ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM V.

XVII.

Происки тегеранского двора среди мусульманского населения края. — Волнение в Кубинской провинции. — Действия наших войск. — Инструкция, данная полковнику Лисаневичу. — Поведение ширванского хана. — Письмо Тормасова Мустафе-хану. — Усмирение волнений в Кубинской провинции. — Появление грузинского царевича Левана в Осетии. — Волнения осетин. — Меры, принятые главнокомандующим к усмирению волнений и к поимке Левана. — Экспедиция в Осетию и результаты ее. — Бегство Левана в Имеретию. — Князь Зураб Церетели и его поведение. — Положение дел в Имеретии. — Преобразование в управлении. — Административное деление области. — Положение дел в Абхазии. — Письмо царя Соломона Тормасову и ответ на него.

Совокупные усилия персиян и турок возбудить против России вновь присоединенные к ней провинции не остались напрасными. Приступая к открытию военных действий, персияне употребляли все средства к тому, чтобы отвлечь наше внимание к различным пунктам и тем ослабить те силы, которые назначались нами для отражения внешнего неприятеля. С этою целью персидское правительство на собственные средства поддерживало волнение в Имеретии, отправило беглого грузинского царевича Левана (Сына царевича Юлона, выехавшего в Россию.) в Осетию, для возмущения туземного населения, и, наконец, старалось уговорить жителей Дагестана делать вторжения в наши провинции, прилегающие к Каспийскому морю.

Полагаясь на обещания тегеранского двора и пользуясь тем, что большая часть русских войск была отвлечена действиями против персиян и турок, бывший хан дербентский, Ших-Али, третий уже год живший в Дагестане, составил шайку разбойников и с ними производил беспокойства в Кубинской провинции. Тормасов поручил комендантам городов Баку, Кубы и Дербента объявить всем, что поймавший Ших-Али получит тысячу червонных, кто доставит его голову — 500 червонных, а те дагестанские владельцы, которые дадут ему у себя убежище, будут наказаны, как неприятели (Предписание Тормасова генералу Репину 2-го июня, № 83.).

Вместе с тем, главнокомандующий просил Мустафу-хана [372] ширванского уговорить Ших-Али покориться и приехать в главную квартиру, с полною уверенностью в своей безопасности. Но Мустафа-хан, показывая вид, что считает себя обиженным за то, что ему не дают никаких поручений, принялся за дело со свойственным ему двуличием. Он отправил в Кубу своего посланного, который объявлял народу, что прислан Мустафою для переговоров с Ших-Али о возвращении ему Кубинского ханства. Известие это произвело всеобщее волнение, пользуясь которым, бывший хан, с толпою дагестанцев, и преимущественно акушенцев, ворвался в кубинское владение. С появлением его, туземное население разделилось на две части: преданные нам беки перевезли свои семейства в кубинскую крепость, под защиту русских войск, а преданные Ших-Али уговаривали народ идти встречать своего бывшего хана (Рапорт маиора Писемского генералу Репину, 24-го июля, № 327.). Многие жители оставили г. Кубу, и в короткое время вся область, кроме Будугской волости, приняла сторону Ших-Али.

Бывший наиб, родная сестра которого была замужем за Ших-Али, был сменен и на его место предполагалось назначить Джехангир-хана, обещавшего поймать или убить виновника всех возмущений в Кубинской провинции. Отправляя Джехангир-хана в Кубу, Тормасов обещал назначить его ханом с теми же правами, которыми пользовались ханы шекинский, ширванский и карабагский (Предписание Тормасова генералу Репину, 18-го августа, № 786.). Таким назначением думали убедить кубинцев, что Ших-Али никогда не будет их ханом, хотели дать им образ правления, к какому они привыкли, и, наконец, приобрести возможность содержать в Кубинской провинции меньшее число войск, так как, по предположению, новопоставленный хан будет всеми мерами противодействовать всякого рода беспорядкам и волнениям (Тоже, Лисаневичу, 14-го сентября, № 906.).

Довольно обширное кубинское владение защищалось в то время двумя баталионами Севастопольского полка, из которых один баталион составлял гарнизон крепости, а другой — охранял провинцию. Такого числа войск, очевидно, было недостаточно для [373] поддержания спокойствия и изгнания мятежников; усилить же войска присылкою новых из Баку или Дербента было невозможно, так как там было всего по одному баталиону среди населения сомнительной преданности.

В виду столь затруднительного положения, Тормасов приказал объявить народу, что Ших-Али ни в каком случае не будет возвращено ханство, но будет испрошено прощение, если он явится с покорностью. На последнее заявление бывший хан отвечал маиору Писемскому, что желает, чтобы русские войска без пролития крови были выведены из г. Кубы. Ших-Али писал ему, что имеет право на такое требование, «поелику Куба принадлежит моим предкам и мне более тысячи лет, а вы в ней, третий день завладев, со страхом держитесь, и чтоб я еще не смел того сказать — это мне очень смешно. Подумай, много ли ты своим разумом и рассуждением принес пользы своему Государю? Впрочем, я сие пишу единственно для того, чтобы не остаться впредь виновным против Государя Императора».

Возлагая большие надежды на ежедневно возраставшее число своих приверженцев и на помощь персиян, Ших-Али, в начале августа, подошел к г. Кубе и окружил ее. На помощь малочисленному гарнизону был отправлен из Баку плац-маиор Левицкий, которому приказано, по прибытии в Кубу, принять общее начальство над войсками, оставить часть их в крепости, а с остальными выйти в поле, разбить мятежников и восстановить спокойствие в Кубинской провинции (Рапорт генерала Репина Тормасову, 10-го августа, № 1015.). От Джафар-Кули-хана шекинского Тормасов требовал, чтобы он отправил тысячу человек своей конницы через Хиналугскую гору, на соединение с нашим отрядом, в г. Кубу. Через эту гору было весьма трудно пройти нашим войскам, и Ших-Али, не ожидая с этой стороны нападения, мог быть атакован врасплох, разбит или захвачен в плен.

Двигаясь от Хидыр-зиндского поста, Левицкий вскоре встретил толпу мятежников. На вопрос, что они за люди? получил в ответ, что про то знают их беки и Ших-Али. Толпа [374] стала увеличиваться и скоро достигла до 300 человек. Заняв высоты, лежавшие на пути следования нашего отряда, приверженцы Ших-Али открыли огонь и хотя тотчас же были прогнаны, но, рассыпавшись в разные стороны, преследовали наш отряд до р. Гилгин, где Левицкий расположился на ночлег. Поутру 13-го августа перед лагерем появилось до 2,000 человек пехоты и конницы, занявших все высоты. По указанию бакинцев, бывших при отряде, Левицкий двинулся дорогою, лежавшею вправо от гор; неприятель напирал на отряд с правой стороны и заставлял его часто останавливаться, чтобы отразить нападение.

Подвигаясь далее, Левицкий встретил ров, за которым, по показанию начальника отряда, собралось до 3,000 человек мятежников (тысяча пеших и две тысячи конных). Имея в своем распоряжении только 120 человек пехоты, 40 казаков и одно орудие и будучи окружен многочисленным неприятелем, Левицкий счел невозможным переправиться через ров и решился возвратиться в г. Баку. Отступление русского отряда было большим торжеством для кубинцев, преследовавших Левицкого с криками: «да здравствует хан!» Таким образом, с Кубой было прервано всякое сообщение, и бакинский комендант, генерал Репин, просил главнокомандующего об отправлении в Кубу баталиона егерей, баталиона мушкетеров и половины казачьего полка. Хотя в г. Кубе и были сосредоточены оба баталиона Севастопольского полка, достаточно сильные, чтобы отразить нападение неприятеля, но гарнизон этот имел продовольствия только на август месяц. Помощи же от ханов шекинского и ширванского ожидать было нечего: ни тот, ни другой не оказывали никакого содействия.

Приписывая волнение в Кубе легкомыслию народа, Тормасов удивлялся малодушию начальников, запершихся в крепости с двумя баталионами, тогда как, по его словам, одного баталиона было бы достаточно для защиты города, жители которого были обезоружены, а другой баталион мог действовать наступательно. Главнокомандующего более всего заботил недостаток продовольствия, и он обвинял в том генерала Репина, не принявшего мер к доставлению провианта из Баку или Дербента при [375] самом начале волнений. Теперь же снабжение кубинской крепости провиантом было делом крайне затруднительным, точно так же как и посылка войск, просимых генералом Репиным. Имея сам весьма мало войск, Тормасов не мог отделить их для усмирения Кубинской провинции. Необходимо припомнить, что в это время одна часть войск была направлена против царя Соломона и помогавших ему турок, другая находилась в Карталинии против ахалцыхского паши, с которым соединилось до 8,000 персидских войск, третья — в Памбаках, против полчищ Аббас-Мирзы, который, по известиям, находился в Эривани, и, наконец, четвертая, менее чем в два баталиона, защищала шекинскую, елисаветпольскую и шамшадыльскую провинции. Сам главнокомандующий имел в своем распоряжении только четыре баталиона, с которыми и занимал центральную позицию, чтобы прикрыть с одной стороны Тифлис, а с другой — Казахи и двинуться туда, где будет более опасности.

Между тем, волнение в Кубе усилилось на столько, что Тормасов, не смотря на малочисленность своих сил, принужден был приказать генерал-маиору Небольсину отправить из Елисаветполя одну роту Троицкого мушкетерского полка, с тем, чтобы она, следуя через г. Нуху и соединясь там с тысячью человек шекинской конницы, двинулась через Хиналугскую гору. В то же самое время находившемуся в Карабаге полковнику Тихановскому приказано взять две роты егерей с одним орудием и, следуя в Кубу, по дороге присоединить к себе по одной роте с орудием из Баку и Дербента. Пробившись в Кубу и оставив один баталион в составе гарнизона крепости, полковник Тихановский с остальными войсками должен был или схватить Ших-Али, или выгнать его из кубинских владений (Предписание Тормасова генералу Репину, от 22-го августа, № 168.).

Выступив по назначению, Тихановский 18-го сентября дошел до р. Сумгаит, а 20-го числа — до караван-сарая Догумли, близ горы Беш-Бармак, где получил уведомление от [376] Джехангир-хана, командовавшего шекинскою конницею, что, по выпавшему снегу, он скоро к нему присоединиться не может. Тихановский решился выждать прибытия шекинской конницы, но на рассвете 22-го сентября, верстах в шести от нашего лагеря, была замечена неприятельская партия в 200 человек, расположившихся по высотам. Желая остановить наши войска, кубинцы несколько раз атаковали отряд Тихановского, но каждый раз были отбиваемы. Поддерживая в течение двух дней перестрелку с неприятелем, Тихановский выждал здесь прибытия к отряду полковника Лисаневича, назначенного начальником войск, действовавших против Ших-Али-хана.

Зная решительный характер Лисаневича, его мужество, опытность в военном деле, знание местных обстоятельств, языка и обычаев народа, Тормасов счел необходимым отправить Лисаневича в Кубинскую провинцию и поручить ему усмирение восстания.

«Обратите все свое стремление, писал ему Тормасов (В предписании от 14-го сентября 1810 г. Акты Кавк. Арх.Ком, т. IV, № 1021.), первоначально на Ших-Али и его скопища, чтобы разбить оные, рассеять и выгнать из Кубинской провинции; особу же самого изменника и нарушителя общественного спокойствия Ших-Али приложите все тщание, чтобы или достать в наши руки или убить, не имея против него ничего священного, а кто сие исполнит, тот получит в награждение тысячу червонцев и чин с жалованьем или имение в Кубе, смотря по состоянию человека. Бога ради, не жалейте ничего, чтобы сие исполнилось, для будущего спокойствия в том краю и для спасения рода человеческого.

Совершив же сие, не останавливаясь, приведете в устройство Кубинскую провинцию, щадя и милуя покорных, наказуя и истребляя ожесточенных мятежников. Наипаче же старайтесь переловить главных зачинщиков мятежа или погубить их вовсе, так как и имущество их, кроме принадлежащих им крестьян, если оные будут покорны, ибо они должны поступить в казну». [377]

Имея основательную причину подозревать, что Мустафа-хан ширванский продолжает поддерживать свои сношения с Ших-Али-ханом, и зная, что Лисаневич лично знаком с Мустафою, главнокомандующий поручил ему разузнать о причинах неудовольствия Мустафы и передать ему письмо.

«Из содержания сего письма, писал Тормасов (От 12-го сентября 1810 г. Акты Кавк. Арх. Ком., т. IV, № 791.), которое прошу вас прочесть со всем вниманием, ваше превосходительство усмотрите, что пишу оное с прежними чувствованиями искреннего к вам благорасположения, которое душевно желал бы навсегда сохранить. Но прибавлю, однако же, со сродною мне откровенностью, что если кто из нас за добро платит злом и за сердечную откровенность — хитростями персидской политики, то пусть судит и наказует того сам Бог сердцеведец.

Если приближенные ваши, из коих я некоторых знаю, были причиною такой непонятной в вас перемены, то судите сами, добра ли они вам желают или зла? До сих пор вы, управляя ханством, Высочайше вам вверенным, сообразно обязанностям верноподданного, наслаждались мирным счастием, пользовались всеми своими правами и преимуществами, были спокойны и имели счастие приобресть обильные щедроты и благоволение Государя Императора. Вопрошаю притом вас дружелюбно: нарушен ли был когда-либо ваш покой со стороны российского правительства, которое всегда печется единственно о том, чтобы истинно верным людям устроять прочное счастие? Теперь же, когда злые ваши советники произвели в образе ваших мыслей перемену, скажите по совести, чувствуете ли вы себя спокойным и не ужасает ли вас будущее? Ибо я полагаю, что совесть есть наилучший судья и помощник ее, постельная подушка, всегда шепчет в ухо преступившему свои обязанности. Если любимцы ваши, а в душе их вам враги, поселили в вас мысль, что я хотел иметь с вами свидание во вред для вас, и привели мужественный дух ваш к недоверчивости, то я не им, а вам удивляюсь, что в сем случае оказали малодушие, поверив пустым головам, кои, устрояя вам вред, [378] основывают оный на каких-либо личных своих выгодах. Если сии же самые бессовестные советники ваши внушили вам, что дружба моя и приязнь, изъявляемые мною во всех моих к вам письмах, есть действие какой хитрости и нечистосердечное излияние чувствований моего к вам благорасположения, то сие явно доказывает уже или какие-либо вредные их виды против вас самих, или что они куплены неприятелями России и вашими собственными. Наконец, если некоторые из приверженцев Ших-Али, близкие к вам и мне известные, внушали вам мысль, неприметно его поддерживать или, наконец, воспользоваться разграблением Кубинской провинции, то последствия сего дела не могут быть благоприятны. Приведя теперь к окончанию военные дела с Персиею и против турок, я обратил уже к Кубе важную часть войск. Ших-Алия рассею, накажу кубинцев и отыщу вину сего мятежа. Прибавлю еще и то, что, как верный слуга Государя Императора, для пользы службы не послаблю ни отцу, ни другу.

Все те разглашения, какие вашими посланными, по моему согласию, к Ших-Али были сделаны, в превратном, однако же, виде, мне в совершенстве известны, так как и то, что внушаемо было самим кубинцам... Знаю, что ваше превосходительство скажете, что враги стараются вас оклеветать предо мною, но я врагов ваших знаю, и явных и скрытных, о коих вы сами неизвестны. Доносы их на вас или совсем не принимаю, или с чрезвычайною разборчивостью и не иначе, как исследовав верными путями Сношения ваши с изменником Селимом, зная вашу с ним дружбу и близкое родство, я всегда принимал с снисхождением, и хотя часто напоминал вам обязанности к Его Императорскому Величеству, однако же, скажу правду, смотрел на то сквозь пальцы, и простил бы оные, если бы не имел причины сомневаться, что тут действует в сношениях не одно родство, а есть может быть, другие замыслы.

На доведенные до сведения моего секретные советы ваши с некоторыми дагестанскими владельцами, на посольство ваше к султану Хусейну, в местечке Агаре, на посылаемых людей к изменнику Селиму и Ибраим-хану, на советы через ваших [379] доверенных людей, даваемые Ших-Али, на предложения, сделанные Сурхай-хану, мне известные, на донесения моих поверенных, кои повсюду у неприятелей России видят ваших посланцов, и самые перехваченные из Персии письма я равнодушно смотреть никак не мог, и имею неоспоримое право, победив неограниченную уверенность мою, на вас взять подозрение».

Не смотря на то, главнокомандующий давал еще раз случай Мустафе оправдаться в возводимых на него обвинениях и, в доказательство верности хана, требовал, чтобы он обратил часть своих войск «на поражение Ших-Али, на поимку его или на всеконечное его истребление».

Человек весьма строгой жизни, но подозрительный, Мустафа легко поддавался чужому влиянию. При объяснениях с полковником Лисаневичем он клялся, что невинен, и не только не имел никаких сношений с кубинцами, но предупредил полковника Тихановского о существовании волнения гораздо ранее, чем оно сделалось явным.

— Я считаю смешным, говорил Мустафа, обвинение меня в доброжелательстве врагу по крови, и если бы кто сыскался поймать или убить Ших-Али, я от себя дал бы тому 10,000 червонных.

Ширванский хан уверял Лисаневича, что никаких сношений ни с казикумухским владельцем, ни с дагестанскими обществами он не имеет. Мустафа не скрывал, однако же, что брат его Измаил имел сношение с Селим-ханом, но теперь, говорил он, эти сношения пресечены, и недовольный Измаил удалился в Кюру, чтобы оттуда пробраться в Персию. Мустафа клялся в своей верности и предоставил Лисаневичу взять ширванской конницы столько, сколько он пожелает. Лисаневич взял всего сто человек отборных, и писал Тормасову, что Мустафа, сколько бы ни интриговал против нас, не может быть опасен. «За всем тем, по недоверчивости его характера, нужно, полагаю я, издали надзирать через верных людей обращение его поступков, обласкивая между тем, сколько можно [380] более, дабы умягчить природное в нем упорство и недоверчивость».

Прибыв к отряду Тихановского и приняв начальство над войсками, Лисаневич, не заходя в г. Кубу, двинулся прямо против скопищ Ших-Али, находившихся в селении Эршели. Приверженцы бывшего хана защищались не долго, и Ших-Али, постепенно выбиваемый из занимаемых им укрепленных позиций, принужден был удалиться в Юхари-баш, место, укрепленное самою природою, с воинственным населением, составлявшим лучшее кубинское войско, весьма преданное Ших-Али. Преследуя по пятам отступавших, Лисаневич ринулся к Юхари-башу, но Ших-Али не выждал нападения и, переправившись через р. Самур, бежал в Табасарань, к зятю своему Абдула-беку.

Табасарань хотя и считалась в подданстве России, но подданство это было только номинальное. В действительности же страна эта была разделена между несколькими владельцами, друг от друга не зависевшими и несогласными между собою. Лисаневич двинулся по следам бежавшего и, переправившись через р. Самур, 25-го октября подошел к сел. Эрси, где заперлись приверженцы Ших-Али. Неприятель открыл огонь по приближавшемуся нашему отряду, но штыками был выбит из селения; Ших-Али бежал к акушенским лезгинам. Преследовать его в трудно проходимых горах и с малочисленным отрядом не было возможности, а потому Лисаневич, взяв присягу с табасаранцев, что они не дадут более убежища бежавшему хану, возвратился в г. Кубу (Рапорты Лисаневича, от 21-го октября и 9-го ноября, № 75 и № 126.).

С удалением Ших-Али, волнения в большей части Кубинской провинции были прекращены, сообщение Кубы с Бакою восстановлено и проезд в Дербент обеспечен.

Назначение Джехангира ханом кубинским было признано неудобным, так как, по донесению полковника Лисаневича (От 9-го ноября, № 122. Ак. Кав. Арх. Ком., т. IV, № 1026.), «беки и простой народ, из коих большая часть сунни, а хан [381] шиэ, не хотят его иметь ханом, а поставить его против желания народа значило дать пищу для новых волнений. К тому же народ привык отчасти к русскому правлению и, находясь под его охраною, не имел нужды, сверх платимых податей, уделять еще и на содержание хана. Все эти соображения побудили Лисаневича для управления Кубинскою провинциею учредить диван из трех беков, с жалованьем из местных доходов и под председательством старшего воинского начальника, которым на этот раз был оставлен полковник Тихановский.

Такими мерами Кубинская провинция была успокоена и Ших-Али должен был навсегда отказаться от мысли возвратить потерянное владение. Тегеранский двор не оказал ему никакого содействия и, заботясь о собственных интересах, оставил без поддержки и другого своего эмиссара, царевича Левана, отправленного в Осетию для поднятия туземного населения против России.

Народ, известный под именем грузинских осетин, составлял в то время население около 5,000 семейств, занимавших четыре ущелья, отделенные друг от друга высокими горами. По именам рек, протекающих по этим ущельям, осетины назывались: арагвскими, ксанскими, лиахвскими и нарскими.

С давних времен осетины находились в подчинении грузинских царей, управлялись поставленными царем лицами, преимущественно из грузинских князей. Впоследствии, некоторые князья успели сначала сделать эти назначения наследственными в своей фамилии, а потом, пользуясь различными обстоятельствами, обратили осетин в своих крестьян. Так арагвские осетины, по присоединении Грузии к России, были признаны казенными, но в 1806 году, по ходатайству князя Цицианова, пожалованы в потомственное владение князьям Эристовым. Лиахвские осетины принадлежали частию царю, а частью князьям Мочабеловым; с присоединением Грузии, царские поступили в казну, а прочие остались у своих владетелей. Нарские осетины считали себя независимыми и состояли в управлении избранных ими старшин. Живя в горах и занимаясь преимущественно [382] грабежом, они не платили русскому правительству никакой подати. Находившиеся же во власти помещиков, по свидетельству современника, «испытывали такие насилия и жестокости, каковые на Кавказе никогда не были известны». Владельцы продавали их детей, отнимали жен и лишали имущества. Осетины ненавидели своих помещиков и всегда готовы были действовать против русского правительства, так как, по их убеждению, оно отдало их в рабство грузинским князьям.

При подобном настроении умов, не трудно было поднять осетин одним обещанием лучшего будущего. Осетины готовы были слушать и следовать за каждым, кто пообещает доставить им свободу. Таким лицом явился из Персии царевич Леван, сын грузинского царевича Юлона, находившегося в С.-Петербурге и просившего Императора Александра о прощении сына и о доставлении его к нему в Петербург. Получив известие о появлении Левана в Осетии и имея повеление Императора удовлетворить желанию отца, Тормасов отправил в Осетию протоиерея Картвелова, бывшего воспитателем царевича, с поручением уговорить Левана вернуться в Грузию. Царевич отвечал, что с тех пор, как его отец, мать и родственники признали над собою власть русского Императора, он отказался от них и никогда не будет искать покровительства русского правительства. После такого ответа главнокомандующий приказал прекратить с Леваном всякие переговоры. «Оставьте его, — писал Тормасов правителю Грузии (Генералу Ахвердову, от 5-го августа 1810 года, № 152. Ак. Кав. Арх. Ком, т. IV, № 640.), — на произвол собственной его несчастной участи, и не давая такой слабой лихорадочной, голове чувствовать, что мы интересуемся им, постарайтесь довести его до такого состояния, чтобы он буйную свою голову или сам с повинною ко мне принес, или бы вовсе лишился оной. На это же можно сыскать способы и есть у вас деньги».

В конце июля 1810 года, осетины, подстрекаемые Леваном, напали на пограничное селение Цхинвал, ворвались в сады, но были прогнаны бывшею там ротою егерей, при содействии жителей и грузинской милиции. По получении известия о волнении, [383] открывшемся в Осетии, правитель Грузии, генерал Ахвердов, прибыл в Цхинвал, чтобы успокоить встревоженных жителей. Не теряя времени, он тотчас же принял меры, чтобы при посредстве самих осетин, вообще жадных до золота, достать Левана в наши руки; но бдительность и осторожность царевича были причиною неуспеха в этом отношении. Скрываясь в труднодоступных местах, Леван продолжал деятельно заниматься организациею восстания и, склонив на свою сторону большую часть осетин, стал производить с ними набеги на Карталинию, разорять жителей и угонять скот. Чтобы остановить подобные вторжения и обеспечить жителей, Тормасов отправил из Тифлиса в Цхинвал роту Кабардинского и роту 15-го егерского полков. «Нужно окончить, — писал главнокомандующий (Генералу Ахвердову, от 5-го августа, № 153.), — те снисходительные меры, кои доселе были употребляемы против здешних обитателей. Восьмилетние опыты кротости только их разбаловали и доказали на опыте, что для азиятца, также как и для горячей лошади, лучшее средство есть мундштук — он делает их послушными и кроткими.

Вот доказательство, как они нас обманывают, считая, что могут выплакать и выпросить себе прощение, в чем бы они ни были виноваты: эти осетины, которые клялись вам быть ревностными исполнителями вашего приказания и непременно поймать Левана, сами теперь сделались главнейшими мятежниками. Это не раз уже случалось со многими здесь начальниками. Итак, сила и страх, страх и сила справедливости одни только могут здесь действовать успешно, а милосердия здешний народ не чувствует и не понимает».

С прибытием двух рот из Грузии был составлен наступательный отряд, который заставил Левана удалиться в горы к осетинам, принадлежавшим князьям Мочабеловым, и поселиться в крепостце Схлеби, в 25 верстах от Цхинвала. Здесь в ожидании прибытия, согласно обещанию, дяди своего, царевича Александра, с персидскими или турецкими войсками, Леван волновал народ, рассылал прокламации и письма, в [384] которых писал, что царевич Александр идет в, Грузию с многочисленными войсками, и приглашал грузин с собою. Наученные опытом, грузины не верили этим обещаниям, но осетины, прельщенные Леваном, обещавшим от имени Баба-хана чрезвычайные награды, отправили семейства и имущество в трудно доступные места и собирались в разных пунктах большими толпами. Тормасов приказал правителю Грузии отправить в Осетию войска для разогнания приверженцев Левана, но генерал Ахвердов находил это неудобным. «В нынешнее время, — писал он (В рапорте Тормасову, от 27-го августа 1810 года. Акты Кавк. Арх. Ком, т. IV, № 148.), — в горах, лесом покрытых, невозможно ничего сделать, ибо как Леван, так и сообщники его, осетины, на всякой горе и в ущельях будут находить безопасное укрывательство, и, делая в проходах засады, могут наносить нашим войскам вред, и я полагаю экспедицию при удобном осеннем времени, когда листья с деревьев опадут, нужно сделать, введя войска в два или три ущелья вдруг. А дабы ныне Левана из Осетии выжить, не угодно ли будет позволить еще послать к нему губ. секрет. Давида Абазадзе, находившегося при царевиче Юлоне, на сих днях из России прибывшего, которого Леван коротко знает и который ему много может сказать о жизни и желании его отца, с тем, чтобы или его уговорил оставить свои происки и явиться, или чтоб удалился из Осетии».

Соглашаясь на посылку Абазадзе, главнокомандующий не ожидал от этого успеха и просил генерала Ахвердова «сделать сие посольство не так, как бы оное было от правительства, а в виде собственного усердия Давида Абазадзе к царевичу Левану, ибо непростительно было бы со стороны правительства прибегать к уважению такому мальчику».

«Если Абазадзе — писал Тормасов в другом предписании генералу Ахвердову (От 23-го сентября 1810 г. Акты Кавк. Арх. Ком, т. IV, № 645,), — и при сей вторичной его посылке к мятежнику Левану не успеет преклонить его явиться ко мне с повинною головою, то, не теряя времени, предпишите [385] полковнику Сталю, с достаточным отрядом войти во внутренность осетинских селений и силою достать его в наши руки или истребить вовсе какими бы то ни было средствами. Осетинские же селения, бунтовавшие и которые удерживают у себя и ныне Левана, буде они тотчас же его нам не выдадут, наказать примерно силою оружия».

Поездка Абазадзе не увенчалась успехом; Леван отказался покориться и продолжал подговаривать осетин к поголовному восстанию. В конце сентября получено было сведение, что арагвские осетины, под предводительством своих старшин, собираются огромными толпами, с целью поддержать Левана и восстать против России. Для разогнания этой толпы и усмирения волнений был составлен, под начальством полковника Сталя, отряд из двух рот 9-го егерского, двух 15-го егерского и двух рот Кабардинского полков, двух эскадронов нижегородских драгун, нескольких казаков и грузинской милиции. Разделившись на две колонны, отряд должен был вступить в Осетию по двум ущельям: Ломоанасхевскому и Джавскому.

На рассвете 29-го сентября правая колонна, под начальством полковника Сталя, подошла к селениям арагвских осетин, собравшихся здесь в числе до 2,000 человек, для присяги Левану. Появление нашего отряда расстроило начатое дело, и осетины, успев отправить в горы только жен и детей, открыли по наступавшим сильный огонь. Они упорно защищали свои селения, расположенные на высоких крутизнах. Бой продолжался с семи часов утра до пяти вечера. Вытесненные отовсюду, осетины бежали по разным направлениям, и полковник Сталь, преследуя их, занял с боя сел. Мармазети. Не легко достигались войсками столь быстрые результаты; им приходилось карабкаться по горам без дорог, то взбираться на крутые скалы, покрытые лесом и усыпанные мятежниками, то, наконец, спускаться в пропасти и пробираться по глубокому снегу. Привычные кавказские войска побеждали неприятеля, побеждали и природу, и своим появлением наводили страх на осетин, считавших занятые ими позиции недоступными для значительных масс. [386]

Другая колонна, под начальством Нижегородского драгунского полка маиора Нотлога 2-го, проходя Джавским ущельем, имела также повсюду успех и заняла сел. Джавы. Главнокомандующий приказал, однако же, Сталю не очень вдаваться в горы, и стараться только, чтобы осетины выдали ему Левана. На усиление отряда Сталя генерал Тормасов отправил князя Константина Багратиона, с его вооруженными крестьянами, мтиулетинцами и гудомакарцами (Рапорт Ахвердова Тормасову, 2-го октября 1810 г, № 506.). Прибытие этих подкреплений дозволило полковнику Сталю перейти снова в наступление и заставить осетин рассеяться, а Левана бежать сначала в Тебийское, а потом в Нарское ущелье. Горы, покрытые глубоким снегом, не дозволяли преследовать царевича, и экспедиционный отряд, заняв селение Нары, принужден был остановиться (Отношение Тормасова генералу Симоновичу, 29-го октября, № 1686.). Пройти Нарское ущелье не было возможности, и полковник Сталь, оставаясь некоторое время в самом центре Осетии, жег селения и уничтожал башни, служившие притоном и убежищем для хищников. Видя бесполезность борьбы и опасаясь еще больших разорений, осетины прислали к Сталю своих старшин с просьбою о помиловании. Из прибывших выбраны двенадцать человек наиболее почтенных, которые и отправлены были в Тифлис к главнокомандующему. Повесив, по азиятскому обычаю, сабли на шею, депутаты в таком виде прошли через весь город (Поступок этот выражает знак величайшего унижения и покорности. Он почитается у горцев столь важным, что повесивший себе саблю на шею для испрошения пощады не может быть признан воином.) и явились к Тормасову. Последний, приняв их ласково, простил осетин, приказал полковнику Сталю привести их вновь к присяге и взять обязательство, что поймают и выдадут Левана, если бы он появился среди их (Отношение Тормасова военному министру 16-го декабря 1810 года. Ак. Кав. Арх. Ком. т. IV, № 652.).

Между тем, Леван, поселившись у нарских осетин, живших по северному склону Кавказских гор и по соседству с кабардинцами, не считал еще своего дела проигранным и надеялся поднять население против России. Зная, что нарские [387] осетины ведут торг в Моздоке, Тормасов поручил генерал-маиору Дельпоццо арестовать некоторых из них, а одного отправить обратно с требованием, чтобы выдали Левана, иначе все арестованные будут сосланы в Сибирь. Дельпоццо отправил посланного с письмом, в котором предлагал царевичу покориться и прибыть к нему.

— Да будет стыдно тебе и тому, кто писал это письмо, — отвечал Леван посланному.

Тогда главнокомандующий решился добыть Левана при помощи денег. Он объявил, что за поимку царевича выдаст 500 рублей награды, и поручил генералу Симоновичу приискать в Имеретии таких людей, которые, войдя в сношение с царевичем, предложили бы ему провести его в Ахалцых, и если он согласится, то навели бы его на засаду. Склонить Левана ехать в Ахалцых казалось возможным и легким, потому что он только перед тем получил письмо от Шериф-паши ахалцыхского.

«Теперь зима, писал паша Левану (От 24-го октября 1810 г. Ак. Кав. Арх. Ком, т. IV, № 154.) в эти шесть месяцев ты весьма потрудился, и твое имя сделалось великим и в Турции, и в Иране: так и следует трудиться за свой дом, но как бы кто тебя не обманул, чтоб изменить своему дому, дяде (царевичу Александру) или своему имени. Если сочтешь за лучшее, возьми из того ущелья 10-12 лучших людей и пожалуй сюда; твой дядя также прибудет, царь (Соломон) тоже здесь. Эту зиму мы будем действовать отсюда, а весною мы тебя отправим с казною, войском и джабаханэ (Слово персидское, означающее ящики с порохом, пулями, снарядами и проч., словом, запас боевых припасов.) в ту сторону, и сами также подступим. Мой совет и доклад таков. Если пожалуешь — твоя воля. Кто только вам верен, — осетин ли, черкес, — объявите мой поклон и мою готовность услужить им взаимно».

Леван не послушал совета паши и остался среди осетин. Он приютился в доме нарского старшины, который писал главнокомандующему, что или убедит царевича добровольно явиться [388] с покорностью, или просто выдаст, если ему будет выдано 2,000 рублей, а другим двум старшинам пенсия по смерть.

Нарские осетины были разделены на ре партии, враждебные друг другу. Обе партии вели с нами переговоры о выдаче Левана. Тормасов отправил в Осетию подполковника Ениколопова, с тем, чтобы он предложил старшинам сначала тысячу рублей, и только, при их упорстве, согласился на требуемую сумму. Деньги должны были быть уплачены тогда, когда Леван будет находиться в наших руках (Предписание Ениколопову, 19-го июля 1811 года, № 122. Ак. Кав. Арх. Ком, т. IV, № 179.).

Вместе с тем, Ениколопову поручено было склонить нарских осетин вступить в подданство России, присягнуть всем народом на верность и сохранять ее ненарушимо. В случае согласия осетин, предполагалось потребовать от каждого большого селения по одному аманату, из детей почетнейших старшин. Аманатов обещано содержать на свободе в г. Гори, и через каждые два месяца дозволять заменять их другими. За все это нарским осетинам обещаны следующие преимущества: покровительство и защита России, свобода управляться по их обычаям и собственными старшинами, которые будут зависеть только от одного главнокомандующего или, при отсутствии его, от правителя Грузии. Сверх того, осетинам обещана свобода торговли с Грузиею, Кавказскою линиею и вообще со всеми городами и землями, подвластными России (Инструкция Ениколопову. Там же.).

Осетины уверяли Ениколопова, что они всегда были верны России и хищничеств не производили; что никогда не призывали к себе Левана; что прибытие его к ним крайне неприятно, и тем более, что он вошел в их монастырь, посвятил себя ему, и потому, по народному обычаю, они выдать его не могут. Старшины уверяли, что они сами уговаривали царевича помириться с русскими, но Леван просил две недели сроку и заявил, что после того или исполнит их просьбу или уйдет к черкесам (Рап. подполков. Ениколопова Тормасову. 29-го июля 1811 года.). [389]

— Последнее намерение, — говорили старшины, — заставило нас отобрать от Левана оружие и лошадь, чтобы он не мог уйти.

По всему видно было, что осетины не желают выдать царевича, а хотят обмануть посланного, чтобы во время переговоров успеть снять хлеб с полей и быть готовыми к самозащите. С другой стороны, и сам Леван видел колебание осетинских старшин, и, опасаясь быть выданным, пробрался в Имеретию, надеясь, при содействии враждебных нам имеретинских князей, проехать в Ахалцых, куда звал его Шериф-паша.

Царевич не ошибся в своих расчетах. Вражда, существовавшая в Имеретии между фамилиями князей Эристовых и Церетелевых, была причиною, что Леван не был пойман. Ходили слухи, и очень вероятные, что князь Зураб Церетели предупредил царевича и дал ему случай скрыться от преследований помощника рачинского пристава, князя Эристова (Долгое время потом не было никаких известий о Леване, и, наконец, в октябре 1811 года генерал Симонович донес главнокомандующему, что Леван с тремя пешими осетинами, пробираясь в Ахалцых. был заколот лезгином в хеобе, при Гогиас-цихе; платье его было доставлено Шериф-паше осетинами, сопровождавшими царевича.). В последнем Зураб видел своего врага из одного только опасения, чтобы не отдали в управление князя Антона Эристова весь Рачинский округ и осетин, отнятых имеретинским царем Соломоном I от князей Эристовых, и отданных в управление князьям Церетели. При Соломоне II управление осетинами поручено было племяннику Зураба, князю Кайхосро, а теперь дядя присвоил их себе. Заботясь единственно о приращении собственного состояния, князь Зураб Церетели сообразовал с этим и свое поведение. Когда Соломон ограничил его алчность и отнял несколько имений, Зураб был против царя и склонялся на сторону России, надеясь возвыситься и усилить свой авторитет в Имеретии. Не ожидая того, что в Имеретии будет введено русское правление, Церетели рассчитывал заступить место Соломона, но когда надежды бывшего сахлт-ухуцеса не осуществились, он перешел в противный лагерь и стал нашим противником и тайным агитатором. Он уехал в свое имение как раз в то время, когда назначено было прочесть [390] прокламацию главнокомандующего о свержении Соломона и о введении русского управления. Предвидя, что власть его уменьшится, доходы и подарки также, князь Зураб помышлял теперь о том, как бы восстановить царское правление и возвратить Соломона в Имеретию.

При всем желании князя Зураба скрыть свое поведение и принять на себя личину приверженности к России, нельзя было сомневаться в том, что он против нас. Поддерживая постоянно переписку с сыном своим Семеном, бежавшим вместе с Соломоном, князь Зураб Церетели удержал у себя в доме дворянина Гадобрелидзе, присланного от царя с возмутительными письмами, и потом, когда Симонович потребовал, чтобы посланный был задержан, он отправил его тайно к Соломону в Ахалцых.

«Неоспоримо то, писал главнокомандующий генералу Симоновичу (В отношении от 7-го января 1811 года, № 3. Акты Кавк. Арх. Ком., т. IV, № 457.), что сотрудник ваш носит личину и может быть питает в сердце вредные какие намерения, но, по мнению моему, еще не время приняться за него, не имея ясных доказательств, кои бы могли обличить его в неверности. Итак, необходимость заставляет, до времени, уважать его и ласкать. Старайтесь вести с ним обращение самое обязательное, оказывайте ему перед другими предпочтительное уважение, давайте вид, что вы все делаете с его согласия и выставляете его перед другими, как человека верного, усердного к России, и который действует согласно с вами, дабы сим средством поселить к нему недоверчивость других сильных в Имеретии фамилий и через то ослабить его партию».

После бывших волнений в Имеретии образовались две партии: одна была предана Соломону, другая — царевичу Константину. Обе стороны враждовали друг с другом и страшились, чтобы противники не восторжествовали. Для примирения обеих партий и вообще для скорейшего усмирения волнений, Тормасов признавал необходимым сделать коренные преобразования в [391] управлении. Он просил объявить манифестом о присоединении Имеретии на вечные времена к России и об учреждении в ней русского правления по примеру Грузии.

Опыт предыдущих лет показал, что назначение имеретин в состав правления не оправдывало ожидаемой от того пользы, так как туземные князья и дворяне не принимали никакого участия в делах. Поэтому, при реорганизации управления, было решено не допускать имеретин в состав членов главного правления, но оставить за ними те должности, которые производились по выбору общества, как, например, мдиван-беков, помощников окружных начальников и проч. Мера эта была приведена в исполнение, не ожидая Высочайшего разрешения, и вся Имеретия разделена на шесть округов: Кутаисский, Бакинский, Рачинский, Сачхерский, Чхерский и Багдадский. Все округа подчинены правителю и областному управлению, разделявшемуся на три экспедиции: исполнительную, казенную, суда и расправы. Каждый округ управлялся окружным начальником, из русских офицеров, и двумя его помощниками или заседателями, по выбору общества из имеретинских князей или дворян. Представителем последних был областной маршал и шесть депутатов из дворян, по одному от каждого округа.

Для выбора должностных лиц все князья и дворяне приглашены были приехать в Кутаис. Приглашение это, по свойственному азиятцам подозрению, принято было с большим недоверием. Предполагая, что их призывают для того, чтобы, в наказание за последние беспорядки, схватить и отправить в Сибирь, князья не ехали в столицу Имеретии. Днем сбора было назначено 12-е января, но в этот день явилось только пять-шесть князей из самых храбрых. На вопрос Симоновича, отчего не едут остальные, прибывшие после долгого молчания и пожимания плеч отвечали, что вероятно из боязни быть «переловленными». Убедившись мало-помалу в несправедливости своих опасений, князья стали поодиночке приезжать в Кутаис. Надеясь, что и остальные приедут, Симонович отложил собрание до 16-го числа. [392]

«В самом деле, доносил он (В рапорте от 24-го января 1811 г. № 13, Ак, Кавк. Арх. Ком., т. IV, № 465.), к тому времени явилось уже довольно много князей и дворян, хотя немалая часть из них остановилась в окрестностях Кутаиса, в лесу, и дожидалась, что будет с приехавшими; когда же увидели, что их не ловят, то по нескольку человек являлись, многие же вовсе не приехали. Когда же привел я собравшихся в отведенный для выбора дом и, по приличном приветствии, рассказывал им образ выбирания, посредством шаров, с крайнею недоверчивостью смотрели они на приготовленные на столе два ящика и шары, как бы полагали в них что-нибудь волшебное или для себя роковое, и, наконец, пошептав несколько времени между собою, объявили, что они имеют ко мне просьбу, которую напишут и завтра подадут, а после уже приступят к выбору».

На следующий день собравшиеся действительно подали просьбу, в которой высказывали свою готовность подчиниться русскому правлению, и когда Симонович стал убеждать их приступить к выборам, то имеретины изъявили согласие, но просили только избавить их от роковых шаров. Симонович согласился, и должностные лица были избраны.

По окончании выборов, получено было приказание Тормасова приготовить депутатов к отправлению в Петербург. Объявив повеление главнокомандующего, Симонович просил приступить тут же к выбору депутатов.

— А что будет с депутатами в С.-Петербурге? спросили его князья, — если будущим летом в Имеретии опять сделается бунт?

— Бунтовать зависит от вашей воли, — отвечал Симонович, — но если вы не начнете, то мужикам не придет в голову о том подумать.

— А если царь придет к нам с турецкими войсками?.

— Ни он, ни турки не осмелятся вступить в Имеретию, если вы не будете на их стороне.

Князья промолчали и приступили к выбору. Избранными были: митрополит Евтимий Генатели, князь Григорий Церетели, сын [393] Зураба (Последний, по старости и слабости здоровья, отказался принять на себя звание депутата.), князь Сехния Цулукидзе и Давид Микеладзе. Не противореча желанию большинства, выбранные приняли на себя звание депутатов; но когда им объявили, что должны отправиться сначала в Тифлис, а потом и в Россию, то они отказались ехать, под предлогом, что не ручаются за спокойствие в Имеретии. Заявление это имело свою долю справедливости, так как около этого времени среди туземного населения появились возмутительные письма бывшего царя.

Перед блокадою Ахалцыха Соломон переехал в Эривань и поселился в форштате этого города. В Ахалцыхе он оставил князя Семена Церетели, сына Зураба, для поддержания переписки и сношений с Имеретиею. Это последнее обстоятельство и появившиеся вслед затем письма заставляли Симоновича считать спокойствие в Имеретии весьма шатким до тех пор, пока «царь жив и будет находиться у наших неприятелей, персиян или турок». Разделяя это убеждение, Тормасов просил Симоновича приложить все усилия, «чтобы нам сбыть с рук злого врага и нарушителя спокойствия Имеретии» (Предписание Тормасова Симоновичу 8-го февраля. Акты Кавк. Арх. Ком, т. IV, № 468.).

— Постарайтесь, — говорил главнокомандующий, — подкупить какого-нибудь отчаянного имеретинца, обещая ему большие деньги и награду. Что же ему должно будет сделать, то вашему превосходительству уже известно.

«Преданность имеретинцев к известному человеку, отвечал на это Симонович (В рапорте от 15-го февраля. Там же, № 469.), соединенная как бы с набожным, к особе его благоговением, не позволяет надеяться, чтобы кто-либо из них мог покуситься на его жизнь, да я же несколько раз изведал то и на опыте; скорее, кажется, можно успеть в сем деле через татарина, турка или лезгина, но здесь народов сих вовсе нет, а нельзя ли приискать какого удальца из таковых разве в Грузии».

Между тем, письма Соломона оказывали вредное влияние на имеретин, и депутаты, по-прежнему, отказывались ехать в [394] Россию. Тогда в Гелатском монастыре, особенно чтимом имеретинами, Симонович вторично привел к присяге знатнейших лиц и объявил прокламацию главнокомандующего о прощении тех, которые оставят Соломона и вернутся в Имеретию. При вторичной присяге князья успели внушить народу, чтобы он просил отменить отправление депутатов в С.-Петербург.

— Отчего же вы прежде сами избрали депутатов, а теперь не хотите посылать их? спросил Симонович у собравшейся перед ним толпы.

В ответ на это общество молча подало просьбу, в которой ссылалось на бедствия, постигшие Имеретию. Неурожай прошлого года, ранние морозы осенью и, наконец, волнение народа, при усмирении которого было уничтожено и потоптано много хлеба, вызвали такой голод, какого не помнят старожилы. Полумертвых от голода детей отцы уступали навсегда тому, кто брался прокормить их; нищих было невероятное множество. От бывшего глубокого снега, большая часть скота, весь год питающегося в поле, пала, так что в перевозке провианта и продовольствовании войск мясом встречались непреоборимые препятствия (Рапорт Симоновича Тормасову, от 25-го апреля 1811 г. Ак. Кавк. Арх. Ком. т. IV, № 487.). Сбор податей был невозможен, и Тормасов принужден был отложить их до августа 1811 года.

Бедствие, постигшее Имеретию, было в глазах недовольных достаточным поводом для отмены отправления депутатов, и князь Зураб Церетели просил главнокомандующего отложить эту меру до сентября, пока окончательно не установится спокойствие в Имеретии. Тормасов отвечал, что в его распоряжении достаточно войск, чтобы усмирить бунтующихся (Письмо Тормасова Зурабу Церетели 24-го марта. Акты Кавк. Арх. Ком. т. IV, № 480.), и поручил Симоновичу настаивать на отправлении депутатов и в числе их прислать непременно князя Григория Церетели, сына князя Зураба. «Сие для нас нужно потому, писал он, что сей двуличный человек, коего истинное расположение искусно в нем скрыто и который имеет сильное в Имеретии влияние, когда сын [395] его будет находиться в С.-Петербурге, не отважится явно ни на какое предприятие».

Главнокомандующий уговаривал Зураба не упорствовать в отправлении сына и помнить, что другой его сын, Семен, находится в числе сообщников бежавшего царя; что двоюродный брат его, князь Кайхосро Церетели, находится там же, и что, наконец, Император, не видя в числе депутатов ни самого Зураба, ни одного из его сыновей, будет иметь основание заключить о неискренности и малом усердии его к общим пользам Имеретии и России. Внушения эти не подействовали на Зураба, и он, по-прежнему, оставался противником отправления депутатов. «Ни оказываемое к нему уважение, писал Симонович (В рапорте от 25-го апреля, № 857.), ни ласки и обещаемые награды, не могут возбудить в нем искреннего к нам расположения, и он весьма тщательно продолжает корреспонденцию с царем и ахалцыхскою своею роднею, которую, если бы хотел (разве только кроме Кайхосро Церетели), давно бы всю мог вызвать».

Не предвидя со стороны князя Зураба не только содействия, а напротив того, одно сопротивление всем мерам, предпринимаемым нашим правительством, Симонович просил главнокомандующего, под предлогом совещания по делам Имеретии, вызвать Церетели в Тифлис и оставить там на некоторое время. Тормасов готов был исполнить эту последнюю просьбу, как вдруг Зураб сам изъявил желание отправиться в столицу Грузии, для свидания с главнокомандующим. Вслед за тем и депутаты также отправились в Тифлис. Столь быстрая перемена в поведении наиболее влиятельных лиц возбуждала некоторое подозрение и заставляла быть чутким ко всему, происходившему в Имеретии. Оставив при себе как Зураба Церетели, так и прибывших депутатов, Тормасов просил Симоновича зорко следить за всеми оставшимися родственниками и приверженцами бывшего сахлт-ухуцеса, потому что, по словам главнокомандующего, «может быть в предмете самого старца есть то, чтобы, если в Имеретии, подобно прошлому году, что [396] либо произойдет, то, умыв руки свои, подобно Каиафе, сказать: я был на службе Государя Императора в отлучке из Имеретии и неповинен в грехе имеретинцев (Тормасов Симоновичу, 1-го июля 1811 г. Акты Кавк. Арх. Ком, т. IV, № 500.)».

Подозрения главнокомандующего были вполне основательны, и скоро открылось, что имеретины ожидали ответа от своих посланных в Константинополь с просьбою о присылке вспомогательных турецких войск (Рапорт Симоновича Тормасову, 5-го июля, № 1621.) и с обещанием предать себя в полное покровительство султана. Принятые благосклонно, имеретины были обнадежены, что Порта непременно окажет им помощь и примет под свое покровительство. Посланным было объявлено, что турецкие войска ринутся по двум направлениям: из Батума на Поти и из Ахалцыха в Имеретию.

Покорение турецких крепостей, Поти и Анапы, доставило нам господство на всем северо-восточном прибрежье Черного моря. Господство это, крайне невыгодное для Порты, заставляло ее употреблять все меры к тому, чтобы возвратить потерянные владения. Надеясь на содействие туземного населения, турецкое правительство деятельно готовилось к открытию военных действий и сосредоточивало войска в Трапезонде, Батуме, Ахалцыхе и Карсе. Турки искали союза у дагестанцев и уговаривали владетеля Гурии уступить им лежавшие на пути к Поти две крепости: Балейту и Гуриамту. Мамия не только отказал, но в августе, представил генералу Симоновичу полученный им с нарочным султанский фирман на имя Хазнадар-оглу и письмо от последнего.

«По получении нашего повеления, писал султан Хазнадару, имеете ведать, что, подвинутые гневом, мы намерены послать, при Божией помощи и милости нашего святого пророка. морем и сухим путем войска против врагов нашего закона — московских войск, вынуть их жилы и выручить завладенные ими земли наши. Ныне хотя Гуриели принужден был покориться московским войскам через большие драки, но сила их в тех местах не более сил войск в России находящихся, [397] и они надеются на помощь грузинского народа, который известно, что прежде сего был к высочайшему двору покорен и как подданный, а русские из многих своих ухищрений привели их под свое покровительство и считают Грузию своею... Для выручения турецких земель должен ты идти с разъяренным сердцем и вытеснить их; в таком случае грузинский народ, по-прежнему, будет нам покорен и русским неприятель; в противном же случае, будет наказан. Ты же, капучи-баши, имеешь по получении сего нашего фирмана писать письма к первостатейным особам в Грузии и послать людей, чтоб они от русских отказались и были бы к нам, по-прежнему, покорны».

Получив такое приказание, Сулейман-Хазнадар-оглу отправил прокламацию владетелю Гурии, его родственникам, духовенству, народу и всем имеющим голос.

«Против врагов нашей религии, московских гяуров, писал он, морем и сушею предназначено принять поход, а потому сановники высокой державы в настоящем священном году со всех сторон, засучив рукава возможности, с громадною армиею двинутся против названных гяуров, и с целью истребления и уничтожения их и отторжения крепостей, владений и земель мусульманских, покоренных ими, выказывают стремление. Теперь, во внимание к тому, что жители Грузии с давнего времени считаются зависящими от высокой державы почти в качестве ее подданных и во внимание к тому, что (те гяуры) насмехаются над вашими эмирами, завладели вашими владениями и причинили унижение вашим фамилиям, в настоящее радостное время, по высочайшему повелению шехин-шаха (султана), отовсюду предпринимается движение против них: на Тифлис пойдет эрзерумский вали и сераскир восточной части, счастливейший Эмин-паша через Ахалцых идет начальник чалдырский, счастливейший Мамед-Шериф-паша, с значительною армиею, от моря мы, сераскир прибрежья Черного моря, управляющий прибрежными санджаками Черного моря, с множеством приготовлений и походных потребностей и большою армиею, выступим из Трепизонда и, по милости Аллаха, в [398] близкое время прибудем на Батумское поле и оттуда двинемся на истребление русских гяуров в Поти и для очищения от них тех местностей».

С своей стороны Мехмед-Эминь эрзерумский уведомив князя Мамию Гуриеля, что весною, когда Хазнадар и Шериф-паша с 80,000 человек двинутся против России, он придет к ним на помощь с 10,000 человек. Турки надеялись поднять всю Имеретию, овладеть Гуриею и осадить крепость Поти. Последняя была в неудовлетворительном состоянии: два бастиона ее были повреждены, и хотя исправление их было начато еще в 1810 году, но за недостатком рабочих подвигалось весьма медленно. Вместо 36 орудий, полагавшихся на вооружении, в Поти было только 8 турецких орудий, да и те требовали исправления лафетов, годных для стрельбы, было только три, а боевых припасов весьма ограниченное число. Находившиеся в Поти пять рот Белевского полка были переполнены больными, и случалось, что здоровых не хватало для смены караулов. Не смотря на то, полк занимался рубкою леса вокруг крепости, починкою ее брустверов, развозкою и переноскою провианта. Для исправления работ в крепости было вытребовано, с большими затруднениями, до 100 человек рабочих из Мингрелии, которые, с наступлением зимы, были распущены, потому что «по наготе своей не могли работать», а по неимению съестных припасов принуждены были отправиться за ними домой.

Укрепление Редут-кале, расположенное на песчаном берегу моря, не имело вовсе рва и состояло из небольшого вала, перейти через который не составляло никакого труда. Казармы и офицерские строения пришли в совершенную негодность; соляной магазин — также, и ожидаемую из Крыма соль пришлось отправить в Поти. Для защиты Редут-кале необходимо было не менее двух рот, и, так как взять их было не откуда, то Симонович считал лучшим уничтожить это укрепление, а взамен его построить таковое за р. Циви, на что и получил разрешение главнокомандующего. Вообще, все крепости, находившиеся на берегу Черного моря, требовали самостоятельной обороны, а между тем число наших войск было весьма мало для того [399] пространства, которое приходилось оборонять, среди населения, мало нам преданного, и местности, чрезвычайно неудобной для обороны. Чтобы сколько-нибудь облегчить свое положение, Тормасов старался обласкать преданного нам абхазского владельца Сефер-Али-бея и содействовать прочнейшему утверждению его в Абхазии.

Положение его в это время было еще очень шатко. Хотя в начале 1810 года Сефер-Али-бей, названный при святом крещении Георгием, и был принят в подданство России со всем его владением, но подданство это было лишь номинальное, так как в Абхазии существовала борьба партий, и партия Арслан-бея была едва ли не сильнейшею. Сефер-Али-бей принужден был удалиться из Абхазии сначала в Мингрелию, а потом в Кутаис, где и получил уведомление от главнокомандующего о пожаловании ему высочайшей грамоты с инвеститурою, ордена св. Анны 1-го класса и пенсиона по 2,500 руб. в год. Симонович советовал Сеферу немедленно отправиться в Абхазию, чтобы с должною церемониею принять там знаки, пожалованные Императором, но, доносил Симонович, «он мне объяснил, что весьма для него опасно принять оные в теперешнее время, когда соперник, брат его, владеет Сухумом и, следовательно, почти всею Абхазиею, и что он, услышав об утверждении его владельцем, будучи сам утвержден от Порты, непременно нападет на него с турецкими войсками, разорит и выгонит из Абхазии» (Рапорте Симоновича Тормасову, 7-го июля 1810 г. Ак. Кавк. Арх. Ком. т. IV, № 570.). Сефер-Али-бей просил отложить церемонию принятия регалий до тех пор, когда русские войска овладеют Сухумом.

Последнее обстоятельство состоялось 9-го июля 1810 года. В этот день, в три часа пополудни, эскадра, под начальством капитан-лейтенанта Додта, подошла к кр. Сухуму и открыла огонь со всех судов. К вечеру большая часть амбразур была разрушена, почти все лафеты подбиты, и турки отвечали редкими выстрелами. Всю ночь флотилия поддерживала огонь и на утро неприятельских войск на стенах крепости уже не было [400] видно; стоявшие на рейде суда были потоплены, дома горели и разрушались. Капитан-лейтенант Додт приказал свезти десант, и в 11 часов утра русские войска вступили в крепость, в которой найдено 60 орудий. Сухум был занят двумя ротами 4-го морского полка, к которым впоследствии была присоединена рота Белевского полка. Жившие в окрестности Сухума абхазцы приходили во множестве с покорностью; два брата Сефер-бея, Батал и Хасан-бей, прибыли со всем своим родством и изъявили покорность России. Арслан-бей бежал в горы, а Сефер-бей, прибыв в Сухум в сопровождении 100 человек пехоты, принял е особою церемониею Высочайшую грамоту и знаки инвеституры и вступил в управление Абхазиею, под именем Георгия Шервашидзе. Признавшие его власть абхазцы недолго оставались покойными. Привыкшие к своеволию, они подчинялись тому, кто имел больше денег, и скоро перешли на сторону соперника Георгия, его брата Арслан-бея. Последний, захватив после смерти отца большую часть его богатства, мог дарить вещи и деньги необходимым ему людям и потому имел много преданных. С ними он делал постоянные набеги в Абхазию, грабил и разорял жителей, преданных России и Георгию Шервашидзе.

Беспорядки в стране продолжались и затрудняли положение главнокомандующего. Он должен был ожидать вторжения турок, а между тем на содействие в боевом отношении туземного населения рассчитывать было нечего, и весьма трудно было решить, кому оно было более предано: нам или туркам? В Мингрелии существовала борьба партий, преследовавших различные цели и парализовавших боевые силы страны; если одна партия сохраняла преданность России, то другая готова была присоединиться к нашим противникам. Князь Мамия Гуриель был предан России, но народ, по старинным связям и соседству, был привержен к туркам и готов при первом случае присоединиться к ним. В Имеретии также трудно было рассчитывать на содействие простого населения и тем более, что бывший царь Соломон снова явился в Ахалцыхе. Здесь он решился ожидать прибытия турецких [401] войск, с которыми и намерен был вступить в Имеретию. Ожидания его оказались, однако же, напрасными. Турки не считали себя достаточно сильными, чтобы открыть наступательные действия, и оставались неподвижными. Заразительная болезнь, распространившая по всему Ахалцыхскому пашалыку, разрушила все намерения турок, и в их войсках открылись побеги в больших размерах.

Видя, что на иноземную помощь рассчитывать нечего, Соломон решился войти в сношение с Тормасовым. Он отправил ему письмо, в котором высказывал то печальное положение, в котором находится, и просил о возвращении ему собственных его вещей и вещей его приближенных.

«Сожалею искренно, отвечал главнокомандующий (В письме Соломону, от 22-го июля 1811 г. Ак. Кав. Арх. Ком., т. IV, № 504.), о неприятностях, вами претерпеваемых и вас преследующих, но нимало не считаю себя причиною оных. Ваше высочество ясно теперь видите, что, конечно, судьбам Всевышнего угодно было, чрез происшедшее с вами, научить вас, что власти земных владык, свыше над нами предназначенных, должно покоряться и иметь полную доверенность к неограниченной их благости. Кто же тут виною, если вы не дождавшись счастливой участи, вас ожидавшей, были увлечены советами ваших приближенных в море бедствий, в коем нет вам другого спасения, как только прибежище к собственному вашему рассудку. Заметьте притом, ваше высочество, что Божья правосудная десница отяготела и над теми, кои, совратив вас с пути истины, сделали вам сие зло, ибо теперешняя их участь вам довольно известна. Впрочем, всеблагий Творец каждое человеческое существо наделил небесным даром, святою надеждою на неотступное земных владык к бедствующим милосердие, представляющее в них часть самого божества, следственно путь к истинному благополучию отверзт во всякое время каждому человеку, если только он шаги свои будет направлять к побуждениям чистосердечного раскаяния и советам здравого рассудка. Тогда, наверное, он достигнет своей цели, т. е. к [402] сладостному утешению в испытанных горестях и мирному пристанищу».

Получив это письмо, Соломон готов был последовать совету главнокомандующего и отправил к нему нового посланного с заявлением полного раскаяния и уведомлением, что Шериф-паша ахалцыхский имеет желание вступить со всем своим владением в подданство России. Тормасов командировал в Ахалцых подполковника Болецова, с поручением показать условия, на которых паша может вступить в подданство и какие представляются ему выгоды. Вместе с тем, Болецов должен был убедить Соломона явиться с покорностию к главнокомандующему (Предписание Тормасова Болецову, от 17-го августа 1811 г. Акты Кав. Арх. Ком., т. IV, № 1241.).

«Раскаяние, отвечал ему главнокомандующий (От 22-го августа, № 189. Там же, № 508.), было всегда неразлучною подругою спокойствия; обе вместе непременно доведут вас в отверстый для них храм верной их родственницы — безмятежного счастия. Итак, если вы желаете себе добра, то последуйте гласу здравого вашего рассудка и самой истины, примите безотлагательно в спутники ваши сих двух приятельниц, и тогда самое благоденствие ваше будет с вами неразлучно. Если же притом вы к храму счастия, по имеющейся же у вас надежде, приведете еще и любимую сестру счастия — усердие, увенчанное успехом в вашем намерении, то услуга, которую вы окажете сему щедрому божеству, привлечет к вам сугубые неожиданные милости»,

С этим письмом был отправлен к Соломону архимандрит Венедикт, через которого шли все переговоры и переписка с бывшим царем. «Священная особа, писал при этом главнокомандующий, вам доброжелательная, от коей вы получите сей залог всегдашнего расположения моего к вашим пользам, словесно вас уверит в откровенных моих чувствованиях и настоящих мыслях. Прошу ваше высочество поверить его словам, ибо оные сопряжены с моею честью».

Тормасов просил Венедикта «обратить сию погибшую особу [403] на путь правый» и склонить его к безотлагательному прибытию в Грузию. Главнокомандующий обещал принять его со всеми почестями и ручался, что если бы Соломон не пожелал иметь у себя почетного караула, то в окружности того дома, который он будет занимать, не будет ни одного солдата.

Подстрекаемый лицами, недоброжелательными России, и малодушный по характеру Соломон не поверил обещаниям Тормасова и предпочел остаться на чужбине.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том V. СПб. 1887