ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM IV.

XI.

Предположения правительства о приобретении пристани Поти. — Важность для нас подобного приобретения. — Предполагаемые средства к достижению этой цели. — Отправление статского советника Литвинова в Имеретию и Мингрелию. — Происки имеретинского царя Соломона. — Кончина Дадиана Мингрельского. — Прибытие наших войск в Имеретию и Мингрелию. — Затруднения, встреченные в продовольствии их. — Доставка провианта из Крыма. — Неудобства этой доставки. — Крушение корабля «Тольская Богородица» и гибель привезенного провианта.

Присоединение к России Мингрелии и Имеретии делало необходимым приобретение некоторых пристаней, каковыми были: Батум в Гурии, Анаклия, искони принадлежавшая мингрельскому владельцу, и в особенности пристань и крепость Поти, находившаяся при устье реки Риона и имевшая до 50 человек турецкого гарнизона. «Должен с откровенностию объяснить, писал князь Цицианов (В собственноручн. письме гр. Воронцову 12-го июня 1803 г. Арх. Мин. Иност. Дел, 1-13, 1803-12 гг., № 7.), что Мингрелия без Поти ничего не значит.» Не имея в своих руках этой и других пристаней, нам невозможно было ни продовольствовать войска, назначенные на всегдашнее пребывание в новоприобретенных землях, ни пользоваться естественными произведениями Имеретии и Мингрелии. Богатство страны делалось для нас бесполезным, тогда как напротив, присоединяя Поти к мингрельским владениям, к которым она принадлежала еще в древности, мы связывали торговлю этого пункта с Крымом, могли расширить промышленную деятельность всего Закавказья, а следовательно содействовать обогащению тамошнего народонаселения.

Оставление черноморских пристаней в чужих руках вредно уже было и потому, что в них сосредоточивалась главнейшим [169] образом торговля пленными христианами, торговля, опустошавшая край и населявшая Турцию и Египет. Известно, например, что почти все мамелюки были из грузин.

Этот промысел побудил впоследствии князя Цицианова объявить жителям Имеретии и Мингрелии, что пойманный в занятиях такого рода торговлею будет сослан в Сибирь в каторжную работу. Хотя царь Соломон и князь Григорий Дадиан па словах заявляли, что разделяют мнение о необходимости подобной меры, но объявление это мало помогло делу: пленнопродавство существовало, и не было сомнения, что будет существовать до тех пор, пока Поти не будет занята русскими войсками.

Еще год тому назад, вступая в переговоры с Дадианом, князь Цицианов уже предвидел важность и значение пристани Поти и сознавал, что с принятием Мингрелии в подданство России будет сделана лишь половина дела, которое может считаться оконченным только с приобретением этой пристани.

«При занятии Мингрелии, писал он (Всеподд. донесение от 27-го июня 1804 г.), я нахожу пристань Поти столь нужною, что почитаю выгоднейшим для России приобретение сего одного пункта, нежели всей Мингрелии, коей зависимость определится зависимостью Поти.»

Главнокомандующий просил, чтобы наше министерство вошло в соглашение с турецким правительством об уступке Поти, без чего невозможно было отправить наши войска в Мингрелию. «Нужно мне также, вашему сиятельству, донесть, писал князь Цицианов графу Воронцову (В собственноруч. письме от 12-го июля 1803 г. Арх. Мин. Иност. Дел, 1-13, 1803-1812 гг., № 7.), что когда Поти будет уступлена турками и настанет время занятия Мингрелии, тогда необходимо, чтобы из Николаева в Крым и из Крыма в Поти, на первый случай доставить провианта на полк и на год, для того, что отсель доставлять, по трудности дорог в горах, нельзя, а в Мингрелии большею частию просо одно сеят.»

Доставляя провиант сухим путем и на вьюках, мы могли [170] при всех усилиях обеспечить войска только месячным продовольствием и то при условии свободного движения транспортов, на что, однако же, рассчитывать было невозможно, так как не было сомнения, что враждебный нам паша ахалцыхский и непримиримый враг Дадиана царь имеретинский употребят все усилия, чтобы вредить нам и владетелю Мингрелии. Можно было ожидать, что паша ахалцыхский, содержавший всегда лезгин на своем жалованье, будет направлять их на разграбление наших транспортов и тогда нам пришлось бы или сопровождать эти транспорты сильными конвоями, или, отказавшись от доставки продовольствия, вывести войска из занятых областей.

Все эти причины заставляли князя Цицианова откладывать до времени введение войск в Мингрелию и желать, по возможности, скорейшего занятия прибрежных мест.

Равнодушие, с которым принято было Портою известие о присоединении Мингрелии, а потом и Имеретии, подало надежду нашему правительству, что точно так же посмотрит она и на приобретение нами пристани Поти, находившейся более в номинальной, чем в действительной ее зависимости (Отношение гр. Воронцова кн. Цицианову 8-го октября 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, № 909.). Порта, по-видимому, сама не считала Поти в своей зависимости, потому что ближайший к ней ахалцыхский паша, сообщая князю Цицианову о повой милости к нему султана прибавлением начальства над морскими пристанями, в числе их Поти не назвал.

Хотя, после всего сказанного, казалось и не было причины турецкому правительству противиться нашим намерениям, но надежда петербургского кабинета на податливость Порты на этот раз не осуществилась. Посланник наш в Константинополе Италинский сообщил министерству, что Турция едва ли согласится на подобную уступку. Ревностно охранявшая, по народным и духовным преданиям, свои азиятские владения и в то же время подстрекаемая другими европейскими дворами, зорко следившими за нашими приобретениями в тех краях, Порта не могла добровольно уступить что-либо из своих владений. Италинский находил лучшим не начинать негоциации об уступке нам [171] пристани Поти на том основании, что турецкое правительство, видя наше искательство в нем, может сделать более затруднений, чем тогда, когда желание наше, подкрепляемое правом, данным нам Кайнарджийским трактатом, совершится само собою. «Мы тем менее ожидаем впоследствии, писал товарищ министра иностранных дел князю Цицианову (От 20-го марта 1804 года. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-13,1803-12 гг. № 7.), дальнейших негодований ее (Порты), что власть султана над сею крепостью есть мнимая, и что даже самый паша, по отдаленности оной от места его пребывания, не имеет ни малейшего о гарнизоне и жителях ни понятия, ни попечения и доходов никаких не получает; а более пользуется оными командующий в крепости гарнизоном, который также не Портою туда посылается, а набран из бродяг и составляет в прямом виде скопище разбойников, разоряющее грабежами все окружные места, давая притом пристанище у себя и другим скитающимся партиям хищников.»

Если с одной стороны приобретение крепости Поти было крайне необходимо для русского правительства, то с другой, чуждое всяким насильственным мерам, оно не желало навлечь на себя неудовольствие Порты Оттоманской. Политическая система действий петербургского кабинета относительно турецкого правительства была совершенно не согласна с каким бы то ни было самовольным поступком. Император Александр предоставлял князю Цицианову приложить старание «к изысканию для приобретения Поти такого средства, которое бы, не подавая повода Порте к явному негодованию на нас, могло бы утвердить за нами место сие».

При этом товарищ министра иностранных дел сообщал, что император, не желая подавать миролюбивым и слабым соседям своим причины к разрыву и потери к нам доверия, находит для исполнения этого плана такого рода средство:

В Крыму в то время занимались отправлением провианта в Поти, с тем, чтобы оттуда препроводить его по реке Риону в Мингрелию. Полагали возможным послать в Поти офицера [172] с командою нижних чинов, числом до 50 человек, который, по прибытии в Поти и сделав, по азиятскому обычаю, подарок коменданту, «обласкает таковым же гарнизон и привлечет к себе любовь жителей хорошим своим и команды его обхождением». Тогда он мог объявить турецкому начальнику, что прислан для приема и препровождения в Мингрелию провианта, долженствующего прибыть из Крыма; потом, по отправлении провианта, он должен был остаться в Поти под предлогом ожидания из Мингрелии разных вещей, для отправки в Крым, а потом опять приема провианта из Крыма и т. д.

Министерство полагало, что мало-помалу турки привыкнут видеть русского офицера и команду как бы водворенными посреди их; словом сказать, они будут смотреть па офицера, как на комиссара, присланного для безостановочного и безопасного отправления различных вещей и тяжестей в Мингрелию и Имеретию и обратно оттуда в Крым.

Отряд 50 человек, вооруженных и снабженных достаточным числом пороха и нуль, обеспечивал нас совершенно со стороны турецкого гарнизона, по числу своему не превышающего численности нашей команды. «Таким образом, писал князь Чарторижский, оградится от всяких покушений беспрепятственное сношение Крыма с новоприобретенными краями, и мы, достигши настоящей цели своей, не трогая турецкий гарнизон, отъемлем у Порты право роптать на нас, и между тем, сделавши сей первый шаг и увидя, каково он будет принят Портою, мы можем неприметно укрепляться, от времени до времени, более в Поти и, сообразуясь с обстоятельствами, сделаться единственными оной хозяевами.»

Другое средство к занятию крепости представлялось возможным сделать через посредство Дадиана. Владетель Мингрелии должен был пустить в ход известное корыстолюбие азиятцев. Он должен был подкупить турецкого начальника в Поти и самый гарнизон, с тем, чтобы они оттуда разошлись, под видом каких-либо междоусобных несогласий или неудовольствий на начальство. Тогда с отрядом мингрельцев, будто преследующих партию хищников, Дадиан, найдя эту крепость [173] без гарнизона, мог занять ее своим войском и сообщить паше, что, желая оградить пределы Мингрелии от беспрерывных набегов хищнических партий, в необходимости нашелся занять крепость Поти, брошенную турецким гарнизоном; что на поступок этот решился еще более и потому, что Поти искони составляла собственность Мингрелии и по Кайнарджинскому трактату между Россиею и Турциею давно должна быть возвращенною в его владение.

Исполнивши это, Дадиан дал бы нам весьма легкий способ, вместе с занятием Мингрелии нашими войсками, занять и крепость Поти. Она перешла бы к нам тогда из третьих рук.

В случае несогласия Дадиана на подобные действия, петербургский кабинет полагал возложить то же самое на князя Цицианова. Поступив точно так же как и Дадиан, главнокомандующий должен был, по занятии крепости, «обласкав жителей, уверить их, что из милосердия к ним, как остающимся без защиты, нужным счел занять Поти». Он должен был на столько обласкать жителей, чтобы они просили его об охранении их от набегов. Просьба эта, как опора, могла служить основанием в переговорах с Портою Оттоманскою о причинах занятия Поти нашими войсками.

Трудно было, однако же, предположить, чтобы каким-нибудь средством, кроме силы, возможно было занять эту крепость. Получая большой доход от пристани, турецкий начальник не мог согласиться уступить Поти за какой-нибудь подарок и тем добровольно лишиться ежегодного своего дохода. Таким образом, не имея возможности безотлагательно запять Поти и тем обеспечить продовольствие войск, князь Цицианов не решался вводить их в Мингрелию и Имеретию. Он ожидал прибытия Белевского полка из Тавриды Черным морем, полка обеспеченного до некоторой степени продовольствием и назначенного императором Александром, как для усиления войск, находившихся в Грузии, так и для облегчения князя Цицианова, затруднявшегося посылкою войск по непроходимости имеретинских и мингрельских дорог. [174]

Одновременно с отправлением полка решено было отправить из черноморских наших портов в Поти провиант и один морской баталион, но только тогда, когда он будет потребован князем Цициановым.

Последний, имея высочайшее повеление относительно Поти и опасаясь, чтобы царь имеретинский, пользуясь отсутствием войск, не возобновил своих действий против Дадиана, отправил в Имеретию и Мингрелию статского советника Литвинова, как для исполнения предположений нашего правительства относительно Поти, так и в качестве посредника или примирителя Дадиана с царем имеретинским. С Литвиновым был отправлен маиор Исаков и пятьдесят гренадер при офицере (Всеподд. рапорт кн. Цицианова 29-го мая 1804 г. А. М. И. Д., 1-13, 1803-12 гг., № 7. Впоследствии было отправлено еще 30 человек на усиление первых. См. рапорт кн. Цицианова от 29-го июня.). Литвинов получил от князя Цицианова полномочие обещать начальнику потийского гарнизона от 5 до 8 тысяч рублей за то., чтобы он, под видом погони за неприятелем, вышел с гарнизоном и оставил крепость на неделю. Тогда Литвинов должен был занять ее нашими 50-ю гренадерами, усилив их мингрельскими войсками, которых и потребовать на этот случай от Дадиана.

Что касается по второго поручения, то Литвинов должен был стараться о прекращении раздоров между царем имеретинским и владетелем Мингрелии и «содержать их в согласии друг с другом» до прибытия туда наших войск (Кн. Цицианов кн. Чарторижскому 25-го апреля 1804 г. Там же.).

В инструкции, данной Литвинову (Предписание Литвинову 18-го мая 1804 г., № 234.), говорилось, чтобы он старался о сохранении добрых отношений между царем имеретинским и владетелем мингрельским, так как поводом к столкновению между ними могла быть лишь одна только Лечгумская область. По секретному же письму князя Цицианова, запятые имеретинскими войсками крепости Лечгумской провинции, с принадлежащими к ним деревнями, должны были оставаться во владении царя впредь до высочайшего повеления. [175]

Соломон, между тем, не замедлил доставить доказательства., что Лечгум никогда не принадлежал Мингрелии, а всегда был собственностию царей имеретинских. Он ссылался на свидетельство истории, приводил грамоты, выданные как имеретинским царям на владение Лечгумом, так и жалованные в свою очередь имеретинскими царями лечгумским князьям; он указывал на построение там церквей иждивением имеретинских царей и на показание духовенства, князей, дворянства и народа не только Имеретии, но и всей Грузии, которые, по его словам, единогласно признают Лечгум принадлежащим Имеретии (Перевод с грузинского записки Соломона.).

Решение этого спора было довольно затруднительно потому, что грамоты точно также говорили и в пользу Дадиана мингрельского (Рап. кн. Цицианова Государю Императору 29-го мая, № 10. Так в высочайших грамотах императрицы Екатерины II владетель Мингрелии назван и владетелем Лечгумским.), и потому князь Цицианов находил самым лучшим спор этот оставить или до приезда депутатов в С.-Петербург, или решить его назначением особой коммиссии, которая бы, рассмотрев дело на месте, помирила спорящих.

Июня 4-го Литвинов прибыл в Кутаис, испытавши в пути все трудности, какие были нераздельны с тамошними дорогами. Он поместился в небольшой сакле, тесной, грязной и сырой до такой степени, что с трудом мог предохранить от сырости находившиеся с ним бумаги. Большинство князей встретили его с большим почетом, приняли весьма радушно и выказывали особое внимание и предупредительность.

Через день после прибытия в Кутаис, и именно 6-го июня, Литвинов имел свидание с имеретинским царем и вручил ему письма князя Цицианова. Так как свидание это, по обыкновению, происходило при всем народе, то Литвинов просил Соломона назначить ему час для переговоров, хотя бы после обеда, что и было ему назначено в тот же день. На свидании этом он объявил царю, что, будучи послан главнокомандующим в качестве посредника употребить все усилия, чтобы примирить царя с Дадианом и доставить каждому возможное удовлетворение [176] по возникшим между ними неудовольствиям, он с этою целью сам отправится в Мингрелию на свидание с ее владетелем. Литвинов требовал, чтобы Соломон, в доказательство своей преданности к России, позаботился об исправлении дорог и немедленно приступил к заготовлению материалов для постройки казарм, чтобы войска могли иметь особые от обывателей квартиры и чтобы «тем самым предупредить все неприятности, какие по образу жизни и нравам жителей встретиться могут». Он просил Соломона исполнить обязательство относительно царевича Константина; определить пристойное содержание жене бывшего в Гурии князя Вахтанга и наконец, чтобы пленным, взятым во владении князя Дадиана, был сделан список; чтобы такой же список был сделан и крепостям, взятым в Одишийской и Лечгумской провинциях, и оба они доставлены к нему для того, чтобы, при получении высочайшего разрешения, можно было их очистить.

— Оне никогда не принадлежали Дадианову дому, отвечал Соломон, испугавшийся слова очистить.

— Все это решится волею его императорского величества, отвечал Литвинов, которого утверждение должно быть свято.

— Предав себя милосердию Государя Императора, отвечал на это Соломон, буду ожидать терпеливо своей участи.

Получивши согласие царя имеретинского исполнить все от него требуемое и устроивши несколько дела в Кутаисе, Литвинов отправился к владетелю Мингрелии. 16-го июня он приехал в Одиши, и тотчас же имел свидание с князем Дадианом, которому предложил исполнить секретное условие, заключенное с князем Цициановым. Дадиан отвечал, что ничего не присваивал себе после заключения условий и никакой собственности у имеретинского царя не отбирал.

— Князья крепости Загиши и Ачара вошли ко мне в подданство прежде нежели были подписаны условия, говорил Дадиан. Окружность Дехвири была также занята моими войсками, а крепости Дехвири и Чквиши, содержат и теперь гарнизоны царские (имеретинские). Они ничем не притесняются и находятся в совершенной свободе. [177]

В доказательство истины показаний князя Дадиана, Литвинов требовал, чтобы он приказал окружающим Дехвири моуравам пропустить транспорты имеретинского царя с съестными припасами, в которых, по словам Соломона, люди его имели большой недостаток. Дадиан согласился на это требование и 17-го числа послал приказание о пропуске съестных припасов (Литвинов кн. Цицианову 27-го июня, № 10. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, № 776.).

Относительно крепостей Загиши и Ачара между Дадианом и князем Церетели, посланным Соломоном вместе с Литвиновым, завязался спор за право их владения без особенных, впрочем, доказательств с обеих сторон. Литвинов мог прекратить его только тем, что объявил о своей поездке на место, для того, «чтобы узнать истину их показаний», которые будут сделаны.

Дадиан согласился, а Церетели говорил, что князья, во власти своей крепости имеющие, находясь в зависимости от Дадиана, покажут всегда то, что им будет приказано.

— Я заставлю присягнуть их, если это будет нужно, отвечал на это Литвинов.

21-го числа они прибыли в Лечгум, а 22-го собрались князья и моуравы. Соглашаясь лично на все требования нашего правительства, Дадиан опасался, что не согласятся на то лечгумские князья, и он был совершенно прав в своих опасениях. В Лечгуме, точно так же, как и в Одиши, царствовала совершенная анархия. Власть Дадиана там вовсе не уважалась; разбои, грабежи, воровство детей и продажа их туркам, разного рода насильства были терпимы повсюду и самим Дадианом, сколько для собственной безопасности, столько же и потому, чтобы от тех князей, которые сегодня грабили и разбойничали, завтра иметь помощь и содействие против имеретинского царя Соломона.

«Во все три дня моего там пребывания, пишет Литвинов в одном из своих донесений к князю Цицианову, не было получаса свободного, чтобы не приходили отцы, дети и матери, изувеченные, без ног, без рук, с выколотыми глазами, [178] просящие возвращения их детей.» Это зрелище заставило Литвинова требовать прекращения подобного порядка вещей.

Дадиан согласился и просил содействия русской власти.

— Я сам, говорил Дадиан, не один раз испытал жестокость князей и их непослушание. Я сам принужден был скрываться в Суанетах (в Сванетии) и Абхазии; власть моя над ними столь мало утверждена, что я приказать им ничего не смею.

— Вы объявите им, отвечал на это Литвинов, что передав себя единожды милосердию его величества, вы обещались повиноваться во всем поставленным от него властям и, желая доказать покорность свою примером, вы приглашаете их повиноваться воле главнокомандующего.

Получив обещание князя Дадиана выполнить и это, Литвинов пригласил к себе князей Чиковани и Ахвледиани; но, вместо двух, вошло с ними до 20-ти человек.

«Чувствуя, что в таком количестве людей объяснения подвержены замешательству», Литвинов предложил остаться только приглашенным, а остальных просил удалиться.

— С одним или двумя ни о каких делах говорить нельзя, отвечали они оставаясь. Силу свою мы полагаем в соединении и связи между собою, следовательно, что касается до одного, то относится и до всех.

— Какую вы имели причину выйти из повиновения царя (имеретинского)? спросил тогда Литвинов.

— Не желая быть подвластными царю, мы отдали себя под власть Дадиана, отвечали они.

— Поступок ваш противен условию, заключенному князем Цициановым с царем Соломоном. Для избежания справедливого наказания, я приказываю возвратиться вам в подданство царя Соломона, тем более, что пример покорности вы видите в особе вашего владетеля князя Дадиана.

— Никогда этого быть не может, отвечали они. Литвинов просил тогда Дадиана объявить им свое решение. Владетель Мингрелии не успел еще окончить своей речи, как послышались голоса первейших князей. [179]

— Если он не хочет повелевать нами, говорили они, так и мы его оставляем, но прежде умрем, чем пойдем в подданство царя Соломона.

После этих слов, некоторые князья выпили, не смотря на просьбу Литвинова остаться, и совещание кончилось. Князь Церетели, бывший свидетелем происшествия, видел ясно, что дальнейшие понуждения были бы тщетны. Литвинов высказал надежду, что царь Соломон будет на столько великодушен, умерен и терпелив, что подождет окончательной развязки. Через четверть часа после того, в комнату Литвинова вошло опять человек десять князей, и двое из первейших, став па колени, просили прощения в грубости, которую оказали русскому посланному.

— Объясните мне, спрашивал Литвинов, поднимая стоявших на коленях, причины, понудившие вас прибегнуть к Дадиану, тогда как вы должны были оставаться у царя (имеретинского).

— Лечгумские князья, отвечал на это князь Чиковани, всегда сохраняли право входить в подданство того, кого они сами избрать хотели. Когда полковник Майнов привез орден св. Александра Невского князю Дадиану, тогда мы, видя к нему милость Государя нашего, хотели в оной участвовать, вошли в подданство Дадиану и взяли его под свое покровительство, позволив ему въехать в Лечгум, которого он до того принужден был избегать.

Справедливость своих слов князья доказывали двумя письмами, отправленными к князю Цицианову: 1) с полковником Майновым и 2) с посланным Дадиана, в которых было изложено то же самое, что говорил Чиковани Литвинову.

Последний, по возвращении своем в Кутаис, объявил все это царю Соломону, говоря, что Дадиан имеет искреннее желание с ним помириться, признать его старшим над собою и обещается быть всегда готовым на его услуги. Имеретинский царь принял слова Литвинова довольно холодно, но объявил, что во всем будет повиноваться ему, следовать его советам, а справедливость прав своих на Лечгум предоставляет [180] рассмотрению главнокомандующего. Эта холодность в обращении царя Соломона отчасти оправдывала слова Дадиана, просившего Литвинова не ездить в Кутаис, а остаться с ним. На вопрос почему? Дадиан отвечал, что имеет сведение, будто бы Соломон намерен вырезать всех русских, бывших в Кутаисе. Слухи эти повторялись и по приезде Литвинова в Кутаис.

Несмотря на существование подобных слухов, Литвинов остановился в Кутаисе, старался примирить враждующих и успел достичь того, что Соломон согласился иметь свидание с Дадианом там, где будет назначено. Приехавший из Лечгума двоюродный брат Дадиана отправлен был обратно пригласить владельца Мингрелии выехать на границу для свидания. Дадиан тотчас же исполнил приглашение и прислал брата своего Николая уведомить о своем прибытии. Царь Соломон, узнав об этом, стал избегать примирения. Под предлогом рыбной ловли, он уехал из Кутаиса, куда возвратился только по получении двух настоятельных писем Литвинова. По возвращении в свою столицу, Соломон, не смотря на просьбы Литвинова, и на то, что Дадиан находился уже на границе, отложил свидание до 15-го июля. Нерасположение его к переговорам и даже ненависть к русским были слишком открыты. По всему видно было, что он хранит некоторую притворность только до случая. Это заставило Литвинова принять предосторожности, которые очень не нравились Соломону. По городу ходили слухи о том, что люди, бывшие при грузинских царевичах, числом до 17-ти человек, закупали порох и свинец; что они думали вырезать всех русских, находящихся в Кутаисе; что эрзерумский и ахалцыхский паши присылали к имеретинскому царю посла уговаривать, чтобы он не впускал русских в Имеретию, и обещали ему подарки, если только он избавится и от тех, которые находятся в Кутаисе. Первым советником во всех этих поступках Соломона был князь Леонидзе. Отправляясь на рыбную ловлю, он вместе с тем отправлялся для того, чтобы видеться с царевичем Константином, бежавшим из Тифлиса, прибывшим вместе с Парнаозом в Имеретию и поселившимся в деревне Свире. Парнаоз вскоре ушел к [181] партии лезгин, а Константин имел свидание с царем Соломоном.

Мы видели, что царица Анна, после неудачных переговоров об освобождении сына ее царевича Константина, с разрешения императора, сама отправилась в Грузию, где и оставалась после доставления его в Тифлис.

Живя в Грузии, царица принимала к себе всех выходцев из Имеретии, завела переписку с некоторыми князьями и вообще не была чужда интриг и борьбы партий. Главнокомандующий несколько раз предлагал ей отправиться в Россию, но ни какие внушения не могли заставить Анну выехать, и она, ссылаясь на дозволение Императора Александра, оставалась в Грузии (Краткая записка о царице Анне и сыне ее Константине без месяца и числа. Акты Кавк. Арх. Комм., т. II, № 825.). Разлучить же ее с сыном или прибегнуть к насилию, казалось, неудобным и несовместным с теми заботами и попечениями, которые были употреблены императором к обеспечению ее судьбы и освобождению ее сына. Впоследствии, чтобы склонить Анну добровольно оставить Грузию вместе с сыном, император назначил ей 10,000 руб. ежегодной пенсии, вместо 5,000 руб. ею получаемых, с тем только, чтобы она выехала в Россию, под предлогом воспитания царевича Константина, но и это средство не оказало своего действия. Анна просила оставить ее в Грузии и интриговала по-прежнему. Зная, что князь Цицианов ведет переговоры о подданстве Имеретии, она хлопотала о назначении сына ее царевича Константина преемником Соломону. В письме написанном по этому поводу князю Цицианову, вдовствующая царица умоляла его не отказать в ее просьбе.

... «Прошу вас и умоляю, писала она, яко блудный сын, сжальтесь над бедною женщиною, столько лет несчастиями угнетенною и совершенно упадшею. Подайте мне радость и облегчение в таком горестном моем положении. Константин нижайше вам кланяется и целует руки, упадши на колени, умоляет вас, чтобы вы его, несчастного сироту, не оставили в несчастии его, яко благодетель и отец.» [182]

Спустя некоторое время, царица Анна просила главнокомандующего позволить сыну ее выехать из Тифлиса в деревню Лашислан, лежащую в Карталинии. В основание своей просьбы она приводила и ссылалась на чрезвычайную жару, представляя, что «сын ее, с трехлетнего возраста и до самого освобождения из заточения, десять лет жил в башне на высокой горе, следовательно, в самом холодном климате, куда и солнце редко проникало».

Князь Цицианов, видя царевича Константина изнеможенным, согласился на просьбу матери, но через несколько дней, и именно 12-го июня, Константин, подговоренный царем имеретинским и дворянами, бежал в горы на имеретинскую границу.

Литвинову поручено было узнать о местопребывании царевича, но и он не мог ничего положительного сообщить главнокомандующему. На расспросы отвечали, что не могут отыскать места, где поселился царевич, а Соломон высказывал свое неудовольствие и как бы жалобу на князя Цицианова, опираясь на то, что все это произошло оттого, что царевич был оставлен в Тифлисе, а не выслан в Россию (Литвинов кн. Цицианову, 11-го июля 1804 г., № 33. Т. А. К. Н.).

Когда узнали о месте пребывания царевича Константина, то хотя и старались подействовать на него убеждениями и просьбами, но и они не привели ни к чему удовлетворительному, более потому, что возвращение царевича не зависело от него самого.

«С отрочества моего поныне, писал, между тем, Константин князю Волконскому (В письме от 29-го июля 1804 г. Волконский был в то время правителем Грузии.), бедствия мои и безмерные горести известны и вам, и всем. А как его императорское величество изволил освободить меня от оных, с того времени усердие мое к верности его величеству устремлено.

С освобождения моего имел я великое желание видеть отечество, родившее меня, видеть и ближних моих, не в противность, однако же, высочайшему престолу, что известно сердцеведцу испытателю Богу, но, скрывая сие, терпел, дабы я не противным кому-либо оказался. Когда же царь и царство Имеретинское, [183] воспользуясь счастием, учинились подданными его императорского величества, после того решился я приехать в отечество мое, не давши, по младости моей, никому знать о толиком сердца моего желании. Но к сему присоединилась величайшая для меня горесть, так что ни его высочество царь, ни почтеннейшие его особы не соизволили принять меня, опасаясь сделать вам тем оскорбление. Итак скитался я в горах трепещущий, но и туда войска пришли преследовать меня. Я, устрашившись того, прибыл в горы по близости Гурии и скитаюсь, находясь в горести.

Ныне же, преклоняя колени, прошу ваше сиятельство да милостиво внемлите молению моему и да, не совершенно отринув меня, учинитесь ходатаем и помощником моим к царю, отнесясь к нему письмом, дабы он меня принял и допустил к себе, и потом, какое последует его императорского величества повеление, приму я с благоговением. Если ходатайство вашего сиятельства не в скорости мне поможет, то в таковой безмерной нахожусь я горести, что принужден буду прибегнуть к кому либо иным, не имея средств здесь оставаться.»

Константин писал также письма матери и директору тифлисского училища священнику Петриеву. Первое было написано с целию оправдать царицу Анну и выгородить ее из участия, принимаемого в побеге сына, а второе написано было с целию высказать жалобу на русское правительство.

Так маскировал Константин свои отношения к царю Соломону и поступки последнего относительно его самого. Все это делалось не по собственному убеждению, а по наущению того же Соломона и его приближенных.

Подговорив царевича бежать в Имеретию, Соломон тщательно скрывал место его пребывания и, снабжая всем необходимым, уверял Литвинова, что Константин скрывается в лесах, а где — ему неизвестно (Литвинов кн. Цицианову 19-го июля 1804 г.).

Выказывая упорство, несовместное с добрым расположением к России, Соломон точно так же поступал и в прекращении своей ссоры с Дадианом. Желая отдалить свидание и [184] примирение, царь имеретинский отказался переехать в брод через реку Цхени-Цкали и поэтому, вместо деревни Хунди, принадлежавшей Дадиану, назначил местом свидания деревню Сачилао, принадлежавшую ему и лежавшую по обеим сторонам той реки. Когда Дадиан согласился на это и прибыл уже во вновь назначенное место, то и тогда Соломон все-таки нашел средства затруднить переговоры: между договаривающимися возник спор, кому переезжать через реку. Дадиан решительно отказался из опасения, что, находясь уже во владении имеретинского царя, но по сю сторону реки, он мог еще надеяться на защиту 50-ти человек русских гренадер, бывших с Литвиновым, тогда как, переправившись на противоположную сторону, он будет совершенно во власти своего противника.

Соломон также не хотел переезжать реку.

— Я царь, говорил он, и мне неприлично уступать бывшему прежде моим подданным.

После долгих уговариваний, имеретинский царь наконец согласился переехать, но с условием, чтобы свита Дадиана была в отдалении точно в таком же, в каком он поставит и свою. Бывшие с Литвиновым солдаты должны были стать также в некотором расстоянии от того дерева, под которым предполагалось свидание (Литвинов кн. Цицианову 27-го июля 1804 г.). Предметом последнего было заключение взаимных условий, обязывающих договаривавшихся: 1) Выполнять все то, что будет повелено от русского Государя, и доносить о всякой измене русскому правительству, при первом о том сведении. 2) Друг друга ни в чем не беспокоить, обходиться дружески и приязненно. 3) Насильство и грабительство, делаемые имеретинами мингрельцам, Соломон обязывался прекратить, и 4) В случае неудовольствий между царем и Дадианом, они обязаны были прекратить их сами, или пригласить в посредники уполномоченного от русского правительства, в чем и присягнуть (Перевод грамоты царя Соломона и кн. Дадиана Литвинову 20-го июля. Арх. Мин. Ин. Дел, 1-6, 1802-10 гг., № 2.).

Этот последний пункт встретил сопротивление со стороны [185] Соломона, не хотевшего подписывать договора, под тем предлогом, что он не желает присягать вторично,

— Однажды данная присяга совершенно достаточна, говорил он. Если я оказался неверен, то пусть мне объявят в чем?

— Не только подозрений, но даже и сомнений на его высочество не имею, отвечал на это Литвинов посланному царя Соломона, князю Леонидзе. Включая четвертый пункт, я следую нашим обычаям. Не только при совершении столь знаменательного подвига, но даже при получении всякого чина мы возобновляем присягу Государю Императору. Не находя в сем пункте ничего противного ни выгодам, ни совести его высочества, я удивляюсь, почему он подписать его не хочет.

— Я не офицер и не маиор, отвечал на это Соломон, с тем же князем Леонидзе. Я царь.

— Царь, но подданный русского государя, заметил Литвинов. Из этого обычая не исключаются даже и те европейские принцы, которые добровольно приезжают служить в войсках его императорского величества. Я прошу его высочество пункт сей подписать, иначе он подаст мне повод к неприятным заключениям. Если он верен государю императору и вредных намерений не имеет, то от подписки сего пункта отговориться не может.

В ответ на это, царь Соломон пригласил к себе Литвинова, которому и заявил, что он с тем вступил в подданство России, чтобы иметь ему Лечгум в своем владении, и что «если сего не получит, то он верным остаться Государю не может» (Литвинов кн. Цицианову 27-го июля 1804 г., № 47.).

— Какое же вы примете тогда намерение? спросил его Литвинов.

— Я объявил то же самое князю Цицианову, отвечал Соломон уклончиво.

— Чем же вам угодно окончить наше собрание?

— Я напишу пункты, говорил вмешавшийся в разговор князь Леонидзе, в которых помещу все то, что в ваших находится. [186]

— Если они будут одинакового содержания, то почему не подписать моих? спросил Литвинов.

— Для того, ответил Леонидзе, что царь с Дадианом на одной бумаге подписаться не может, а они дадут разные.

Литвинов согласился. Царь Соломон переехал реку, и свидание состоялось. На другой день Дадиан опять хотел видеться с Соломоном, но тот отказался переехать реку, а Литвинова уже не было, он уехал в Кутаис. Договор, однако же, был подписан, и Литвинов собирался отправиться в Одиши, как для распоряжений по выгрузке хлеба, так и переговоров, начатых с Келиш-беком, владельцем абхазским, изъявившим также желание вступить в подданство России. Можно было надеяться, что царь Соломон останется на некоторое время в покое, тем более, что он наружно оказывал расположение к русским.

«По объявлении царю, пишет Литвинов, победы, вашим сиятельством одержанной, я просил, чтобы в присутствии его после обедни принесена была Всевышнему торжественная благодарность, что и учинено было 25-го сего месяца, самим Кутателем, со всею пышностию облачений им свойственною; при возглашении многая лета был сделан троекратный залп. После сего царь со всеми князьями у меня обедал; стол наш продолжался часов пять, и мы расстались совершенно довольные друг другом.»

Литвинов, однако же, ошибался. Соломон интриговал по-прежнему, стараясь удалить от своих пристаней русские корабли и не пропуская Рионом провиант для команды Литвинова. Он успел уверить командиров двух пришедших кораблей, что русских на берегу вовсе нет, и не дал им провожатого в Батум. Отважность двух казаков, пустившихся на челноке в море и успевших пристать к кораблям, разрушили интригу Соломона, и суда наши пристали к берегу.

Вскоре после этого имеретинский царь хотя и прислал письмо к генерал-лейтенанту князю Волконскому (Бывшему в то время правителем Грузии.), в котором говорил, что Баба-хан уговаривает его уклониться от [187] подданства России, но на просьбу задержать посланного, Соломон ответил тем, что он уже уехал (Князь Волконский князю Цицианову 10-го сентября, № 246.). Баба-хан просил оказать помощь царевичу Александру и прислать ему голову Литвинова, которого, к счастию, тогда не оказалось в Кутаисе.

«Поведение царя, писал последний, и разглашения его князей на счет русских, в Кутаисе во время моего отсутствия происходившие, нелепостию своею не заслуживают никакого внимания, но не меньше того оные доказывают худое расположение всего сего скопища и какую осторожность должно брать на будущее время. Приход кораблей все переменил, и царь более не опасен не только вам, но и мне» (Литвинов князю Цицианову 14-го сентября, № 99.).

В Имеретии распускали разные ложные слухи на счет князя Цицианова и действия наших войск. С прибавкою ко всему этому собственных выдумок и разглашений, Соломон пытался возмутить Лечгум и устрашить самого Дадиана,

Имеретинский царь старался сначала обольстить князя Дадиана самыми выгодными предложениями, а потом, когда это не подействовало, то устрашить его распускаемыми слухами о неудаче русских против персиян, о смерти князя Цицианова, и проч. Этот новый способ оказался также недействительным; тогда Соломон обратил все свое старание на возмущение лечгумских князей и народа. Крепость Дехвири служила ему в этом случае большим пособием, находясь в центре Дадиановых владений. Посылая под разными предлогами людей своих в эту крепость, Соломон, при их содействии, разглашал все, что могло служить в его пользу. Посланные имеретины показывали подложные письма и распускали слух об истреблении команды, находившейся при Литвинове и убийстве последнего в Хорге. Эти слухи заставили запретить посылку имеретин в крепость Дехвири, которая была окружена владениями Дадиана, и сам он жил от нее всего в 10 или 12 верстах. Последний, во избежание всякого рода разглашений, обещал содержать на свой счет находившийся в крепости гарнизон, лишь бы только избавиться от лазутчиков Соломона. С своей стороны, [188] царь имеретинский не соглашался на это и считал постыдным, чтобы его люди получали провиант от Дадиана. После некоторых объяснений, провиант был ввезен в сопровождении наших казаков (Литвинов князю Цицианову 12-го октября 1804 г., № 107. Т. А. К. Н.).

Желая заметить Соломону, что поступки его известны нашему правительству, князь Цицианов писал царю письмо, в котором говорил, что будучи нелицемерно предан ему, не может не сказать «со всею откровенностию», что Соломон имеет у себя многих скрытных неприятелей, старающихся рассеять слухи, что он колеблется в приверженности к России. «Открыть теперь имена их, писал князь Цицианов, перед вашим высочеством запрещают мне правила чести, а молчать могут их заставить одни ваши деяния к пользам и выгодам России. Я же, душевно желая вам добра, надеюсь в скором времени пресечь все сии неприятные слухи, обняв лично ваше высочество в Кутаисе.»

Подобные предупреждения на Соломона не действовали, и он стал подговаривать Дадиана соединиться с ним против русских, обещая за то возвратить ему все взятые в Лечгуме крепости. Для большего доказательства своего расположения и дружбы, он обещал выдать Дадиану аманатов, и просил, чтобы он взял на себя уговорить Литвинова возвратиться в Кутаис из Суджука, где тот находился. Для окончательного условия Соломон обещал прислать к мингрельскому владельцу своих доверенных, Сехнию Цулукидзе и Джафаридзе, а чтобы приезд этих князей не подал повода к подозрению, то он дал им поручение к Литвинову возобновить просьбу о Дехвири и требовать: или вывести гарнизон, или снабдить крепость провиантом.

Посольство это нашло Литвинова в дороге на возвратном пути из Лечгума к морю. Князь Джафаридзе жаловался, что у царя отнимают крепость и отдают ее Дадиану; что Соломон будет жаловаться князю Цицианову, и что он не с тем вошел в подданство России, чтобы лишиться крепостей лечгумских. Литвинов отвечал на это, что крепостей у [189] царя не отнимают; что он представляет князю Цицианову все свои решения, не только письменные, но и словесные, а что к продовольствию гарнизона Дехвири он принимает меры единственно для спокойствия Лечгума.

— Причину сему, говорил Литвинов, подали сами имеретины, которые не останутся без должного наказания. Если же они то делали по повелению царя, тогда и он сам будет отвечать.

— Неужели вы почитаете царя изменником? спросил Джафаридзе Литвинова.

— Столь унизительное выражение нейдет к особе царя, отвечал тот; но что он худо расположен к русским, сему имею письменные доказательства, которые в свое время будут представлены князю Цицианову. Я другого решения сделать не могу и объявлю его в присутствии лечгумского князя Геловани, дабы через него сообщено было и Дадиану, чтобы гарнизону дан был свободный проход, если царь пожелает его вывести, а крепость оставить запертою, не занимая оную Дадиановыми людьми. Если же гарнизон останется, то Дадиану снабжать оный всем нужным; в противном же случае, как Дадиан, так и моурав его Геловани будут ответствовать по законам, когда гарнизон будет терпеть недостатки или голод.

— По всему видно, сказал Джафаридзе, что вы предались Дадиану и унизили перед ним царя. Такая обида может заставить лишиться вас и вашего Государя.

«Ничего не отвечая на сии угрозы, пишет Литвинов (Кн. Цицианову 12-го октября 1804 г., № 107.), велел ему идти вон и объявить мое решение царю.»

Дальнейшие интриги и происки Соломона заставили, однако, Литвинова удалиться из Кутаиса, чтобы царь Соломон, как говорится, не имея его в своих руках, ничего не мог предпринять. Пребывание свое он предполагал основать на зиму в Сужуне, монастыре, принадлежащем архиерею Чконителю, известному своею преданностию к России. Все это он располагал сделать в том случае, если осенью войска не придут в [190] Мингрелию; с приходом же их все осторожности он считал излишними,

Князь Цицианов не вполне одобрял поведение Литвинова относительно царя Соломона и князя Дадиана.

«Сколько я не уверен, писал он Литвинову (Шифрованное письмо кн. Цицианова Литвинову от 23-го октября 1804: г.), о неверности царя Соломона, но явное преимущество давать князю Дадиану, доколе еще войска наши не прибыли, кажется не следовало бы. Верьте, что имеретинский царь и глава Мингрелии одинаковой верности, но последний от слабости покорнее. Разглашение есть дело обыкновенное в Азии, но когда сила в руках, то они походят на басни и остаются всегда без действия; опыт меня несколько раз удостоверял. Сила и осторожность одне оружия, коими здесь действовать можно, и чем более оказывать пренебрежения к подобным разглашениям, так как и к их доносчикам, то тем покойнее остаться можно, ибо здесь нередко по личной вражде марают друг друга. Требование же имеретинского царя о выдаче из курятника своих кур (Подразумевая под этим гарнизон имеретинского царя, занимавший крепости.), кажется справедливо и позволить можно.»

Литвинов также не препятствовал желанию Соломона «вывести кур из курятника» и даже дал билет для свободного их прохода. Но царь желал вовсе не того. Подстрекаемый самыми злейшими нам врагами: Сехнием Цулукидзе, князем Леонидзе и Ростомом Нижерадзе, вселявших в него мысли о намерении нашего правительства поступить с ним подобно тому, как поступили с грузинскими царевичами, Соломон желал, под видом покорности, получить позволение снабдить крепость свою провиантом на долгое время. Он думал, что лечгумский народ по этому дозволению заключит об уважении, ему оказываемом русскими, и потому, отложившись от Дадиана, будет искать его подданства. Очень естественно, что дозволение князя Цицианова вывести гарнизон еще более утвердило Соломона в недоброжелательстве к России. Сделавшись более скрытным, имеретинский царь стал изыскивать средства к уклонению от [191] принятых обязательств; но, к сожалению, скоро узнал, что русские войска и первые транспорты с провиантом появились уже у берегов реки Риона.

Подходя к пристани Поти, наша флотилия была встречена воспрещением турецкого начальника не только сгружаться, но и сходить кому-либо на берег. Он не дозволял даже запастись водою, уверяя, что без фирмана Порты сам разрешить того не может, и наотрез отказался пропустить как провиант, так и войска сухим путем в Мингрелию.

— Не имея разрешения начальства на проход русских по Риону, не могу дать им дороги, говорил турок.

— Возле берегов Дадиана, отвечал Литвинов, русским проход столь же свободен, сколько вам возле своих.

— У Дадиана нет земли, отвечал ага, а сам Дадиан и царь Соломон с своими землями и водами принадлежат турецкому султану. Если, не смотря на эти объяснения, прикажете вы идти своим войскам мимо Поти, то я не пропущу их без кровопролития.

Хотя после продолжительных переговоров и удалось выхлопотать дозволение приставать там нашим транспортам, но дозволение это не могло, однако же, удовлетворить нашим желаниям. Нельзя было подчинять продовольствие войск в Мингрелии и Имеретии зависимости и личному произволу турецкого начальника, который из каприза запрещением выгружаться у Поти мог оставить наши войска без продовольствия. Необходимо было отыскать другое место, хотя и не столь удобное для выгрузки, но более обеспеченное от произвола. После долгих изысканий, устье реки Хопи было избрано пристанью, и в октябре 1804 года пришли уже туда из Севастополя два корабля «Михаил» и «Исидор» с посаженными на них ротами Белевского полка. Дальнейшее движение полка и транспорта было сопряжено с большими затруднениями от потийского аги. Подстрекаемый многими недоброжелателями России, он еще с большим упорством чем прежде не соглашался пропустить суда наши по Риону, мимо Поти, к правому берегу реки, для высадки полка в Мингрелии. Советы царя Соломона и ахалцыхского паши, [192] врожденная азиятцам недоверчивость и, наконец, боязнь потерять Поти заставляли его так действовать. Когда Литвинов сообщил ему, что для дальнейшей перевозки провианта он повезет его по Риону, а войска пойдут сухим путем, то ага ответил, что он дороги не даст. Литвинов принужден был послать к аге нарочного, чтобы растолковать ему, что войска мимо Поти вовсе не пойдут, а повезется только одна мука, и просить, чтобы он объявил: на чем основаны права султана на мингрельские владения?

«Со всем тем могу вас удостоверить, доносил Литвинов (Литвинов кн. Цицианову 16-го октября 1804 г., № 109.), что хотя дороги по Риону и не дадут, то войска не замедлю вывести к берегу Риона, и весь провиант перевозить сухим путем на людях, потому что нет возможности иметь ни быков, ни лошадей, да и дорога для арб неудобна. Шеф полка и главная его квартира будут в половине или конце будущего месяца в Кутаисе. Прочие же роты расположатся в селениях по берегу Риона, ибо подвоз провианта внутрь земли от главного их магазина не только неудобен, но и невозможен.»

Обозревая прибрежные места Мингрелии с целью отыскать удобное место, где бы можно было приставать судам нашим, не касаясь Поти, Литвинов пришел к предположению о соединении каналом реки Риона с рекою Циви, впадающей в Хопи, при устье которой производилась выгрузка. Для снятия берегов и положения речных вод, был командирован инженер-поручик Лашкарев, которому поручено осмотреть, не представится ли возможным возвести укрепление при устье реки Хопи и преимущественно на левом берегу ее (Кн. Цицианов к Чарторижскому 29-го октября 1804 г. и Литвинову 3-го ноября 1804 г., № 467.).

Имея в виду тотчас же приступить к прорытию канала и зная, что работа эта могла состояться только при содействии войск, а не местных жителей, князь Цицианов поручил Литвинову требовать нижних чинов Белевского полка, если только проведение канала окажется возможным.

Соединение Циви с Рионом оказалось неудобным; канал [193] же, соединяющий Рион с Хопи, мог обойтись слишком дорого, и по этому на первый случай главнокомандующий предполагал иметь в местечке Хорги подводы для дальнейшей перевозки провианта (Кн. Цицианов Литвинову 24-го ноября 1804 г., № 477.). С этою целью он поручил капитан-лейтенанту Канторино сделать промер реки Хопи. Эта работа была весьма важна для нас, потому что, если предполагаемое через реку Хопи сообщение с Тавридою окажется возможным, тогда не представлялось надобности ни в Поти, ни в других пристанях, находившихся во владении турок; особенно если через реку Хопи был бы возможен подвоз железа и соли, составлявших главный торг турок с мингрельцами, тогда князь Цицианов надеялся, что владеющий пристанью Поти турецкий ага, потеряв важнейшие свои доходы, добровольно согласится на уступку оной (Кн. Цицианов Государю Императору 30-го декабря 1804 г. Арх. Мин. Ин. Дел.).

В ожидании более удобного сообщения, Белевский полк должен был заниматься перевозкою на себе провианта от Хопи до Риона. Хотя все это расстояние не превышало восьми верст, но перевозка была крайне затруднительна. Дорога, пересеченная ручьями и двумя довольно глубокими реками, текущими в непроходимом лесу, которые во время дождей так возвышаются, что, выходя из берегов, потопляют весь лес, — все это представляло немалые затруднения. «По первой дороге, пишет Литвинов (Кн. Цицианову 12-го ноября, № 118.), проложенной нарочно отряженным для сего баталионом, я сам шел по пояс в воде; на мостах оставались только перекладины, покрытые на пол-аршина водою, по которым только ощупью идти можно было. По сей-то дороге надлежит переносить на людях провиант.»

Относительно размещения полка представлялись также немалые затруднения. Кутаис был похож не на город, а на село, в котором царь до лета 1804 г. никогда не жил, а разъезжал постоянно по своим владениям. У Дадиана же ничего кроме деревень не было: «есть курятники, принадлежащие ему, князьям его дома и первейшим его владельцам, но все они на [194] неприступных высотах, к которым проходы весьма затруднительны, и покушение занять оные произведет недоверчивость и большое волнение в умах тех, которые теперь оказались усердными к воле Государя. Я согласен с тем, что сии замки истребить или овладеть весьма нужно, но для сего нужна уловка и время». (Литвинов кн. Цицианову 12-го ноября, № 118.)

«Видя в Грузии, писал в ответ на это главнокомандующий (Кн. Цицианов Литвинову 22-го ноября, № 477.), чрез два года моего пребывания, в каких дурных землянках квартируют солдаты, как мне вообразить было, чтоб Кутаис не был похож на село, так как вы меня извещаете, да и частные с царем переписки, в продолжение сего времени, доставили мне, от посылаемых к нему, достаточные сведения об образе их жизни; следовательно, когда я говорил о квартировании войск в столице, то никогда не воображал найти в Кутаисе домов и казарм, похожих на европейские, а считал, что, буде невозможно поместить их в саклях таких, в коих нередко я теперь живу по месяцу и по два, то сделать землянки по необходимости. Занятие же крепостей я охотно соглашаюсь отложить до удобнейшего времени, лишь бы, при первом неудовольствии князей или царя, оне не послужили ко вреду русским, подобно мтиулетинцам и здешним осетинам, где я не оставлял до сего дня ни одной башни не сломавши.»

Независимо от неудобств по размещению войск, продовольствие их было крайне затруднительно. От сильных ветров гребные суда разбивало даже в самом устье Риона; корабли же должны были возвращаться в Хопи, где и доканчивать выгрузку хлеба; они подвергались большой опасности потерпеть крушение. Выгрузка прямо на правом берегу Риона признана была всеми не только неудобною, но и невозможною, и шла весьма медленно.

На все это князь Цицианов отвечал Литвинову: «Я право не знаю, зачем полку на корабле сидеть, когда он прислан на земле жить; провиант до сих пор должен быть уже выгружен, следовательно, и солдатам сидеть не для чего; они могли бы в устье реки Хопи выгружаться; для хлебопечения [195] сделать печи и готовить себе сухари на всякий случай. Но могу ли я о сем судить, не имевши до сих пор понятия о расстояниях самонужнейших, хотя бы по часам, как обычай есть у жителей, а именно: от устья реки Хопи до Одиши, от Одиши до Кутаиса и Лечгума; без сего познания малого о земле, я должен говорить сам, как слепой о красках» (Кн. Цицианов Литвинову 14-го ноября, № 476.).

Находя, однако же, необходимым расположить по одному баталиону в Одиши, Лечгуме и Кутаисе, князь Цицианов просил Литвинова позаботиться о казармах для их помещения. Цель такого расположения главнокомандующий объяснял тем, что «в том народе верность еще не утверждена; силе надо быть в сердце оного или в столицах, откуда добро и зло во все концы владения выходят». Вытребовать однако же казарм для помещения полка Литвинов не мог ни у царя Соломона, ни у Дадиана. Первый отговаривался «по недоброжелательству», а второй по неимению на то средств. По предположению князя Цицианова войска не могли быть размещены так, как он желал. В Лечгуме не было возможности поместить баталион, потому что все тяжести доставлялись туда только вьюками, следовательно, доставка провианта была крайне затруднительна, и весьма дорога, по неимению достаточного количества лошадей. В Одиши же баталион был нужен во избежание беспорядков, которые могли произойти после неожиданной смерти Дадиана.

24-го октября 1804 года, после кратковременной болезни, князь Григорий Дадиан скончался. Вот что писала об этом князю Цицианову супруга покойного, княгиня Нина Георгиевна.

«Знаю, писала она (От 25-го октября 1804 г. Акты Кав. Археогр. Комм., т. II, № 943.), что вы желаете узнать о нас. Бог прогневался на наш дом, на главы наши и на патрона Дадиана, наказав меня за грех. Какой-то Божий враг и изменник всемилостивого Государя отравил его и убили посредством яда. В животе у него не удержалось ни сердца, ни печени: часть он выбросил изо рта, часть задом через испражнения, и этим его убили. Теперь, государь мой, это подлежит вашему спросу; наш дом опирается на вас, мы надеемся, что [196] спросите о нас и о живых, и о мертвых; умоляю вас о том. Пока в Дадиане была душа, он существовал вашею милостию, а я другого попечителя и милостивца не имею кроме вас. Прошу вашу милость, чтобы теперь же скорее, без проволочки времени, прибыли сюда, взяв с собою и лекаря, для исследования сего дела и узнания, как его убили и кто убил; взгляните и на наше положение, каково оно, и затем каков будет ваш приказ, так все здешнее дело и устроится.»

Смерть Дадиана была совершенною загадкою для всех. За неделю до своей кончины он присылал к Литвинову сказать, что здоров и приедет к нему в Одиши. Подозрение хотя и падало на лечившего его католического ксендза Николо, которого он призывал к себе вопреки советам Литвинова, но оно не подтвердилось и едва ли было справедливо. Подозрение это главнейшим образом происходило от того, что ксендз Николо весьма часто ездил в Имеретию к царю Соломону, которого также не считали чуждым этого преступления. Пораженный нечаянностью кончины, князь Цицианов готов был дать некоторую сумму денег, для отыскания ясных улик и виновных в отравлении, но при всех стараниях дело это осталось не разъясненным. Получивши сведение, что ксендз Николо уехал в Имеретию, князь Цицианов потребовал его выдачи. Николо был арестован и отправлен в город Гори, а оттуда в Ганжу, где находился тогда главнокомандующий. Последний требовал от него чистосердечного объяснения случившегося. Николо показал, что, находясь в Мингрелии, он пользовался большим расположением князя Григория Дадиана, который часто снабжал его деньгами, подарил ему лошадь, часы, деревню в 30 дворов и назначил ему ежегодную пенсию в 300 руб. Ксендз говорил, что Дадиан посылал его несколько раз в Имеретию для переговоров с царем Соломоном, который, познакомившись с ним, потребовал к себе для лечения заболевшей царицы. Отправившись с дозволения самого князя Григория в Имеретию, он получил там письмо о болезни владетеля Мингрелии и хотя торопился подать ему помощь, но приехавши 24-го октября, нашел его уже мертвым. По наведенным справкам, он узнал, что [197] Дадиана лечила лекарка Зева. Николо призвал ее и при собрании просил рассказать обстоятельства, предшествовавшие кончине.

— После твоего лекарства, говорила Зева, Дадиан был истинно здоров, так что, оправясь в теле, имел чрезвычайный аппетит. В субботу он приказал жене подать себе ужин. Изготовя курицу с маслом, княгиня Нина отослала ее мужу. Съевши половину, Дадиан сказал: как невкусна курица, но по тогдашнему его аппетиту, съел всю без остатка. В полночь он почувствовал жестокую боль в желудке, спрашивал у жены с кем она присылала. Дадиан потребовал твоих (ксендза Николо) пилюль, но вместо их были принесены другие, переполненные опиумом. После приема пилюль, в полночь, ему сделалось хуже, и он приказал позвать меня. Я сказала, что не в состоянии его вылечить, потому что, по мнению моему, он должен быть отравлен, и советовала призвать тебя. Услыхавши о том, княгиня Нина запретила, под страхом наказания, говорить об отравлении, присовокупив, что кто может отравить Дадиана?

Вслед затем патер Николо вместе с лекаркою отправились к княгине Нине.

— Зачем вы дали Дадиану опиум? спросил Николо.

— Я сделала это по ошибке, отвечала Нина, но что делать!

«Видя я сам, писал Николо (Из прошения Николо императору Александру от 30-го сентября 1806 г.), что уже помочь не чем, стал плакать.»

— Не плачьте, утешала его Нина, я знаю, что скоро мой сын Леван будет Дадианом, он еще более вас одарит и будет милостивее к вам.

Таким образом, Николо обвинял во всем княгиню Нину и оправдывал себя.

— Я признаю себя виновным, говорил Николо, если докажут, что я был в отлучке из Мингрелии менее двадцати девяти дней.

После таких слов князю Цицианову было трудно обвинить патера Николо; точно также не было основания, за неимением других доказательств, смотреть на княгиню Нину, как на [198] участницу в смерти мужа, хотя последующее ее поведение и дает повод к некоторым заключениям, для нее невыгодным.

Дадиан, хотя и умер скоропостижно, но был в состоянии написать письмо князю Цицианову, в котором, прося за жену и детей, не высказывал однако же подозрения о том, что был отравлен или умирает не своею смертью.

«Кроме этого письма, я тебе уже не напишу, писал он князю Цицианову (От 19-го октября 1804 г. Акты Кавк. Арх. Комм., т. II, № 956.), и это я с трудом успел изготовить перед смертью. Судьею моего помышления есть Бог, что, если смерть меня не застигла, я хотел служить верно всемилостивейшему Государю и твоему высокошествию; но смерть, могила и саван остановили мою службу, и я успел написать это письмо к твоему высокошествию. Помните ли, милостивый государь мой, как вы обещались быть у меня; но я уже вас не встречу: обвязанный саваном по рукам и ногам, буду лежать в могиле. Ах, если б хоть раз я удостоился видеть вас и послужить вам, а там пусть бы совершилось что Богу угодно! Ведь ты знаешь, господин мой, в какой нужде я находился и как ты мне помог — это известно твоему величию, но теперь я сделался еще более нуждающимся и покинутым; однако же в нужде я привык к твоему содействию и в эти два последние дня своей жизни опять поспешил к тебе с словом и мольбою. Ты, твое величие и боголюбие знают, какую милость ты мне окажешь, милость эта будет состоять в том, чтобы призреть мою сироту и вдову мою. Я предаю тебе царевну Нину и сыновей ее Левана и Георгия: с какою отеческою любовью заботился ты обо мне, такую же милость окажи и им. Не упраздняй повеления всемилостивого Государя и кроме моего Левана никто да не будет наследником Одиши и Лечгума; вдове и сироте замени отца, я их вверяю тебе; да ведаете ты и твой Христос, как ты за ними присмотришь. Прощаюсь с тобою, мой милостивец и государь; ты будь здоров, а я вот уже отхожу.»

Смерть Дадиана подала повод к волнениям в Мингрелии. [199] Братья покойного были в этом случае зачинщиками. В особенности подозрительным являлся Манучар с женою умершего Дадиана Ниною Григорьевною, женщиною отважною, хитрою и самолюбивою. Жена Дадиана хотела сама управлять княжеством, и можно было предвидеть, что ни она, ни Манучар не останутся покойными зрителями этой перемены, а употребят все усилия к возмущению князей и народа, тем более, что Манучар был не расположен к России. «Недоброжелательство его тем более приметно, писал Литвинов (Кн. Цицианову 25-го октября 1804 г.), что он до сих пор не хотел со мною видеться и изъявить малейшую наклонность повиноваться воле Государя.»

«Смерть Дадиана, писал он в другом донесении (От 2-го ноября 1804 г., № 113.), привела все умы в сильное волнение; бунт, возбуждаемый царем (Соломоном) и братьями Дадиана Манучаром и Дариелом, неизбежен, если хотя некоторая часть войск не покажется в Одиши. Я уже отнесся к шефу полка, прося его в самой скорости дать повеление баталиону, вышедшему на чистую дорогу, придти соединиться с моею командою.»

Мать умершего князя Григория Дадиана царица Анна просила князя Цицианова утвердить в звании Дадиана второго своего сына Манучара и оставить во владении ее те имения, которые пожалованы ей мужем и покойным сыном.

Сам Манучар обращался с такою же просьбою к главнокомандующему, говоря, что решается просить его об этом потому, что управлял уже Мингрелиею в течение семи лет, что народ желает иметь его своим Дадианом, а главное потому, что нет в виду такого человека, который бы мог управлять землею. «Весь Одиши и Лечгум в таком положении, писал он, что даже и четвертая часть населения не служит вашему войску и генералу, потому что нет над ними головы и управителя,»

Предлагая свои услуги и клянясь в верности, Манучар в то же время писал, что если желают его «рабства и службы», [200] то чтобы оставили в его распоряжении прежние его имения (См. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, №№ 967 и 968.). В ответ на такое требование, главнокомандующий писал, что семь или семьдесят лет Манучар управлял Мингрелиею, ему в том мало нужды, но что он знает Манучара как человека, занимающегося делом, противным христианскому исповеданию, т. е. пленнопродавством; что он, будучи единоутробным князю Григорию, всегда «злодействовал ему»; что если четвертая часть населения не служит войскам, то он будет стараться кротостию побеждать упрямство, но если кротость не будет иметь успеха, то истребит коварных с лица земли, «и доколе капля крови в жилах моих останется, писал князь Цицианов (Акты Кавк. Археог. Комм., т. II, № 992.), дотоле я пребуду врагом непримиримым поджигателей возмущения и погребу их в Черном море, яко вредное былие». Он советовал Манучару быть верным и усердным не на словах, а на деле, знать, что никакое красноречие не удостоверяет в верности, когда поведение тому противно.

Прямым наследником Дадиана был сын его Леван, тогда еще несовершеннолетний. Будучи десяти лет, Леван за долг отца находился заложником у Келиш-бека, владельца абхазского. Литвинов писал Келиш-беку, прося его возвратить наследника Мингрелии, но владетель Абхазии на письма отвечал словесно посланному, что Левана не возвратит.

Надежда выручить Левана мирным путем ласкала князя Цицианова главным образом потому, что Келиш-бек еще в 1803 году, через князя Григория Дадиана, искал покровительства России. На деле оказалось, что абхазский владетель, как и все вообще азиятцы, придерживался двуличного поведения: желал покровительства, когда считал это выгодным для себя, и тотчас же объявил себя подданным Порты, как только увидел, что может получить плату за освобождение Левана.

Пока шли переговоры об освобождении наследника, главнокомандующий находил необходимым для сохранения спокойствия в стране установить в Мингрелии временное правление и опеку из первейших князей страны. «Не нужно ли в тот совет [201] правления, писал князь Цицианов Литвинову (От 12-го ноября, № 468.), посадить мать наследника и супругу покойного, буде не найдете в противоречии то, что, она, по общему слуху, великая интриганка, как и мать покойного, кои могут остаться при своих царициных имениях с пенсионами, кои надеюсь Государь Император изволит им назначить.»

Князь Цицианов просил согласия императора Александра на утверждение Левана законным владельцем с тем, чтобы до совершеннолетия мать его, супругу покойного Дадиана, назвать попечительницею княжества Мингрельского, придав ей в помощь одного из братьев покойного Григория Дадиана и четырех знатнейших князей по выбору главноуправляющего.

«Сей совет, писал князь Цицианов, имеет разбирать все малые ссоры и небольшую важность заключающие в себе дела, но смертоубийц и пленнопродавцев отсылать к российскому военному суду в находящийся там полк. Дав название временного управления сему совету, до учреждения новых законов и постановлений, и позволяя особам, составляющим управление, судить на месте в самых провинциях, где преступление или ссора сделана, ибо, по обычаям их, весьма бы затруднительно было свести их в одно место и заставить для судопроизводства жить бессменно, что почли бы они тягчайшим бременем, привыкши жить в своих деревнях на счет подданных. Наконец, необходимейшим признаю я снабдить младого сего князя наставником, который бы, занявшись воспитанием его, дал бы ему понятие о вещах противное тому, каковое имели его предки и имеют его родственники, ко вреду рода человеческого, упражняясь пленнопродавством. Направив же его нравственность к добру можно бы тем устроить и благоденствие народа ему подвластного.» (Кн. Цицианов Государю Императору, 13-го декабря 1804 г. Арх. Минист. Иностр. Дел, 1-7, 1804, № 1.)

Не ожидая окончательных инструкций из Петербурга, Литвинов, по приказанию князя Цицианова, объявил Левана наследником и отобрал подписки у мингрельских князей о [202] повиновении Левану. Эта мера, а вслед затем прибытие Белевского полка устрашила претендентов на наследство, и начинавшиеся беспорядки прекратились. Чтобы и в будущем сохранить спокойствие страны, предполагалось один баталион оставить в Одиши, а два другие отправить в Имеретию и поместить в самом Кутаисе и его окрестностях. «Как только, писал Литвинов, около имеретинского царя будет сила, его устрашающая, то он будет во всем покорен.»

Действительно, Соломон был в это время в большом страхе от одного известия о прибытии русских войск. Еще несколько ранее этого, когда царь получил согласие главнокомандующего на то, чтобы вывести свой гарнизон из Дехвири, он был так встревожен этим, что сначала сам хотел оставить Кутаис и уйти в Лечгум, но потом раздумав, он на другой день послал туда свои войска, которые, однако же, были остановлены князем Геловани, Тогда имеретинский царь обратил все свои замыслы на одишийских князей, которых уверил, что Литвинов имеет поручение, по примеру грузинских царевичей, всех их схватя, отправить на кораблях в Сибирь. Введя баталион в Одиши, Литвинов едва мог успокоить одних и устрашить других, желавших беспорядков. Потеряв надежду, ожидаемую от возмущений, Соломон избрал другой род действий. Он подослал к Литвинову кн. Леонидзе с предложением, что если он будет стараться доставить ему Лечгум, то царь даст ему за то 7,000 руб.

«Вашему сиятельству известна хитрость сего человека, писал Литвинов (Литвинов к кн. Цицианову 10-го ноября 1804 г. Т. А. К. Н.), то можете чувствовать, сколь было трудно непривыкшему лгать и обманывать сего льстеца, которому подал всю надежду, что на предложение царя просил наперед выполнить мои требования, дабы я через то мог его помирить с вашим сиятельством, тогда бы его высочество ожидая покойно определения вашего, которое будет согласно с моим представлением.»

Требования Литвинова заключались в том, чтобы Соломон [203] вывел немедленно войска свои из Лечгума, чтобы дал пособие лодками для перевозки людей и провианта, чтобы Манучара и Дариела, братьев Дадиановых, склонил повиноваться воле Государя, чтобы назначил и приготовил к отправлению в С.-Петербург депутатов и, наконец, заготовил лес, для построения казарм нашим войскам.

Когда все эти требования будут выполнены, тогда Литвинов обещал похлопотать о пользе имеретинского царя и начать с того, чтобы уговорить кн. Цицианова на утверждение прав его на Лечгум.

Требование леса для постройки казарм, а потом известие, что скоро в Кутаис прибудет баталион пехоты испугали и расстроили Соломона. Он прислал к Литвинову салтхуцеса и кн. Леонидзе с просьбою не помещать всего баталиона в Кутаисе. Имеретинский царь говорил, что он и царица так устрашены этим, что готовы оставить Кутаис скорее, чем ожидать вступления баталиона. Они просили, чтобы в Кутаисе помещена была одна рота, а прочие войска в 40 верстах от него, на берегу Риона, в Санавардо, как в пункте весьма хорошем, ведущем хлебную торговлю с Поти, где и обещал отвести для них квартиры. Соломон клялся в своей верности, называл князя Цицианова своим благодетелем, благодарил за его отцовскую к нему милость и пенял на то, что князь Цицианов смотрит на него недоверчиво. «С горечью дивлюсь тому, писал Соломон, что получаю от вас гневные письма, которые вселяют даже отчаяние в мое сердце…» (См. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, стр. 422, № 824.)

«Ваше высочество называете мои письма гневными, отвечал князь Цицианов (Соломону от 17-го декабря 1804 г., № 492, Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, стр. 419.), тогда как никто не назовет их иначе как откровенными, Вы сами изволите упоминать в письме, что при свидании со мною требовали от меня отеческих наставлений, то как же, при таком лестном для меня названии, употреблять лесть, подобно неблаговоспитанным изменникам своих изречений. Я христианин не потому только, что при звоне [204] или ударе колокола крещусь, а хочу быть христианином по духу и по плоти, хочу нести крест Спасителя нашего Иисуса Христа среди опасностей и козней дьявольских лезгинских, имеретинских и грузинских. Надеюсь притом на благость Божию, что в сих последних двух владениях найдутся люди, которые признают во мне христианскую добродетель и признают, что уста мои не ведают лжи. Вашему высочеству угодно, чтоб не токмо баталион, но и рота в Кутаисе не стояли... Позвольте мне вас спросить: когда я, по долгу моему, всеподданнейше донесу о сем вашего высочества желании, то сей милосердый и ангелоподобный великий Государь Император не ясно ли признает ваше недоверие к его благонамеренному о вас попечению и к его войску, не оскорбится ли сим вашим желанием, похожим на неблагодарность? Содрогаюсь, воображая себе, что, при всем наиискреннейшем моем доброжелательстве к вашему высочеству, увижу навлечение гнева его величества за оное требование на вас, и для того клянусь Богом, в которого исповедую, что я воздержусь еще о сем всеподданнейше донесть...»

Имея в виду, что только в Кутаисе и его окрестностях могла производиться закупка провианта и что прибытие войск в Имеретию будет содействовать скорейшему успокоению страны, князь Цицианов приказал расположить один баталион в Одиши, другой с двумя фальконетами в Санавардо и, наконец, третий в Хундзе, на дороге, ведущей в Лечгум.

Такое размещение войск относительно продовольствия было далеко неудовлетворительно. За неприходом наших судов рассчитывать на скорую доставку провианта было нечего и приходилось покупать его на месте, отчего цены на все быстро возвысились. Наконец, 2-го декабря пришел к устью реки Хопи корабль «Тольская Богородица» с провиантом и двумя ротами Белевского полка (Корабль этот вышел из Севастополя в один день с кораблями «Михаилом» и «Исидором», но на третий день по выходе из порта отстал от них.). Тотчас же приступлено было к покупке арб и волов для перевозки провианта к устью реки Риона, чтобы оттуда доставлять его на лодках к месту расположения войск. Но во [205] время разгрузки, 8-го декабря, от усилившегося ветра, корабль разбился. На нем погибло 168 человек экипажа и весь провиант, за исключением 400 четв. муки, которую успели выгрузить.

Роты же Белевского полка, как бывшие уже на берегу, остались невредимыми.

Донося о погибели корабля, князь Цицианов писал (Рапорт Государю Императору 30-го декабря 1804 г., № 25. Воен. учен. Арх. Главн. Штаба.), что, по его мнению, «от ноября до апреля большим кораблям ходить к берегам Мингрелии не следует, и как провиантские запасы, так и для торгов суда должны приходить летом и, не останавливаясь у берегов, а сгружая все, что имеют, поспешнее возвращаться. Доказательством же тому, что в летнее и удобное время даже и на малых судах плавание по оному морю безопасно, служить может то, что донские наши казаки ходят с солью на лодках не токмо до мингрельских берегов, но и до самого Трапезонта».

Между тем Соломон с семейством оставил Кутаис и поселился в деревне Вардцыхе, где, по слухам, занимался через ахалцыхского пашу переговорами с турецким двором. Он искал покровительства Порты, обещая все крепости, бывшие на границе Имеретии и во власти турок, возобновить на свой счет, если Порта добьется того, что русские войска будут выведены из Имеретии.

Встретив на первых порах затруднение в своих исканиях, Соломон принужден был возвратиться в Кутаис.

«Но все, что мог от него истребовать, доносил Литвинов, состоит в том, что он соглашается на учреждение почт по назначению вашего сиятельства; на обнародование наказания за пленнопродавство и на обнародование от своего лица, чтобы все кутаисские жители свободно и без всякой боязни обязывались поставкою муки и круп для войск, чего прежде делать не смели, отговариваясь запрещением царя.

Касательно постоя войск, царь не может решиться ввести оные в Кутаис, отговариваясь разглашением, до сведения его [206] дошедшим, будто дано повеление Государя, схватя его, отправить в Россию; ничем уверить его не мог; между прочим решительно мне объявил, что, введя войска в Кутаис, он не отвечает за снабжение их провиантом, и что они потерпят голод. Расположась же за день хода от Кутаиса, он отвечает за достаточное продовольствие, где отведено будет достаточное количество домов, привезется глина и камни, для печей будут доставляться дрова. Невозможность иметь свой провиант заставляет уступить в сем случае, до того времени, пока дорога или перевозка провианта кончится, магазины учредятся, волы и арбы будут готовы.» (Литвинов кн. Цицианову, 24-го декабря 1804 г.)

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том IV. СПб. 1886