ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM III.

XXII.

Первые дни русского правления в Грузии.

По принятии Грузии в наше подданство, главнокомандующий вместе с правителем Грузии получили право изменять, по своему усмотрению, правила и инструкции, на основании которых должны были действовать местные управления, или, так называемые, экспедиции; в этом-то праве заключался прежде всего корень всех злоупотреблений и последовавших за ними беспорядков.

В распределении должностей существовал полнейший произвол; должностные лица перемещались с одного места на другое без всякого основания, смотря по видам правителя.

Указом сената назначен начальником в экспедицию казенных дел коллежский советник Тарасов, но с открытием правления экспедиция эта предоставлена была родному брату правителя, а Тарасов очутился начальником экспедиции уголовных дел.

Назначение грузинских князей и дворян в состав управления подверглось не меньшему произволу. По мнению нашего правительства, такое назначение признавалось необходимым, цель его была — ввести народный элемент в управление страною. С этою целию Кноррингу хотя и предоставлено было право выбора князей, но только при одном условии добросовестности, чтобы «на первый раз вступили в должности люди способнейшие, отличаемые общим уважением и доверенностию сограждан своих».

Такое желание и мысль Императора осуществились обратно. Грузины или были совсем устранены от участия в управлении, или же набраны такие, которые не могли мешать самовластию и произволу. Так, к татарам, обитавшим в Грузии, были назначены в помощники приставов такие лица из грузин, которые не только не пользовались общим уважением или отличались хорошею службою, но, напротив того, имели такие достоинства, «о коих упоминать здесь пристойность запрещает» (Донесение Соколова.).

Сам главнокомандующий не сознавал своего положения и той обязанности, для которой был призван. Кнорринг не считал грузин подданными России и заблуждался на столько, что сделал замечание Лазареву, назвавшему их подданными в одном из своих донесений. Лазарев должен был в свое оправдание приводить подлинные слова двух манифестов, собственные предписания Кнорринга и другие документы.

«Ваше превосходительство изволили приметить и удивиться, — писал он (Кноррингу, от 11-го марта 1803 г. Акты Кавк. Археогр. Комм., изд. 1866 г., т. I, 353.), — что я грузин называю подданными, то прошу в оном извинения, но оное сделано неумышленно и основываясь на обоих манифестах и вашем предписании, а сверх того и на партикулярных письмах, из Петербурга мною полученных, где их не иначе разумеют... а посему и не мог я иначе полагать, как то, что они действительно подданные, так как им сие и публиковано; но теперь, видя свою ошибку, конечно, сего слова употреблять больше не буду».

С таким взглядом на дела, Кнорринг не мог принести большой пользы Грузии. Крупные беспорядки открылись в управлении с самого начала. Высочайшие повеления не исполнялись весьма продолжительное время. Отдача трех деревень в области Хепенис-Хеобской князю Абашидзе, не приведена в исполнение до самого октября 1802 года, не смотря на то, что повеление Императора было получено уже несколько месяцев в Тифлисе. Князь жаловался, но безуспешно. Все жалобы останавливались в верховном грузинском правлении, как в самом высшем учреждении для каждого грузина. Грузия была разделена на пять уездов, а правление на четыре экспедиции. Последним предоставлена весьма широкая власть. Уголовные дела решались по общим законам Российской Империи. Подсудимый, в случае неудовольствия на решение, хотя и имел право апеллировать, но апелляция его, по инструкции, данной Кноррингом, [453] переносилась в общее собрание верховного грузинского правительства; точно на таком же основании, «как в правительствующий сенат» (Наставление уголовной экспедиции. Акты Кавк. Археогр. Комм., т. I, 447.), и далее Тифлиса не шла. Экспедиции гражданских дел предоставлена власть гражданской палаты, «то и перенос дел из экспедиции сей в общее собрание да происходит тем же порядком, какой наблюдается при переносе дел из палаты в правительствующий сенат» (Наставление гражданской экспедиции, там же, стр. 449.).

Таким образом, общее собрание верховного грузинского правительства было для грузин то же, что сенат для всей России. Для совершенного отделения и большей самостоятельности, Кноррингу и Коваленскому удалось выхлопотать себе право в своих действиях не отдавать никакого отчета сенату и не иметь в правлении прокурора (Прокурор назначен только 19-го июля 1803 года. См. II. Собр. Закон., том XXVII.), обязанного, по должности своей, следить за правильностию действий правительственного места. Вследствие того, все важнейшие дела решались в верховном правительстве, которое приводило в исполнение свои постановления через экспедицию исполнительных дел. В этой последней экспедиции решались также дела по таким искам, которые не подлежали оспариванию, например, подписанные должником счеты, векселя, контракты и проч. Экспедиция действовала через уездные суды, управы земской полиции, комендантов и моуравов с их помощниками.

На обязанность земских управ возложено иметь сведение о торговых ценах, наблюдать за верностию веса, меры, чтобы в уезде не было беглых, чтобы их никто не принимал, не держал и не скрывал.

В управе заседал капитан-исправник с двумя заседателями.

В уездных городах поставлены были коменданты из русских чиновников; их назначили из числа военных офицеров, и никто не знал круга своих действий и цели самой должности. [454]

Инструкции, данные капитан-исправникам и комендантам, были, если не одинаковы совершенно, то на столько сходны, что как те, так и другие исполняли почти одинаковые обязанности. От этого обязанность комендантов была скорее городническая. Сам главнокомандующий не уяснил себе основательно круга действий и обязанностей комендантов. Лазарев просил Кнорринга объяснить ему, как должны относиться к комендантам воинские начальники. Главнокомандующий отвечал: как к городничим, и писал, что он снабдил уже их городническою инструкциею, и что название комендантов им дано только «из причин политических». Как бы то ни было, но от таких политических причин происходили большие неудобства. Отношение комендантов к войскам было крайне запутано инструкциею. Они были подчинены непосредственно правителю и обязаны приводить в исполнение решения всех экспедиций правления. Правитель Грузии, своими инструкциями и объяснениями, еще более запутывал их обязанности. Тифлисский комендант, родной племянник правителя, заведовал разбирательством по вексельным искам.

Запутанность обязанностей каждого повела к недоразумению между правителем Грузии и Лазаревым, начальником войск там расположенных.

Карсский паша прислал к Лазареву своего посланного с письмами. Коваленский отобрал эти письма, и те, которые были адресованы к Лазареву, отправил к нему, а остальные оставил у себя. По переводе их оказалось, что паша поручил своему посланному переговорить словесно с Лазаревым. Когда тот потребовал к себе посланного, то его уже не было в Тифлисе — Коваленский отправил его обратно. Лазарев донес Кноррингу и отдал приказ, чтобы на гауптвахтах у городских ворот караульные справлялись у всех подобных посланных, приезжающих из-за границы, не имеют ли они писем к командующему войсками, и в последнем случае препровождали бы их к нему. Коваленский жаловался Кноррингу на такое распоряжение Лазарева. Главнокомандующий, слепо веря правителю Грузии и не разузнав дела, сделал Лазареву [455] выговор и сообщил ему, что все приезжающие из-за границы должны являться комендантам, непосредственно подчиненным правителю. Копию с предписания Лазареву Кнорринг отправил и к Коваленскому, который разослал ее ко всем комендантам и земским начальникам. Лазарев считал себя обиженным. Давнишняя вражда между двумя лицами закипела. Власть военная стала враждовать с гражданскою. Злоупотребления, беспорядки и упущения стали увеличиваться. Лазарев узнал, что царица Дарья намерена отправить в Эривань к царевичу Александру 1,000 рублей, кафтан и возмутительные письма. Он требовал задержания посланного и доставления его к себе. Комендант, не отвечая несколько дней, на вторичное требование сообщил Лазареву, что посланный уехал в Эривань по билету, выданному ему правителем Грузии.

С открытием экспедиций и правления не было принято никаких мер к тому, чтобы ознакомить народ с новыми учреждениями. Ни один даже и образованный грузин не знал, с каким делом куда следует обращаться, Затруднение это было тем более ощутительно, что верховному правлению вменено в обязанность привести в ясность имущество каждого. Потребность в подаче просьб и объяснений была огромна, но просьб не подавали за незнанием куда подать. Отсюда произошло то, что в течение года ровно ничего не было сделано по этому вопросу.

С объявлением о действии в Грузии русских законов, никто не знал, какие пределы имеет власть земских чиновников. Помещики не знали своей власти над крестьянами, крестьяне — своих отношений к помещикам. С уничтожением грузинских обычаев и законов, русские законы не были переведены на грузинский язык.

Прошения, иски и т. п. должны были поступать на русском языке. В составе управления не было ни чиновников, ни переводчиков, знающих грузинский язык. Чиновник и проситель не понимали друг друга. Для устранения этого впали в другую крайность, весьма странную. Постановили правилом, что каждый проситель должен проговорить все свое дело наизусть [456] на русском языке безошибочно, под опасением потерять право иска (Из донесения кн. Цицианова Государю Императору 13-го февраля 1804 г. Арх. Мин. Внутр. Дел. Дела Грузии, ч. VI.). В самых экспедициях русские чиновники не понимали своих товарищей грузин. От этого «дела решались более домашним производством у правителя Грузии, нежели явным и законным течением в самых палатах, что наносит, как заметно, всеобщее неудовольствие.» (Акты Кавк. Археогр. Комм., изд. 1866 г., т. I, 398.)

Правитель Грузии никогда не ходил в присутствие, а занимался на дому. Совет верховного грузинского правительства существовал только на бумаге, а не в действительности. Просьб, подаваемых гражданами в исполнительную экспедицию, никто не принимал. Из двух советников, бывших в экспедиции, один, по слабости здоровья, а другой по молодости не бывали никогда в присутствии. Просители уходили без удовлетворения и не знали, где найти его. «Обыватели Грузии, — пишет Лофицкий (Записка Лофицкого, поданная Императору Александру 30-го апреля 1806 г. Арх. Главн. Штаба в С.-Петербурге.), — обращенные к исканию правосудия в единой особе правителя, не имели удовольствия найти сбывчивыми надежды свои по предметам законозащищения, а потому возвращались в домы свои с мрачным впечатлением и с сомнением о благоденствии, которого ожидали от русского правительства».

«Коротко сказать, — доносил Лазарев, — все теперь столь же недовольны, сколь днесь желали российского правления».

Товары и жизненные припасы в Грузии вздорожали; курс золота чрезвычайно понизился, а серебра вовсе не стало. Все вообще служащие ощущали нужду, а в особенности войска. Жалованье войскам производилось червонцами по курсу 4 р. 80 к. Червонец же в Тифлисе упал до 13 абазов (Абаз равняется 20 коп.), что составляло 2 р. 60 к. При всех благоприятных условиях за червонец можно было получить только 4 р. Пока можно было менять червонец на серебро, ропота еще не происходило, хотя каждый и терял не менее 80 к.; но когда размен червонцев [457] вовсе прекратился, тогда ропот послышался отовсюду. Солдат, имея надобность по большей части в мелочных вещах, не мог ничего купить на рынке, потому что у него, кроме червонца, ничего не было. Купцы сдачи не давали, а отобрав проданный товар возвращали покупщику деньги. Гражданские чиновники получали жалованье серебром и потому находились в лучшем несколько положении. Впрочем, большая часть гражданских чиновников жалованья вовсе не получала со времени своего прибытия в Грузию по октябрь месяц. Правитель Грузии назначил жалованье большей части чиновников менее, чем они получали во внутренних губерниях России на соответственных местах. Не пользуясь кредитом, многие из них были доведены до такого состояния, что не имели ни пищи, ни одежды, ни обуви. Снискивая себе пропитание продажею оставшегося имущества, чиновники переставали ходить в должность. К тому же Коваленский приказал выдавать жалованье не деньгами, а сукнами. Бедные чиновники считали себя счастливыми, если успевали продавать его за одну треть стоимости, и потому терпели крайнюю нужду во всем.

Все суммы находились в распоряжении правителя Грузии, который выдавал их по своему произволу. Денежные сборы, поступавшие в приход, показывались по ведомостям без всякого порядка. В статьях писалось, что «столько-то денег в число такой-то подати взысканы правителем Грузии и зачтены им себе в число жалованья» (Арх. Мин. Внутр. Дел. дела Грузии, ч. II, 271-276.). Из 10,000 суммы, назначенной на содержание канцелярских служителей, был представлен отчет, к которому приложен безыменный список с простою оговоркою, «что чиновники сии удовольствованы жалованьем по 1-е ноября, а некоторые из них и далее». В списке между канцелярскими служителями были показаны такие чиновники, которые употреблялись правителем для его собственных услуг, «а один из них нередко бывал в ливрее.» (Следственное дело над Коваленским.)

В казенной экспедиции, со дня ее открытия, ни разу не происходило свидетельствования денежных сумм. Казна хранилась [458] не в экспедиции, а на квартире казначея и без всякого караула. Уголовная экспедиция просила об ассигновании и отпуске ей суммы, необходимой для расходов, но отпуска не последовало. Не смотря на свои жалобы Коваленскому и Кноррингу, уголовная экспедиция, со времени ее открытия, не имела ни вахмистра, ни сторожа, «и в ней, как она доносила, не метутся и не топятся комнаты» (Акты Кавк. Археогр. Комм., изд. 1866 г., т. I, 506.),

Все деньги пили на удовлетворение прихотей правителя. Он отделал себе квартиру, платил щедрое жалованье своим прислужникам и выводил его в расход под скромным обозначением — «на содержание караульных для наблюдения за хищниками около Тифлиса», в котором стояло несколько баталионов пехоты.

Крупные злоупотребления повели к более мелким, — правителя обвиняли в сделке с самым богатым купцом в Тифлисе, Бегтабековым, который был сделан губернским казначеем. Бегтабеков, еще во времена царей грузинских, всегда монополизировал курсом в Грузии; теперь же, когда все казенные деньги были в безотчетном его распоряжении, он еще более злоупотреблял ими. В доме Бегтабекова и правителя открыто разменивалась серебряная монета, собираемая с жителей в казенное ведомство. В небольшой промежуток времени своего правления правитель нашел средство, чтобы скупить всю шерсть в Грузии, имея в виду сбыть ее с выгодою на строившуюся в Тифлисе суконную фабрику.

Всем известно было, что фабрика эта строится под именем казенной, на земле принадлежащей казне, а между тем на постройку ее употребляется материал из стен бывшего царского дворца, разоренного в последнее вторжение в Грузию Аги-Магомет-хана и принадлежавшего царевичу Давиду.

Царевич жаловался на произвол правителя, на расхищение его собственности, но стены по прежнему ломали и строили из них фабрику. Коваленский отговаривался тем, что получил на то разрешение Кнорринга, и что будто стена дворца, стесняя [459] улицу, угрожает падением (След. дело над Коваленским.). «Главнейшее то, — доносил Соколов (Кн. Куракину. Арх. Мин. Иностр. Дел.), — что правитель для употребления в хозяйственные заведения привез сюда мастеровых людей иностранцев, которые, не получая от него платы по контрактам, скитаются здесь по миру. Люди сии неоднократно являлись ко мне с неотступными просьбами оказать им помощь и избавить их отсюда».

О приведении в известность доходов никто и не думал. Только в сентябре месяце 1802 г., когда в Грузию был назначен уже новый главнокомандующий, было предписано полицейским чиновникам обратить на это внимание. До этого же времени дело шло как попало. Поступившие в оброчные статьи два сада в Тифлисе, принадлежавшие царевичам Юлону и Александру, были отдаваемы на откуп. Граф Мусин-Пушкин предлагал за один из них дать 300 руб. откупной суммы. Коваленский отказал графу и передал их другому. По отчетам сады эти за полтора года принесли дохода 23 руб. 7 коп., тогда как определенный к ним смотритель получал жалованья по 300 руб. в год.

Со времени учреждения верховного грузинского правительства до 1803 года, оно имело только одиннадцать общих собраний. Дела поступали в домашнюю канцелярию правителя и по девяти месяцев оставались без всякого исполнения. «В шестой день по приезде моем сюда, — писал князь Цицианов министру внутренних дел, — посетил я присутственные места верховного грузинского правительства и в исполнительной экспедиции не нашел ни одного из присутствующих, кроме правящего должность секретаря, который, вместо настольного реестра, подал мне приватную записку с ложным показанием, что правитель Грузии, прибыв в присутствие 5-го числа, в 8 часов пополуночи, слушали, и проч., когда, по собственному признанию секретаря, Коваленский в присутствие не являлся...

В казенной экспедиции встретилось такое же неустройство и совершенное бездействие, поелику все дела по казенной части от предместника моего также препоручены были правителю [460] Грузии, коего домашняя канцелярия управляла, в виде присутственных мест, всеми в Грузии делами, с самовластием, какого и управляющий иметь не может.» (Отнош. гр. Кочубею 10-го февраля 1803 г. Арх. Мин. Внутр. Дел, по Деп. Общ. Дел, дела Грузии, ч. II, 271-276.)

«Одним словом, — писал князь Цицианов в другом донесении, — дом г. Коваленского был верховным местом правительства, откуда рассылались повеления, розыски, аресты и конфискации.» (Письмо его же гр. Кочубею 27-го февраля. Там же.)

Злоупотребления чиновников доходили до крайних пределов. Грузия, избегая от ига многочисленной царской фамилии, ее разорявшей, по свидетельству современника, получила тягчайшее для себя иго, наложенное родственниками Коваленского, которые занимали главнейшие места в правительстве (Следственное дело над Коваленским.).

«Коваленский угнетает людей, к России приверженных, состоя в тесных связях с фамилиею царскою, которая, покровительствуя участников в своих замыслах, ходатайствует за них у правителя». Исправники, объезжая деревни, запрещали крестьянам повиноваться и платить подати помещикам, говоря, что они поступили в состав государственных крестьян, обязанных податью только одной казне, но это не мешало самим исправникам брать с крестьян все, что только можно. Грузины должны были исполнять все требования их беспрекословно, потому что в нуждах своих не могли иметь ни к кому прибежища, «ибо, куда ни обратятся, везде находят или родственников Коваленского, или его приверженцев, или судей из князей и дворян, преданных царской фамилии, коими наполнил Коваленский верховное правительство» (Арх. Мин. Внутр. Дел, дела Грузии, ч. II, 360-363.).

Грузины были вообще очень недовольны Коваленским и его частными исполнителями, «коих большая часть состоит с ним в родстве или преданы по прежним связям ему и которые естественно в исполнениях своих руководствуются его правилами и взысканий от него ни в каком случае опасаться не [461] могут. Глава сия или правитель в управлении высочайше вверенных ему народов, как известно, занявшись более спекуляциями о своих выгодах обширнейшими, по-видимому, более прилагая попечений о сохранении оных, нежели благоденствия народного, возымел еще ложную и вредную политику сеять в народе ненависть к храброму воинству российскому, спасающему и сохраняющему оный от врагов, разными подущениями через исправников. Привлекает к себе умы не оказанием правосудия, но обольщениями, имея, может быть, в виду, стяжание наград на счет слабостей и легкомыслия необразованного сего народа. И наконец, озлобивши народ и поселивши в оном единодушный ропот и вопль на правительство, вовлек его в заблуждение и, так сказать, вынудил, чтоб народ принимал действие за причину.» (Из донес. Соколова 20-го января 1803 г. Арх. Мин. Иностр. Дел. 1-5, 1802-3, № 1.)

Правило, изложенное в инструкции управе земской полиции, чтобы никто не смел отягощать народ никакими поборами, кроме установленных (Акты Кавк. Арх. Комм., изд. 1866 г., т. I, 451.), с самого начала не исполнялось. Точно также не исполнялось и то постановление, по которому члены земской полиции обязаны были, для производства следствия, отправляться на место происшествия, для того, чтобы не отрывать жителей от их работ. Напротив того, по одному только подозрению жителей хватали, связывали назад руки, накидывали на шею петлю и как уголовных преступников отводили пешком за 50 верст и далее. Чиновники и офицеры силою увозили женщин и девиц из селений и насиловали их.

Общее ослабление и настоятельность тамошнего правления все более и более обнаруживались (Неизвестный автор писем с Кавказа («Русский Вест.» 1865, № 10, стр. 713) хотя и говорит, что при Коваленском формы правления были проще, «расходы меньше и вместе с тем меньше запутанности в делах», но с ним, к сожалению, нельзя согласиться.). Грузины с каждым днем терпели большие притеснения. Военные начальники вмешивались во внутреннее управление страны. Самовольно, по своим прихотям, делали наряд подвод и лошадей, при проездах не [462] платили прогонов, допускали похищение у жителей «скота, живности, плодов и прочего». Лазарев должен был написать строгий приказ и объявить войскам, что виновные в оскорблениях и насилиях жителям подвергнутся примерному наказанию (Акты Кавк. Арх. Комм., т. I, 412, № 516.).

Положение страны было неестественное. Народ был крайне недоволен и жаловался «на многочисленность мелких чиновников, снедающих жалованьем своим доходы здешние». Простой народ терпел разорение, преданные нам князья были недовольны тем, что остались не только не награжденными, но даже лишились тех отличий и доходов, которые по местам своим имели. Напротив того, многие «из противников российских награждены или отличиями, или жалованьем» (Письмо графа Мусина-Пушкина Трощинскому 20-го августа 1802 г., № 61. Там же, стр. 398, № 502.), но награды не привязали их к русскому правительству, а усилили лишь одно искание в лице правителя.

Всеобщий ропот грузин достиг до Петербурга и Императора Александра. Воспользовавшись отправлением в Имеретию из коллегии иностранных дел коллежского советника Соколова, петербургский кабинет поручил ему ознакомиться с положением дел в Грузии и доставить свои замечания в Петербург. В особой секретной инструкции Соколову поручалось (Секретная инструкция Соколову. См. приложение № 1.): «по поводу слухов, сюда доходящих, о неудовольствиях и ропоте народа грузинского, а особенно тамошнего дворянства на тех особ, коим высочайше поручено привесть в действо нынешнее образование сего к Российской Империи присоединенного царства; нужно, чтоб вы тщательнейше обратили внимание на все, что там происходит». Соколову вменено в обязанность доносить обо всем подробно и «вести журнал или дневные записки».

Не зная о поручении, данном Соколову, но видя в нем лишний и опасный для себя глаз, Коваленский советовал ему ехать как можно скорее в Имеретию и оттуда, не заезжая в Грузию, прямо на Кавказскую линию. «Краткость времени, — писал Коваленский Соколову (В письме от 30-го июля 1802 г. Арх. Мин. Ин. Д., 1-5, 1802-3 гг., № 1.), — не позволяет мне объяснить вам [463] вдаль обстоятельства здешние, но извлекаю из оных то, что к вам может относиться. Я бы советовал вам ехать прямою дорогою на возвратном вашем пути (Как эта, так и следующая фраза подчеркнуты в подлиннике.). Внутреннее положение дел в Грузии, хотя и поколебалось несколько в Кахетии, но сие не есть тому совету повод, а пресечение коммуникации с Кавказскою линиею, возбуждением против нас осетин, по прямой отсель дороге живущих, есть главная причина, что нельзя, кажется, безопасно вам проехать отсюда.»

Получив это письмо, Соколов поверил словам Коваленского и, не заезжая в Грузию, отправился прямо в Имеретию.

XXIII.

Происшествия в Имеретии до вступления на престол Соломона II. — Бегство вдовствующей царицы Анны и спасение ее нашими войсками. — Прибытие ее в С.-Петербург. — Просьба Анны об освобождении из заключения сына ее царевича Константина. — Посылка Соколова в Имеретию. — Переговоры его по этому делу с царем имеретинским и несогласие последнего освободить царевича. — Отъезд Соколова в Тифлис.

Царство Имеретинское, со времени отделения своего от Грузии, весьма долгое время находилось под властью Турции. Владычество турок продолжалось до вступления на имеретинский престол царя Соломона I, когда, в 1768 году, началась война России с Турциею. Отправленный тогда в Закавказье корпус русских войск, под начальством графа Тотлебена, действовал преимущественно в Имеретии и Мингрелии. При содействии русских земли эти освобождены от турецкого владычества, и Имеретия возвращена была законному царю ее Соломону I, прозванному впоследствии великим, а до того времени укрывавшемуся в горах от преследования турок.

Турки, знавшие силу характера Соломона и опасавшиеся возраставшего его могущества, возмутили против него собственных его подданных, восставших под предводительством могущественного и сильного тогда эристава Рачи (или верхней Имеретии), [464] и поставивши царем двоюродного брата его Теймураза. Изгнанный Соломон должен был, с немногими лицами, ему преданными, скитаться по лесам «и в таком горестном положении встретил он Пасху, что даже не имел при себе священника для возглашения радостных гимнов воскресения. Благочестивый царь торжествовал, однако, как мог, великий день сей, на столетнем дубе вырезал он знамение креста и с малым числом верных трижды обошел освященное им дерево, воспевая во мраке ночи и дубравы: «Христос воскресе из мертвых». С помощию русских войск отразив турок, царь Соломон I, по общему совету с союзниками, взорвал на воздух верхний город Кутаиса и все главные замки, чтобы не дать возможности туркам держаться в его пределах. Отразив давнишних своих врагов и закоснелых хищников лезгин близ Сурама, он не успел, однако же, упрочить начатое им устройство и благосостояние своей земли.

Соломон 1 имел только одного сына Александра, который скончался ранее отца.

По словам современников имеретин, Александр был красавец собой, отличный товарищ и на войне, и на охоте, храбрый в боях и ловкий в обществе дам, которых побеждал своею красотою. Однажды во время скачки он заметил «небесно-лазоревый взгляд» одной красавицы, роскошные формы которой дышали полною вольною жизнию.

— Что это за красавица? — спросил царевич одного из приближенных, — я подобной не видывал.

— Мудрено и видеть, — отвечал тот, — это утренняя роса, которая на минуту показывается только одному солнцу и то для того, чтобы отразиться в тысячах бриллиантовых переливах.

Царевич хотел взглянуть еще раз на красавицу, но ее уже не было: вскочив на коня, она исчезла в толпе всадников и всадниц. Александр бросился в ту же сторону. Преследования ее оказались напрасны — красавица исчезла для него безвозвратно. Прошел год, в течение которого Александр беспрерывно искал свою красавицу, но, не найдя ее стал задумчив [465] и угрюм. Печаль царевича не укрылась от родителей; отец и мать решили тогда женить сына.

— Но где же отыскать ему неведомую? — спрашивала мать.

— Собрать всех княжон, — отвечал отец, — может быть в числе их он увидит свою таинственную красавицу.

Созваны были на царский обед все княгини и княжны, но между ними не было той, о которой мечтал царевич. Он стал еще задумчивее: ни горы, ни воздух, ни колдовство и гадание над ним ничто не облегчало его страданий. Так прошел еще год. Скитаясь по горам и лесам, Александр однажды сидел на берегу реки Сулари и заметил, как на противоположной стороне реки мелькнуло какое-то белое существо и стало быстро подыматься в гору. Сердце царевича замерло, он перебежал по мостику через реку и в миг догнал уходившую; на вершине горы они встретились — то была его голубоокая красавица.

«Оба мы остановились в каком-то онемении, — говорил царевич, — ни я ей, ни она мне ни одного приветственного слова. Не могу сказать, долго ли мы пробыли в таком положении, как вдруг между нами явилось третье существо — это брат ее.

— Луарсаб, брат — вскричали мы. То был Жгенти, родной брат красавицы Мариамы. Все трое отправились в саклю родителей девушки, где среди угощений Александр провел весь день.

В полночь царевич оседлал коня, схватил свою красавицу, переплыл Квирилу и, явившись в Генгути, обручился с нею еще задолго до восхождения солнца.

С тех пор царевич был весел, счастлив и, редко показываясь ко двору, проводил все время со своею очаровательною Мариамою. Так прошло несколько месяцев. Ожидание на свет третьего существа заботило царевича, он стал опять задумчив и скучен и, наконец, решился признаться матери, что он готовится быть отцом. Царица решила хранить эту тайну до времени от отца; она навещала подругу своего сына и приняла от купели новорожденного, которому и дано было имя Георгий. [466]

Соломон между тем настаивал, чтобы Александр женился; сын отказывался, и скоро отец проведал о причине отказа. Он объявил, что проклянет сына, если он не бросит своей подруги, любовницы. После долгих испытаний, Александр уступил приказанию и решился жениться. Мариама не вынесла этого; она скончалась, передав на руки царице своего сына Георгия. Александр женился, но впоследствии, по бесплодности своей жены и по настоянию того же отца, должен был развестись с нею и жениться вторично на семилетней дочери князя Цилукидзе. Последняя не успела разделить брачного ложа с разбитым и расстроенным нравственно и физически Александром. Он скончался ранее ее совершеннолетия. На попечении Соломона I и его жены остался только один незаконнорожденный внук Георгий (Селение Мухури. В. Цветкова «Кавк.» 1851 г., № 37.)...

По духовному завещанию Соломона I наследником имеретинского престола оставался малолетний царевич Давид (Впоследствии царствовавший в Имеретии под именем Соломона II.), сын Арчила, брата Соломона I. До его совершеннолетия князья имеретинские поручили временное управление страною Давиду, двоюродному брату покойного царя, с присвоением ему царского титула.

Давид был женат на грузинской княжне Анне, из дома Орбелиани (Анна была внучка сестры Ираклия II, Анны Теймуразовны, которая была в замужестве за князем Дмитрием Орбелиани, у которых был сын Матвей Орбелиани. Матвей, женившись на Марии, дочери Ксанского Эристова Георгия, имел сына Томаса Орбелиани, бывшего ешки-агибашем, и дочь Анну, впоследствии имеретинскую царицу.).

Оставшись после смерти отца малолетнею, Анна воспитывалась в доме царя Ираклия II и, по достижении совершеннолетия, вышла замуж за Давида (Письмо Анны Кноррингу 28-го декабря 1801 г. Георгиев. Арх. Ком. Прав.).

По прошествии некоторого времени после избрания, Давид, вместо того, чтобы заботиться о сохранении целости государства и его благосостояния и продолжать начатое Соломоном I, заботился только о том, как бы упрочить престол за собою. Он начал [467] с того, что разогнал и удалил от должностей князей и вельмож, отличавшихся приверженностию к покойному царю и его наследнику. Не довольствуясь одним только удалением некоторых лиц, он стал их преследовать и тем заставил многих удалиться за пределы своего царства. Думая упрочить за собою престол такими действиями, Давид не знал, что в этом-то и кроется его собственная погибель. Законный наследник престола, царевич Давид, также удалился в Грузию к царю Ираклию, который и воспитывал его в Тифлисе.

Изгнанные из Имеретии князья просили царя Ираклия избавить их от насильств Давида и возвести на престол законного наследника, пришедшего уже почти в совершенные лета. Сторону их приняла и царица Дарья, не любившая имеретинского царя и хлопотавшая о возведении на престол своего внука. царевича Давида, сына Арчилова (Письмо царицы Анны генералу Кноррингу 28-го декабря 1801 г. Георгиев. Арх. Комендантск. Правления.). Внук царя Ираклия II, грузинский царевич Давид Георгиевич, был отправлен с войском в Имеретию. Взяв с собою и наследника имеретинского престола, Давид Георгиевич, придя в Карталинию, отправил его оттуда через Рачинские горы в Одиши, — владение, принадлежавшее князю Дадиану мингрельскому, находившемуся во вражде с правителем имеретинским. В Одиши наследник, соединившись с Дадианом и другими князьями, оставившими Имеретию, двинулся против Давида со стороны Одиши, в то самое время когда грузинские войска подошли к имеретинской границе со стороны Карталинии. Узнав об этом движении, Давид собрал наскоро войско и, не надеясь на своих имеретинцев, просил помощи паши ахалцыхского, обещая ему, в случае успеха и удержания за собою престола, не только уступить во владение Порты многие места и крепости, но и отдать им церкви христианские для обращения в мечети. Залогом своих обещаний Давид послал к ахалцыхскому паше шестнадцать человек детей первейших князей имеретинских. Узнав о поступках своего правителя, имеретинцы единогласно стали требовать отнятия правления у [468] Давида и возведения на престол законного наследника, сына Арчилова.

Давид, утративший всякое расположение к себе народа, угрожаемый силами царя Ираклия и уже потерявший сражение с войсками Дадиана мингрельского, бежал в Ахалцых. Распродав там детей, посланных заложниками, собрав ополчение из турок и лезгин, он успел выхлопотать себе помощь и у паши, всегда готового на вторжение и разорение Имеретии. Три раза он вторгался в страну и всякий раз был отражаем, хотя и с большим ущербом для имеретинцев. Турки и лезгины захватывали в плен мирных жителей и потом распродавали их на азиятских рынках. Число захваченных простиралось до весьма значительной цифры (По показаниям самих имеретинцев, число это простиралось до 17,000 человек. См. донесение Соколова к князю Куракину 30-го августа 1802 года. Арх. Мин. Иностр. Дел 1-5, 1802-1803 гг., № 1.). Имеретинцы с твердостию и стойкостию переносили постигшее их бедствие. При третьем вторжении неприятелей, они успели захватить в плен самого Давида.

Страшась истязаний за бедствие, причиненное стране, Давид принес перед народом покаяние и дал клятву впредь ничего не предпринимать ко вреду Имеретинского царства. Заступничество грузинского царя Ираклия сохранило жизнь Давиду; он был призван в Тифлис и оставлен там под простым именем имеретинского царевича Давида (Жизнь царя Ираклия, рукопись, хранящаяся в Архиве Главного Штаба.).

На имеретинский же престол был возведен Давид, сын Арчила, брата Соломона I, под именем Соломона II.

Царь Ираклий просил Соломона II простить Давида и дать ему несколько деревень в Имеретии, а с своей стороны дал ему 1,200 руб. ежегодной пенсии (Там же.). Соломон II исполнил просьбу Ираклия, и Давид скоро был отпущен из Тифлиса на жительство во вновь пожалованные ему деревни.

Между тем, туркам был весьма неприятен такой исход дела и то, что Давид так легко и скоро отрекся от престола. Под предлогом восстановления Давида, Сулейман-паша [469] ахалцыхский, по приказанию Порты, двинул войска в Карталинию. Тот же царевич Давид Георгиевич был отправлен Ираклием с войсками против турок. Думая отвлечь их от вторжения в Имеретию, он сделал нападение на Ахалкалак. Турки не обратили, однако же, внимание на действия грузинских войск против Ахалкалака и продолжали двигаться к границам Карталинии. Тогда царевич двинулся из Ахалкалака к Карсу, встретился с турецкими войсками под начальством Магомед-паши и разбил его совершенно. Турки атаковали потом урочище Карагач, но и там были отбиты.

Неудачное действие заставило Сулейман-пашу искать успеха в своих предприятиях с другой стороны. Он стал подговаривать Давида, жившего тогда в Имеретии, и обещал возвести его вторично на престол имеретинский. Начатая переписка между Давидом и Сулейман-пашою была перехвачена, Давид уличен и сам во всем сознался. Он снова не только вторично поклялся жить спокойно и не предпринимать ничего, но «имея в одной руке Спасителя крест, а другой Евангелие, отдал царю Соломону II малолетнего сына своего Константина в залог, с тем, что предоставляет его на жертву за пролитую кровь имеретинцев, если предпримет какое-либо вредное намерение против царства».

Избежав на этот раз заслуженного наказания и пожертвовав сыном и семейством, Давид вслед затем бежал в Ахалцых. Сулейман-паша принял его с торжеством и почестями, отдаваемыми законному царю. Он тотчас же дал Давиду войско, с которым тот и вторгнулся в Имеретию, разбил высланные против него имеретинские войска и заставил Соломона II бежать на границу Грузии в местечко Сачхеры. При помощи турецких войск Давид провозгласил себя вторично царем имеретинским; собрал войско из имеретин и двинулся на границы Грузии, где и встретился с грузинскими войсками, бывшими под начальством внука Ираклия, царевича Ивана Георгиевича. Имея в своем распоряжении тысячу человек и два орудия, Иван Георгиевич смело встретил Давида и его 8,000 [470] войско, разбил его и заставил вторично бежать в Ахалцых (Жизнь царя Ираклия. Арх. Главн. Штаба (рукопись).).

Набрав там новое войско, Давид опять вторгнулся в Имеретию, но был разбит царевичем Александром, сыном Ираклия, посланным на помощь по просьбе царя Соломона. Грузины преследовали остатки Давидова ополчения до самых границ Ахалцыхского пашалыка, куда они и ушли вместе со своим предводителем, вскоре заболевшим оспою и умершим.

Завладев таким образом при помощи грузинского войска имеретинским престолом и заставив Давида удалиться в Турцию, Соломон II сначала не считал, однако же, для себя опасною супругу Давида, царицу Анну, и дозволил ей оставаться в Имеретии с тремя дочерьми и малолетним ее сыном Константином. Она поселилась на границе Грузии и Имеретии в деревнях Хепенис, Хевис и Хеоба, подаренных ей Ираклием II, ее дедом.

Впоследствии, опасаясь происков со стороны царицы и ее сына, Соломон II приказал схватить трехлетнего ребенка и заключить его в башню крепости Мухури, а несчастную мать лишить жизни. Лишившись сына, царица Анна успела, однако же, бежать. Летом 1801 года Соломон II отправил войско с приказанием отыскать царицу и овладеть ее деревнями (Рапорт Лазарева Кноррингу 25-го сентября 1801 года. — Всеподд. просьба царицы 22-го сентября 1801 г.). Долго скрываясь в непроходимых горах и лесах, царица Анна решилась, наконец, прибегнуть к покровительству командира роты Кавказского гренадерского полка, стоявшей на границе Имеретии и Грузии, в местечке Сураме. Отправив к нему письмо, Анна просила спасти ей жизнь.

Письмо это представлено было командиру полка генерал-маиору Тучкову, а им показано Лазареву, командовавшему войсками в Грузии. Лазарев не решился сам собою дать разрешение принять несчастную царицу под защиту русского правительства и думал сделать представление тогдашнему главнокомандующему генерал-лейтенанту Кноррингу. Такая медленность решения могла быть [471] весьма пагубна для царицы Анны, которая каждую минуту должна была ожидать, что ее отыщут и предадут в руки Соломона. Желая помочь царице, необходимо было действовать решительно и немедленно.

Получив неудовлетворительный ответ Лазарева, Тучков принял всю ответственность на себя. Под предлогом осмотра полка своего он отправился в Гори и Сурам. В Сураме он условился о мерах к спасению царицы, Присланный от нее к нашим аванпостам знал и указал место, где скрывалась царица Анна. Место это оказалось неподалеку от того пункта где стоял казачий пост. Известя начальника казаков о мнимом нападении, предполагаемом будто бы лезгинами на его пост, Тучков послал в подкрепление 50 человек гренадер с офицером и приказал ему, как старшему, принять начальство над постом.

Уведомив о том царицу, Тучков посланного от нее служителя оставил при офицере.

«В одну темную ночь, — пишет Тучков в своих записках (Записки Тучкова, стр. 124 (рукоп.). Арх. Глав. Штаба в С.-Петербурге.); — велено было мною сделать ложную тревогу, и под предлогом преследования лезгин, гренадеры бросились в лес при барабанном бое. Это было условленным знаком для царицы, и она явилась в отряд, бежав к стороне слышанного ею шума. Офицер принял ее и препроводил на другой день в Сурам, а я послал донесение Лазареву и главнокомандующему, что, во время случившейся тревоги и преследования неприятельской партии, гренадеры моего полка, встретив в лесу царицу, искавшую спасения, защитили ее и препроводили на свой пост. Кнорринг, одобрив поступок сей, донес Государю и испросил повеление препроводить царицу с почестию в Тифлис и дать ей приличное званию содержание».

Покончив с Константином, Соломон, из того же опасения, приказал схватить и Георгия Александровича.

Воспитанный при дворе, сын тайной любви, Георгий отличался ловкостию, храбростию, предприимчивостию и щедростию; качества эти приобрели ему скоро приверженность народа. Женившись на [472] гурийской княжне Эристовой, бывшей в родстве с мингрельскими и абхазскими владетельными домами, Георгий приобрел себе значение и между имеретинскими князьями, которые называли его не иначе, как Батоно-швили, титул, даваемый князьям царской крови.

К чести его надо приписать удаление от двора и нежелание вмешиваться ни в какие дела; он просил не вводить его ни в какие истории и придворные интриги: говорил, что не имеет права соперничать с царем и ничего от него не требует.

Соломон II подозревал, однако же, в этом хитрость и задние мысли. Георгий наслаждался семейною жизнию, с радостию праздновал рождение первенца, сына своего Александра; а Соломону наговорили, что Георгий сына своего назвал именем деда для того только, чтобы приобрести влияние в народе.

Царь пригласил однажды Георгия в Аджаметский лес на охоту, изменнически схватил его и отправил в Мухурский замок в заключение.

Таким образом, в Мухурском замке явилось два узника: Константин и Георгий. Заключенные были под строгим присмотром: им дозволялось прогуливаться только около замка и иметь Константину голубей для забавы, а Георгию сокола для охоты (Селение Мухури, В, Цветкова. «Кавк.» 1851 г., № 40.).

Между тем царица Анна отправилась из Тифлиса в Петербург, где и обратилась с просьбою к Императору Александру I об освобождении малолетнего сына ее Константина из крепости Мухури.

По высочайшему повелению послан был в Имеретию коллежский советник Соколов, с поручением убедить царя Соломона освободить царевича из заключения и отпустить его в С.-Петербург.

Получив подробную инструкцию относительно своих действий, Соколов получил и грамоту на имя имеретинского царя. Император Александр писал в ней Соломону (Грамота Соломону 15-го мая 1802 года. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-5, 1802 г. № 1.), что, узнав [473] о цели, с которою прислан Соколов, не сомневается в том, что имеретинский царь исполнит просьбу русского Императора, сколько по человеколюбию и единоверию, столько же и «по соседственной, доброй дружбе».

28-го июня 1802 г. Соколов приехал в г. Моздок, и получив от тамошнего коменданта в прикрытие 90 человек казаков, 30-го числа он выехал далее. Употребив восемь дней на проезд через черные и снеговые горы, Соколов достиг, 8-го июля, до первой имеретинской деревни Геби. Здесь ожидал уже посланный от имеретинского князя Джефаридзе, для дальнейшего его сопровождения в пути. Сам царь Соломон находился от деревни Геби в расстоянии трех дней верховой езды. Не скоро, однако же, удалось Соколову проехать столь небольшое расстояние. Как ни торопился он, все-таки мог достать лошадей только через два дня после прибытия своего в Геби. В сумерки 10-го июля он достиг до села князя Джефаридзе, где хозяин, предложил ему переночевать.

Отсюда Соколов хотел отправить вперед бывшего при нем коллежского ассесора Яковлева с извещением о своем прибытии и испрошением себе аудиенции. Князь Джефаридзе отсоветовал Соколову эту посылку, говоря, что он по должности моурава сам послал уведомление царю о прибытии русских чиновников и приглашал их переехать в г. Калак, отстоявший от его села часа на два пути. Здесь моурав просил подождать возвращения своего посланного с ответом царя и извинялся, что для дальнейшего пути он не может дать лошадей, которые будто бы из селений на все лето угнаны в горы для пастьбы.

Прибыв в Калак, 11-го июля, Соколов узнал, что царь Соломон намерен на следующий день сам приехать в этот город и здесь иметь свидание с русским посланным. Князь Джефаридзе сообщил при этом, что если какие-нибудь обстоятельства не дозволят Соломону приехать в Калак, то царь приказал пригласить Соколова в деревню Хонцкари, где сам находился.

На следующий день ожидали, но тщетно, прибытия царского в Калак, и когда на другое утро Соколов готов уже был к [474] отъезду в Хонцкари, то был опять остановлен князем Джефаридзе, просившем его обождать. Пять дней прошло в таком ожидании. Несколько раз посланный просил моурава отправить его далее, но князь Джефаридзе постоянно его задерживал и просил обождать, приводя в оправдание то, что некоторые домашние беспокойства препятствуют царю принять русского посланного. Он уверял при этом, что сам Соломон извиняется, и очень огорчен тем, что вынужден откладывать свидание.

Пробыв в Калаках до 16-го числа, Соколов просил князя Джепаридзе сказать ему откровенно, почему имеретинский царь так долго не допускает его к себе.

— Царь, — отвечал на это князь Джефаридзе, — находится действительно в деревне Хонцкари, расстоянием не более как на 16 часов верховой езды от Калака. Он прибыл туда по случаю войны, которую ведет с Дадианом (мингрельским). По худому до сих пор успеху этой войны, царь находится в беспокойстве и боязни, чтобы Дадиан не сделал ему сильного поражения и в особенности, чтобы вы не были тому свидетелем. Конечно, продолжал князь Джефаридзе, царь, по молодости своей и неопытности, поступает весьма неблагоразумно, откладывая так долго свидание с вами.

Действительная причина, почему царь Соломон так долго откладывал свидание свое с Соколовым была та, что, завладев уже многими селениями Лечгумской области, Соломон торопился утвердить там власть свою. Он занимался теперь приведением к присяге на верность себе новопокоренных князей и дворян, опасаясь всякого промедления в этом, потому что они, услышав о приезде русского чиновника, не возымели бы на него какой-нибудь надежды в свою пользу. Опасения свои Соломон мог полагать основательными: во-первых; потому, что сам не знал о цели присылки Соколова, а во-вторых и потому, что всей Имеретии было известно, что Дадиан мингрельский, со всеми подвластными ему областями давно ищет покровительства русского Императора. Неизвестность содержания грамоты, привезенной Соколовым, особенно беспокоила имеретинского царя. Несколько раз писал он к князю Джефаридзе, прося его разузнать у [475] Соколова о ее содержании, но тот, не смотря на все свои старания, не мог удовлетворить любопытству Соломона. Царю надобно было без всякого предварительного приготовления решиться принять русского посланного и стать лицом к лицу, не зная, чего от него потребуют. С одной стороны, откладывая долее свидание, Соломон боялся навлечь неудовольствие русского Императора; с другой, царь, по своему характеру, не решался назначить дня приема. Он положил предоставить все это обстоятельствам и времени...

16-го июля, наконец, по приглашению моурава, Соколов выехал из Калака, с тем, чтобы подвинуться ближе к месту пребывания царя в деревню Сухово, в которую Соломон хотел сам приехать на следующий день. Вместо деревни Сухово, его привезли в деревню Бари, недалеко от первой лежащую. Видя, что и тут обманут, Соколов объявил моураву решительно, что если Яковлеву не дадут проводника и лошадей и не допустят до царя с известием о прибытии посланных от русского правительства, то, не смотря ни на какие опасности и преграды, отправит его пешком. Князь Джефаридзе отклонял от такого намерения, уверяя, что в непродолжительном времени они будут допущены к Соломону. Соколов, не довольствуясь теперь такими уверениями, настаивал на том, чтобы Яковлев ехал на другой же день. Моурав обещал дать лошадей и объявил, что проводником Яковлеву даст родного своего брата.

«При том, — пишет Соколов (Из донесения Соколова кн. Куракину 30-го августа 1802 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 1-5, 1802-3, № 1.), — просил меня униженнейше, чтобы я спас его от мщения царского, в рассуждении того, чтобы он, имея точное повеление его высочества, меня удержал в сей деревне до востребования, не был обвинен в неисполнении оного доставлением мне сих вспоможений, и чтобы я, когда буду видеться с царем, засвидетельствовал его высочеству о том, что я сам к тому приступил. После же того моурав вызвал от меня Яковлева и, уведомив его, что к рассвету все будет готово к его путешествию, с доверенностию его просил, когда он будет у царя, не давать ни малейшего никому [476] вида о том, что ему известны внутренние обстоятельства; чтобы он весьма остерегался двух приближеннейших к царю вельмож, а именно: сардаря князя Кайхосро Церетели и моурава князя Джефаридзе (Родственник ли его или однофамилец — нам неизвестно.), которые наиболее участвуют с царем в притеснениях, чинимых Дадиану, в надежде той, что, как предварительно им от царя обещано, по удачному окончанию сей войны, они получат щедрое награждение землями, отнятыми у Дадиана».

Июля 17-го Яковлев отправился к имеретинскому царю, а в сумерки 19-го числа возвратился в Бари. Вместе с ним приехал и посланный Соломоном к Соколову дядька царя князь Бежан Авалов. Как только Яковлев приехал в селение Хонцкари, где находился имеретинский царь, к нему тотчас же был прислан сардарь князь Кайхосро Церетели, для разузнания, кто он, от кого и не имеет ли с собою какого-нибудь письма? На другой день он позван был к Соломону и вручил ему письмо Кнорринга, в котором тот просил царя исполнить просьбу Императора Александра. Сказавши, что пропило уже 11 дней с тех пор, как они находятся в пределах Имеретии, Яковлев просил аудиенции царя с Соколовым, для вручения ему высочайшей грамоты. Соломон извинялся, что, по некоторым обстоятельствам, не мог так долго назначить дня свидания. Он отговаривался, что весьма обременен делами по случаю военных действий с Дадианом, в которых хотя и имеет желанный успех, — покорив многие селения области Лечгумской и три крепости, — но что одна крепость Чквиши весьма укрепленная, не хочет еще добровольно сдаться, которую он, однако же, намерен принудить к тому силою оружия. Отправив Яковлева обратно к Соколову, имеретинский царь написал салтхуцесу (правителю царства) князю Зурабу Церетели, находившемуся тогда в своей деревне, чтобы тот приехал к Соколову и привез его к нему.

Князь Зураб Церетели был до того посланником при русском дворе от имеретинского царя Давида. Он был [477] расположен к России, и впоследствии, по своему влиянию в Имеретии, был одним из лиц, заставивших Соломона искать подданства России со всем его царством.

20-го июля князь Бежан Авалов уведомил Соколова, что Салтхуцес князь Зураб Церетели приехал уже в Сухово, что он поедет к нему на свидание и на следующий день вместе с ним возвратится. 21-го июля князь Церетели приехал в Бари и, услышав от Соколова, что он 13 дней находится в пределах Имеретии, послал тотчас же нарочного к царю Соломону, прося и советуя ему не откладывать далее приема.

Пребывание в Бари продолжилось, однако же, до 24-го июля, пока Соломон не ответил, что обстоятельства никак не позволяют ему оставить Хонцкари, и что потому он хотя и со стыдом, но решается там принять русских посланных. 24-го июля Соколов, в сопровождении салтхуцеса, князя Церетели, князя Бежана Авалова и моурава князя Джефаридзе, поехал в Хонцкари. На следующий день, по приезде в это селение, царь назначил ему в полдень аудиенцию.

Шалаш, крытый кукурузою, составлял приемный зал имеретинского царя. Соломон сидел на простой скамье. Когда вошел к нему Соколов, царь встал и подошел к вошедшему. Русский посланный, после приветствия от имени Императора, вручил Соломону высочайшую грамоту, и часы присланные в подарок Императором Александром. Соломон принял то и другое с крайним смущением, беспрестанно менялся в лице и казалось беспокоился о чем-то.

— Давно ли вы из Петербурга? спрашивал Соломон, приглашая Соколова сесть против него.

Разговор с обеих сторон был бессвязен и отрывочен. Имеретинский царь спрашивал об учреждении наших почт, об исправности и скорости их и проч. Так прошло полчаса времени.

— Его императорское величество, — говорил Соколов, прощаясь и оставляя шалаш Соломона, — по единоверию и благонамеренности вашего высочества, пребывает в надежде на точное исполнение своего желания. [478]

— Я займусь чтением грамоты, — ответил только Соломон.

В тот же день, вечером, дядька царя, князь Бежан Авалов пришел к Соколову и объявил, что он назначен находиться при нем безотлучно, для того, чтобы Соколову не было ни в чем недостатка и чтобы не беспокоил его шатающийся, праздный народ своим любопытством. На самом деле он был приставлен для того, чтобы не допустить никого из тех, которые хотели бы видеться с русским посланным.

Мы уже сказали выше, что Соломон особенно этого боялся. Опасения и боязнь его в этом случае доходили до того, что он не допускал к Соколову даже и высшее правительственное лицо — салтхуцеса князя Зураба Церетели. Зная его привязанность к России, которую Церетели не скрывал от Соломона, царь, в случае необходимости каких-либо переговоров, пускал его к Соколову не иначе, как с товарищем, который бы мог за ним наблюдать.

Неподалеку от царского шалаша поместили и наших посланных в соломенном шалаше, за ними в особенном шалаше поместился и князь Бежан Авалов. В тот же день при вечерней беседе с князем Бежаном Аваловым и салтхуцесом, Соколов, склонив разговор на цель своего приезда, просил их содействовать успешности его исполнения.

— По преданности моей к российскому престолу, говорил князь Церетели, я готов всячески стараться, чтобы царь исполнил волю его императорского величества, тем более, что единодушное всех благомыслящих людей желание состоит в том, чтобы заключенный царевич был на свободе, и как единственный законный наследник (Так как Соломон был бездетен.) престола имеретинского привыкал носить на себе достоинство, которое ему принадлежит.

— Я неоднократно объяснялся о том с царем, — продолжал князь Церетели: — но царь всегда, однако же, отвечал мне, что лучше согласится умереть, чем освободить царевича, опасаясь, чтобы, по мере вступления его в совершеннолетие, он не [479] сделал бы с ним того же, что претерпел он от покойного отца царевича.

Имеретинский царь никак не допускал, чтобы этот юноша мог возбудить участие русского Императора. Он не знал, что делать и растерялся до того, что прочитал грамоту и спрятал ее, никому не сказав ни одного слова.

Спустя день после первой аудиенции Соколов просил через князя Бежана Авалова нового свидания с имеретинским царем, которое и последовало 27-го июля, в 5 часов пополудни.

После обыкновенного разговора и приветствий с обеих сторон, продолжавшихся четверть часа, царь сделал знак, чтобы лишние его царедворцы удалились из шалаша. В шалаше осталось четыре человека из самых довереннейших вельмож: салтхуцес князь Зураб Церетели, племянник его, сардарь князь Кайхосро Церетели, князь Ростом Нижерадзе и князь Мочабелли. Первый из них был посредником и переводчиком разговора между царем и русскими посланными.

— Мне кажется, — начал после некоторого молчания имеретинский царь, — что перевод на грузинский язык высочайшей грамоты не сходен с русским оригиналом.

— В содержаний, — отвечал Соколов, — и в смысле слов перевода с оригиналом ни малейшей разницы быть не может. Если бы даже это и могло быть, то я словесно могу повторить содержание грамоты, тем более, что имею и копию с оной. Если ваше высочество изволите в том еще сомневаться, то можно тотчас же ее сверить, отдав Яковлеву оригинальную, а перевод салтхуцесу, который изрядно понимает по-русски.

Предложение Соколова было принято, перевод с оригиналом сверен и однозначность обоих подтверждена.

— По моему мнению, оригинал красноречивее, — проговорил Соломон,

— Может быть, — отвечал Соколов. — Но как бы нескладен перевод ни был, однако же, настоящего смысла оригинала в нем не утрачено.

— А какою дорогою, — вдруг спросил имеретинский царь, [480] французские войска в 1798 году пробрались в Египет: сухим ли путем или морем?

— Французы добрались до Египта морем, — отвечал Соколов и должен был объяснить путь, по которому шел французский флот.

— Если бы туркам, — говорил смеясь Соломон, — не вспомоществовали тогда своими силами англичане, а впоследствии русские, то во что бы французы могли превратить бездейственное величество султана?

— Конечно.

— Есть ли и ныне вспомогательные русские войска в Цареграде? — спрашивал Соломон. — Государь Император в тех ли еще дружественных с Портою отношениях, в каких с нею был блаженной памяти его родитель?

— Кроме двух военных фрегатов, других наших войск нет в Цареграде. Что же касается до союза с Портою, то оный ни малейшего ослабления не претерпел.

— Не имеет ли которая либо из прочих европейских держав неприязненных видов или действий против турок? — спросил имеретинский царь.

— Я удивляюсь, — говорил Соломон; — как может столь долго существовать союз России с неверными?

— Все европейские державы, — отвечал Соколов, — по уважению союза России с Портою Оттоманскою, равным образом с нею в дружественных отношениях. Османы хотя и слывут неверными, но поелику они твердо соблюдают силу трактата своего, с Россиею заключенного, и никаких предосудительных поступков против Империи не предпринимают, то, во взаимство того, равным образом, и Россия сохраняет обязанности свои по силе трактата.

— Пора бы, однако же, Европу освободить от сих басурманов, следов варварства которых Имеретия до сих пор еще не может изгладить.

Начало смеркаться, и свидание прекратилось. Прошло три дня после того, а Соломон не давал никакого решительного ответа и не приступал к исполнению просьбы Императора Александра. [481] До Соколова стали доходить слухи, что некоторые из царедворцев имеретинского царя, ему преданных, узнав, что приехал посланный из России, для исходатайствования освобождения заключенного царевича Константина, отклоняли Соломона от такого поступка. Негодуя на царицу Анну, оставившую Имеретию, браня ее непристойными словами, они говорили, что лучше искрошат царевича у себя, нежели отпустят в Россию, для того, чтобы он впоследствии отечество свое подвергнул жребию Грузии. Говор этот и нежелание некоторых вельмож освободить царевича Константина дошли до имеретинского царя и тем поставили его еще в более затруднительное положение относительно исполнения воли русского Императора.

На совещании, бывшем у Соломона с князем Бежаном Аваловым и салтхуцесом князем Зурабом Церетели, царь высказал нерешимость и незнание, как поступить: освободить ли царевича и отпустить в Россию, или же нет?

— Весьма будет неблагоразумно, — отвечал на это Бежан Авалов — упустить столь благоприятный случай заслужить покровительство Государя Императора, в грамоте вам и всему царству обещанное. Лучше было сначала принять предосторожности и меры к тому, чтобы царица мать царевича не могла уехать в Россию и утруждать о своем сыне Государя Императора. Но если уже его величество принимает участие в сем юноше, то весьма неприлично будет того не исполнить.

Между тем салтхуцес князь Зураб Церетели был у Соколова и хотя не один, но успел передать и посоветовать через Яковлева пригласить к себе нескольких вельмож, и просить их склонить царя согласиться на освобождение царевича. Зная приверженность салтхуцеса к России и усердие к нашим интересам, Соколов воспользовался таким советом и пригласил к себе: его, князя Бежана Авалова, сардаря князя Кайхосро Церетели и князя Цилукидзе. Поутру 28-го июля они все собрались у Соколова. На бывшем совещании Соколов старался удалить вельмож от той мысли, что Император Александр просит за царевича из одного только снисхождения на просьбу его матери. Он хотел поставить вопрос гораздо серьезнее, [482] для того, чтобы с большею вероятностию рассчитывать на успех. Он убеждал их в том, что русский Император желает видеть в этом случае, на самом деле, благонамеренность и приверженность к себе царя имеретинского, на которую он имеет основание и право рассчитывать, сколько по единоверию, столько же и потому, что имеретинское царство благоденствием своим обязано России, которая своим могущественным посредством исторгла его из рук варваров.

Князья, казалось, были убеждены словами Соколова и отправились к Соломону для новых совещаний. На следующий день они опять приехали к нашему посланному и объявили ему, что царь, сознавая, как велико для него счастие заслужить доброе расположение Императора Александра, готов согласиться не только на исполнение этой его просьбы, но и повергнуть к стопам его себя и все царство свое, если бы то было угодно его величеству.

— Однако же, — говорили присланные, — не смотря на все свое усердие и приверженность, царь встречает в том некоторое затруднение, на которое и требует вашего мнения.

— В чем же затруднение состоит? — спросил Соколов.

— Царю угодно, чтобы вы прежде узнали всю историю царствования покойного царя Давида, отца заключенного царевича, и тех причин, по которым царевич содержится в крепости.

— Я готов слушать, — было ответом.

Они рассказали обстоятельства, предшествовавшие вступлению на царство Соломона и приведенные нами в начале рассказа.

— Хотя отец несчастного царевича, — говорили князья в заключение своей речи, — столь много зла причинил государству, что следовало бы все выместить на сем юноше, однако же, царь, имея теплую веру христианскую, того не сделал. Но в предосторожность того, чтобы он, будучи на свободе, не последовал примеру своего отца и привлечением к себе единомышленных не предпринял чего либо предосудительного против царя, содержит его только в крепости под присмотром, доставляя ему все необходимое для его существования.

— Его высочество, — продолжали они, — со всем усердием своим готов исполнить желание вашего Государя Императора, но [483] опасается, что когда царевич будет освобожден и отправлен в Россию, а по просьбе матери его будет ей отдан, то не стал бы причинять царю беспокойств вместе с матерью своею.

— Что побуждает царя, — спрашивал с удивлением Соколов, — делать такое заключение? Почему он питает такую недоверчивость к Государю Императору?

— Может быть, потому, что царь помнит некоторые случаи с соседними государствами, особенно же с Персиею, на льстивые предложения которой Грузия склоняясь, в прежние времена, чрезмерною доверенностию, обращала весьма часто на себя свое собственное оружие.

— Русский Император обладатель пространнейших земель во всей Европе, говорил Соколов, как вам самим то небезызвестно, правилами неверных никогда руководим не был. Высочайшее слово его твердо и непеременно. Его высочеству непростительно было бы сомневаться в том даже и тогда, когда Государь Император просто только обратился бы с просьбою об освобождении царевича и о присылке его к себе. Еще непростительнее теперь, когда Император в грамоте своей говорит, «что царевич, оставаясь всегда в Империи нашей и через то самое избавляя вас от напрасной заботы, прекратит всякое о себе сомнение», и в заключение той же грамоты изъявляет свою готовность оказывать царю и царству его высокое свое покровительство. Если его высочество изволит вникнуть в сии слова, и их понять по прямому смыслу, то я остаюсь твердо убежденным в том, что всякое сомнение царя исчезнет, и высочайшее желание моего Государя исполнится.

Князья, с свойственною им азиятскою хитростию, уверяли Соколова, что сколько они вместе с царем ни прочитывали грамоту, но глубины смысла ее не поняли. Обещаясь передать все Соломону, они старались показать себя сторонниками России и желающими содействовать в освобождении царевича Константина.

30-го июля Соколов был приглашен к царю. Соломон встретил его, окруженный только теми лицами, которые были посланы им для переговоров. [484]

— Что имеете вы мне сказать? — спросил имеретинский царь после взаимных приветствий.

— Если князья все от меня слышанное донесли вашему высочеству, то в настоящую минуту более ничего не имею сказать, кроме подтверждения того, что напрасно изволите беспокоиться, и сомневаться в том, в чем имеете высочайшее уверение в грамоте изложенное.

Царь Соломон стоял молча и задумавшись.

— Мне кажется, — заговорил он после долгого молчания, — что вашему Государю Императору внушены подозрительные и гневные мысли на мой счет.

— Напрасно так думаете, ибо Государю Императору, по благости его, никакие подозрения не сродны. Притом, в доказательство противного, может служить высочайшая грамота, мною вам врученная. В ее выражениях не заключается никакого негодования. Я прошу ваше высочество удостоить меня доверенности и сказать, почему такое заключение вы делать изволите?

— Я знаю наверное, — отвечал Соломон, — что генерал-лейтенант Кнорринг донес его величеству, что будто бы я замечен в тайных сношениях с Баба-ханом и прочими азиятскими владельцами, сношениях, клонящихся ко вреду русских войск, находящихся в Грузии.

— Генерал-лейтенант Кнорринг, по званию своему пограничного начальника, конечно, должен был стараться узнать о всем том, что происходит за границею и доносить о том его величеству по сущей справедливости. Я смею уверить, однако же, в том, что Кнорринг не мог донести о сношениях ваших, если не имел в том положительных доказательств.

— Если не в этом, то в чем-нибудь другом, но все-таки я обвинен перед Императором., — сказал Соломон.

— В чем же то обвинение могло заключаться? спрашивал Соколов.

— Может быть, относительно грузинских царевичей, которые у меня живут, — проговорил имеретинский царь как бы нехотя.

Приняв под свое покровительство бежавших из отечества [485] грузинских царевичей и поселив их в Кутаисе, имеретинский царь деятельно хлопотал о восстановлении на грузинском престоле одного из них. Он отправил царевича Александра к ханам эриванскому, ганжинскому и шушинскому с открытым бератом, в котором приглашал их к поднятию оружия против русских войск и возведению на престол царевича Юлона. К ахалцыхскому паше Соломон обратился с просьбою оказать ему содействие лезгинами. Шериф-паша, лично обязанный Соломону II, снабдил царевича Александра фирманом с ложною печатью султана такого содержания, что если персидские ханы дадут царевичу войска, то и султан пришлет свои силы на соединение с персиянами.

В то же самое время, узнав о прибытии Кнорринга в Тифлис, царевичи Юлон и Парнаоз, а с ними вместе и царь Соломон, отправили в столицу Грузии известного князя Соломона Леонидзе, приятеля и сторонника Коваленского, о достоинствах которого Коваленский докладывал Кноррингу «изустно».

Мы имели уже случай говорить о деятельности Леонидзе по кончине царя Георгия и об арестовании его генералом Лазаревым (См. стр. 344-347.). По приезде Кнорринга в Тифлис, царевич Давид просил его за Леонидзе и он был освобожден, проводил главнокомандующего до Душета и затем бежал в Имеретию. Там Леонидзе предложил свои услуги царю и старался уговорить царевичей напасть вместе с царем Соломоном на русские войска, находившиеся в Грузии.

Салт-ухедцес князь Зураб Церетели остановил царя от такого поступка и успел уговорить Соломона II выгнать Леонидзе из Имеретии с тем, что если он сам добровольно не уедет, то закованный отправлен будет в Грузию (Рапорт Лазарева Кноррингу 7-го октября 1801 года. Тифл. Арх. Канц. Наместника.).

Делать было нечего. Леонидзе помнил еще хорошо как самого Лазарева, так и арест свой в Тифлисе. Он ушел из Имеретии к мингрельскому владельцу князю Дадиану. Зная желание его поступить, вместе со всеми своими владениями, под [486] покровительство России, Леонидзе предложил ему свои услуги с тем, чтобы Дадиан отправил его в качестве посла в Петербург. Князь Дадиан не только не принял его услуг, но приказал также удалиться из своих владений.

Вражда, существовавшая с давних пор между царем имеретинским и владетелем мингрельским, была поводом и средством к тому, что Леонидзе успел приютиться опять у Соломона II. Он восстановил царя имеретинского против владельца мингрельского, рассказал ему все, что успел узнать о намерениях Дадиана и тем произвел окончательную ссору двух владетелей, окончившуюся войною. Зная многое, что могло быть полезно для Соломона в той войне, Леонидзе становился необходимым Имеретинскому царю, подарившему ему деревню, в которой было до 700 душ, и сделавшему его своим мдиваном (секретарем) с жалованьем по 500 марчил (около 400 руб.) в год.

Отправленный теперь в Тифлис, Леонидзе передал Коваленскому письма царевичей, при которых они представляли фирман Баба-хана, как доказательство своей преданности России и нежелания содействовать персиянам в их действиях против русских войск. Леонидзе, под секретом, объявил Коваленскому, что, принимая большое участие в заключении трактата о подданстве Грузии в 1783 году, он и «ныне преисполнен таковой же ревности к Империи Всероссийской».

Имеретинский посол принимал на себя «довести царя Соломона до того, что он все свои владения, в коих ныне без всякой от Порты зависимости утвердился, повергнет под верховную власть его величества на присоединение к Грузии, с одним только условием сохранить ему почесть и наименование царя по конец дней его, ибо, будучи бездетен, претензий своих далее не простирает».

Леонидзе говорил, что если русское правительство будет согласно, то он устроит дело так, что Соломон пошлет его в Петербург для переговоров по этому делу. «Заключение сих слов, доносил Коваленский (В рапорте Кноррингу от 4-го июля 1802 года, № 30. Арх. Мин. Иностр. Дел. 15,1802-1803 гг., № 1.), состояло в описании тех [487] выгод, кои с присоединением таковым сопряжены быть могут и которые он, князь Леонидзе, по всем отношениям весьма обстоятельно и политическим оком созерцает».

Скоро, однако же, узнали в Тифлисе, что политическое око это имело иную цель своего прибытия в столицу Грузии; что царь Соломон отправил его с бератом к царице Дарье и ко всем первейшим князьям кахетинским, в котором писал о своем успехе в сношениях с Баба-ханом и убеждал их содействовать к восстановлению царства. Царица Дарья тотчас же отозвалась на это приглашение, но, не зная, как сообщить о том царевичам, прибегла к хитрости. Она пригласила к себе Лазарева для секретных переговоров.

— Из усердия к пользе службы Императора, — говорила она Лазареву, — я имею желание привести внука своего царя имеретинского в покровительство его величества. Такое намерение предприняла я уже четыре месяца тому назад и твердо уверена, что внук, следуя во всем моим советам, не преминет исполнить это мое желание. Я прошу только оказать в этом мне вспомоществование. Я не имею ни одного верного человека для посылки в Имеретию и потому могу ли я употребить, с вашего согласия, 17-го егерского полка протоиерея Цинамзгарова.

Лазареву показалось странным; что царица, сама недовольная русским правительством, намерена подчинить ему же и своего внука, и он скоро понял чего желает царица.

— Без разрешения главнокомандующего, — отвечал он царице, — я не могу этого сделать, а если вам угодно послать в Имеретию, то я имею верного человека.

Царица предпочла подождать ответа Кнорринга (Рапорт Лазарева Кноррингу 21-го июня, № 335. Арх. Мин. Внут. Дел, 1-5, 1802-1803 гг., № 1.), и в промежуток этого времени все-таки успела отправить царевичу Александру письмо, в котором просила поспешить исполнением предпринятого ими дела. Царица извещала сына, что теперь самое удобное время для нападения по малочисленности русских войск (Рапорт Лазарева Кноррингу 20-го июля, № 356.). Вскоре после того явился в Тифлис новый посланный царя [488] имеретинского, князь Ростом Нижерадзе. Он словесно объявил Лазареву, что Соломон желает послать к высочайшему двору своего посланного с просьбою принять его под покровительство России, а по смерти его и в подданство, подобно Грузии, с тем, однако же, чтобы по завещанию покойного царя Ираклия царевич Юлон был назначен царем Грузии, с оставлением при нем русских войск. За это, по словам посланного, Юлон обещает отдать в пользование России рудники, поставлять рекрут и «ни в какие дела не вмешиваться, а пользоваться только титулом царя» (Рапорт Лазарева Кноррингу 30-го августа 1801 г., № 417. Там же.). О таком новом предложении царя имеретинского Лазарев донес Кноррингу, который отклонил все искания Соломона II, так как еще в сентябре 1801 года получил высочайшее повеление не вступать в подобные сношения с царем имеретинским.

«В рескрипте, от 12-го сентября вам данном, — писал Император Александр Кноррингу (В рескрипте от 17-го сентября 1801 г. Арх. Кабин. Его Величества.), — изъяснил уже я вам образ поведения, которое вы должны наблюдать с царем имеретинским; а в рассуждении желания его вступить в подданство России обещал я вам дать особенное наставление. Ныне, по подробном сего предмета уважении, находя, что податливость с моей стороны на таковое желание могла бы поколебать доброе согласие, которое между Россиею и Портою существует и которое поддержать во всей его силе я намерен, считаю нужным вам поручить, чтобы пристойным образом отклонили вы сие предложение и как ныне, так и в последующее время, не подавая Порте с сей стороны ни малейшего повода к подозрению, старались бы содержать, как с сим владельцем, так и с другими одни дружественные сношения, а вдовствующей царице Дарье, подвигнувшей к сему царя имеретинского, внушите приличным образом, что усердие ее приемлется в должной цене, но к действию применить предположение ее признается несовместным».

Таким образом нежелание русского правительства вступать с имеретинским царем в переговоры о покровительстве повернуло князя Леонидзе на иной путь, и он стал уверять, что [489] склонит царя не только на освобождение Константина, но и на удаление грузинских царевичей. Сам Соломон также уверял Соколова, что рад бы был, если бы царевичи оставили его владение, но не в силах заставить их это сделать.

— Не сами ли вы тому свидетели, — говорил Соломон, обращаясь к князю Зурабу Церетели и к князю Бежану Авалову, — как часто я их уговаривал, чтобы они принесли покорность свою Государю Императору и возвратились в Грузию, но они меня никогда не слушались.

Князь Бежан Авалов подтвердил слова царя Соломона наклонением головы; салтхуцес же князь Церетели, отвернувшись в сторону, молчал и казалось весьма мало соглашался с имеретинским царем.

— Если угодно мне позволить, говорил Соколов, то я могу указать на обстоятельства, с которыми, быть может, ваше высочество со мною согласитесь.

— Я буду вам очень обязан, отвечал на это Соломон. Зная, что имеретинский царь все еще надеялся на то, что

Грузия получит прежнюю свою самостоятельность, что народ согласится возвести на престол грузинский сына покойного отца Ираклия, царевича Юлона, и что, наконец, сам Соломон завел по этому делу переписку с царицею Дарьею, супругою Ираклия, зная все это, Соколов старался завлечь Соломона в разговор по этому вопросу.

— Его императорское величество, — говорил Соколов, по восшествии своем на престол, нашел уже царство грузинское присоединенным к Российской империи и, обратив свое внимание на все то, что может споспешествовать к благоденствию народа, обратил также свое внимание на царевичей грузинских, сохранил им не только имущество их, но и кроме того назначил им, от щедрот своих, особенное награждение. Имея явное доказательство покорности и повиновения тех царевичей, которые остались в отечестве своем, и других, добровольно пожелавших остаться или переселиться в Россию, Государь Император не может, конечно, не удивляться поведению трех грузинских царевичей, детей покойного царя Ираклия: Юлона, Парнаоза и Александра [490] в Имеретии до сих пор пристанище имеющих. Такому поведению тем более нельзя не удивляться тогда, когда именем его императорского величества неоднократно приглашаемы они были возвратиться в свое отечество, и когда обещано им забвение всего прошедшего, коль скоро они обратятся на истинный путь.

— По моему мнению, — отвечал на это Соломон, — в том, что царевичи имеют убежище в моем царстве, противного высочайшей воле Государя Императора ничего быть не может, потому что манифестом им даровано прощение во всех прежних их проступках и притом дозволено избрать местопребывание свое там где они сами пожелают.

— Если даровано им прощение всех прежних проступков, то прощение это тогда только может иметь место, когда они, возвратясь в свое отечество, будут повиноваться законной власти и в верности русскому престолу принесут присягу, — чего они, однако же, не сделали. Что же касается данного им позволения избрать по желанию место всегдашнего своего пребывания, то и оное относится только до того, что они могут или оставаться всегда в своем отечестве или же где пожелают в России, а не вне границы ее, на что, без особого высочайшего разрешения, никто из подданных права не имеет,

— В таком случае я невинно вовлечен в проступок против Государя Императора, — отвечал Соломон после некоторого молчания.

— По здравому рассудку кажется, что тот, которому прощены дурные поступки, должен бы был хорошими делами загладить заблуждения, в которые мог быть завлечен обстоятельствами, а не повторять их, как поступает противно всему царевич Александр, который, и в Имеретии не ужившись, скитается теперь по Азии.

— Я в таких поступках царевича Александра никакого участия не принимаю. Царевич, отпросясь у меня на охоту, пропал без вести и потом вдруг очутился в Эривани.

— Я не сомневаюсь в том, что ваше высочество не принимали участия в его побеге, — отвечал Соколов.

— Я давно уже желал бы принести свое оправдание перед [491] его императорским величеством или посредством письма, или же через посланного, которого отправил бы в С.-Петербург, но, зная, какою большою доверенностию пользуется у Императора Кнорринг, опасаюсь, что если бы было отправлено такое письмо, то оно не дойдет, а будет удержано Кноррингом, а если будет отправлен посланец, то и его он, не допустив до Петербурга, вернет назад.

— Напрасно вы так думаете, и какой повод подал Кнорринг к тому, чтобы делать такое заключение? спрашивал Соколов имеретинского царя.

— Когда я отправил, в прошлом году зимою — в С.-Петербург посланником князя Джефаридзе, то Кнорринг продержал его несколько времени в Георгиевске и потом отослал обратно. — После этого я не имею более надежды на будущее время быть в близких сношениях с Государем Императором (Князь Джефаридзе посылался с ходатайством о возведении на грузинский престол царевича Юлона. Кнорринг отправил его назад и послал вместе с ним несколько экземпляров манифеста о присоединении Грузии к России и штат ее управления.).

— По одному примеру не всегда можно судить о последующих. При том же Кнорринг не осмелился отправить в С.-Петербург князя Джефаридзе с таким поручением, какое ему было дано. Он сообщил вам письменно о причинах, по которым воспрещено было следовать ко двору посланным с подобными поручениями, и с ним же прислал вам доказательство своей справедливости.

— Конечно, так, — отвечал на это Соломон весьма сухо.

— Я бы желал видеть, говорил Соколов, — царевича Константина, который, по желанию его императорского величества, должен мне быть поручен для доставления в Россию.

— Ничего решительного еще об нем я сказать не могу, — отвечал имеретинский царь, прощаясь с Соколовым.

Вскоре после этой аудиенции, Соколов узнал, что Соломон вовсе не расположен и не думает дать свободу царевичу Константину, а еще менее отпустить его в Россию. До 3-го августа велись переговоры через разных лиц, посещавших, по [492] приказанию царя, наших посланных. В этот день, вечером, Соколов был опять приглашен к Соломону.

— Не угодно ли будет вашему высочеству приказать мне что-нибудь? спросил Соколов, видевший, что его занимают совершенно посторонними разговорами, вовсе не идущими к делу.

— Ничего, — отвечал Соломон. — Я желал видеться с вами только для того, чтобы провести вечер в приятной беседе.

— Я имею сказать несколько слов, — сказал Соколов после благодарности за любезность царя.

Имеретинский царь приказал всем присутствующим выйти, оставив только при себе салтхуцеса князя Зураба Церетели и дядьку своего князя Бежана Авалова.

— По всеобщим слухам, — начал тогда Соколов, — ваше высочество скоро изволите отправиться в поход; то я прошу удостоить меня приказаниями относительно моей присылки. Не лучше ли будет, если ваше высочество, до похода своего, заблагорассудить изволите царевича Константина отправить со мною в Грузию, чтобы мне не запоздать и не пропустить лучшего времени для перехода через горы в сентябре месяце?

— Я постараюсь исполнить вашу просьбу, но надо иметь терпение еще на неделю, пока мдиван (писец), за которым я давно уже послал, не прибудет сюда. Ему также необходимо будет дать некоторое время для порядочного расположения ответной грамоты к Императору.

— Из всего этого я могу заключить, что ваше высочество продолжаете по-прежнему беспокоиться и выражать сомнение к высочайшим словам грамоты. В течение десяти дней, которые я провел при светлейшем лице вашем, не вижу того, чтобы сделан был малейший поступок, сообразный с желанием моего Государя. Я нахожусь теперь в недоумении и долгом считаю повторить, что удостоившись неоднократно слышать от вас о том, что вашему высочеству ничто так не лестно, как пользоваться покровительством Государя Императора, что в том вы полагаете единую свою надежду, то думаю, что вам должно быть приятно доказать то на деле в настоящем случае. [493]

— Я еще ни на что не решился. Когда прибудет мдиван тогда немедленно все окончу,

Затем Соломон встал со скамейки, и Соколов должен был откланяться. На другой день, 4-го августа, наш посланный пригласил к себе салтхуцеса князя Церетели и дядьку царя князя Бежана Авалова. Он просил их от его имени передать Соломону то, что он хотел ему сам высказать, когда царь прекратил с ним разговор.

— Если должен я верить царским словам, — говорил Соколов, — неоднократно мне повторенным, о его приверженности и благонамеренности к его императорскому величеству, то не имею ни малейшего сомнения в том, чтобы царь не исполнил желания, в высочайшей грамоте изложенного; я не вижу, однако же, того, чтобы царь предпринял что либо сообразное тому, то есть, чтобы было послано за царевичем Константином или сделано что-нибудь к его освобождению.

Присутствовавшие князья имеретинские высказывали при этом свое удивление в таком поведении Соломона.

— Донесите царю, — продолжал между тем Соколов, — что для него благоприятнейшая теперь минута употребить в свою пользу расположение его императорского величества, сохранить которое он может исполнением высочайшего желания. Царь мне сказал, что ему потребно некоторое время для порядочного расположения ответа Государю Императору, то я прошу вас уверить его высочество, что лучший и приличнейший ответ его на высочайшую грамоту может быть только тот, когда желание Императора будет исполнено.

Приглашенные Соколовым князья обещали передать царю все ими слышанное и вместе с тем употребить свое содействие к скорейшему решению Соломона. Но имеретинский царь оставался непоколебим; он говорил всем, что ждет мдивана князя Соломона Леонидзе, хотя было известно, что при нем имелось три писца, которые вели всю его переписку с грузинскими князьями и прочими азиятскими владельцами.

Князь Соломон Леонидзе, тогдашний мдиван имеретинского царя, был известен своим двуличием, и следовательно, его [494] прибытие не могло дать хорошего оборота делу; но делать было нечего и Соколов решился ожидать его приезда.

5-го августа князь Леонидзе возвратился в Имеретию и вручил Соколову письмо Коваленского, в котором тот писал, что «князь сей, по особенному усердию своему, дал мне слово склонить царя не токмо на отдачу заключенного царевича, но и на дальнейшее интересам нашим расположение. Я поставляю долгом к сведению вашему о сем сообщить, рекомендуя в знакомство и приязнь вашу его, князя Леонидзе, яко человека, давно мне известного со стороны достоинств своих».

Ни обещания Леонидзе, ни рекомендация Коваленского не помогли делу.

7-го августа князь Леонидзе был прислан царем Соломоном к Соколову, вместе с салтхуцесом князем Церетели и дядькою царя князем Бежаном Аваловым.

— Его высочество хотя и не в совершенных летах, — говорили они, — но в полной мере чувствует цену милости к себе Государя Императора. При всей своей готовности исполнить высочайшую волю, царь находится в столь тесных обстоятельствах, что с исполнением ее хотя и казалось бы, что царство его и самая его особа ожидать могут благополучия, но на самом деле, от исполнения этой просьбы, сам он и царство его могут придти в упадок.

— Из чего сделаны такие заключения? спрашивал с удивлением Соколов.

— Настоящие обстоятельства существовали еще гораздо раньше прибытия вашего в Имеретию, то есть, что царь имел войну с князем Дадианом, владетелем лечгумским и одишийским. До сих пор его высочество имел желанный успех, покорив три крепости и многие селения Лечгумской области, владельцы которых уже присягнули на верность. Теперь остается только окончить эту войну взятием крепости Чквиши. Поэтому, если царь освободит царевича Константина и отправит его вместе с вами в Россию, то все вообще будут думать, что царь сделал то по какому-либо принуждению со стороны русского Императора, а не отпустил его добровольно. Следствием того может быть то, [495] что покоренные и присягнувшие уже владельцы, узнав о таком поступке царя, отрекутся от своей присяги и опять обратятся к князю Дадиану и тем уничтожат весь успех, который в этой войне царь имел и иметь надеется.

— В таком случае я противного мнения, — отвечал Соколов. — Если его высочеству угодно будет прямо понять императорское слово и его силу, то, напротив, я думаю, что когда до сведения покоренных неприятелей и соседей дойдет, что царь исполнил желание русского Императора и что за такой его поступок его величество обещать изволит покровительство свое царю и царству его, тогда первые не осмелятся ничего предпринять против власти царя и скорее с покорностию к нему повергнутся, а последние должны будут искать дружбы его высочества.

— Хотя суждения ваши и справедливы, но царь, находясь в опасении противного, не прежде согласится исполнить высочайшую волю и освободить царевича Константина, как по окончании начатых против неприятеля действий и к тому требует вашего содействия.

— К содействию с царем против неприятеля не токмо я, но и главнокомандующий в Грузии без особого на то повеления его императорского величества приступить не может. Притом же, зная желание его императорского величества пребывать со всеми соседственными областями в дружественных отношениях, я сомневаюсь, чтобы Государь Император, не зная истинной причины неприязненных действий между его высочеством и князем Дадианом, захотел принять в ней участие.

— Царь, имея твердое намерение в непродолжительном времени окончить войну с Дадианом, изволит сам отправиться в поход, и не прежде может решиться отпустить в Россию царевича Константина, как по благополучном окончании своей войны. В уважение же ходатайства его императорского величества, царь, возвратясь из похода в Кутаис, даст царевичу свободу и, смотря по обстоятельствам, или оставит его при себе и приличным образом, как законного по себе наследника, будет воспитывать, или же отправит его в Россию. [496]

— Не быв от Государя Императора ни на какие, по предмету моей миссии, предложения уполномочен и ограничиваясь одним смыслом высочайшей грамоты, я ожидаю только того, чтобы царевич Константин, получив свободу, был поручен мне для доставления в Россию.

С этим ответом посланные отправились к имеретинскому царю и через два дня, утром 9-го августа, были опять присланы к Соколову. Они объявили, что Соломон остается при прежнем своем мнении, и предлагали Соколову отправиться в Тифлис и оттуда донести, кому следует, об ответе Соломона. Посланные обещались, что если затем Император Александр I пожелает видеть царевича Константина освобожденным, то царь тогда немедленно пришлет его в Тифлис.

— Пределов смысла высочайшей от меня царю переданной грамоты я преступить не осмеливаюсь, отвечал на это Соколов. — При этом еще раз должен повторить, что после неоднократных уверений царя о его желании пользоваться милостию и покровительством Императора, остаюсь в полной надежде на то, что царь согласится исполнить желание его императорского величества не в половину, а точно так, как оно изложено в грамоте, т. е., что он освободит царевича Константина и поручит его мне, для доставления в Россию.

Посланные отправились к Соломону и через два часа возвратились обратно с объявлением, что на другой день царь отправляется в поход и предлагает Соколову ехать в Тифлис с ответною грамотою, в которой Соломон писал Императору Александру, что не находит никакого основания, «ни позволяющего, ни понуждающего» на освобождение царевича Константина. Имеретинский царь уверял, что, по бесчадию своему, усыновит царевича и объявит своим наследником, но если, говорил он, «Всемогущий в милости своей дарует нам сына в наследники, тогда я отправлю царевича Константина к высочайшему двору и сим яко нижайший раб вашего величества исполню императорское ваше повеление» (Перевод грамоты царя Соломона 9-го августа 1802 г. Арх. Мин. Иностр. Дел, 15, 1802-1803 гг., № 1.) [497]

В тот же вечер Соколов был приглашен к царю. Соломон извинялся в том, что не может исполнить желания Императора Александра; он приводил, в свое оправдание обстоятельства, в которые поставлен неприязненными своими действиями против князя Дадиана. Соколов, прося о сбережении здоровья царевича Константина, высказал царю свою надежду, что он исполнит желание Императора, если оно будет заявлено ему вторично. «Царь не токмо обещал мне то исполнить, — пишет Соколов, — но и побожился».

На следующий день, 10-го августа, около полудня, Соломон действительно выступил в поход в сопровождении всего своего двора, сардаря (главнокомандующего) и с огромною пушкою, которую на силу везли 20 пар волов. К Соколову же приехал салтхуцес князь Зураб Церетели, который был назначен Соломоном провожать Соколова, и они также отправились в путь. Салтхуцес вместе, с конвоем, состоявшим из ста человек конных и пеших имеретинцев, провожал нашего посланного не только до грузинской границы, но и до самой крепости Гори, куда они и прибыли 15-го августа.

Таким образом поручение, данное Соколову к царю имеретинскому, не увенчалось успехом, и он отправился в Тифлис. Там он нашел население недовольное русским правлением и решившееся заявить о своем тяжелом состоянии Императору Александру.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том III. СПб. 1886