, и затем едко прибавлял, что «в прежнюю войну при ханах они служили весьма хорошо».) самыми непростительными средствами. Я писал к генералу Ермолову, что он неспособен; Ермолов отвечал, что никто не знает так хорошо этого края, как он, и не только не хотел о нем объясниться, а распустивши мой отряд его назначил командиром и к войскам оставшимся прибавил другие. Генерал Вельяминов его поддерживал, — они все друг друга поддерживают, и нет ничего труднее, как узнать истину. В продолжение кампании я не мог получить довольного числа повозок, отчего дальше не прошел. Впрочем все ясно объяснил в рапорте моем государю императору. Прошу ваше высокопревосходительство не взять в дурное, что есть некоторые противоречия между моим поведением с некоторыми людьми и что после я про них говорю, но это оттого, что я о них не знал, а после уже о них получил сведение».

Сведения эти добывались из самых темных источников и от лиц самой сомнительной нравственности. Все это были большею частью люди, понесшие на себе или неудовольствие Ермолова, или даже и его наказание. К числу последних принадлежал известный нам и всем на Кавказе армянин Иван Карганов, прозванный «Ванькою Каином». Припомним, что еще в 1816 году поручик Иван Карганов, пробравшись в Петербург, предложил графу Нессельроде вызвать в Россию беглого грузинского царевича Александра. Не зная вовсе Карганова, граф Нессельроде поверил его словам, снабдил деньгами и отправил его обратно на Кавказ. Прошло несколько лет, и министерство иностранных дел не имело никаких сведений ни о Карганове, ни о царевиче [709] Александре. Граф Нессельроде просил тогда Ермолова узнать о результатах посылки Карганова и выразил желание возвратить данные ему деньги. Зная Карганова за обманщика и человека безнравственного, Алексей Петрович несколько раз хотел выслать его на житье в Россию, но удерживался только из снисхождения по близкому родству его с князем В. О. Бебутовым («Русский Архив», 1873 г., № 9, 1579. Смотри стр. 159-166 настоящего тома.). Теперь же, получив уведомление от графа Нессельроде, Ермолов арестовал Карганова и посадил в Метехский замок в Тифлисе. По прошествии некоторого времени супруга арестованного подала главнокомандующему прошение, в котором просила возвратить семейству отца и мужа. Ермолов сделал на этом прошении следующую характерную надпись: «Единое неизреченное милосердие государя императора причиною того, что до сих пор виселица не имела столь великолепного украшения».Такой человек был избран Паскевичем для оценки десятилетней деятельности А. П. Ермолова на Кавказе (Впоследствии, будучи уже в Варшаве, Паскевич рассказывал о Карганове следующее: «Прежде и во время Елисаветпольского дела при мне не было человека, даже адъютанта, которому я мог бы что-либо поверить: один был Карганов. Карганов из тифлисских армян, порядочно учился и имеет способности, каких между армянами немного. Генерал Ермолов его заметил, оказывал ему расположение и пользовался его способностями. Наконец, поручает он Карганову дать отраву царевичу Александру. Карганов не соглашается исполнить подобного поручения, и ни угрозы, ни немилость не могли его к тому принудить. Разве это доказательство безнравственности и дурных его качеств?» Мы приводим этот рассказ, как доказательство того, что рассказчик не всегда придерживается строго-исторической истины и не беспристрастен в своих характеристиках.).

«К стыду русских, — записал Паскевич в своем дневнике под 5-м октября («Русская Старина», 1862 года, т. V, стр. 726.), — я сегодня узнал от армянина, переводчика поручика Карганова, который со страхом объявил мне, что я окружен шпионами и интриганами; что князь Мадатов в то же самое время, когда мне делает уверение в дружестве и в рвении к общей пользе, он в то же время бранит меня, окруженный [710] всеми старшими чиновниками в лагере; что вообще говорит грузинам, армянам и татарам, что он тут командует ими, а что генерал Паскевич начальник одних войск».

Трудно допустить, чтобы князь Мадатов вступал в подобные разговоры с армянами и грузинами, но если бы он и говорил так, то слова его были справедливы. Паскевич официально был послан на Кавказ только для командования войсками под главным начальством Ермолова. Никому не были известны его словесные объяснения с Императором Николаем и тайное поручение, ему данное; следовательно, князь Мадатов был в праве говорить только то, что знал из приказов и предписаний.

Между тем, не предъявляя никаких полномочий и не имея никакого права вмешиваться в управление краем, Паскевич стал тщательно разыскивать злоупотребления и упущения по всем частям управления. Понятно, что все это должно было делаться тайно, при помощи допросов и доносов разных темных личностей в роде Карганова.

Основываясь на словах последнего, Паскевич был уверен, что князь Мадатов делал даже выговоры тем армянам, которые были посланы им для отыскания провианта. «Я — прибавляет Паскевич — оставшегося одного из них в лагере спрашивал, и он с большим страхом подтвердил мне это, ибо князь Мадатов известен как человек, которого мщение не имеет преграды. Я бы сейчас принял меры, дабы его остановить, но я не имею никого, — я один, совершенно один».

Слушая охотно все, что могло служить к обвинению Ермолова, генерал-адъютант Паскевич незаметно для самого себя подчинился Карганову и его сообщникам. По совету их он призвал к себе плененного Угурли-хана, ненавидевшего русских, и с помощью того же Карганова отобрал от него показание, которое и представил императору. Сущность этого показания заключалась в том, что причиною возгоревшейся войны был один Ермолов. Угурли-хан говорил, будто все персидские чиновники, бывшие в Тифлисе, единогласно уверяли Абас-Мирзу, что главнокомандующий бранит его и «произносит в публике ругательные слова»; что точно также перебранивался стоявший на границе полковник [711] князь Саварсемидзе с эриванским ханом, и что Ермолов не хотел унять его, не смотря на неоднократные заявления о том персидского правительства; что сам главнокомандующий, принимая присланных к нему персидских чиновников, «употреблял часто неприличные к особе шаха и всей нации персидской слова». Вопрос о размене пленных доставил возможность Паскевичу войти в непосредственные сношения с Абас-Мирзою, от которого он, конечно, получил сведения, могущие служить материалом для обвинения Ермолова. В письме своем Абас-Мирза не сообщал ничего нового и обвинял главнокомандующего в притязательности и неуступчивости по вопросу о разграничении. Неуступчивость и причины ее были известны министерству из представленной Ермоловым переписки его с наследным персидским принцем и, вытекая из обстоятельств, не могли служить обвинением главнокомандующего. Но в глазах Паскевича, непосвященного в политические дела и не имевшего понятия о предыдущих происшествиях, это было именно то, что могло сослужить ему добрую службу и выставить Ермолова причиною и источником всех бедствий.

«Честолюбие здешних начальников — писал вполне авторитетно Паскевич (В записке под заглавием: «Политика генерала Ермолова». «Русская Старина», 1872 г., т. V, стр. 716.), — дорого стоит России. Честолюбие князя Цицианова, который с большими способностями, победами и ухищрениями приобрел под покровительство России четыре провинции, стоило России десятилетней войны; честолюбие нынешнего начальника произвело новую войну, — в этом все согласны; персияне сие утверждают». История не представляет нам примера, чтобы одна из воюющих сторон признала себя неправою в факте объявления войны, и странно было бы, если бы Паскевич услыхал из уст персиян сознание, что они виноваты в происшедшем столкновении. Еще страннее то, что он верил Абас-Мирзе, который, по его словам, рад был случаю объясниться с человеком, который может донести прямо императору. Эти объяснения были, конечно, не в пользу Ермолова, который, впрочем, не скрывал [712] своих ошибок, ни могущих быть упущений в администрации. Впоследствии, когда Паскевич представил целую серию безыменных доносов, и Дибич послал их на заключение Ермолова, последний отвечал начальнику главного штаба:

«Не могу я приписать себе всеведения, и потому никак не отвергаю, чтобы во все время десятилетнего управления моего здешним краем не было никаких упущений. Мог я также ошибаться в распоряжениях моих, которые не достигали предполагаемой высшим начальством цели, но слишком 35-тилетняя служба моя, в продолжение коей, при исполнении обязанностей моих, умел я постоянно устранять личные мои выгоды, будет лучшим свидетельством моих поступков, и одна ожесточенная злоба подлейшего доносчика могла изобрести и приписать моим намерениям законопротивные действия, или никогда не существовавшие, или до сведения моего вовсе не доходившие (В собственноручном письме от 28-го апреля 1827 г., № 6.)».

Так мог говорить человек, за которым была блестящая десятилетняя деятельность, а за Паскевичем были еще пока одни слова.

«Там, где Ермолова трудно было поддеть на удочку, — говорит современник, служивший при Ермолове и при Паскевиче, — там легко было пустить туману в глаза Паскевичу. Военный Ермолов был добр и снисходителен, при требовании однакожь строгой дисциплины; гнева его все боялись, который ограничивался только, за исключением редких случаев, едкою бранью». Гражданский Ермолов был требователен к чиновникам и, по словам Радожицкого, был бичом их. Правда, что Алексей Петрович не имел людей, которые столь же бескорыстно разделяли с ним труды многосложного управления Кавказским краем. Он не мог сам везде успевать и все знать, а потому, по необходимости, должен был иногда терпеть таких чиновников, у которых совесть была с грехом пополам. «По примеру князя Цицианова и Тормасова, Ермолов был строг к туземцам; он знал, сколько вреда наделало краю и государству бестолковое управление Гудовича и слабое Ртищева. Побудь Ермолов долее на Кавказе, много бы [713] пало оригинальных, не имеющих смысла декораций, украшающих парадные представления. Паскевичу же недоставало многого, как равно усидчивого труда, проницательности и той бережливой траты казенных денег, коею отличался Ермолов, доходивший нередко до скупости.

Если при зорком управлении Ермолова и могли быть упущения и злоупотребления довольно значительные по гражданской части, как доносил Паскевич, и которых однако же он и Дибич не нашли, то при нем (Паскевиче) они пошли в большей степени» («Русский Архив», 1873 г., № 9, 1578.).

При Паскевиче провиантский комиссионер Коробчевский, вместе с Каргановым и при содействии дежурного штаб-офицера, «блаженного и смешного» Викинского, нажили огромное богатство. Удалив честного Абаса-Кули, знатока местных языков, Паскевич назначил переводчиком при себе Карганова и при помощи его собрал ту серию доносов, о которых мы сказали и которые были препровождены на заключение к Ермолову. Последний, написавши ответ на каждый пункт, просил назначения суда над ним и доносчиками. Дибич потребовал от Паскевича имена лиц, сообщивших ему изветы, но из дела не видно, чтобы они были обнаружены, да и самое дело не получило дальнейшего хода.

Наиболее тяжелое обвинение возлагалось на Ермолова за его поступки с ханами присоединенных к России областей.

Коснувшись политической деятельности Ермолова, генерал-адъютант Паскевич выставлял его угнетателем ханов, человеком, заставившим их бежать в Персию и возбудившим тем ненависть к русскому имени во всем магометанском населении. По словам ненавидевшего Россию Угурли-хана, показаниями которого пользовался Паскевич, как достоверным и беспристрастным источником, Измаил-хан шекинский был отравлен русским правительством, «и жалованная Государем грамота от наследников умершего отнята силою посредством штыков» (Дибич справлялся об этом обстоятельстве. Он писал частные секретные письма подполковнику Швецову и маиору Сагинову, но получил ответ, что все это ложь и выдумка. См. также стр. 145-148 настоящего тома.). Видя такой пример и опасаясь, чтобы и с ним не случилось [714] того же, Мустафа-хан ширванский будто бы оттого бежал в Персию в 1820 году, а Мехти-Кули хан карабагский сначала откупался подарками, но потом также бежал. По назначении начальником в Карабаге князя Мадатова, говорил Угурли-хан, карабагский хан претерпевал от него многие оскорбления: сначала князь Мадатов стращал его ссылкою в Сибирь, за что и дана ему от хана дарственная на имение и крестьян; потом, желая совершенно истребить его, князь Мадатов подсылал людей отравить его и, не имевши в сем успеха, приказал шушинскому татарину Насиру в ночное время сделать выстрел по полковнике Джафар-Кули-аге, который и был ранен. Происшествие это князь Мадатов приписал хану и приказал сказать ему, что он будет отправлен в Сибирь. Тогда Мехти бежал, и хотя «князь Мадатов, прибавляет Угурли, легко мог поймать его, но, как видно, опасался улики, чтобы хан не вывел все действия его наружу» («Русская Старина», 1872 г., т. V, 717, 718.).

Имение, о котором здесь упоминается, было селение Чинахчи, уступленное ханом князю Мадатову еще в 1819 году. Комитет министров, на рассмотрение которого поступило ходатайство Ермолова об утверждении за князем Мадатовым этого имения, находил, что русскому чиновнику неприлично принимать такой подарок от хана, тем более, что и последний, по обычаям страны, не имел права распоряжаться населенными имениями, принадлежащими Карабагскому ханству. Ермолов отвечал, что по трактату, заключенному с ханом, власть его в раздаче земель ничем не ограничена, и ханы пользуются правом отдавать их кому заблагорассудят. «Что же касается до неприличия в принятии подарка, прибавлял Алексей Петрович, то хан и не имеет дерзости предлагать подарок русскому генералу — он только возвращает часть того, что некогда принадлежало предкам Мадатова и было утрачено ими вследствие неоднократных переворотов, испытанных Карабагом».

Настаивая на утверждении князя Мадатова владельцем имения, Ермолов не столько заботился о правах Мадатова, сколько преследовал политическую цель ограничить произвол владельцев и [715] ввести в крае права гражданственности и гуманности. Император Александр разделял мнение главнокомандующего и высочайшим рескриптом Ермолову, от 23-го августа 1821 года, утвердил за Мадатовым селение Чинахчи со всеми принадлежащими к нему деревнями (Это имение состояло из 102,462 десятин земли. населенных 1,245 семействами.).

«Признавая основательными, — писал император Ермолову (В рескрипте от 23-го августа 1821 года. «Жизнь князя Мадатова». Изд. 1863 г., стр. 222.), — представленные вами причины, по коим находите вы справедливым и полезным, дабы генерал-маиор князь Мадатов воспользовался имением, предлагаемым ему от хана карабагского взамен другого, принадлежавшего предкам его в сем ханстве, — я предоставляю вам допустить князя Мадатова принять оное имение в вечное потомственное владение. Нимало не сомневаюсь, что новый владелец, благоразумными распоряжениями своими и лучшим образом обхождения с поселянами, покажет пример превосходства управления благоустроенного пред своенравным господствованием азиятским и через то более расположит сердца жителей к державе, всегда готовой споспешествовать благу своих подданных».

Надежды императора вполне оправдались. Князь Мадатов успел на столько привязать жителей к себе и к русскому правительству, что, при вторжении персиян, его крестьяне были единственные во всем Карабаге, которые остались верными России. Мало того, они оставили свои дома, все свое имущество и, укрывшись в Шушинской крепости, отстаивали ее вместе с гарнизоном. Имение Чинахчи было разорено персиянами до основания. «Нельзя, — писал Ермолов князю Мадатову (В письме от 29-го сентября. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, 99.), — без негодования и гнева принять зверского поступка карабагцев, которые не оставили в покое праха родителей ваших. Чувствую, что и совершенное расстройство состояния вас огорчает, но советую иметь терпение и не дать повода заключать, что вы прежде всего помышляете о его поправлении. И у вас есть неприятели, [716] которые готовы не все лучшее сказать на счет ваш. Остерегитесь, прошу вас, и верьте, что всех нас каждый шаг замечают, хотя бы и заслуживали лучшее мнение! По сей причине подвластных ваших не удовлетворяю я тотчас же и прежде всех прочих и хочу употребить в том строгую осмотрительность и умеренность. Все закричат на вас, и я не избегну упрека, которому не желаю подвергнуться. Вы согласиться должны, что всего возвратить и невозможно, и несправедливо. У нас в свежей памяти война, которая многих разрушила состояния, и о восстановлении такового помышлять было невозможно. Послушайте меня, — имейте терпение».

Ермолов был прав в своем заключении, потому что из всех его подчиненных князь Мадатов подвергся наибольшему преследованию Паскевича, утверждавшего, что он неправильно владеет имением. По этому поводу генерал-адъютанту Сипягину было поручено произвести следствие, среди которого он встретил надобность в только что приведенном рескрипте Императора Александра Ермолову. Не отыскав этого рескрипта в делах канцелярии главнокомандующего, Сипягин уже в 1828 году обратился к Паскевичу с просьбою доставить ему подлинный или копию. Последний отвечал, что ни того, ни другого у него не имеется, и тогда Сипягин обратился к Ермолову (Письмо Сипягина Ермолову, 27-го января 1828 г. «Русская Старина», 1873 г., т. VII, 96.).

«Не зная причин, — отвечал Алексей Петрович (Генерал-адъютанту Сипягину, 5-го мая 1828 г. Там же, стр. 97.), — побудивших корпусного командира (Паскевича) на подобный отзыв, я имею честь уведомить ваше превосходительство, что ему доставлен мною подлинный высочайший рескрипт блаженной памяти императора, а им препровождена ко мне копия с оного, за собственноручною его скрепою. Сняв снимок с оного для сведения вашего, у сего сообщаю, позволяя себе думать, что, по крайней мере, хранение высочайших повелений и рескриптов найдено будет в надлежащем порядке со стороны моей».

Таковы были поступки Паскевича относительно Ермолова даже [717] в позднейшее время, а в описываемую эпоху они были еще острее. 11-го декабря 1826 года Паскевич отправил в Петербург своего адъютанта, графа Оппермана, с донесением в собственные руки императора. В нем, по словам самого Паскевича, были описаны все распоряжения и действия Ермолова, клонившиеся явно к тому, чтобы война против персиян была неуспешна, а равно и о беспорядках, найденных им в войсках и в администрации. При донесении приложено было собственноручное письмо барону Дибичу, в котором Паскевич заявлял, что оставаться с Ермоловым он не может. «Я и так сделался болен, — писал он (От 11-го декабря. Воен.учен. арх., отд. II, дело № 4439. «Русская Старина» 1872 г., т. VI, 42.), — будучи беспрестанно им огорчаем. Но и для самой пользы службы мне нельзя остаться, — он будет мешать всем моим операциям; подвозу жизненных припасов вовремя не будет, как это было (в) нынешней кампании, отчего все военные действия могут остановиться. Притом уловки, ухищрения меня приведут в положение, что я не в состоянии буду действовать. Для пользы самой службы, я не могу здесь оставаться. Заклинаю ваше высокопревосходительство пользою службы государя императора меня отсюда вызвать. Как Ермолов может терпеть кого при себе, который ему мешает, — он лучше все нарушит. Государь император найдет другого, который угодит генералу Ермолову, но я не могу. Я думаю, что самое лучшее средство меня взять отсюда, ибо он совершенно объявил (себя) против меня, и даже в самых реляциях хочет затмить мое имя — не упоминает его. Я имею дело с самым злым и хитрым человеком. Не думайте, чтобы я играл комедию, — кто здесь останется, будет в весьма трудных обстоятельствах».

Паскевич писал, что к предстоящей кампании ничего не приготовлено; что мы потеряли золотое время и могли быть давно в Тавризе, и что, наконец, Абас-Мирза не хочет иметь никакого дела с Ермоловым, «а это большой знак его желанию к миру».

Не довольствуясь этим желчным письмом, Паскевич, [718] спустя две недели, отправил новое, в котором спрашивал Дибича, можно ли служить с начальником, который всяким случаем пользуется, чтобы сделать неприятное подчиненному? «Одно его (Ермолова) удерживает, — прибавлял он, — от прямых неприятностей, — это то, что я имею счастье рапортовать государю императору» («Русская Старина», 1872 г., т. VI, стр. 43.).

Все это писалось тогда, когда Ермолова не было в Тифлисе. 27-го декабря он возвратился в столицу Грузии, и отношения между им и Паскевичем обострились на столько, что взаимное их положение оказалось невозможным.

Паскевич, — говорит современник, — конфиденциально снабженный силою, начал предъявлять претензию начальствующего, а Ермолов, не смотря на гнетущие его обстоятельства, не хотел смиренно уступить вверенную ему власть («Русский Архив» 1873 г. № 9, 1571.). Алексей Петрович инстинктивно угадывал цели присылки Паскевича, но официально смотрел на него, как на подчиненного ему генерала, присланного командовать только войсками под его начальством (В рескрипте императора 10-го августа было сказано: «Назначив его (Паскевича) командующим под вами войсками, дал я вам отличного сотрудника»... В рескрипте 11-го августа читаем: «Для подробнейшего изъяснения вам намерений моих, посылаю к вам генерал-адъютанта моего, Паскевича, коему сообщив оные во всей подробности, уверен, что вы употребите с удовольствием сего храброго генерала, для приведения оных в действие, поручая ему командование войск под главным начальством вашим...»), а Паскевич смотрел на себя как на совместника, уполномоченного императором разделять с главнокомандующим бразды правления краем (Ничто не давало права Паскевичу на такое вмешательство, и самые донесения императору должны были делаться с согласия главнокомандующего. «Я желаю, писал государь Ермолову, чтобы он, с вашего разрешения, сообщал мне все, что от вас поручено будет давать знать.).

Все зло происходило от того, что Паскевич имел поручения никому неизвестные и желал, чтобы все догадывались, что он приехал на Кавказ не спроста. «Полномочия сменить Ермолова, [719] рассказывал он впоследствии (Заблоцкому-Десятовскому, Туркулу и Реаду. Ниже мы увидим, что существование такого полномочия подвергается некоторому сомнению.), я не желал привести в исполнение без нового высочайшего повеления, которого, однакожь, прямо не испрашивал и которое барону Дибичу не было известно».

Неизвестно оно было официально и Ермолову, не считавшему нужным сообщать подчиненному свои виды и предположения. Паскевич же ежедневно обижался тем, что главнокомандующий не совещается с ним и действует самостоятельно.

— Я командую войсками, — говорил он, — но ничего не знаю, хотя по повелению государя императора для меня здесь ничего не должно быть секретного.

— Я имею право, — отвечал Ермолов, — прямо давать предписания частным начальникам, не сообщая вам о том.

— Таким образом я, живя от вас в десяти шагах, узнаю через два месяца о делаемых распоряжениях.

Прибытие посторонних было причиною перерыва разговора. Ермолов заметил Паскевичу только, что он холоден к нему.

— Вы холодны, а не я; в первый день по возвращении в Тифлис вы прислали мне сказать, что целый день не принимаете никого, и вот уже четвертый день, как не отдаете мне визита.

На следующий день Паскевич снова возобновил прерванный разговор.

— Я ничего не знаю, — говорил он, — о происходящем здесь, и известия или поздно до меня доходят, или я вовсе их не получаю. Вот доказательство тому: я сегодня получил от князя Мадатова от 25-го числа рапорт, что он 26-го числа выступает за Аракс. Верно князь Мадатов получил приказание от вашего высокопревосходительства дней десять прежде, ибо надобно, по крайней мере, столько, чтобы собрать отряд из Зардоба, Агджа-беюка и Ах-Оглана, откуда он пошел. Я слышал, что он получил приказание назад тому почти месяц. В какое положение вы меня ставите и что я должен рапортовать государю императору?

— Я не могу сообщать вам о всех моих распоряжениях, — отвечал Ермолов, — это похоже было бы на донесения. [720]

Уступая однакожь просьбам и настояниям Паскевича, Ермолов обещал сделать распоряжение, чтобы дежурные штаб-офицеры его и Паскевича сообщали друг другу все делаемые распоряжения. «Но не думаю, — записал в своем дневнике Паскевич (Воен.-учен. арх., отд. II, д. 4442.), — чтобы через это я многое узнал, ибо генерал Ермолов сам пишет бумаги и заносит в секретный собственный журнал. Часто об его приказаниях никто не знает, ни дежурный штаб-офицер, ни обер-квартирмейстер, ибо он часто пишет прямо от себя не только полковникам, но и баталионным командирам. Итак, государя императора намерение, чтобы я знал все без исключения, не исполняется».

Паскевич пытался несколько раз завести речь о будущих военных действиях, но Ермолов не высказывал своих предположений. Он говорил, что план его еще не обработан и даст его прочитать, когда он будет написан для представления государю императору. Видя уклонения в ответах со стороны Алексея Петровича, Паскевич не выдержал и стал развивать свой план будущей кампании. Ермолов все время поддакивал и по-видимому соглашался во всем, так что говоривший ушел, не зная мнения главнокомандующего. «Он со мною на большой политике, — писал Паскевич барону Дибичу (В письме от 5-го января 1827 г. Воен.-учен. арх., отд. II, дело № 4442.), — и сколько может скрывает... Я совершенно ничего не могу знать наверное о его намерениях».

Как ни склонны были верить в Петербурге всему тому, что служило к обвинению Ермолова, но донесения Паскевича были встречены с некоторым недоверием, — в них ясно видно было пристрастие, придирчивость и преувеличение. Е тому же Паскевич тогда только еще начинал свою самостоятельную деятельность, и Император Николай во многом не соглашался с проектируемым им быстрым и безоглядным наступлением. Напротив, он скорее в этом отношении склонялся на сторону Ермолова. «Я совершенно разделяю мнение ваше, писал государь Ермолову (В письме от 24-го октября 1826 г. Акт Кавк. Арх. Коммиссии. т. VI, ч. II, № 695.) касательно [721] дальнейших военных предприятий против персиян. Я совершенно согласен, что прежде нежели перейти Аракс, лучше очистить наши провинции совершенно от неприятеля, упрочить спокойствие оных и обеспечить продовольствие войск на дальнейшее действие, внести тогда уже войну в пределы Персии и действовать решительно. Не должно, однако же, упускать случая, если бы таковой представился, к овладению Эриванью, силою ли оружия, посредством денег или тайных сношений с эриванским сардарем. Я все сие поручаю вашему усмотрению».

Представляя государю донесение Паскевича, в котором развивался план будущих действий и намерение перейти Аракс, Дибич приложил и свое мнение. «Решимость Паскевича, — писал он (Собственноручная записка Дибича, от 21-го ноября 1826 года. Воен.учен. арх., отд. I, дело № 965.), — отогнать персиян от Аракса будет, я надеюсь, увенчана успехом. Она могла бы иметь значительную пользу, если бы поддержана была эшелоном войск и достаточным подвижным магазейном. В нынешнем положении многочисленная кавалерия неприятеля, если будет уметь действовать, весьма может затруднить движение Паскевича и сделать оное даже невозможным, если Ермолов не решится перейти к Шуше, дабы поддержать наступление Паскевича». На этой самой записке Император Николай Павлович написал: «Все это правда, и я, признаюсь, не разделяю мысли Паскевича, ибо она удаляет нас от настоящей цели кампании».

Видя, однако же, несогласия, возникшие между Паскевичем и Ермоловым по поводу предстоявших действий, и неприязненные отношения друг к другу, государь поручил Дибичу успокоить Паскевича и выразить ему желание, чтобы он оставался на Кавказе до дальнейших распоряжений.

«Я имел удовольствие получить ваши последние письма, — писал ему Дибич (Письмо Дибича Паскевичу, 6-го января 1827 г. Воен.-учен. арх., отд. II. дело № 4442.). Тотчас по получении первого я поспешил его представить его императорскому величеству. Вы должны быть совершенно уверены, любезный товарищ в чувствах расположения, [722] которые наш августейший монарх к вам имеет, и удостоверены в искреннем участии, которое его величество принимает в состоянии вашего здоровья. Вы должны быть уверены, что он охотно разрешил бы, согласно вашего желания, вас вызвать, если бы не рассчитывал много на то влияние, которое ваше присутствие в Тифлисе может оказать на решения, от которых более или менее зависят последствия войны, в которой вы с таким успехом стяжали первые лавры.

Вскоре после получения вашего первого письма, приехал ваш адъютант. Депеши, с которыми он прислан, должны были возбудить справедливые опасения о степени успеха будущей кампании и в особенности о ее быстроте. Его величество с особенным неудовольствием увидел, в каком неустройстве находятся наши бравые войска, и что это не может быть иначе, как следствие непростительного упущения и лихоимства частных начальников. Но те же самые причины, которые вызвали вашу посылку из Москвы, любезный генерал, и которые ваш ум и сердце отгадали, заставляют в настоящее время ожидать категорического ответа от генерала Ермолова относительно плана операций, который его величество приказал ему послать и которого копию вы уже получили. Если он поторопится его исполнить, то его величество уверен, что возвышенные чувства истинного победителя под Елисаветполем заставят содействовать тому и сердцем, и душою. Его величество все-таки не отказывается вызвать вас, если вы думаете, что вам совершенно невозможно служить с генералом Ермоловым. Если же, напротив, он откажется исполнить желание государя словом или делом, тогда его величество не может допустить такой неспособности и назначение нового главнокомандующего последует немедленно. В этом случае его величество не сомневается, что этот новый начальник, которым может быть только один из самых старших и уважаемых генералов, еще более будет нуждаться в ваших советах и в вашей поддержке (votre appui). Полагая назначить вас начальником штаба действующей против персиян армии (Как согласить это с тем, что рассказывал впоследствии Паскевич о каком-то тайном рескрипте, дающем ему право по своему усмотрению сменить Ермолова и заступить его место. Рескрипта такого мы не отыскали в архивах, и, упоминая о нем, Паскевич всегда прибавляет, что и Дибич не знал о нем; но едва ли можно допустить это при известном открытом и рыцарском характере Императора Николая и его близких отношениях к Дибичу. Не вернее ли предположить, что позднее, когда факт назначения Паскевича главнокомандующим уже совершился, он рассказывал о каком-то рескрипте, с целью усилить значение первоначальной его посылки на Кавказ и оправдать вмешательство его в дела, до него не относящиеся. Несомненно, что при характере честолюбивом и самовластном, Паскевич не задумался бы воспользоваться полномочием ему данным при первом столкновении с Ермоловым. Имея у себя рескрипт, ему не было нужды прибегать к доносам и кривым путям.), его величество дает вам возможность быть [723] советником и подготовить все средства, которые обеспечили бы нам кампанию столь же счастливую, сколько победа 13-го сентября (под Елисаветполем) дает нам право ожидать от вас. Он уполномочил меня сообщить вам его мысли по этому важному предмету и уверен в вашем усердии и готовности пожертвовать своею личностью пользам отечества.

Мы ожидаем в скором времени ответа от генерала Ермолова на депеши от 30-го ноября. Если оне не оправдают справедливой надежды его величества, тогда это будет решительным поводом к его отозванию. Тотчас по их получении, я возвращу вашего адъютанта».

Подобное письмо не могло нравиться Паскевичу: должность начальника штаба не удовлетворяла его, и он употребил все усилия, чтобы заступить место главнокомандующего. Пособниками ему в этом деле, прямо или косвенно, служили лица его партии, посланные на Кавказ одновременно с отправлением подкреплений. В числе их наиболее сильным противником Ермолова был генерал-адъютант Бенкендорф, младший брат известного шефа жандармов. Дружба последнего с Паскевичем делала сторонником его и младшего Бенкендорфа, письма которого посылались одновременно и с теми же курьерами, с которыми посылались и донесения Паскевича. Бенкендорф явился к Ермолову с письмом барона Дибича, в котором он просил назначить его начальником кавалерийской дивизии. Ермолов принял его довольно холодно и долгое время не давал ему назначения. Было ли это потому, что [724] дивизия не была в сборе и полки приходили по частям, или потому, что он вообще нерадушно относился к тем, которые присылались помимо его желания, но, во всяком случае, замедление в исполнении просьбы Дибича поставило Бенкендорфа 2-го в число обиженных, недовольных, и под его пером картина ермоловского управления краем явилась в самых мрачных красках.

Генерал-адъютант Бенкендорф 2-й сообщал брату о полнейшей бездеятельности в Тифлисе, «о постыдной трусости, которая держала в бездействии более шести недель около 1,200 человек, разбросанных вокруг Тифлиса, тогда когда неприятель разорял сколько хотел богатейшие провинции. Непостижимо, — говорил Бенкендорф, — что человек (Ермолов), который при помощи в поте лица трудившегося солдата воздвиг здесь здания, достойные сделаться украшением Петербурга, — этот человек не сумел выстроить хотя бы одну крепостцу (Постройка крепостей производилась не иначе как с утверждения инженерного ведомства. Не только Ермолов, но почти все его предшественники неоднократно входили с представлением о постройке крепостей в различных пунктах, но представления эти не были осуществляемы.), которая могла бы защитить страну от вторжения неприятеля. Вместо быстрых и решительных действий, он, вместе с гвардиею, в продолжение двух месяцев, на глазах всех жителей, торжественно разъезжает по нашим восточным (мусульманским) провинциям и не принимает почти никаких мер. По словам Бенкендорфа, со стороны кавказских заправил (de la part des feseurs) все рассчитано на выигрыш времени и на то, чтобы до поры до времени бросить пыль в глаза якобы мерами предосторожности, заготовлениями запасов провианта и фуража и великими стратегическими соображениями, долженствующими открыть блестящую кампанию в начале лета, т. е. именно тогда, когда наш солдат наименее вынослив и персияне будут совершенно готовы. В сущности же прибывшие подкрепления ощущают во всем недостаток и на назначенных этапах не находят ни провианта, ни фуража. За отсутствием Ермолова из Тифлиса, поставленный во главе управления генерал Вельяминов на все требования войск отвечает, что спросит главнокомандующего, но часто не знает, где он находится, а если [725] и имеет об этом сведения, то при дурных путях сообщения для получения ответа необходимо не менее трех недель. Не заготовив заранее продовольствия, кавказское начальство, по словам писавшего, принуждено было прибегнуть к самоуправию и к разным притеснительным мерам, которые возбуждают неудовольствие жителей, тем более, что они должны содержать и все прибывающие подкрепления, тогда как, при перенесении войны в пределы Персии мы могли продовольствовать армию на чужой счет».

Мысль открыть кампанию летом обескураживает всех, — писал Бенкендорф, — и упадок духа начинает уже сменять ту пылкость, которая одушевляла прекрасные войска, горевшие нетерпением оправдать надежды государя. Самые усердные приверженцы Ермолова в недоумении; порядочные офицеры громко ропщут на него, тем более, что не видят конца неприятностям, в которые ставит их несогласие между двумя начальниками; солдаты жалуются на недостаток во всем, между тем они могли бы идти вперед. «О, мой милый брат! — восклицает Бенкендорф, — так дело не может идти и не пойдет, — я вам это предсказываю. С императором здесь дурно поступили, и меня всякий день выводит из себя это сплетение глупости и особенно хитрости, похищающих у государя одну из прекрасных страниц, которая могла бы украсить историю подвигов государства. Всему этому нет имени и обо всем получаешь настоящее, истинное понятие только видя собственными глазами, что здесь делается. Прежде всего находящиеся здесь не имеют надлежащего понятия о ведении войны, что они и доказали, а Ермолов боится, чтобы кто-нибудь не прославился помимо его инициативы. Все что здесь происходит, делает меня больным, так как я вижу, что здесь все устроено так, чтобы ничего не делать и обманывать императора на сколько только возможно. Усердие истинно преданных государю людей будет, наконец, парализовано; все прибыли сюда одушевленные самым воинственным духом, но всякий видит теперь, что, будучи далеко не желанным, делается предметом зависти и наговоров тому, который должен всеми управлять».

Касаясь личности Ермолова, генерал-адъютант Бенкендорф 2-й называл его фигляром (ce jongleur), распустившим всю [726] административную машину и допустившим множество злоупотреблений исключительно вследствие своего характера. Ермолову, — писал он, — нужны только свои создания, слепые поклонники воображаемого им в себе таланта и распространители его славы. Такая фальшь продолжалась до той решительной минуты, пока не наступило время осуществления идей, и тогда этот великий человек (ce grand homme), который жаждал только поклонников, очутился в глазах света в состоянии человека, близкого к могиле. «Ермолов не покинет своего поста, пока его решительно не выгонят отсюда (ne quiterra la partie que quand on le metra decidement a la porte), как он того заслуживает. Это, как кажется, человек без всякого чувства, жаждущий одной власти, какою бы ценою она ни досталась, а между тем он сделал все, чтобы потерять ее, как в административном, так и в военно-политическом отношениях, ибо никогда тегеранский двор не согласится иметь с ним дело. Ермолов убил во всех патриотический порыв, и я вас прошу подумать, — прибавлял Бенкендорф в заключение своего письма, — и принять к сведению, что мы не совершим ничего выдающегося, пока здесь Ермолов, пока ему будет предоставлено все дело или пока его не свяжут по рукам. Я говорю вам не от себя только одного, но высказываю чувства всех, кто только предан императору, желает ему блага и хочет служить ему. Те, которые набили себе карман, думают только о том, чтобы им сохранили Ермолова, сделавшегося для них государем и отечеством. Погода стоит здесь превосходная, на персидских горах нет ни капли снега, а если б даже он и был, разве не нашлось бы русских рук, чтобы его расчистить, — это просто скандал, и время начинать бой (Письмо-дневник Бенкендорфа брату, от 4-10-го декабря 1826 года. Воен.учен. арх., отд. II, № 4439.)».

Письмо это, как и следовало ожидать, было, через Дибича,, представлено императору и, конечно, произвело глубокое впечатление. Вслед затем были получены новые известия о положении дел и состоянии края.

Находившиеся в Тифлисе барон Александр Андреевич [727] Фредерикс и князь Николай Андреевич Долгоруков почти одновременно писали Дибичу. Первый сообщал (В письме от 5-го января 1872 г. Воен.-учен. арх., отд. II, д. № 4,442.), что бездействие вызывает тяжелое чувство в войсках и что они с грустью смотрят, как проходят зимние месяцы, столь удобные для наступательных действий; что с наступлением весны персидские горы должны быть для наших войск гораздо вреднее и опаснее, чем неприятель; что неизбежные болезни, господствующие там весною, причинят нам огромную убыль в людях. Коснувшись вопроса о войсках, барон Фредерикс писал: «Les troupes d'ici, quoique bien inferieures quant a la mise et la'tenue, ne manquent pas d'etre animees du meilleur esprit et d'un courage indubitable (Здешние войска хотя и уступают прочим по выправке и обмундированию, однако проникнуты наилучшим духом и несомненною храбростью.)».

Кн. Долгоруков находил, что губернаторы и начальники провинций пользуются слишком неограниченною властью и, не смотря на то, находятся в затруднительном положении. При враждебности к нам татар и вообще магометанского населения, губернатор, будучи человеком честным, бескорыстным и справедливым, может быть легко введен в заблуждение по незнанию им языка и недобросовестности переводчиков. По словам князя Долгорукова, административная машина и спокойствие в крае обеспечивались только доверием к слову и справедливости Ермолова и страхом, который он внушает; но, не смотря на то, его можно было скорее упрекнуть в слабости, чем в излишней строгости («Ce qui fait jusqu'a present marcher cette administration, c'est la confiance que l’on porte a la parole et a la justice du general Ermoloff, et la crainte que l’on en a; malgre cela on pourrait le taxer quelquefois de faiblesse plutot que de trop grande severite. Je crois que dans cette occasion il fallait plus d'exemples de punitions qu'il n'en a donnes».).

«Что жс касается до войск, — говорил князь Долгоруков, — то их выправка и одежда мне показались в жалком виде (dans un etat pitoyable), но в то же время я заметил прекрасный дух, примерную дисциплину в офицерах и солдатах и вообще полную готовность подвергнуться всяким испытаниям, — никогда ни [728] ропота, ни малейшего беспорядка в продолжение трехмесячного похода. Обещают, что к лету они будут заново одеты и, как образчик тому, при возвращении нашем в Царские Колодцы, я видел роту Ширванского полка, от обмундирования которой нельзя желать ничего большего.

По прибытии нашем в Турганчай — пункт в провинции Шекинской, на границе с Ширваном, — генерал Ермолов, которым я был вначале дурно принят, но который постепенно переменил свое мнение, дал мне довольно щекотливое поручение (une commission assez delicate), доказывающее, однакожь, его доверие и успех, в котором я принес бы большую пользу службе. Оно заключалось в том, чтобы я отправился к генералу Паскевичу и постарался водворить между ними согласие, которое казалось совершенно потерянным. Я выступил с полком казаков полковника Шамшева и двумя орудиями, которые должны были усилить отряд Паскевича. Я переправился через р. Куру, у Пиразана, и направился, через Карабаг, в лагерь у Черекеня, где нашел генерала Паскевича. Я провел там три недели, в продолжение которых все мои старания были употреблены, чтобы восстановить дружеские отношения между двумя генералами, но доверие (confiance) было уже потеряно, и все мои попытки и заботы (tous mes soins) были почти что бесплодны».

Ряд противоречий в письмах и известиях, как официальных, так и частных, не давали возможности судить о действительном положении войск и края. Из Петербурга невозможно было видеть, что делается на Кавказе, кто прав, Ермолов или Паскевич, и какие действительно приняты меры к скорейшему открытию кампании. Точность этих сведений могла быть доставлена только самым доверенным лицом, и император решил отправить в Тифлис начальника главного штаба, барона Дибича, и в помощь ему назначил впоследствии флигель-адъютанта полковника Адлерберга (Впоследствии граф и министр императорского двора.). Оба они были весьма близки государю, и на донесения их он мог вполне положиться. [729]

При этом император писал Ермолову (В рескрипте от 23-го февраля 1826 г. Приложение к запискам Ермолова.): «По важности военных обстоятельств в Грузии и Персии, и дабы иметь, с одной стороны, самые подробные и вернейшие сведения о положении дел и всех приуготовительных мерах, и с другой усилить и ускорить оные кратчайшим личным сношением с вами, отправлю я в Грузию начальника главного штаба моего, объяснив ему подробно о предположениях моих и уполномочивая его на все меры, дабы привести в точное и безотлагательное исполнение данных ему от меня личных наставлений.»

В начале февраля Дибич выехал из Петербурга и на пути старался узнавать от проезжающих о том, что делается в Грузии. Допрашиваемые подтверждали о несогласии, существующем между генералами Ермоловым и Паскевичем, и что первый «по-видимому не скрывает даже между подчиненными неудовольствия своего, происходящего наиболее от присылки генерала. Паскевича, в коем он видит себе соперника» (Всеподданнейшее донесение Дибича, от 14-го февраля 1827 г. Воен.учен. арх., отд. II, дело № 4442.). Провиантский комиссионер Аверкович и председатель ставропольского областного правления, барон Розен, говорили Дибичу, что в Закавказье нет вовсе ни провианта, ни фуража; что в Донском казачьем полку много лошадей пало, в конноартиллерийской роте 13-го оне сильно истощены, а в Крымском пехотном полку выпущены в поле на подножный корм. Подъезжая к городу Ставрополю, Дибич встретил хоперских казаков в «довольно исправном виде»; в Ставрополе нашел управление «в желаемом виде» точно так же, как учебную команду, собранную из полков 22-й пехотной дивизии и казаков Кубанского, Черноморского и Донского полков.

Император остался очень доволен этими первыми сведениями. «Письмо ваше, — писал он (В собственноручном письме Дибичу от 27-го февраля.), — любезный Иван Иванович, получил я третьего дня вечером и весьма благодарю за поспешность, с которою едете, и за сообщенные известия. Дай Бог, чтобы [730] я скоро получил уведомление о счастливом прибытии в Тифлис, и что все не так плохо, как, к несчастью, кажется по сведениям, которые оттуда доходят. Я уже не знаю чему верить, и жду, чтобы окончательно судить из вашего донесения... Рапорты Паскевича на счет состояния кавалерии и артиллерии меня крайне беспокоят, и я любопытен слышать твое мнение».

14-го февраля, на другой день по прибытии в Ставрополь, генерал-адъютант барон Дибич принимал представлявшихся, ординарцев и вестовых. Начальник главного штаба заметил управляющему комиссариатскою комиссиею, что сукна нехороши, и остался недоволен артиллерийскими ординарцами, говоря, что нечисто одеты и дурно выправлены. «После того стали представляться армейские, — говорит очевидец («Граф Дибич на Кавказе в 1827 году». «Древняя и Новая Россия» 1880 г., № 9, стр. 175.), — в старых, истертых мундирах и с неровным, трепетным шагом. Мы думали тут услышать целую бурю, но они не удостоились слова, кроме угрозы на бровях». Проверяя затем донесение Паскевича, барон Дибич обратился к известному ему лично подполковнику Радожицкому (Дибич знал подполковника Радожицкого, когда он служил под его начальством в свите его величества. Будучи корпусным обер-квартирмейстером в Киеве, Радожицкий, по поручению того же Дибича, занимался составлением карты с статистикою и описанием дорог Киевской и Черниговской губерний. Изнуренный этими работами, он сначала вышел в отставку, а потом поступил на службу в артиллерию. Отказавшись на приглашение вновь служить по квартирмейстерской части, Радожицкий навлек тем на себя нерасположение Дибича.) и спросил: почему он, будучи сам 21-й артиллерийской бригады, командует 22-ю бригадою?

— Настоящий командир, полковник Коцарев, отвечал спрошенный, сначала командовал отрядами, потом рапортуется больным и меня здесь удерживают четвертый год для командования бригадою.

— Артиллерия, заметил Дибич, всегда была лучшею частью армии во всех отношениях, а здесь я вижу противное.

— После вступления моего в командование, я стараюсь [731] довести все до возможного совершенства; но прежде этого не могло быть по той причине, что с давнего времени артиллерия находилась беспрерывно в походах за Кубанью и в Кабарде, так что некогда было заниматься ни обмундированием людей, ни выправкою.

— В заграничной с французами кампании войска были всегда хорошо одеты.

— Тогда в продолжение мира и перемирия имели время приготовиться.

— Что вы мне говорите! вскричал генерал. Вам не было времени вычистить мундиры? Дурно, сударь, дурно! И если вы стали делать отговорки, тем хуже. Я буду свидетельствовать государю, чтобы вас отрешить от командования.

Спустя несколько часов, за обедом, Дибич спросил того же Радожицкого: «бывает ли у вас практическое ученье?»

— Всегда, отвечал он, подразумевая действия против горцев, потому что часто случается действовать по неприятелю, и черкесы столько уважают нашу артиллерию, что не осмеливаются даже по три и по четыре человека съезжаться вместе на известном расстоянии...

— Может быть, потому, что они боятся, а не потому, чтобы цельно стреляли, прервал Дибич.

— Они потому и боятся, что цельно в них стреляют из пушек, о чем могут засвидетельствовать все бывшие за Кубанью.

— Начальство об этом лучше знает! сказал Дибич, покраснев и засверкав главами.

В тот же день он донес императору о дурном состоянии артиллерии, прибавляя, что на обратном пути он посмотрит практическую стрельбу, «и если и в сей части окажется оная столь же мало исправною, то подполковник Радожицкий достоин будет того, чтобы отрешить его от команды» (Всеподданнейшее донесение Дибича, 14-го февраля. Воен.учен. арх., отд. II, № 4442.).

По пути к Тифлису Дибич осматривал войска и нашел их в удовлетворительном состоянии, «а дух войск и усердие их, — [732] доносил он (Во всеподданнейшем донесении от 21-го февраля 1827 г. Воен.учен. Арх., отд. II. № 4442.), — отвечают совершенно желанию вашего величества».

Караул Кабардинского полка в Екатеринограде представился ему в «изрядном» виде, но выправки поодиночке было мало, «коей, — заметил Дибич (Во всеподданнейшем донесении от 23-го февраля 1827 г. Там же.), — и требовать мудрено, ибо люди беспрестанно или в карауле, или конвое». Во всех чинах этого полка начальник главного штаба заметил здоровый вид и отличное усердие; обмундирование найдено изрядным, но амуниция пригнана «весьма посредственно». Находившиеся на пути от Екатеринограда до Коби посты, занимаемые частями полков Кабардинского и Владикавказского гарнизонного, оказались весьма удовлетворительными, и нижние чины имели «изрядную выправку и обмундирование». В Анануре и Душете находились две роты Тифлисского полка, в которых Дибич нашел «изрядную выправку и обмундирование».

С приближением начальника главного штаба к столице Грузии, Ермолов послал ему на встречу своего адъютанта Талызина, с следующим письмом, от 19-го февраля: «В коротких словах дам себя выразуметь вашему высокопревосходительству: рад душевно, что вы едете сюда, и знаю, сколь облегчены будут мои действия».

20-го февраля Дибич приехал в Тифлис и отправился прямо на квартиру Ермолова. Встреча их была самая дружеская, с уверением со стороны Алексее Петровича в совершенной своей откровенности и с требованием таковой же и от начальника главного штаба. После нескольких объяснений Дибич объявил Ермолову, что император, судя по прежним действиям, сомневается, чтобы на будущее время военные действия были быстры и решительны, как того желает он и требует достоинство России. По словам Дибича, Ермолов отвечал, «что он признает себя ныне виновным, что после Елисаветпольского сражения не решился идти к Тавризу, но причиною тому было: малые потери персиян, опасение, что шах подкрепит на Араксе Абас-Мирзу и [733] тогда переход через эту реку, не усмирив прежде Ширван, Шеку и джарцев, был бы опасен. Алексей Петрович уверял, что к первым числам апреля будет иметь продовольствия на два месяца и достаточные средства для его подвоза, и ручается головою, что прежде наступления знойного времени займет ханства Эриванское и Нахичеванское до р. Аракса. Дибич говорил, что опыты предыдущих кампаний убеждают, что не персидское оружие нам страшно, но голод, который мы можем испытать при наступательных действиях, и потому важно занять немедленно Эриванское ханство, чтобы не дозволить персиянам уничтожить и те незначительные средства продовольствия, которые мы можем найти в армянских селениях. Признавая мысль эту справедливою, Ермолов просил однакожь решение этого вопроса отложить до более подробного обсуждения плана и представления им тех средств, которые он имеет и надеется иметь в будущем.

На вопрос об отношениях с Паскевичем Ермолов старался уклониться от ответа, но по настоянию Дибича принужден был высказаться. Алексей Петрович говорил, что Паскевич находится под влиянием других и чрезвычайно неровен с ним в сношениях; что он приехал, чтобы заступить место главного начальника в крае, но он, Ермолов, «привыкнув исполнять высочайшую волю, не мог решиться при приезде Паскевича сказаться больным, как бы, может быть, сделали на его месте другие»; что после того Паскевич стал требовать, чтобы ему были сообщаемы все бумаги и приказы, но Ермолов, руководствуясь словами рескрипта, в котором было сказано, что Паскевич будет доносить императору то, что сообщит ему главнокомандующий, «не почел себя в обязанности давать ему отчет в бумагах по управительной части». Отдавая справедливость способностям и добрым намерениям Паскевича, Ермолов был убежден, что, заподозрив чистосердечие в его поступках, Паскевич никогда не может быть с ним в хороших отношениях.

— Государь император, — говорил Дибич, — зная Паскевича более, нежели он мне известен, изволил поручить мне ручаться за него, что при деликатном обхождении он будет вернейшим помощником. [734]

Ермолов повторил, что рад приезду его, надеется, что он разграничит их отношения, и уверен, что устроит так, что будет безобидно для звания его.

Отправившись на свою квартиру, Дибич был встречен почетным караулом «в отличном порядке» и всеми начальствующими лицами. «После первых приветствий с собранными офицерами, — доносил Дибич (От 26-го февраля. «Русская Старина», 1872 г., т. VI, стр. 48.), — в коих я нашел, сколько по виду судить можно, лица довольные и совершенное приличие, отпустив их и потом прочих собравшихся, остался наедине с генералом Паскевичем».

— Действительно ли все то правда, — спрашивал Дибич, — что вы писали про Ермолова в рапорте государю?

— Вы мне сами говорили о Ермолове, — отвечал обиженный Паскевич, — гораздо более, нежели я теперь писал о нем. Если государю угодно, я останусь служить здесь под командою всякого старшего меня генерала беспрекословно, но с Ермоловым оставаться не могу, — мне быть вместе с ним нельзя (Рассказ самого Паскевича Заблоцкому-Десятовскому и проч.).

Паскевич уверял Дибича, что не более, как через неделю он убедится в фальшивости Ермолова и в неспособности, которую он показал, как при военных действиях, так и при управлении войсками и краем. Вообще Паскевич был недоволен первым приемом начальника главного штаба. «Барон Дибич, — рассказывал он впоследствии, — явился в Тифлис в виде посредника между нами. Такова была по крайней мере явная цель его приезда; тайная же его цель, цель собственная, казалось, была другая. Будучи начальником главного штаба и потому распоряжаясь именем государя, он во все входил в Тифлисе и потом сделал донесение о наших отношениях с генералом Ермоловым и о положении дел в крае в таком виде, что император поставлен был в затруднение знать истину и разгадать, что Дибич хочет сказать. Казалось, он давал разуметь, что он один только может вести успешно дела за Кавказом, и что без него [735] они не пойдут (Рассказ Паскевича и проч.)». Другими словами, Паскевич намекал, что Дибич хотел сам заступить место Ермолова и вести победоносную войну с персиянами. Так это или нет, но, прежде чем получить желаемое назначение, барон Иван Иванович старался исполнить поручение государя и разузнать, что делается в крае.

В Тифлисе он осмотрел баталион Херсонского гренадерского полка, баталион 7-го карабинерного, две роты 41-го, две роты 44-го егерских и роту 8-го пионерного баталиона. Он нашел вид людей хорошим, а в особенности унтер-офицеров Херсонского полка. «Штаб и обер-офицеры, — доносил Дибич (От 8-го марта 1827 г. «Русская Старина», 1872 г., т. VI, стр. 254.), — вообще своим приличным наружным видом и тем, что у развода заметить можно, превзошли мое ожидание». Одежда была найдена новая и чистая, но сшитая без щегольства; амуниция прочная, но дурно пригнанная. Все это, конечно, было далеко от характеристики, сделанной войскам Паскевичем, уверявшим, что каковы были войска в его отряде, таковы и во всем корпусе. Между тем Дибич объяснил плохое состояние фронтовой выправки в действующем отряде более беспристрастно, как следовало бы сделать это и Паскевичу.

«Все новые хорошие здания (в Тифлисе), — писал начальник главного штаба, — построены во время управления генерала Ермолова военно-рабочими. Сии работы и построение полковых штабов можно полагать из главнейших причин совершенного упущения фронтовой части; они имели также влияние на беспорядки в одежде и амуниции действующих войск прошедшей кампании, ибо команды наряжались без должного порядка, сообразно составу войск, и посылались в старой амуниции и в ветхих мундирах (Понятно, что на работы нельзя было иначе посылать, как в старом обмундировании.) и, не возвращаясь в свои штаб-квартиры, выступили прямо в поход в самом жалком положении».

Желая ближе ознакомиться с положением дел, Дибич расспрашивал генерал-адъютанта Бенкендорфа 2-го и флигель-адъютанта князя Долгорукого. Первый повторил то же, что писал брату, [736] с прибавлением, что общественное мнение будто бы на столько сильно против Ермолова, что он никак не может оставаться начальником края. Князь Долгорукий был более беспристрастным и более солидным по своему мнению. Он говорил, что примирение Ермолова с Паскевичем невозможно, «но что в сем не причиною вражда первого против последнего, но более чрезвычайная чувствительность генерала Паскевича и хитрое действие одного поручика из армян (Карганова), служащего у Паскевича переводчиком». На вопросы Дибича о злоупотреблениях в администрации и о рассказах самого Ермолова князь Долгорукий отвечал, что злоупотребления, конечно, существуют, но преувеличены молвою; что относительно неосторожных слов Ермолова он решительно уверяет, что не только таковых никогда не слыхал, «но, напротив, заметил, что генерал Ермолов старается рассказывать доходящие здесь часто из С.-Петербурга выгодные слухи и анекдоты».

В последующих донесениях Дибич уклонялся от прямого оправдания или обвинения Ермолова. Начальник главного штаба не сомневался в том, что Алексей Петрович сделал весьма значительные ошибки в прошлую кампанию, но не был уверен, что оне были умышленны, а скорее произошли от неточных сведений о силе и свойствах (?) неприятеля и от излишней боязни дальнейшего распространения бунта в мусульманских провинциях. Строгое обхождение генерала Ермолова, говорил Дибич, восстановило против него дворянство, ханов и беков, но быть может оно имеет полезные последствия для рабочего населения, и несомненно хорошее влияние на скорое покорение взбунтовавшихся и на умы беспокойных; установление низких цен на продукты также восстановило против главнокомандующего помещиков и купцов, но распоряжение это сделано исключительно в пользу казны. «Равномерно, — доносил Дибич («Русская Старина», 1872 г., т. VI, стр. 50.). — заслуживает строгое порицание послабление его по экономической части полков и по употреблению в работу нижних воинских чинов, хотя нельзя сказать, чтобы приметно было малейшее дурное влияние на [737] дисциплину и на дух войск, которые по всему, что я до сих пор видел, кажутся нимало не упущенными (я тут не говорю о фронтовой и гарнизонной службе, которые, конечно, требуют прилежного занятия)». Подробные инспекторские смотры были невозможны по разбросанности частей, употреблению войск на работы по частям и выступлению оных прямо с работ в поход против неприятеля. Все это могло иметь влияние на ослабление фронтовой части, но «упущения дисциплины я нигде не заметил», говорит Дибич («Рус. Старина», 1872 г., стр. 53.).

Имея полномочие в случае нужды объявить увольнение Ермолова, генерал-адъютант Дибич остановился, однако же, решением этого вопроса в виду признаваемых им неудобств замены его генералом Паскевичем.

«Интриги и дух партий в здешнем крае между жителями, — писал Дибич (Во всеподданнейшем донесении от 28-го февраля 1827 г. «Русская старина», 1872 г., т. VI стр. 51.), — особенно армянскими, превышают прежнее ожидание мое. Перемена в начальнике откроет им полную надежду, ибо те самые причины, кои служат основанием разных злоупотреблений от властолюбия генерала Ермолова и неограниченное законным ходом послабление против чиновников русских, удержали всех здешних в повиновении и страхе.

Генерал Паскевич с характером благородным, но чрезвычайно чувствительным соединяет недоверчивость страстную с большим доверием к тем, кои представляются ему водимыми подобными собственными его благородными чувствами. С сим характером, по мнению моему, он может подвергаться действиям сих интриг, кои завалят его доносами и делами тем более, что нынешнее положение обратило на него взоры всех справедливых и несправедливых неприятелей генерала Ермолова, и что он никогда не управлял гражданскою частью».

Убеждаясь на каждом шагу, если не в полной несправедливости, то в значительном преувеличении всего доносимого [738] Паскевичем, Дибич писал (Во всеподданнейшем письме от 16-го марта «Русская Старина. 1872 г., т. II, стр. 259.): «Я поныне не могу переменить прежнего мнения, — что упущения есть довольно значительные, но что доносы о злодействах и преступлениях, основанные только на слухах, ничем недоказанные и весьма часто даже по совершенному недостатку причин к злодейскому поступку невероятные, никакой веры не заслуживают... особливо в краю, где, по несчастью, нахожу величайшую склонность к выдумкам, укоризнам и клеветам самым злодейским».

Итак, по мнению начальника главного штаба, ни Ермолов, ни Паскевич не могли оставаться на Кавказе. Предположение назначить генерал-фельдмаршала графа Витгенштейна также не соответствовало цели, как человека уже старого и совершенно незнакомого с краем. К тому же, по мнению Дибича, назначение другого начальника должно было быть чувствительно для Паскевича, «ибо он полагал себя, по прежде данному ему препоручению, заступающим место Ермолова». Паскевич неоднократно заявлял Дибичу, что с отъездом последнего он никак не может оставаться с Ермоловым, который, в свою очередь, говорил то же про Паскевича. Зная нерасположение императора к Ермолову, начальник главного штаба старался вызвать его на добровольное отречение и склонить на подачу просьбы об увольнении. Составляя вместе план будущей кампании, Дибич спрашивал Ермолова, в состоянии ли он привести его в исполнение, так как до него дошли слухи, будто он, жалуясь на затруднительное свое положение, говорил, что он чувствует себя менее против прежнего способным; что дело это слишком важно, так как оба составителя плана должны будут отвечать императору за его исполнение. Ермолов отвечал, что мысль, что он лишен доверенности государя, «приводит его иногда в нерешимость, и он чувствует, что присутствие генерала Паскевича, унижая его в глазах подчиненных, ослабляет дух и способности его». Дибич высказал удивление, почему Ермолов не обратился прямо к императору с откровенным объяснением, и выразил мнение, что недоразумений [739] с Паскевичем быть не могло, если бы он был с ним откровенен. Алексей Петрович заявил на это Дибичу, что положение его, с самого начала было такое, что подчиненные должны были видеть генерала Паскевича наставником его; что совместное служение их с отъездом начальника главного штаба может быть только вредно для дела. Ермолов говорил, что, повинуясь высочайшей воле, он готов служить с Паскевичем и даже под начальством его, потому что находит невозможным просить увольнения во время войны, но считает последнее полезнейшим для дел и просит довести о том до высочайшего сведения. Дибич ухватился за последние слова и заметил, что ему кажется странным, почему он сам не выскажет своего желания императору. Ермолов обещал охотно то исполнить. Отправляя 28-го февраля курьера в Петербург и не получая никакого письма от Ермолова, Дибич писал ему, что, изложив в своем донесении государю весь их разговор, он упомянул, что Алексей Петрович сам будет писать императору. «Но при отправлении бумаг с фельдъегерем узнал, прибавлял Дибич (В письме от 28-го февраля 1827 г. Воен.-учен. арх., отд. II, дело 4442.), что ваше высокопревосходительство с ним не посылаете письма, и, не осмеливаясь переменить написанного мною государю императору, покорнейше прошу уведомить меня о причинах, по которым ваше высокопревосходительство изволили отложить намерение свое, дабы я мог в дополнение донесения моего объяснить о том его величеству».

«Чувствительно буду всегда благодарен, отвечал на это Ермолов (В письме Дибичу, от 28-го февраля 1827 г. Там же.), если откровенное объяснение мое изволите довести до сведения государя императора. Представить письмо мое его величеству я не переменил намерения, но признаюсь вашему высокопревосходительству, что я нынешний день не готовился того сделать, не полагая, чтобы оно нужно было так скоро».

Спустя два дня, Ермолов писал Императору Николаю (В письме от 3-го марта 1827 г. «Русская Старина», 1872 г., т. VI, № 64.): [740]

«Не имев счастия заслужить доверия вашего императорского величества, должен я чувствовать, сколько может беспокоить ваше величество мысль, что, при теперешних обстоятельствах, дела здешнего края поручены человеку, не имеющему ни довольно способности, ни деятельности, ни доброй воли. Сей недостаток доверенности вашего императорского величества поставил и меня в положение чрезвычайно затруднительное. Не могу я иметь нужной в военных делах решительности, хотя природа и не совсем отказала мне в оной. Деятельность моя охлаждается тою мыслью, что не буду я уметь исполнить волю вашу, всемилостивейший государь!

В сем положении, не видя возможности быть полезным для службы, не смею однако же просить об увольнении меня от командования кавказским корпусом, ибо в теперешних обстоятельствах может быть приписано желанию уклониться от трудностей войны, которых я совсем не почитаю непреодолимыми; но, устраняя все виды личных выгод, всеподданнейше осмеливаюсь представить вашему императорскому величеству меру сию, как согласную с пользою общею, которая всегда была главною целью моих действий».

Еще до получения письма Ермолова Император Николай в принципе решил отозвать его с Кавказа и заменить Паскевичем. Он ожидал только донесения Дибича, чтобы иметь более или менее основательные причины к такому решению. 4-го марта было получено первое донесение из Тифлиса, и государь писал (В собственноручном письме Дибичу, 8-го марта 1827 года. Воен.-учен. арх., отд. I, дело № 974.), что ожидал известий с большим нетерпением и читал письмо с таким же интересом. «Признаюсь вам, говорил император, что я рад был узнать, что вы находитесь на месте и своими глазами можете судить об этом лабиринте интриг (de vous savoir sur les lieux et a meme de juger par vos yeux dans ce dedale d’intrigens). Я надеюсь, что вы не допустите закрыть себе глаза этому человеку, для которого ложь есть добродетель, когда она ему полезна, и который насмехается (дурачит) над помощниками, которых ему [741] дают. Да поможет вам Господь и да вразумит вас быть справедливым. С терпением ожидаю новостей, которые вы мне обещаете».

Через два дня император писал, что из письма генерал-адъютанта Бенкендорфа 2-го он узнал, какое впечатление произвело прибытие Дибича на Кавказ и как все люди честные рады тому. Под влиянием этого письма государь еще более склонялся к тому, что оставление Ермолова на Кавказе невозможно, а между тем 11-го марта достигло до Петербурга донесение Дибича от 28-го февраля, в котором он затруднялся окончательным решением, не знал кем заменить Ермолова и спрашивал решение императора. «Что хотите вы, чтобы я сказал вам после подобного чтения? спрашивал император (В письме от 12-го марта. Воен.-уч. архив, отд. I, дело № 974.). Если вы, находясь на месте, не нашли возможным решиться, то каким образом могу я сделать это с такого дальнего расстояния (a cette distance) и после всего того, что вы мне говорите? Я вижу ясно, что дела не могут идти таким образом и вам с Паскевичем уезжать невозможно. Этот человек (Ермолов), предоставленный самому себе, поставит нас в такое же положение по отношению к знакомству с ходом дел и по отношению к уверенности, что дела примут желаемый нами оборот, как было до отъезда Паскевича из Москвы; — ответственности за это я не могу взять на себя. Таким образом, взвесив все разумно и в ожидании вашего второго курьера, если он не принесет мне новых данных, как те, которые вы мне представили, я не вижу другой возможности, как уполномочить вас уволить Ермолова. Заменить его я назначаю Паскевича, ибо не вижу из ваших рапортов, чтобы он нарушил долг самой строгой дисциплины. Отозвание в подобном случае обесчестит Паскевича (on deshonore cet homme par son rappel en pareil cas), что противно моей совести». В конце письма император два раза повторил, что если следующий курьер не привезет ему ничего нового, то чтобы Дибич, не ожидая никаких других наставлений, безотлагательно объявил Ермолову, об его увольнении. «Поставьте сначала Паскевича на должную ногу, прибавлял государь, дайте ему понять всю важность поста, [742] на который я его призываю в этом случае, и дайте почувствовать всю цену моего доверия. Человек честный и мой старый начальник, он, я ручаюсь, сумеет исполнить мои желания».

Прочитав донесение Дибича от 9-го марта, император писал (В собственноручном письме от 27-го марта 1827 г. Воен.-учен. арх., отд. I, дело № 974.): «Я снова убедился в полной невозможности оставить дела в прежнем положении, т. е. видеть вас и Паскевича удаленными оттуда, а следовательно оставаться в неизвестности и беспокойстве, как это было до посылки вас обоих. Я радуюсь, что назначил Паскевича заместителем (pour remplacant), ибо из вашего письма вижу, что, в случае его назначения, вы не считаете нужным продолжить там ваше пребывание. Вы видели из моего последнего письма, что я вас уполномочил оставаться там столько, сколько найдете нужным для того, чтобы поставить Паскевича на должную ногу и установить новый порядок дел. Я снова повторяю и предупреждаю вас, что вчера отправил приказание Сипягину немедленно отравиться в Тифлис, чтобы исполнять должность военного губернатора Грузии, в случае отсутствия Паскевича, которого я приказом завтрашнего числа назначаю на место Ермолова со всеми его правами. Да благословит Господь этот важный шаг и да даст нам всем силы и разум. По получении этого письма (cet ordre) вы сообщите мне все возможные подробности о том, как все обойдется; только без шума, скандала и насилия. Я положительно запрещаю всякое оскорбление и делаю вас в этом ответственным; пусть все совершится в порядке, с достоинством и согласно точному порядку службы (avec dignite et dans la stricte regle du service)».

Получив первое письмо государя, Дибич не счел уже себя в праве медлить решением и 28-го марта объявил о том словесно Ермолову, а на следующий день сообщил письменно, что государь соизволяет на увольнение его в Россию и на назначение командующим войсками и главноуправляющим здешним краем генерал-адъютанта и генерала от инфантерии Паскевича (Отношение Дибича Ермолову, 29-го марта 1827 года. Приложение к запискам Ермолова. Чтения в обществе истории и древностей 1866 г., кн. III.). [743]

Ни одна перемена главнокомандующего на Кавказе не производила столь сильного впечатления, как Ермолова. «Друзьями его, говорит современник, были все честные, правдивые, трудящиеся и бескорыстные люди, а врагами были люди с нечистою совестью. В обращении его не было обыкновенной середины; он первых любил по-братски, а вторых — гнал, как врагов отечества».

В память десятилетнего управления краем, с ничтожными сравнительно средствами, Алексей Петрович оставил горцам ужас к своему имени — не жестокостями, а беспрерывными победами, проложениями просек, разорениями аулов и стеснениями их территории. Чеченцы, кабардинцы, лезгины и прочие племена не терпели ни при ком столько поражений, сколько при Ермолове. Вместо прежней системы кротости и доверия, которыми горцы всегда пользовались ко вреду нашему, он употреблял более действительные средства, служившие к обессилению неукротимых, полудиких и своевольных народов. Учрежденные им новые линии крепостей в Чечне и Кабарде обеспечили Кавказскую линию от безнаказанного вторжения горцев; перемещением областного правления из Георгиевска в Ставрополь сбереглась жизнь многих тысяч чиновников и жителей. Перенесение военно-грузинской дороги из Моздока в Екатериноград, кроме сокращения пути, представляло более удобств и безопасности в сообщении Грузии с Кавказскою линиею, а следовательно и с Россиею. «Разработка этой дороги через Тагаурское ущелье по реке Тереку и через высочайшие точки хребта, Крестовую и Гуд-горы, взрывами скал и устройством мостов, доставила возможность перевозить из России в Грузию осадную артиллерию, от которой пали и падут все твердыни в Азии (Записки Радожицкого, ч. III.)». Достигнув удаления ханов, Ермолов ввел в присоединенных областях русское управление, уничтожил произвол азиятской власти и тем положил начало введению гражданственности и полного слияния с Россиею населения богатейших провинций в Закавказье. С этою же целью в половине 1825 года Ермолов испросил высочайшее разрешение отправлять ежегодно и на [744] счет казны несколько малолетков в кадетские корпуса для приобретения познания в науках и европейского образования (Акт. Кав. Арх. Ком., т. VI, ч. II, стр. 875, №№ 92 и 93.). В десятилетнее пребывание на Кавказе Алексей Петрович украсил Тифлис прекрасными зданиями и устроил полковые штаб-квартиры. Обратив внимание на минеральные воды, Ермолов обеспечил их существование постройкою новых укреплений, возвел несколько красивых зданий, расширил их деятельность, и в память его заслуг один из источников получил наименование «Ермоловского».

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888