ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM IV.

III.

Прибытие князя Цицианова в Тифлис. — Отправление лиц грузинского царского дома в Россию. — Письмо царевича Юлона к Цицианову и ответ на него. — Отправление царевичей Вахтанга и Давида. — Бегство из Тифлиса царевича Теймураза. — Письмо к нему князя Цицианова. — Обстоятельства вынуждают отправить силою царицу Марью в Россию. — Распоряжения к ее вывозу. — Убийство генерала Лазарева. — Отправление царицы в Воронеж и заключение ее в монастырь. — Письмо царицы Марьи к Императору Александру I.

Сдавши начальство на Кавказской линии генерал-лейтенанту Шепелеву, князь Цицианов 20-го января 1803 года отправился в Тифлис, где предстояла ему крайне щекотливая деятельность уничтожить интриги лиц царской фамилии, простиравшейся вместе с родственниками и свойственниками до 90 человек обоего пола.

Рассказывая о состоянии Грузии при последних царях, мы имели случай видеть те грабежи и притеснения, которым подвергался народ от царевичей и царевен, не повиновавшихся царской власти и враждовавших между собою.

После смерти Георгия, вопрос о престолонаследии вызвал интриги лиц царского семейства, как между собою, так и среди народа, который они подговаривали в свою пользу, волновали и в то же время грабили и притесняли. Грузины искали спокойствия, желали подданства России, а царевичи старались противодействовать этому и восстановить их против нашего правительства. Борьба партий вызвала волнения, которым князь Цицианов хотя не придавал большого значения и не называл их, подобно Коваленскому, бунтом, но не мог не признать, что единственным средством прекратить эти волнения и водворить спокойствие в Грузии было отправление в Россию всех членов царского дома.

Такое удаление, хотя бы и временное, вызывалось желанием блага грузинскому народу и было вместе с тем согласно с видами нашего правительства, полагавшего «усилить меры к вызову в Россию царицы Дарьи и прочих членов царского дома, коих присутствие в Грузии всегда будет предлогом и [48] причиною неприятельских партий» (Журн. Госуд. Совета 1-го сентября 1802 г. Арх. Минис. Внут. Дел по департ. общих дел, дела Грузии, ч. II.). Дело это казалось тем более легким, что царица Дарья сама заявляла готовность ехать вместе с дочерьми в Россию, но готовность эта, как увидим ниже, была только на словах, а не на деле.

В августе 1802 года Дарья писала императору, что давно желала отправить к нему просьбу о разрешении ей ехать в Россию, но что этому мешал будто бы караул, «приставленный в самом доме моем». Жалуясь на свое положение, царица писала, что если она не удостоится лично «поклониться» императору, то такое несчастное и оскорбительное состояние может повергнуть ее в гроб (Письмо царицы Дарьи от 30-го августа 1802 г. Арх. Мин. Внут. Дел. дела Грузии, ч. VII.). Не довольствуясь этим заявлением, Дарья отправила одновременно письма императрицам Марии Феодоровне, Елисавете Алексеевне и князю Куракину, которого просила употребить свое содействие к скорейшему вызову ее в Россию. «Сим одолжите меня навсегда, писала она, облегчите наложенную на мне несказанную печаль и заставите быть всегда вам благодарной» (Письмо ее же кн. Куракину от 22-го августа 1802 г. Арх. Мин. Иност. Дел, II-7, 1801, № 2.).

Жалобы на притеснения и установленный за нею присмотр были конечною целью письма, а между тем в Петербурге верили в чистосердечное желание царицы выехать в Россию. Император Александр с свойственною ему деликатностью и предупредительностию торопился сообщить царице, что князю Цицианову повелено предоставить ей все средства и удобства к предстоящему путешествию. «Нахожу совершенное удовольствие, писал император (Обе императрицы также писали. что им будет весьма приятно видеть царицу Дарью в С.-Петербурге. См. Арх. Мин. Внут. Дел, дела Грузии, ч. VII.), снова уверить вашу светлость, при сем случае, что мне приятно будет видеть вас в столице».

Желая вместе с тем показать свое расположение к царевичам, бывшим в С.-Петербурге, император простер свое [49] внимание до того, что приказал передать в Каменноостровском театре ложу в постоянное распоряжение царевичей (Отношение графа Кочубея кн. Цицианову от 21-го декабря 1802 г. Арх. Мин. Внут. Дел.).

Пользуясь отправлением к царице писем особ императорского дома, князь Цицианов присоединил и свое, в котором писал Дарье, что остается в Георгиевске только для того, чтобы встретить там царицу прилично ее сану и облегчить ей путешествие в столицу. Князь сообщал царице, что поручил генералу Лазареву и правителю Грузии Коваленскому устроить ее путешествие на столько удобным, чтобы она не могла «обрести ни малейшей разности между оным и тифлисскими улицами» (Письмо кн. Цицианова царице Дарье 27-ги декабря 1802 г. Арх. Мин. Внут. Дел по департаменту общ. дел, ч. VII, 81.). Главнокомандующий высказал надежду, что не более как через три дня она соберется и отправится в путь.

Сомневаясь, однако же, в искренности желаний царицы, князь Цицианов решился все-таки выждать в Георгиевске ответ ее на письмо Императора Александра и в случае неудовлетворительности его, ехать туда немедленно самому, с тем, чтобы принять решительные меры к отправлению в Россию всех членов грузинского царственного дома (Рап. кн. Цицианова Г. И. 28-го декабря 1802 г.).

Предположения князя Павла Дмитриевича совершенно оправдались. В новый год, в полдень, Коваленский, которому поручено было передать письма, приехал к царице Дарьи и застал ее окруженною детьми. Он передал ей письма, и царица тут же прочла их.

— Какой ответ дадите относительно отъезда? спросил Коваленский.

— По причине праздника, отвечала она, я не могу так скоро дать ответа. Прошу вас к себе вечером, а между тем подумаю об этом и прочту со вниманием письмо его императорского величества по переводе его, ибо оно прислано без перевода.

Вечером Дарья объявила Коваленскому, что после болезни, [50] которою страдала более месяца, чувствует себя на столько слабою, что не может пройти по комнате, и потому, как ни лестны для нее высочайшие приглашения и сколь ни важен сей отъезд для собственной ее пользы, но все-таки она не решается пуститься в путь при ее слабости, преклонных летах и в настоящее суровое время. Царица объявила, впрочем, что воспользуется монаршею милостию при первом удобном случае (Письмо Коваленского к кн. Цицианову 2-го января 1803 г., № 6. Арх. Мин. Внут. Дел, ч. VII, 68.).

На другой день нового года Дарья отправила ответное письмо князю Цицианову, в котором высказалась вполне хитрая женщина, какою она и была в действительности. Царица писала, что, получив письмо главнокомандующего, она исполнилась матернего чувства, вспомнив как о своем муже Ираклие II, так и об отце князя Павла Дмитриевича, «между коими была величайшая связь дружбы». Ссылаясь на свою болезнь и отказываясь ехать в Россию, она просила князя Цицианова не ожидать ее в Георгиевске, а ехать скорее в Тифлис. Не отвергая того, что поправляется от одержимой ее болезни, Дарья высказывала боязнь, чтобы поспешные сборы и отправление «не учинились вечною препоною удостоиться поклонения его императорскому величеству»…

«Желательно мне было (Письмо царицы Дарьи князю Цицианову 2-го января 1803 г. Арх. Мин. Внутр. Дел, ч. VII, 67.), писала царица в заключении своего письма, продлить сие письмо так, как приятно матери беседовать с сыном своим возлюбленным, но причиною краткости есть поспешность моя к ответам. Прошу вас принять сие яко сын от матери.»

Одновременно с этим, находившийся в Грузии для горных изысканий граф Мусин-Пушкин писал князю Цицианову (От 2-го января 1803 г. Арх. Мин. Внутр. Дел.), что «хитрость и недоверчивость, в сердце царицы вселившиеся, препятствуют несравненно более ее отъезду, нежели болезнь, от которой она освободилась. Правда, что еще слаба и чрез три дня ехать невозможно, но через две недели, ежели только на сие решится, то выедет». [51]

Граф Мусин-Пушкин полагал, что присутствие самого князя Цицианова в Тифлисе может ускорить развязку этого дела, и потому советовал ему поторопиться приездом. Хотя царица Дарья и писала князю Цицианову, что слабое здоровье не дозволяет ей выехать, но из разговора графа Мусина-Пушкина с царевичем Вахтангом можно было заключить, что Дарья все-таки может определить крайний срок для своего выезда. Пользуясь случаем, граф Мусин-Пушкин предложил Вахтангу проводить царицу до русской столицы.

— Я лучше останусь слугою в Грузии, отвечал царевич, чем поеду в Петербург.

— Вы ничем не оправдаете себя перед светом, говорил Мусин-Пушкин, и перед собственным сердцем и совестью, если в преклонных летах матери и при слабости ее здоровья никто из сыновей не проведет ее если не до столицы, то по крайней мере до Кавказской линии.

— Католикос (царевич Антоний) мог бы всего удобнее ехать, заметил Вахтанг, и я поговорю с ним об этом.

Граф Мусин-Пушкин изъявил желание сам видеть царицу, и Вахтанг обещал доложить ей и устроить свидание.

«Между тем не надеюсь я однако же, писал Мусин-Пушкин князю Цицианову, чтобы без вашего присутствия и вторичного настояния, решилась она ускорить отъездом, почему прибытие ваше толико нужное и по множеству причин и по сей важнейшей необходимо. Думаю впрочем, что заманить ни которого из членов царской фамилии в Россию нелегко, и что дотоле в отговорках не будет недостатку, доколе побуждениями страха, а не дружественными убеждениями к таковому отъезду принудятся. Доколе же из Грузии не удалятся, не будет здесь ни порядка, ни тишины.»

Все эти известия и заставили князя Павла Дмитриевича поторопиться отъездом в Тифлис Рапорт князя Цицианова Г. И. 10-го января 1803 г. Арх. Мин. Внут. Дел, д. Грузии, ч. VII, 58.), где присутствие его было крайне необходимо для успокоения всех партий и народа.

Будучи недовольны русским правлением, грузины видимо волновались; все состояния жаловались на притеснения [52] чиновников и чтобы избавиться от них хотели просить об утверждении царем одного из царевичей.

— Народ, стеня под игом царей и их многочисленной фамилии, говорил Лазареву князь Герсеван Чавчавадзе, и не могши сего переносить, прибегнул к высокому покровительству Государя Императора, надеясь избавиться от сего ига, по ныне они еще больше под оным стенают. Прежде их неудовольствие и стенание происходили от фамилии, которая многие годы над ними господствовала и которую они привыкли почитать своими господами, а теперь становится для них несносным.

— Напрасно они так горячатся, отвечал Лазарев, гораздо полезнее потерпеть немного. Как только князь Цицианов приедет сюда и ему народ заявит о своих нуждах, то, конечно, получит удовлетворение и будет наслаждаться благоденствием, как и мы наслаждаемся под державой милосердого нашего государя.

— Быв долгое время в России, заметил на это князь Чавчавадзе, конечно я все знаю, но другие такого терпения не имеют.

Последние слова относились до князей, потому что простой народ был предан России, но князья, привыкшие к своеволию, ненавидели нас (См. А. К. К., т. II, №№ 593 и 594.).

Первого февраля (Там же, № 14.) 1803 года князь Цицианов приехал в Тифлис, где ожидали его со страхом и надеждою. Одни опасались преследований за злоупотребления власти и лихоимства, другие, как, например, лица царской фамилии и ее приверженцы, мечтали о восстановлении на престоле дома Багратионов. Последние полагали, что главнокомандующий, как грузин по происхождению, будет работать в их пользу, — но ошиблись. Князь Цицианов видел только одно спасение для Грузии — это окончательное удаление из страны всех членов царского дома и прекращение беспорядков, вкоренившихся в составе русского правления. Он начал с того, что удалил Коваленского от должности правителя Грузии и, не видя возле себя из гражданских чиновников [53] ни одного такого, который мог бы занять его место, назначил правителем генерал-маиора Тучкова. Сознавая, что назначение военных чинов на гражданские должности могло бы ослабить и без того незначительные боевые средства, князь Цицианов просил прислать в Грузию людей достойных, знающих и честных.

«Благоволите, ваше сиятельство, писал он графу Кочубею (От 27-го февраля 1803 г. Арх. М. Вн. Дел, ч. VIII, 30.), вспомоществовать бедному краю сему людьми усердными и бескорыстными, а по недостатку в оных хотя такими, которые бы Грузию не почитали Иркутскою губерниею. Высочайше назначенное по штату жалованье превышает все оклады, по другим губерниям существующие, но набранные сюда разночинцы превышают меру всякого воображения. Я нахожусь в таком непостижимом положении, что, видя явные злоупотребления их, не могу преследовать, ибо все разбегутся, и следовательно дурное течение дел придет еще в худшее состояние пли вовсе остановится».

Князь Цицианов просил назначить к нему людей лучших, «в коих нужда для сохранения доверенности к новому правительству увеличивается по мере отдаления мест, куда они определяются» (Всеподд. рап. князя Цицианова 27-го апреля 1803 г. Арх. М. В. Дел, ч. VIII, 47.). Просьба главнокомандующего была услышана, и император приказал назначать в Грузию чиновников с строгим выбором (Указ князю Цицианову 31-го марта 1803 г. Там же, 33.) и преимущественно греческого исповедания, соответствующих «образу мыслей в Грузии, где жители очень много привязаны к обрядам религии» (Отнош. гр. Кочубея герольдмейстеру Грушецкому 3 го июля 1803 г., № 3010. Там же, 68.).

Поставляя себе первым правилом искоренение злоупотреблений и беспорядков и зная, что причиною последних во многих случаях были лица царского семейства, князь Цицианов старался познакомиться с ними, узнать характер и образ мыслей каждого. Тотчас по прибытии в Тифлис, главнокомандующий разослал всем членам царского дома высочайшие [54] грамоты и виделся со всеми. Вдовствующая царица Дарья, «которая всем здесь руководствует», как доносил князь Цицианов (Рап. кн. Цицианова Г. И. 10-го февраля 1803 г. Арх. М. В. Д., дела Грузии. ч. VII, 89.), лично объясняясь с ним, говорила, что она действительно прежде имела намерение ехать в Россию и даже просила о том, но думала однако, что ее одну только призывают туда. Теперь же, видя, что ее понуждают к тому вместе со всеми, по болезни своей., столь дальнего путешествия предпринять не может. Впоследствии, уступая требованиям князя Цицианова, она говорила, что готова отправиться в Россию, но не ранее апреля месяца, просила отпустить ей 10,000 руб. для приготовления всего необходимого к отъезду и для содержания 50 человек свиты, которую она считала необходимым взять с собою.

Царевич Давид, не смотря на убеждения, по выражению князя Цицианова, «иначе, как под стражей» ехать не соглашался. Царевич Вахтанг «из всех хитрейший», при особенном свидании с князем Цициановым, в котором последний объявил ему непременное желание Императора Александра о выезде царской фамилии из Тифлиса, в горести и со слезами говорил, что он решится лучше в Грузии землю копать, нежели ехать в Россию, и «наконец, доносил главнокомандующий, по настоятельному убеждению моему, с объяснением собственной пользы его, могущей воспоследовать от немедленного повиновения, привел меня в крайнее замешательство, бросясь к ногам моим и прося помилования. Такое упорство, единодушно от всех оказываемое, подтверждает частию мнение о слухах, разнесшихся в Грузии, что со вскрытием весны царевичи Александр, Юлон и Парнаоз, покровительствуемые Баба-ханом, намерены со всех сторон, с помощию лезгин, сделать нападение, для восстановления на царство одного из рода Багратионовых. По легковерию грузинского народа, дела здесь управляются разглашением разных слухов, часто самых неимоверных. С приезда моего разнеслось здесь известие, якобы из С.-Петербурга привезенное, что к вызову царской фамилии я не имею [55] другого от вашего императорского величества полномочия, как только приглашать их к тому доброю волею.»

Слухи эти отчасти подтверждались и словами Коваленского, который, считая свое положение в Тифлисе крайне щекотливым и опасаясь потерять значение в глазах грузин, все еще старался показать, что ему известны самые сокровенные намерения нашего правительства. Посетивши однажды царицу Дарью, Коваленский успокаивал ее и говорил, что отъезд в Россию совершенно зависит от ее воли.

— Вы не беспокойтесь, говорил он, если вы своею волею не соизволите ехать, то никто вас силою отправить не может.

— Буде князь Цицианов о том узнает, заметила на это царица Дарья, то вам будет худо.

Обнадеживания Коваленского не успокоили Дарью, но послужили источником для многих толков в городе.

— Удивляюсь, говорил придворный лекарь Татула, как русские генералы противоречат друг другу: князь Цицианов стращает царицу Дарью, что насильно вывезет ее в Россию, а Коваленский публично ее уверяет, что он сделать это не имеет права.

Последние слова были впоследствии переданы князю Цицианову. Главнокомандующий призвал к себе Татулу, который письменно подтвердил справедливость сказанного Коваленским (Письмо Татулы князю Цицианову 20-го апреля 1803 г. Арх. Минис. Внутр. Дел, дела Грузии, ч. II, 304.). Не ограничиваясь этим и желая проверить показания придворного медика князь Цицианов отправил письмо Татулы к царице, на котором та написала: «Я, царица Дарья, свидетельствую в истине сего письма и подписываюсь» (Надпись царицы от 22-го апреля 1803 г. Там же.).

Коваленский отрицал справедливость этого обвинения и говорил, что князь Цицианов, зная, что Татула личный его враг, «через его посредство, склонил болящую и запуганную уже царицу к подписанию такого на счет сей показания, какое ей было поднесено.» В оправдание себя Коваленский представил [56] министру внутренних дел письмо царицы Дарьи, писанное рукою ее дочери царевны Феклы, которая, по его словам, была при упоминаемом посещении (В мнимом письме этом царица Дарья говорила, что, узнав о понуждении ее князем Цициановым выехать в Россию, получила сильный припадок болезни, «повергнувшей меня в лишение чувств. О чем услышав, вы (Коваленский добавляет своею рукою: «по приглашению католикоса», приехали меня навестить и нашли меня пришедшею несколько в себя, но говорить с трудом я могла; сказала, однакожь вам, что в таком болезненном состоянии, когда не могу передвинуться, хотят силою меня везти. Вы, видевши меня в совершенном расслаблении, подавали утешение в сих словах: успокойтесь и не огорчайтесь, я не думаю, что в сей тяжкой болезни употребили бы над вами силу. По христианской совести уверяю всех, что более сего ничего вы не говорили. Что же касается до рукописания в превратном виде слов сих, которое к князю было представлено, а от него ко мне прислано, то клянусь по истине, что подписала я оное из единого страха против воли моей (Письмо это помечено 23-го апреля. См. Арх. Мин. Внутр. Дел, дела Грузии, ч. II, 317).). В день отправления этого письма по Тифлису распространился слух, что царевны Кетевана и Фекла, из расположения к Коваленскому и для написания в его пользу письма, похитили у спящей царицы именную печать, которую грузины весьма часто прикладывали вместо подписи. Проснувшись и не найдя печати, царица Дарья весьма беспокоилась, но скоро узнала истинную причину похищения. Тогда она написала письмо князю Цицианову, в котором подтвердила свое прежнее показание.

«Известилась я, писала Дарья (Князю Цицианову 28-го апреля 1803 г. Там же, 309.), яко бы вам донесено, что будто дала я теперь г. Коваленскому письмо, противное тому письменному лекаря Татулы свидетельству, которое мною подписано и утверждено печатью. Уверяю я вас клятвою, что никакого я ему письма не давала, да и в мыслях я не имела. А если кто от имени моего сделал письмо и имеет, то уверьтесь моею клятвою, что того и в мыслях моих не было и оно ни за рукою, ни за печатью моею. При множестве вымышленных на меня клевет, выдумана и сделана и сия клевета. Паки я повторяю, что сделанные мною в письме лекаря Татулы свидетельство и подписка суть точно мои слова и тоже есть истинное свидетельство мое».

Интрига эта раскрылась перед князем Цициановым гораздо [57] позже, а вначале, вскоре после приезда его в Тифлис, по городу ходили глухие только слухи, будто он имеет разрешение только уговаривать членов царского дома к выезду в Россию, но не принуждать их. «Почему и нашелся принужденным, доносил главнокомандующий, показав подлинный высочайший рескрипт вашего императорского величества, в присутствии многих из знатнейших княжеских фамилий, перевесть вслух статью сего высочайшего мне предписания.»

В предупреждение всякого рода волнений и беспокойств, князь Цицианов просил разрешения употребить силу, в случае сопротивления членов царского дома добровольно оставить Грузию и переселиться в Россию (Рапорты князя Цицианова от 10-го января и 19-го февраля 1803 года, Воен. Учен. Арх.).

Как ни прискорбно было Императору Александру видеть положение, в котором находился грузинский царский дом, он признавал однако же необходимым вызвать его в Россию и потому, в ответ на представление князя Цицианова, разрешил ему поступать по усмотрению. Предоставивши инструкциею, данною князю Цицианову при назначении, все распоряжения главнокомандующему и не желая стеснять его в действиях, император выражал только желание, чтобы он поступал по долгу совести и избирал способы и время, какие признает удобнейшими (Рескрипты императора князю Цицианову 30-го января и 7-го марта 1803 года.).

Обстоятельства вынудили князя Цицианова, еще до получения этого разрешения, отправить в Россию царевичей Вахтанга и Давида. Поводом к тому были повсеместные слухи, со дня на день увеличивавшиеся в Тифлисе, о каком-то всеобщем приготовлении к вторжению в Грузию 10-го марта (в день науруза, или нового магометанского года) лезгин и других горских народов.

Царевич Александр писал Дарье, что с войском идет па Грузию, и если будет жив, то непременно получит царство Грузинское, а если его убьют, то просил царицу забыть, что [58] она и царь Ираклий имели сына Александра (Письмо кн. Цицианова к Кочубею 28-го декабря 1802 г. Арх. Мин. Внут. Дел, ч. VII, стр. 79.). Одновременно с получением этого письма, в Тифлисе рассказывали, что лезгины сделали уже заклик и собрали для царевича толпу в 7,000 человек, с которою он намерен был идти на селение Гавази и к Кварели. Слухи эти были, конечно, слишком преувеличены, и если Александр и имел сообщников, то число их было весьма незначительно. Не решаясь с ними вторгнуться в Грузию, царевич избрал иной путь и стал действовать словами, письмами, страхом, клятвами и заклинаниями. Он выбрал посредником между собою и князем Цициановым бывшего посла князя Герсевана Чавчавадзе. Притворившись, будто не знает чем кончилось его посольство и какая судьба постигла Грузию, Александр просил князя Чавчавадзе сообщить ему: «как дело наше существует? Мы (братья), будучи так удалены, находимся в разных местах. Я не думаю, чтобы государь соизволил на то, чтобы нам толь нещадно пропасть и быть рассеянными» (Письмо царевича Александра кн. Чавчавадзе 5-го декабря 1802 г. Акты Кавк. Арх. Комиссии, т. II, стр. 151.). Царевич просил показать это письмо князю Цицианову вместе с его мнением, что на уничтожение Грузинского царства нет воли императора.

Главнокомандующий предлагал царевичу отправиться в Петербург и лично там удостовериться в желаниях императора. Александр не соглашался и, в ожидании лучшей будущности, поместился близ селения Подары в землянках, построенных ему лезгинами. При нем было только до 115 человек преданных ему грузин, с которыми он и намерен был пробраться в Тегеран. Там он думал просить помощи противу русских и в случае отказа решился остаться навсегда в Персии.

Князь Цицианов хотя и считал надежду на помощь персиян несбыточною, но, видя, что многие члены царского дома, полагаясь твердо на март месяц, назначают апрель временем отъезда в Россию, не мог отвергать возможности новых волнений, а следовательно и беспорядков. Он в праве был подозревать, что [59]

царевичи замышляют что-то и тем более, что около этого времени получил письмо от царевича Давида, в котором тот соглашался выехать в Россию, но не прежде конца марта месяца. Давид ссылался на болезнь и просил позволения отправить императору прошение, «по рассмотрении коего и удостоверении в моей справедливости, мне, может быть, сделали бы милость, позволив болезненной и немощной особе моей пользоваться привычным воздухом... а по кончине моей кости мои были бы погребены в том месте, где почивают мои предки.

Так как мое несчастие до того ожесточило мое сердце, что вы не отправили к его величеству моего прошения и не позволили мне обождать ответа на оное, то ведь в такой мороз все-таки мне нельзя отправиться, ибо, и без того больной, я в дороге еще хуже заболею и умру, а от этого какая вам польза?» (Письмо царевича Давида кн. Цицианову 11-го февраля 1803 г. Акты Кавк. Археогр, Ком., т. II, стр. 173, № 328.) Письмо это, полное упреков, указывало, что члены царского дома добровольно не выедут в Россию. Поэтому князь Цицианов должен был принять решительные меры и, желая вместе с тем опровергнуть слухи, распущенные царицею Дарьею, что главнокомандующий не имеет права приступить к принудительному их вывозу, приказал взять и отправить царевичей Вахтанга Ираклиевича и Давида Георгиевича.

19-го февраля, в 8 часов пополуночи, отправлены они из Тифлиса. Препровождение их до Владикавказской крепости и приличное содержание в дороге поручено генерал-маиору Лазареву, которому предписано было сдать их в Владикавказе моздокскому коменданту, полковнику Протопопову, долженствовавшему проводить их точно таким же образом до Моздока.

Отправленные царевичи распускали по дороге слух, что едут принять милости великого государя, в чем поддерживал их и Лазарев, находя подобные разглашения для нас весьма выгодными (Письмо Лазарева кн. Цицианову 23-го февраля 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Ком., т. II, стр. 70, № 114.).

Вслед за царевичами отправилась в Россию вдовствующая [60] царевна Катевана, жена покойного Вахтанга I, старшего сына царя Ираклия, воспитывавшая царевича Вахтанга. Неотступные просьбы царевны сопровождать Вахтанга в Россию вынудили на это согласиться и определить ей содержание по 150 р. в месяц (Рап. кн. Цицианова Г. И. 23-го февраля 1803 года.). Распоряжение об отправлении Вахтанга и Давида сильно подействовало на членов царского дома и в особенности на царицу Дарью. Она жаловалась императрице Марии на своеволие князя Цицианова и на его угрозы отправить и ее также («Восемнадцатого числа февраля на девятнадцатое, писала она, в самую полночь, наехал с воинскою командою на спящих царевичей и, захватив их сплою войска, как бы хищных разбойников, отправил в дорогу, не дав времени ни одеться, ни обуться и не вняв гласу молений их приостановить до рассвету, для распрощания со мною, матерью их. На собственную же просьбу мою об оставлении их на самое кратчайшее время получила от него грубый и угрозительный ответ, что и меня отправит в таком же виде, как и сих царевичей» (Письмо от 27-го февраля 1803 года Арх. Мин. Вн. Дел, ч. VII).). Опасения за будущее усилило у царицы припадки, частые обмороки и опухоль по всему телу. Под предлогом поздравления с праздником, князь Цицианов лично посетил царицу и убедился в том, что, судя по состоянию ее здоровья, трудно было определить время отъезда ее в Россию (Письмо кн. Цицианова гр. Кочубею 11-го апреля 1803 г, Арх. Мин. Внут. Дел, ч. VII, 164,).

Видя, что отправление царевичей произвело сильное впечатление в Тифлисе, князь Цицианов принял меры к тому, чтобы отъезд их не вызвал волнений в Кахетии, где многие из князей принимали личное участие в происходивших беспорядках. Главнокомандующий просил генерала Гулякова, находившегося в Телаве, объявить князьям, что, забывая все прошедшее, он поручился за их верность перед Императором Александром, а потому просит их оставаться покойными (Предписание кн. Цицианова 19-го февраля 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, № 112.).

Тем не менее, однако же, некоторые из князей кахетинских, устрашенные отправлением Вахтанга и Давида и опасаясь той же участи, спешили удалиться из Грузии. Первый бежал князь Бебуров с несколькими дворянами и, наконец, в ночь [61] на 25-е февраля скрылся из Тифлиса царевич Теймураз (Рапорт кн. Цицианова Г. И. 26-го февраля 1803 г.), оставивший в городе свою жену, которой пожитки и драгоценные вещи увез с собою. Тогда князь Цицианов разослал ко всем исправникам прокламацию для объявления ее жителям, с целию успокоить встревоженных отъездом царевичей Вахтанга и Давида (Обвещение 26-го февраля 1803 г.).

В прокламации этой, опровергая нелепые слухи, разнесшиеся в крае, о том, что многие князья будут высланы, по примеру царевичей, из Грузии, он просил всех и каждого оставаться покойными «в своем звании, имуществе, при всех правах и преимуществах, дарованных манифестом;» и приглашал их соединить преданность их с его усердием к благу общему, Князь Чавчавадзе отправлен с этою прокламациею в Кахетию, как в провинцию, в которой он пользовался полным доверием народа.

Вместе с этим сообщено было всем начальникам отрядов, чтобы приняли меры к отысканию царевича Теймураза и не пропускали его чрез границу, если он вздумает пробраться чрез нее; захвативши же царевича, доставили бы его под сильным конвоем в Тифлис (Предписан. кн. Цицианова начальникам отрядов от 26-го февраля 1803 г., №№ 349-352.).

Царевич Юлон, не смотря на все происходившее, не терял еще надежды на возвращение Грузии прежних прав относительно избрания его царем и полагал, что если до сих пор и было отказываемо в этом, то собственно потому, что просьбы грузин не доходили до императора Александра. Высказывая свою радость, что князь Цицианов назначен главнокомандующим в «отечество своих предков», Юлон жаловался на Кнорринга, не отправившего к императору Александру его просьбы, при которой была приложена подписка о правах его на наследие грузинского престола. Царевич писал, что права эти признают все и отрицал справедливость донесений русских начальников, на основании которых состоялось присоединение Грузии к России. [62]

— В манифесте сказано, говорил Юлон, что не для распространения-де Империи и не для выгоды какой Грузия присоединяется к России, но собственно только по просьбе народа и вследствие раздора наследников упраздняется царство. Такой просьбы и желания народа на устранение царской власти не было, а напротив того, все грузины признают за мною права наследства.

«Я имею письмо от отца, царя, писал Юлон, от брата-царя, Давида царевича и всех братьев; от всей Грузии и Кахетии и от всех вообще...

Признают это (право наследства) и ныне там, где нет страха со стороны лиц, заботящихся о собственных выгодах, и если истинно то представление, о котором упоминает манифест, то за кого же было воззвание, и моление всей Кахетии, как не за нас. Они опять возопиют, но пока молчат под влиянием надежды, ожидая государевой к нам милости... Горесть наша исходит не от высочайшего двора, но от неистинного представления некоторых особ... (Письмо царевича Юлона князю Цицианову 16-го февраля 1803 года, Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, стр. 124, № 208.)

Юлон просил об утверждении его на царстве и обещал за то предоставить в распоряжение России все рудники, бывшие в Грузии, и до «последней капли крови» служить воинству российскому.

Полагая, что с содействием супруги Юлона можно будет скорее убедить его ехать в Россию, князь Цицианов писал ей, что царевичу нет другого исхода, как ехать в столицу по приглашению императора Александра.

«Умоляю вашу светлость, писал князь Цицианов (От 26-го февраля 1803 года.), на коленях стоя и лобзая руки светлейшей царевны, сестры моей вселюбезнейшей, да соединит с моею и свою просьбу к светлейшему царевичу супругу своему, чтобы он внял совету человека, к его светлости душевно привязанного и к собственному его самого благу преподаваемого.»

Оставаясь однако же в Имеретии Юлон и Парнаоз не [63] решались приехать в Тифлис, не смотря на просьбы князя Цицианова и на полученное ими, через князя Абашидзе, письмо главнокомандующего.

Князь Абашидзе, посыланный несколько раз в Имеретию, должен был просить там содействия некоторых преданных нам лиц к убеждению царевичей вернуться в Грузию. Митрополит кутаисский Досифей, салтхуцес князь Зураб Церетели, сардарь князь Кайхосро Церетели, Георгий и Давид Цилукидзе и многие другие имеретинские князья упрашивали царевичей, но те отвечали отказом.

....«Отобрано от нас древнейшее царство, писали они между прочим князю Цицианову, а теперь и жизнь нашу лишают свободы; если человек есть Бог, то он должен быть милосерд к смертным, а если и он смертен, то ему не следует забывать свою природу, ибо велик Бог, сильна природа и памятна смерть.

Вы повелеваете нам отправиться в Петербург; положим, что мы, уступая своим бессилием непобедимой силе, уже отправились; но какое в наших руках ручательство за безопасность, или где рукописание его величества, чтобы мы могли довериться ему, взять его в руки и поехать в Петербург. Мы столько времени находимся вне нашего царства на чужбине, а братья наши Вахтанг и Давид, обязавшиеся присягою до последней капли крови, хотя пожертвовали собою на верность императору, но получили во мзду окованный ковчег и в славу своего рода почесть провинившегося мужика. Проклинаем имена тех, которые пожалели жизнь, а не род свой, и если бы о бесчестном взятии наших братьев мы не узнали, то, вынужденные приехать в Тифлис, по настоятельному совету царя (имеретинского), приняли бы и мы такую же честь, вследствие чего проклинаем наше несчастие (Кажется, намек на закрытый экипаж, в котором их отправили в Россию. Прим. редак. Актов Кавк. Археогр. Комм. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, 210.)».

Князь Цицианов хотя и признавал за царевичем Юлоном уменье писать «пером златоуста», но считал себя обязанным [64] в ответ на его письмо, по откровенности, «приличной солдату в ноле под ружьем поседевшему» и доверенности государя несколько раз удостоенному, повторить, что для него нет другого исхода, как ехать в Россию, что и просил исполнить (Письма князя Цицианова царевичу Юлону от 20-го и 22-го марта 1803 г., №№ 12 и 13. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, стр. 127.). Он убеждал также бежавшего царевича Теймураза возвратиться в Тифлис.

«Не упоминаю о вашем поступке, писал он Теймуразу (От 22-го марта 1803 года.), и о том, что ваша светлость самую искренность и доверенность братскую, так сказать, столь дурно заплатили, уехав тихонько. Я до сих пор не хочу верить, что вы то сделали по собственному вашему побуждению, но считаю, что ветренность некоторых неблагомыслящих была причиною убеждения вас на поступок, нимало чести вам не делающий. Как бы то ни было, надлежит все забыть, и я вашу светлость умоляю, не в виде российского генерала, но как человек, к вам привязанный. Богом вам клянусь в том по христианской совести, как человек, вседушевно привязанный к своим родственникам, в числе коих имею счастие почитать и супругу вашу, которая неутешно и скорбию своею о вас может и каменного человека тронуть; сжальтесь над нею, возвратитесь хотя затем, чтобы утирать ее слезы. Зная твердость вашу в вере, припомнить вам осмеливаюсь, чем вы обязаны ей!.. Буде сердце ваше не затворено еще для дружбы моей, и для нежной любви супруги вашей, и вы, склонясь на мою из глубины души исходящую просьбу, и сжалясь над супругой, в отчаянии оставленной, согласитесь тотчас возвратиться, то все русские войска дадут вам пособие, буде в том нужду возымеете.»

Но и эти письма, как и многие другие, оставались безуспешными, а между тем обстоятельства требовали непременной и скорейшей высылки всех остальных членов царского дома.

В средине великого поста царица Мария решилась оставить Тифлис и тайно уехать в Тионеты. Она располагала прожить [65] там два месяца и в это время отправить письмо Императору с просьбою разрешить ей остаться в Грузии. С этою целию она писала тионетскому моураву Дмитрию Челокаеву, чтобы он прислал к ней на встречу сколь возможно более людей, за что обещала подарить Челокаеву 1,000 руб. и заплатить каждому из присланных; царица сулила принести дары кресту лашарскому и гуданскому, коих капища наиболее уважались пшаво-хевсурами. Дворянин Зураб Явангулов, посланный к Челокаеву, не решаясь передать письмо, сжег его и сказал царице, что моурав отказался исполнить просьбу царицы. Мария вторично просила того же Зураба Явангулова, чтобы он вызвал к ней тайно на совещание 10 или 12 старшин, с которыми думала выбрать в Тионетах удобнейшее место для жительства, и узнать от них будут ли они согласны принять ее к себе. Зураб Явангулов и на этот раз отклонил от себя поручение, сказавши царице, что писал к тионетцам, но получил в ответ, что они не соглашаются принять к себе царицу.

16-го апреля Мария опять призвала к себе Явангулова, объявила ему, что решилась бежать к хевсурам, издавна преданным грузинскому царскому дому, и просила только приискать четырех лошадей, говоря, что сама она имеет семь лошадей, а шесть достанет ей князь Аслан Орбелиани. В обществе царицы Явангулов встретил нескольких лиц, близких Марии, которые обещали и поклялись вывезти ее из Тифлиса, заставив присягнуть в том же и Зураба Явангулова. Тогда Мария вручила ему два письма: одним она разрешала ему расходовать на ее счет до 600 руб., а другое адресовала к его брату Давиду, которого Мария просила исполнить все требования Зураба. Последнему словесно поручено было потребовать от брата сколько можно более людей, с которыми и выехать на встречу царице в Сурам.

В пятницу, 17-го апреля, Мария объявила одному из своих приближенных Мансурову, что намерена оставить Тифлис и просила приготовить лошадей и катеров. [66]

— Лошади и катера приготовлены, отвечал тот, и все стоят у Ганжинских ворот.

Царица приказала вывести их за Авлабарские ворота, но мальчик, которому поручено было провести лошадей, пришел сказать Мансурову, что караул не пропускает их. Сообщники поняли тогда, что намерение царицы оставить Тифлис стало известно русским властям.

— Поди и скажи той собачьей дочери, сказал недовольный Мансуров, обращаясь к Зурабу Явангулову, что она хочет делать!

Царица встретила последнего бранью и укоризнами. Она все еще не оставляла намерения бежать из Тифлиса и находила это возможным; бывшие же ее сообщники считали это крайне рискованным и отступились от царицы.

— Оставьте это дело, говорил Марии и присутствующим родственник ее, князь Аслан Орбелиани. Теперь всякая попытка к выезду подвергнула бы нас несчастию,

Царица не обращала внимания на советы и собиралась в путь.

— Войди и посмотри, что царица делает, сказал Мансуров Зурабу Явангулову.

Видя, что царица собирала и укладывала дорогие вещи, жемчуг и проч., Зураб Явангулов просил ее оставить свое намерение и при этом чистосердечно признался, что как он, так и Мансуров обманывают ее и не имеют для побега ни одной приготовленной лошади. В это время вошел в комнату князь Аслан Орбелиани.

— На что вы собираете свои вещи? спросил он.

— Хочу ехать в Пшавы, отвечала Мария.

— Вы слабы, не можете ехать, да и с кем поедете, кто вас отпустит?

~ У меня есть четыре человека, которые согласны ехать со мною; поезжай и ты.

— Когда ехать?

— В нынешнюю ночь.

— Ехать вам никак нельзя, и я на то не согласен. [67]

Царица настаивала на своем.

— Чего вы хотите от нас? говорил Орбелиани, обращаясь к Марии, зачем предаете нас несчастию? что вы делаете? куда едете?

Царица в отчаянии бегала по комнате с места на место и укоряла князя Орбелиани в том, что он оставляет и губит ее.

— Теперь ты убил моих детей, говорила Мария. Зачем отдаешь их в другой раз в плен?

— Возьмите, продолжала она обращаясь к присутствовавшим: один кинжал, а другой ружье, заколите и застрелите меня.

Царица была крайне огорчена и расстроена.

— Я лишаюсь надежды привести свой план в исполнение, говорила она Зурабу Явангулову. Возьми двух сыновей моих, Джебраила и Илью, спрячь их в своем доме, авось не переменятся ли обстоятельства, и тогда после можно будет отправить их куда-нибудь.

— Вы хотите меня совсем погубить, отвечал па это Явангулов.

Мария снова просила его взять детей; мать ее тоже упрашивала и обещала за то Явангулову 2,000 руб., но тот отказался. Женщина-царица находилась в беспомощном состоянии, не знала что предпринять, к кому обратиться. В это время в комнату вошел посланный придворного дьякона Игнатия.

— Пойдете вы к вечерне? спросил он царицу.

— До молитвы ли мне, отвечала Мария, я погибла с своими сыновьями. Хотела я ехать в Пшавы, но свита меня не послушала.

— Глупую мысль вы выдумали, говорил потом ей дьякон; никто на это не согласится.

— Что за глупость, если я поеду в Пшавы, говорила Мария. Я поеду туда для того, чтобы найти способ отправить оттуда просьбу государю об оставлении меня в Грузии.

— Ежели все лица царской фамилии выедут отсюда, заметил князь Аслан Орбелиани, то какая будет жизнь ваша в Грузии? [68]

Мария рассердилась на него и приказала оставить ее комнату. Не видя помощи и содействия к побегу со стороны родственников, царица хваталась за различных лиц, как утопающий хватается за соломинку. Подозвав к себе дворянина Николая Химшиева, она шепнула ему, что хочет сказать одно слово. Химшиев, по обычаю страны, стал перед нею на колени.

— Никому не говори только, что я тебе скажу, промолвила царица, я хочу ехать в Пшавы.

— Я не знаю туда дороги, отвечал тот.

— Я найду такого человека, который проводит нас туда, говорила Мария.

Но ей трудно было найти проводника; весь Тифлис знал уже как о том, что царица хочет оставить город, так и о том, что о намерении ее сообщено уже главнокомандующему (Допросы участникам. Акты Кав. Археогр. Комм., т. II, стр. 116, № 201.). Последнему было сообщено, что вечером 18-го апреля царица Мария, со всем своим семейством и царевичем Багратом, решилась в предстоящую ночь бежать из Тифлиса в Авлабарские ворота. Посланные князем Цициановым люди подтвердили, что видели лошадей и мулов оседланными и многие вещи уложенными. Вскоре стоявший у Авлабарских ворот караул донес главнокомандующему, что царица Мария отправила вперед двух младших своих сыновей, которые и были задержаны караулом. Тогда князь Цицианов поручил генералу Лазареву не допустить царицу до побега и вывезти ее из Тифлиса силою, а генерал-маиору Тучкову приказал исполнить то же самое относительно царевича Баграта. Тучков должен был в Мцхете остановиться и подождать пока Лазарев прибудет туда с царицею Мариею. В тот же день, вечером, князь Цицианов приказал поставить у дома царицы караул и, объявив, что намерение ее открыто, предупредить, что на следующее утро она должна оставить Тифлис.

В шесть часов утра, 19-го апреля, генерал-маиор Лазарев прибыл в дом царицы для исполнения поручения главнокомандующего.

Царица Мария была не расположена к генералу Лазареву. Она [69] имела причины, пишет Тучков в своих записках, «лично негодовать на Лазарева за разные оскорбления, причиняемые ей при всяких случаях, встречавшихся в ее тогдашнем положении. Она жаловалась даже неоднократно князю Цицианову, но не получала от него никакого удовлетворения».

Удаливши всех окружающих, Лазарев, в сопровождении нескольких офицеров, вошел в ее комнату, где и объявил Марии причину своего прибытия. Царица, приняв его неприязненно и холодно, отвечала решительно, что она ехать не хочет.

— Прежде лишу себя жизни, чем соглашусь на отъезд в Петербург, отвечала Мария на объявление Лазарева (См. черновой рапорт князя Цицианова Г. И. Арх. М. В. Д., ч. II, стр. 318.).

Оставив для убеждения Марии квартирмейстера Сурокова, знавшего грузинский язык, сам Лазарев вышел из комнаты для дальнейших распоряжений по отправлению царицы. Лишь только Суроков подошел к царице, как царевич Жибраил и царевна Тамара, выхватя скрытые под платьем их кинжалы, бросились на Сурокова и прочих, оставшихся в комнате. Генерал-маиор Лазарев, услышавший шум, поспешил в комнату и, подойдя к царице, сидевшей па постели, с просьбою унять детей ее, вдруг получил из рук самой царицы удар в левый бок кинжалом, скрытым до того под одеялом. Удар был так силен, что г.-м. Лазарев только мог перебежать комнату и пал мертвый на пороге ее.

Известие об убийстве Лазарева поразило как громом все население Тифлиса. По азиятскому обычаю, грузины были уверены, что император, прогневавшись на преступницу, повелит истребить город и наказать жителей, его населяющих. Грузины пришли в уныние, и князю Цицианову стоило много хлопот и стараний, чтобы убедить народ в том, что для Грузии прошли времена шаха Надира и ему подобных азиятских властителей, что среди образованных народов проступок одного лица не влечет за собою уничтожения целого общества. Грузины успокоились и 22-го апреля толпою спешили на похороны генерал-маиора [70] Лазарева, успевшего заслужить истинное расположение и любовь народа, сожалевшего о его печальной смерти (Кн. Цицианов гр. Кочубею 27-го апреля 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Ком., т. II, стр. 115, № 199.).

О случившемся в комнатах царицы тотчас же дали знать князю Цицианову и коменданту. Все кроме главнокомандующего поспешили прибыть на место. Князь Орбелиани начал уговаривать царицу не противиться и бросить кинжал, но она не отвечала ему ни слова; тогда полициймейстер Сургунов завернул свою руку в толстую папаху (шапку), подошел к царице и вырвал у нее кинжал. Следившая за всем происходившим царевна Тамара с кинжалом в руках бросилась на Сургунова, но промахнулась и ранила в правое плечо свою мать. Мария схватилась за кинжал, бывший в руках у дочери, чтобы, как сама говорила, умертвить себя и Сургунова, но обрезала только себе руки и тотчас же была обезоружена, а вместе с нею обезоружен был и царевич Жибраил.

Не смотря на все случившееся, царица все-таки была отправлена в тот же день из Тифлиса.

По отъезде ее, и по осмотре комнаты, найдены скрытые в постели заряженные ружья и пистолеты.

Между тем, Тучков в ту же ночь отправился исполнять свое поручение. Дом, в котором жил царевич Баграт, находился почти за городом и, окруженный неровным местоположением, представлял все удобства скрытного приготовления к бегству. В одной из лощин Тучков заметил несколько вьючных лошадей и мулов, которых велел задержать. Войдя в дом, он нашел царевича в многочисленном обществе грузинских дворян; всех, по обычаю их, вооруженных. Вызвав Баграта, он объявил ему волю Цицианова. Царевич просил одной милости: не разлучать его с женою, и без затруднения покорился судьбе своей.

Рота егерей и другая мушкетерская, подполковника Монтрезора, окружили жилище царевича и до рассвета все приготовления к отъезду были совершенно окончены.

«19-го апреля, рано утром, пишет Тучков, мы выступили [71] из Тифлиса. Отъехав верст пять, мы остановились для отдохновения. В это время посланный от князя Цицианова, квартирмейстер полка Лазарева, привез мне бумаги и сумму денег от главнокомандующего. Цицианов уведомил меня кратко о смерти Лазарева, убиенного царицею, и приказывал, дождавшись в Мцхете прибытия князя Орбелиани с царицею Мариею и ее семейством, обращаться с ними не как с особами царского дома, но как с преступниками; предписывал также присоединить к себе прикрытие, имеющее прибыть с князем Орбелиановым, и, препроводя членов царского дома чрез Кавказские горы до Владикавказа, сдать их коменданту Моздокской крепости полковнику Протопопову, коему велено нас встретить в Владикавказе. На пути же разрешал брать войска в подкрепление моего отряда в случае надобности.

Через несколько часов по прибытии в Мцхет, князь Орбелиани присоединился к нам с царицею, ее семейством и прислугою. Мы ночевали вместе, и Орбелиани сообщил мне подробности о смерти Лазарева, как в то время донесли о том Цицианову.»

Царицу приказано было отправить в Воронеж без всяких почестей (Письмо князя Цицианова Тучкову 19-го апреля 1803 г. Акт. Кавк. Арх. Комм., т. II, ст. 111, № 188.), как пленницу и смертоубийцу, и там ожидать дальнейших повелений императора Александра об ее участи. Из опасения, чтобы Мария не наложила на себя руки, князь Цицианов не приказал давать ей ножа даже и во время обеда (Предписание Тучкову 19-го апреля 1803 г., .№ 747, и полковнику Протопопову, № 749. Акт. Кавк. Арх. Комм., т. II, стр. 111.).

Во время ночлега в Мцхете в подкрепление Тучкову прислан был еще один баталион его же полка, так как известно было, что царица Мария, еще гораздо ранее послала к тагаурцам 1,000 руб., с тем, чтобы в случае вывоза ее в Россию, они не пропустили через ущелье ни ее, ни конвоя. Горцы решились препятствовать провозу царицы и, если представится возможность, то освободить ее.

— Наша грузинская баба, говорил дворянин Давид Казбек [72] душетскому капитан-исправнику, да убила вашего русского генерала… Наша фамилия, прибавлял он, в горах немало значит!

Душетский исправник советовал ему воздержаться от подобных замечаний, но это не остановило Казбека.

— И тебя через два дня не будет, хвастался он (Рап. Душетск. капит.-исправ. кн. Цицианову 4-го мая 1803 г. Акт. Кавк. Арх. Комм., т. II, № 200.).

С рассветом, приняв все предосторожности, Тучков следовал без роздыхов, через Душет, Ананур и, пройдя хребет Кавказских гор, дошел до селения Казбека без всякого приключения. В Казбеке остановился он на сутки для отдыха, где на другой день явились к нему 30 человек Гребенских казаков, которые, будучи посланы на линию, не могли пройти через находящееся впереди Казбека Дарьяльское ущелье, занятое горскими жителями в значительном числе. Присоединив и их к своему отряду, Тучков двинулся далее и целый день не встречал на пути никакого сопротивления. На другой день, рано утром, построившись в боевой порядок, он подошел к Дарьяльскому ущелью с барабанным боем. Горцы поддались на эту хитрость, и, открыв слишком рано огонь, указали тем места своего расположения. Чтобы скрыть себя несколько от выстрелов, Тучков придвинулся к самой подошве гор. Наши солдаты бросились в дефиле, но при повороте дороги вправо, где находился мост через реку Терек, нашли его сильно обороняемым с обеих сторон неприятелем. Впереди этого моста, был другой мост, устроенный на изгибе и одной стороной примыкавший к крутому утесу гор.

«Окрестности Дарьяла, говорит Тучков, где мы теперь находились, были мне давно известны, и я знал, что главное затруднение состоит в переходе чрез сии два моста». Разделив отряд на три части, одну, составленную из егерей и спешенных Гребенских казаков, Тучков послал штурмовать высоты влево, а сам, перейдя мост под сильным ружейным огнем горцев, послал третий отряд в правую сторону очистить прилегающие горы. Обе колонны, взобравшись на вершины, прогнали [73] оттуда тагаурцев, а Тучков успел в это время перейти второй мост. За мостом он соединил вместе весь отряд и в тот же день достиг до селения Балты, где и ночевал. На другой день отряд прибыл во Владикавказскую крепость, где Тучков и сдал своих спутников Моздокскому коменданту Протопопову.

На обратном пути отряда в Тифлис тагаурцы, имевшие одну цель своих неприязненных действий освобождение царицы — нигде не показывались.

По приезде в Воронеж, царица Мария была заключена в монастырь. Хотя она вскоре затем и обратилась с просьбою к императору Александру, объясняя свою невинность в деле убийства генерала Лазарева, но просьба эта, как и многие другие, оставлена без ответа. Только после восьмилетнего заключения царице было дозволено оставить монастырь и переселиться на жительство в Москву («Государь император, писал министр внутренних дел гр. Румянцев, во внимание к добродетельному подвигу и примерной сыновней привязанности грузинского царевича Михаила, убедительно просившего о прощении родительницы его царицы Марии, и полагая, что восьмилетнее пребывание ее, в Белогородском женском монастыре, довлело для принесения Господу Богу покаяния в заглаждение преступления, в коем она была обвиняема, высочайше даровал ей свободу, изъявив, согласно убедительным просьбам и усердному ходатайству сына ее царевича Михаила, высокомонаршее соизволение свое на то, чтобы царице Марии с находящимся при ней семейством иметь пребывание в Москве» (Отношение министра внутренних дел от 25-го июня 1811 года. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-7, 1803, № 6).).

IV.

Экспедиция генерал-маиора Гулякова в Джаро-Белоканы. — Движение к броду Урдо. — Взятие Белокан и Джар. — Последствия экспедиции: принятие Джаро-Белоканцев в подданство России. — Построение при броде Урдо «Александровского редута на Алазани».

С отправлением царицы Марии в Россию не уничтожились интриги, веденные лицами царской фамилии. Царевичи Александр, Юлон и Теймураз по-прежнему не переставали волновать народ и в то же время сами искали посторонней помощи. [74] Александр возбуждал лезгин к вторжению в Грузию и к нанесению, по возможности, большего разорения его отечеству. Он хотел убедить население, что Россия не в силах защитить страну от внешних врагов, что она не в состоянии дать благосостояние народу, добровольно ей покорившемуся, и тем заставить своих соотечественников пожалеть о времени правления фамилии Багратионов.

Царевич не достиг исполнения своих желаний, но своими действиями причинил много бедствий отечеству, его воспитавшему. По его просьбе и подговорам лезгины, и без того всегда бывшие самыми беспокойными соседями, беспрерывно небольшими партиями и в разных местах вторгались в Грузию. Расположенные на границах наши войска не могли уследить за каждою мелкою толпою преимущественно конного неприятеля, и потому князь Цицианов принужден был сделать распоряжение, чтобы в местах лесистых и наиболее подверженных неприятельскому нападению устраивались засеки шириною не менее сажени, а в местах открытых рылись волчьи ямы в три ряда и в шахматном порядке (Предписание князя Цицианова генералу Лазареву 14-го декабря 1802 года. № 111.). В январе 1803 г. ожидали вторжения лезгин в значительных силах, по потом получены были сведения, что они сами ожидают подкрепления из Дагестана, и что нападение будет произведено не ранее весны, так как горы, покрытые снегом, представляют в это время года большое затруднение для движения, в особенности конных партий (Рапорт Лазарева князю Цицианову 9-го января 1803 года, №13, и 10-го января, № 15.).

Пока лезгины готовились к нападению, до главнокомандующего доходили самые разноречивые сведения об их намерениях. Сигнахский исправник доносил, что джарские старшины, изъявляя покорность, выражают даже готовность выдать царевича Александра. Квартировавший же в Сигнахе с баталионом подполковник Солениус писал напротив, что джарцы готовятся к нападению, и наконец, генерал-маиор Гуляков доносил, что [75] в Кахетию присланы от царевича Александра разные лица, подговаривающие жителей к содействию лезгинам, и что многие из дворян и князей кахетинских бежали уже к царевичу в Белоканы (Рапорт Гулякова князю Цицианову 16-го и 17-го февраля, №№ 33 и 34.).

Желая узнать истину и предупредить вторжение лезгин в Грузию, князь Цицианов поручил генерал-маиору Гулякову сделать с отрядом движение к броду Урдо на Алазани и вместе с тем избрать места для постройки редутов, которые могли бы затруднить лезгинам вторжение в Грузию. Мерою этою полагали возможным прервать прямой путь в Ахалцых и заставить лезгин делать объезды на Карабаг.

В случае встречи с неприятелем и его поражения, Гуляков должен был следовать далее и потребовать, чтобы лезгины выдали царевича Александра и согласились ввести в Джары и Белоканы русский гарнизон (Предписания Гулякову 4-го и 9-го февраля, №№ 228 и 233. Всеподдап. рап. князя Цицианова 9-го февраля.). «От успеха сего дела, писал князь Цицианов генералу Гулякову, зависит слава оружия его императорского величества, с нею вместе и ваша собственная, сопровождаемая наградою, а для здешнего края спокойствие, польза и богатство» (Предпис. Гулякову 21-го февраля, № 304.).

2-го марта генерал Гуляков двинулся в Джарскую область с отрядом, состоявшим из 3-х баталионов пехоты в 1,482 человека, с 8-ю орудиями и двумя сотнями казаков (Рапорт Гулякова князю Цицианову 2-го марта 1803 года, № 66.).

Сверх того, при отряде было кизихских жителей, грузинских князей, дворян и черни до 4,500 человек (Всего было: пехоты. 1,482 челов., 8-м орудий, 210 казаков, 113 нестроевых, 500 челов. грузинской конницы и 4,000 грузинской пехоты (См. журнал полковника Дренякина). В деталях отряд этот состоял: Кабардинского мушкетерского полка 2 баталиона, штаб-офицеров 4, обер-офицеров 27, унтер-офиц. 57, рядовых 798, нестроевых 36; Тифлисского мушкетерского полка гренадерский баталион: ген. 1, штаб-офиц. 1, обер-офиц. 12, унт.-офиц. 20, рядов. 333; 9-го артиллерийского баталиона: штаб-офиц. 1, обер-офиц. 4, фейерверкеров 11, рядов. 17, готлангеров 25; донских полков: Ефремова — штаб-офиц. 3, обер-офиц. 1, урядников 2, казаков 100; Тарасова — штаб-офиц. 2, обер-офиц. 2, урядников 2, казаков 59; Щедрова штаб-офиц. 2, обер-офиц. 1, казаков 20 (Рап. кн. Цицианова Г. И. 8-го марта).). Это [76] последнее ополчение князь Цицианов просил держать как можно строже. «Всемерно, писал он, воздержать грузинцев от грабительства деревень, а нашим строго воспретить, поелику оная провинция назначается к подданству российскому, а по той причине лучше иметь не разоренную, нежели ограбленную, и чтобы оным не ожесточить жителей».

Погода не благоприятствовала движению отряда; со дня выступления его из Сигнаха, в течение трех дней, шел беспрерывный дождь со снегом. Около полудня 4-го числа отряд сделал привал, не доходя 3-х верст до брода Урдо. Отсюда квартирмейстерской части полковник Дренякин, с казаками и грузинами, отправился для обозрения пути к броду, за которым лезгины устраивали шанцы и имели землянку с бойницами. Огонь, который лезгины открыли по рекогносцировавшему отряду, заставил генерал-маиора Гулякова, взяв с привала один баталион Кабардинского полка с 3-мя орудиями, грузинскую конницу и пехоту, подойти к броду Урдо и открыть огонь из орудий (См. приложенный план действий.), которым удалось зажечь землянку заставить лезгин отступить от брода.

На месте этих действий река Алазань протекает в крутых берегах, имея около 40 сажен ширины. Сильно разлившаяся от проливных дождей, она не представляла возможности перейти в брод для преследования отступавшего неприятеля. Ограничась двухчасовою перестрелкою (Во время перестрелки ранено 6 челов. Из грузин убит 1 и ранено 5 челов. Рапорт Гулякова кн. Цицианову 5-го марта, № 65.), Гуляков отошел к месту своего ночлега и решился искать другого места для переправы, тем более, что, по показанию, князей и жителей кахетинских, все лежащие по левой стороне реки Алазани деревни, были пусты, а следовательно движение с довольно значительным отрядом крайне неудобно.

Послушавшись затем совета князей, говоривших, что самая лучшая переправа находится у селения Анаги, Гуляков хотя и двинулся по их указанию, но скоро пришел к убеждению, что был обманут. Дорога, ведущая в Белоканы, оказалась [77] весьма трудною для движения, перерезанною во многих местах топкими болотами, густым лесом, и притом на ней встретились переправы чрез три большие тинистые реки. Не смотря на то, 8-го числа отряд прибыл к реке Цепиекеве, откуда на следующее утро, вместе с появлением зари, следовал к Белоканам. Подходя к этому последнему селению, полковник Дренякин заметил в чаще леса лезгинское укрепление (См. приложенный план действий.), состоявшее из засеки, окруженное с обоих флангов топкими болотами и камышом и занимающее пространство более четверти версты. За укреплением видно было засевшее лезгинское войско, числом до 10,000 человек, как впоследствии показали захваченные в плен лезгины. Здесь же были грузинские царевичи Александр и Теймураз.

После личного осмотра укрепления и знакомства с окружающею местностию, генерал-маиор Гуляков, оставив для прикрытия вагенбурга грузинскую конницу, отделил часть войск для обхода неприятельских флангов, а с остальными атаковал укрепление. Неприятель встретил наступающих сильных огнем, но был выбит штыками и преследуем «с неимоверною скоростью» через весь лес, болото и далее на чистом трехверстном поле до самых Белокан.

Селение Белоканы находилось в весьма крепком местоположении, и всякий почти дом его, окруженный каменною оградою, мог служить укреплением и весьма хорошею обороною для неприятеля, но выбитые из-за укрепления и быстро преследуемые нашими войсками лезгины не успели занять селения и рассеялись в разные стороны. Гуляков отправил баталион Кабардинского полка в ущелье, находившееся вправо от Белокан, с целию отрезать лезгинам путь отступления. Маиор Алексеев, командовавший этим баталионом, преследовал неприятеля до самых снеговых гор и остановился только тогда, когда дорога, пролегавшая по ущелью, разделилась на несколько ветвей, ведущих в разные стороны.

Сражение в укрепленном лесу и затем преследование [78] продолжались более двух часов; селение Белоканы взяты и, за исключением только некоторых каменных домов, обращены «в ничто совершенно». Лезгины отступали с такою поспешностию, что оставили на месте все вещи царевича Александра и даже его письма (При взятии укреплений и селения с нашей стороны убито 7, ранено 33; у лезгин отбито 6 знамен, убито 500 челов. и взято в плен: 2 грузинских князя и лезгин 44 мужчин и 92 женщины.).

Ближайшим последствием успешных действий должно было быть, как мы видели, требование ввести в Джары и Белоканы наш гарнизон. Теперь, пользуясь успехом, главнокомандующий не хотел уже ограничиться этим, но поручил Гулякову требовать, чтобы лезгины присягнули на подданство, с обещанием с нашей стороны не касаться до их образа правления, если они согласятся платить ту дань, которую платили царям грузинским. Джарцы же должны были выдать царевича Александра, которому обещано прощение.

«Не воспользоваться же сею победою, писал князь Цицианов (Генералу Гулякову от 12-го марта 1803 года, № 422.), походило бы на лезгинское владение, ибо ваше превосходительство согласитесь, без сомнения, со мною., что слава оружия состоит в том, чтобы взятое не отдавать и побежденным предписать законы. Сие впадение нужно было для обеспечения границы, и буде же мы там твердой ноги не поставим, то опять они там отдохнут, и славные деяния вашего отряда не будут иметь желаемого следствия.»

Союзник джарцев, хан нухинский, узнав о занятии Белокан, писал главнокомандующему, предлагая свое посредничество для заключения союза с джарцами. Вскоре и джарцы известили генерала Гулякова о готовности вступить в подданство России. Он сообщил об этом князю Цицианову, который писал нухинскому хану (От 21-го марта 1803 года.): «Не входя в дела предместника моего, который, за слабое управление и защищение Грузии отозван в Россию, скажу вам о себе, что я прислан сюда по высочайшей воле всемилостивейшего государя императора, дабы царство [79] Грузинское, присоединенное к обширным областям Российской Империи, поставить не только в безопасность, но и в надлежащее уважение от соседственных народов и владельцев».

«Не безызвестно вашему высокостепенству, что Джары и Белоканы, издревле принадлежащие царству Грузинскому, в течение 70 лет не преставали делать набеги, хищничества и разорения здешним жителям. Потому и положил я за правило, в рассуждение Джар и Белокан, или усмирить, или истребить их с лица земли. Но, как ваше высокостепенство объявили мне, что вы почитаете их своими союзниками и желаете примирить их со мною, то в доказательство наклонности моей к вашему предложению и дабы пощадить бесполезное пролитие крови человеческой, согласен я дать Белоканам и Джарам мир и тишину, чрез ваше посредничество, на нижеследующих условиях, которые без малейшего отлагательства должны быть приведены в исполнение. Если же в течение нескольких дней не воспоследует на сие ожидаемого успеха, то дал я предписание войску делать что надлежит, и ваше высокостепенство в сем случае по воле вашей располагать будете своими мыслями и движениями. Но в заключение сего объявить я должен, что всемогущий и великий государь мой император указать мне соизволил: союзным, преданным, приязненным соседям оказывать благоволение, защиту и покровительство, а врагов истреблять силою непобедимого российского оружия.»

Князь Цицианов, обещая не вмешиваться во внутреннее правление лезгинских обществ, требовал от них, чтобы царевич Александр не был принимаем и не имел убежища ни в Джарах, ни в Белоканах; чтобы в обоих селениях был поставлен русский гарнизон; чтобы Джаро-Белоканцы платили дань шелком, какую они платили в прежние времена царям грузинским, и наконец, чтобы дали пять человек аманатов из знатнейших фамилий.

Надеясь на помощь нухинского хана, джарцы не согласились исполнить наших требований, и потому генерал-маиор Гуляков принужден был продолжать с отрядом движение на Джары, как самому главному и богатейшему селению лезгинских [80] вольных обществ. Некоторое время он не решался, однако, на это, опасаясь, что наступающее весеннее время представит много затруднений к движению. Ощущая к тому же недостаток в продовольствии, Гуляков полагал ограничиться занятием брода Урдо н устройством при нем укрепленного пункта (Письмо Гулякова кн. Цицианову 24-го марта 1803 г.), но князь Цицианов, признавая необходимым заставить лезгин исполнить все от них требуемое, настаивал на безотлагательном движении в Джары, хотя и писал при этом Гулякову, что он, конечно, должен идти в таком только случае, если это движение не поведет к большим потерям с нашей стороны (Предписание Гулякову от 25-го марта 1803 г.). Сделав распоряжение о скорейшем доставлении продовольствия в отряд Гулякова, главнокомандующий просил, чтобы он приказал искать по ямам пшеницу и ячмень. «В Молдавии, писал князь Цицианов (Ему же от 12-го марта 1803 г. Арх. Мин. Иност. Д., 1-3, 1803-7 гг. № 6.), солдаты такие ямы и шомполами отыскивали без затруднения в моих глазах».

Обеспечив свой тыл и поручив полковнику Дренякнну устройство переправы через реку Алазань при броде Урдо, генерал-маиор Гуляков с отрядом двинулся к Джарам. 27-го марта он достиг до деревни Катехи, где, не встретив никакого сопротивления, кроме небольшой перестрелки лезгин с фуражирами, занял деревню (Рапорт кн. Цицианова Г. И. 15-го апреля 1803 г. Арх. Мин. Иност. Д., 1-3, 1803-7 гг. № 6.). Нухинский Мамед-Хасан-хан хотя действительно и пришел к джарцам на помощь с войсками и двумя пушками, но при приближении русского отряда искал спасения в бегстве, разоряя на пути селения своих же союзников, чем и возбудил к себе крайнее негодование джарцев. Последние, зная о печальной участи Белокан, преданных огню и разорению, и будучи оставлены союзником, спешили с знаками покорности явиться к Гулякову, который и занял Джары 29-го марта без всякого сопротивления со стороны жителей. В день занятия Джар явились к генерал-маиору Гулякову старшины от народа с письменным и словесным объяснением, что джарские вольные [81] общества «просят помилования и пощады жизни поселянам и имуществу» и соглашаются на все, что предписать им будет угодно. Гуляков употребил всю строгость военной дисциплины для воздержания грузин от грабительства, и Джары остались не только неприкосновенными, но, для привлечения к себе жителей и большей их доверенности к русским, Гуляков оставил селение и 31-го марта возвратился к броду Урдо. Это непонятное для азиятцев великодушие победителя удивило их и вместе с тем произвело ожидаемое действие. Удовлетворение главного и важнейшего желания народа ободрило и прочие рассеянные в горах селения прислать своих поверенных. Собравшись в числе девяти человек от главнейших вольных лезгинских обществ, поверенные явились к генерал-маиору Гулякову и лично им самим, 12-го апреля, представлены были в Тифлисе князю Цицианову, который и заключил с ними мирное условие. По этому условию Джаро-Белоканские лезгины поступили в вечное подданство России и обещались платить дань шелком по 1,100 литр (220 пуд на наш вес) в год («Наложенная, писал кн. Цицианов императору Александру, на Джарские вольные общества ежегодная дань шелком тысяча и сто литр на тифлисский вес, составляющих 220 пуд. российских, расчислена мною в два срока, для удобнейшего доставления, и заключая по обширному шелководству, главнейшей отрасли их промышленности, полагаю, что не может быть для них отяготительною, ибо по собственному показанию поверенных, утвердивших сие постановление, население Джарской провинции простирается до 80 т. домов, состоящих в 29 селениях, из коих шесть знатнейших, а другие к ним приписанные и от них зависящие.»).

Как ни готовы были, казалось, джарцы к выполнению данных ими обещаний, но, зная характер азиятских народов, невозможно было рассчитывать на продолжительность сохранения данных ими обязательств. Преданность их и вступление в подданство России могли иметь место только до благоприятного и удобного для них случая, точно так же как одна неудача заставила их без сопротивления согласиться на принятие подданства. Как легко джарцы согласились подписать все приведенные нами условия, так же легко и скоро, как увидим нише, они их и нарушили. Здесь убеждение и сознание в необходимости такого подданства [82] не имели места; здесь была только одна азиятская хитрость и предательство.

Поэтому, принимая Джаро-Белоканцев в подданство и обеспечивая себя на бумаге, необходимо было обеспечить и на деле.

Существование дружелюбного союза и постановления между горскими владетелями было, по мнению князя Цицианова, «в числе вещей невозможных. Страх и корысть суть две первенствующие пружины, которыми руководятся в Азии все дела и приключения». Поэтому-то главнокомандующий принял противоположное правило и систему, чем та, которая была до него. Вместо того, чтобы жалованьем и подарками привлекать к себе ханов и таким образом платить некоторый род дани с нашей стороны за мнимое их подданство, князь Цицианов требовал теперь сам дани от джарцев, пользуясь ударом, нанесенным при взятии Белокан, места, почитавшегося до тех пор неприступным. Этот крутой поворот от подкупа деньгами к действию оружием и серьезным требованиям дани с побежденных, имел свои последствия. Так хан нухинский (шекинский), приходивший на помощь Джаро-Белоканцам, просил мира и покровительства. Многие ханы были также устрашены, и пример поступка с белоканцами не мог не иметь для нас хороших последствий. Иначе и быть не могло; всякие другие действия были бы сколько невыгодны для нас, столько же и неблагоразумны. Необходимо было, наконец, устроить действительную преграду хищным дагестанцам вторгаться в Грузию и производить в наших пределах грабежи и разбои. Для достижения этого и вообще для утверждения господства нашего над джарцами, построен был при броде Урдо редут, для одного баталиона, под именем «Александровского редута на Алазани». В нем предполагалось оставить баталион Кавказского гренадерского полка «для надзирания за поведением вольных обществ джарских.» Для совершенного же обеспечения как переправы чрез Алазань, так и для занятия важнейших пунктов около лежащей местности, князь Цицианов учредил посты: вверх по реке, при Царицыном колодце, для двух рот, и вниз по течению реки, при урочище Карагаче, тоже для двух рот, где и поставлены были роты [83] Кабардинского мушкетерского полка, а один баталион Тифлисского мушкетерского полка поставлен был временно по сю сторону Алазани.

«Занятие сих постов, доносил князь Цицианов (Во всеподданнейшем рапорте от 15-го апреля 1803 г.), и вкупе водворения оружия в Джарской области, для предлежащих видов нужного сообщения Грузии с Бакою, доставить могут способнейший путь чрез Нуху и Шемаху, без затруднительных чрез реки переправ, каковые встречаются при переходе с левого берега на правый и с правого опять на левый берег реки Куры, идучи известным путем через Ганжу.»

Заключив условие с Джарцами, князь Цицианов надеялся, что этим устранил хотя на некоторое время увлечение грузин в плен целыми селениями и разбои, продолжавшиеся в течение всего столетия. «И так, писал он (Обвещение Грузинскому народу 5-го мая. Т. А. К Н.): Десницею Бога живаго покровенная Грузия, сохранившая веру христианскую посреди неверных, ее утеснявших, может ныне с пророком Давидом возгласить: «Терпя потерпех Господи и внят ми», а потому да все благомыслящие сыны отечества, при исполненных благодарности сердцах, соединят теплые молитвы ко Всевышнему Богу о продолжении милости Его Святой над Грузиею.»

О взятых при Белоканах в плен грузинских князьях, бывших при царевиче Александре, князь Цицианов просил, не смотря на их виновность, вменить им в наказание арест и оставить полгода под строгим присмотром, а по прошествии этого времени освободить и привести к присяге; пленных же грузин отправить без наказания на полгода на заводы, в ведомство тайного советника графа Мусина-Пушкина (Рапорт кн. Цицианова Г. И. 5-го мая 1803 г. Моск. Арх. Инспек. Департ.).

Утвердив это предположение, император Александр (Высоч. рескрипт кн. Цицианову 23-го мая 1803 г. Арх. М. И. Д. 1-13, 1803-7, № 6.) писал:

«Донесение ваше известило меня об успешном окончании предприятия вашего на Джарскую область. Удовольствие мое за [84] возвращение сей древней собственности царства грузинского, ныне оружием российским паки к оному присоединенной, тем для меня приятнее вам изъявить, что благоразумным распоряжением вашим учинено сие завоевание с столь малою с нашей стороны потерею и предупреждена гибель жителей и разорение их селений.»

Покорение Джаро-Белоканской области все еще не обеспечивало вполне Грузию от хищнических набегов; тем более, что продолжавшиеся интриги членов грузинского царского дома распространились далеко за пределы Грузии и отразились па владетелях Имеретии и Мингрелии.

V.

Положение Мингрелии среди христианских владений Закавказья. — Мингрельский князь Григорий Дадиан ищет подданства России. — Переговоры по этому поводу и условия подданства. — Принятие Мингрелии в подданство России. — Рескрипт императора Александра I князю Григорию Дадиану.

Имеретия и Мингрелия, включая сюда и Лечгум, входили прежде в состав грузинского царства, повиновались некогда одной власти, управлялись одними законами, следовали одним обычаям и имели одни нравы. С отделением от Грузии и с образованием самостоятельных владений, правление обеих областей основано было па одинаковых началах. Как царь имеретинский, так и Дадиан Мингрельский были деспоты над своими подданными. По одной прихоти они зверски поступали с теми князьями, которые не могли им противиться, и страшились сами тех, которые, запершись в своих замках, пренебрегали властью царя и, сознавая свою силу, защищали себя от их нападений. Лица успевшие отстоять свою независимость, становились соблазнительным примером для других, и число противников царю и Дадиану, постепенно увеличиваясь, значительно ослабляло власть обоих владельцев. В конце прошлого столетия и в начале нынешнего ни царь имеретинский, ни Дадиан не отваживались уже объявить какое-нибудь постановление, несогласное с выгодами князей, которые вообще мало повиновались их власти и нередко делали им противное. [85]

Упадок власти и беспорядки в Мингрелии особенно водворились после смерти предшественника князя Григория Дадиана, который оставил пять сыновей и вдову, женщину самолюбивую, мстительную, враждовавшую противу старшего своего сына и законного наследника. Князь Григорий Дадиан был 18 лет от роду, когда сделался самовластным правителем (Он был сын Кация II и владел Мингрелиею с 1789 г. по 1801 г. См. Акты Кавк. Арх. Ком., т. I, № 113.). Предавшись разгулу и праздности, Дадиан первое время весьма мало обращал внимания на свои владения, и тем дал возможность действовать противу него сильнейшим князьям, его подданным, и даже родным своим братьям. По проискам матери, Дадиан еще в 1795 году был лишен на некоторое время княжества, которым и управлял старший по нем брат Манучар. В это несчастное для него время Дадиан принужден был скрываться с женою и детьми у абхазского владельца и ахалцыхского паши, до тех пор пока при помощи и содействии их не возвратился в свое княжество (Письмо имеретинского царя Соломона гр. Гудовичу в феврале 1795 г. Геогр. Воен. Арх., всеподдан. журнал донесений.).

Связь и дружба между имеретинским царем Соломоном II и князем Григорием Дадианом существовала непоколебимо более двадцати лет. При содействии этой дружбы Соломон долгое время жил в доме Дадиана и содержался на его счет. Этой же дружбе он обязан был тем, что, при помощи и содействии Дадиана, утвердился на имеретинском престоле. В залог столь искренней взаимной привязанности, доказанной многими пожертвованиями, царь Соломон выразил желание жениться на сестре князя Григория Дадиана, на что и получил согласие. После того оба владельца долгое время жили между собою как братья, как друзья, но вторичная женитьба князя Григория Дадиана на дочери последнего царя Грузии Георгия XII, Нине Георгиевне, была причиною всех несчастий и гонений, направленных против владетеля Мингрелии.

Соломон II был внук Ираклия II и потому покровительствовался царицею Дарьею и ее сыновьями. Георгий же поддерживал [86] зятя своего Дадиана Мингрельского. Предательство, подкупы, заговоры и тому подобные ухищрения были направлены противу Дадиана царицей Дарьей, бабкой царя Соломона и супругою царя Ираклия II.

«Гидра сия (т. е. царица Дарья), дерзаю так назвать, писал князь Цицианов императору Александру (От 16-го апреля 1803 г.), раздирая Грузию междоусобными войнами, сея между своих детей и детей царя Георгия, от первой супруги царя Ираклия рожденного, вражду, злобу и крамолы, достигла и до разорвания дружеского союза между внука ее царя Соломона и князя Григория Дадиана. с столь давних времен существовавшего, единственно для того, что сей последний женился на дочери царя Георгия, ею ненавидимого.»

Яблоком раздора между двумя владельцами явилась небольшая Лечгумская область, находившаяся между их владениями. Область Лечгумская не превышала 80 верст длины и 40 ширины и состояла из 11 укрепленных замков, расположенных на неприступных высотах, из которых пять считались во власти имеретинского царя, три во владении Дадиана, а остальные принадлежали князьям, не признававшим ничьей власти. Впрочем, подчиненность всех князей Лечгума была крайне сомнительна и шатка относительно обоих владельцев. Они беспрестанно переходили из-под власти имеретинского царя к Дадиану мингрельскому и обратно, смотря по тому, под чьим покровительством находиться считали для себя наиболее выгодным. Такой переход не возбуждал ссоры между двумя владельцами до тех пор, пока не последовало постороннего вмешательства.

Подстрекаемый из Тифлиса своими родственниками, имеретинский царь Соломон вдруг заявил свое притязание на весь Лечгум и стал отвергать права на него Дадиана. Последний отрицал эти права и вчерашние друзья и родственники стали врагами друг другу. Оба взялись за оружие, с намерением отстоять свои права силою. Каждый из них хотел завладеть всею провинциею. Имеретинский царь, имея превосходство в силах, сильно теснил Дадиана и довел его до того, что тот, [87] не видя возможности бороться с противником, стал искать покровительства и подданства России. С этою целию он писал сначала письма царевичу Давиду и другим лицам, а впоследствии обратился к самому князю Цицианову с просьбою о принятии его в подданство России (См. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, стр. 452, № 807 и стр. 158. № 899.).

«Хотя долг повиновения, писал он в одном из них главнокомандующему (От 6-го июня 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. II, № 902.), обязывает меня удержаться от просьб моих к вашему сиятельству и обеспокоить вас ими, но любви свойственно не умолкать и не угасать, почему возобновляю всенижайшую мольбу, дабы вы — преемник царя Георгия, который среди нас занимал степень отца — не пренебрегли мною… Признавая себя природным рабом и собственным сыном вашим, прошу помочь моему ходатайству, как Божий собеседник Моисей помог народу Израильскому. Я имею желание, чтобы ты, как Моисей предстоящий пред государем лицом к лицу и управляющий делами посредством жезла мудрости, источил мне покровительство государя нашего; я знаю, что все, чего ты пожелаешь, имеет благодать и способно даровать мне желаемое по твоему могуществу. Прославь же дом мой твоим благодеянием, исполнив просьбу прибегающего под милосердие всесильного государя, дабы угасла похвальба врагов и все мои дела получили успех... Умоляю — прославь мужество и великодушие твоего величия, замени отца оставшемуся в сиротстве и удостой достичь просимого.»

Прибывший в Тифлис нарочно посланный Дадиана передал князю Цицианову письмо, в котором Дадиан предупреждал главноуправляющего, что если не удостоится получить просимого пособия, то, для спасения своего, должен будет искать покровительства и подданства Порты Оттоманской.

Медлить или отклонять от себя такое искательство было бы неблагоразумно. Дадиан был в таком стесненном положении, что, без сомнения, в случае отказа, обратился бы к Порте, не смотря на всю свою ненависть к ней, как державе магометанской. [88]

С одной стороны неотступные просьбы Григория Дадиана и опасение, что отвергнутый Россиею он станет искать покровительства Порты Оттоманской, а с другой — выгоды, сопряженные с приобретением Мингрелии, заставляли князя Цицианова ходатайствовать у императора о принятии Дадиана в подданство России.

Обилие леса в Мингрелии, надежды на судоходность реки Риона до самого моря, предположение о существовании богатых рудников в Мингрелии и, наконец, вызываемое необходимостью округление наших владений в Закавказье были достаточным основанием, чтобы наше правительство не отвергло исканий князя Григория. Не зная однако же, как будет принята просьба Дадиана, князь Цицианов не обнадеживал его никаким положительным ответом, но просил не спешить переговорами с Портою Оттоманскою.

Турецкая империя, столь страшная соседним государствам до половины прошлого столетия, вызывала со стороны России все усилия к защите своих границ, необеспеченных тогда от внезапного вторжения подвластных султану татарских орд. Последние войны наши с Портою открыли, однако же, слабость сил ее. Внутренние раздоры, неповиновение пашей султану, беспорядок во всех частях государственного управления сделали невозможным возвращение Порты к прежнему могуществу и блеску. С присоединением же Крыма и падением Царства Польского интересы России требовали поддержания дружественных отношений с турецким правительством и сохранения целости Турецкой империи, с тою целью, чтобы иметь соседа слабого, успокаивающего нас от всяких со стороны его притязаний или предприятий.

С своей стороны константинопольский двор, видя свою слабость, не только не искал возврата потерянного, но ожидал от России ограждения своих областей от замыслов Франции, и в самом начале настоящего столетия Турция беспрекословно следовала внушениям петербургского кабинета.

Такое влияние России на политическое поведение Порты, по мнению нашего правительства, было для нас гораздо выгоднее, чем [89] занятие столицы Оттоманов, но оно не нравилось первому консулу Франции. Наполеон, не будучи в силах склонить нас на раздел Турции, стал убеждать Порту в неискренности поведения России и в дурных замыслах ее против Турции. Вот причина, почему петербургский кабинет, в опровержение интриг, стараясь не подавать повода к тому, чтобы Наполеон мог свои внушения дивану подтвердить фактами, счел необходимым объясниться с Портою относительно присоединения к России сначала Мингрелии, а потом Имеретии (Гр. Воронцов князю Цицианову 5-го августа 1803 года.).

Император Александр поручил нашему посланнику в Константинополе Италинскому внушить Порте, чтобы она смотрела на занятие нашими войсками Мингрелии, а впоследствии и Имеретии, как на «событие для нее равнодушное», потому что мнимое ее покровительство этим областям было бесполезно и ничтожно. Князь Цицианов также просил Италинского подготовить Порту к тому, чтобы в принятии под свое покровительство этих двух владений она не видела со стороны России ни насилия, ни нарушения мирных отношений (Акт. Кав. Арх. Комм. т. II, №№ 688 и 903.).

В Константинополе вопрос о присоединении Мингрелии прошел совершенно незамеченным, и рейс-эффенди в разговоре с Италинским не высказал по этому предмету ни опасений, ни неудовольствий. Наше правительство предвидело такой исход, и император Александр еще в мае месяце писал князю Цицианову, чтобы он не останавливался в ведении дальнейших переговоров. «Не нужно вам, писал он (В рескрипте от 23-го мая 1803 г. Арх. М. И. Дел 1-13, 1803-6, № 9.), для занятия войсками моими Мингрелии ожидать извещения от посланника Италинского. Порта Оттоманская, имея токмо мнимую над княжеством сим верховную власть, которая ей выгод никаких не приносит, по случаю сего происшествия, уповаю я, не захочет нарушить доброго согласия, между Россиею и ею существующего.»

Получив такое приказание, главнокомандующий отправил грузинского дворянина Давида Мамацева с письмом к Дадиану и с поручением заключить предварительные с ним условия, [90] как о подданстве, так и о продовольствии войск, которые предполагалось ввести в Мингрелию.

«Зная и видя положение дел, вас окружающих, писал князь Цицианов Дадиану (От 26-го июня 1803 г. Акт. Кавк. Арх. Комм. т. II.), силу ваших соседей, несогласия в собственном светлейшем доме вашей светлости, не вижу я иного пути к восстановлению спокойствия посреди Мингрелии, как тот, который ваша светлость предпринимаете, т. е. войти в подданство его императорского величества и тогда ограждены будете силою непобедимого оружия российского».

Для окончательного решения этого дела князь Цицианов просил, чтобы Дадиан прислал в Тифлис уполномоченного для заключения условий и чтобы владетель Мингрелии обязался поставлять за условленную плату провиант на 1,500 человек войска, назначенного для занятия и обороны его владения.

Вместе с тем Дадиану сообщено, что император оставляет внутреннее управление Мингрелии в руках владетеля на прежних правах и обычаях, за исключением смертной казни, которая должна быть непременно отменена; что со вступлением в Мингрелию русского войска, оно будет оборонять до последней капли крови страну, как «собственность Всероссийскую», и наконец, что, по заключении трактата, Дадиану будет пожалован орден св. Александра Невского.

В ответ на это требование главноуправляющего князь Григорий Дадиан прислал в Тифлис священника двора своего Симеона Асатиана и дворянина Георгия Гогиева с письмом, в котором писал, что лишь только получил известие о посылке Мамацева, ехавшего через Ахалцых, тотчас же отправил на встречу ему своего посланного в Батум; но вскоре узнал, что последний был задержан царем имеретинским. Эта неверность пути, по словам Дадиана, была единственною причиною долгого неотправления посланцев к главноуправляющему. Хотя князя Григория Дадиана и старались уверить в том, что, с заключением трактата, он будет устранен от управления Мингрелиею; хотя сомнение в исполнении обещаний вкрадывалось и [91] в его душу, но он имел на столько характера, чтобы довести до конца начатые переговоры. «Отдал я себя самого, писал он князю Цицианову (От 21-го августа 1803 г. Акт. Кавк. Арх. Комм. т. II, № 908.), всемилостивейшему монарху российскому, да от сего дня буду я рабом (подданным) его непобедимой Империи.» Дадиан писал, что оба его посланные «дарованы благодатию верности ко мне и им дал я полную власть (полномочие) по приказанию вашему, и сии объявят и утвердят написанным мною письмом, клятвою и обещанием мое покорнейшее рабство российскому монарху и пребывание мое под твоим правлением и надзиранием».

Предавая себя и владение свое в безусловное подданство России, Дадиан просил, в знак милости и расположения императора Александра, прислать ему саблю. Относительно продовольствия войскам он обещал доставлять его, хотя и писал при этом, что в Лечгуме и Сванети можно иметь «хлеб и ячмень в пропитание там находящимся и нам», но в Одиши можно найти только гоми, просо и кукурузу. За то, по словам Дадиана, «мяса и вина есть изобильнее в земле нашей, и можно, кажется, войскам вашим, которые у нас будут, иметь пропитание».

Соглашаясь на уничтожение смертной казни, Дадиан спрашивал: «человекоубийцам или великим пред Богом преступникам, или ожесточенным в грехах и необращающимся от них, или пленникопродавцам и ворам, какой должно делать и суд, и воздаяние? прошу приказанием вашим дать мне наставление, ибо известно вашему благоразумию, что земля наша не есть регулярная и имеет много законов, Моисеем учрежденных. И для того, кажется, учреждение сие, как-то: смертная казнь, отрубление рук и ног, или избодение глаз, введено в землю нашу, что не имеем отдаленных мест для ссылки или удаления от земли нашей, как то у вас есть Сибирь и узаконенное по телу наказание».

Вскоре после того владетель Мингрелии сам, без всяких побуждений и намеков с нашей стороны, обратился с [92] просьбою к князю Цицианову о дозволении ему прислать в Тифлис сына в качестве аманата. Хотя подобное принятие и утверждение в верности можно считать унизительным для дающего аманата и плохим обеспечением для берущего его, но, имея в виду, что этот способ удостоверения в верности был весьма обычен в Азии, князь Цицианов признавал весьма полезным воспользоваться предложением князя Дадиана (Всеподдан. рапорт от 27-го октября, Арх. Мин. Ин. Дел 1-7, 1803-7, № 57.). Он просил разрешения императора Александра отправить его в Россию под предлогом воспитания, приличного его рождению, на что и последовало высочайшее разрешение.

Между тем, для постановления окончательных условий подданства, главнокомандующий отправил в Мингрелию полковника Майнова, который 1-го декабря 1803 г., в селении Диди-чала, Одишийской провинции, имел свидание с князем Григорием Дадианом. Вручивши ему вместе с письмом главнокомандующего и просительные пункты, от лица его составленные, Майнов просил о назначении дня присяги. Подписавши просительные пункты 2-го декабря, владетель Мингрелии послал повсюду приказание, чтобы первосвященники, князья и дворянство собрались к нему. Сам Дадиан и его супруга Нина Георгиевна, получившая в подарок соболий мех и 10 аршин пунцового бархата, высказывали полную преданность к русскому императору и его правительству.

4-го декабря прибыл епископ Цаишский и Дадиан в тот же день присягнул на подданство и возложил на себя поднесенный ему Майновым орден св. Александра Невского. Продолжавшиеся военные действия против царя имеретинского и случившееся в то время наводнение препятствовали князьям и дворянам собраться всем одновременно для принятия присяги. Наследник Мингрелии также не присутствовал при общем торжестве; задержанный наводнением, он присягал впоследствии (Рапорт полковника Майнова 4-го января 1801 г. Акт. Кавк. Арх. Комм., т. II, № 913.).

По заключенному трактату князь Григорий Дадиан и все его [93] владение поступали в вечное подданство России, причем ему предоставлялось пользоваться всеми преимуществами владетеля. После смерти Дадиана право наследства переходило потомству по старшинству колена, но наследие могло считаться законным только тогда, когда будет утверждено высочайшею грамотою. Суд и расправа предоставлялись владетелю, за исключением смертной казни, которая навсегда отменялась. Для защиты Дадиана и его владений русские войска должны были вступить в Мингрелию и иметь там постоянное пребывание.

Прося о предоставлении ему части доходов с городов и рудников, если бы таковые были открыты в его владениях, Дадиан обещал повиноваться русским властям, выстроить для русских войск дома и доставлять им отопление, освещение и продовольствие. Он обещал отпускать безденежно лес, годный для кораблестроения; доставлять рабочих для разработки руд по ценам, определенным от горного начальства; отказывался от таможенных доходов; согласился не брать никаких пошлин с купцов, торгующих в его владениях, и, наконец, в знак его власти, просил пожаловать его мечом и знаменем по азиятскому обычаю.

Получив донесение о вступлении Мингрелии в подданство России и о присяге Дадиана, император Александр писал ему (Высочайший рескрипт от 20-го марта 1804 г, Арх. Мин. Ин. Дел 1-7, 1803-7, № 5.):

«Известясь через донесение главнокомандующего в Грузии о ревностном усердии, с каковым вы совершили обряд присяги на верноподданство ваше и владения вашего российскому престолу, приятно нам вам засвидетельствовать нашу признательность и начать государствование наше над Мингрелиею изъявлением вам милости нашей и благоволения. Сопричисляя вас к подданным российским, не расширение пределов Империи, толико уже обширной, желали мы, но болезнуя о бедственном состоянии жителей Мингрелии, отвсюду соседями утесняемых, и милосердуя о них, склонились мы принять и сей единоверный нам народ под сильную защиту и покров России, под сению коея да успокоится столько долго обуреваемая Мингрелия и вкусит [94] мир, тишину и безопасность, наравне с прочими областями Российскую Империю составляющими.

Удовлетворяя прошению вашему, мы повелели главнокомандующему в Грузии неукоснительно оградить сие новое достояние наше отрядом войск наших.

О прочих же просьбах ваших, не умедлим дать разрешение, уверяя вас предварительно, что усердием своим заслужили вы благоволение наше, коего несомненные знаки ощутите вы, как устроением участи собственно вашей, так и будущего благоденствия дома вашего.»

Приняв Мингрелию в подданство России, петербургский кабинет не соглашался на некоторые просьбы Дадиана (Чарторыйский кн. Цицианову 20-го марта 1804 г. Арх. Мин. Ин. Дел, 1-7, 1803-7, № 5.). Он находил неудобным оставить после того за Дадианом достоинство владетельного. Дадиан назван был начальствующим Мингрелиею. Перемену эту, казалось, не трудно сделать потому, что последнее звание весьма близко подходило к положению сардаря, звания, которого добивался сам Дадиан. Суд и расправу не находили возможным предоставить владетелю Мингрелии, а думали, чтобы он производил их именем государя. Постоянное угнетение народа от самовластных налогов заставило наше правительство признать необходимым назначить Дадиану особое жалованье, с тем, чтобы он не взимал уже никаких податей с народа в свою пользу.

То, что кажется удобным и легко выполнимым в кабинете, оказывается часто на деле несостоятельным. Князь Цицианов находил невозможным сделать изменения в постановлении, заключенном с Дадианом, по крайней мере, до тех пор, пока Мингрелия не будет занята нашими войсками. Отнимая у Дадиана название владетельного князя, правительство наше отнимало одно из самых главных условий, только при сохранении которых он решился вступить в подданство. Страх, вместе с лишением титула лишиться и самого владения, мог уклонить Дадиана от подданства. Он мог даже заставить его отложиться от подданства, «и тогда, писал князь Цицианов, [95] насильственный вход войск, в земле, покрытой густейшими лесами, и в земле, не имеющей ни дорог и мостов на широких реках, будет стоить несколько тысяч воинов».

«Суд и расправа, писал он в другом донесении, именем государя императора, с чем сопряжены формы канцелярские в безграмотной земле, где очень мало есть людей, умеющих писать, должны поразить и устрашить князя Дадиана.

Оставя то, что не токмо я, но и все по мне главноуправляющие, лишатся доверия от соседей, каковое я уже и потерял увозом членов царственного грузинского дома из Грузии, хотя оно было необходимо, и сие-то есть единственная причина двухмесячной моей негоциации с имеретинским царем, который, страшась перемены, ни на что согласиться не желал.»

Мнение князя Цицианова было вполне одобрено, и высочайшею грамотою от 4-го июля Мингрелия принята в подданство России и князю Дадиану поручено управлять ею «с кротостию и правосудием».

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том IV. СПб. 1886