ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM III.

IX.

Положение Грузии при вступлении на престол Императора Павла I. — Опасения нового вторжения персиян в Грузию. — Ага-Магомет-хан в Шуше. — Умерщвление его. — Сношения и переговоры Императора Павла I с грузинским царем.

Известие о вступлении на престол Императора Павла I заставило царя Ираклия отправить в С.-Петербург, в начале 1797 года, князя Герсевана Чавчавадзе в качестве полномочного министра. Посланный явился к нашему двору с двумя грамотами, в которых грузинский царь, поздравляя Императора, говорил вместе с тем, что отправил своего посланного «для изъявления повержения моего, дома моего, а купно и всего царства моего высокому вашего императорского величества покровительству» (Письма Ираклия Императору Павлу I от 3-го февраля и 16-го апреля 1797 г.).

В апреле месяце князь Чавчавадзе находился уже в С.-Петербурге и просил о назначении в Грузию наших войск для того, чтобы не подвергнуться новому нападению и разорению от Аги-Магомет-хана и вообще для обеспечения края от внешних врагов и к упрочению покровительства России над Грузиею (Письмо князя Чавчавадзе к князю Безбородко 28-го апреля 1797 г.). Вскоре и сам Ираклий просил Императора Павла о присылке ему 4,000 человек для защиты христиан от пленения [205] Аги-Магомет-ханом, угрожавшим новым разорением и посылавшим Ираклию свой фирман, «которому вся вселенная повинуется» (Письмо Ираклия Императору Павлу I от 16-го апреля 1797 г. Арх. Гл. Шт. в С.-Петербурге.).

Отступление наших войск и возвращение их в пределы России было торжеством для Аги-Магомет-хана, и живейшею для него радостью. Он торопился выставить себя победителем и приписывал себе незаслуженные успехи.

«Не безызвестно вам, писал он дагестанцам, какой успех имею я в Хоросане, и вы довольно усмотреть можете, что российское войско, убоясь могущего последовать от меня одоления, принуждено было возвратиться вспять, в немалой робости и расстройке. Верьте, что я буду скоро в Адербейджане и всегда не оставлю послушных мне моею милостию, а противников строго буду наказывать. Почему и даю чрез сие знать, чтобы преданные ко мне по надлежащему себя от противников отличили и о состоянии своем меня уведомили, каковых не оставлю я моею помощию и будут они жить спокойно.»

Вслед затем подобный же фирман был отправлен и в Грузию. При приближении посланного к Тифлису, народ едва увидел его у ворот, хотел убить каменьями, но был удержан Сырохневым, тогда еще не выступившим из Грузии. Под конвоем русских войск персидский посланный был препровожден к царю Ираклию, которому и передал фирман своего повелителя.

«Россияне, писал Ага-Магомет-хан в своем фирмане, всегда промышляли торгом и купечеством, продавали сукно и кармазин, и никто не видал, чтобы они когда-нибудь могли употребить саблю, копье и прочее воинское оружие.

Как ныне они отважились войти в пределы областей, состоящих под нашею державою, то мы высочайшие мысли наши в ту сторону устремили и счастливейшие знамена наши обратили, чтобы их наказав истребить. Они же, узнав о таковом нашем намерении, в свою гнусную землю удалились. Государственные наши очи проницают то, кого должно наказать, кого истребить, и для того нашими величественными лучами оный [206] край мы озарили. В сих странах и степях земля будет покрыта шатрами войск наших, а как ваше высочество в Персидской Империи главные родом и достоинством своим, кои обретают вам от милостивых очей наших уважение и честь, то сим сообщаем вам о продолжающемся с давних времен доныне к вам всемилостивейшем нашем воззрении и благоволении, которое ежели твердо хранилось в царском нашем сердце, то и ныне кроме излияния милостей и доброжелательства ничего другого в себе не содержит. Происшествию же, которое недавно с вами приключилось, ваше высочество сами причиною, а как наше милосердие повсюду оживается и сердце правосуднейшее расположено, то ваше высочество и сыны ваши можете заслугами своими удостоиться получить участие от царских сокровищ наших и заслужить особую нашу милость. Почему и можете считать наши, царские двери для себя отверстыми, вследствие чего и имеете вы быть к услугам нашим, и можете вы или кто из сыновей ваших без опасения ехать к нашему царскому порогу, где и получите от нас разные милости. Что же чрез сие вам повелено и предписано, буде того не исполните, сами знаете, что от того последует.»

При таких угрозах царю Ираклию оставалась одна только надежда на защиту русских. Разрешение оставить в Тифлисе находившиеся там два баталиона, под начальством подполковника Спешнева, произвело общую радость в стране (Письмо из Грузии к князю Чавчавадзе 16-го мая 1797 года.).

7-го мая получено было это известие в Тифлисе, и в тот же день одновременно во всех церквах города совершено молебствие «для ободрения всех жителей». Ободрение было необходимо для грузин, в особенности теперь, когда через несколько дней шах прислал к Ираклию своего посланника, с повелительным требованием дать письменное обязательство быть в послушании шаха, обещаясь более ничего не требовать. Для большего успеха своих исканий, властитель Персии, как бы вскользь, писал Ираклию, что сам он с многочисленным войском стоит в Миане, неподалеку от Тавриза. Ираклий боялся еще [207] шаха, жестоко поступавшего при нашествии в Грузию и точно также действовавшего теперь с другими ханами и владельцами, соседними Грузии.

Так Ага-Магомет-хан приказал, чтобы в Памбаках и Борчалах жители были послушны эриванскому хану и готовы к его услугам, а казахи и шамшадыльцы были в повиновении ганжинского хана. Нахичеванскому хану он сначала выколол глаза, а потом уморил «под палками»; то же самое сделал и с хойским ханом; ганжинского Джевад-хана отозвал к себе, а на его место назначил другого; эриванского хана обещал повесить, если не даст ему 500,000 руб. Хан уплатил 200,000 руб., а для уплаты остальных продавал свое недвижимое имущество. Жители Нахичевани были все ограблены, и многие из них усланы Агою-Магомет-ханом неизвестно куда. Поступки эти заставляли страшиться за себя как грузин, так и самого царя их Ираклия II.

Коронование Императора Павла I и пребывание его по этому случаю в Москве остановили на некоторое время переговоры нашего двора с грузинским послом. Только в июне месяце князь Чавчавадзе мог представить свои просьбы Императору Павлу I. Он просил: 1) принять Грузию под покровительство России; 2) утвердить наследником престола, по назначению самого Ираклия, сына его, от первого брака, Георгия, и «дать царю и пароду всероссийский закон, для управления государством, дабы оным исторгнуть некоторые, вкравшиеся издревле, азиятские несправедливости судопроизводства., служащие во вред и противность православному христианскому исповеданию.»

Ираклий просил о принятии его сыновей и внуков в российскую службу и, от имени народа, ходатайствовал о приказании русским войскам оставаться в Грузии до тех пор, пока не прекратятся в ней смуты и разорение. После усмирения края и прекращения смут, князь Чавчавадзе просил оставить столько войск, сколько будет угодно Императору, с обещанием, что царь «никак не дерзнет находящегося у него российского войска, без особого повеления, употребить вне границ Грузии и с соседями своими будет обращаться самым дружественным [208] образом и столь долго, сколько то угодно будет повелеть ему продолжать. Сам же собою ни из чего и ни с кем никакого дела начать не отважится без высокомонаршей на то воли и всячески будет изыскивать средства жить с соседями его мирно, дружелюбно и согласно» (Донесение князя Герсевана Чавчавадзе Государю Императору 11-го июня 1797 года.).

Ираклий, в которого все Закавказье верило, как в человека непобедимого, нуждался теперь в русском войске, как для собственной защиты, так и для защиты своего народа и царства. По словам князя Чавчавадзе, грузинам было необходимо русское войско, «как бы некий щит», как ободрение жителей в их спокойной и безопасной жизни. Оно необходимо было и для удержания каждого в своей должности, как защита и укрощение тех, которые захотели бы поколебать или нарушить общую тишину и спокойствие.

Сверх всех этих главнейших просьб, грузинский посол был уполномочен просить наше правительство:

1) Принять в ведение России все находившиеся в Кахетии и Карталинии крепости и определить туда русских начальников и комендантов, по назначению Императора; точно также принять в свое ведение и распоряжение все рудники, находившиеся в Грузии. По словам князя Чавчавадзе, рудники эти были обильны золотом, серебром и другими металлами. Царь Ираклий не мог воспользоваться ими за неимением людей, знающих их обработку; отдать же их на разработку иноверцам царь боялся, чтобы «чрез сие не обогатить неверных и не умножить в царстве своем магометан.»

2) Монету грузинский царь просил дозволить чеканить так, чтобы на одной стороне был портрет (барельеф) Императора Павла I, или заглавные буквы его имени, а на другой «знак царя и Грузии», единственно для того, чтобы «можно было познать, что та монета чеканена в Грузии.»

Грузинский посол не успел еще получить ответа от нашего правительства, как вся Грузия была крайне встревожена известием о приближении к ее пределам Аги-Магомет-хана. [209]

Властитель Персии не мог забыть оскорбления, нанесенного его достоинству тем, что ничтожный хан шушинский осмелился не покориться его власти и не хотел признавать его шахом всей Персии. Многочисленное персидское войско в 1797 году снова появилось на Араксе, и начались новые разорения карабагских жителей. Ибраим-хан шушинский решился оставить свое владение и со своим семейством и несколькими беками бежать в Джаро-Белоканы. Две тысячи всадников, под начальством лучших военачальников, были посланы Агою-Магомет-ханом преследовать Ибраима и, если возможно, то захватить его. Хотя они и настигли бежавшего при переправе через реку Тертер, но Ибраим-хан, после упорного дела, успел разбить персиян и скрыться в горах (Карабаг. Соч. Джемаля Джеваншира Карабаги. Газета «Кавказ» 1855 г., № 68.).

Ага-Магомет-хан занял без боя столицу Карабага, Шушу, и стал разорять ее окрестности.

На юго-восточной стороне отвесной скалы стоит построенный в каре дворец Маммеда-Гасан-Аги, старшего сына Ибраим-хана карабагского. Тут поселился Ага-Магомет-хан.

«Широкие ворота ведут во внутренний двор. Вдоль переднего фаса тянется крытая галерея, защищающая от солнечных лучей покои, в которых, сквозь поднятые узорчатые окна, составленные из разноцветных стекол, еще недавно можно было видеть карабагского властелина, проводившего дни свои в бездействии, на мягких коврах, посреди своей челяди...»

Парадные комнаты шах уступил придворным, а сам скрылся в небольшой комнате, недоступной для посторонних взоров. Любимые его нукеры, Аббас-Бек и Сафар-Али, поместились в другой комнате, отделенной коридором.

Угрюма была комната шаха, без всякой мебели. «На полу лишь был разостлан богатый ковер, чтобы предохранить ногу властелина от жесткого прикосновения к каменным плитам, да у стены стояла, знаменитая в то время, походная кровать шаха, служившая ему и кроватью, и престолом, или парадным [210] седалищем. Ткань, густо усеянная жемчугом и драгоценными каменьями, покрывала эту кровать, вплоть до пола, а посредине дорогого одеяла было оставлено незашитое поле из пурпурового бархата, обозначавшее место ханского сиденья. Тут обыкновенно восседал хан, с поджатыми под себя ногами, одетый в широкую шубу, покрытую богатой шалью красного цвета» (Ага-Магомет-хан в Шуше. «Зурна» 1855 г.).

Перед дворцом толпились персияне, а на площади расположилась бивуаком гвардия шаха. Все было тихо в Шуше, все боялось нарушить спокойствие шаха и тревожить его чуткое ухо. Так прошло семь дней по занятии шушинской крепости.

Вечером восьмого дня Ага-Магомет-хан молился, когда на пороге его комнаты появился Садык-хан шекакийский, начальник всей шахской кавалерии.

— Как ты осмелился, ничтожный раб, явиться передо мною незваный? спросил разгневанный шах.

— Недостойный раб твой исполняет волю своего повелителя, переданную мне устами Сафар-Али, отвечал хан дрожащим голосом и низко кланяясь.

Шах позвал Сафар-Али.

— Когда я тебе приказывал звать Садык-хана? спросил шах вошедшего.

— С полчаса тому назад.

— Лжешь, собака! вскричал шах, направляя дуло пистолета в грудь Сафара-Али, но тотчас же опустил его...

— Не дерзнет червь ничтожный, проговорил Сафар, лгать перед Богом небесным и перед солнцем его земным! Может быть, злой дух обманул мое ухо, и я не понял приказания моего повелителя... Жизнь раба шахского в руках твоих.

— Если уши твои не умеют слушать, так они мне не нужны... Ступай! Пусть их отрежут!

Над Сафаром-Али исполнили приговор повелителя... Наступила ночь. «Вперив взор в слабое пламя лампады, шах лежал на кровати, а душа его парила в пределах [211] властолюбия и честолюбия; он мечтал об увеличении или упрочении своего державного могущества.

«Вдруг он нахмурился, приподнялся на локоть и стал прислушиваться. Ему показалось, будто слышатся шепот и тихие рыдания.

Тревожно он кликнул своих нукеров. Они вошли, Сафар-Али был бледен, как приведение; голова его была обвязана окровавленными платками. Аббас-Бек вошел с потупленными взорами...

— Ты смеешь плакать, как женщина; — сказал шах Сафар-Али; — когда тебе должно радоваться о великой милости, даровавшей тебе жизнь!... А ты, Аббас, осмелился громко разговаривать около моей опочивальни и мешать моему сну... Вы оба лишние на земле, и с восходом солнца падут ваши головы. Есть еще несколько негодяев, подобных вам. Завтра наряжу я страшный суд над всеми и из черепов ваших сооружу минарет, выше минарета шамхорского... Вы слышали? Ступайте!...»

За наступлением ночи на пятницу, посвящаемую, обыкновенно, молитве, шах, по необходимости, отложил свой приговор до следующего утра. Уснул шах, но не спали его нукеры, знавшие о безвозвратности слов шаха. Надо было или терпеливо ожидать своей участи и на утро расстаться с жизнью или порешить с виновником своих несчастий. Нукеры решились на последнее.

Вооруженные кинжалами, тихо вышли они в коридор и остановились за шелковым занавесом, закрывавшим вход в комнату властелина.

Глубокая тишина, неподвижность повелителя свидетельствовали о его крепком, непробудном сне. Осторожно коснулся Аббас занавеса, зашелестел шелк. Окостенела рука испуганного, дыхание замерло в груди его, а сердце забилось так сильно, как будто хотело разбудить спящую жертву. Убийцы обменялись взглядами. В этих взглядах выразилась борьба двух чувств, всегда нераздельных в человеке: чувств страха и самосохранения. Но борьба длилась недолго: чувство самосохранения восторжествовало. [212]

Рука Сафар-Али смелее сжала занавес, и быстрый взгляд его проник во внутренность спальни. Огонек из серебряной лампады проливал слабое мерцание на шаха, погруженного в глубокий, спокойный сон.

Без шума скользнула по мягкому ковру нога, обутая в шерстяной чулок. Двое убийц, как грозные видения, стали у кровати обреченного их мщению.

Поднялся кинжал, сверкнул отражением слабого света лампады и глубоко вонзился в грудь спящего...»

Шах приподнялся. Приложив руку к груди, он остановил на убийце угасающий взор и произнес:

— Несчастный! Ты убил Иран....

То были последние слова грозного шаха. Взор его погас; голова тяжело упала на подушку.

Судьба его свершилась.... » («Зурна» 1855 г., 265; «Кавказ» 1855 г., № 68.).

Так погиб Ага-Магомет-хан от руки собственных своих слуг, которых страшно тиранил. Убийцы, захватив все бывшие при нем драгоценности, в том числе и шахскую корону, отправились к Садык-хану шекакийскому объявить о случившемся. Садык боялся поверить, предполагая в том обман, хитрость и желание Аги-Магомета испытать его верность. После долгих уверений и клятв Садык решился отправиться в дом, в котором помещался повелитель Ирана. Со страхом и трепетом переступил он страшный порог, а в это время Сафар-Али приподнял одеяло, под которым лежал бездыханный труп Аги-Магомет-хана. Первым делом Садыка было захватить сокровища и воспользоваться богатством убитого (Газета «Кавказ» 1855 г., № 68.).

Весть о смерти Аги-Магомет-хана быстро распространилась по лагерю, и персияне бросились на грабеж, расхитили все имущество и вслед затем, оставив Шушу, удалились в Персию (Рапорт Гудовича 20-го июня 1797 г.).

Со смертью шаха признано было бесполезным оставлять русские войска в Грузии и им велено возвратиться на Кавказскую линию. В сентябре месяце наших войск уже не было в [213] Грузии, и царь Ираклий лишился опоры для отражения внешних врагов и уничтожения внутренних раздоров страны.

Император Павел I с июня до декабря не давал никакого решения на просьбы грузинского царя. Князь Чавчавадзе несколько раз обращался к канцлеру и просил его поспешить ответом. В декабре канцлер отвечал на словах, что просьбы посла грузинского ныне удовлетворены быть не могут. Посланник благодарил за словесный ответ, но просил письменного и личного свидания (Письма князя Чавчавадзе канцлеру от 30-го сентября и 8-го декабря 1797 года.).

Обещаясь оставаться во всегдашнем послушании, «как единоверные и приверженные к престолу православному», он спрашивал, существует или нет договор, заключенный между Россиею и Грузиею в 1783 году. Князь Чавчавадзе просил, в случае отрицательного ответа, разрешения нашего правительства приглашать в Грузию, по прежним обычаям, лезгин для лучшей защиты страны, которых и содержать на иждивении грузинского царя.

Просьба эта осталась также без ответа. Тогда посол обратился с просьбою к самому Императору Павлу I, в которой высказал свое сожаление и жалобу, что ему не было объявлено годом ранее того, что Россия не может удовлетворить его просьбы (Там же.).

«Тогда, — писал он (Прошение его же Государю Императору от 31-го декабря 1797 г. Там же.), царь, мой государь, мог бы предпринять другие к сохранению царства своего меры.

Я же не могу позволить себе помыслить, чтобы ваше императорское величество могли царю, пришедшему с потомством его и народом в вечное Всероссийской Империи подданство, повелеть такой дать ответ. Основываясь на святости обоюдных торжественных обязательств, царем моим и царством его нерушимо соблюденных, когда ни он, ни народ его не пощадили собственной крови своей в пожертвование оным, приемлю всеуниженнейшее дерзновение, по всем тем прошениям царя [214] моего, сим беспосредственно напомнить и спросить: угодно ли тебе, великий Государь, содержать оный трактат по-прежнему в своей силе, и угодно ли будет дать царю моему, приведенному обязательствами того трактата в теснейшие обстоятельства, обещанную оным помощь? или до времени, по каким ни есть причинам, того сделать не можно? Великий Государь, удостой расторгнуть недоумение мое и ожидание всей Грузии милостивейшим на сие ответом, дабы царь мой и народ его, оставаясь в недоумении, в каком и я по сие время нахожусь, обетами того священного трактата не были доведены до совершенной гибели, и дабы он, имея свободу заключать с соседственными ему Адербейджанской области персидскими ханами и горскими Дагестана владельцами потребные к охранению царства его дружественные сношения и связи, мог приступить к оным, пребывая в душе своей вечно тебе верным и преданным...»

Грузинский посол просил Императора Павла удостоить Ираклия и его наследника своею грамотою, в уважение престарелых лет царя, который, «сколько от глубоких лет своих», столько же и от «снедавшей» его сердце скорби о разоренном отечестве, лежал на смертном одре.

Признавая необходимым самому отправиться в Грузию, князь Чавчавадзе желал получить от нашего правительства инструкцию для действий своих в отечестве.

«Касательно ж того, писал он (Московский Арх. Иностр. Дел.), когда я обратно буду в моем отечестве, какое мне делать там внушение царю, вельможам его и народу, и какие подавать им уверения, чтобы пребывали тверды в присяге своей, данной ими обладателю престола Всероссийской Империи и высоким его преемникам, о сем министерству своему удостой повелеть снабдить меня письменным наставлением, чтобы мог я, служа моему отечеству, не удаляться и от воли твоей, яко единой предержащей верховной по трактату в Грузии власти, и не погрешить ни перед Богом всесильным, ни перед твоим императорским величеством.» [215]

В конце 1797 года получено было в С.-Петербурге известие о продолжительной и опасной болезни царя Ираклия. Для лечения его тотчас был отправлен в Тифлис доктор Герцезиус; выехавший вместе с сыном Ираклия, царевичем Мирианом, находившемся в России с 1784 года и состоявшем в чине генерал-маиора русской службы. Мириан не застал в живых отца своего: дурная дорога и погода задержали его в пути. Он приехал в Телав только 15-го февраля, когда «в Грузии, писал он (Письмо царевича Мириана Государю Императору 10-го марта 1798 г.), на прародительский наследственный престол царем поставлен старший брат мой Георгий, а по нем назначен наследником царевич Юлон.»

«Хотя Оттоманская Порта и другие наши соседи имеют неусыпное старание проискивать всяким средством случай, дабы отделить Грузию от всемилостивейшего вашего императорского величества покровительства, даже несколько из наших полагают уже склонность к сему; но мать моя, вкупе с детьми своими, не допущает их учинить сие злодейское намерение.

От внутренности сердца моего, с горячими слезами дерзаю я о сем всеподданнейшее донести, что ежели в скором времени не подкрепится наше отечество, то может попасть вся Грузия в руки магометанские.»

X.

Кончина Ираклия II и его похороны. — Вступление на грузинский престол Георгия XII.

Грузия не успела еще оправиться от вторжения Аги-Магомет-хана, когда 11-го января 1798 года в Телаве скончался царь Ираклий II.

В виноградной долине реки Алазани, среди множества садов, ее охвативших, стоит город Телав, некогда бывший столицею Кахетинского царства. Самый город разбросан на высоте, окруженной липами (tilia), от которых и получил свое [216] название. Белые церкви и башни города, перемешанные с густою зеленью дерев, виднеются издалека.

Проехав предместье, по справедливости названное улицею роз (варди) и разбросанное на холме, также окруженном группою садов, можно встретить и теперь довольно большую телавскую крепость, выдающуюся вперед круглым своим бастионом. На площади посреди крепости стоят и доныне древния стены каменного здания, господствующего над всеми остальными, в «почтительном отдалении приютившимися у крайних бойниц крепости.» Крепость эта царская, а самое здание бывший дворец царей Кахетии.

Дворец состоял некогда из обширной, богато украшенной залы посредине, к которой прилегали по бокам малые покои и галереи в азиятском вкусе.

После Тифлиса, любимейшим местопребыванием Ираклия был Телав, с которым соединялись и лучшие его воспоминания, и счастливая его жизнь. Будучи сначала царем кахетинским, Ираклий приобрел себе славу военную и любовь народную. Долгое время всему Закавказью было известно, что Телав резиденция грозного царя Кахетии. Живя в Телаве, Ираклий соединил под свою власть оба царства, Карталинское и Кахетинское; сюда же он приехал и для того, чтобы окончить остаток своих дней, когда звезда счастия угасла, и он после вторжения в Тифлис Аги-Магомет-хана, не имея сил смотреть на пепелище столицы, слышать плач и рыдания его жителей, поспешил в Телав «лить горькие слезы в тишине.»

Немного было сановников и приближенных, окружавших Ираклия в предсмертный его час, но за то было многочисленно его собственное семейство. Он расстался с жизнию тогда, когда в семействе этом происходили раздоры н несогласия, не могшие принести пользы созданному им отечеству...

Тотчас после смерти царя, все придворные, гражданские и военные чины, находившиеся в Телаве, собрались во дворец. Пред постелью, на которой лежало тело усопшего, устроили возвышенное место в виде трона; положив на него большую богато убранную подушку, разостлали на ней порфиру. По правую [217] сторону подушки помещены были все прочие царские регалии, а по левую царские украшения овдовевшей царицы, вместе с одеждою и оружием ее супруга.

На низких диванах (тахтах) сидели жены сановников, закутанные с ног до головы в длинные белые покрывала, и, ударяя себя в грудь, громко оплакивали кончину царя. Против женщин, с правой стороны трона, разместились государственные сановники по старшинству и достоинству; «в безмолвии и с печальным лицом.» Выше всех сидели царские министры, за ними церемониймейстеры, с переломленными жезлами.

Из окна комнаты виден был любимый царский конь, стоящий у дворцовых ворот, оседланный наизнанку; подле коня сидел на земле чиновник с непокрытою головою.

Такова была обстановка комнаты, где лежал покойный, когда в нее вошла царица, в сопровождении своих детей, родных и приближенных.

Подойдя к умершему и поцеловав его, царица несколько минут плакала над усопшим, терзая свою грудь, лицо и волосы. Потом, обратясь к присутствовавшим, она протяжным плачевным голосом жаловалась им, по грузинскому обычаю, что лишилась милого супруга своего и с детьми своими осталась навек сиротою.

— Подданные потеряли в нем истинного отца, говорила царица.

То же самое говорили и все пришедшие вместе с нею.

Выйдя из комнаты, где лежал умерший, и подойдя к чиновнику, сидевшему подле лошади, царица повторила ему то же самое и затем удалилась в свои покои.

Здесь, на полу, устланном богатым ковром, сидела бедная вдова в глубоком трауре, с распущенными волосами; она плакала беспрестанно, рвала волосы, била себя в грудь и самым заунывным голосом пересчитывала достоинства покойного и свое горькое положение. По грузинскому народному обычаю, ее окружала толпа женщин, которые, утешая несчастную, плакали, однако же, вместе с нею. Присутствовавшие отвлекались на время появлением кого-либо из родственников царских, и с [218] приходом его сцена изменялась. Он подходил ко вдове, бросался перед нею на колени и, склонив голову, начинал всхлипывать, приговаривая: как дружно он жил с покойным, какой он был достойный человек и какую ужасную потерю принесла всем его смерть.

— Кого мы лишились в нем? спрашивал вошедший, обращаясь к плакавшим присутствующим.

— Не он ли был среди грозных дней наших утешителем и помощником, среди голода нашим спасителем, среди радости виновником радости?

— Вай, вай, отвечали плакавшие голоса.

— Не его ли добрая жена была подругою и матерью нам? А теперь мы видим мать свою осиротевшею!..

Восклицания и слезы были ответом на вопросы вошедшего («Обряд слез» «Закавказский Вестник» 1849 г., № 31.).

Окончив свою продолжительную импровизацию, он начинал рыдать и рыдал навзрыд неутешно. Сидящие с царицею-вдовою женщины подхватывали его плач, и в комнате раздавался раздирающий душу плач на всевозможные тоны и голоса. Едва все это стихало, едва присутствующие приходили в естественное положение, как появление нового родственника возобновляло прежнюю сцену...

По обычаю, не должна была оставаться неоплаканною ни одна вещь покойного: ни сбруя, ни платье, ни оружие, ни дом, ни даже крыша дома, если покойный любил проводить на ней часы своего досуга или отдохновения.

Моровая язва, бывшая в то время в Грузии, не дозволила прежде сорока дней со дня смерти воздать царственного погребения Ираклию II в Мцхетском соборе, древней усыпальнице всех царей Грузии. Из телавского дворца тело перенесено было в древнюю церковь Спаса, обнесенную некогда крепкою оградой. Над престолом этой церкви «и доселе существует сень, — пишет путешественник, — под коею сорок дней стояло в этом храме тело великого царя Ираклия» («Грузия и Армения», изд. 1848 г., ч. I, стр. 150.). [219]

В день погребения, с раннего утра, около гроба были «плач и рыдание». Весь двор и знатнейшие особы в глубоком трауре участвовали в печальной церемонии.

Военные подходили к умершему с барабанщиками для последнего прощания. Им предшествовали парадные плакальщики «в два хора», которыми предводил церемониймейстер, одетый в траур. Начальник артиллерии и сардари (главнокомандующие) с непокрытыми головами подходили поочередно к гробу. Барабанщики и флейщики играли унылый марш и били тихо в барабаны; преклонив знамена и «исполнив плач», возвращались они на свои места, назначенные в церемониале.

Длинный кортеж процессии виднелся на улицах Телава. Впереди всех стояла артиллерия, с обнаженными саблями, опущенными вниз, а за нею тянулись остальные войска. За войсками стояли два берейтора (джилавдари), державшие двух коней, одинаково оседланных. На плечах берейторов наброшены были вышитые попоны (зимпуши). Оба вожатые стояли с открытою головою, а на лошадях висело: на одной оружие умершего, на другой его доспехи.

Остальную процессию составляли: оруженосцы (джабодары) с луками, стрелами, колчанами и копьями; швейцары (хельджахионы) с изломанными тростями; казначеи (назиры); войсковые писцы (лошкар-нависи); казнохранители (моларет-ухуцесы) с подносами в руках, на которых лежали ключи от казнохранилища; статс-секретари (мдиваны) с чернильницами и с изломанными перьями в руках. Расположась направо и налево по обеим сторонам дороги, они стояли, по народному обычаю, с открытыми головою и грудью, в печальном настроении и «прослезившиеся» («Кавказ» 1852 года, № 31: «Церемониал погребения тела Ираклия».).

Подвигаясь ближе к церкви, вы увидели бы царских советников (мдиванбеков) и судей (мсасджули), карталинских направо, а кахетинских налево. Перед ними неподалеку стоял первый писец, державший серебряный поднос с парчовою подушкою, на которой лежала книга закона. Еще ближе к церкви, [220] и вы встретили бы гофмаршалов (мандатур-ухуцесы или ешик-агабаши) направо, гофмаршалов тайного совета (халват ханские ешик-агабаши) налево, державших в руках «жезлы разбитые и самих горько плакавших.»

Далее два хора певчих: направо царские, налево патриаршие, а позади их духовенство, с католикосом всей Грузии во главе.

Печальной колеснице предшествовали: корона и царская сабля на подушке и серебряном подносе; государственный герб на серебряном подносе, покрытом парчою; орден св. апостола Андрея Первозванного со звездою; скипетр и держава, иконы, хоругви и крест, которым обыкновенно «предшествовали при короновании или бракосочетании» грузинского царя.

У самой церкви стоял катафалк, обитый драгоценною парчою, с пришитыми к нему на всех четырех сторонах двуглавыми орлами. Над катафалком устроен был балдахин или сень из дорогого штофа, с двенадцатью золотыми кистями на толстых золотых же шнурках: на каждом углу по три кисти. Столбы балдахина украшены были «фигурно, с обвитием их вверху и внизу одинаковою дорогою парчою, а середина иного цвета штофом, для отличия.»

Когда процессия была готова, тогда придворный мцхетский протоиерей, в сопровождении парадных плакальщиков и церемониймейстера, отправился в комнаты царицы. Окруженная женами сановников, царица Дарья вошла в церковь, и в то время, как она прощалась с мужем, бывшие с нею жены сановников плакали и рыдали «горькими слезами». Точно также подходили и прощались царевичи, в сопровождении дворян, а царевны — княгинь и дворянок.

По окончании обряда прощания, раздался звон колоколов в церквах Телава, послышались выстрелы из орудий, и князья карталинские и кахетинские вынесли гроб, поставили его на катафалк, укрепили по бокам гроба два царские знамени, и процессия тронулась по пути к Мцхету.

В Мцхете тело уважаемого грузинского царя было [221] встречено тамошним духовенством в погребальном облачении и отнесено в соборную церковь.

Мцхетский собор был обит внутри черною материею с красным на куполе крестом, означавшим будущее утешение народа в новом царе.

«По погребении усопшего, — говорит Вахушт, — поминовение и церковная служба по нем продолжались сорок дней. Весь двор и прочие чины на год воздерживались от самомалейших забав; отрощали себе бороды, а многие в продолжение этого времени не употребляли даже мясной пищи». («История» Вахушта. См. также «Кавказ» 1849 г., № 6, стр. 24.)

Царевичи и царевны проводили тело Ираклия до самого Мцхета. В Телаве осталась только одна супруга покойного, царица Дарья, со своими сообщниками, для приведения в исполнение своих властолюбивых замыслов.

Прошли 52 года царствования Ираклия II. Престарелый венценосец окончил дни свои на смертном одре среди стона народа, плакавшего на развалинах домов своих, «над трупами детей, жен, мужей и отцов своих».

Ираклий II умер тогда, когда Грузия стонала от последнего вторжения Аги-Магомет-хана и от начавшихся раздоров в царском семействе. Страна нуждалась очень в том, чтобы во главе ее стоял человек энергический и с таким сильным характером, какой был у покойного грузинского царя.

Люди, желавшие пользы своему отечеству, видели в смерти царя новую кару, постигшую народ, и предусматривали раздоры и гибель для края. Те же, которые предпочитали собственные выгоды выгодам родины, встретили это событие с радостию, рассчитывая на добычу в смутах и несогласиях.

Ираклий оставил семь сыновей, из которых старший, Георгий, был от первой его супруги. С древних времен в Грузии существовал обычай оставлять наследие престола старшему сыну, хотя никакого законоположения об этом не было. Бывали примеры, но весьма редкие, что, по обстоятельствам, принимали правление и братья царя, но из женского пола никто, кроме [222] знаменитой царицы Тамары и ее дочери Русудан, не царствовал в Грузии. Царица Дарья, вторая жена Ираклия, имея огромную родню (Состоявшую из 42 человек мужеского и женского пола.), старалась, чтобы престол перешел к ее детям, а не в род пасынка Георгия.

В последние годы царствования своего дряхлого супруга, царица Дарья управляла государством за его болезнию. Не смея сразу изменить постановления и правила о престолонаследии, она успела, однакожь, собрать совет из лиц, ей приверженных, которые и постановили, чтобы после смерти Георгия грузинский престол перешел не к детям Георгия, а к его братьям по старшинству рода.

Престарелый и больной царь Грузии, видя несчастие и стоны подданных, не имел утешения в собственном семействе, которое не дало ему даже спокойно окончить последние дни жизни. Составленный царицею Дарьею акт о престолонаследии был поднесен Ираклию на утверждение; а он против воли своей, как сам сознался в письме к сыну, скрепил его своею печатью (Письмо от 28-го мая 1794 г.).

«Письмо утвердительное, — писал Ираклий сыну своему Георгию (Константинов, ч. II, стр. 189 (рукоп), Арх. Глав. Шт. в С.-Петербурге.), — которое дали мы твоим братьям, правда, было так, что меня заставили оное запечатать (приложить печать). Без моего позволения, однакожь, оно было написано: и так то письмо недействительно и ничтожно есть. Поверь мне и Богу, клянусь родителем моим Теймуразом, что на то письмо я не согласен. Когда сия военная экспедиция пройдет и окончится (нашествие Аги-Магомет-хана), тогда, как дело правильно есть, то так точно я его и совершу. В сем уверяю вас именем Божиим, что ни по чьей причине и проискам права того не нарушу, а то прежнее письмо, данное братьям, уничтожу.

Поверь мне, ни по какой причине я не буду преступать ни права твоего, ни права твоих братьев, и кто захочет поступить неправо, то поверь мне, что я на то не буду согласен». [223]

Вторжение Аги-Магомет-хана в Грузию, а потом болезнь и скорая смерть помешали Ираклию исполнить обещание и объявить прежний акт престолонаследия недействительным.

Хотя Ираклий и оправдывался перед старшим своим сыном в поступках своих, но Георгий был обижен, и семя раздора между братьями и мачехою было брошено.

Ираклий скончался. Все плакали над его трупом, еще не похороненным, и тут же строили козни друг против друга. Царица Дарья, позабыв о муже, думала или устранить Георгия совсем от управления царством, захватив его в свои руки, с тем, чтобы передать потом наследие старшему сыну своему Юлону, или же, в крайнем случае, разделить верховную власть с Георгием.

Георгий был более нежели в зрелых летах, в молодости отличался геройскою храбростию, в особенности под Эриванью, где, командуя войсками, помог отцу одержать славную победу; но других качеств в нем не было видно, и он, казалось, готовился более к духовному званию нежели к царствованию. Набожность в высшей степени, равнодушие к мирским делам отличали его с давних времен. Духовенство чтило его высоко, и это заставляло опасаться противную партию, чтобы Георгий не воспользовался влиянием духовенства над умирающим к уничтожению акта престолонаследия. Поэтому, еще при жизни Ираклия решили удалить его из Телава под благовидным предлогом.

Тифлис, после разорения Аги-Магомет-хана и бывшей в городе чумы, дал случай воспользоваться противникам Георгия, которые успели внушить царю, что город требует надзора и что никто лучше Георгия не может исполнить этого поручения. Ираклий призвал сына и отправил его в столицу Грузии.

Царевич понял причину своего удаления, но безусловно повиновался повелениям отца. Он просил только дать ему помощников, без которых один не в силах ничего сделать. Он назначил к себе большею частию таких лиц, которые были ему привержены (Приверженцы его были: князь Иван Орбелиани, Елиазар Палавандов, Александр Макашвилов и священник Елевтерий Зурабов.), и, для отвлечения от себя всяких [224] подозрений, выбрал также и тех, о которых он знал как о лицах, принадлежавших противной партии (Каковыми были князь Иван Багратион, князь Бебутов тифлисский мелик и другие.).

Противники отчасти отгадывали замыслы Георгия, но скорейшее удаление его из Телава считали делом первой важности и потому не противились его выбору («Кавказ» 1846 г., № 33.).

Царевич со свитою прибыл в Тифлис, представлявший в то время груды камней, пепла, обгорелых трупов, и только стоны умирающих от чумы и голода нарушали безмолвие обширной могилы и пепелища. Георгий остановился в той части города, которая называется Авлабаром. Он приказал построить лодки для открытия сообщения с другим берегом р. Куры, потому что мост был сожжен персиянами. Работы пошли довольно успешно. Город начинал застраиваться понемногу и принимать кое-какой вид.

Оставаясь сам в Тифлисе, Георгий отправил сына своего Давида возвратить и поселить на прежних местах племена казахское, шамшадыльское и борчалинское. Племена эти, до нашествия персиян, жили на земле, принадлежавшей Георгию, как наследнику. Царевич Давид должен был вернуть в свои дома кахетинцев, живших близ Тифлиса, так же как и всех оставивших деревни на Арагве и лишившихся всяких запасов на зиму.

Угрожавший жителям голод заставил Георгия распорядиться подвозом хлеба, который и доставлялся из Карского пашалыка («Кавказ» 1850 г., № 101, стр. 405.), а жизненные потребности собирались в Карталинии и той части Кахетии, которые или мало или вовсе не подверглись неприятельскому нашествию.

В Тифлисе Георгий, впрочем, пробыл весьма короткое время. Он отправился оттуда в селение Сала-Оглы, к казахским агаларам.

Агалары и жители, помня и уважая храбрость царевича, приняли его с радушием; а Георгий старался всеми средствами [225] поддержать доброе их к нему расположение. Преданные Георгию лица, оставшиеся в Телаве, сообщали ему все сведения о малейших событиях и происшествиях при дворе, и гонцы царевича, под разными благовидными предлогами, скакали поминутно в Телав и обратно. С одним из гонцов пришло известие о кончине Ираклия. Георгий приказал подать себе крест и св. Евангелие и призвать приехавших с ним сановников. Они явились. Робость и недоумение изображались на их лицах. Толпа вооруженных агаларов замыкала обширный круг собравшихся.

— Родитель мой, — начал говорить царевич, — волею Божиею скончался. Я, старший сын его — преемник престола. Кто хочет, пусть присягнет мне на верность, кто не хочет — свободен в выборе.

Сторонники и противники Георгия посмотрели друг на друга, посмотрели и на толпу стоявших вокруг них агаларов, и князь Иван Багратион-Мухранский первый подошел к кресту. За ним подошли и другие.

— Да здравствует царь Георгий! раздались голоса собравшихся.

И присяга всеми присутствующими была совершена единодушно. Борчалинцы также скоро и без труда присягнули Георгию. На первых же порах он думал захватить в свои руки брата своего царевича Александра, который в последние дни жизни Ираклия вышел совершенно из повиновения царю и распускал слух, что займет Тифлис и сделается царем Карталинии.

Александр успел удалиться в Душет, а Георгий отправился в Гори и там привел к присяге князей и народ. Между тем, прочие царевичи и царевны, дети Ираклия, за исключением Александра, собрались в Телав к царице Дарье.

Присяга; принесенная Георгию в Сала-Оглах, была всем известна. Сильная партия царицы не знала что делать и проводила время в советах и совещаниях между собою. Признав дело свое и предположение окончательно проигранными, сообщники вдовы-царицы думали о том, нельзя ли извлечь хотя какие-нибудь выгоды из потерянного дела.

По распоряжению царицы Дарьи и ее приверженцев, на [226] площади перед дворцом собрались все сановники государства и почетнейшее духовенство. Секретарь Ираклия, князь Сулхан Туманов, с товарищами, вышел к собравшимся.

— Архиепископы, епископы и тавады! говорил он. — Мы посланы к вам от царицы и святейшего католикоса объявить, что они согласны признать его высочество царевича Георгия царем Грузии, но как царица Дарья Божиею милостию здравствует, то титул царицы со всеми правами должен принадлежать ей, а супруга Георгия да именуется царскою невесткою. Духовенство и князья, согласны ли вы утвердить это предложение?

Все молчали.

— Какой же ответ велите дать пославшим нас?

Молчание по-прежнему.

— Какой же ответ велите дать пославшим нас? повторил еще раз князь Туманов.

Из толпы собравшихся вышел на середину архиепископ харчашнийский (из рода князей Челокаевых), бывший прежде священником при дворе царевича Георгия.

— Я последний между вами, и не мне следует говорить первому, — начал он, обращаясь к народу, — но все безмолвствуют, и потому я отвечу от имени собрания. Скажите мне, как зовется жена здешнего кзира? (Кзир — глашатай, объявляющий народу о распоряжениях начальства.).

— Кзиршей, отвечало несколько голосов.

— Как же после этого вы хотите, чтобы жена царя не называлась царицей?

Многие улыбнулись, но никто не сказал ни слова.

— Мы передадим ответ сей царице и святому католикосу, сказал князь Туманов и удалился.

Все это происшествие было сообщено Георгию с мельчайшими подробностями его приверженцами, подслушивавшими каждое слово.

«Духовенство и сановники, по удалении депутатов, каждый поодиночке стали являться к Георгию и Дарье, уверяя обе стороны в непоколебимой своей преданности.»

Царица Дарья, видя, что дела принимают оборот, не [227] совсем благоприятный для нее, решилась вместе с детьми признать Георгия царем Грузии. Мать, с сыновьями, послала пасынку утвердительный лист, подписанный и утвержденный печатями всех царевичей, и приглашала Георгия на погребение. Царевичи просили, чтобы имя царицы Дарьи было упоминаемо в церкви прежде царя. Георгий отвечал, что по прибытии в Телав во всем удовлетворит царицу, но только согласно с народными обычаями, причем предоставлял им распорядиться погребением отца, так как сам он занят утверждением власти,

Заручившись в Казахах, Борчалах и Гори, наследник не спешил в Телав. Он жил, по-прежнему, в Сала-Оглах и выжидал действий противной ему партии.

Царевич приехал в Телав только тогда, когда обряд погребения был уже совершен, и тело Ираклия было на пути в Мцхет.

В Телаве он нашел только царицу Дарью, царевича Вахтанга и грузинского католикоса, царевича Антония, все же остальные родственники и царевичи сопровождали тело Ираклия в Мцхет.

Георгий явился к Дарье и, по обычаю, оплакивал вместе с нею общую их потерю.

Между мачехой и пасынком начались различные переговоры; наконец, последний велел сказать царице Дарье, что он не намерен царствовать через ее служанок и примет престол по праву первородства и неограниченно.

Тучного телосложения, с болезненным лицом, Георгий имел вспыльчивый, но добрый характер (Артемий Араратский, ч. II, стр. 20.).

Призвав к себе горийского архиепископа, он приказал ему одеться в полное облачение, с крестом и Евангелием; затем стал призывать к себе всех важнейших сановников государства, которые, не смея отказаться, собирались.

Некоторые готовы были присягнуть, но большая часть из них принадлежала к партии царицы Дарьи и желала передать управление царством в ее руки. [228]

«Доселе болезненное лицо Георгия, — говорит летописец, — выражавшее смиренность и кротость, вдруг засияло мужеством, непреклонной волей и царским величием.»

«Оклеветанный перед царем-родителем в измене и неуважении, Георгий едва мог оправдаться, и с тех пор, видя коварство и замыслы противников своих — отстранить его от престола, — надел личину равнодушия к делам мирским, предался одной набожности и совершенно обманул, успокоил противную себе партию. Но чем глубже должен был он затаивать в себе чувствования властолюбия, мести, тем ужаснее становилась борьба эта, и нужен был сильный характер, чтобы выдержать роль до конца.»

Кахетинские князья, дворяне, духовенство и народ собрались в телавском дворце. Узнав о разногласии их желаний, Георгий вышел к собравшимся (Рукопись Буткова в Импер. Академии Наук.).

«Грозно сиял величественный лик царский; черты лица отражали спокойствие души, решительность и непреклонность. Царь приказал гнать всех в дворцовую залу, угрожая противящимся исторжением глаз, и поставил в дверях залы караул.»

— Родитель мой скончался, — сказал Георгий, — я, старший его сын, принимаю царство. Вот крест и Евангелие. Кто хочет — присягай мне, кто не хочет — пусть выйдет вон отсюда.

Выйти было некуда.

— Да здравствует царь Георгий! раздались восклицания присутствовавших, и все приняли присягу.

На другой день, в соборе, Георгий был объявлен царем Грузии под именем Георгия XII.

В этот промежуток междуцарствия в церквах литургия не совершалась, потому что духовенство не знало, кого поминать. Народ был недоволен прекращением службы. Рассказывают, что тогда ключарь телавского собора Давид Герадинский вызвался отслужить обедню. Народу собралось в собор множество, тем более, что все желали знать, кого ключарь будет поминать. Ловкий ключарь сумел обойти то затруднительное положение, в котором находился: [229]

— Да помянет Господь Бог во царствии Своем того, кто будет нашим царем, провозгласил он.

Народ оставил церковь, не узнав имени своего государя.

Не смотря на то, что Георгий вышел победителем из всех интриг, он принужден был однако согласиться на требование царевичей и мачехи и подписать завещание Ираклия о том, чтобы после его смерти грузинский престол перешел не к сыну его, а к брату царевичу Юлону, а потом к другим его братьям, по старшинству рода. Подписанный всеми, акт был передан на хранение царице Дарье (Донесение Кнорринга Государю Императору от 28-го июля 1801 г. Письмо Лазарева Кноррингу 8-го марта 1801 г. Тифлисский Арх. Канц. Намест. Письмо царевича Мириана Государю Императору 10-го марта 1798 г. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.). Георгий обещал оставить за нею все те имения, которыми владела она до сих пор, и которые теперь, по обычаю, должны были поступить к новой царице — Марии.

Дарья помирилась с Георгием и, в знак своего расположения, послала ему все наследственные вещи и фамильные иконы с украшениями. Царь Георгий оставил у себя одни иконы, а вещи возвратил вдовствующей царице, что окончательно восстановило согласие на непродолжительное, впрочем, время.

Таким образом, Георгий утвердился на престоле с большими пожертвованиями и ограничениями царской власти. Азиятская политика и правила, дозволявшие так же легко не выполнять клятв своих, как и произносить их, были причиною того, что Георгий легко и скоро согласился на ограничение своих прав и власти. Когда же он утвердился на престоле, то, желая возвратить потерянное, призвал к себе 4,000 лезгин и, опираясь на них, стал нарушать клятву и обещания.

Братья и мачеха разъехались по своим уделам и, не имея средств противиться силе, казалось, успокоились. Наружное спокойствие в Грузии водворилось.

Лица царской фамилии не оставались однакоже праздными зрителями. Разъехавшись по уделам, они набирали себе партии приверженцев, сеяли раздоры и часто не слушались царских [230] повелений. Между братьями обнаружилась упорная вражда, а между дворянством и народом возникли раздоры...

Желая примириться с братом своим царевичем Александром, Георгий просил в том содействия царицы Дарьи. Дарья обещала исполнить просьбу царя. По просьбе матери, царевич Александр приехал к ней и объявил, что с Георгием мириться не хочет, зная, что он не исполнит завещания родительского относительно наследства престола.

Александр удалился в Борчалы. Георгий послал сына своего, царевича Иоанна, пресечь путь Александру; но тот, узнав о преследовании и намерениях Георгия, уехал в Ахалцых, а оттуда в Имеретию. Тогда Георгий начал подозревать царицу Дарью в дурных замыслах против него, отнял у нее деревни и обратил доходы с них в пользу своей супруги, лишил также имения царевича Александра и вслед затем стал притеснять братьев.

Опасаясь нового нашествия персиян и не надеясь в этом случае, подобно отцу своему, на помощь России, Георгий решился отдаться в покровительство Порты. Князь Аслан Орбелиани, женатый на дочери князя Цицианова, тестя царского, был отправлен к султану с формальным об этом прошением (По показанию некоторых лиц, послан был князь Тарханов.). Прибыв в Ахалцых. князь Орбелиани объявил паше о поручении, которое он имеет от царя к султану. Паша отправил немедленно гонца испросить дозволение Орбелиани ехать в Константинополь, и, в ожидании ответа, посланный от царя находился в Ахалцыхе. В это время приехал из России в Тифлис царевич Давид, отправленный туда еще при жизни Ираклия и находившийся в русской службе. Он сообщил царю о милостивом расположении к Грузии Императора Павла. Тогда Георгий отправил тайно посланного к Орбелиани с приказанием возвратить прошение его султану, объявить паше об изменении намерений царя и вернуться в Тифлис. Орбелиани исполнил волю Георгия и вернулся в Грузию (Покойный Д. X. Бушен, собиравший материалы по истории присоединения Грузии к России, большею частию которых мы и пользовались, говорит: «что царь Георгий имел намерение отдаться в покровительство Турции — это не подлежит сомнению. Это я слышал от многих старожилов в Тифлисе, причем приписывают изменение намерений царя не столько влиянию царевича Давида, как духовнику царскому, через которого действовало духовенство, желавшее лучше подданства державе единоверной, чем мусульманской. Кроме того, в георгиевском архиве комендантского правления, среди разрозненных и полусгнивших бумаг, находим письмо бывшего в это время в Грузии поручика Шеншина на имя командовавшего Кавказскою линиею генерала Маркова, от 16-го октября 1798 года, что царь грузинский отправил посланного в Турцию с тем, чтобы быть под покровительством султана».).

XI.

Положение Грузии при самом начале вступления на престол Георгия XII. — Отправление в С.-Петербург посольства с просьбою Георгия об утверждении его на престоле. — Рескрипт Георгию Императора Павла. — Назначение Коваленского нашим уполномоченным министром при дворе царя грузинского.

Георгий XII вступил на престол тогда, когда Грузия, незащищенная от внешних врагов, не имела порядка и во внутреннем управлении. Страна была разорена, народ обременен тяжкими налогами; везде распространились бедность и нищета.

Тифлис представлял собою груду развалин. Только две улицы были свободны для проезда, но и те по обеим сторонам своим имели разрушенные дома (Из записок Тучкова. Арх. Главн. Шт. в С.-Петербурге.).

Сам царь, переселившись в разоренную столицу, должен был поместиться в единственном уцелевшем доме князя Бебутова, где и прожил до самой своей смерти, в двух весьма маленьких комнатах (Записано со слов князя Д. О. Бебутова. См. также письмо Коваленского Кноррингу 2-го декабря 1799 года. Т. А. К. Н.).

Находя доходы государства слишком недостаточными для содержания своей многочисленной семьи, Ираклий лишал князей и дворян принадлежавших им поместий и отдавал их в удел своим детям. Вместе с этою раздачею он предал большую часть Грузии их своеволию. Когда же смутные обстоятельства потребовали от царевичей содействия царю своими войсками или [232] деньгами, то мы видели, как исполняли они требования царя, являясь постоянными ослушниками его воли и требований.

По проискам царицы Дарьи, управлявшей царством за болезнию мужа, Ираклий находился как бы в необходимости оставлять безнаказанно проступки своих сыновей и родственников (Из рапорта Кнорринга Государю Императору 22-го июня 1801 года. Арх. Мин. Иностр. Дел. Дела грузинские. Книга I.).

Вообще, со времени заключения с Россиею трактата 1783 г., царь, все чины государства и народ грузинский, полагаясь на покровительство России и на ее сильную помощь, перестали заботиться о собственной безопасности и до такой степени утратили бодрость духа, что их устрашала даже молва о том, что лезгины или персияне вторгнутся в Грузию. Пользуясь этим, аварский хан обложил грузин ежегодной данью в 5,000 руб., собираемой под видом подарков от царя грузинского.

Ираклий надеялся этим средством доставить стране безопасность от набегов аварцев и лезгин, но цели не достиг, а увеличил только подати и поборы с народа. Налоги, и без того значительные, для содержания царского дома, при необходимости уплачивать новую дань, сделались тяжки для народа, тем более, что от постоянного опустошения края число рабочих рук не увеличивалось, а уменьшалось.

Помещики, обязанные в стесненных обстоятельствах помогать царю, вознаграждали себя с избытком, разоряя крестьян, которые были доведены до того, что искали убежища в чужих владениях, предпочитая рабство у соседей притеснениям на родине. Каждый царевич, каждая царевна, всякий родственник царский давали так называемый берат (указ) на право взять у купца или у крестьянина лучшее из всего, что он имел.

Для отражения внешних врагов Грузия не имела достаточно войска, и царь Ираклий вынужден был содержать от 5,000 до 10,000 человек наемных лезгин, которые, обязавшись служить к ограждению народной безопасности, делали своеволия в Тифлисе. Ознакомившись со всеми проходами в страну, лезгины вводили в нее открыто своих единоземцев, которые грабили и [233] увлекали в плен несчастных поселян, и, таким образом, Грузия теряла ежегодно от 200 до 300 семейств. Ираклий знал все это, но не принимал против того никаких мер, опасаясь еще больших бед (Донесение Кнорринга Государю Императору 21-го июля 1801 года. Арх. Мин. Внутр. Дел по Департ. Общ. Дел.).

К довершению народного бедствия, в начале 1798 года появилась в Тифлисе и в других местах Грузии моровая язва, получившая, как полагали, свое начало в ханстве Ганжинском, от бывшего там голода (Из рапорта графа Гудовича Государю Императору 18-го января 1798 г. Георг. Арх. Коменд. Правления.).

Торжественное признание родственниками и народом Георгия царем Грузии не успокаивало его, а, напротив того, возлагало новые заботы о подданных и о стране, разоренной и истерзанной внутренними беспорядками.

«Вы сами — писал Георгий в одном из писем к нашему канцлеру (От 11-го октября 1798 года. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.) — не менее нас знаете о том, какими соседями мы окружены и как превосходят они нас своим могуществом. С одной стороны, соседи наши персияне в прошедших годах так нас рассеяли, что и поныне обедневшие наши подданные и мы друг друга сыскать не можем; с другой стороны, турки наслали к нам лезгинцев, разорили наши деревни, взяли в полон племянника нашего князя Цицианова, коего и поныне содержат в плену в Ахалцыхе; с третьей — тоже лезгины беспрестанно делают нам злодеяния.»

Положение страны было действительно бедственное. Несчастные жители, бежавшие, для спасения жизни, от неприятеля, возвратились оплакивать развалины и пепелища своих домов, опустошенные селения, и участь их не была завиднее тех, которых увели в плен персияне. Народ хотя и занялся хлебопашеством, как главным своим промыслом, но следы опустошения видны были повсюду. Разоренные дома, сожженные и уничтоженные поля, повсеместная бесприютица были причиною, что хлеба едва хватало на прокормление собственных жителей, а о сбыте излишка и помина не было. [234]

Плодородная земля Грузии, при хорошем устройстве и хозяйстве, могла бы давать богатую жатву, но она не вознаграждала труда земледельца при тогдашнем политическом и административном устройстве страны. Народ, отягощенный разными поборами как от царствующего дома, так и от князей и дворян, знал, что собранные плоды в большей части случаев не принадлежат ему, что, привезя свои произведения в город, он рискует тем, что они будут отняты безденежно князем или царевичем (Замечания Лазарева о Грузии. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. I, стр. 186.). Напрасная трата труда и врожденная леность грузин, желавших лучше скитаться нищими, чем работать, окончательно убивали всякую производительность в крае.

«Все чины здесь наследственны, — доносил Лазарев, — не взирая на достоинство людей, почему и видно много людей не на своих местах: управление городов и сел препоручается, так называемым, моуравам и нацвалам, кои елико возможно стараются поскорее нажиться, не взирая, что терпят от того их подчиненные, ибо никакой чин не уверен в своем месте и владении. Все делается по бератам: так называются выдаваемые от царя повеления, кои нигде не записываются, и оттого выходит, что сегодня отдадут одному, а завтра то же имение или место другому; все правосудие у них отдается словесно и, сколько мог я приметить, либо по пристрастию, либо по праву сильного, и часто видны неимущие защиты совсем ограбленными. Товары от купцов, съестные припасы от промышленников, все берется безденежно, по бератам, выдаваемым всеми царевичами, всеми царевнами и, наконец, всеми, кому какая должность препоручена. Жалованья никакой чин не имеет, а всякий должен кормиться от своего места, и оттого еще больше терпят и купец, и мещанин, и поселянин и, одним словом, всякий.»

При таких условиях, нужны были сильный характер и твердая воля, чтобы привести все в порядок. Ни того, ни другого не имел новый царь Грузии.

Болезнь Георгия и самый характер его были вредны для [235] страны и клонили царство к разрушению. Вспыльчивый до крайности, царь был весьма доброго и слабого характера. Не имея той настойчивости, которая необходима человеку в его положении, он был болен, редко оставлял свою комнату и почти никогда не показывался народу.

Будучи еще царевичем, в молодых годах, Георгий любил сладко и много покушать, что и повело к началу, а впоследствии и к развитию его болезни.

«Царевичу, — пишет его современник (Артемий Араратский, изд. 1813 года, ч. II, стр. 17.), — понесли огромное блюдо плова и изрядного барашка, начиненного пряными кореньями и рубленым мясом с разными приправами. Тут в первый раз еще случилось мне увидеть сего царевича. Он, по азиятскому обычаю, сидел на полу на ковре и одним тем уже был приметен, что я не видал никогда никого, кто бы мог поравняться с ним в тучности. На ужин хотя и принесли ему такую же порцию, но он, к чрезвычайному моему удивлению, заметил мне недостаток в присылаемом ему продовольствии.»

Очевидцы рассказывают, что Георгий, будучи уже царем Грузии, сохранил свою привычку и страсть хорошо поесть.

Обыкновенно, если он оставался доволен обедом, то призывал к себе повара и, достав из кошелька или из длинного кисета, висевшего всегда на поясе, абаз, дарил его виновнику своего довольствия.

«Предание еще свежо, что грузинский царь Георгий XII съедал за обедом годового буйволенка; несколько блюд плова ему было ни почем. Один из маститых лейб-медиков царя, еще живой свидетель, рассказывает, что после такого гигантского обеда эта столь почтенная особа приказывала откачивать себя на простынях и принимала облегчающие средства.» («Грузинские очерки и типы» К. Вилемска. «Кавказ» 1847 года, № 16 и 17. См. также «Кавказ» 1868 года, № 58.)

От чрезмерно большого употребления пищи царь скоро почувствовал одышку и тесноту в груди, а впоследствии у него образовалась водяная, припадки которой часто подвергали жизнь [236] его опасности (Из донесения Кнорринга Государю Императору 7-го октября 1800 года. Тифлисский Арх. Главн. Шт. Кавказской армии.). За неимением врачей в Тифлисе, царя пользовали католические ксендзы и другие туземные лекаря, изучившие медицину на практике.

Не выходя никуда из комнаты, Георгий передал управление царства своим приближенным и родственникам. Зная слабость характера царя, они воспользовались этою передачею и стали преследовать личные свои интересы. Царю докладывали то, что считали необходимым и выгодным для себя; его именем злоупотребляли повсюду.

Народ был часто обременяем различного рода податями, собираемыми как бы по приказанию царя, который и не подозревал о тех злоупотреблениях, которые делались его именем (Лазарев Кноррингу 24-го января 1801 года. Тифлисский Арх. Канц. Наместника.).

Скоро царь совершенно устранил себя от управления царством. В августе 1800 года, в одном из писем Кноррингу, Георгий чистосердечно сознавался в малом своем значении в Грузии: «всякое по нашему царству распоряжение, — писал он, — вверено министру (Коваленскому) и сыну нашему Иоанну: то письма те ими рассмотрены, а что было в них писано, о том уведомит вас министр». Царь признавал даже бесполезным читать какие бы то ни было письма.

Грабежи и бесчинства исполнителей царской воли достигли до исполинских размеров. Телохранители и лезгины, призванные Георгием, своевольничали не только в провинции, но и в самом Тифлисе дозволяли себе производить грабежи и насилия. Однажды они встретили на улице протопопа Анчисхатского собора, Соломона Алексеева, сняли с него шапку и ругались над ним.

«Алексеев явился к царю и в самых резких выражениях укорял Георгия, что он, призвав лезгин, предал народ и служителей церкви, в христианском городе, на поругание магометан («Кавказ» 1846 г., № 33.).» [237]

Георгий приказал позвать к себе начальников наемного войска. Те явились, окруженные 80-ю телохранителями. Царь сначала бранил их, но потом до того увлекся, что, забыв свою болезнь, вскочил с постели, схватил дубину и стал бить главного начальника лезгин. Устрашенные начальники и их телохранители бежали из комнаты от запальчивого царя, преследовавшего их дубиной. Боясь гнева и преследований царских, все лезгины, бывшие в Тифлисе, ушли на некоторое время из города за Авлабарские ворота.

Минутная вспышка проходила, царь смягчался, и прежние беспорядки и своеволия вступали в свои права.

Царица Мария, супруга Георгия, по советам и наущениям своего отца, князя Цицианова, человека жадного и алчного, будучи нежно любима мужем, часто обременяла народ своими требованиями и налогами.

Георгий, при всей своей личной доброте и желании добра своему народу, был нелюбим грузинами.

Сын и наследник его, царевич Давид, заботился исключительно о своих выгодах и также не вмешивался в дела. Женатый на армянке, противно народному обычаю, он был нелюбим князьями; если же и имел нескольких приверженцев, то из таких лиц, которые надеялись на его милости, как будущего царя, но не были преданы ему чистосердечно.

Царевич Иоанн, человек более других положительный и серьезный удалялся также от всякого вмешательства в управление краем, не смотря на то, что пользовался наибольшим доверием Георгия. Каждый из царевичей соблюдал свою собственную пользу, а не государственную. Удалившись в свои деревни, царевичи старались сколько возможно более их распространять, не стесняясь и в том случае, если бы распространение это было сопряжено с захватом чужой собственности или с обидою ближнего.

Царевичи Баграт и Теймураз хотя и были совершеннолетние, «но весьма имеют — доносил Лазарев — по летам молодые мысли». Младший царевич, Михаил, которому был тогда шестнадцатый год, оставался без всякого воспитания и занимался [238] заведением регулярного войска. Собрав из своих сверстников роту егерей, он присматривался к ученью наших солдат и потом, по образцу их, обучал своих однолетков.

Сознавая свою слабость и немощь, Георгий сознавал также, что один, без посторонней помощи, не может ничего сделать для пользы народа, им управляемого.

По мнению всех, скорая сторонняя и, если возможно, бескорыстная помощь была необходима Грузии. В кругу своих соседей Георгий не мог найти для себя ни помощи, ни поддержки. Одна Россия, по своему единоверию и бескорыстию, могла явиться избавительницею Грузии; одна она могла помочь горькой доле грузин, разоряемых соседями и собственными князьями. К ней-то с просьбою и обратился Георгий.

Князь Герсеван Чавчавадзе, хорошо знавший дорогу в Петербург, отправлен был к Императору Павлу, в качестве полномочного министра, с письмом, извещавшим о вступлении Георгия на престол, и с просьбою о покровительстве ему и сыну-наследнику его Давиду (Письмо Георгия Государю Императору 30-го июля 1798 г. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел. См. также Константинова, ч. II, 99 (рукопись).).

Царь Грузии не жалел слов для того, чтобы расположить к себе Императора Павла и обратить на себя его внимание. Он писал, что с ранних лет желал повергнуть себя «священным стопам» русского Императора, но что до сих пор мешали тому многие обстоятельства. «Ныне зрю вас моим государем, — писал Георгий, — моим монархом и уповаю, что простертые руки мои отвергнуты не будут.»

Царь просил не лишать его и сына его Давида, служившего тогда в русской службе, тех милостей, которые обещаны были его отцу Ираклию Теймуразовичу и после которого принял он законное наследство.

Георгию нужен был решительный шаг для спасения отечества; полумеры могли быть скорее пагубны, чем полезны, для устройства страны и обеспечения народа от новых разорений.

Царь желал и должен был получить окончательный ответ [239] от Императора Павла; желал знать, будет ли согласна Россия оказать действительную помощь Грузии, или нет.

В случае отказа нашего двора, Георгий думал обратиться к другой державе и отозвать из С.-Петербурга князя Чавчавадзе.

«Если от вас не пришлются знаки (инвеституры), — писал монах Евфимий князю Чавчавадзе; — то царь все-таки помажется миром.» (Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.)

Русское правительство не успело еще дать ответа на просьбы Георгия, когда в Петербурге получено было сведение о возможности нового вторжения персиян в Грузию и о разорениях, подобных произведенным в 1795 г. В июне прибыл в Тифлис посланный из Персии с фирманом шаха. По первым известиям, не видав еще посланного и не зная о цели его присылки, Георгий поспешил сообщить о том нашему правительству. Царевич Давид просил князя Чавчавадзе дать средства Грузии защитить себя от новых покушений персиян и думал, что, в противном случае, они или совсем разорят Грузию, или принудят покориться их повелителю (Там же.). Сам Георгий предполагал, переговорив с персидским посланным, отправить к шаху своего тестя, князя Цицианова, с подарками (Письмо царевича Давида к С. Лошкареву 21-го июля 1798 г.), а князя Георгия Авалова в Петербург с новою просьбою (Письмо монаха Евфимия князю Чавчавадзе.) 1) о поставлении вечной присяги; 2) о пожаловании в помощь царю 5,000 человек русского войска, с тем, что через пять лет, когда царь поправится, то оставит в Грузии только 500 человек, с единственною целию сделать всем известным о покровительстве России.

Угрозы персиян принесли значительную пользу Грузии. По первым известиям о новом покушении персиян, петербургский кабинет поторопился дать категорический ответ на просьбы царя грузинского и заявил о принятии Грузии под покровительство России. [240]

Император Павел, поздравляя Георгия с восшествием на престол, обещал по получении от него просьбы об утверждении его на троне отправить к нему своего министра с знаками царской инвеституры, и высказал свою надежду, что Георгий, вместе с престолом, наследует и ту верность, которую сохранял к русскому Императору покойный его отец (Рескрипт Георгию 23-го августа 1798 г. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.).

Генерал-лейтенант граф Марков, командовавший кавказскою дивизиею, получил приказание внушить Георгию, что от степени сохранения им верности к нашему правительству и от принятого им поведения относительно Персии зависеть будет дальнейшее покровительство России.

Получив разрешение и ответы на свои первые просьбы, Георгий отправил к князю Чавчавадзе новую просьбу, которая и была вручена Императору Павлу самим послом грузинским.

— Великий Император (Речь князя Чавчавадзе. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.), покровитель и защитник царства Карталинского и Кахетинского и обладатель многих других, — говорил князь Чавчавадзе, передавая просьбу; — я, верноподданный вашего императорского величества, удостоен будучи счастия от царя моего Георгия Ираклиевича и от всех подвластных ему народов припасть в лице его к священным стопам вашего императорского величества, по долгу моему дерзаю просить осчастливить его утверждением на оном царстве; как законного преемника, с возложением на него царских знаков, и продолжать к нему и ко всем народам ваше благоволение. Сии же подносимые мною прошения удостоить высокомонаршего воззрения.

Царь Грузии просил утвердить его на престоле и обеспечить на столько, чтобы он не имел нужды в помощи ни от какого другого двора; чтобы наследником престола утвердить сына его Давида; «и напредь обнадежить обещанием, чтобы преемники мои имели вечное и непоколебимое царствование в Грузии, а другой никто бы к внутренним моим распоряжениям не касался и как к дворянам, так и ко всем [241] подданным моим, без собственной моей воли дела не имели» (Перевод прошения даря Георгия от 11-го октября 1798 г. Арх. Мин. Иностр. Дел.). Это была существенная и самая важная часть прошения. Утверждение и согласие на эту просьбу окончательно упрочивали Георгия на грузинском престоле и устанавливали последний наследственным в роде царя. Царю Грузии недостаточно было одного признания его царем: ему необходимо было признание престола наследственным в его роде. Завещание Ираклия не было известно большинству народа. Вопрос об изменении престолонаследия, решенный в тесном кружке родных царского семейства и известный только немногим князьям, содержался втайне, под спудом. Мы видели, что попытка сделать гласным какое бы то ни было изменение в престолонаследии не удалась; что народ, которому предложено было признать Дарью за царицу и упоминать ее имя прежде царя, отозвался несочувственно к этому предложению и придерживался скорее старому, чем новому порядку вещей. Георгий не мог не видеть, что признание русского императора его — царем, а Давида — наследником окончательно убедит народ в справедливости прав царя и его рода. Не находя поддержки и опоры ни в собственном семействе, ни в кругу близких родных, понятно, почему он так добивался этого признания. Завещание, оставленное Ираклием о престолонаследии, теряло тогда свою силу и значение...

Указывая на своих предков, всегда бывших верными России, грузинский царь обещался превзойти их в верноподданническом чувстве. Он просил обо всех важных делах доносить не командующему на кавказской линии, а прямо нашему правительству, через своего министра, бывшего в С.-Петербурге. Георгий ссылался на то, что Ираклий от таких сношений «имел весьма медлительное течение дел» и, не получая скорой помощи, много потерпел от вторжения в Грузию Аги-Магомет-хана и от разорения Тифлиса.

В обеспечение же от подобных происшествий на будущее время, Георгий просил прислать ему 3,000 «российских солдат с оружием и со всею воинскою принадлежностию.» [242]

«Когда в Грузии, — писал Георгий Императору Павлу, — бывали победоносные русские войска, то всегда злые люди, разными выдумками своими, производили между начальниками их и нашими вражду, почему прошу повелеть будущему над оным войском командиру иметь дело только со мною или кому от меня поручено будет.»

Царь просил, чтобы, в случае каких-либо неприязненных действий со стороны соседей, приказано было командующему кавказскою дивизиею, по первому уведомлению, двинуть в Грузию 7,000 войска, не испрашивая на то предварительно повеления нашего правительства.

Не дождавшись получения ответа на просьбы об утверждении Георгия царем грузинским, посол его получил новое побуждение из Грузии похлопотать о скорейшем решении Императора Павла.

«Небезызвестна вам пословица грузинская, — писал царевич Давид (Кн. Чавчавадзе от 3-го февраля 1799 г. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.), — что всякие дела должны быть в свое время употребляемы, а в другом случае они не заслуживают внимания. Нашему царству не соответствуют теперь дела, водимые прением.»

Действительно, Грузии мало было одних переговоров: ей необходима была фактическая помощь уже и потому, что надлежало отражать беспрерывные набеги хищных соседей.

Турки своими набегами беспрестанно беспокоили народ. Ахалцыхский паша с лезгинами опустошал Карталинию (Письмо царевича Давида Лошкареву 21-го июля 1798 г. Там же.). Лезгины, проходя через владения Порты Оттоманской, вторгались в Грузию, разоряли селения, захватывали в плен ее жителей и, имея безопасное отступление, весьма часто повторяли свои набеги (Рескрипт Императора нашему посланнику в Константинополе от 2-го ноября 1798 г. Там же.).

Для отвращения покушений со стороны Турции хотя и было послано повеление в Константинополь нашему посланнику Тамаре просить Порту, чтобы она воспретила паше ахалцыхскому делать вторжения в Грузию и вообще не пропускать по своим [243] владениям лезгин, но ходатайство это не увенчалось успехом. Паша, находившийся в весьма слабой зависимости от Порты и не обращавший внимания на приказания своего правительства, преследовал свои корыстолюбивые виды, соединенные с грабительством соседей. В сентябре 1798 года он снова вторгнулся в Грузию (Донесение гр. Маркова Государю Императору сентября 1798 г.) и успел захватить в плен князя Цицианова, за которого требовал три тысячи рублей выкупа.

Георгий просил опять защитить его от этих вторжений, и если сам он примет меры к защите своего народа от своеволий ахалцыхского паши, то «не считать его в том виновным» против нашего правительства.

Ко всем этим неустройствам страны присоединялась боязнь от вторжения персиян, которые, по сведениям; предполагали сосредоточить свои войска около озера Гохча, лежащего между Грузиею и Эриванскою областию. Сосредоточение в этом пункте могло быть объяснено только желанием вторгнуться в Грузию. Царевич Давид требовал от князя Чавчавадзе «какого-нибудь полезнейшего совета и спрашивал его, как поступить, чтобы избегнуть той участи, которой они подверглись от вторжения Аги-Магомет-хана». «Поверь мне, — писал царевич (Кн. Чавчавадзе 3-го февраля 1799 г. Московский Арх. Минист. Иностр. Дел.) — что если всероссийские войска, могущие намерению его противоборствовать, в скором времени не явятся в Грузию, то сомнительно, чтобы цель его не увенчалась успехом.»

Эти-то причины и заставили Георгия побуждать князя Чавчавадзе к скорейшему исполнению возложенного на него поручения. Грузинский посол уполномочен был просить еще о том, чтобы с войсками русскими, которые будут отправлены в Грузию, не посылать грузин, находившихся в нашей службе и «кольми паче полковника князя Дмитрия Орбелиани, который ежели с здешним корпусом туда прислан будет, не может быть царю, моему государю, приятен.»

Князь Герсеван Чавчавадзе просил предоставить царю право, в случае надобности, посылать русские войска отражать набеги [244] соседних владельцев и тем держать их в повиновении. Грузинский посол обещал и «клятвенно уверял, что царь, без дальней крайности, оных российских войск никогда употребить не дерзнет, а только желает иметь их при своем войске в страх неприятелям и чтобы неслось эхо, что российскому корпусу, в Грузии находящемуся, велено с грузинским действовать против неприятеля».

Князь Чавчавадзе просил царевичу Давиду пожаловать орден св. Александра Невского, по примеру того, как самому Георгию пожалован был этот орден, когда он был наследником; меньшему же сыну, Иоанну, пожаловать орден св. Анны; супругу его, царицу Марию, наградить орденом св. Екатерины и, наконец, возвратить в Грузию крест св. Нины (Перевод ноты грузинского посла от 16-го декабря 1798 года.).

В ответ на просьбы царя грузинского и его полномочного министра, повелено было генерал-маиору князю Уракову, командовавшему Кавказскою линиею, вместо исключенного из службы генерал-лейтенанта Киселева, приготовить егерский Лазарева полк к выступлению в Грузию (Рескрипт кн. Уракову 23-го февраля 1799 года.). С полком же должна была быть отправлена и артиллерия, пожалованная еще Ираклию Императрицею Екатериною II.

По договору, заключенному нашим правительством с Ираклием в 1783 году, положено было иметь при дворе царя грузинского полномочного министра или резидента. До 1799 года условие это не исполнялось. Когда же возникли частые сношения с Грузиею, и царь ее настоятельно требовал, как помощи России, так и соблюдения заключенного договора, то, для удобства сношений, петербургский кабинет решился назначить ко двору царя грузинского своего полномочного министра.

Статский советник Коваленский назначен от нашего двора на всегдашнее пребывание в Грузии, в качестве министра. Для большего почета, Император повелел посылать к Коваленскому караул из трех рядовых и одного офицера (Рескрипт Императора Кноррингу от 8-го августа 1799 г., № 960.). С Коваленским [245] отправлены ордена для царской фамилии и знаки инвеституры на царское достоинство.

«Приемля с благодарностию, — писал Император Павел в ответ на просьбы Георгия (Утвердительная грамота царю Георгию от 18-го апреля 1799 г. Тифлисский Арх. Канц. Наместника.) — просьбу вашу, на основании третьей статьи трактата, утверждаем вас ныне преемником оного царства, а сына вашего Давида будущим по вас наследником.»

Так как корона, которою венчали себя все преемники грузинского престола, была похищена во время нашествия Аги-Магомет-хана на Тифлис, то Император Павел отправил с Коваленским новую корону и прочие знаки инвеституры: знамя, саблю, повелительный жезл, трон и мантию «горностаевую».

Русский Император просил Георгия, по получении всех знаков, присягнуть «на верность и усердие» к Русской Империи и к признанию верховной власти и покровительства российских императоров. Что же касается до возвращения в Грузию креста св. Нины, то Павел предоставил обратиться к внуку супруги царевича Бакара, князю Георгию грузинскому, у которого он находился («От имени всего народа грузинского, осмеливаюсь сим моим прошением утруждать вашу светлость, писал князь Чавчавадзе канцлеру. — Во время отъезда моего из Грузии, все тамошние жители поручили мне всеуниженнейше просить о милостивом исходатайствовании им неоставлением их в следующем: лета 312 по Р. X., во время царя Мириана-Хозроя, св. Нина принесла крест Спасителя нашего, коим и обратила всю область нашу от идолопоклонства в православие.

Канцлер предложил царевичу возвратить этот крест; но Бакар отозвался, что, имея неоспоримое право, полученное от предков, не может его отдать (См. ноту кн. Чавчавадзе от 8-го декабря 1798 г. Письмо Лопухина Кочубею 5-го апреля 1799 г. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел).).

Получив такой ответ, князь Чавчавадзе просил позволения отправиться самому в Грузию, чтобы присутствовать при [246] присяге на верность России, которую царь «торжественно учинить должен, яко при деяниях редких и кои веком совершаются, и дабы при оных, как я уже несколько лет нахожусь при высочайшем дворе, что-либо нужного в сохранении обрядов упущено не было» (Нота Чавчавадзе министерству 15-го февраля 1799 г. Моск. Арх. Мин. Ин. Дел.).

По прибытии в Тифлис, Коваленский должен был, после церемоний и вручения царю кредитивной грамоты, посетить всех детей и родственников царя, предварительно послав к ним драгомана (Инструкция Коваленскому 16-го апреля 1799 г. Тифлисский Арх. Канц. Наместника. Акты Кавк. Арх. Комм., т. I, стр. 93.).

На обязанность его возложено было наблюдать за поступками царицы Дарьи, супруги умершего царя Ираклия, которая, по сведениям, легко могла вступить «в какие-либо сплетни, столь в тех краях свойственные», но противные видам нашего правительства. Во всяком же случае Коваленскому было приказано оказывать ей и детям ее «всю ту учтивость и ласковость, каких знаменитость ее и самое родство с царем от него (министра) требуют» (Ответная нота министерства Коваленскому 31-го мая 1799 г. Моск. Арх. Мин. Иностр. Дел.).

По превратности тамошних владельцев и нередко по двуличному их поведению, Коваленский должен был следить за поступками самого царя Георгия. В случае присылки к Георгию посланных от Порты Оттоманской или от соседственных персидских ханов и других лезгинских владельцев с какими бы то ни было предложениями и внушениями, Коваленский должен был стараться достигнуть того, чтобы царь советовался с ним, как относительно своих ответов, так и принимаемого поведения.

Министр наш должен был заботиться о распространении православной нашей церкви, о просвещении грузинского народа и об уничтожении в правлении страны лютости, разврата и безначалия, существовавших между персидскими и другими азиятскими владетелями. При содействии наших офицеров [247] отправляемого в Грузию егерского полка, стараться завести регулярное грузинское войско, могущее противостоять, в случае нужды, «необузданным и многочисленным толпам персидским», и не упускать из вида благосостояния наших войск и подданных, находившихся, по разным случаям, в Грузии.

Собственное поведение посланного и всей его миссии должно было клониться к приобретению доверенности и любви грузинского народа и к доказательству расположения к нему русского императора.

Получив инструкцию и кредитивную грамоту (Кредитивная грамота царю карталинскому и кахетинскому 26-го апреля 1799 г. Моск. Арх. Мин. Иностр. Дел.), Коваленский принял, для доставления в Грузию, знаки царской инвеституры, орден св. апостола Андрея (Рескрипт царю Георгию 19-го мая 1799 г. Там же.), орден св. Екатерины, назначенный царице Марии (Рескрипт царице Марии от 7-го апреля 1799 г. Там же.), и орден св. Анны — царевичу Давиду (Рескрипт царевичу Давиду от того же числа.), и другие подарки (С Коваленским были отправлены:

Семи сыновьям их высочеств по одному богатому перстню, а восьмому часы золотые с жемчугом. [248]

Духовнику его высочества, архимандриту Евфимию — крест золотой с аквамаринами, бриллиантами и золотою цепочкою. Зятю цареву, кн. Багратиону — золотая табакерка под эмалью с живописью и бриллиантовою личинкою. Тестю царя, кн. Цицианову — перстень с большим гранатом, осыпанный бриллиантами (См. реестр вещам, отправленным царю. Моск. Арх. Мин. Ин. Дел).).

С отправлением в Грузию наших войск, являлся вопрос о том, в какой зависимости и отношениях к царю они должны находиться? Может ли Георгий употреблять их по своему произволу и нуждам, или он должен сноситься предварительно с Коваленским? Если разрешено будет Георгию употреблять наши войска по своему усмотрению, то как далеко простирается это разрешение? и, наконец, что делать нашим войскам в случае вторжения персиян в Грузию?

«На сие министерство сообщает, что войско российское посылается в Грузию единственно для показания, что царь состоит под высоким покровительством Российской Империи; что число оного само по себе, конечно, недостаточно противостать персиянам, в случае нападения их на Грузию, но когда грузины со своей стороны сделают усилия, то и достаточно быть может. В рассуждении же ожидаемого вторичного нашествия на Грузию, министр, смотря по обстоятельствам, обязан донести о том Его Величеству Государю Императору; без соизволения коего войско отнюдь не долженствует выступать из пределов Грузии.» (Ответная нота министерства Каваленскому 31-го мая 1799 года. Московский Арх. Мин. Иностр. Дел.)

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том III. СПб. 1886