ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM VI.

XXIII.

Отношения России к Персии. — Неудачная попытка последней заключить оборонительный союз с Турцией. — Отправление посла в Петербург. — Письма шаха и Абас-Мирзы Императору Александру. — Ответы на них. — Неприязненные поступки Абас-Мирзы против России. — Вопрос о разграничении по Гюлистанскому трактату. — Деятельность нашего поверенного в делах. — Затруднения, делаемые Абас-Мирзою в окончательном проведении границы. — Отречение Ефрема от патриаршего престола. — Назначение комиссии для разграничения. — Переписка по этому поводу Ермолова с Абас-Мирзою. — Отправление Ваценко генеральным консулом в Персию. — Отказ персидского правительства дозволить ему избрать местопребыванием Гилянь. — Переписка по этому поводу. — Прибытие в Тифлис Фетх-Али-хана с поручением от Абас-Мирзы. — Условия, с ним заключенные и непринятые персидским правительством. — Приготовления персиян к военным действиям. — Рескрипт Императора Александра Ермолову.

Волнения в Чечне и Дагестане на время отвлекли внимание Ермолова от весьма важного вопроса, касающегося отношений России к Персии, отношений весьма натянутых, приведших, в недалеком будущем, к разрыву и неприязненным действиям между двумя державами.

Вскоре после отъезда Ермолова из Султаниэ, персидское правительство отправило в Константинополь посланника Мугиб-Али-хана с предложением заключить наступательный и оборонительный союз против России, как единственное средство отклонить угрожающую опасность. При первом совещании Мугиб-Али-хан старался внушить Порте, что ожидание Персии сблизиться с Россиею не исполнилось, и петербургский кабинет не признал возможным исполнить данное будто бы обещание уступить часть земель, приобретенных Россиею по Гюлистанскому трактату. Персидский посланник обращал внимание Порты на возрастающее могущество России и уверял, что оно угрожает целости мусульманских империй. Лаская самолюбие султана, Мугиб говорил, что, заключив союз с Персиею и распространив его на все магометанские владения, [541] оттоманский император станет главою союза и тем возвратит престолу своему весь блеск древних халифов, преемником которых султан себя называет.

Порта не приняла этих слов за чистую монету и поступила с крайнею осторожностью. Обратив внимание на собственное положение относительно России, на народную и религиозную ненависть, существующую между турками и персиянами, турецкое министерство отклонило предложение Мугиба.

— Сношения Порты с Персиею, отвечали Мугибу представители власти в Турции, без того уже опираются на священном основании единоверия и излишне было бы прибегать к каким-либо новым связям, которые не в состоянии придать более силы тесному и дружескому согласию, существующему ныне между обеими державами.

После такого ответа Мугиб решился ехать обратно. Порта не только не удерживала его, но отменила даже некоторые празднества, назначаемые обыкновенно, по азиятскому обычаю, в честь посла дружественной державы. «Подарки, — писал Ермолову наш посланник в Константинополе (Письмо барона Строганова, от 15-го мая 1818 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI. ч. II, № 357.), — кои получил он при отъезде, самые бездельные и по обычаям нашим показались бы непристойными. Посланнику выдано 10,000 пиастров, а свите его 5,000 и ничего более».

Не достигнув желаемого в столице султана, тегеранский двор принужден был отказаться навсегда от возвращения потерянного, подумать о внутреннем спокойствии страны и в особенности об уничтожении на будущее время междоусобной вражды за престолонаследие, возникавшей после смерти шаха.

Между тем, петербургский кабинет, желая иметь более обстоятельные сведения обо всем происходящем в Персии, назначил, на основании трактата, кол. сов. Мазаровича поверенным в делах и в помощь ему: секретарем — переводчика Грибоедова, а канцелярским служителем — актуариуса Амбургера. Распоряжение это не достигло еще до Тифлиса, когда в этот город приехал [542] персидский чиновник Мамед-Хасан-хан Авшарский, отправленный шахом в Петербург под предлогом доставления лошадей в подарок Императору Александру, а на самом деле для того, чтобы упросить русское правительство признать Абас-Мирзу наследником престола. Желание это было на столько сильно, что персидский принц еще ранее отправления Мамеда объявил князю Бебутову, в бытность его в Тавризе, что если русское правительство не признает его наследником, то он будет иметь в Ермолове личного врага и уверится в этом. Такое заявление не было новостью для главнокомандующего, видевшего в персидском принце непримиримого врага России и человека двуличного. «Признание Абас-Мирзы наследником — писал Алексей Петрович (Гр. Нессельроде в отношении от 10-го августа 1818 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 367.) — не удалит от Персии тех бедствий, которые ей угрожают, и не предоставит того благоденствия, которого государь император в великодушии своем желает соседственной и приязненной державе. Великодушием нельзя покорить сего злодея, и признание его наследником дало бы ему новые к злодеяниям средства».

При таком взгляде на наши отношения к Персии, Ермолов принял его посланного довольно холодно и, отправляя в Петербург, в сопровождении своего адъютанта, князя Бебутова, дал последнему весьма строгую инструкцию («Вам известен, писал Ермолов князю Бебутову, образ содержания в Персии посылаемых от нас чиновников, что вы над собою собственно испытали. Известно вам также, что не приличествовало бы уподобиться в сем случае персиянам, а потому извольте содержание хану производить во всем достаточное по образу их жизни, и если оно не будет отнюдь роскошное, вам легко сделать его неподобным тому подлому и гнусному, которым они без различия каждого наделяют. Если же хан, как прежние чиновники, с послом персидским бывшие, позволят себе разные неприличные требования, то стараться, пристойными внушениями, отклонить от того. Если же, подобно как они, будет он и нагл, и дерзок, то объявить ему от имени моего, что, недавно будучи в Персии, знаю я очень хорошо, как с ним поступать должно и как всего ожидать можно от персиянина, когда нет над ним власти грозящей палки, — то извольте объявить ему, что вам в таком случае приказано отправить нарочного в С.-Петербург с донесением к министру, и что до разрешения от него в столицу вы его не допустите.

В городах гг. городничим извольте внушить, чтобы они первые сделали посещение хану, но и ему дайте знать, чтобы он таковым же ответствовал. Если по персидской глупой гордости он того сделать не захочет, то впредь того не делать. Гг. губернаторам хан непременно должен сделать посещение, как вы сами наблюдали в отношении к беглер-беям и визирям в их городах. Если он будет от того отказываться, то от имени моего скажите, что о том донесено будет мне, а от меня дано знать шаху об его невежливости. Предуведомьте гг. губернаторов, что им не приличествует отдавать им, посещения яко визирям великого государя, но что в обыкновениях персидских надобно присылать к нему осведомляться о здоровье и доставлять в подарок фрукты или дичь. Если где встретятся на пути квартирующие войска, извольте явиться к начальнику оных и от меня представить, что весьма полезно, если хан увидит их в полном блеске и устройстве, и что о сем данном мною вам приказании донесено от меня для доклада его императорскому величеству. В таком случае, если начальник войск пригласит к себе хана, по персидскому обыкновению, на чай, вразумите его, что отказывать непристойно, и всегда прежде изведайте, согласен ли он будет на приглашение, прежде нежели самое приглашение сделано будет. До отказа никогда не допустите, или, если он обещал и обманул, то объявите ему, что в нашем понятии сие весьма подло и прощается одним только людям непросвещенным» (Предписание Ермолова князю Бебутову, 31-го июля 1818 г. Арх. мин. иностр. дел, 1-6, 1818 г., № 1).). Вместе с тем, считая [543] гораздо более выгодным для России не признавать Абас-Мирзу наследником и сохранить такой знак внимания императора для будущего времени, Ермолов предупреждал графа Нессельроде, что Мамед-Хасан-хан «есть один из умнейших персиян» и что лучше не входить с ним ни в какие переговоры, а принять без всяких почестей, как чиновника, присланного собственно для представления лошадей. Мнение главнокомандующего было уважено, и Император Александр принял его в числе прочих представляющихся, а не отдельно. Вместе с тем государь приказал: назначить ему умеренное содержание, показать все заслуживающее внимания: арсеналы, заводы и в особенности войско, «дабы вывести его из общего всем персиянам заблуждения на счет могущества земли их» (Письмо князю Бебутову от управляющего министерством иностранных дел, д. с. с. Убри, 28-го декабря 1818 г. Там же № 384.). [544]

Прибыв в Петербург, Мамед-Хасан-хан представил письма шаха и Абас-Мирзы.

«Основание дружбы — писал шах Императору Александру — твердо и порядок доброго согласия устроен: две державы пребывают между собою во взаимном согласии, и дела текут по желанию, и ото дня на день расположение и согласие усугубляются, ибо с тамошней стороны вы, счастливый брат, имеете совершенную волю и стараетесь о сохранении дружеских условий, а с здешней — я имею старание и рачение поддержать союз доброго согласия; победоносный же сын мой, новая и благая луна государства и наследник Абас-Мирза, посредник в дружественном союзе и любви, по существующему между обеими державами дружественному союзу, есть обеим державам равный сын, почему и старается о соблюдении и усугублении мирных и дружеских правил».

Сообщая, что избрал Абас-Мирзу наследником персидского престола, Фетх-Али-шах просил Императора Александра принять в основание, «дабы отныне в письмах, могущих следовать от тамошнего (русского) двора, было признано, что наследство и преемничество государства моего собственно ему отдано и принадлежит».

«Я уверен, — прибавлял шах, — что как вышеупомянутый Абас-Мирза моему счастливому брату и мне сын и соединяет обе державы искренним расположением, то все, что с моей стороны в его пользу сделается, конечно и для счастливого сердца вашего императорского величества будет благоприятно».

Абас-Мирза выражал то же желание. Он уверял, что хотя и употребляется старание к сохранению любви и расположения между двумя державами, «но оно меркнет перед теми усилиями, которые прилагаются» с его стороны. Абас-Мирза называл Императора отцом, клялся в своих дружественных расположениях и обещал в будущем связать обе державы неразрывными узами дружбы и доброго согласия. Чтобы более расположить Императора в свою пользу, шах, по азиятскому обычаю и по собственным понятиям, считал необходимым сделать подарок и прислал 10 жеребцов от себя и трех от Абас-Мирзы, причем последний в письме императору прибавлял желание, чтобы «конь славного вашего времени был смирен». [545]

Желание это было не чистосердечно, потому что в то самое время, когда персидский посол уверял наше правительство в искреннейшем расположении своего двора, до петербургского кабинета стали доходить слухи о неблаговидных поступках Абас-Мирзы. В начале 1819 года, вскоре после отъезда из Тавриза в Тегеран нашего поверенного в делах — Мазаровича, персидский принц тайно принимал посланного Ших-Али-хана, прибывшего с целым мешком ушей и других членов, отрезанных у русских солдат, убитых в сражений, происходившем в городе Башлах. Около часа продолжалась аудиенция у Абас-Мирзы, и по выходе посланного была открыта пальба из пушек. Торжество в Тавризе продолжалось три дня сряду, причем лезгину, прибывшему со столь радостным известием, была собрана с народа и подарена значительная сумма денег (Отношение Ермолова графу Нессельроде, 2-го апреля 1819 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 390.).

После первой удачной попытки подобные посланные из разных мест Дагестана являлись часто в Тавризе и каждый раз принимались с особою ласкою и предупредительностью. Абас-Мирза обнадеживал горцев и обещал во всех предприятиях против России оказать им помощь как войсками, так и деньгами; точно такою же помощью обнадежил он и царевича Александра.

Вызвав его из Турции, персидский принц отдал ему в управление лежащую на самой границе область Даралагез, населенную большею частью выходцами из Карабага. Посредством своих связей и родства в Грузии, царевич Александр надеялся вызывать население из наших владений и населять порученную ему область, а Абас-Мирза старался женить его, дабы он имел детей мужеского пола. С этою целью персидский принц отправил первосвященнику живущего в Турции айсорского христианского народа предложение выдать племянницу свою в замужество за царевича Александра (Отношение Ермолова графу Нессельроде, 27-го мая 1819 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 394.).

Такое поведение Абас-Мирзы относительно державы, у которой он хлопотал о признании себя наследным принцем, было более [546] чем странно; — тем не менее петербургский кабинет не признал возможным уклониться совершенно от признания Абас-Мирзы наследником престола.

«Мы получили — писал Император Александр в грамоте Фетх-Али-шаху (От 8-го мая 1819 г. Арх. мин. иностр. дел, 1-6, 1818 г., дело № 1.), — преисполненную дружескими уверениями грамоту вашего величества к нам, отправленную с высокостепенным и между начальниками избранным Мамед-Хасан-ханом авшарским.

Разделяя в полной мере изъявляемое вашим величеством удовольствие, что мир и доброе согласие между обоими государствами столь твердо и нерушимо продолжаются, мы уверены, что при всегдашнем старании вашего величества о их сохранении, они, конечно, утвердятся еще более и более. К той же цели постоянно устремлены желания и попечения наши, и мы не сомневаемся, что сие спасительное дело увенчается полным успехом, при взаимном содействии общих намерений, споспешествуемых дружелюбным расположением высоко знаменитого сына вашего шах-задэ Абас-Мирзы, коего, по особому благорасположению, ваше величество провозгласили нареченным наследником престола персидского. Мы уверены, что ваше величество приступили к сему выбору, признав, что его высочество более других способен не только, чтобы утвердить внутреннее в государстве спокойствие и соделать счастливым народ, предназначенный его управлению, но также, чтобы укрепить еще более существующие связи между обоими государствами, охраняя мир и доброе согласие.

Уважая сии причины, побудившие ваше величество к таковому выбору, Мы вменяем себе в дружескую обязанность изъявить наше согласие на изъясненные в оной грамоте намерения вашего величества. Для нас приятно верить, что когда, по непреложным судьбам Всевышнего, сей наследник призван будет к занятию престола, обреченного ему вашим величеством, то он наследует вместе с оным также ваше к России расположение и, последуя благоприятственным вашим правилам, кои навсегда соделают Персию столь же счастливою, как и в достославное царствование [547] ваше, в полной мере оправдает ту высокую доверенность, каковой он ныне удостоен наиблистательнейшим образом».

В ответной же грамоте Абас-Мирзе Император Александр, между прочим, говорил (В грамоте от 8-го мая 1819 г. Арх. мин. иностр. дел, 1-6, 1818 г., дело № 1.):

«Поручая вашему высочеству быть истолкователем и исполнителем благородных намерений своих, клонящихся всегда к вящшему утверждению толь счастливо существующих связей между обоими государствами, его шахское величество воздает достойную почесть отличным вашим качествам, кои и мы признаем с должною справедливостью.

Уважая обратившийся на особу вашу выбор его шахова величества, назначившего вас нареченным своим наследником престола персидского, мы с удовольствием поздравляем с сим ваше высочество и надеемся, что при всяком случае вы не оставите подавать нам твердые доказательства вашего искреннего желания пребывать с нами в совершенном согласии и утвердить чрез то тишину и спокойствие между вверенными от Всевышнего промысла общему попечению нашему народами».

Передавая эти грамоты персидскому послу и зная из донесений Ермолова о враждебных поступках Абас-Мирзы, граф Нессельроде высказал Мамед-Хасан-хану, что его удивляют слухи, дошедшие до Петербурга. Посол уверял, что все это несправедливо и неосновательно. Не оспаривая права персидского правительства дать у себя убежище царевичу Александру, издавна преданному Персии, граф Нессельроде требовал только, чтобы были положены преграды возмутительным его сношениям с Грузиею и горскими народами. Персидский посол обещал исполнить желания России, но наш министр иностранных дел, не полагаясь на слова Мамед-Хасан-хана, просил Ермолова напомнить о том послу, когда прибудет он в Тифлис. «Без сомнения, прибавлял граф Нессельроде (В отношении Ермолову, от 26-го мая 1819 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 393.), он (посол), по прибытии на место, донесет обо всем [548] персидскому правительству. Сие, может быть, принудит оное оправдаться.

Постоянная воля его величества сохранить доброе согласие с Персиею заставляет даже желать сего, хотя довольно известно, что всякое объяснение оного будет основано на свойственной персиянам гибкой коварности. Но лучше принять оправдание, какое бы оно ни было, нежели оставаться в явном неудовольствии».

Близко зная положение дел и характер правительства, Ермолов не мог разделять взглядов нашего министра иностранных дел. «Известно, говорил Алексей Петрович, что относительно царевича (Александра) письменно предупреждал я Абас-Мирзу, бывши в Тавризе, но с персиянами условия трактата ничего не значат. В столице его (Абас-Мирзы) все злоумышления против нас приемлются с восхищением и беспрерывно получаю я возможные уверения в дружбе. Видя, что нельзя вразумить правила чести, сношу я подлости, как сродный недостаток, а он доволен, почитая обман не примеченным. Думаю, что нет никакой пользы утверждать персиян в правах давать убежище всем нашим злодеям, от коих ничем не разнствует и беглый царевич Александр».

Не предвидя никакой пользы от такого политического поведения, сторонником которого был граф Нессельроде, Ермолов приказал однако же находившемуся в Тифлисе генералу Вельяминову напомнить Мамед-Хасан-хану слова, сказанные ему нашим министром иностранных дел, и принять меры к скорейшему отъезду хана из Тифлиса (Предписание Ермолова Вельяминову, 6-го июля 1819 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 396.). — Вельяминов освежил в памяти посла все враждебные поступки Персии против России, но Мамед обвинил в вызове царевича Александра эриванского хана, а во всем остальном отговаривался тем, что мы имеем неверные известия.

— Месяца полтора тому назад, сказал Вельяминов, персиянин Багир-бек провез через Ширванское ханство 7,000 червонных дагестанским бунтовщикам.

— Да, но об этом шах ничего не знает, отвечал хитрый [549] персиянин; и я по приезде своем долгом сочту обо всем открыть глаза шаху.

— Вторжение челабианцев, эриванцев и других разбойников в русские пределы, говорил Вельяминов, и неудовлетворение персидским правительством жителей за причиненные грабежи, ясно показывает невнимание к дружественной сильной державе. Нам легко было бы за такие вторжения отплатить такими же в ваши пределы, но мы, свято сохраняя дружественный союз, воспрещаем делать вторжения, хотя пограничные жители горят желанием отмстить за разбои персиян.

— Челабианцы и персидского правительства не слушают, отвечал Мамед-Хасан-хан, а разбои эриванцев происходят от личной вражды сердаря с пограничным вашим начальником князем Саварсемидзе.

Обещая и об этом донести шаху, Мамед спрашивал, пропустят ли Ших-Али-хана, если бы он пожелал отправиться из Дагестана в Персию, но Вельяминов выразил сомнение после всех его неприязненных поступков.

— Вы были в России, заключил Вельяминов, видели ее могущество и должны удостовериться, что в неприязненных поступках Персия против России всегда проиграет; следовательно, собственное счастие и спокойствие Персии требуют, чтобы она была с Россиею в мире.

Посол казался убежденным этими словами и обещал употребить все свои силы к восстановлению совершенной дружбы между обеими державами. Обещания эти, конечно, остались пустою фразою. Мамед-Хасан-хан мог передать только все, что видел и слышал в России, но большего сделать он был не в силах из опасения потерять голову.

Получив грамоту Императора Александра, Абас-Мирза не считал более нужным скрывать своей неприязни к России. Он решил заявить претензию на уступку Персии Карабага и думал, что заставит согласиться на то, в виду возмущения горских народов, для поддержания которых не жалел денег. Чеченцы и лезгины получили довольно значительные суммы на вооружение, и в пограничные провинции назначены были лица, ненавидящие Россию. [550] Эриванский хан был родственником шаха, «которому за деньги все неистовства» были позволены; земли, пограничные с Карабагским ханством, как мы уже сказали, были отданы в управление царевичу Александру, а земли, смежные с Талышинским ханством, — убийце князя Цицианова, который всегда был в особенной милости у Абас-Мирзы и жил в Тавризе.

«Сей выбор принадлежит благородным свойствам наследника, писал Ермолов (Графу Нессельроде, 18-го октября 1819 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 402.). Вот опоры, на которых покоится дружба наша с Персию. Абас-Мирза не сомневался, что Государь Император не будет противиться воле отца его в избрании его наследником престола; но все его желания стремились к испрошению у его императорского величества признания потому, что сильные в государстве противные ему партии в отлагательстве или умедлении сего признания заключали надежды свои, что Россия не отвергнет права первородства старшего брата его Мамед-Али-Мирзы. Теперь Абас-Мирза не имеет причин страшиться противных партий, и оне падут непременно, зная решительную волю российского императора; но смею уверить в. с, что не свойство его чувствовать благодеяние. Он выйдет из пределов умеренности, в которых его удерживала боязнь, воспользуется первым благоприятным случаем, и выбор времени не министерству его глупому принадлежать будет, но постороннему влиянию, которому легко будет управлять слабым характером и весьма мелочными его способностями и которого нельзя будет упрекать в незнании делать нам вред».

Алексей Петрович справедливо сожалел, что не успел отклонить признания Абас-Мирзы наследником и верно предугадывал последующие события. Наследник персидского престола стал усиливать свое значение и, стараясь обратить на себя внимание Порты, выставлял своего старшего брата в самом невыгодном свете. Ему необходимо было расположение турецкого правительства, чтобы в случае внутренних беспокойств отдалить от Мамед-Али-Мирзы всякую помощь. Поведение и поступки Абас-Мирзы относительно России не могли назваться дружественными, но [551] Император Александр признавал необходимым в отношении Персии ограничиваться только охранением прав, предоставленных нам по Гюлистанскому трактату. Далее этого он не имел видов, кроме достижения теснейшего дружества, «снисходя к неразумению и не оскорбляясь невежеством».

Персидское правительство вполне воспользовалось таким снисхождением русского императора, и петербургский кабинет долгое время не мог добиться того, чтобы приступлено было к разграничению земель. Почин действий был предоставлен персиянам, и Ермолов, ограниченный миролюбивыми видами императора и предписаниями из Петербурга, не мог действовать самостоятельно, как представитель первенствующей державы. Отправляя Мазаровича в Персию и находясь сам в Дагестане, Алексей Петрович передал генерал-лейтенанту Вельяминову все сношения с нашим поверенным в делах и все распоряжения, относящиеся до дел с Персиею (Предписание Вельяминову, 27-го января 1820 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 407.). Приказав Мазаровичу в своих донесениях излагать только одни факты, главнокомандующий сообщил о том и графу Нессельроде. «Об успехах или неудаче его (Мазаровича) усилий, писал Ермолов (Графу Нессельроде, от 5-го марта 1820 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 413.), он будет доносить вашему сиятельству без рассуждения с своей стороны, по точному смыслу предписания». Мазарович принужден был основать свое пребывание в Тавризе, так как шах поручил все дела с Россиею Абас-Мирзе и с свойственной ему доверчивостью верил ложным донесениям сына.

«Вот уже пять месяцев, как я здесь, писал Мазарович (Коллегии иностранных дел, от 30-го декабря 1819 г., за № 161. Арх. мин. иностр. дел, 1-9, 1819 г., № 2.); положение российских подданных, занимающихся торговлею в Персии, в жалком положении. Со всех сторон окружен я просьбами на местное персидское начальство, жестоко их притесняющее. Я прилагаю все мое старание удовлетворять их, но могу иметь [552] влияние только на чиновников, находящихся в Тавризе, ибо письменные отношения не имеют никакого успеха».

Мазарович просил коллегию иностранных дел назначить консулов во все пограничные города, «без которых притеснения никогда не прекратятся, ибо даже шахские фирманы не имеют никакого действия на его сатрапов».

Ознакомить шаха с истинным положением дел было весьма трудно, потому что Мазарович без разрешения шаха не имел права приезжать в Тегеран, а согласие это могло последовать только через того же Абас-Мирзу, человека самонадеянного и гордого. Беспредельное самолюбие наследника престола и малая предусмотрительность закрывали от него даже собственную пользу. Трудно было вразумить его, что строгое соблюдение трактата может доставить благоденствие Персии, сохранить ее целость и независимость. Осторожное поведение Мазаровича не устраняло неудовольствий, и Абас-Мирза прибегал к разного рода выдумкам, чтобы найти случай обвинить Россию. Он ненавидел Ермолова, старался, избегая его, войти в непосредственное сношение с министерством и был несказанно рад, когда распространился слух, будто бы Алексея Петровича отзывают из Грузии к другому назначению. Ермолов опасался, что наше министерство все могущие произойти несогласия с Персиею припишет неблагоразумному поведению Мазаровича. «Но что может он сделать, писал Ермолов графу Каподистрии (В письме от 11-го марта 1820 г. Арх. мин. иностр. д., .№ 415.), когда малая прозорливость Абас-Мирзы и глупость тех, которые им управляют, закрывают ему глаза не только на интересы, которые дружба с Россиею может укрепить, но даже на его падение, к которому он сам стремится?»

Положение Мазаровича было действительно затруднительным в особенности потому, что притязаниям Абас-Мирзы не было пределов. Он просил уступки Талышинского ханства и взамен его предлагал отдать Мигринский округ, принадлежавший Абул-Фетх-хану, родному брату карабагского хана. Такая замена приносила огромные выгоды Персии и была невыгодна для России. Талышинское ханство по своему географическому положению [553] беспокоило Персию, доставляя нам возможность двинуть войска в самую средину государства. С уступкою ханства Персии, Россия лишалась единственного удобного пристанища для флота на всем протяжении Каспийского моря. Остров Сара, лежащий у самых берегов ханства и составлявший спокойный и безопасный рейд, терял тогда всякое значение, и наши суда в этом месте не могли иметь пристанища.

Таким образом лишаясь, с уступкою Талышинского ханства, многих преимуществ, мы, взамен того, но предложению Абас-Мирзы, могли приобрести известный своим вредным климатом Мигринский округ, передача которого во власть России была выгодна для Абас-Мирзы еще и по политическим видам.

Мигринский округ принадлежал прежде Карабагскому ханству, но по Гюлистанскому трактату река Копанак-чай, назначенная границею, разделила округ на две части, и одна из них осталась во владении Персии. Владевший округом Абул-Фетх-хан был человек коварный, находившийся в особенной милости у Абас-Мирзы. Конечно, по совету персидского принца, он просил дозволения Ермолова переселиться в Карабаг на жительство. Мехти-хан карабагский также просил главнокомандующего разрешить брату его водвориться в Карабаге и, будучи бездетным, имел в виду просить об утверждении Абул-Фетх-хана наследником ханства. Сам Мехти-хан имел беспрерывные сношения с Абас-Мирзою, так как родная сестра хана была женою шаха, а с переходом в наши пределы Абул-Фетх-хана переписка эта усилилась бы еще более, и тогда ханство Карабагское было бы под полным влиянием Абас-Мирзы. — «Вот цель сего надменного молодого человека (Абас-Мирзы), писал Ермолов (В письме графу Нессельроде, 5-го июня 1820 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 422.), имеющего особую наклонность ко всем злоухищренным предприятиям, которою управляют окружающие его самые гнуснейшие мошенники».

Эти достойные советники наследного принца употребляли все усилия к тому, чтобы отдалить решение вопроса о разграничении. Мазарович просил аудиенции у шаха и перед отъездом в [554] Тегеран получил уверения Абас-Мирзы, что он намерен решить вопрос о разграничении самым приязненным образом и полагается на беспристрастие Ермолова. Все это говорилось для того, чтобы отпустить отъезжавшего в Тегеран Мазаровича обольщенным откровенностью и великодушием и избежать неудовольствия шаха.

Точно с такою же целью был отправлен в Тифлис и мирза Масуд с письмом, в котором Абас-Мирза уверял Ермолова в искренней дружбе и даже готовности следовать его советам. В то же самое время персидский принц принял к себе бежавшего Сурхай-хана казикумухского и устраивал в Тавризе как его, так Мустафу-хана ширванского и прочих лиц, бежавших из России. Известного изменника Ших-Али-хана Абас-Мирза называл «слугою Ирана», посылал ему деньги и просил о пропуске его в Персию. Ермолов отвечал, что он никого не держит, и просил Грибоедова, остававшегося за отсутствием Мазаровича представителем России в Тавризе, уверить Абас-Мирзу, что ни Сурхая, ни Мустафу никто и никогда не останавливал, и что, напротив того, главнокомандующий надеется «умножить число взыскующих благодеяния» персидского принца. Заявления подобного рода не располагали Абас-Мирзу ни к русскому правительству, ни к Ермолову, тем более, что последний настаивал на скорейшем разграничении и требовал, чтобы оно было непременно окончено в 1821 году.

Несогласия, возникшие в этом году между Персиею и Турциею, и вторжение персиян в пределы Турции были причиною того, что Абас-Мирза не скупился на всякого рода обещания. Он заискивал в Петербурге, чтобы в лице России не приобрести второго неприятеля; он радовался при известии, что русское правительство назначило статского советника Ваценко генеральным консулом для всегдашнего пребывания в Персии и даже выразил желание отправить в Петербург своего сына на воспитание.

Все это делалось, пока происходили военные действия. Персияне овладели Баязетом и распространили свои грабежи по соседним пашалыкам. С весною 1822 года открылась среди воюющих холера и обе стороны спешили заключить перемирие, а затем, при содействии англичан, подписали и мирные условия. Мамед-Али-Мирза, старший [555] брат Абас-Мирзы, в это время умер, и последний не имел уже соперника, могущего оспаривать права его на престол. Кончина Мамеда избавила и англичан от человека, их ненавидевшего, в твердом и решительном характере которого они видели ослабление своего влияния в Персии. Правда, что у Абас-Мирзы был еще старший брат, «но человек ничтожный по свойствам и безопасный по малозначению». Опасность миновала для персидского принца, и он стал по-прежнему выказывать неприязненные поступки. На первых же порах Абас-Мирза встретил затруднение в признании Ваценко генеральным консулом, но но настоянию Ермолова шах признал его в этом звании; вслед затем произошло более крупное обстоятельство, еще более отдалявшее персидское правительство от России.

Поборы и грабежи, производимые эриванским ханом в Эчмиадзинском монастыре, и невозможность от них отделаться заставили армянского патриарха Ефрема отказаться от патриаршества. В январе 1822 года Ефрем приехал в Карабаг и, остановившись в Гюлистане, просил свидания с Ермоловым. Опасаясь удовлетворением этой просьбы навлечь подозрение персидского правительства, главнокомандующий не признал возможным лично видеться с патриархом, советовал ему ехать как можно скорее в Эчмиадзин и обвинял его самого во многих бедствиях, причиненных монастырю. «Нет никаких явных утеснений, — писал Ермолов графу Нессельроде (В письме от 12-го марта 1822 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 603.), — на кои бы жалуясь, патриарх мог бы побудить меня требовать от правительства персидского большего снисхождения, и если встречаются неприятности, то один только патриарх не видит, что всегдашним поводом к таковым есть недостаток его твердости и самого ума, чрезмерно ограниченные способности, — словом и в посредственном монастыре был бы он неуважаемым настоятелем...» а между тем «престарелый патриарх таит страсть властолюбия и, не взирая на свою неспособность, расстаться с саном своим не желает, ропщет на неуважение в Персии, хочет пользоваться им здесь и ни здесь, ни там ничего не делает». [556]

Последние слова Ермолова были не совсем справедливы. Получив отказ в личном свидании с главнокомандующим и предложение возвратиться в Эчмиадзин, патриарх Ефрем просил прислать к нему управляющего армянским духовенством в России, архиепископа Нерсеса, которому и объявил о желании своем отречься от патриаршего престола. Главнокомандующий советовал Ефрему не предпринимать ничего в пределах России, а сначала возвратиться в Эчмиадзин и, по совещанию с синодом, назначить вместо себя временного преемника и испросить согласие персидского правительства на поручение ему управления всеми делами армянского духовенства.

«Тогда, — писал Ермолов (Патриарху Ефрему, 24-го марта 1822 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. I, № 604.), — избрание вами места для своего покоя, хотя бы то было и в здешнем крае, не может вводить персидское правительство ни в какое подозрение и следовательно не будет вредить доброму согласию между обеими державами».

Ефрем не согласился вернуться в Эчмиадзин и 20-го июня 1822 года подписал свое отречение, в котором говорил, что «старость до того отяготила меня, что уже не в состоянии носить обязанностей звания своего. Почему, дабы не показаться чрезвычайно беспечным и не быть более и более обремененным по сей обязанности, с давнего времени помышляя всегда о всем том, что нужно мне и полезно для патриаршего престола и всего народа нашего, заблагорассудил я удалиться сюда (в Карабаг) и устранить себя от обязанностей патриаршеского звания моего» (Постановление патриарха Ефрема об отречении от сего звания. Там же, № 609.).

Ефрем предоставил эчмиадзинскому синоду избрать себе преемника, а сам с разрешения Ермолова и под именем простого монаха отправился в Елисаветполь и затем на постоянное жительство в монастырь Сурб-Нишан, в Борчалинской дистанции. Эриванский сердарь требовал возвращения Ефрема, но архиепископ Нерсес отвечал, что Ефрем только тогда возвратится, когда монастырь будет обеспечен от грабежей и насилий. Такого обеспечения [557] ожидать было трудно. Напротив того, пользуясь отсутствием патриарха, сердарь усилил хищения монастырского богатства и распространил грабежи даже и в наши пределы. Ермолов требовал от Абас-Мирзы прекращения подобных беспорядков, но в ответ на это получил обвинение наших подданных в разорении персидских владений. Уверяя, что причиною тому неустановившаяся еще граница, Абас-Мирза стал теперь сам настаивать на скорейшем разграничении и не покидал надежды, что при этом ему будет уступлено Талышинское ханство. Присланный с этою целью в Тифлис персидский чиновник довольно откровенно говорил Ермолову, что Абас-Мирза ожидает этой милости от императора. Персиянин не жалел слов, доказывая, что Талышинское ханство никаких выгод России не приносит. «Но когда заметил я ему, — писал Ермолов (Графу Нессельроде, 11-го марта 1823 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 511.), — что столько же и для Персии оно будет бесполезным, он с откровенностью отвечал, что Абас-Мирза много приобретет во мнении народа, истолковав тем ему уважение императора к его особе».

Назначив комиссарами для определения границ генерал-маиора Ермолова, дейс. ст. сов. Могилевского и полковника Ага-бек Садыкова, главнокомандующий сообщил о том Абас-Мирзе, присовокупляя свою уверенность, «что назначение границ, довольно ясно в трактате написанных, не будет сопровождаемо ни малейшим затруднением». Избирая местом съезда комиссии сел. Караклис, Алексей Петрович полагал начать разграничение со стороны Эриванского ханства, чтобы в самое знойное время избежать тех мест, где жары наиболее несносны. Абас-Мирза назначил комиссарами сначала одних лиц, а потом заменил их другими. Персияне спорили на каждом шагу, требовали более, чем им следовало по трактату, и довели дело до глубокой зимы, когда работы по проведению границы становились невозможными. Отозвав своих комиссаров в Тифлис, Ермолов сообщил Абас-Мирзе сожаление, что в течение пяти месяцев комиссия ничего не сделала. «Беспрерывные затруднения, писал главнокомандующий персидскому [558] принцу (В письме от 27-го декабря 1823 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 526.), делаемые комиссарами вашего высочества, умышленное уклонение от смысла трактата, продолжительное ожидание или переменяющихся чиновников, или разрешений ваших заставили, употребив много времени, ничего не сделать окончательного. Ваше высочество, находясь лично на границе карабагской, не только не изволили ускорить ход переговоров, но еще старались выставить пред всеми, что часть ханства Талышинского несправедливо занимается русскими. По смыслу трактата не уклоняюсь я от разыскания истины сего, но и ваше высочество не менее меня обязаны допустить исследование о границе со стороны Мигри, в чем комиссары ваши делают весьма не у места затруднения».

Абас-Мирза не отвечал Ермолову на это письмо, и поступки персиян время от времени становились наглее, а действия час от часа преступнее. Бакинские судопромышленники терпели притеснение в Гиляне и Энзелях при продаже соли и нефти, матросы купеческих судов подвергались нередко аресту и наказанию (Отношение ген.-лейт. Вельяминова Мазаровичу, от 6-го марта 1824 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 527.). Сам Абас-Мирза самопроизвольно протянул кордон по местам, принадлежащим Талышинскому ханству, и уверял, что делает это с тою целью, чтобы прекратить сношения пограничных жителей между собою без дозволения начальства. Мера заслуживала бы одобрения, если бы кордонная цепь оставалась на границе, но персияне, по приказанию своего принца, подвигались постепенно вперед, причиняли жителям убытки, заводили строения и делали большие насыпные курганы (Письмо Ермолова Абас-Мирзе, 22-го марта 1824 г. Там же, № 528.).

Эриванский хан распорядился еще того лучше: он также занял своими пикетами часть нашей территории и позади их назначил места для деревень, которые намерен был заселить карапапахами, и приказал обрабатывать землю, входящую в черту нашу.

На справедливые требования Ермолова Абас-Мирза отмалчивался и не давал ответа. Главнокомандующий писал несколько раз самому шаху, но от него не последовало никакого решения. [559] Тогда Ермолов решился, не ожидая согласия персидского правительства, отправить ст. сов. Ваценко в Энзели и далее в Тегеран. Там должен был он встретиться с Мазаровичем, которому Ермолов поручил настоять, чтобы персидское правительство признало его генеральным консулом.

Мазарович сомневался, чтобы можно было достигнуть этого. «Наши дела идут очень плохо, писал он Ермолову из Султаниэ (От 31-го июня 1824 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 541.), и прибытие консула не улучшает их». Приближенные успели настроить шаха так, что он сам противился допущению в Гилянь нашего консула. Тем не менее Мазарович отправился в Тегеран на свидание с Ваценко, который 19-го августа прибыл в столицу Персии и от имени шаха был приветствуем Муртуз-Али-ханом (Рапорт Ваценко Ермолову, 20-го августа 1824 г. Там же, № 543.).

Взаимные усилия Мазаровича и Ваценко не привели ни к какому результату, и персидское правительство не соглашалось дать разрешения на пребывание нашего консула в г. Реште.

Не заботясь о средствах, какими взимались доходы, шах был ненасытим в требовании денег. Гилянь была богатейшею провинциею как произведениями земли, так и по торговле, и правители ее облагались самою большою и тяжкою данью. Собрать ее без притеснения торгующих не было возможности, и понятно, что персидское правительство должно было иметь основательные причины не допускать туда русского консула, как свидетеля неистовых поступков с купечеством. «Шах сбор с доходов богатейшей сей провинции, писал Ермолов графу Нессельроде, отдает на откуп и более предлагающий безнаказанно производит грабительство. Теперь предоставлено право сие любимому из евнухов и не будет удовлетворения в самых вопиющих несправедливостях. Как же терпеть там консула нашего!» Конечно, тегеранский двор не мог высказать прямой причины нежелания своего иметь в Реште представителя русских торговых интересов, и шах уверял Мазаровича, что единственною причиною отказа служит строптивость гилянских жителей и опасение довести их до какого-либо преступления, вызванного присутствием русского консула. «Я [560] оставил Тегеран», доносил Мазарович Ермолову (От 6-го октября 1824 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 545.), 12-го прошлого месяца (сентября). «Фетх-Али-шах обласкал меня, сказав мне тысячу приветствий, одно лестнее другого. Мы расстались величайшими друзьями, однакожь консул наш остался в столице. Я сделал все, что возможно было, чтобы заставить шаха держаться строго смысла условий трактата, и представил его министрам все последствия поступков, столь мало соответствующих народным правам. Я даже дошел до того, что объявил ему, что если он позволяет себе уклоняться таким образом от одной из статей трактата, то мы можем воспользоваться тем же правом в чем-нибудь поважнее, нежели пребывание консула. Все было тщетно. Его величество сказал мне, что если принуждены будут поместить его (консула) в Гилянь, то провинция сия будет для него (шаха) потеряна. Министры его должны писать в Петербург, чтобы просить его величество взять в уважение опасность, которой подвергается Персия присутствием Ваценко в Реште, и льстят себя надеждою, что августейший монарх наш назначит ему другое местопребывание. Хотя прискорбно, но должно объявить, что, кажется, без насильственных мер мы ничего не сделаем».

Действительно Ваценко оставался весьма долгое время в Тегеране без всякого дела. 3-го октября шах потребовал его к себе, чтобы сказать несколько любезных слов, не имевших никакого отношения к делу.

— Здоров ли и весел ли? спросил шах Ваценко.

— Будучи в неизвестности о своей участи, отвечал спрошенный, и находясь в разлуке с семейством, оставшимся в Баку, не могу быть ни спокоен, ни весел.

— Я уверен, заметил шах, что ты будешь жить в столице, при моей особе; семейство же твое будет перенесено сюда на руках.

Фетх-Али поднял руки кверху, как бы показывая, как носят на руках, и этою любезностью закончил свидание с Ваценко. Дальнейшее пребывание последнего в Тегеране было сопряжено с большими затруднениями и лишениями. [561]

При замкнутой жизни персиян, он не мог приобрести никого знакомых и жил все время одиноко, среди невыносимой тоски. «К тому же, в отведенном мне доме, принадлежащем шаху, писал он (Ермолову от 20-го октября 1824 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. т. VI, ч. II, № 546.), невозможно жить, потому что передняя стена оного состоит вся из окошек, коих стекла побиты или малы; четверо дверей, чудесно приспособленных в одной комнате, покороблены и во многих местах поколоты и пропускают свободный ход ветра». Дороговизна дров и всякого рода продуктов, при ограниченном содержании, были весьма ощутительны для Ваценко, и он просил дозволения возвратиться в Баку, «ибо мне кажется, писал он, приятнее жить в Сибири, нежели в сей столице». При наступлении холода, не имея возможности согреться ни днем, ни ночью, Ваценко письмом просил садр-азама «обратить внимание на страждущих без всякой причины, тем более, что и пленные содержатся в России лучше, чем я здесь».

— Русские привыкли к холоду, отвечал садр-азам, прочитав письмо. Английская миссия имеет собственный дом, и г. Ваценко может также построить его по своему желанию.

В таком положении Ваценко пришлось остаться до июля 1825 г.

В течение всего этого времени переговоры о назначении генерального консула не прерывались. Император Александр, готовый на всякого рода уступки, лишь бы только сохранить дружественные отношения с Персиею, согласился на избрание другой области и поручил Ермолову указать место постоянного пребывания русского консула, «сообразуясь с выгодами нашей торговли и желанием не встретить новых затруднений» со стороны тегеранского двора. Сообщая высочайшую волю главнокомандующему, граф Нессельроде прибавлял, что «наказания виновных не легко истребовать от восточных правительств и просить именно удовлетворения за поступки энзелинского хана или других было бы полагать лишнее препятствие к достижению главной нашей цели. Мы удовольствуемся точными повелениями местным начальствам об охранении всех прав и преимуществ, дарованных нам существующими [562] постановлениями, и особливо твердым намерением правительства наблюдать за исполнением сих повелений» (Отношение гр. Нессельроде Ермолову, 3-го февраля 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 553.).

В таком же смысле граф Нессельроде писал и Мирза-Абдул-Хасан-хану, которому шах поручил управление иностранными делами Персидского государства.

«Каждый персиянин», говорил наш министр иностранных дел (В письме Мирза-Абуль-Хасан-хану, 3-го февраля 1825 г. Там же, № 553.), приезжающий в Россию, не только пользуется покровительством местного начальства, но еще получает всякое по делам своим возможное пособие, и малейшая его просьба немедленно принимается в должное уважение. Справедливость требует, чтобы и русские находили во владениях шаха то же гостеприимство и ту же защиту от законов. На таковой взаимности основаны связи прочного мира и согласия между державами, и августейший мой государь вменяет себе во священный долг неусыпно пещись о сохранении оных».

Таким образом, решение вопроса о назначении в Персию русского генерального консула затягивалось на долгое время, а между тем стат. совет. Ваценко все еще оставался в Тегеране.

«Без сомнения, писал он (В рапорте Ермолову от 20-го февраля, 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 556.), Бог в гневе своем на меня внушил вашему высокопревосходительству и графу Карлу Васильевичу (Нессельроде) назначить меня в сие государство на службу. Я в 60-тилетней своей жизни не терпел столько, сколько здесь в течение семи месяцев. Холод, продолжающийся поныне, и сырость от беспрестанных дождей и снега расстроили мое здоровье; разлучен и от семейства, о коем почти не получаю никакого сведения; недостаток во всем нужном, отчаяние и уныние всех, при мне находящихся, приводит меня в такое же состояние. Я начинаю, сверх того, бояться, чтобы люди мои, находясь здесь как в тюрьме, с отчаяния не приняли мухамеданскую веру. С другой стороны, уверен будучи, что я не останусь в Персии, не могу [563] приступить к какому-либо распоряжению об улучшении пребывания моего здесь или вызове сюда семейства своего, дабы быть спокойным душевно. За всем тем я ныне дрожу от холода и живу под лестницею в маленьком темном чулане, потому что дом мой от дождей приходит к разрушению. Он состоит из двух комнат, из коих в одной везде течь, а другая раздалась надвое, потому что стены треснули. Сверх всего, по недоверчивости к нашей нации, назначили ко мне другого пристава, дабы знать, что я делаю и кто ходит ко мне. Пристава беспрестанно просят в награждение, или взаймы денег, в чем иногда я принужден, по здешнему обыкновению, удовлетворять их просьбу».

Ваценко умолял отозвать его из Персии, но Ермолов не мог этого сделать, так как до нашего министерства иностранных дел, помимо главнокомандующего и окольными путями, дошли сведения, будто бы Абас-Мирза заявил, что если вопрос о разграничении будет окончен согласно его желанию, то он согласится на пребывание нашего консула в Гиляни. Но вопрос о границах не мог долго подвинуться вперед, потому что персидский принц предъявлял такие требования, на которые согласиться было невозможно. Только в апреле 1825 года главнокомандующий разрешил Ваценко покинуть Тегеран и возвратиться или в Тифлис, или в Баку, так как в столице Персии пребывание его было совершенно бесполезно. Ожидать утверждения его генеральным консулом было невозможно, так как надо было решить прежде спорный вопрос о границах.

Для решения этого вопроса Абас-Мирза два раза присылал в Тифлис Фетх-Али-хана, который переговаривался с уполномоченным Ермолова, генерал-лейтенантом Вельяминовым, но переговоры эти не приводили ни к какому результату. В Тифлисе был составлен акт разграничения с подробным обозначением пунктов, по которым должна была проходить пограничная межа, причем Ермолов согласился на многие уступки из желания покончить дело и удовлетворить хотя отчасти желанию Абас-Мирзы. Добившись уступок, Фетх-Али-хан выражал удовольствие, что его миссия увенчалась полным успехом, и уверял, что направление границы, решенное в Тифлисе, будет одобрено персидским [564] правительством. Он взял один экземпляр акта для того, чтобы представить его на утверждение и подпись шаха, но едва прибыл в Тавриз, как все его надежды и уверенность разрушились.

Прекращение несогласий и споров России с Персиею не были в видах английского правительства, и оно употребило все свое влияние, чтобы отклонить Абас-Мирзу от принятия предложенной границы.

«Нетрудно объяснить сие поведение Абас-Мирзы», доносил Ермолов Императору Александру (От 12-го 1825 года. Записки Ермолова. Приложение, стр. 178.). При способностях ума посредственного, он ни воли, ни твердости не имеет, и кто хочет взять на себя труд, может иметь на него влияние. В совет его призывается и первосвященник, которого боится он; мечтая, что может он давать направление общему мнению, и евнух, необходимая ему особа, хранитель тайн его, нередко также беглые от нас изменники. Все они рассуждают о назначении границ, о которых сам Абас-Мирза не имеет понятия. В мудром совете сем не подвергалось возражению мнение одного из прислужников, сердаря эриванского, когда утверждал он, что если позволено будет его господину, то в два месяца будут русские изгнаны из Грузии. В совете сем с восхищением слушано обещание первосвященника вооружить пять тысяч мулов, которые воинам персидским покажут путь к победам».

До кончины каймакама и воспитателя Абас-Мирзы — Мирзы-Безюрга, дела шли довольно сносно, потому что ими управлял человек умный, ловкий и пользовавшийся влиянием и даже сохранивший некоторую власть над принцем. С кончиною Безюрга образовалось множество партий, старавшихся повлиять на наследника престола, и в советах его водворились: лесть, невежество, надменность и пристрастие. Иностранцы, в особенности англичане, не упускали случая повлиять на Абас-Мирзу, и в конце концов он был игрушкою в руках наиболее сильной партии. Такая-то партия, состоявшая преимущественно из лиц враждебных России, и советовала не принимать условий, заключенных в Тифлисе. Во главе их стоял мудштехит Мирза-Мехти, уверявший, что [565] малейшая уступчивость со стороны принца уронит его в глазах народа, что одним только оружием можно смирить гордость русских и возвратить потерянные провинции и что все мусульмане примут участие в столь священной войне.

После нескольких совещаний в Тавризе, решено было отправить к Ермолову контр-проект, написанный на английском и персидском языках и подписанный Фетх-Али-ханом, и просить ходатайства главнокомандующего, чтобы Император Александр одобрил его, как единственно способный устранить всякие недоразумения относительно границ. В происходивших в Тавризе совещаниях Мазарович не принимал участия и долгое время не вмешивался в это дело. «Я предоставил, писал он (В донесении Ермолову, от 5-го мая 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 571.), Фетх-Али-хану предъявить по своему усмотрению благополучный результат его переговоров в Тифлисе. Я тогда только начал поддерживать его всеми силами, когда узнал, что нерасположение к нам, глупость и интриги побуждали персидский кабинет к безобразным решениям. Мои усилия были напрасны...»

Вмешательство Мазаровича послужило поводом к новым совещаниям, на которых было решено, что Абас-Мирза письменно извинится перед Ермоловым в том, что не может принять демаркационную линию им назначенную, и вручит Мазаровичу список пунктов и провинций, которые он желает получить. В этом списке были такие пункты, которые находились почти в средине Талышинского ханства. Требования персидского принца простирались столь далеко, что он не только вдавался во внутрь ханства, но стремился завладеть всеми пашнями, пастбищами и лугами, принадлежащими жителям, и отрезывал в свою пользу почти четвертую часть Талышинского ханства. При этом Абас-Мирза присовокуплял, что если главнокомандующий не признает возможным принять пограничную линию им предложенную, то он предоставляет тогда Ермолову войти в переговоры с самим шахом, обещая, с своей стороны, оказать всевозможное содействие тому лицу, которое будет послано в Тегеран для этой цели. «Я полагаю, [566] говорил Мазарович, что все затруднения и неудачи, которые мы будем еще иметь в этом печальном деле, происходят от желания вмешать постороннее посредничество. Эта мысль была у меня уже давно, но я скрывал ее до настоящего времени, из боязни возбудить противу себя неудовольствие нашего министерства... Может быть, ваше высокопревосходительство согласитесь адресоваться прямо к шаху, но осмеливаюсь предсказывать, что его величество предложит посредничество Англии, Франции и даже Турции, для окончательного решения этих переговоров и споров. Примут ли они такой оборот, чтобы достоинство императора не потерпело в глазах Азии? Могут ли они устроиться по желанию его величества?»

Уступка со стороны Ермолова для Абас-Мирзы была крайне необходима, как средство выставить между многочисленными своими братьями, в числе коих было много неприятелей и завистников, неопровержимое доказательство благоволения к нему императора. Настойчивость же в требованиях основывалась на внушении иностранных друзей, успевших убедить персидское правительство, что Император Александр «учинил присягу быть в дружбе и мире со всеми государствами» и следовательно не нарушит мира с Персиею ни при каких условиях.

Влияние Англии в политическом поведении персидского правительства было слишком ясно, и ни для кого не было тайною, что управлявший иностранными делами Абуль-Хасан-хан, получавший от англичан жалованье три тысячи туманов, день и ночь работал в их пользу. При помощи щедрой раздачи денег англичане ежедневно усиливали свою партию, и самые влиятельные чиновники не стыдились заезжать в английское посольство, чтобы получить там в подарок чай, сукно, очки, перочинные ножи, ножницы и другие мелочи. Бывший при посольстве доктор Макниль лечил безденежно всех приходящих к нему больных и имел близкое знакомство с самыми влиятельными лицами. «По сей причине, доносил стат. совет. Ваценко (В рапорте Ермолову, от 30-го мая 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 573.), им (англичанам) все происшествия немедленно [567] бывают известны, и они имеют полное сведение о Персии. Я полагаю, что пока мы не будем иметь в нашем владении Гиляна, персияне никогда не будут сговорчивы, а англичане будут стараться ссорить нас с ними в надежде уничтожить нашу торговлю. Когда же Гилян будет наш, тогда Персия принуждена будет покупать наш шелк, без коего она обойтись не может, как и все наши товары, а внушения Англии будут тогда неуместны и тщетны».

Нерешительность в действиях нашего министерства иностранных дел и желание во что бы то ни стало сохранить мир ободряли персиян, и Абас-Мирза, чтобы поддержать свои требования, стал собирать войска. В Карадаге, Нахичевани и Ардевиле со всех мест собирались распущенные сербазы, укрепления в Мигри и других пунктах усиливались, и Абас-Мирза старался привлечь на свою сторону всех лиц враждебных России. Так, когда произошла ссора между изменником Мустафой-ханом ширванским и старшим сыном его Теймур-беком, то последний отправился в Тавриз с жалобою к наследнику Персии. Абас-Мирза принял его ласково, наделил подарками, но потребовал, чтобы он примирился с отцом, говоря, что обстоятельства ныне требуют доброго согласия, «ибо война с русскими неизбежна», и что он, наследник Персии, надеется в скором времени восстановить их прежнее владычество в Ширвани. Бывший карабагский владелец Мехти-Кули-хан получил в управление Даралагез, вместо царевича Александра, чтобы быть ближе к русским границам, а дабы не навлечь подозрения русских, хану запрещено было иметь там свое пребывание и управлять провинциею через чиновников, которых он сочтет нужным туда определить.

Получая отовсюду известия о приготовлениях персиян, Ермолов вызвал к себе Мазаровича, чтобы лучше ознакомиться с действительным положением дел. Отъезд Мазаровича из Тавриза был истолкован Абас-Мирзою в свою пользу, и он приказал родственнику карабагского хана, Абул-Фетх-хану, прибыть как можно скорее в Тавриз. В письме визиря, написанном по этому случаю, говорилось: «Повелитель наш Абас-Мирза российского поверенного в делах на сих днях от себя выгнал, [568] не желая более его пребывания в Тавризе; война с русскими более не подвержена сомнению, и его высочество имеет нужду с вами переговорить о приуготовлениях к военным действиям (Рапорты кн. Мадатова Ермолову, 9-го и 17-го июня 1825 г. Письмо Ермолова тайн. сов. Дивову, 16-го июня 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, №№ 574-576.)».

Письмо это было фактическим доказательством истинных намерений персиян, тем более, что, за отсутствием Мазаровича, уехавшего в Тифлис, секретарь миссии Амбургер утверждал, что слухи о войне с каждым днем получают большую достоверность. Он доносил, что Абас-Мирза приказал отправить 400 человек пехоты к р. Чагандуру (Копан-чаю), а войскам, находящимся в Карадаге, занять сел. Мигри. Получив эти известия, главнокомандующий просил кн. Мадатова, собиравшегося ехать лечиться, остаться в Карабаге, «ибо при подобных со стороны персиян действиях присутствие ваше, писал Ермолов (В предписании от 2-го июня 1825 г., № 9.), в пограничной провинции необходимо. Не одно охранение границы может того требовать, но и самое спокойствие жителей земли, ибо нет сомнения, что станут возмущать оных люди неблагонамеренные, каковых у них немало и которым способствовать в том будут изменники, в Персию удалившиеся и пользующиеся там благосклонным приемом и даже доверенностью».

Кроме обеспечения Карабага и наблюдения за неприятелем, князю Мадатову поручено было следить и за Ширванскою провинциею, где многие беки были враждебны России. При этом главнокомандующий просил подтвердить войскам, расположенным на границе, чтобы они отнюдь не начинали неприязненных действий и употребляли все меры к тому, чтобы не подать повода к неудовольствиям со стороны персиян. Удерживая за собою селение Охчи и левый берег Копан-чая (Чагандура) до впадения его в р. Аракс, войска не должны были препятствовать персиянам занимать правый берег этой реки. Главнокомандующий воспретил преследовать хищников в персидских пределах и не дозволил выходить нашим кочевникам на урочище Гиль, в Эриванской провинции. Для наблюдения же за кочевниками были выставлены передовые посты в [569] разоренных селениях: Зад, Башкент и Дашкент. «Если бы спросили персияне, говорил Ермолов, почему в пунктах сих располагаются караулы, ответствовать, что прежде становились они далее впереди и до окончания разграничения имеют о том приказание по тому же самому праву, по которому персияне занимают места им не принадлежащие».

Признавая, что персияне прежде всего могут ворваться в Карабаг или в Талышинское ханство, А. П. Ермолов просил маиора Ильинского, бывшего командиром Каспийского морского баталиона и начальником войск в Талышинском ханстве, чтобы он соблюдал крайнюю осторожность и сосредоточил войска. «Избегайте сколько возможно раздробления войск, писал главнокомандующий (В предписании от 4-го июня 1825 г., № 10. Арх. шт. Кавк. воен. округа по части генерального штаба, № 22.), малыми частями. Некоторые из менее важных караулов могут быть поверены жителям земли, которых собственное спокойствие и безопасность заставят быть внимательными к мерам своего охранения. Объявите высокостепенному хану мое приказание, чтобы караулы сии учреждены были, и если не довольно будет присмотра за исправностью их, то будут они во всем подчинены военному начальству, а на нем возлежать будет одна обязанность всегда пополнять недостающих в них людей.

Будьте умерены в обращении вашем с ханом, избегайте переписок с пограничными персидскими чиновниками или, если будете понуждены к тому необходимостию, ограничивайте сношения ваши одним изложением дела, не вмешивая никаких посторонних рассуждений. Советами невежд не исправить, и не вам приличествовать может давать их».

Одновременно с этим, имея в виду миролюбивую политику нашего министерства, Ермолов решился, для сохранения мира, сделать некоторые уступки при разграничении. Отправляя с этою целью Мазаровича в Тегеран, для личных переговоров с шахом, главнокомандующий передал ему как акт, составленный генерал-лейтенантом Вельяминовым с Фетх-Али-ханом, так [570] и контр-проект Абас-Мирзы. Соглашаясь уступить Персии некоторые пункты в Талышинском ханстве, из числа обозначенных Абас-Мирзою, Ермолов не мог согласиться на требование остальных, так как имел прежде всего в виду доставить Талышинскому ханству прочные и самою природою назначенные границы. Но взамен того, для удовлетворения претензий персиян, он решился уступить им принадлежавшее России населенное пространство, лежавшее между Копан-чаем, или Копанак-чаем, и Мигринскими горами. Впрочем, Алексей Петрович слишком хорошо знал персиян и был уверен, что уступка эта не поведет к сближению. «Я почти уверен, писал он Мазаровичу (В отношении от 22-го июля 1825 г., № 70.), что вы не успеете согласить персидское министерство принять предлагаемые мною границы; но быть может, что оно согласится, чтобы на десять лет обе державы остались при том, чем теперь владеют».

В конце июля 1825 года Мазарович был уже в Тегеране и тотчас же приступил к переговорам. Шах уклонялся от решения спора и ссылался на то, что все пограничные дела поручены им любимому сыну и наследнику престола. Мазарович видел в этом желание шаха показать нации, что дружба русских ему в тягость. «Меня уверяли, доносил Мазарович (Ермолову, от 29-го июля 1825 г. Акт. Кавк. Арх. Ком., т. VI, ч. II, № 579.), что духовенство сделало Гокчу религиозным вопросом для Фехт-Али-шаха, крича повсюду, что его величество первый царь Персии, который делает неверным территориальные уступки, и что следовало бы, не теряя времени на размышление, для поддержания его достоинства и для спокойствия совести вернуть Карабаг и Грузию».

«Доселе непоколебимо терпение мое, писал вместе с тем Ермолов графу Нессельроде (От 12-го июля 1825 г., лит. Е.), и меня не заставят ничего сделать неосторожного; к неудовольствиям не подам причины. Но если поручение, данное поверенному в делах г. Мазаровичу, окажется безуспешным, если шаху и его наследнику невнятен будет глас благоразумия, и если дерзости персиян возрастут до той степени, в [571] которой снисхождение не должно иметь места или делается оно порицательным и виновным, я принужден буду прибегнуть к средствам, которые истолкуют персиянам обязанности хранить приличное достоинству нашему уважение.

Многие, не зная происшествий, готовы будут обвинить меня, что не отвратил я разрыва; скажут, что приуготовил даже войну, как могущую льстить видам моего честолюбия. — Лучшим правоты моей доказательством суть действия мои с самого начала переговоров о границе. В доказательство же того, что в службе государя моего нет у меня места собственным выгодам, я не скрыл от его величества ожидания моего, что заменен я буду другим в здешнем краю начальником».

В Персии многие желали войны: люди знатные — потому, что, пользуясь миром, шах имел возможность обуздать их своеволие, утвердить могущество свое и, поставив повсюду начальниками своих детей, лишить знать легкой наживы. Простой народ желал войны потому, что в это время правительство обыкновенно ласкало его, ограничивало жестокость правителей, уменьшало налоги и в особенности было снисходительно к пограничным областям из боязни, чтобы они не приняли русских, как избавителей. Наконец, духовенство во время войны пользовалось особыми льготами, и проповеди его давали средства к легкому обогащению, поощряемому самим правительством.

Под влиянием духовенства персияне сильно волновались и готовились к войне. Войска их ежедневно и усиленно обучались строю. «Мои уши очень страдают, писал Мазарович, от залпов, которые производятся каждый день после обеда, со времени моего прибытия до сегодняшнего дня. Мои палатки раскинуты в трех-четырех стах шагах за теми местами, где формируются бессмертные полки нового Дария, который в самом деле мечтает противопоставить их фалангам Императора Александра».

При таком настроении тегеранский двор был крайне неуступчив и решил отправить своего посла в Петербург с жалобою на несправедливость Ермолова и с уверенностью, что петербургский кабинет удовлетворит все желания шаха. Посол должен был просить об уступке в пользу Персии Гамзачемана, Гокчи, Копана, [572] Мугани и Талыши. «Шах упоен своим могуществом, доносил Мазарович; и поддается внушениям наследного принца и его льстецам. Всемилостивейший государь, говорят они, дайте нам только денег, и мы докажем всему миру, что на земле нет царя более великого и могущественного, как ваше величество. Удостойте бросить взгляд на ваши войска: были ли они когда-нибудь более многочисленны и лучше обучены, чем теперь? Они только и ожидают одного слова шахин-шаха и потрясут землю». По словам Мазаровича, речь эта была произнесена в присутствии нашего переводчика Беглярова и многих знатных придворных. Каждый персиянин был в это время в самом воинственном настроении, а Абас-Мирза не скрывал уже своей ненависти к русским. Он верил, что, каково бы ни было его поведение, все-таки иностранные державы не допустят Россию до войны с Персиею. Такое убеждение выражалось наглостью во всех поступках персидского принца. «Одно время у него была идея, писал Мазарович, проводить меня со свистками через весь лагерь. У меня душа надорвана, но я страдаю в безмолвии и в положении кающегося. Эриванский сердарь получил приказание занять наши посты при первом их оставлении по какому бы то ни было случаю, и в особенности Ешекмейдан и Гиль, с тою целью, чтобы при возвращении постов вызвать первые выстрелы со стороны русских».

Не смотря на все это, главнокомандующий не находил возможным делать большие уступки без ущерба прочности границ и достоинству империи. А. П. Ермолов донес Императору Александру как о последнем своем решении по вопросу о разграничении, так и о военных приготовлениях персиян.

«Строгий исполнитель священной воли вашего императорского величества, писал он (Императору Александру, от 12-го июля 1825 г. Записки Ермолова. Приложение, стр. 180.), не подал я ни малейшей причины к неудовольствиям и все доселе преодолевал терпением. Я мог бы перенести более, если бы в понятиях здешних народов оскорбления относились собственно к лицу моему и снисхождение со стороны нашей не принималось в виде робости и бессилия. [573]

Но есть предел снисхождению, далее которого оно порицательно и преступно. Могут оскорбления возбудить познание собственных сил, и кто обвинит меня в чувствах, что я принадлежу государю великому, народу могущественному? Смотрят на поведение мое, здешней страны покорствующие нам народы. Они легкомысленны, склонны к беспокойствам и еще не утвердились в обязанностях послушания».

В отношении своем к графу Нессельроде Ермолов писал, что персияне желают войны и в особенности Абас-Мирза, успевший убедить отца, что война эта прославит его и доставит желаемые выгоды. Положившись во всем на сына-наследника, шах не вмешивался в спорный вопрос о разграничении, и Абас-Мирза стал предъявлять требования о новых уступках. Возвратившийся из Петербурга персидский посланный Мамед-Али-хан внушил ему, что стоит только принести жалобу на Ермолова, и все просьбы тегеранского двора будут удовлетворены петербургским кабинетом, так как один только главнокомандующий противится уступкам.

«Я должен повторить, писал Алексей Петрович (Графу Нессельроде, 28-го августа 1825 г., лит. Н.), что предложения Абас-Мирзы дерзки, и я нарушил бы обязанности мои, если бы только сказал, что они невыгодны для нас: его предложения не соответствуют достоинству империи, а исполнение их уничижит нас во мнении покорствующих нам в сей стране народов, которых все внимание обращено на предмет сей. Не будет меры прихотливым и наглым требованиям персиян, и успех их в теперешнем случае будет иметь вредное влияние на мусульманские наши провинции (с которыми имеют персияне тайные сношения) и на спокойствие оных».

Желая сохранить полное беспристрастие, Ермолов просил поручить обозрение границ, помимо его, другому доверенному лицу, но не ручался, чтобы прежде чем будет решен вопрос о границах и даже тогда, когда чиновник персидский будет находиться в Петербурге, не последовало неприязненных действий, ибо персияне и теперь собирали войска и делали вторжения в наши границы. [574]

Главнокомандующий просил императора обратить внимание на сообщение его министру иностранных дел, на вышеприведенное нами донесение Мазаровича и указать ему дальнейший путь действий.

В Петербурге не верили, однако же, в возможность разрыва, и главнокомандующему поручено было употребить все усилия к сохранению мира.

«Препоручение, данное вами Мазаровичу, писал Император Александр Ермолову (В рескрипте от 31-го августа 1825 г.), я совершенно одобряю. Оно согласно с миролюбивыми моими видами и общим ходом нашей политики. Личные объяснения с шахом о предполагаемом разграничении, вследствие данных вами наставлений, будут персидскому правительству новым доказательством, сколь искренно мы желаем утвердить дружеские с ним связи и отклонить все возможные поводы ко взаимным неудовольствиям. Отдавая полную справедливость усердию вашему к пользам отечества и уважая мнения ваши о делах службы, я не могу однако же разделить опасений ваших на счет военных замыслов персиян против России. Быть может, что встретится еще много затруднений в переговорах с министрами шаха и Абаса-Мирзы; быть может, что они пребудут неуклончивы и долго еще не согласятся уступить то, чего мы, по уверению их, не имеем права требовать на основании точных слов Гюлистанского трактата. Но из сего трудно заключить, чтобы они решительно готовились к нападению и хотели силою овладеть уступленными и присоединенными к Грузии областями. До сих пор мы не видали в персидском правительстве признаков подобного ослепления, ни в шахе — воинственного духа; напротив того, все дошедшие до нас известия и самые донесения нашего поверенного в делах свидетельствуют о его наклонности к миру. В таковых мыслях утверждает меня и последнее письмо Мирзы-Абуль-Хасан-хана, с коего список доставит вам граф Нессельроде, равно как и с его ответа, мною одобренного.

По сим причинам я не могу предполагать в шахе намерения действовать наступательно против России и ожидаю от Персии если не искренней дружбы, то по крайней мере соблюдения мира. [575]

С другой же стороны, происшествия на Кубани и в особенности случившиеся в Чечне неприятные последствия общего в той стороне возмущения, делают всякое наступательное движение против Персии весьма неуместным. Нам нужно прежде восстановить в собственных наших владениях и окружающих оные народах совершенное спокойствие и порядок; нужно стараться истребить возмущение решительным действием для наказания тех из возмутителей, кои покажут себя упорнейшими, а увлеченных, но готовых к покорности привести к повиновению мерами кротости. На каковой конец войска будут с пользою употреблены в своих границах.

Итак, с нашей стороны нужно принять непременным правилом охранение существующего с Персиею мира. Все действия ваши должны быть устремлены к сей главной и полезной цели, и я желаю, чтобы вверенные надзору вашему сношения с Персиею были соответственно тому учреждены».

После такого категорического изложения воли Императора Александра, главнокомандующий принужден был предоставить течение внешних дел произволу персиян, а самому оставаться почти праздным зрителем совершающихся событий.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том VI. СПб. 1888