ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM V.

VIII.

Последствия отступления нашего от Ахалкалак и ив Карского пашалыка. — Письмо Юсуф-паши и ответ на него генерал-маиора Несветаева. — Атака турками селения Гумри. — Арпачайское сражение. — Просьба графа Гудовича об увольнении его от звания главнокомандующего. — Рескрипт Императора.

Безуспешность наших действий под Карсом, Ахалкалаками и у Поти ободрила турок. Султан наградил карского Мамед-пашу следующим чином, а Юсуф-паша торопился собрать [168] войска и спешил с ними к Карсу, чтобы окончательным поражением русских приобрести себе титул победителя.

Вскоре после прибытия своего к Карсу, сераскир отправил Несветаеву письмо самого хвастливого и надменного содержания, в котором говорил, что, будучи назначен главнокомандующим «несметною как звезды армиею», расположенною в тринадцати городах и прочих частях Турецкой империи, он, по повелению «счастливейшего падишаха и властелина вселенной», выступил из Эрзерума и, сопутствуемый «счастием и фортуною», прибыл в Карский пашалык «в самое благословенное и счастливое время».

«За несколько времени перед сим», писал сераскир далее (Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 922.), «вы, не будучи в состоянии устоять против огнедышащих сабель малочисленного нашего отряда и против пронзающих грудь неприятеля копьев их, заперлись в местах Джанусли (?) и Кизыл-Джафджак (Кизыл-Чахчах) и через несколько часов обратились оттуда в бегство. Ныне же наряжается против вас достаточный отряд войска, храброго как соколы, и ратников, испытанных в сражении, под предводительством начальника авангардов храбрейшего Али-паши, и вслед за ним, 15-го числа настоящего месяца, отправлено многочисленное воинство, состоящее из молодцов львообразных и мужественных в бою, под предводительством карского вали, визиря мудрого, как Рустем, мужественного и неустрашимого, высокопочтенного Мамед-паши; после же него, с Божиею помощью сопровождаемый благословлением Аллаха, через несколько дней я и сам выступлю с многочисленною армиею, волнующеюся как море и отличающеюся мужеством. А так как по достоинству и могуществу исламского падишаха, властителя земного шара, приличествует правосудие и милосердие, то его вельможам, военачальникам и победоносным воинам также следует быть милосердыми и милостивыми, и по отличительным чертам исламским и благородству необходимо пробудить врага заранее, предварив его о своем предприятии ради чего я [169] решаюсь уведомить вас. генерала Несветаева, расположенного с русским отрядом в верхней Шурагели, о том, что, с Божиею помощию, я в непродолжительном времени двинусь на вас, с опытными в боях молодцами и закалившимися в битвах исламскими храбрецами. Если вы на поприще жизни желаете еще несколько времени собирать зернышки спокойствия и спасти от пролития кровь бедных и несчастных ваших солдат, также кочевников и армян, собранных по неволе около вас, то поспешите сдать ваши пушки и снаряды упомянутому вали (карскому паше); сами же со всем войском прибегните под его покровительство.

Находящийся в союзе с могущественнейшим моим султаном, император французов, величественный Бонапарте, уничтожил всю российскую армию, бывшую в Польше, убив и пленив из нее более 80,000 человек и захватив все пушки и снаряды, двинулся против Петербурга и, расстроив русскую флотилию на Балтийском море, также истребил более половины вашей армии, переправившейся за Дунай. А потому ваш Царь в отчаянии вызвал в Петербург сухопутное войско, находившееся в Крыму, и матросов, вследствие чего черкесы и абазинцы пустились грабить окрестности Крыма. Между тем, пребывающий в Трапизонде российский консул, не решаясь без проводника отправиться в Крым, по данному ему от правительства разрешению, обратился ко мне с просьбою о назначении к нему доверенного вожатого. Имея в виду, что мы обязаны оказывать милосердие и человеколюбие даже в отношении врагов нашей веры и державы, я назначил своего зятя сопутником упомянутому консулу для сопровождения его в Крым, и по прибытии консула туда, мой зять, благополучно возвратившись в Трапизонд, за восемь дней перед сим, приехал ко мне и сообщил, что в Крыму ни одного воина не остается, что черкесы и абазинцы грабят Крымскую область и берут жителей в неволю. Между тем, положение вашего Царя самое затруднительное, и его армия объята паническим страхом со стороны французского войска, и величественный Бонапарте сегодня или завтра завоюет Петербург. [170]

С другой стороны, отряд ваш, подступивший под стены Ахалкалака, потерпел поражение от бывшего там гарнизона, и отсеченные головы 250 русских стали катиться в прахе гибели, а остальные русские, покинув несколько пушек и снаряды, обратились в бегство и искали спасения у своего главнокомандующего, графа Гудовича, который, будучи исполнен высокомерия и самонадеянности, возобновил свое движение против той крепости; но чалдирский вали (ахалцыхский паша), визирь мудрый, как Платон, и мушир Селим-паша снабдили гарнизон подкреплением. Тогда русские, не могши устоять против огня мечей исламских воинов, вторично обратились в бегство, потеряв до 5,000 человек, несколько пушек и снарядов».

Представив такую выдуманную им картину общего положения дел в России, Юсуф предлагал Несветаеву, прежде чем он со своим отрядом сделается пленным, уйти в свое отечество, сдав все орудия, ружья и снаряды карскому Мамед-паше.

На это предложение Несветаев отвечал:

«Имея удовольствие получить от вашего высокостепенства посланца и с ним письмо, крайне удивляюсь, что вы служите столько своему султану, объясняя передо мной свои достоинства. Я знаю и всегда уверен, что всякий генерал у государя должен быть в звании том, которое ему дано; я же пред вами не могу себя рекомендовать и полагаюсь на Всевышнего, который всех награждает по своему определению. Я вошел с небольшим отрядом в пределы карские, по воле моего Государя Императора и по предписанию главного начальства, не с тем, чтобы драться, а в сходствие преданности пред Государем моим Императором Мамед-паши карского, который просил занять Карс от защиты вашей, но вдруг сделал свое вероломство, взявши от нас 8,000 червонных за провиант, ибо во всех прежних трактатах вы должны были нам отпускать провиант, так как и мы в разных местах вам отпускали.

Угрозы вашего высокостепенства есть беззаконны, ибо вы идете на меня, изъясняя, что у вас бесчисленные войска, и со многою артиллериею, а я могу вам здесь объяснить то, что имею [171] 3,000 войска и извольте на меня нападать, и тогда Бог свою справедливость окажет. Приказали вы мне объяснить чрез посланца вашего, яко бы французы находятся в сорока часах ходу от С.-Петербурга, но по нашим справедливым сведениям, они уже находятся от Парижа, а не от С.-Петербурга в сорока часах, ибо оные выгнаны из Пруссии непобедимыми российскими войсками; посланник же ваш объявил мне, чтобы я оставил пушки, оружие и снаряды. Вспомните прежние военные действия: когда русские войска клали перед турками оружие и сами бы выходили как скитающий народ, и сколько городов россияне взяли у турок, какие одерживали победы, да и ныне взяты Молдавия и Валахия и многие другие города? Не считайте, ваше высокостепенство, чтобы я не мог взять и вашего Карса от вероломного паши; на сие не имел я повеления — я взял форштат, пушку и, получа повеление, должен был отступить, которую пушку, взятую мною, требуете от меня возвратить, но она взята военною рукою, а потому и возвращена быть не может».

Отправив это письмо и имея в строю только 1,900 человек с 8 орудиями, Несветаев, по приказанию графа Гудовича, отступил к селению Гумри (нынешний Александрополь), где, укрепившись, ожидал провозглашенного наступления турок. Скоро он узнал, что Юсуф-паша, собрав до 20,000 человек и решившись действовать наступательно, отправил вперед, под начальством Али-паши и Мамед-паши карского, 7,000 человек лучших войск, известных под именем делибашей, с приказанием атаковать русских.

19-го мая турки подошли к селению Гумри и в тот же день напали на русский лагерь. Не обращая внимания на быстроту, с которою неприятель бросился на наш малочисленный отряд, Несветаев встретил его молча и, подпустив турок на весьма близкое расстояние, открыл со всех орудий картечный огонь одновременно с ружейным. Потеряв сразу 300 человек убитыми, не считая раненых, ошеломленные турки повернули назад и стали отступать. Огонь был так губителен, что неприятель, против обыкновения, не решался подбирать тела убитых и увозить их с собою. Бывшие в укреплении егеря, [172] преследуя неприятеля, вывели из строя еще до 100 человек турок, уходивших в беспорядке на соединение с главными силами Юсуф-паши.

Двигаясь по следам авангарда, сераскир в это время подходил к Гумрам. Несветаев хотя и решился защищаться до последней крайности, но сознавал, что положение его весьма затруднительно и опасно. С фронта приближался Юсуф-паша с 20,000 человек, а левее, и почти в тылу, персияне по взаимному соглашению с турками, сосредоточивали войска в Эривани и располагали их лагерем на реке Занге. В случае удачи турок, они думали двинуться в Памбаки и Шурагель. При таком положении Несветаев просил прислать ему подкреплений, и получил в ответ, что граф Гудович, со всем своим отрядом, идет к нему, на соединение.

Отправив на вьюках двух казачьих полков артиллерийские снаряды и патроны в отряд Несветаева, главнокомандующий сам следовал к нему форсированными маршами. Поход его замедлялся только недостатком продовольствия, и «причина сему та», писал граф Гудович, «что от земли грузинской всякая казенная повинность исполняется с большим затруднением и с некоторою экзекуциею».

3-го июня главнокомандующий находился еще на реке Лори в нескольких переходах от селения Гумри. Задержанный каменистою переправою через эту реку и получая все более и более тревожные известия, он отправил вперед, для скорейшего подкрепления Несветаева, шедшего в авангарде генерал-маиора Портнягина. Так как в состав отряда последнего было назначено только пять баталионов (Два баталиона 9-го егерского и весь 15-й егерский полк.), с которыми трудно было бы пробиться в Гумри сквозь многочисленные толпы неприятеля, то Портнягину приказано появиться только в виду турок и занять высоты (Предписания графа Гудовича генералу Портнягину 3-го июня. Акты Кавк. Арх. Ком. т. III, №№ 948 и 950.).

«Завтра», писал при этом граф Гудович Несветаеву (В отношении от 3-го июня 1807 года. Акты Кавк. Археогр. Ком, т. III, № 947.), [173] «дл рассвета подымется авангард и пойдет вперед до Кишляка, после завтра оный будет в Беканте, а вслед за тем я и сам прибуду. Тогда Памбаки совершенно обеспечены будут; через три дня я надеюсь непременно с вами соединиться и иметь удовольствие лично отдать вам всю должную справедливость».

Пройдя 260 верст и сделав только две дневки, граф Гудович не успел, однако же, соединиться с Несветаевым ранее, чем тот был атакован турками.

Остановившись при селении Караклисе, по ту сторону Арпачая, в семи верстах от Гумри, сераскир прислал сказать Несветаеву, чтобы он выходил с ним драться в открытое поле. Имея незначительные силы, Несветаев предпочел защиту Гумри полевому сражению, и тогда, 30-го мая, Юсуф-паша с 10,000 человек и 20 орудиями атаковал селение. С десяти часов утра и до семи пополудни длилось сражение; турки были отбиты, и сам сераскир потерял собственное знамя (Рапорт Несветаева графу Гудовичу, 30-го мая. №1017, дело № 36.). Отойдя назад и рассчитывая массою своих сил подавить малочисленный отряд русских войск, Юсуф-паша постоянно тревожил Несветаева, сосредоточивал свои силы и, дождавшись прибытия куртинцев, 5-го июня снова атаковал Гумри. В десять часов утра турки открыли канонаду из 20-ти орудий и двух мортир и поддерживали ее более часа, но без всякого вреда для наших. Не отвечая на выстрелы, Несветаев ожидал наступления, и спустя час турецкая конница охватила лагерь, но огонь застрельщиков принудил ее отступить. Атака неприятельской пехоты была более настойчива. Поражаемые картечным и ружейным огнем, турки ворвались в улицы, но были опрокинуты и прогнаны гренадерами Кавказского полка; повторенные ими атаки были также неудачны, и упорная борьба, продолжавшаяся до шести часов вечера, увенчалась славою русского оружия, лишившегося, однако же, до 100 человек храбрых, выбывших из строя. Потеряв более 200 человек убитыми, Юсуф-паша принужден был отступить на правый берег Арпачая и расположиться двумя [174] лагерями: один он устроил при Тихнисе, а другой — ближе к нам, в нескольких верстах от Гумри (Действия войск в Азиятской Турции (рукопись).). «Крайне жалею», писал Несветаев генерал-маиору Портнягину, по окончании сражения (От 5-го июня. Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 951.), «что вы ко мне не поспели на сегодняшний день; я от Юсуф-паши так сильно был атакован со всех сторон, что атака его продолжалась с десяти часов утра до шести пополудни. Должен благодарить Всевышнего: Он меня хранит, и за скоростию ничего вам более писать не могу, но только могу сказать без лести, что он в третий раз уже от меня со стыдом отступает, не моими распоряжениями, но угодно Всевышнему меня хранить».

На третий день после отбитой атаки прибыл граф Гудович с своим отрядом и расположился у разоренной деревни Кунах-кран, в шести верстах от Гумри и в десяти от авангардного лагеря сераскира. Трудный пятнадцатидневный поход через Шурагельские горы, при непогоде, утомил солдат, и главнокомандующий вынужден был дать несколько дней отдыха. Пользуясь временным затишьем и зная о прибытии к Гумрам графа Гудовича с отрядом, Юсуф-паша отправил в Эривань посланного с просьбою, чтобы эриванский хан содействовал ему в изгнании русских из Грузии и окончательном их истреблении. Карский Мамед-паша также писал письма Будаг-султану артикскому и своей сестре (жене Джафар-Кули-хана), в которых предлагал передаться на сторону турок, или, по крайней мере, по прежнему знакомству и родству, сообщать сведения о числе, составе и положении русских войск. Не довольствуясь теми силами, которые были в его распоряжении, Юсуф-паша разослал повсюду приказания о сборе новых ополчений и, оставаясь все время в том же лагере, укреплял его батареями и ретраншаментами. С прибытием подкреплений, в турецком лагере насчитывалось более 20,000 человек с 25 пушками и двумя мортирами (Всеподданнейший рапорт графа Гудовича от 20-го июня 1807 г, № 11.). Граф Гудович мог противопоставить [175] неприятелю только 6,774 человека, считая в томе числе отряд Несветаева и войска, расположенные в Шурагельской провинции (Всепод. рапорт гр. Гудовича, от 15-го ноября, № 15.).

После личного обозрения неприятельского лагеря, главнокомандующий решился перевести, ночью, за реку Арпачай девять баталионов и атаковать сераскира в правый его фланг и тыл, с тою целью, чтобы отрезать ему отступление к Карсу. Одновременно с этим, генерал-маиор Несветаев должен был выйти из Гумров, с тремя баталионами пехоты и двумя казачьими полками, и атаковать лагерь с фронта. Желая же ввести неприятеля в заблуждение о действительном направлении атаки и показать, что намерен произвести наступление на левый фланг лагеря, граф Гудович двумя большими партиями пытался, в виду турок, перейти реку Арпачай в 10 и 14 верстах выше лагеря. Хотя в этих местах Арпачай каменист, вязок и имеет крутые берега, но турки вдались в обман и приготовились к отражению русских.

Временем для атаки было назначено утро 17-го июня, но проливной дождь, с градом и сильным ветром, заставил отложить исполнение до следующего дня. К вечеру погода прояснилась, и граф Гудович перед сумерками приказал расставить казачью цель, по направлению предстоящего движения, но не по дороге, а по ближайшим каменистым тропам. Оставив в Гумрах обоз и отряд генерал-маиора Несветаева, главнокомандующий, по пробитии вечерней зори, ночью с 17-го на 18-е июня, двинулся по направлению расставленной казачьей цепи.

Предназначенные для атаки войска были разделены на три действующих каре и четвертое резервное. В первом каре, под начальством генерал-лейтенанта барона Розена, было два баталиона Кавказского и Херсонского гренадерских полков; во втором — генерал-маиора Титова, два баталиона Херсонского гренадерского полка в третьем — генерал-маиора Портнягина, по два баталиона 9-го и 15-го егерских полков и, наконец, в резервном каре маиора Ушакова, баталион Кавказского гренадерского полка. При каждом из действующих каре было по [176] одному донскому казачьему полку и по 50 егерей лучших стрелков, а при резервном находились три эскадрона Нарвского драгунского полка и сотня линейных казаков.

Пройдя левым флангом шестнадцать верст вниз но Арпачаю, русский отряд встретил неприятельские пикеты в большом числе, расставленные по левому берегу реки. Татары-лазутчики еще накануне дали знать Юсуф-паше, что в предстоящую ночь русские атакуют его лагерь. Не зная ни времени, ни направления, в котором будет поведена главная атака, сераскир поставил в ружье все свои войска и окружил лагерь густою цепью пикетов. Один из таких пикетов, в 200 человек, прежде других заметил приближение наших каре. Казаки бросились было на него, захватили нескольких человек турок, но остальные успели, переправившись через реку Арпачай, известить Юсуф-пашу об угрожающей опасности. Не желая допускать атакующих в свой лагерь, сераскир двинулся им навстречу. Взяв анатолийские войска, считавшиеся лучшими, и приказав остальным следовать за ними, Юсуф переправился через Арпачай и окружил отряд графа Гудовича. Последний, видя приближение неприятеля, остановился, поставил действующие каре в первой линии, а резервное во второй, так что оно могло производить перекрестные выстрелы с средним и левым каре (См. прилагаемый план сражения.).

Открыв огонь из всех своих орудий, турки, прежде всего, бросились на среднее и левое каре, но были отбиты, и тогда Юсуф-паша атаковал правое каре, стараясь обойти его с тыла. Граф Гудович лично повел среднее каре во фланг сераскиру. Это движение, удачное действие артиллерии и молодецкая атака кавалерии и донских казаков решили участь сражения. Видя замешательство своих подчиненных, постоянное стремление русских перейти через реку и, наконец, получив известие о движении Несветаева с фронта, Юсуф-паша приказал отступать за Арпачай, опасаясь быть отрезанным генералом Несветаевым. После [177] упорного боя, продолжавшегося семь часов, победа была решена, и турки обратились в бегство.

Выставив на берегу Арпачая всю свою артиллерию, обстреливавшую бегущего неприятеля, граф Гудович приказал переправляться через реку. Турки не препятствовали нашей переправе, и сам сераскир, оставив передовой лагерь, бросился во второй. Граф Гудович послал часть войск на авангардный лагерь, а с другою, большею, пошел в обход, стараясь отрезать туркам карскую дорогу. Видя, что русские, миновав первый лагерь, двигаются на расположенный у Тихниса, Юсуф-паша не выждал нападения и отступил к Карсу. Беспорядок в турецком лагере, поспешность отступления или, лучше сказать, бегства, дошли до того, что сераскир не успел сесть на лошадь и бежал две версты пешком. Неприятель потерял более 1,000 человек убитыми, оба лагеря, в которых оставил десять пушек, две мортиры, много припасов и снарядов; прочие орудия, при переправе через Арпачай, были брошены в реку, откуда и вытащены нашими солдатами. Наша потеря заключалась в 2-х штаб-офицерах и 12-ти нижних чинах убитыми и 2-х офицерах и 66-ти нижних чинах ранеными (Всеподданнейшие донесения графа Гудовича 20-го июня, 29-го июля и 15-го ноября 1807 года.).

Посланные Аббас-Мирзою с окрестных гор любовались, как бежали турки, преследуемые нашими войсками, и наследник персидского престола с сожалением узнал о поражении Юсуф-паши, которого считал даровитым полководцем. Расположившись в 35-ти верстах от поля сражения, с отрядом в 12,000 человек, Аббас-Мирза выжидал, чем кончится столкновение графа Гудовича с сераскиром, и когда получил известие о победе, одержанной гяурами, то предпочел, не соединяясь с турками, отступить к Нахичевани. Только нерешительности персиян и отсутствию у них военного такта мы обязаны тем, что незначительный отряд русских войск, действуя наступательно и встретившись со всею неприятельскою армиею, мог одержать блестящую победу, кончившуюся совершенным рассеянием турецкой армии. Остатки ее, вместе с Юсуф-пашою, заперлись [178] в Карсе, и турецкий главнокомандующий разослал повсюду приказания о сборе новых войск. Пользуясь впечатлением одержанной победы и зная, что в 45-ти верстах от нашего лагеря, в Карском пашалыке, в довольно сильной турецкой крепостце Магизберде, находятся большие запасы провианта, граф Гудович отправил туда отряд из 500 человек пехоты и 300 казаков, под начальством 15-го егерского полка подполковника Печерского. Не выждав приближения русских, турки «бежали стремглав в тайную калитку и скрылись в горы» (Всеподданнейшее донесение графа Гудовича 16-го июля 1807 года. Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 959.). В крепости было найдено шесть пушек, два фальконета и 300 четвертей пшеницы. Жители близлежащих селений были угнаны в горы, но Печерский успел, однако же, перевести на поселение в Шурагельскую провинцию 170 человек армян с их семействами.

Магизберд находился всего в двенадцати верстах от Карса, запершись в котором сидел Юсуф-паша, с остатками своего ополчения. Не смотря на превосходство своих сил, он не только не вышел навстречу небольшого отряда Печерского, но ушел из Карса и, отъехав восемнадцать верст, остановился лагерем. Получив же известие, что лишь незначительный отряд русских идет к Магизберду, он возвратился в Карс и более из него не показывался (Рапорт Несветаева графу Гудовичу 18-го июля 1807 года. Там же, № 1056.). Не имея средств к существованию, войска сераскира расходились в разные стороны по 10 и по 15 человек, и скоро в Карсе осталось не более 2,000 человек делибашей, на которых Юсуф возлагал всю свою надежду, думая, в случае нужды, употребить их и на усмирение волновавшихся жителей Карского пашалыка. Обремененные поборами и разоряемые расходившимися войсками, жители сами покидали селения, уходили в глубь Турции и сожалели, что русские не являются изгнать Юсуф-пашу из Карской области.

— Если бы Бог скорее послал к нам русских, говорили они, мы с охотою лишились бы Юсуф-паши, одолевающего нас всеми тягостями и изнурением. [179]

После совещания, почетные жители Карса отправили к сераскиру женщин с жалобою на свое тягостное положение. Женщины явились к Юсуфу с вопросом: отчего он не защищает их и не дерется с русскими? Оне требовали, чтобы сераскир, не отягощая жителей поборами, вышел с войсками из Карса, «а не то камнями убьют». Юсуф успокаивал прекрасный пол и уверял, что к нему немедленно прибудут свежие войска, и тогда он пойдет драться с русскими (Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 1061.).

Таковы были последствия арпачайской победы, вместе с донесением о которой граф Гудович просил уволить его от звания главнокомандующего на Кавказе. Еще в конце 1806 года, до разрыва с Турциею, он писал о том же министру иностранных дел. Человек подозрительный, но самолюбивый, граф Гудович считал себя обиженным тем, что заслуги его по усмирению волнений в ханствах Карабахском и Шекинском и действия в Дагестане не были оценены должным образом.

«Из почтеннейших сообщений вашего высокопревосходительства», писал он барону Будбергу (В собственноручном письме от 6-го декабря 1806 г. из Тифлиса. Архив Минист. Иностр. Дел, 1-13, 1806 г, № 2-й.), «я вижу и чувствую во всей силе милость и дружбу вашу, когда стараетесь утешать меня прописанием высочайшей апробации Его Императорского Величества распоряжений моих; но когда после нескольких успехов, с сохранением войск и казны Его Величества, которые хотя не приписываю я одному моему искусству и усердию, но и счастию, не удостоился я прямо получить высочайшее благоволение всемилостивейшего Государя, — каковые известно мне по делам часто получал покойный князь Цицианов и при бывших важных неудачах с потерею знатного числа войск и издержек, с тем, что я нашел все почти в беспорядке, — то и не могу не сокрушаться до бесконечности. Одна пружина, подкрепляющая мою старость и недуги, удостоиться получить Высочайшее благоволение, но когда не удостоен, то и считаю, что я и несчастлив, и служба моя не угодна почему, при столь трудном посте и тяжких трудах, опасаясь от душевного сокрушения и [180] больше ослабеть в силах моих и сделать от того, против воли моей и неограниченного усердия, какое упущение, покорнейше прошу вас, мой милостивец, довести сию мою печаль до сведения Всемилостивейшего Государя, что почту себе за особливое благодеяние».

Барон Будберг отвечал, что при тогдашнем положении дел не решается желание главнокомандующего довести до сведения Императора и просил графа Гудовича отложить свое намерение оставить край до более удобного времени. Последовавшие за тем обстоятельства: неудачные действия в Карском пашалыке и у Ахалкалак причинили графу Гудовичу еще большее душевное расстройство. Полагая, что неудачи эти будут иметь влияние при оценке заслуг его в арпачайском сражении, он повторил свою просьбу об увольнении от службы, но Император не изъявил на то своего согласия. Пожаловав графу Гудовичу звание генерал-фельдмаршала, Государь выразил желание, чтобы он до времени сохранил звание главнокомандующего. «Настоящее положение дел во вверенном вам крае», писал Император (В рескрипте графу Гудовичу от 12-го августа 1807 г. Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 22.), «требует прозорливого наблюдения вашей опытности, и начатые вами подвиги ожидают теперь столь же благоразумного окончания оных прочным миром. Я не сомневаюсь, что сии причины, если не убедят вас посвятить службе отечественной еще некоторое время, то, по крайней мере, не умалят вашего усердия и деятельности до тех пор, пока не приищется для замещения столь важного поста достойный по вас преемник».

IX.

Переговоры с персиянами о мире. — Перемирие с турками. — Происшествия в Имеретии. — Недоброжелательство царя Соломона. — Предположение об удалении его и устройстве временного управления в Имеретии. — Некомплект в войсках Кавказского корпуса. — Рескрипт Императора графу Гудовичу.

Арпачайское сражение, закончившее собою действия наши в Азиятской Турции, убедило персиян в невозможности открытой [181] борьбы с русскими. Представители этой державы сознавали, что если турки, имевшие лучшую боевую организацию, потерпели поражение, то им и нечего и думать об одержании в полевом сражении успеха над русскими войсками. Главнокомандующий не без основания мог предполагать, что последняя победа его значительно ускорит окончание переговоров с персиянами. Предположение это казалось тем более вероятным, что сношения наши с тегеранским двором не прекращались. В апреле 1807 года Аббас-Мирза писал графу Гудовичу, что на предложение России вступить в мирное соглашение, Персия выразила полную готовность, и с приезда маиора Степанова в Тавриз военные действия были прекращены, хотя, по словам принца, то время было весьма удобно «к продолжению враждебных действий».

Оставаясь и теперь при том убеждении, что для Персии весьма полезны мирные отношения к России, Аббас-Мирза обещал не препятствовать торговле, все недоразумения решать полюбовно через посредников, но присылку полномочных для заключения перемирия считал возможным и полезным только тогда, когда оба двора будут знать заранее предварительные условия мира: — «А потому спрашиваем Ваше сиятельство», прибавлял он (Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 810.), «на каких условиях дружбы вы просите свидания уполномоченных и какие предложения имеете вы в виду сделать нашему правительству, дабы, по получении объяснения на этот вопрос, два уполномоченных с нашей стороны и два с вашей приступили к заключению мира. А как ваше сиятельство перед сим нас известили, что со стороны вашего двора вы аккредитованы в делах дружбы двух держав, то прошу известить нас, какие имеете в виду условия для этой дружбы и какие имеете нам сделать предложения, могущие быть нами принятыми.»

Граф Гудович повторил свои условия, и вскоре после выступления к Ахалцыху, на границах турецких владений, прибыл к нему персидский посланный с ответом Мирза-Шефи на письмо, посланное с маиором Степановым. Не высказывая ничего решительного и определенного, визирь поручил своему [182] посланному, Мамед-беку, объясниться словесно с главнокомандующим и выведать, не согласится ли граф Гудович на установление старых границ, включая Кизляр и весь Дагестан во владение Персии.

— «Кизляр никогда не был границею Персии», отвечал Гудович посланному, «а Дагестан с давних времен независим. Ни Ага-Магомет, ни после него никто не имел Дагестана под непосредственною своею властью, но каждый из дагестанских владельцев управлял своею областью независимо и под покровительством России».

«Подобные претензии», писал главнокомандующий к Мирза-Шефи, «не могут споспешествовать доброму согласию и миру, перво с вашей стороны предложенному и столь полезному для Персии. Я даже полагаю, что предложение сие было не что другое, как ошибка вашего посланного, ибо ваше высокостепенство, как мудрый министр, провидящий пользы своего владетеля от союза с могущественнейшей державою, не сделали бы оного, ведая в совершенстве положение Дагестана, Грузии и других мест, находящихся под властью России, также и независимость оных персидским владетелям».

Персидскому посланному объявлено, что Россия всегда готова войти в мирные соглашения, но не иначе как на предложенных ею условиях. Петербургский кабинет предоставлял тегеранскому двору рассмотреть беспристрастно, какая польза может произойти от мирных сношений с Россиею и какая из европейских держав может быть более верным союзником Персии?

Более шестидесяти лет, как Персия, не имея государя, единодушно всеми признанного, находилась в беспрерывном волнении, и правительство этой страны не могло не желать прекращения этих беспорядков и утверждения внутреннего спокойствия. Кто же мог наиболее способствовать этому и пользы какой державы были наименее противоположны пользам Персии?

Турки искали союза и дружбы Баба-хана; помощь Персии им важна и необходима в собственном бессилии, но возможен ли был этот союз тогда, когда Персия всегда видела в турках своих злейших врагов, и история не представляет примера, [183] чтобы персияне соединились с турками? Когда Россия продолжала войну с Персиею, содействовали ли турки к прекращению этой войны? Теперь же, когда положение их крайне затруднительно, когда открывшеюся войною с Россиею и Англиею они стеснены со всех сторон, турки ищут союза, чтобы вместо себя выставить на кровопролитие народ персидский. Они ищут союза, но и до сих пор лучшие персидские провинции, Баязет, Эрзерум, Багдад, Басора и другие, остаются во власти турок.

Другим союзником для властителя Персии являлись французы, которые, с обычным своим увлечением, не задумались обещать войска, артиллерию и миллионы денег; но военная помощь их в то время была делом невозможным, а денежная более чем сомнительным. Франция вела войну с целою Европою, тогда как Россия воевала с французами не за себя, а за своих союзников. «Итак, не от нее ли зависит», писал граф Гудович (В письме к Мирза-Шефи от 9-го мая 1807 г. Ак. К. Ар. Ком. т. III, № 812.), «прекратя войну в одной стороне, обратить силы свои в другую? Но выгодно ли бы было сие Персии, ваше высокостепенство можете сами заключить. Еще присовокуплю: французы, коих прежние успехи остановлены в нынешнюю войну мужеством и храбростию российских войск, могут ли подать Персии помощь, не имея к тому никакого средства, ибо ни с которой стороны им того сделать невозможно. На море их кораблей нет, да и появиться (они) не могут против английских наших союзников, которые флот их истребили, а сухим путем все земли Порты Отоманской по Дунай нашими войсками заняты. По той же стороне Дуная соединенные наши войска с Черным Георгием, взявшим уже Белград, совершенным к тому препятствием служат. Сверх того, Бонапарте, потеряв свою армию против наших войск в прусском владении на баталии при Прейсиш-Эйлау, не может уже ничего отделить и должен сам себя укреплять, дабы вовсе не погибнуть, и три раза уже величайшему в свете Государю Императору предложено о мире».

Самым искренним и естественным союзником Персии была [184] Россия, более 250 лет находившаяся в постоянных сношениях с тегеранским двором. Петр Великий объявил войну не шаху персидскому, а бунтовщикам, восставшим против законной власти, стеснявшим и причинявшим нашей торговле убытки, вознаграждение которых зависело от одного оружия.

Министр иностранных дел просил главнокомандующего (В письме от 21-го апреля 1807 г. Акты Кавк. Арх. Ком. т. III, № 809.) внушить персиянам, что виды России всегда клонились к тому только, чтобы восстановить низверженный в соседней земле порядок, а с ним вместе и обоюдную торговлю. «Доказательством тому служит то, что коль скоро шах Надир утвердил в Персии единоначалие, то Императрица Анна Иоанновна заключила с ним союзный трактат и уступила все завоевания, до толе остававшиеся под залогом у России. По смерти шаха Надира неустройства в Персии увеличились и довели торговлю до конечного разорения; если бы сие можно было предвидеть, то, конечно, лучше бы было для нас оставить за собою Решт, Баку, Дербент, нежели променять оные на некоторые условия в пользу торговли, из коих ни одна не было выполнено. Наконец, Россия, не видя постоянства и благонадежности в сношениях своих с разными персидскими ханами и претерпевая по торговле беспрестанные убытки, должна была приступить к усмирению дагестанских владельцев силою оружия, дабы прекратить наглые их поступки.

«Вот начало и предмет продолжающихся доныне военных действий; но и в сем неприязненном положении Россия, не желая наносить сугубого вреда Персии, содержит в Грузии такое только число войск, какое нужно для пограничной стражи. При первом обнаружении желания Персии о прекращении вражды, российский двор изъявил чистосердечное с своей стороны согласие на вступление в мирные переговоры. На сем дела наши остановились.

Уступка, требуемая Россиею от персидского правительства, признавалась необходимою для утверждения прочной границы, [185] следовательно и дружественного соседства. С другой же стороны, уступка эта не могла считаться ни тягостною, ни унизительною для Баба-хана, ибо все владения, лежащие по сю сторону Куры и Аракса, не состояли действительно и бесспорно под его властию. Напротив того, утверждение власти его в остальных частях Персии и признание его шахом весьма важные представляет выгоды, как для него самого, так и для всего его потомства. Оставляется теперь им самим на рассуждение, кто может удобнее доставить им все сии выгоды — турки, французы или российский Император».

Баба-хан видимо склонялся на сторону последнего, но там, где деньги и подкуп руководят совестью и поступками людей, там убеждения часто не имеют места, и дела идут противно здравому рассудку. Персидское правительство желало примирения с Россиею, но происки французов и старание турок задерживали окончательное решение Баба-хана. Он не давал никакого ответа маиору Степанову и, в то же время, вел переговоры в Париже. Последствием его сношений с Франциею было заключение, в замке Финкенштейн, союзного договора, подписанного 4-го и ратификованного 10-го мая 1807 года. По этому договору Наполеон гарантировал не только целость владений Персии, но и обещал возвратить ей Грузию (В § 3-м трактата говорилось: «Sa majeste l'empereur des francais reconnait la Georgie comme apartenant legitimement a sa mageste l'empereur de Perse. § 4. Il s'engage a faire tous les efforts pour contraindre la Russie a l'evacuation, de la Georgie et du territoire persan: cette evacuation sera constamment l'objet de sa politique et de toute sa sollicitude».) и прочие владения, некогда принадлежавшие Персии, а потом занятые русскими войсками. Взамен того, Баба-хан обещал прервать сношения, как политические, так и коммерческие с англичанами и завести войска по европейскому образцу, для чего император Франции должен был прислать ему учителей, пушки и ружья (Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-13, 1807-10, № 1.).

Многие лица, стоявшие во главе управления Персиею, не верили в прочность этого союза и в исполнение обещаний Наполеона. Мирза-Шефи, в разговорах со Степановым, неоднократно [186] уверял его, что союз с Россиею, более всякого другого, обращает на себя внимание тегеранского двора (Граф Гудович барону Будбергу 27-го мая. Акты Кавк. Арх. Ком, т. III, № 813.). В этом отношении верховный визирь имел многих последователей среди своих соотечественников, разделявших его убеждения и, преимущественно, среди лиц, искренно преданных своему отечеству и заботящихся об его пользе.

— Баба-хан, говорили они, по покорении Ирана, т. е. большей части Персии, всенародно провозглашен шахом. Государю нашему весьма желательно быть в союзе с вашим Государем, но вы сему упорствуете и лезете в наши земли без всякой причины., — вот что горько и досадно (Там же, № 814.).

Отпуская маиора Степанова, персидское правительство отправило вместе с ним Багир-Бека, который и прибыл в лагерь графа Гудовича вскоре после арпачайского сражения. Он точно также не привез ничего решительного, а передал только, что со стороны Персии для трактования о мире уполномочен Аббас-Мирза. При этом, посланный объявил словесно, что тегеранский двор готов заключить мир, лишь бы условия его были выгодны для обеих держав. Зная, что Франция и Турция стараются отклонить Баба-хана от мирных соглашений с Россиею, граф Гудович старался убедить посланного в том, что союз с этими державами не может принести Персии никакой пользы.

— Французы, говорил он, и в особенности, турки, уговаривают персиян вести войну против нас, чтобы выставить персидские головы вместо своих. Вы сами видите, как слабы турецкие силы и как испуганы после разбития. Союз с ними, кроме вреда и кровопролития, никакой пользы принести вам не может напротив, гораздо для вас выгоднее и полезнее быть в союзе с русским Императором. Миром с Россиею вы много выиграете, а если не согласитесь на перемирие, то кровь ваша польется реками. Большое число ваших ополчений меня не пугает, а чем больше будет у вас войска, тем будет [187] гибельнее для вас, потому что тогда ни одна русская пуля не минует ваших куч, а пушечное ядро вместо одного убьет десять. Вы настоящей драки еще не видали, ибо я разбил турок без всякой потери (Гудович Будбергу, от 16-го июля 1807 г., № 178. Арх. Мин. Ин. Дел, 1-10, 1806-14, № 3.).

Победа над турками склонила было персидское правительство на нашу сторону, и Аббас-Мирза, поздравляя графа Гудовича с столь счастливым для него происшествием, снова высказывал желание вступить в мирные соглашения с Россиею. Составив проект перемирия, главнокомандующий отправил его, при письме мирзе Безюрку, с капитаном Вологодского мушкетерского полка Дублянским. Не понимая разницы между словом мир и перемирие, Аббас-Мирза спрашивал только, что они теряют и что выигрывают при мире. Граф Гудович отвечал, что мир без перемирия невозможен, и что сначала необходимо заключить перемирие, по которому должны быть прекращены военные действия, а затем уже приступить к переговорам о мире. Главнокомандующий предлагал прекратить военные действия с обеих сторон, и до заключения мира все области, занятые русскими войсками, оставить в ведении России, с тем, чтобы персидские войска не переходили на левый берег реки Аракса. Перемирие должно быть подписано главнокомандующим, вместе с Аббас-Мирзою, и разменено на границе между Гумри и Эриванью (Письмо графа Гудовича мирзе Безюрку 7-го июня, № 177.).

Персияне не отвечали на предложенные условия, и по всему видно было, что хотели выиграть время. Не теряя надежды на содействие турок, они, вместе с тем, ожидали уведомления от посланного в Париж мирзы Юсуф-бека, и надеялись, что Наполеон исполнит те чрезвычайные обещания, которые были им даны Персии. Ожидания тегеранского двора не осуществились. Подписанный 25-го июня 1807 года тильзитский мир прекратил вражду России и Франции, изменил отношения Наполеона к Персии, и страна эта на некоторое время была предоставлена собственным средствам. [188]

По тильзитскому миру, Наполеон, между прочим, принял на себя посредничество в примирении России с Портою. В числе статей договора, относившихся к России и Турции, постановлено было немедленно прекратить военные действия на суше и на море между русскими и турецкими войсками во всех тех местах, где получено будет официальное известие о подписании настоящего (Тильзитского) трактата (Полн. Собр. Зак. т. XXIX, № 22584.). Отправив курьера в Константинополь, Наполеон, в то же время, предложил великому визирю остановить военные действия, до получения распоряжений Порты. Император Александр повелел графу Гудовичу сделать то же самое, и сообщить о том Юсуфу-паше (Отношение барона Будберга графу Гудовичу 30-го июня 1807 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-13, 1806-15, № 3.). После взаимных переговоров главнокомандующего с сераскиром, в селении Узум-Килиши, 2-го сентября, было заключено перемирие уполномоченными: со стороны России генерал-маиором Титовым, а со стороны Турции эрзерумским двухбунчужным Али-пашою (Всепод. донесение графа Гудовича 8-го сентября 1807 г. Там же, 1-13, 1806-8, № 9.). По заключенным условиям положено: не приступать обеим сторонам не только к неприятельским действиям, но и к хищничествам; войска обеих сторон должны оставаться в тех местах, где теперь находятся: русские — не переходить речки Арпачая, а турки — на правый берег реки Карса. Жителям Карского пашалыка предоставлено право оставаться в своих селениях без «всякого помешательства и обид», но переезжать границы обеих держав не иначе, как с билетами пограничных начальников. Жалобы и претензии постановлено разбирать на границах уполномоченными, и ранее трех недель, со дня объявления, обе стороны не имели права возобновлять военных действий.

Перемирие с турками прекратило открытую вражду между двумя воюющими державами, но не уничтожило тех тайных интриг и постоянно враждебных стремлений, которые употребляла Порта к восстановлению против России не только мусульман, но и христианского населения вновь покоренных областей. [189] Вскоре после заключения перемирия, из Ахалцыха был пущен слух, что, в силу состоявшихся соглашений, Имеретия будет уступлена Порте Оттоманской. Слух этот сначала озадачил царя Соломона, и он — по характеру ребенок — не знал, что ему делать: радоваться или печалиться?

«Со всех сторон явно и гласно слышим», — писал он генералу Рыкгофу (От 17-го сентября 1807 года.), — «что будто бы всемилостивейший Государь помирился с султаном и мы остались за последним; сам капучилар-кехья ахалцыхского паши писал о том к нашему князю Джиджавадзе. Вы изволите знать, что капучилар-кехья первое лицо при паше, и он может знать всякое дело; он утвердительно пишет, что мы предоставлены султану».

Поджигаемый окружающею толпою приближенных и не имея личных убеждений, Соломон считал переход Имеретии под власть Турции делом решенным. Он объявил, что признает себя уволенным от подданства России, и хотя граф Гудович старался уверить его, что Россия, сохранив превосходство оружия над турками, не имеет надобности делать какие бы то ни было уступки; что о мире с турками нет еще и речи, а заключено одно только перемирие или условие о прекращении военных действий, но Соломон оставался при своем и не верил доводам главнокомандующего. Убежденный, что Имеретия поступает под власть султана, царь поддерживал постоянные сношения с Ахалцыхом и верил безусловно всем слухам, оттуда исходившим.

«Сегодня, 28-го числа», — писал он Рыкгофу (От 28-го сентября 1807 года.), — «явился к нам из Ахалцыха татарин, один из лучших поданных Селима-паши, в качестве посланца и вестника, доставив письма паши. По письмам видно и изустно он объявил, что при заключении мира (?) мы достались султану, равно и Крым; в Крым султан уже назначил хана. Сам паша пишет, что послы русского Императора, французского императора и английского царя прибыли к сераскиру (Юсуфу паше) с тем, чтобы, какие русские войска ни находятся в Ганже, или в Шуше, [190] или в Тифлисе, в Имеретии или в Кулеви, все собрать вместе и из Дербента отправить в Россию».

Мечтая о независимости, Соломон охотно верил всему, что могло осуществить его желание, и слухи самые нелепые казались ему достоверными. Письмо ахалцыхского паши было для него важным известием и неопровержимым доказательством. Будучи самым беспокойным соседом Грузии и злейшим врагом России, Селим-паша постоянно восстановлял имеретинского царя и, не признавая перемирия, заключенного между Россиею и Портою, содержал у себя лезгин, дозволяя им делать набеги в Карталинию. Поддерживая открытые и тайные сношения с Соломоном и обещаясь содействовать изгнанию русских, Селим подвинул свои войска к пределам имеретинского царства. Остановившись в урочище Тавли-вике, турки заняли все дороги, с целью не пропускать никого в Имеретию, за исключением католика Давида, служившего посредником в переговорах царя с ахалцыхским пашою. Результатом этих переговоров было то, что Соломон, приказав князьям и дворянам готовить войска, требовал вывода русских из Кутаиса.

— Тысячу раз мы объявляли, — говорил он генералу Рыкгофу, — что нет нашей воли, чтобы войско стояло в Кутаисе, или хоть один солдат там был. Если не выведете его из Кутаиса, то мы не в силах служить вам.

Соломону было объявлено, что русские войска необходимы в Имеретии и содержатся там для охранения особы царя и его собственной безопасности.

— Нет, г. генерал-аншеф, — отвечал Соломон, — они стоят не для охранения моей особы, а для разорения до основания дома моего. Усердная моя просьба есть та, чтобы из Кутаиса вывесть войска, дабы против воли нашей ничего противного не произошло, а ежели от отеческого вашего о нас благопопечения не получим удовлетворяющего мысль нашу ответа то воля ваша (Письмо Соломона графу Гудовичу, 24-го ноября 1807 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-10, 1803-11, № 4.). [191]

Граф Гудович писал царю, что войска ни в каком случае не могут быть выведены из Кутаиса, и один баталион должен непременно оставаться в городе (Письмо графа Гудовича Соломону, 28-го ноября 1807 г. Арх. Мин. Ин. Дел, 1-10, 1803-11, № 4.). Генералу Рыкгофу приказано соблюдать всю военную осторожность и не выпускать из вида поступков. Соломона, стараясь разузнавать о тех связях и сношениях, которые он будет поддерживать с пашою ахалцыхским. Сношения эти хотя и затихли временно, но имеретинский царь не переменил своего поведения. Он удалил преданного нам салтхуцеса князя Зураба Церетели, назначил вместо него князя Растома Нижерадзе и окружил себя лицами, неприязненными России, старавшимися восстановить его против обязанностей верноподданного. Собственно говоря, и князь Зураб Церетели был предан нам не из чистого желания пользы своему отечеству, а потому, что, при тогдашнем положении дел, считал это более выгодным и сознавал, что борьба с столь могущественным противником, каким была Россия, невозможна. Побывав в Петербурге, в звании имеретинского посла, князь Зураб Церетели был, можно сказать, единственным человеком в Имеретии, который знал, что такое Россия; царь же Соломон и его приближенные не имели о ней ни малейшего понятия. Считая себя достаточно сильным, чтобы бороться с таким противником, надеясь на помощь ахалцыхского паши, Соломон прекратил сношения с русскими властями; редко отвечал на письма главнокомандующего, а если отвечал, то весьма резко и в каждом письме непременно прибавлял требование о выводе войск из Кутаиса. Все это не подавало никакой надежды, чтобы царь обратился к своим обязанностям, и чтобы можно было когда-нибудь иметь в нем надежного вассала. «К тому же», — писал граф Гудович (Графу Румянцову, 4-го декабря, Акты Кав. Арх. Ком, т. III, № 270.), — «такое малое царство, не составляющее княжества, кажется, недостойно называться царством и царь царем, живущий по образу черкес. Для спокойствия и безопасности того края, также и войск, в оном расположенных, я надежнейшим средством признаю, чтобы царя Соломона вовсе [192] удалить от управления Имеретиею, как скоро удобный случай предстанет».

Последнее убеждение в необходимости удаления Соломона разделял и князь Зураб Церетели, человек самолюбивый и недовольный своим удалением. Уехав в свою деревню, он, по-видимому, не принимал никакого участия в совершающихся событиях. Изредка появляясь в Кутаисе, Церетели посещал царя и, стараясь держать себя как человек посторонний, зорко следил за происшествиями. В начале 1808 года он просил прислать к нему кого-нибудь для важных сообщений, но под каким-либо благовидным предлогом. Под видом объяснения о нуждах баталиона, стоявшего в Кутаисе, полковник Тарасов отправил к нему Белевского полка маиора Моизо (Рапорт полковника Тарасова генералу Рыкгофу 8-го января 1808 года, № 2.), а генерал-маиор Рыкгоф послал из Редут-Кале подпоручика Адиль-бея. Князь Зураб Церетели объявил посланным, что Соломон имеет намерение, при помощи лезгин, выгнать русских из Кутаиса; что лезгины собраны и расположены на имеретинской границе, в местечке Ачарах, и получают жалованье от царя, а провиант от паши ахалцыхского. Собирая с подданных деньги на содержание лезгин и собственных незначительных ополчений, имеретинский царь старался прервать сообщение Кутаиса с Грузиею и Редут-кале. При личном свидании с Рыкгофом, князь Зураб, подтверждая справедливость своих слов, говорил, что знает многое, но, завися от царя, не может быть вполне откровенен до тех пор, пока не будет обеспечен в своей безопасности. Салтхуцес намекнул при этом, что если царь не изменит своего поведения, то чтобы успокоить Имеретию, ему, князю Церетели, остается одно средство — возложить на себя правление и удалить Соломона. «Принимаясь за таковую важную исполнительность», — писал генерал Рыкгоф (Графу Гудовичу, от 18-го января 1808 г. Акты Кав. Арх. Ком, т. III, № 275.), — «в успехах своих не сомневается, но просит, между [193] прочим, об оказании ему пособий в нужном случае снабдить его воинским караулом».

Такое предложение не согласовалось с видами главнокомандующего, горьким опытом убедившегося, что замена законной власти пришельцами и людьми, не имевшими на то никакого права, не служила обеспечением спокойствия в крае. К тому же граф Гудович, при тогдашнем своем положении, не мог приступить к удалению Соломона, так как не имел возможности отделить ни малейшей части войск для усмирения внутренних волнений, неизбежных в Имеретии с переменою правительства. Как ни бесхарактерен был Соломон, как ни тяготились имеретины его правлением, царь все-таки имел многих приверженцев, которые, пользуясь своим влиянием, могли восстановить часть населения против русского правительства. Неустановившиеся еще окончательно мирные отношения наши к Турции и Персии и возможность одновременной борьбы с двумя неприятелями заставляли графа Гудовича, прежде всего, принять меры к обеспечению границ и к сохранению целости владений. Блистательное окончание кампании 1807 года не давало никакого права быть уверенными, что и в будущем наши действия будут точно также успешны. Граф Гудович понимал, что турки и персияне, собравшись почти в одном пункте, сами значительно облегчили действия русских войск; что поражением одних он успел устрашить других и что, при незначительности сил главнокомандующего, в этом сосредоточении и раздельности интересов двух неприятелей был залог нашего успеха в предыдущую кампанию.

Совсем другое могло произойти с открытием новых военных действий, если бы турки двинулись с двух сторон: от Карса и Ахалцыха, а персияне, переправившись, в то же время, через Аракс, вторгнулись в Карабаг или Елисаветпольский округ. В таком случае, положение главнокомандующего становилось весьма тяжелым и в особенности тогда, когда в полках, расположенных на линии и в Закавказье, был огромный некомплект, простиравшийся до 7,887 человек (В ноябре 1807 года недоставало в войсках 19-й дивизии: в драгунских полках: Владимирском 68 человек, Таганрогском 91, Нижегородском 99 и Борисоглебском 42; в мушкетерских полках: Казанском 524, Суздальском 226, Вологодском 442, 16-м егерском 178; в гарнизонных полках: Астраханском 733, Кизлярском 504, Владикавказском 823 и Моздокском 299 человек. В 20-й дивизии: в Нарвском драгунском 87, Херсонском гренадерском 321, Кавказском гренадерском 331, Кабардинском мушкетерском 440, Троицком 471, Тифлисском 440, Севастопольском 333, Саратовском 324, Белевском 442, 9-м егерском 262, 15-м егерском 316 и 17-м егерском 191. Всего 7,887 человек.). [194] Пополнить этот некомплект можно было или назначением рекрут, или командированием из России новых полков. Имея в виду, что рекруты успеют придти не ранее мая следующего года, т. е. позже чем может откроется кампания, и что они, как необученные, будут почти бесполезны, граф Гудович просил прислать на усиление его армии два пехотных полка с таким расчетом, чтобы они могли придти к марту месяцу. Независимо от этого, он просил разрешить ему взять с Кавказской линии один драгунский полк, а на его место прислать из числа полков, расположенных во внутренних губерниях России, и, наконец, приказать командировать в Грузию один казачий полк.

Предоставив перевод драгунского полка с линии в Грузию усмотрению самого главнокомандующего, Император не признал возможным усилить кавказскую армию отправлением новых полков из России. «Самое большое препятствие», писал Государь (Графу Гудовичу, в рескрипте от 14-то декабря 1807 г. Арх. Мин. Иностр. дел, 1-13, 1806-1808 года, № 9.), «к удовлетворению одного из требований ваших есть невозможность прибавить войск регулярных. Вам отчасти известно теперешнее положение дел в Европе и осторожность, с которою хранить должно границы и берега наши. Сие обстоятельство потребовало расположить армии в Финляндии, по берегам морей Балтийского, Белаго и Черного и в западных губерниях, да не малую часть войск держать в Молдавии, под командою генерал-фельдмаршала князя Прозоровского, так что около Москвы и в губерниях внутри государства не осталось ни пехоты, ни кавалерии, выключая некоторых гарнизонов. Вы сами [195] согласитесь, что такое расположение не дает способа отделить полки, наипаче в край столь отдаленный, какова линия Кавказская. Желая, однако же, усилить войска вашего начальства и сколь возможно преодолеть затруднения, хотя с некоторыми пожертвованиями, я признал за благо назначить такое число ратников милиционных, сколько составляет некомплект войск и количество требуемых вами в прибавку четырех полков пехотных и одного драгунского».

Невозможность подкрепить закавказские войска свежими полками заставляла главнокомандующего устройство имеретинских дел отложить до более удобного времени. Признавая возможным отправить на усиление войск в Кутаисе только один баталион 9-го егерского полка, граф Гудович просил Соломона не впускать в Имеретию лезгин, и быть уверенным, что сношения его с ахалцыхским пашою, кроме вреда, ничего хорошего принести ему не могут. Генералу Рыкгофу главнокомандующий поручил следить за поведением царя и, лаская князя Зураба Церетели, обратить внимание на лучшее укрепление Редут-кале (Предписание графа Гудовича генералу Рыкгофу, 30-го января, № 11.).

Движение баталиона 9-го егерского полка испугало царя имеретинского. Полагая, что войска посланы в Имеретию с тем, чтобы лишить его царства, Соломон снова прикинулся преданным России, вызвал к себе князя Зураба Церетели и отправил его с объявлением, что, оставляя свое недоверие, царь обещает быть верным подданным и оказывать все возможные пособия русским войскам.

Приехав в Кутаис, князь Зураб Церетели объявил полковнику Тарасову, что Соломон раскаивается в своих поступках и в доказательство своей верности готов выдать аманатов от всех княжеских фамилий (Предписание графа Гудовича генералу Рыкгофу 4-го февраля 1808 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. III, № 282.); но когда аманаты были потребованы, то царь отвечал, что пришлет их в том только случае, если будут удовлетворены все его претензии, будут заключены с ним новые и более выгодные для него [196] условия подданства и, наконец, когда Лечгум будет передан в его управление. Соломон писал, что намерен отправить четырех князей к графу Гудовичу с просьбою об удовлетворении его всеми обещаниями, данными покойным князем Цициановым (Рап. Рыкгофа графу Гудовичу, 8-го марта, № 51. Ак. К. А. К. т. III № 289.). Главнокомандующий отклонил это намерение и находил, что дальнейшее потворство всем претензиям и, в особенности, безграничному своеволию царя имеретинского было бы несообразно с достоинством русского правительства. Император Александр разделял это убеждение и, не смотря на затруднительное положение, в котором находился граф Гудович относительно назначения и распределения войск, повелел ему устранить царя Соломона от управления Имеретиею и со всем семейством и царевичем Константином выслать на жительство в Россию. При этом приказано объявить царю, что он получит такое же содержание, какое получают грузинские царевичи, его родственники.

В Имеретии предполагалось составить совещательное управление из преданнейших нам имеретинских князей и придать к ним одного русского чиновника или штаб-офицера, из числа находившихся там с войсками. Правление это, находясь под непосредственным наблюдением главнокомандующего, должно было именоваться «Временным правлением Имеретинской области» (Рескрипт графу Гудовичу от 10-го февраля 1808 г. Там же, № 286.).

Приступая к столь крутой мере, Государь поручал успокоить имеретин и уверить их, что с переменою правления каждый не только останется при прежних своих правах и преимуществах, но имеет право ожидать больших выгод, если сохранит верность России. В поощрение же туземного населения и в пример ему, преданный нам князь Зураб Церетели был произведен в полковники с жалованьем по 1,200 руб. в год. Сообщая о такой милости Императора, граф Гудович поручил Рыкгофу, чтобы он «с тонким искусством и самым неприметным образом» выведал, какого мнения князь [197] Зураб Церетели относительно перемены правления в Имеретии, и навел его на ту мысль, что в таком случае он мог бы занять первое место в совете.

Это последнее предложение было далеко не по вкусу Зурабу. Предлагая сам устранить Соломона, он рассчитывал принять правление на себя, быть первым лицом, управлять страною самостоятельно и независимо. Князь Церетели хотел заменить царя, а не быть на ряду с другими князьями и состоять только членом совета, ограниченного в своих действиях.

Сознавая невозможность удовлетворить своим честолюбивым видам, князь Зураб предпочел видеть Имеретию в том же положении, в каком она была. Он готов был теперь употребить все средства к тому, чтобы отдалить, по возможности, перемену правления в Имеретии, и, недавний противник, замышлявший против особы царя, он повел дела так, что скорее являлся сторонником Соломона, чем нашим. Удалившись в свое поместье, Зураб не высказывал окончательного мнения относительно будущего устройства дел своего отечества, и отправленный к нему, с рескриптом Императора, адъютант Каноненко не узнал действительных намерений Церетели. Приняв посланного весьма ласково, князь Зураб несколько раз поцеловал рескрипт и просил только, чтобы русские войска были поставлены в его имении и на турецкой границе, вблизи которой поселился и царь имеретинский.

Удалившись в селение Мухакруа, находившееся недалеко от границ с ахалцыхским пашалыком, Соломон снова просил графа Гудовича вывести войска из Кутаиса и очистить его дворец, занятый солдатами. Главнокомандующий отвечал, что войск вывести не может, потому что они необходимы для защиты Имеретии со стороны Ахалцыха, а дворец давно уже очищен. «Я это слышу с удивлением», писал Соломон (В письме от 11-го июня 1808 г.), «ибо когда дворца уже не существует, что очищено? Много раз я вам письменно заявлял, что мой царский кутаисский дворец ваше войско разрушило до основания и оно держало в нем [198] наложниц из служанок, отнятых у князей. Говорят, что в Кутаисе войско стоит для охранения города от опасности со стороны Ахалцыха. Но, во-первых, ни зимою, ни летом нет дороги отряду из Ахалцыха на Кутаис и не может быть; неприятель может угрожать имеретинским деревням разве только по карталинской дороге, со стороны Сурама. Во-вторых, в мое царствование еще не было нашей земле никакого изъяна от татар, да мы их и не боимся. Пишете вы, чтобы я представил аманатов; если у меня было в мысли или на словах представление аманатов, то вы или генерал Рыкгоф должны иметь о том мое письмо».

Отказавшись от данного обещания прислать аманатов, Соломон переехал в Вардцих, где имел свидание с турецким посланным. О результатах переговоров говорили разно: одни утверждали, что Соломон сам просил помощи турок и обещал поступить в подданство султана; другие — что паша ахалцыхский писал царю, что если он желает быть под покровительством Турции, а не России, то дозволил бы прибыть турецким войскам. Рассказывали, что посланный паши передал царю в подарок лошадь с серебряным убором и объявил, что султан, по обычаю, приготовил уже ему саблю, шубу и фирман (Рапорт Рыкгофа графу Гудовичу, от 26-го августа 1808 г. № 160.).

На запрос Рыкгофа Соломон не отвергал того, что паша присылал к нему посланного с объявлением, что на имя царя прислана от султана большая казна и милостивый фирман, которые приказано передать по назначению в том случае, если царь выскажет желание вступить в подданство Турции. Соломон уверял, что он отказался нарушить присягу, хотя русское правительство недостаточно ценит его приверженность. «Мы ожидали счастья», писал он Рыкгофу (От 30-го августа 1808 г. Акты Кавк. Арх. Ком, т, III, № 304.), «а вы вместо того унизили наше царство; мы пребываем в нестерпимой горести. Со стороны России мы сделались столь безнадежными на счет всякой милости и счастья, что уже столько времени ходатайствуем о [199] неоставлении в нашем престольном городе Кутаисе войска и о предоставлении нам нашего дворца, но когда и эта просьба не исполнена, то как мы можем питать надежду на другую милость и счастье. Будучи так оставлены и доверяясь собственно вам, мы теряем счастье со всех других сторон; вы и словом, и письмом, и клятвою обещаете нам счастье, а на деле мы видим противное: земли нашего владения, Лечгум и крепости от нас отобрали и отдали Дадиани; Кутаиса и дворца не уступаете нам, и столько уже лет мы терпим с нашею фамилией, зимою и летом, пребывание в других местах и селах. Какое еще может быть унижение свыше этого?»

Рыкгоф отвечал Соломону, что дворец в Кутаисе давно очищен; что он разорен его же собственными людьми; что войска расположены в городе по обывательским квартирам и вывести их невозможно. Он просил царя вспомнить, что, находясь в подданстве султана, он должен был платить дань, тогда как русский Император ее не требует. Рыкгоф высказывал сожаление, что царь не хочет приехать в Кутаис, а скитается по разным деревням. «Если бы вы», писал он (Акты Кав. Арх. Ком. т. III, № 306.), «все то оставя, имели пребывание свое во дворце, конечно, всегда бы были спокойны; но, вместо того, слушаете недельных и недостойных вероятия слухов, яко бы намерения наши есть о поимке вашего высочества, чего и в помышлении нельзя иметь. А посему-то видно вы и изволили сказать в некоторое время на мое письмо, что где только российские войска есть, то там уже вы не можете быть»,

Соломон не слушал советов, не ехал в Кутаис, а собирал войска и волновал народ. Окруженный большою свитою, он жил в труднодоступных местах, имел своих агентов в Грузии, и при первом известии о приближении русских войск переезжал на другое место. Переезды эти и поборы, связанные с обычаем жить на счет подвластных, были тяжелы для подданных, и в Имеретии образовались ре партии: одна — сторонников царя, а другая — из лиц, желавших пользы [200] отечеству, искавших мира и покоя. Интриги и борьба двух лагерей вели к доносам, ябедам и наговорам. По одному слову своих любимцев царь удалял от себя близких лиц и заменял их новыми, преследовал тех, которые казались ему недостаточно преданными, отнимал имения и отдавал их тем, которых считал в ту минуту своими сторонниками.

Такой образ действий усилил раздоры, развил личную вражду, и Имеретии грозила междоусобная война, предупредить которую можно было только коренным преобразованием всей системы управления. Сознавая всю необходимость удаления Соломона и имея на то повеление Императора, граф Гудович все-таки принужден был отложить устройство имеретинских дел до более удобного времени. Царь не согласился бы оставить добровольно свое отечество, а употребить против него силу было невозможно, в виду все еще не установившихся наших отношений к Турции и враждебного положения, в которое становилось персидское правительство.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том V. СПб. 1887