ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XXVI.

Известия о вторжении персиян, полученные в Москве. — Рескрипт императора А. П. Ермолову. — Затруднительное положение главнокомандующего. — Его оправдание, изложенное в письме государю. — Граф Нессельроде и барон Дибич. — Характеристика Ермолова. — Первые распоряжения об отправлении подкреплений. — План кампании, посланный к Ермолову из Москвы. — Возражения главнокомандующего. — Командирование на Кавказ генерал-адъютанта Паскевича. — Рескрипт императора Ермолову. — Состояние Закавказья. — Занятие персиянами г. Елисаветполя. — Положение дел в Ширвани, Кубе и Казикумухе. — Воззвание Ермолова к акушинцам. — Прибытие в Тифлис Паскевича и встреча его с Ермоловым.

Первые известия о вторжении персиян в наши пределы были получены императором в Москве, среди торжественных приготовлений к коронации. Государь не допускал возможности столь вероломного поступка от государства, с коим мирные переговоры не были прекращены, и уполномоченный императора находился при дворе шаха. Но донесение Ермолова и просьба о скорейшей присылке подкреплений не оставляли сомнения в совершившемся факте.

— Стало, говорил Император Николай, не всегда добрые намерения венчаются успехом, и за скромность и миролюбие наше платят нам коварством. Сколько ни избегал я войны до последней крайности, но не дозволю никогда, чтобы достоинство России терпеть могло от наглости соседей, безумных и неблагодарных.

Все еще предполагая, что происшедшее столкновение не более как дерзость эриванского сардаря, государь предписал Ермолову двинуться немедленно к Эривани и выражал уверенность, что в самом скором времени получит донесение, что нет более сардаря, и Эривань с его областью заняты русскими войсками. «Вы христианский вождь, русский, писал император Ермолову (В собственноручном рескрипте от 1-го августа 1826 г.), [643] докажите персиянам, что мы ужасны на поле битвы, но что мирный житель может найти верный покров и всегдашнее покровительство среди стана нашего. На вашу ответственность возлагаю наблюдение сей моей непременной воли.

За сим Бог с вами! Был бы Николай Павлович прежний человек, может быть явился бы к вам, у кого в команде в первый раз извлек из ножен шпагу; теперь остается мне ждать и радоваться известиям о ваших подвигах и награждать тех, которые привыкли под начальством вашим пожинать лавры».

Надежды императора не оправдывались, и из Закавказья приходили самые тревожные известия. Главнокомандующий доносил, что Карабаг, Ширван и все мусульманские провинции перешли на сторону персиян, что войска наши повсюду принуждены были отступить, и неприятель появился почти у стен Елисаветполя. Ермолов писал, что, под влиянием религии, война принимает более ожесточенный характер, чем можно было ожидать, и что, без быстрого усиления его боевых средств, предстоит немалая опасность всему краю. С прибытием же подкреплений главнокомандующий обещал перейти в наступление и наказать персиян за их вероломство.

— Надобно, говорил он, внести войну в их собственную землю. Там приготовлю я им внутренних неприятелей, их ненавидящих, и соседей, ищущих случая отмстить им. Не будучи наказаны примерно, персияне будут впоследствии еще дерзостнее, и охранение здешнего края потребует больших средств и чувствительных издержек от казны.

Опасаясь быть обвиненным, после десятилетнего пребывания на Кавказе, в незнании и непредусмотрительности тогдашнего положения дел, Ермолов писал государю, что еще за год он предсказывал неизбежность войны с персиянами, но его донесениям не верили, а граф Нессельроде был убежден, что войны с Персиею не будет (Всеподданнейший рапорт Ермолова, 22-го июля 1826 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 648.). Главнокомандующий просил императора обратить внимание на прежние донесения и на нижеследующее: [644]

«При всеподданнейшем рапорте моем, писал Алексей Петрович (В собственноручном письме императору от 30-го июня 1826 г.), имел я счастье представить вашему императорскому величеству список двух бумаг моих: одной в собственные руки в Бозе почившего императора, другой — управляющему министерством иностранных дел графу Нессельроде, но не дерзнул представить полученного мною на сии бумаги высочайшего рескрипта.

При сем в воззрение ваше, всемилостивейший государь, список с рескрипта сего всеподданнейше повергаю. Ответ графа Нессельроде был совершенно того же содержания и только подсказывал, что в высочайшем рескрипте заключалось, к несчастию, его собственное суждение.

Ищу, государь, оправдать себя во мнении вашем, ибо не имею счастья быть известным вашему императорскому величеству. К тому же начало службы моей, новому моему государю, сопровождаемо обстоятельствами, которые наружностью своею могут обвинить меня. Если бы обстоятельства сии мне одному грозили лишением репутации, умел бы я заставить молчать частные мои выгоды; но когда затмевают славу оружия нашего, и в неприличном виде является могущество и величие русского государя, — репутация моя перестает быть достоянием частным и не должна терпеть или от неблаговоления лично ко мне министра, или от совершенного невежества его относительно дел здешней страны и состояния Персии.

Не переставал я описывать шаха человеком праздным, преданным сластолюбию и любящим покой, но в то же время говорил, что неограниченную доверенность имеет он к наследнику Абас-Мирзе, слепо следует во всем его мнению, и что сей в пользу свою наклоняет волю его по произволу. Сего последнего описывал я самых коварных свойств: высокомерным, другом всех желающих нам зла, имеющим дерзкие замыслы, которые тем более смирять надлежало, что он чувствовал необходимость поправить невыгодное о себе мнение в народе, чего не иначе мог он достигнуть, как приобретением военной славы.

Бывши в 1817 году в Персии послом, уклонился я от [645] формального признания Абас-Мирзы наследником, познав хорошо его свойства и намерения, с каковыми старается он ввести европейские учреждения, что всеконечно нам полезным быть не может. Впоследствии он признан наследником, и на нас возложена обязанность поддерживать его оружием. С сего времени не сомневался он преодолеть старшего брата своего, врага непримиримого, твердого и решительного, который готов был оспаривать принадлежавший ему по всем правилам престол и многих имел приверженцев. После смерти брата, тому уже пять лет, Абас-Мирза сделался единовластвующим. Смирились многочисленные братья его, между коими могли возникать опасные ему соперники. Утихли разные партии, угасли внутренние неудовольствия, и народ, имевший в ненависти презрительный род Коджаров, рабственно покорствовал злодейской воле, видя могущественное России покровительство.

В Петербурге чиновники персидские принимались с особенною почестью, которые, возвращаясь домой, уважение, им оказанное, представляли как дань, принадлежащую силе персидской державы — никогда благоволением (русского) императора. В то же время бывшего в Петербурге нашего поверенного в делах, при персидском дворе г. Мазаровича не удостоил граф Нессельроде представления государю. Доведено было о сем до сведения Абас-Мирзы, и он, имевши к г. Мазаровичу особенную доверенность и даже приязнь, перестав почитать его себе нужным, стал отдалять его, уразумев, что ему выгоднее иметь непосредственное сношение с графом Нессельроде, коего прозорливость легко мог он обмануть в отдалении, тогда как не мог он укрыться от ближайших наблюдений г. Мазаровича. Сему, так же как и мне, не верили и, сверх того, наделяли предписаниями, которые наконец заставили его просить увольнения от должности, и десятилетняя опытность сего способного и ловкого чиновника осталась без всякой пользы для нашего министерства

Мне повторяемы были беспрестанно наставления всячески стараться удерживать приязненные связи и в обязанность поставлено снисхождение к поступкам персиян, нередко весьма наглым. Угождения принимаемы были робостью с нашей стороны. [646] Англичане уверяли, что без согласия европейских кабинетов не может Россия объявить войны Персии.

Итак, приуготовлялась начатая ныне война персиянами. Позволительно угадывать, что война сия есть преддверие войны с Портою, ибо, без надежды на то, не решились бы персияне поступить с такою наглостью.

Простите, всемилостивейший государь, простосердечное изложение моих чувств. С таковыми проходил я служение покойному императору, превыше заслуг благотворившему мне. Ту же беспредельную приверженность и те же чувства во всей прямоте их вам, государь, посвящаю».

По своему резкому обвинительному тону донесение это произвело неприятное впечатление в Москве. Обвиняемые в пренебрежении и непонимании политического хода событий лица, находясь ближе к императору, чем главнокомандующий на Кавказе, имели все шансы к оправданию. Они успели не только оправдаться, но, в свою очередь, обвинить Ермолова в заносчивости, в желании возбудить войну, в неумении вовремя сосредоточить свои силы. в отсутствии боевых способностей и в огромных беспорядках, существующих в управлении краем. Император читал представленную начальником главного штаба бароном Дибичем записку, характеризующую Ермолова и составленную со слов Талызина, служащего на Кавказе и временно приезжавшего в Петербург.

— Я изучал характер Ермолова, будто бы говорил Талызин, как лица исторического, и нахожуся в приятельских связях с весьма близкими к нему особами. На Ермолова никто не имеет влияния, кроме его собственного самолюбия. Он некоторым своим любимцам позволяет себе говорить иногда правду и даже требует этого, — но никогда не следует их советам. Чем умнее человек, находящийся при нем, тем он менее следует его влиянию, чтобы не сказали, что им управляют. Таким образом, сбыл он с рук нынешнего бессарабского губернатора Тимковского, который утруждал его своими планами и советами. Более всех Ермолов любит Грибоедова, за его необыкновенный ум, фанатическую честность, разнообразность познаний и любезность в обращении. Но сам Грибоедов признавался мне, что [647] Сардарь-Ермулу, как азиятцы называют Ермолова, упрям как камень, и что ему невозможно вложить какую-нибудь идею. Он хочет, чтобы все происходило от него и чтобы окружающие его повиновались ему безусловно. Отчасти Ермолов и прав; ибо в отдаленном крае, который всегда на неприятельской ноге, будучи всегда окружен шпионами горных народов и владетелей азиятских областей, малейший вид что кто-нибудь действует умом на Сардаря-Ермулу, может унизить его в глазах азиятцев. Ермолов имеет необыкновенный дар привязывать к себе близких к нему людей и привязывать безусловно, как рабов. Они знают его и недостатки, но любят его. В шутку Ермолов разделяет своих приближенных на две части: одних называет моя собственность, а других — моя личная безопасность. Первые суть те, которым он делает поручения, а иногда доверенности; вторые — удальцы и наездники, в роде Якубовича. Офицеры и солдаты весьма любят Ермолова за весьма малые вещи: он позволяет солдатам, на переходах и вне службы, ходить в шароварах и широком платье; офицерам в фуражках и кое-как; мало учит и восхищает своими bons-mots. В нужде делится последним. Важная добродетель Ермолова, что он некорыстолюбив и не любит денег. Оттого статские чиновники не любят его, и хотя он не весьма бдительно истребляет лихоимцев и злоупотребления, но за то, если откроет, беда! — и его боятся как огня.

Талызин, по словам той же, записки, по своему положению при Ермолове и по сведениям не мог иметь других поручений, как «поразнюхать, что говорят о нем здесь и как судят. Кажется, он поехал отсюда не с весьма благоприятными известиями. Известно, что Ермолова публика обвиняет в одном: зачем не знал о нападении персов; другие обвиняют во многом, — но каждый человек имеет своих друзей и врагов; первые смотрят на ошибки в уменьшительное, другие — в увеличительное стекло».

В последнее стекло смотрел и граф Нессельроде; не допуская формального разрыва, т. е. такого, какой обыкновенно предшествует войне с европейскими державами, он набрасывал тень на справедливость донесений Ермолова. Главнокомандующий доносил, что о князе Меншикове давно не имеет никаких сведений; [648] что взаимные их сношения давно прерваны, курьеры задерживаются, донесения распечатываются и читаются персиянами; что князь Меншиков дурно принят в Султаниэ; что предложения его отвергнуты и сам он задержан со всею миссиею. На это министр иностранных дел, с упорством, свойственным человеку, незнающему ни народа, ни характера и особенностей тегеранского двора, отвечал, что это неправда, что посольство кн. Меншикова должно укрепить наши связи с Персиею, а не расторгнуть их; что неприязненные действия есть только дерзость и своевольство одного эриванского хана, и потому он, министр, поручает князю Меншикову требовать от двора персидского примерного наказания хана и, в случае неудовлетворения требования, прекратить все сношения и выехать со всею нашею миссиею (Отношение графа Нессельроде Ермолову, 1-го августа 1826 г. Акты Кавк. Арх. Ком, т. VI, ч. II, № 653.).

Что мог подумать Ермолов, читая депешу министра иностранных дел, полученную одновременно с распоряжением военного министерства совершенно иного характера? Признавая объявление войны персиянами фактом совершившимся, военное министерство приняло безотлагательные, хотя и неполные меры к облегчению затруднительного положения главнокомандующего. Вместо просимых им 24 баталионов решено было отправить полки 20-й пехотной дивизии в двухбаталионном составе (всего 12 баталионов), с тем, что третьи баталионы будут посланы по смене их в местах расположения (Они занимали караулы в Херсоне, Перекопе, Феодосии, Севастополе, Керчи и Ениколе.) полками 18-й и 19-й дивизий. Сделав, вместе с тем, распоряжение об отправлении с Дона шести казачьих полков, Дибич писал Ермолову, что император находит, что и до прибытия подкреплений в распоряжении главнокомандующего находится достаточно сил не только для отражения всех покушений неприятеля, но и для наступательных действий. По сведениям военного министерства, с прибытием на Кавказ сводно-гвардейского полка, из людей, выписанных из гвардии и Черниговского полка по происшествию 14-го декабря 1825 года, Ермолов должен был иметь в Закавказье до 30,000 челов. пехоты, из [649] коих в окрестностях Тифлиса — до 15,000 человек. Оставя 2,000 для обеспечения столицы Грузии, военному министерству казалось, что с остальными 13,000 человек пехоты, с соответственным числом артиллерии и кавалерии, главнокомандующий мог перейти в наступление.

«Его императорское величество, писал Дибич Ермолову (В отношении от 31-го июля 1826 г. Арх. Канцел. Воен. Министер, «Секретный исходящий журн.» 1826 года.), нисколько не сомневается, чтобы, под предводительством вождя столь опытного, столь отличного и в столь высокой степени имеющего доверенность своих подчиненных, как ваше высокопревосходительство, сих войск не было достаточно для ниспровержения всех сил, которые персияне возмогут противоставить оным».

На основании таких данных, Ермолову было высочайше повелено безотлагательно двинуться к Эривани и не прекращать военных действий до занятия всего ханства. Если персидское правительство не удостоверит, что неприязненные действия произошли от одного своеволия и дерзости эриванского хана, то быстро продолжать наступление через Нахичевань, Маранд и далее к Тавризу. По занятии последнего города истребить в нем все казенное имущество, сжечь все заведения и здания, принадлежащие правительству, и в особенности уничтожить все военные заведения и запасы. Дальнейшие действия должны были зависеть от обстоятельств, но Дибич предупреждал главнокомандующего, что император не прекратит военных действий до тех пор, пока персияне не согласятся на уступку некоторой части территории, которую государь признает необходимым присоединить к своей империи; что уступка эта необходима в вознаграждение убытков, которые понесет Россия от предстоящих военных действий и как справедливое возмездие за нанесенное границам нашим оскорбление.

Впрочем, прибавлял Дибич, назначение пути наступления есть только предполагаемое и не должно препятствовать избранию другого направления, лишь бы только была соблюдена сосредоточенность сил, необходимая для успеха военных действий. «Выбор путей, [650] ведущих к достижению сей цели, неминуемо зависит от местных обстоятельств, более вам известных. Его императорское величество ожидает успехов, соответствующих воинским дарованиям вашим и храбрости вверенного вам войска» (В другом отношении, от того же числа, Дибич писал Ермолову, что если во время военных действий будут захвачены в плен служащие в персидских войсках иностранцы, то, хотя бы они и объявили о чинах, полученных ими при иностранных державах, — все-таки их содержать наравне с прочими пленными, «поелику иностранцев сих не иначе считать надлежит, как за беглецов». Таких лиц приказано было отправить закованными в столицу для рассылки куда следует (Отношение Дибича Ермолову 31-го июля 1826 г., № 66 Арх. Канц. Воен. Минис.).).

Спустя несколько дней, государь писал Ермолову (В рескрипте от 11 го августа 1826 г.): «Вы увидели из прежних моих приказаний, объявленных вам начальником главного штаба моего, что твердое мое есть намерение наказать персиян в собственной их земле за наглое нарушение мира, и что я, будучи уверен, что находящееся под начальством вашим многочисленное и храброе войско достаточно к достижению сего, не менее того приказал я 20-й пехотной дивизии идти на усиление оным. Усматривая же из последнего донесения вашего намерения ограничиться оборонительными действиями до прибытия сих подкреплений, я на сие согласиться не могу и повелеваю вам действовать, по собрании возможного числа войск, непременно наступательно, сообразно обстоятельствам, по усмотрению вашему, против раздельных сил неприятельских».

По мнению Ермолова, для наступления предстояло два пути: на Эривань, чтобы перенести действия в землю неприятеля, и в Карабаг, чтобы усмирить мусульманские провинции. Не восстановивши порядка в последних, трудно было идти в Эриванское ханство с малыми силами и в позднее время года, когда пограничные горы покрываются снегом, дороги делаются непроходимыми, и нет возможности доставить продовольствия вследствие измены жителей.

Занятие Эриванского ханства могло быть полезно только тогда, если бы мы были в состоянии обеспечить христиан (иначе персияне истребили бы их поголовно), обеспечить собственные сообщения, [651] пролегавшие среди возмутившегося населения, и обеспечить Грузию от налета партизанских отрядов неприятеля. С другой стороны, при движении в Карабаг приходилось следовать через возмутившуюся Борчалинскую дистанцию, далее — через Казахскую, Шамшадильскую дистанции и Елисаветпольский уезд, также возмутившиеся и занятые персиянами. При подобном движении отряда, на правом фланге его были дороги со стороны озера Гокчи, по которым неприятель мог свободно и во всякое время действовать на нашу коммуникационную линию, с левого фланга — были бы восставшие жители Шекинской и Ширванской провинций.

Наконец, для обеспечения наступательного движения, в каком бы направлении оно предпринято ни было, необходим был хотя незначительный провиантский транспорт и обоз для парков. «Мы вступим, доносил Ермолов (Во всеподд. донесении от 29-го августа 1826 г. Воен.ученый арх., отд. II, д. № 5850 (а), Л. 63.), в землю совершенно неустроенную, где система реквизиционная не может вдруг иметь места. Для движений необходим подножный корм, ибо, по свойству климата, фураж почти не заготовляется и ожидать подлежит, что неприятель все средства истреблять станет».

В виду всех этих затруднений А. П. Ермолов предполагал перейти в наступление в глубокую осень.

— Суровая в горах погода, говорил он, сделает для персиян пути затруднительными, и они не перейдут их с пехотою и артиллериею. Жители из кочевья в горах сойдут в свои жилища на равнину, и семейства их и имущество, имея залогом, можно будет доставать часть нужного продовольствия, которое везти с собою нет способов, ибо нет в земле повозок. Осеннее и зимнее время представляют и то удобство, что есть подножный корм. В Карабаге надобно будет сделать улучшения в Шушинской крепости, снабдить ее провиантом и усилить значительно гарнизон. Тогда действия против Эриванского ханства будут облегчены.

Все это, по мнению Ермолова, можно было предпринять только по прибытии подкреплений, а до того времени он намерен был [652] выдвинуть войска в пограничные с Грузиею мусульманские провинции, водворить в них порядок и восстановить прерванные сообщения. «Войска зимнее время проведут в лучших местах, писал Ермолов, а я между тем приготовлю нужные транспорты и все запасы, потребные для наступательных действий».

При этом взгляде, который высказывал главнокомандующий как в этом, так и в предыдущих донесениях об образе своих действий против неприятеля, трудно было ожидать скорого перехода в наступление. В виду противоположности взглядов, существовавших в Москве и Тифлисе, Император Николай решил оставить в руках Ермолова управление краем и административные распоряжения, а командование действующим корпусом поручить особому лицу, которое могло бы вести военные операции самостоятельно и энергично, согласно воле государя.

Таким лицом был избран генерал-адъютант Иван Федорович Паскевич.

За несколько дней до коронации Иван Федорович Паскевич получил вечером записку от барона Дибича, сообщавшего, что государь желает его видеть на следующий день, и что он, Дибич, предварительно хотел бы с ним переговорить (Все нижеследующее составляет рассказ самого Паскевича в присутствии Туркула, Реада и Заблоцкого-Десятовского. Покойный А. П. Заблоцкий тотчас же записал этот рассказ дословно и потом обязательно предоставил в мое распоряжение.). Паскевич тотчас же отправился к Дибичу, от которого и узнал о намерении императора отправить его на Кавказ.

— Государь, говорил Дибич, получил от главнокомандующего Кавказским корпусом генерала Ермолова донесение, что персияне вторглись в наши закавказские провинции, заняли Ленкорань и идут далее, имея до 60,000 регулярных (?) и 60,000 иррегулярных войск (?) с 80 запряженными орудиями. Ермолов пишет, что у него нет достаточных сил противопоставить им и что не ручается за сохранение края, если ему не пришлют в подкрепление двух пехотных и одной кавалерийской дивизий. Император желает, чтобы вы ехали на Кавказ командовать войсками, ибо силы [653] персиян должны быть преувеличены, и его величество после такого донесения не верит Ермолову.

Не ожидая ничего подобного, Паскевич не без удивления выслушал сказанное начальником главного штаба. Последний продолжал:

— Покойный Император Александр Павлович также был недоволен Ермоловым и хотел вместо него назначить Рудзевича. Поступки Ермолова самоуправны, и в то же время войска распущены и в дурном состоянии; дисциплина потеряна, воровство необыкновенное; люди за несколько лет не удовлетворены и во всем нуждаются, материальная часть в запущении и проч. Он, действительно, не может там оставаться.

— Как же я поеду на Кавказ, спрашивал Паскевич, когда Ермолов там? Что я буду делать и в чем могу помочь дурному положению дел, когда там нет сил? К тому же я болен и не выдержу тамошнего климата, который мне известен.

— Государь этого желает, отвечал Дибич, и надеется, что вы не откажетесь; впрочем, завтра вы сами будете у государя.

На другой день Паскевич был позван в кабинет.

— Я знаю, говорил Император Николай, что ты не хочешь ехать на Кавказ — мне Дибич все рассказал; но я тебя прошу, сделай это для меня.

Паскевич повторил все сказанное Дибичу накануне.

— Я буду, прибавил он, в подчинении у Ермолова, а потому не могу сделать никакого распоряжения и отвечать за него.

На это император, между прочим, сказал Паскевичу:

— Ты говоришь о затруднениях от Ермолова: я ему посылаю указы, чтобы он без совещания с тобою не предпринимал никаких распоряжений военных; а тебе даю особый указ о смене его в случае умышленного противодействия или неисполнения моих указов о совместном с тобою действии.

Указ этот, по словам Паскевича, его величество тут же собственноручно написал и ему отдал, так что и Дибич о нем не знал. Не считая более возможным противиться желанию государя, И. Ф. Паскевич принял предложение. Дибич, как казалось, радовался, что Ермолову показано недоверие, и при свиданиях с [654] Паскевичем много говорил ему о действиях Алексея Петровича, разумеется дурных.

Одновременно с назначением Паскевича Император Николай писал Ермолову (В рескрипте от 10-го августа 1826 года.): «Я посылаю вам двух известных генералов: генерал-адъютанта Паскевича и генерал-маиора Дениса Давыдова. Первый, мой бывший начальник, пользуется всею моею доверенностью; он лично может вам объяснить все, что, по краткости времени и по безызвестности, не могу я вам письменно приказать. Назначив его командующим под вами войсками, дал я вам отличнейшего сотрудника, который выполнит всегда все ему делаемые поручения с должным усердием и понятливостью. Я желаю, чтобы он, с вашего разрешения, сообщал мне все, что от вас поручено будет давать знать, что и прошу делать как наичаще».

В рескриптах, подписанных на следующий день (От 11-го августа 1826 г.), государь сообщал Ермолову, что поручает Паскевичу командование войсками под главным его начальством, а во втором, что хотя, на основании учреждения о большой действующей армии, в случае болезни или отсутствия главнокомандующего, его место заступает начальник штаба, но что, в таком случае, он поручает ему вверить начальство над корпусом генерал-адъютанту Паскевичу.

Получив все эти распоряжения за несколько только дней до прибытия Паскевича, Алексей Петрович Ермолов не мог не понять причины такого назначения и, как человек в высшей степени честолюбивый, не мог отнестись к этому хладнокровно. Появление постороннего лица, и притом пользующегося полным доверием государя, было, конечно, ему весьма неприятно, и неизбежно должно было отразиться на первой встрече, в особенности у Ермолова, вообще непривыкшего стесняться ни в своих выражениях, ни поступках. Ему, конечно, было еще более неприятно и потому, что посылка в Тифлис Паскевича случилась именно в такое время, которое можно было считать критическим, когда персияне, [655] не встречая препятствий, все подвигались вперед и заняли город Елисаветполь с его округом.

Дело это происходило так. По получении известия о вероломном вторжении неприятеля в наши границы, Ермолов приказал окружному начальнику Елисаветпольского уезда Симонову, чтобы он немедленно вывел из тамошней крепости в Тифлис малочисленный гарнизон и доставил бы туда же денежную казну и дела. Главнокомандующий вызван был на такую меру сколько в предупреждение очевидной опасности от нападения персиян, столько же из желания не подвергать наши слабые силы нечаянному нападению жителей-татар в случае их возмущения. Последнего можно было ожидать почти наверное, в виду существовавшего уже волнения.

Приступая к исполнению распоряжения Ермолова и желая предварительно сосредоточить войска, Симонов вызвал к себе две роты, стоявшие в Зурнабаде, но оне не успели прибыть, как в городе вспыхнуло восстание.

27-го июля, когда татары узнали о скором оставлении города русскими войсками, они вооружились поголовно саблями и кинжалами, ворвались в крепость и направились прямо к острогу, для освобождения заключенных. Одна часть мятежников бросилась на караул, защищавший доступ к тюрьме, а другая стала бросать в окна кинжалы и, таким путем, снабдила преступников оружием. Они легко разбили двери и запоры острога и устремились на караул с тыла. Семь человек солдат было убито, а остальные переранены. Затем, мятежники напали на отряд, под прикрытием которого было отправлено казначейство, и успели отбить несколько тюков медных денег. В самом городе, в ночь с 27-го на 28-е число, многие русские были вырезаны; убиты: частный пристав, штабс-капитан Васильев, артиллерии прапорщик Харченко и несколько чиновников; все дела присутственных мест остались в руках возмутившихся и были потом сожжены ими (Рапорт грузинского прокурора министру юстиции, от 10-го августа 1820 года, № 250. Воен.Учен. Арх., отд. II, дело № 5850 (а), лист 91.).

Среди самого разгара восстания, к Елисаветполю подходили две [656] роты, вызванные из Зурнабада. Начальник отряда, капитан Шнитников, выслал вперед поручика Габаева, с 12-ю казаками, — предупредить Симонова о прибытии рот, но встретившиеся на пути армяне объявили Габаеву о возмущении татар и советовали ему возвратиться назад. Желая, однако же, лично удостовериться в том, что происходило в городе, Габаев въехал в улицу и был тотчас же окружен татарами и захвачен в плен вместе с казаками.

Не ожидая возвращения Габаева, капитан Шнитников подошел к городу и был встречен депутациею от татар, которая заявила, что готова пропустить роты, но с условием, чтобы весь русский обоз был оставлен в их пользу. Шнитников отверг предложение и двинулся вперед; но едва вошел он в улицы, как засевшие в домах татары встретили его сильным огнем. При помощи штыков и картечного огня, отряд пробивался на тифлисскую дорогу, причем потерял одного офицера смертельно раненым и 30 человек нижних чинов убитыми. Положение Шнитникова было критическое, но в это время прибыл к отряду Габаев, освобожденный армянами. Уроженец Елисаветполя, отлично знавший расположение городских улиц, Габаев повернул роты в сторону и провел отряд такими улицами, в которых возмутители не успели устроить засады.

С уходом Шнитникова, татары остались полными хозяевами города, а вслед затем он был занят персиянами, распространившими свои грабежи на всю окрестность. Находившиеся вблизи Елисаветполя немецкие колонии были разграблены, причем жители Анненфельдской колонии успели бежать в Тифлис, а Еленендорфской — укрылись в домах армян в самом Елисаветполе. Неприятель выдвинул часть своей конницы в Шамшадильскую дистанцию и присоединил к своему ополчению до 2,000 вооруженных жителей.

С этим отрядом прибыла и часть конницы из Эривани для сопровождения в Грузию царевича Александра, посылаемого для возмущения Кахетии. Для прикрытия последней был сформирован, под начальством генерала князя Мадатова, особый отряд из 8 3/4 баталионов пехоты, с 14-ю орудиями, и слабосильного полка [657] казаков (Четыре баталиона Грузинского гренадерского, четыре баталиона Ширванского и три роты 41-го егерского полков.). Назначение этого отряда, расположенного на р. Акстафе, было удерживать жителей Казахской дистанции от возмущения, а персиян и возмутившихся уже татар Елисаветпольского округа — от вторжения в Грузию.

До прибытия подкреплений с Кавказской линии князю Мадатову приказано было ограничиться одною обороною и, в случае наступления значительных сил неприятеля, отойти в Борчалинскую дистанцию, за так называемый Красный мост и, оставив его перед собою, ожидать прибытия из Тифлиса главнокомандующего с войсками.

«При всей надежде, — писал Ермолов князю Мадатову (В предписании от 10-го августа 1826 г., № 266.), — на бдительность вашего сиятельства, я не могу не подтвердить вам, что осторожность необходима, что сколько робким ни замечен неприятель, презирать его не должно; что гораздо полезнее противопоставить неприятелю соединенные силы для большей верности в успехе, нежели подвергнуться опасности действовать силами недостаточными из тщеславия противоборствовать сильнейшему».

Спустя несколько дней, на усиление отряда кн. Мадатова была отправлена грузинская конная милиция и 400 человек осетин. Осетины были прекрасные стрелки, но, по бедности, не могли содержать себя, и потому Ермолов приказал выдавать им содержание от казны, присовокупляя, что грузинская милиция имеет собственное продовольствие (Предписания Ермолова кн. Мадатову, от 15-го и 17-го августа 1826 г. №№ 276 и 283.). Не полагаясь на стойкость милиции и способность ее к разведывательной службе, кн. Мадатов просил прислать ему хотя немного казаков, так как лошади находившегося в отряде полка Костина были в дурном состоянии. «Конницы у нас, — отвечал Ермолов (В предписании кн. Мадатову, от 21-го августа 1826 г., № 297.), — как вы знаете, вовсе нет, а то малое число казаков, которых мы употребляем, я полагал для одних пикетов, охраняющих спокойствие лагеря; но знал, что они преследовать неприятеля не в состоянии и по [658] малочисленности, и по качеству лошадей, которых кормят они на счет жителей, не заботясь о их разорении».

Хотя авангардное положение отряда кн. Мадатова и требовало, прежде других, снабжения его всем необходимым, но Ермолов не находил возможным усилить его кавалерию. Главнокомандующий не изменял своих убеждений и находил, что наступление возможно только с водворением хотя некоторого спокойствия в находящихся на наших флангах мусульманских провинциях, а такое спокойствие далеко еще не было восстановлено.

Прежде всего надо было изгнать из Ширвани появившегося там бывшего хана Мустафу, который, имея при себе несколько приверженцев, грозил остальным жестоким мщением. Чтобы парализовать его деятельность, Ермолов поручил генерал-маиору Краббе собрать конницу из кубинцев, дербентцев и даже из акушинцев, которая, будучи подкреплена нашими войсками, могла из-за одной добычи оказать большое содействие к изгнанию Мустафы-хана. По окончании летней кочевки в горах, ширванцы обыкновенно спускались к р. Куре и далее на Муганскую степь. По мнению главнокомандующего, это было самое лучшее время для их наказания. «Они, — писал Ермолов (В предписании генерал-маиору Краббе, от 14-го августа 1820 г., № 271.), — не вверят семейств своих и имущества живущим на Мугани народам и кочующим на оной персидским подданным и должны будут оставить их на левом берегу р. Куры». Этим надо было воспользоваться и стараться разорить их беспрерывными перемещениями с места на место. Краббе не находил, однако же, возможным двинуться вперед по недостатку продовольствия. «Теперь, — доносил он (Ермолову, от 23-го августа 1826 г., № 113.), — главным моим занятием есть старание обеспечить войска продовольствием и удержать спокойствие в Кубинской провинции». Какой недостаток был в Ширвани в продовольствии — можно судить по тому, что войска, с началом возмущения, все время довольствовались половинною дачею. Хотя в г. Шемахе и было в запасе до 400 четвертей пшеницы, но, за отсутствием мельниц, она оставалась в зерне. Население отказывалось не только поставлять [659] хлеб войскам, но и продавать его на рынках. В Кубе и Дербенте хлеб вздорожал на столько, что генерал Краббе принужден был просить астраханского губернатора заготовить для него продовольствие и отправить его морем.

Вместе с тем, не считая возможным оставаться без запасов продовольствия, Краббе, 15-го августа, оставил Шемаху и перешел на р. Персагат. Недостаток перевозочных средств заставил прежде всего озаботиться о перевозке больных, а старую одежду и заручную амуницию пришлось уничтожить.

Между тем пробравшийся в Кубинскую провинцию сын бывшего хана, считавший себя наследником, успел поднять большую часть населения и заставил Краббе занять Кубу. Через несколько дней возмутители, поддержанные прибывшими персиянами, окружили город, два раза пытались овладеть предместьем, но были отбиты. Тем не менее Краббе оказался запертым в Кубе, и деятельность его отряда была парализована. «Удивляюсь, — писал Ермолов князю Мадатову, — как залез в Кубу генерал Краббе? Неужели он не мог совладать со сволочью? Бесят меня подобные дерзости, которые, при малейшей распорядительности, случаться не должны».

С заключением в Кубе отряда генерал-маиора Краббе персиянам представлялось широкое поле для действий. Все мусульманские провинции и даже южный Дагестан были очищены от русских войск, и можно было ожидать, что персияне придут на помощь посланному ими в Казикумух бывшему хану Сурхаю. Отправляя последнего, Абас-Мирза объявил его полномочным векилем всего Дагестана. Сурхай прежде всего явился в Табасарани и обратился с воззванием к даргинскому обществу (акушинцам), но население не только отказалось последовать совету бывшего хана казикумухского, но и переслало его воззвание к главнокомандующему. Даргинцы просили шамхала Тарковского и преданного нам Аслан-хана Кюринского зорко следить за действиями Сурхая и, если можно, выгнать его из Табасарани. Поступок акушинцев, народа сильного и воинственного, обеспечивал вполне спокойствие Дагестана.

— Пока акушинский народ пребывает верным, говорил [660] Ермолов, а в Казикумухе находится Аслан-хан, за спокойствие Дагестана можно поручиться.

«Уверен был, писал главнокомандующий даргинцам (В объявлении вольному даргинскому обществу, 24-го августа 1826 г.), что общество не примет предложения (Сурхая), ибо люди благоразумные не променяют жизни счастливой и спокойной и уважения, которым ото всех пользуются, на лживые обещания каджаров, сопровождаемые обыкновенным их хвастовством обманчивым.

Я знаю, каким пакостным ругательством имя каджаров слывет в Дагестане, и обществу даргинскому смеет Абас-каджар давать повеления в безумном высокомерии своем: каджар сей назначает Сурхая, изменника, векилем всего Дагестана.

Знаменитый векиль сей собирает голых разбойников, для произведения грабежа и разбоев, и смеет думать, что храброе даргинское общество будет то же делать и ему повиноваться.

Вы скоро увидите, как побегут все мошенники, и Абас-Мирза опять соберет друзей своих, его достойных. Не трудно будет бежать и знаменитому векилю, который, из подлости и угождения Абасу-каджару, согласился перестать быть сюни (сунитом) и сделался шия (шиитом)».

Сурхай был действительно скоро разбит Аслан-ханом и принужден бежать в Согратло, где впоследствии и умер. Дагестан оставался спокойным во все продолжение войны с персиянами, что, конечно, было весьма важно для нас и давало возможность принять меры к успокоению мусульманских провинций.

В таком положении находились дела в Закавказье, когда, 29-го августа, Паскевич приехал в Тифлис и тотчас же явился к Ермолову. Главнокомандующий объявил, что он очень рад как такому назначению, так и скорому прибытию, но на следующий день полицейский чиновник заявил Паскевичу, что Ермолов никого не принимает, а просит его к себе завтра. В назначенный час Паскевич отправился в дом главнокомандующего, и вот как он рассказывает свою встречу с Ермоловым.

«Меня пригласили в большую комнату — кабинет его, посредине которого стоял большой стол в виде стойки. На одной [661] стороне за столом сидел генерал Ермолов в сюртуке без эполет, в линейной казачьей шапке. Напротив его — генералы и другие лица, которые обыкновенно собирались к нему для разговоров и суждений. Прихожу я, второе лицо по нем. Он говорит: «а, здравствуйте, Иван Федорович», — и никто не уступает мне места и даже нет для меня стула. Полагая, что это делается с умыслом, для моего унижения, я взял в отдалении стул, принес его сам, поставил против Ермолова и сел. Смотрю на посетителей: одни в сюртуках, без шпаг, другие без эполет и, наконец, один молодой человек в венгерке. Все вновь входящие приветствуются одинаково со мною. «А, здравствуйте, Иван Кузьмич, как вы поживаете? Здравствуйте, Петр Иванович и т. д. Все потом садятся, так что прапорщик не уступает места генералу. Приходит генерал Вельяминов, командующий войсками за Кавказом, и ему нет стула, и ему места никто не дает. И он от стыда сам принес стул и сел возле меня. Я спрашиваю его: кто это Иван Кузьмич? Это поручик такой-то. А этот в венгерке? Это прапорщик такой-то. Для меня это показалось очень странно».

После такого свидания с главнокомандующим Паскевич оставался в Тифлисе несколько дней без всякого дела и получил назначение уже тогда, когда князь Мадатов одержал, при Шамхоре, первую победу над персиянами.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888