ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM I.

КНИГА II.

ЗАКАВКАЗЬЕ

III.

Церковные праздники и народные обычаи. — Суеверие. — Рождение. — Похороны. — Поминки.

Встречая и отправляя большую часть праздников совершенно сходно с грузинами, жители Имеретии, Мингрелии и Гурии придали некоторым из [230] них своеобразный характер, и кроме того, установили у себя некоторые собственно им принадлежащие, так сказать местные праздники.

Так в некоторых местах Имеретии в день нового года существует обыкновение отламывать ветку от дерева и, обойдя с нею вокруг дома, втыкать ее в дверях. Тут же иногда прибивают и крест, сделанный из дикой черешни. Туземцы делают это для того, чтобы избавить дом от глаза и чтобы нечистый не пробовал войти в него (Письма из Имеретии, кн. Р. Эристова. Кавк. 1857 г. № 85.).

В Гурии, за несколько недель до нового года, известного под именем коландоба, хозяин сажает в клеть и откармливает по одной курице на каждого члена семейства. Независимо от этого каждый хозяин, даже и самый бедный, запасается значительным количеством вина и лучшею пищею. Праздник нового года в Гурии считается одним из первых праздников, с которым связано весьма много поверий. Гуриец верит, что если в этот день не исполнит все обычаи, установленные веками, то весь будущий год будет потерянным и можно ожидать всякого рода несчастий. «Если в году случится с ним какое-нибудь несчастие, то он непременно припишет тому, что он на новый год не выполнил какое-нибудь из поверий.»

Новый год есть полный разгул в Гурии. Гурийцы часто выносят на продажу самые необходимые вещи для того только, чтобы на вырученные деньги гулять весь день нового года; и тот кто по бедности не в состоянии отпраздновать его надлежащим образом, будет считать себя самым несчастнейшим человеком.

Накануне нового года в семействе, где только есть свинья, убивают ее и приготовляют кушанье.

С вечера накануне нового года население деревень, кроме жен и детей, выселяется на площадь, где и проводит всю ночь в играх, песнях, стрельбе из ружей, ожидая с нетерпением наступления утра.

С появлением зари все приходит в движение на площади, все спешит к домам.

— Проснитесь, св. Василий идет! кричат мужья, подымая своих жен и детей.

Крик будит всех членов семейства. Мужчины с зажженными в руках свечами, кучами и по одиночке обходят дома. Глава семейства заслышав издали их приближение, подходит к дверям, запирает их, и ждет посетителей у порога.

— Отворяй! кричит подошедшая толпа, и стучит в двери.

— А что вы несете? спрашивает хозяин. [231]

— Образ св. Василия, драгоценные каменья, крест, золото, серебро — словом все, что нужно.

Хозяин не отворяет пока гости три раза не повторят последней фразы. С окончанием третьего повторения дверь дома распахивается. Прежде всего в дом входит человек, одетый богаче других и с подносом в руках, на котором лежит хлеб, а вокруг него образ св. Василия, драгоценные каменья, фрукты и свиная голова. За ним следует другой с палкою, убранною длинными стружками и называемою чичилаки, под которою туземцы подразумевают бороду св. Василия (Иногда чичилаки заменяет просто пучок цветов.). Далее следуют все остальные посетители, несущие с собою: ячмень, вино, птиц и другие продукты.

Начинается церемония поздравления. Каждый подходит к присутствующим и поздравляет друг друга, дотрагиваясь при этом до каждой вещи.

По окончании этой церемонии, поднос ставится по средине комнаты, все присутствующие окружают его, молятся перед образом св. Василия, «а окончив обряд, при выходе каждый бросает немного дров на огонь восклицая: хо! хо! хой! Обойдя таким образом все дома, стреляют целый час, и отправляются в церковь».

По окончании обедни, пируют до самого вечера.

Среди высших сословий, у князей и владетеля Гурии праздник этот несколько видоизменяется. Каждый князь собирает все свои драгоценности на подносы и блюда и передает их своим слугам, которые одевшись в самые богатые национальные костюмы выходят с вещами на двор, где и ожидают духовенство.

Между тем в дом князя собираются гости также наряженные в лучшие платья и разделяются на две части: на одной стороне становятся дамы, на другой — мужчины. Всем собравшимся раздается по восковой свече, которую каждый зажигает и держит в руке. Духовенство белое и черное, в полном облачении, с образами и хоругвями, со множеством певчих, выходит из церкви и отправляется к дому князя. Одновременно с этим за духовною процессиею следует толпа гурийцев с веселыми песнями, в праздничном наряде и с оружием.

Во дворе дома князя духовенство встречает слуг его с разными вещами, которые пропустив процессию, присоединяются к ней сзади. Хозяин затворяет входные двери.

— Отворите двери! произносит старший из духовных лиц.

— Что несешь? спрашивает хозяин.

— Счастие, благополучие и всякое добро.

Дверь по прежнему остается запертою.

— Отворите двери! произносит вторично священник

— Что несешь? спрашивает опять хозяин. [232]

— Изобилие по всем и много хлеба, вина, кукурузы, гоми и всего необходимого в доме.

Дверь и на этот раз не отворяется.

— Отворите двери! слышится в третий раз.

— Что несешь?

— Царскую милость и победу над врагами.

Дверь отворяется, духовенство входит в залу, служится молебствие с провозглашением многолетия царствующему дому и хозяину. По окончании службы все прикладываются к образам и встречают другую процессию «с разными драгоценными и съестными припасами, в следующем порядке: вперед несут чичилаки, затем на подносе свиную голову, означающую кабана, в древности истреблявшего народ, и убитого, по преданию, Василием Великим, — затем хлеб, вино, гоми, кукурузу и прочее съестное; на серебряных подносах несут разные старинные драгоценности, золотые, серебряные и разные бриллиантовые вещи».

Каждый из присутствующих дотрагивается до вещей руками с разными пожеланиями хозяину в роде того, чтобы в настоящий год он имел много такого добра. Обойдя всех три раза процессия удаляется и тогда начинаются взаимные поздравления с новым годом.

«Обычай этот, говорит очевидец, сам по себе был бы ничего, но с присоединением к нему духовенства с хоругвями, придается ему какой-то особенный характер, которому сочувствовать не каждый может...» (Новый год и другие обряды гурийцев. Накашидзе, Кавк. 1848 г. № 27. О народных праздниках христианского населения за Кавказом. Кавк. 1855 г. № 2. Озургеты Кавк. 1870 г. № 15. Встреча нового года в Гурии. Кавк. 1870 г. № 20.)

Постоянная стрельба, шум, песни и всеобщее веселье сопровождают весь день нового года.

С наступлением сумерек, каждый хозяин входит в погреб, зажигает свечу и мелит Бога об изобилии вина. Взяв после молитвы в руки топор, ударяет им в корыто, произнося при этом громко.

Агуна (Ангел винограда.)

переходи к нам!

У нас много винограда,

А у них одни листья!

На другой день нового года, каждая женщина в доме, берет посуду, наполненную пшеном, и, поставив ее у курятника, кормит птицу.

— Дай Бог, говорит она при этом, чтобы у меня в продолжении года было столько кур, сколько в этой посуде зерен.

На третий день нового, года, в прежнее время все крестьяне приносили своим господам подарки и оставались у них обедать. [233]

К празднику крещенья, те же гурийцы пекут гведзели или сдобный хлеб, начиненный сыром и круто сваренными яйцами.

В субботу, за неделю до масленицы, жители нижней Рачи (в Имеретии) празднуют бослобу или праздник буйлятников (погонщиков буйволов).

За несколько дней до наступления этого праздника, хозяева, как мужчины, так и женщины оставляют всякие работы, и стараются оставаться все время праздными; кого же застанет эта неделя на работе, в местах отдаленных от дома, тому продолжать работу не воспрещается. В эту же неделю никто не должен плести веревок, дабы в продолжении года телята не рождались уродами. Земледельцы не чешут волос, чтобы семена, засеянные на полях, не сгнили, и хлеб не родился редкий. Не починяют также сапог, чтобы не ослепли телята. Член семейства, который обыкновенно заведует скотом, накануне этого праздника, постится целый день до самого вечера. С наступлением сумерек, старший в семействе, собирает всех детей от 4 до 9 летнего возраста и «взваливши их всех себе на руки, на шею, на спину» несет их к месту празднества в буйлятник, т. е. попросту в хлев, где стоят буйволы. Если в доме живет не одно, а несколько семейств, то дети совершают эту поездку на плечах своих отцов. Дети запасаются предварительно всем необходимым для празднества, и обыкновенно старший из них держит в руках пирог, куриное яйцо и хлеб, а остальные кусок свинины или бурдюк вина.

— Босил, босил-бу! кричат дети, обращаясь с этим приветствием к животным, в гости к которым они приехали.

Хозяин освободившись от своей ноши, начинает обход скота,

— Да даст вам Господь всесильный необыкновенную силу, говорит он подходя к быкам и лошадям и показывая им куриное яйцо, — и да сохранит вас такими же целыми и полными, как это яйцо.

Передав яйцо в руки старшего ребенка, хозяин подходит с другим яйцом к коровам и кобылицам.

— Да будете и вы в полном теле, говорит он, показывая и им также яйцо, как крупно и полно это яйцо, и да вознаградите хозяина рождением таких полных, хороших телят и жеребят, как это яйцо.

— Растите, растите, говорит он подходя к телятам и жеребятам, и будьте полны, как это яйцо.

Обойдя таким образом весь свой скот, хозяин останавливается перед быком самого большого роста, и начинает молиться тихо, так чтобы посторонние не слыхали.

— О Боже! произносит он, Творец всех животных, хранитель всех существ и веществ, и установитель всех праздников в нашем крае, как и в других! Ты благословил нас встретить этот радостный праздник, с этими нашими тружениками, посредством которых мы кормим себя, жен и детей; ниспошли благоденствие на земледельцев дома сего, на [234] рогатых скотов, быков, лошадей, коров и телят, и благослови, чтобы они имели у себя пищу, припасы, и были здоровы, и чтобы во славу Твою, Творец, исполнилась воля Твоя размножением их; да пошли благословение свое и на земледелие и растительность, и сохрани нас от болезней, научи, как тебя любить!

Молитва окончена. Хозяин дома подходит к присутствующим, поздравляет с праздником, благословляет принесенные с собою припасы и все садятся за закуску, запиваемую вином домашнего изделия. Первым тостом благодарят Господа за милость в прошлом году и за наступающий праздник; второй тост за здоровье дома, родных и близких добрых людей; третий — за здоровье скотины за каждую по очереди, и так до тех пор, пока принесенный бурдюк окажется пустым. Оставив в каком-нибудь темном углу хлева яйцо, хозяин, по окончании закуски, взваливает на себя по прежнему детей, и отправляется в саклю. Дверь сакли заперта; ее притворила старшая из женщин в доме; хозяин стучится.

— Кто там? спрашивает она пришедших.

— Я пришел, отвечает хозяин, с радостным известием от наших детей: коров, телят и лошадей.

— Но правда ли это? Ты может быть нечистый дух, и хочешь искусить нас, послать зло нашему дому?

— Я тебе говорю, что я добрый человек, глава дома, и принес хорошие вести.

Двери отворяются, но едва хозяин перешагнет порог, как хозяйка бросает ему в лицо жидко-растворенные отруби. Спустив с себя детей и омывшись от отрубей, хозяин молится Богу, и по окончании молитвы садятся снова за пир, продолжающийся часто за полночь (Бослоба, Вас. Переваленко. Кавк. 1850 г. № 25. О народных праздниках. Кавк. 1855 г. № 2.).

Наступающее утро особенно интересует детей; каждый из них старается проснуться ранее другого, чтобы завладеть яйцом, оставленным в хлеву, потому что, кто первый его получит, тот будет счастлив в продолжении всего года.

В то время, когда жители нижней Рачи (в Имеретии) оканчивают празднование бослобы, у жителей верхней Рачи наступает праздник гочис-ху-чафати — четверг поросят.

Обряд этот совершается за неделю до наступления масленицы. Месяца за четыре, а иногда и более, хозяин назначает число поросят, каплунов и проч. для пиршества, по тому числу гостей, какое намерен пригласить. С последнего понедельника, предшествующего четвергу поросят, многие жители верхней Рачи, и все обитатели в селении Гебах, начинают поститься. Некоторые не едят только говядины и довольствуются молочными [235] блюдами, а другие не едят даже и рыбы. Туземцы считают эту неделю приготовительною к великому посту.

С рассветом дня желанного четверга, в доме каждого хозяина приготовляется обед. С первым звуком церковного колокола, один человек из каждого семейства, преимущественно хозяин, идет в церковь со свечою и небольшим денежным приношением. По окончании литургии он возвращается домой с зажженною свечою и требует от пастуха отчета о числе скота и его благосостоянии. По получении ответа, он передает свечу старшему по нем члену семейства, который отправляется на скотный двор и обойдя скот, читает над ним молитвы, а затем, возвратившись в саклю, находит уже в сборе всех гостей, приглашенных на праздник. Перед присутствующими стоит накрытый стол; уставленный зеленью, пшеницею, вареными, жареными и копчеными поросятами и такими же каплунами, окруженными яйцами, сыром и зеленью. Хозяин подходит к столу и читает молитву.

— Мы благодарим Бога, говорит он затем, обращаясь к гостям, что дождались желанного дня, который нам предвещает начало весны, а с нею и благословение Божие на все в мире плодящееся, растущее — весны, в которую мы должны забыть лень и отдых зимний, и новыми трудами прославить Творца вселенной за его к нам милость посылаемую, и средства, указываемые Им к благосостоянию нашему.

— Это, продолжает он далее указывая на поросят, хотя и есть простое животное, служащее для нашего продовольствия, но мы под ним будем разуметь всю тварь: так, например, самая потребность стола нашего, указывает уже нам на нужды наши; взгляните мои гости на каплунов, потом на яйца, а потом на что хотите... Не означает ли это, что в доме для хозяина нужны поросята, куры, коровы и т. д. Далее всмотритесь, это более ничего, как завялая зелень, а это пшеница, но всемогущею волею Творца — все это переродится, и мы в продолжение весны и лета, будем питаться зеленью сочною, вкусною и безвредною; а из посеянной пшеницы соберем другую новую, в достаточном количестве для нашего пропитания. Слава же за то Творцу, небу и земле.

По окончании речи, хозяин благодарит гостей за посещение и просит их покушать героев праздника — поросят (Гочис-Хучафати, В. Переваленко. Кавказ 1850 г. № 50.).

В первый день великого поста, женщины Гурии приготовляют из теста несколько шариков, величиною в глаз; кладут их на тарелку, окруженную зажженными восковыми свечами, молятся Богу и просят, чтобы оспа не повредила тому, кого посетит. Шарики бросаются потом в воду. Те, у которых не было еще оспы, в этот день не чешутся, не читают книг, не шьют, потому что, по народному поверью, сколько зубьев в гребне, [236] сколько увидят букв в книге, или сколько сделают швов, столько будет у них рябин и пятен на теле.

В субботу, на первой неделе великого поста, совершается бедис-гамоцда (испытание счастия). Праздник этот справляется по очереди. Князь, которого очередь справлять в своем доме бедис-гамоцда, приглашает к себе соседей, окрестных князей помещиков, которые всегда охотно спешат на такое приглашение. Они являются в сопровождении близких дворян и нескольких крестьян. С наступлением полудня, хозяин вводит своих гостей в залу, где князья садятся, а крепостные их люди становятся поодаль отдельными группами.

Тост за здоровье хозяина и небольшое угощение открывает праздник. За тем вносится огромная медная чаша, ставится посреди комнаты и наполняется вином, которого помещается в нее от 5 до 7 ведер. В ту же чашу опускают испеченные из теста фигуры людей, монет, лошадей, быков и проч. Открывается гаданье. К чаше подходят один за другим, сначала крестьяне хозяина, потом старшего гостя, потом следующего и т. д. соблюдая старшинство и достоинство. Заложив за спину руки, каждый подошедший к чаше должен зубами или губами достать из нее фигуру, по изображению которой судят о его счастии. Фигура человека означает, что помещик будет в хороших отношениях с нужными ему людьми; монета — приобретение денег; лошадь — богатство лошадьми; бык — стадами и т. п. Если крепостной человек вовсе ничего не поймает в чаше, то помещик его в течение этого года не будет иметь ни в чем успеха.

Когда все фигуры переловлены, тогда начинается пир, в котором тостов не жалеют и особенно в честь того, чьи крестьяне более всего наловили счастия для своего господина (Бедис-Гамоцда, В. Переваленко. Кавк. 1850 г. № 29. Народные праздники. Кавк. 1855 г. № 3.).

В простонародии обряд этот исполняется проще и с особою молитвою. Наделав из теста фигурки на подобие лошадей, молотка, подковы, гвоздей, седла, яслей и т. п. — пекут их; потом наполняют большую глубокую чашу вином с водою, бросают туда эти фигурки, ставят вокруг чаши свечи, молятся св. Федору, чтобы он умножил у них число лошадей; потом каждый подходит с заложенными за спину руками, наклоняется и ртом довит плавающие в чаше фигурки, и как только что поймает, в ту же минуту бежит подражая ржанию лошади, ударяет ногою в дверь и скрывается, это повторяют до тех пор, пока все из сосуда не будет вынуто.

В некоторых местах Имеретии существует обычай, по которому, в день Пасхи, родители крестников приносят своим кумовьям гостинцы, а [237] те в замен должны подарить им на каждого члена в семействе по одной цветной и с разными украшениями восковой свечке,

На фоминой недели имеретины занимаются игрою в мяч. Мячик, употребляемый для игры, приготовляется величиною в арбуз, обшивается галунами и представляет не только простую или невинную забаву, но и составляет предмет народного уважения и даже суеверия. На второй день фомина воскресенья народ делится на две части. Раздается звук буки (трубы) и священник в облачении выносит мяч на серебряном блюде. Мяч бросается в середину одним из старших почетных в роде (В м. Хони прежде всегда бросал мяч восьмидесяти летний старик Кайхосро Микеладзе, убитый в чолокском деле. В 1857 году народ просил бросить мяч Кутаисского губернатора, случившегося в этот день в местечке.); обе стороны бросаются к мячу, спорят между собою, стараются завладеть им и донести до назначенного места; честь и слава той стороне которой достанется мяч: она будет иметь круглый год изобилие и удачу во всем. Конечно, каждый желает этого счастия и потому спор и свалка бывают жестокие. Мяч перебрасывается товарищам из рук в руки, то скрывается в толпе, то вновь появляется при всеобщем крике и шуме. Часто, после боя, мяч разрезывается на несколько кусков и раздается домохозяевам. Получивший кусочек мячика уверен, что хранение его доставит дому изобилие, урожай и прочее. Рассказывают, что имеретинские цари выдумали эту забаву для упражнения народа в военных движениях (О народных праздниках. Кавказ., 1855 г. № 4. Заметки по пути в Мингрелию, И. Евлахова Кавк. 1847 г.).

На первой недели светлого Христова Воскресенья в пятницу в имеретинское селение Они собираются жители со всех окрестностей. Туземцы убеждены что неделя пасхи счастлива для всевозможных благих начинаний и потому в полдень те семейства, у которых есть сговоренные невеста и жених, собираются в церковной ограде и разделившись на кружки садятся каждый отдельно: невеста с своими родителями и приглашенными гостями, отдельно от жениха, окруженного таким же обществом. Начинается обед, за которым хотя и провозглашаются тосты, но без упоминания имен жениха и невесты. Спустя некоторое время после обеда жених встает, наливает три стакана вина и передав два своим родителям, отправляется вместе с ними и с третьим стаканом к кругу своей невесты.

— Христос Воскресе! произносят родственники и окружающие невесту, приветствуя родителей жениха.

Последние в свою очередь поздравляют с радостною неделею праздника, указывают на важность этого праздника, его значение не только для каждого человека, «но и перелетной птицы, и наводят речь на то, что есть две души, которые томятся неизвестностию и следовательно не могут разделить [238] общей радости. Родители невесты отвечают, что они помнят свои молодые годы, пылкую страсть юношеской любви, знают тоже, что семейную жизнь благословил Бог, и поэтому постараются успокоить томление двух особ своим согласием».

Тост за здоровье обручаемых служит ответом на подобные слова и затем следует обряд обручения. Взяв кольца жениха и невесты родители читают над ними молитвы и благословивши ими детей переменяют кольца, отдавая женихово невесте и обратно, причем жених целует свою невесту в плечо.

Тогда невеста подносит жениху яйцо расписанное разными красками.

— Дай Бог, говорит она, чтобы наша жизнь была так весела, как свежо это яйцо и так усыпана добрыми делами, как расписано оно.

Тосты, поздравления, песни, пляски и обильное угощение заканчивают радость двух семейств, соединяющихся узами родства (Ахалквирис-Параскевы (новая неделя), В. Переваленко Кавк. 1850 г. № 42.). В двух селениях Опишквиты (Кутаиского уезда) и Бандза (в Мингрелии) существует обыкновение в день храмового праздника великомученика и победоносца Георгия, 23 апреля, раскачивать огромное дерево. Толпа, собравшаяся вокруг дерева, охватывает его, а некоторые взлезают и размещаются на ветвях и до тех пор качают пока не вырвут с корнем. Тогда дерево обносится вокруг церкви три раза, прислоняется к ее стене вверх корнями и закидывается каменьями (Письма из Имеретии, кн. Р. Эристова. Кавк. 1857 г. № 77.).

Откуда явился этот обычай и что он означает, никто объяснить не может.

В монастыре на реке Хопи, 13 и 14 августа бывает ярмарка, на которую стекается множество народа. На горе расположен монастырь, имеющий вид крепости. Стены его прячутся в зелени плюща, винограда и других разнообразных пород вьющихся растений, которыми так богата тамошняя природа. Вид с монастыря очарователен: открытая на значительное пространство, долина реки Хопи окаймляется с одной стороны зеленым лесом, где растут грецкий орех, фиговое дерево и виноградник; с другой — холмами верхней Мингрелии, из-за которых на темно-синем фоне неба подымаются до облаков снежные вершины Сванетских гор, заканчивающих картину.

Обширная поляна перед монастырем в это время кишит народом; со всех сторон приезжают и приходят новые лица, по большей части женщины, которых часто бывает более мужчин. Каждая держит в руках моток шелку, почти исключительный предмет торговли на местных рынках.

Среди толпы можно встретить и княгиню или богатую дворянку, верхом на лошади, сопровождаемую всадником и несколькими непременно босыми [239] бичо (слуги); несколько незатейливых, на скорую руку устроенных магазинов с ситцами и прочими простыми материями, довершают картину. Собственно праздник и увеселения начинаются после обедни. По окончании службы народ группами располагается под деревьями за скромную трапезу, состоящею из огурцов и дынь с чуреками запиваемых достаточным количеством вина. Веселые возгласы, слышные по временам из разных углов, пляска лезгинки под звуки балалайки и пистолетные выстрелы, лучшие свидетели веселящегося народа.

Собравшиеся на праздник начинают свои увеселения скачкою и джигитовкою и за тем переходят к национальному танцу. Толпа мужчин и женщин, взявшись вперемежку за руки, становится друг подле друга локоть к локтю и составляет таким образом круг или хоровод, пар в 50 и более. Один из участвующих затягивает песню, после короткого стиха или куплета которой, последние звуки подхватывает весь хоровод. Вместе с началом песни начинается и движение хоровода вправо или влево; все делают незатейливое раз из четырех тактов. Вдруг запевало начинает петь самым одушевленным образом и толпа начинает прыгать вместе, в такт, делая в припрыжку то же самое раз, и это повторяется несколько раз.

«Чрезвычайно интересно видеть этот круг, говорит очевидец, из мужчин и женщин в живописных туземных костюмах, так нежданно и быстро переходящих от плавных, стройных движений к необузданным, диким. Впрочем как те, так и другие, особенно у женщин были исполнены грации, так резко отличающей здешнюю породу (14-го августа в монастыре на р. Хопи, П. Бибикова. Кавказ 1854 г. № 70.)».

В песне мингрельской мало слов, но чрезвычайно разнообразен напев. Последний не уныл и одинаков, как при веселых, так и печальных случаях. По большей части простая импровизация песни отличается цинизмом. В кругу высшего класса поются духовные песни, на грузинском языке, перенятые у имеретин и гурийцев; почти во всех песнях есть запевало и часто песни поются на два хора.

У гурийцев нет привилегированных импровизаторов; да и народ не может указать на людей, которые славились бы быстрым поэтическим воображением и уменьем сложить песню, «но всякое эффектное, геройское предприятие, а также пирушка, празднество, и страстная, не редкая в Гурии, любовь воодушевляют каждого молодого, свободного человека, и весьма многие из них выражают свои чувства в легкой и довольно мелодичной импровизации».

«Хотя большинство гурийцев, говорит далее И. Пантюхов, отказываются переводить свои песни на русский язык, отговариваясь невозможностию передать выражения и смысл их в другой речи, но мне удалось собрать [240] некоторые и я давно не встречал такой милой и страстной, поэтической чепухи какая выражена в них».

Все существующие песни относятся к новейшему времени, воспевают преимущественно любовь и по содержанию заключают в себе поэтический смысл.

Вот образчик одной из них в переводе М. Мансурова.

У меня вдалеке

Был не брат, не супруг,

Был, как солнце во тьме,

Милый друг, добрый друг;

У меня вдалеке,

Был как в сердце недуг,

Был как жемчуг в песке

Милый друг, добрый друг.

Он был молод и мил,

Он был строен как луч,

Он был жарок и жгуч, —

И меня он любил…

Когда ветер порой

Перед сном утихал,

И бульбули (соловей) ночной

На цветок прилетал;

Когда месяц свой блеск

Не скрывал от земли, —

И вторились вдали

Моря шум, моря плеск, —

И тогда милый друг,

На коне под чалмой, [241]

Как с небес светлый дух,

Как посланец святой, —

Весь закован в металл,

И с ружьем за плечом,

Он ко мне прилетал, —

……………………….

И дарил он меня

Не конем, не богатым ковром,

Поцелуем ………………

………………………………..

И с собой милый друг

Приносил с далека,

Не жемчуг, изумруд,

Но любовь …………………

И лаская меня,

Он к груди прижимал,

И весь полон огня

Целовал, целовал. . ….

Указавши на некоторые особенности праздников, существующих в Имеретии, Мингрелии и Гурии мы видим, что ко многим из них примешано народное суеверие, а некоторые даже и основаны на суеверии и ложном понимании истин религии. Религия и здесь не служила главным проводником нравственных начал, а осталась только в форме обряда.

Вообще в религиозных понятиях всех трех поколений много наивного и детского. Случалось, например, что крестьяне, недовольные священником, берут в руки образ и присягают никогда не ходить к нему в церковь, не исповедоваться, не причащаться, не крестить детей, и не приглашать его для исполнения треб. Иногда даже туземцы проклинали своего священника. Имеретины например не считают грехом принять ложную присягу, если она производится не по их древнему обычаю перед образом, а перед крестом и Евангелием, и последнюю они называют [242] русскою присягою. Явный вор, неоднократно изобличенный в своем дурном поведении и пойманный с поличным, принимает ложную присягу без всякого страха и угрызений совести, потому что предварительно он успел забежать в дом и вынув из люльки своего ребенка, полежал несколько минут на его месте.

У имеретин есть обычай: в случае спора за право владения какого-либо участка земли, одна из тяжущихся сторон берет в руки образ и обходит с ним спорный участок; этим способом доказывается принадлежность его обходящим. «При одном таком случае заметили, что взявшие образ начали обходить не только спорный участок, но и те полосы, о которых никогда не было дела и которые составляли неотъемлемую собственность постороннего лица. Поэтому начался спор, драка и что же обнаружилось? что господа присягатели, насыпав в сапоги земли с своей пашни, думали что в следствие этой хитрости, они могут обходить какие угодно земли и нисколько не согрешат перед Богом, присягая, что они идут по своей собственной земле».

Такие странности проявляются весьма часто и указывают на какие-то оригинальные и детские понятия народа, считающего себя весьма религиозным. Что туземцы преданы вере и тверды в ней — это не подлежит сомнению.

Пост соблюдается весьма строго и ни один из дней его не нарушается скоромною пищею: церкви посещаются народом весьма часто, но все это делается по привычке и без всякого сознания.

Употребляя различного рода хитрость для принятия ложной присяги и утешая себя софизмами в непогрешимости таких действий, туземец сохраняет спокойствие духа до первой болезни и в особенности, если она случится вскоре после ложной клятвы. Тогда приписывая свою болезнь наказанию того образа, перед которым он ложно присягнул, больной призывает к себе священника и признается ему во всем, а приобретенную несправедливою присягою вещь возвращает своему противнику.

Отсутствие ясного понимания начал религии породило глубочайшее суеверие во всякого рода самые нелепые толки..

Никто не сомневается в существовании колдунов и ведьм и в способности их портить людей, нагонять падеж скота и прочие невзгоды.

«После турецкой войны в деревнях соседних с Зугдиди (в Мингрелии), пишет К. Бороздин, открылся падеж скота; приписали это явление действию ведьм и вызвали из Самурзакани турка, славившегося распознаванием этих барынь. Турок собрал старух с деревни и приказал бросать их в воду: которая тонула та не ведьма, а которая не тонула та — ведьма. Нашлось несколько несчастных баб, которых, быть может, платье удерживало на воде и с ними повел турок следующую расправу. Разложены были два огромных костра и между них прогонялись взад и вперед нагие [243] старухи до тех пор, покуда оне не сознавались, что оне действительно нагнали падеж и что оне отрекаются от своего чародейства» (Крепостное. состояние в Мингрелии. Зап. Кавк. отд. Им. Рус. геогр. общ. кн. VII.).

Несколько старух были таким образом испечены заживо. Другим же подозреваемым накладывали каленым железом крестообразное тавро на ногу, иногда на лоб, с целию уничтожить их силу делать зло.

Туземцы больше всего боятся порчи от глаза и чтобы избежать вреда от взгляда человека, носят амулеты, а новорожденного долгое время не показывают никому из посторонних.

Суеверное почитание икон также развито в массе народа. В каждом почти селении есть особая икона отличающаяся своею силою, покровительствующая населению в одних случаях и карающая в других. Всякая ложная присяга перед такою иконою, по мнению народа, вызывает со стороны иконы наказание и страшное бедствие па ложноприсягнувшего, но за то каждый житель может придти к сильной иконе и проклясть перед ее ликом своего врага, вполне уверенный, что икона нашлет на проклятого всякую пакость на этом свете и в будущей жизни. Вера в последнее действие ее так сильна, что услышавший о своем проклятии спешит помириться с проклявшим и удовлетворяет его часто с излишком, чтобы только получить прощение образа. Кроме веры в силу образа, многие приписывают подобное же свойство и разным неодушевленным предметам, верят в предсказания, предзнаменования и различные приметы. Так если путнику перебежит дорогу коза, как-нибудь вырвавшаяся из стада, то он будет считать это предзнаменованием несчастия, и должен непременно опередить козу или объехать ее, иначе все предприятия будут запутаны.

Представителями зла на земле есть змеи, которые, по словам жителей Рионской долины, бывают трех родов: красные, черные и крылатые. Они живут обществами, имеют свои обычаи и, между прочим, празднуют свадьбы. Хорошо попасть на такую свадьбу, потому что в каждом змее можно найти драгоценный, стоящий миллионы камень, имеющий к тому же чудесное действие. Будучи назначены в мир для того, чтобы стеречь зарытые в земле сокровища, змеи пожирают каждого, кто к ним приближается. С ними могут сражаться неустрашимые витязи, преимущественно святые, которые и побеждают их. Так, по понятию туземцев, гроза есть ни что иное, как преследование змея св. Георгием на летящем коне; гром — это звуки от его ударов, а молния — стрелы, которыми он поражает врага. Туземцы уверяют, что недавно видели куски убитых змей в долине р. Квирило. Облака туземцы представляют себе исполинскими губками, которые по мере надобности и по повелению высшей, управляющей ими силы, спускаются к морю, втягивают в себя воду и выпускают потом ее над сушею. [244]

Имеретин верит в существование дчинки — существо небольшого роста, похожее на человека и все сплошь обросшее волосами. Дчинка соблазняет и топит людей и, преимущественно, детей. Дчинки живут в пещерах и ущельях и выходят оттуда в последних числах октября и первых ноября, для ловли людей; живут они и в лесах, где показываются, то в образе женщины-красавицы, то в образе птицы или зверя (Письма из Имеретии, кн. Р. Эристова. Кавк. 1857 г. № 59 и 63.).

Все, например, имеретины, носят на шее вместо креста небольшую икону, в серебряном ковчежце, на серебряной цепочке и часто с мощами; иногда ковчежец обшивают кожею. Иконы эти в таком уважении, что клятва, произнесенная перед нею, считается непоколебимою. Ни мужчина, ни женщина, не снимут с себя этой иконы даже и во время купанья. В простом народе существует поверье, что если снять этот образ во время купанья, то дух-деви утопит купающегося. Верстах в пяти от сел. Амоглеби, по дороге к Багдаду, в горах, которыми окружено это место, говорят и живет этот дух. Туземцы показывают на берегу р. Сулори камень, имеющий форму седалища с подножками, на котором есть отпечаток следа двух ступней человеческих, а это-то и говорят ступни духа-деви. Дух этот способен на различного рода превращения: может обернуться красавицей и тогда того, кого соблазнит, надо окурить волосами, отрезанными от русых кос.

Сплошные роскошные леса вызвали у туземцев поверие в существование лесных женщин, лесного человека и в разного рода лесные сверхъестественные силы. Они верят, что в глубине их обширных лесов, живут трис-кали — лесные женщины и каджи — лесные мужчины, одаренные бессмертием и самыми блестящими качествами.

«Лесные женщины, говорит И. Пантюхов, молоды, очень красивы; они ночью неожиданно появляются одинокому путнику, останавливают его лошадь, стараются прельстить его своею красотою и увлечь в свое таинственное жилище. Двое, из которых один офицер, как очевидцы, рассказывали мне, что сами видели этих женщин и один из них отделался тем, что произнес особенную молитву и много раз повторил имена самых уважаемых здесь святых — св. Петра, Илию, Георгия (цминда Петре, Илиям, Георгий), а другой выстрелил в нее, и спасся быстротою своего коня. Впрочем, если кто согласится уйти с лесною женщиною, то она прекрасно угощает его, дарит дорогие вещи и заставляет быть своим мужем. При этом он может иногда уходить домой, жить с семьею, но не должен бывать в церкви, и, по-видимому, только от того связь эта считается большим грехом. Однако бывали случаи, что попавшиеся к лесной женщине и чем-либо прогневившие ее, возвращались домой помешанными иди избитыми». [245]

«Лесной человек, весьма здоровый и сильный, ходящий всегда с двумя топорами, остановив путника, предлагает ему несколько загадок и если остановленный решит их, то каджи его отпускает; а нет — то убивает. Некоторые охотники находятся с ним в хороших отношениях, дают ему часть добычи и каджи благоволит к ним и указывает, где есть звери. Но в случае крайности и от него, как от лесной женщины, можно отделаться произнесши более ста раз: цминда Петре, цминда Илия, цминда Георгий. Сила этих слов так велика, что против них не устоит никакое волшебство» (О мифах и поверьях туземцев Рионской долины. И. Пантюхова. Кавказ 1867 г. № 27 и 28.).

В Имеретии, Мингрелии и Гурии, все базары бывают по пятницам потому, что в этот день жители не занимаются земледелием, считая это за большой грех. Ни один крестьянин в пятницу не станет работать плугом и не повернет колеса своей арбы ни за какие сокровища.

— В этот день, говорят старики, земля была орошена пречистою кровию — она и породит кровь. Сама земля выбросила из себя семена в этот великий день, от сильного землетрясения; ночь продлилась на целые три часа в этот день — чего же еще вам нужно? Ни за что не будем тревожить земли в пятницу!

— Отчего же вы не хотите повернуть колеса вашей арбы? спрашивал их один из путешественников.

— Но разве вы не слыхали, отвечали ему, что земля в этот день повернулась и произвела сильное колебание.

Чтобы иметь понятие насколько суеверны имеретины, мы приведем один из недавних случаев, рассказанный корреспондентом Кавказа (Рача. Кавказ 1870 г. № 105.).

Несколько лет прошло после того как один крестьянин из селения Алхети (в Раче) женился, по детей у него не было. Имея непреодолимое желание оставить после себя прямого наследника, он несколько раз обращался к туземным ворожеям и просил их угадать причину его бездетности. По совету их он то отправлялся на богомолье за несколько десятков верст, то поил свою жену различными лекарствами, но успеха не было. Наконец одна из знахарок приписала причину бездетности тому обстоятельству, что место, на котором живет злополучный имеретин, заколдовано и он до тех пор не будет иметь детей, пока не переселится на другое место — и вот имеретин переносит свое жилище на новое пепелище, но и это средство оказывается бесполезным — у него все-таки не родится ребенок.

Однажды ночью — когда имеретин вероятно думал о наслаждении и [246] радости иметь детей видит он сон: к нему является седой как лунь старик в длинном платье.

— У твоего соседа, говорит старец, есть палка, если ты ее приобретешь, у тебя непременно родится сын.

Обрадованный такими словами имеретин встает очень рано, отправляется к соседу и просит уступить ему палку. Тот сначала говорит, что у него нет никакой палки, но когда никак не мог отвязаться от просьбы пришедшего, то отыскивает где-то в углу палку и отдает ее просителю. Последний возвратившись домой с палкой прячет ее под постель. Через год после приобретения палки, по странному стечению обстоятельств, у имеретина рождается ребенок. И вот палка приобретает огромное значение среди жителей селения; никто не сомневается в чудотворном действии палки и многие хотят приобрести ее, но напрасно: настоящий владелец скорее согласится отдать кому-нибудь все свое имущество, чем эту палку.

Спустя много времени, у соседа, в углу хаты которого отыскалась палка, заболел сын и не было надежды на его выздоровление. Отчаивающийся отец вспоминает при этом свою палку, которую уступил бездетному имеретину и приписывает этому болезнь своего сына. Бывший владелец палки бежит к настоящему ее хозяину и требует ее обратно. Тот не отдает, говоря, что если он возвратит палку, то может быть от этого умрет его сын. Дело доходит до сельских судей. Судьи до сих пор ничего не могут сделать и рассказывают, что дело о палке будет передано мировому судье.

Суеверие, вкоренившееся в народе, перешло и в обычай, которым, например, в Гурии сопровождается рождение ребенка.

Родильницу помещают в комнате, где нет пола, накидывают сено и на нем стелют постель. Над постелью прикрепляется к потолку веревка, так чтобы родильница могла ухватиться за нее при самом разрешении. В головах постели ставится образ Божией Матери. Священник читает Евангелие, до самого разрешения, а муж сидит в соседней комнате. Родится сын — радуются, веселятся и стреляют, а дочь — ничего не бывает. Кто первый скажет отцу «у тебя родился сын», тому делают подарок.

По окончании стрельбы, родильницу переводят в другую убранную комнату, покрывают сетью, чтобы не упал на нее нечистый дух и завешивают парчовым занавесом. Под подушки кладут раковины. До благополучного разрешения от бремени, родственники плачут. Первую ночь семейство не спит до самого рассвета. Едва разнесется весть о рождении дитяти, как все знакомые спешат поздравить, наряжаясь при этом в разных животных и костюмы. Собравшиеся пьют, веселятся и тешатся (Новый год и другие обряды Гурийцев. Накашидзе, Кавк. 1848 г. № 27.). [247]

В Мингрелии и Гурии существует также обычай усыновления взрослых лиц. Человек, питающий особое уважение к какой-либо женщине, может просить ее, чтобы она усыновила его. В Гурии, как усыновляющая, так и усыновляемый перед совершением обряда несколько дней постятся и затем усыновляемый сосет грудь у нареченной матери, в присутствии родственников и близких знакомых. В Мингрелии предварительный пост не составляет необходимости. Здесь усыновляющая и усыновляемый призывают священника и нескольких свидетелей. Усыновляемый становится на колена, усыновляющая раскрывает грудь, а священник читает над ними приличную этому случаю молитву. Затем усыновляемый берет в рот сосок нареченной матери, которая одну ногу ставит ему на спину, как бы для большего скрепления родства. Это родство высоко уважается мингрельцами и гурийцами и никакие телесные связи не допускаются после этого, ни между лицами совершившими этот обряд, ни между детьми их. По окончании обряда, они пируют празднуя свое новое родство.

Впрочем, в настоящее время, обычай этот ослабевает и заменяется родством, известным у нас под именем молочного. У туземцев еще и до сих пор существует обыкновение отдавать своих новорожденных детей на воспитание другим, без различия сословия, где питомец остается иногда до 10 лет. По окончании этого времени, воспитатели привозят своего воспитанника с подарком к родителям, которые вознаграждают его вдвое и втрое большими подарками.

Молочное родство считается священнейшим и воспитатели предпочитают воспитанника своим детям; нигде молочный брат или сестра не пользуются такими правами, как в Гурии.

Говоря об обычаях, нельзя пройти молчанием особенно характеристичного — оплакивания умершего и обряда погребения одинаково соблюдаемых всеми поколениями картвельского или грузинского племени. Конечно соблюдаемые при этом обычаи нельзя назвать тождественными в подробностях, но ниже следующий рассказ представляет свод всех тех особенностей, которые замечаются как у грузин и гурийцев, так у имеретин и мингрельцев — это, так сказать, общая картина похорон у всех поколений.

Со смертию одного из членов семейства, в продолжение нескольких дней, делаются приготовления к публичному его оплакиванию. Присутствующие ближайшие родственники, родители, братья, одним словом чирес-упали, рассылают во все концы письма к родственникам и друзьям покойного, с извещением о постигшем их несчастии и с приглашением на оплакивание, продолжающееся иногда несколько дней и даже целую неделю, смотря по достоинству и званию умершего лица, по числу оплакивающих лиц, близости или дальности их местожительства.

Пока не соберутся родственники или же не получится известие, что такие-то не могут приехать, покойник не смотря на жар, остается в доме не [248] похороненным иногда очень долго и в особенности это чаще всего случается в Гурии (Один из очевидцев присутствовавший на оплакивании княгини говорит, что оно продолжалось 17 дней. См. обычай оплакивания в Гурии. Кавказ 1856 г. № 37.).

Кроме родных и друзей, созываются также и соседи, которые, кроме оплакивания, исполняют при этой церемонии некоторые собственно для этого случая установленные должности.

Несколько человек из самых почетнейших соседей покойного, выбираются в мимгебели, которых обязанность состоит в том, чтобы встретить каждое вновь приехавшее лицо, приветствовать его поклоном и проводить к гробу покойника. Другой сосед назначается для исполнения обязанности чихаули — наблюдателя за тем, чтобы всем оплакивающим лицам и посетителям во время угощений было подаваемо всего в достаточном количестве. Остальные принимают название мезаре — что-то в роде певчих — и разделяются на хоры от 8 до 15 человек, так чтобы в каждом были: баса, тенора и даже альта. Два или несколько хоров, стоя в доме, где поставлен гроб, должны непрерывно тянуть зари — пение, выражающееся не в словах, а в громких, крикливых, нераздельных и диких звуках. Остальные хоры певчих остаются на дворе, и, с пением зари сопровождают к гробу приходящих соседей и прочих посторонних матирале, т. е. плакальщиков, исключая родственников, которые сопровождаются их собственными хорами. Когда все приготовления окончены, должности распределены и хоры составлены, тогда начинается самая церемония.

Священник совершает литургию, по окончании которой, он, в полном облачении и в сопровождении других лиц духовного звания отправляется в дом где лежит покойник и остается там целый день для приема приезжающих на оплакивание.

Чирис-упали одеваются в траур и все женщины становятся по одну сторону гроба, оставляя другую свободною, для доступа посторонних оплакивающих лиц (матирале); мужчины становятся неподалеку от гроба, прислонившись спинами к стенам сакли. Громкое рыдание близких родственников и пронзительно-унылые звуки певчих, дают знать, что церемония и оплакивание начинается. Спустя некоторое время, со двора слышны точно такие же резкие звуки других хоров певчих и громкое рыдание, — то спешат на оплакивание новые родственники, сопровождаемые 20 или 30 спутниками обоего пола; они едут или идут с большою церемониею. Если умерший или умершая принадлежат к числу почетных лиц, то свита родственников или знакомых, едущих на оплакивание, доходит иногда до огромной цифры 200 человек и более. Подъезжая к дому, свита эта обыкновенно разделяется на эшелоны, которые посылаются один за другим на [249] значительном расстоянии, с тою целию, чтобы сделать приезд свой параднее и дольше протянуть обряд оплакивания.

Весьма часто едущие на оплакивание, берут с собою хористов, которые во все время поют монотонно вай, вай, вай! Если в числе едущих на оплакивание бывает женщина, то она едет также верхом и одевается в черное платье, имея распущенные, но гладко причесанные волосы. У ворот дома, приезжих встречают: протодиакон с кадилом и священник с крестом. Начиная от ворот и до самой галереи дома, стоят без шапок улицею, в два ряда, крестьяне умершего, обязанные плакать при появлении каждого нового лица.

— Где ваш господин? спрашивает крестьян прибывший посетитель. Где ваш отец? — вы осиротели бедные?..

— Господин NN! отвечают крестьяне — сожалейте о нас бедных, несчастных! забросайте нас каменьями!..

— Утешьтесь, друзья мои, вместе со мною, он будет за нас молиться, а мы за него помолимся.

— Помилуй нас помилуй!.. Вай, вай наши головы! вай, вай, вай!..

У крыльца стоит лошадь покойного в трауре и оседланная обратно — лукою к хвосту. Она отдается потом священнику или лучшему другу покойного. Подле лошади стоит кто-либо из прислуги, вооруженный оружием покойного, которое надето на нем вверх ногами.

— Что ты плачешь, бедное благородное животное? говорит посетитель, обращаясь к лошади. Ты лишилась друга! того уж нет, с кем ты бросалась в стан неприятельский, попирала врагов и выходила с могучим и ловким седоком, цела и невредима. Да, мы с тобой осиротели! Никто тебя уже не потреплет по шее. Плачь со мною, бедный конь!..

Входя с галереи в комнату, вы встретите несколько человек или однофамильцев, или друзей:, почетных лиц, или соседей! Тут же стоит гроб умершего, окруженный духовными лицами, и в стороне от которого помещается ближайшая и лучшая прислуга, одетая в черном платье. В комнате, где стоит тело покойника, все окна завешаны черною тканью, а посреди ее в полумраке, смешанном с облаками ладона, стоит катафалк, осеняющий гроб и тело. В одном из углов комнаты устроен навес из черной материи, под которой, поджав под себя ноги, сидят родственники умершего. Иногда же они сидят в особой и также полуосвещенной комнате. Все они одеты в самое лучшее платье, с распущенными волосами, с расстегнутыми рубашками и обнаженною грудью. Самый близкий из родственников сидит на голом полу, и только чрез несколько дней соглашается пересесть на ковер. Наконец, в третьей комнате вы встретите нишнеби (знаки или куклы), изображающие собою мужа и жену, и одну куклу, если покойный был холост. Куклы также одеты в лучшие платья, и бывают или в лежачем, или сидячем положении, причем [250] представляющая мужчину держит в руках книгу и перо, а женщину — орудия рукоделия. Из этой последней комнаты вы выходите снова на галерею, где на одной стороне разложены серебряные вещи и другие драгоценности умершего.

Такова картина дома, к которому подходят приезжие, встречаемые у галереи почетными лицами. В сопровождении последних посетитель входит в комнату, где стоит покойник.

— О друг мой, говорит он ударяя себя в грудь, всхлипывая за каждым периодом речи, что я вижу! кого я потерял, кого лишился, кто же мне заменит тебя? кто же теперь будет моим утешителем, моею славою? за чем ты осиротил меня, жену и детей?..

— Проснись! встань! кричит он наклонившись к гробу покойника. Внимай рыданиям стольких лиц? скажи нам хоть слово?

Конечно все его восклицания и просьбы остаются без ответа.

— Безжалостный ты! кричит тогда пришедший упрекая покойника, не хочешь нас слушать!.. идешь на тот свет, куда ушел твой дед (и еще такие-то лица) и откуда никто не возвращался?.. Да даст тебе Бог счастливый путь!..

Затем посетитель просит покойника кланяться от него лицам прежде умершим и передать им то-то. Чем больше и красноречивее говорит оплакивающий, тем больше довольны родственники, видя в этом большую привязанность оплакивающего к умершему.

Выразив свою печаль с плачем и рыданием, над гробом усопшего, посетитель переходит в следующую комнату, и становясь на колени перед ближайшим родственником, называет его по имени.

— Батоно (господин) NN, говорит он — как тоскует и изнывает сердце мое при твоем несчастии!

— Какими глазами, отвечает тот, я смотрю на себя, брат мой! Да как же ты не закидаешь меня каменьями?!

— Какую драгоценность потерял ты!

— Что он с нами сделал, осиротив нас; как же ты не сожалеешь обо мне?

— Где же наш возвеличитель, где наш утешитель? Куда вы его дели? о! о! о!

— Не лучше ли было мне умереть? спрашивает родственник; что с нами будет?

— Крепись, брать мой! отвечает посетитель, что ж делать! Такова была воля Господня! мы должны повиноваться Ему.

— Ты ли говоришь мне это?.. могу ли я жить после него.

— Довольно, брат мой, довольно!.. Ты должен жить для детей, для дома, чтобы не попрал их враг! ты должен жить, чтобы молиться за покойного!.. [251]

Проговорив эти слова. посетитель встает и переходит в следующую комнату, где видит нишнеби (куклы).

— Вот где изволите обретаться! говорит он останавливаясь перед куклами, а я думал, что вы оставили нас... я был обманут!.. но нет! я обманываю себя, свои чувства! его уже нет здесь... нам осталось только тленное платье твое... действительно ты оставил нас...

С этим грустным убеждением посетитель выходит на галерею, где разложено оружие покойного.

— Где же тот, кто владел тобою геройски? спрашивает он; кто страшил и попирал врагов? Где та сильная рука, которая разрубала тобою врага пополам? где тот могучий Голиаф? Он умер, он уже прах!

— Не нужны уж вы нам! говорит он обращаясь к серебряным и другим драгоценным вещам; того уж нет, с кем мы веселились, распивая этими чашами вино, кто украшался вами; он хуже чем вы: он земля!.. Нет! он не хуже! нисколько!.. он — священная для меня земля.

Обойдя с подобными восклицаниями все комнаты дома и вещи покойного, посетитель идет к себе домой или возвращается во вторую комнату, в ту где родственники, но непременно другим путем, отнюдь не входя в те комнаты, в которых уже был. Родственники также могут уходить домой, но обязаны, каждый день утром и вечером, приходить и поплакать вместе с ближайшим родственником покойного, почти с теми же причитаниями, как и в первый раз.

Изъявление сожаления зависит от красноречия плакальщика, которому присутствующие отвечают также пронзительным воем. От этого в комнате по мере накопления посетителей, раздается раздирающий душу плач, невольно заставляющий расчувствоваться и самого бесчувственного человека. По окончании плача, все выходят из комнат и прихлопывают три раза дверями. Но одна толпа родственников не окончила своего оплакивания, как на горе появляется другая еще большая, оглашающая своим криком и рыданием всю окрестность. С увеличением числа оплакивающих, увеличиваются крики и рыдания.

Когда все родственники окончили свой очередной плач, то прежде чем приступят к выносу покойника из дому, начинается плач всеобщий. Каждый старается перекричать своего соседа и отличиться плачем; шум, крик и неистовые движения, наполняют комнату. Родственники плачут и кричат, от чистого сердца от скорби, а соседи бьют себя в грудь и рвут волосы, бьют себя головою об стену, можно сказать, по обязанности, по исстари заведенному обычаю. Лица, которые, при жизни покойного, были в разладе с ним и даже ненавидели его, теперь до крови царапают себе [252] лица и груди, рвутся, чтобы броситься в воду, показывают вид, что намерены убить себя каким-либо оружием, и мечутся так, что два человека едва в состоянии удержать их. Они бранятся, просят не держать, пустить их, и умоляют, чтобы дозволили прекратить несносную для них жизнь. Они бросаются к гробу и не дозволяют поднять его, чтобы вынести из дому — такова сила обычая.

С разного рода затруднениями удается вынести умершего из дому (Но иногда затруднения эти так велики, что тело уносят тайком на кладбище. См. обычай оплакивания в Гурии. Кавк. 1856 г. № 37.) и тогда у гурийцев перед гробом является человек, которому дают сулис-сагзали (Сули — душа, сагзали — путевая провизия.) (путевая провизия для души) состоящую из кувшина с вином и печеного хлеба. Провизию эту необходимо нести прямо на кладбище отнюдь не оглядываясь ни разу назад, иначе сулис-сагзали не достигнет своего назначения. Гурийцы убеждены, что душа человека, оставляя тело и отправляясь в дорогу, имеет нужду в провизии. По верованию туземца, после смерти душа человека остается на земле в течении 40 дней и нуждается в пище точно также как все живущее на земле; с переселением же, после этого срока, на небо она, забывая все земное, отвыкает мало по малу и от пищи. От этого родственники умершего в течении 40 дней во время обеда и ужина оставляют для покойного особую порцию, и, отдавая ее нищему, думают что она чудесным образом достигает до умершего.

В Имеретии при выносе покойника из дому разбивают несколько стекол в окнах. Самые близкие родственники разуваются и идут за гробом босые, хотя бы в это время был снег или мороз.

Возвращаясь с кладбища, в воротах дома умывают руки вином с водою и потом садятся за стол, исключая близких родственников. За обедом подают постные кушанья и это постничанье продолжается: для близких посторонних приезжающих каждый день, семь дней, а для близких родственников, 40 дней. Члены семейства умершего постятся обыкновенно круглый год; не едят в это время сладких блюд и фруктов, а иногда отказываются на всегда от тех блюд, которые любил покойный.

Начиная с пятнадцатого дня после похорон самые близкие родственники надевают траур и носят его в продолжение года, а иногда и более; дальние же родственники носят его 15 или 40 дней, или до первого торжественного храмового праздника.

Во время траура носят самое грубое черное платье, не бреют бороды, не стригут волос, избегают общества и развлечения; члены же семейства [253] часто запираются в темную комнату на 40 дней и в течении целого года не входят в ту комнату, в которой скончался покойный.

В седьмой и сороковой день совершают гамотирили (выплакивание или последнее оплакивание). Родственники собираются на кладбище и около могилы ставят стол, расстилают на нем ковры, а на них кладут платье покойного, над которым снова плачут и рыдают. Спустя несколько времени совершаются агапи (поминки). Пригласив духовенство, родных, друзей и знакомых, закалывают нескольких быков, или коров, овец и кур, при чем в Гурии окрашивают куриные яйца в красный цвет. После панихиды, духовенство благословляет приготовленные яства и все принимаются за обед. «Священникам и особенно духовнику умершего подаются лучшие кушанья и по нескольку красных яиц. Порции эти, священникам поданные и называемые аршиви, довольно велики, так что они отсылают часть их к своим семействам. На агапи между прочим духовник покойника, с большим усилием, побуждает чирис-упал принимать скоромные яства (Погребальные обряды у Гурийцев Кавк. 1855 г. № 21.)».

Чтобы иметь лучшее понятие о поминках я опишу те, которые были совершены 12 сентября 1846 года над прахом владетеля Мингрелии князя Левана Дадиана.

На равнине, под горою, собирались толпы пеших и конных Мингрельцев. Они в беспорядке стремились к Мартвирской горе, на которой стоит древний монастырь Мартвири, где погребено тело Дадиана. Унылый похоронный благовест монастырских колоколов призывал молящихся в церковь. Перед церковною папертью стояли улицею дворяне и служителя в трауре и с открытыми головами. У входа в храм конюхи держали двух коней в траурных попонах; а у самых дверей храма два знамени: одно пожалованное императором Александром I, как знак власти Дадиана, другое Георгиевское, заслуженное мингрельскою милициею, на поле брани.

Внутри храма, по правую сторону царских врат, виден помост, где покоится прах усопшего, покрытый парчовым покровом. В головах помоста, в серебряных подсвечниках, горели три восковые свечи, а кругом помоста причет и духовенство в погребальном облачении. Печальные стоны и рыдания слышались издали: двое князей вели под руки дряхлого старика, за ними следовала толпа народу босиком, с обнаженными головами, и одетая вся в траур. Столетний старец, рыдая, рвал на себе волосы, бил по лицу и голове и стонал голосом, раздирающим душу. Толпа вторила его рыданиям. Он опустился на парчовый покров и предался неутешной скорби и сетованию, стучал головою о помост и все предстоящие [254] в храме отвечали ему громким рыданием, жалобным криком и ударами по различным частям тела.

— Беда!. беда постигла нас! кричал старик, люди, кого мы лишились?

— Вай, вай, отвечал народ, возгласы которого глухо отдавались под сводами церкви.

— За тем ли я жил столько времени, продолжал тот же старец, чтобы оплакивать твоего отца, плакать и над тобою?.... Пустите я разобью себе голову об эту могилу! Мне жизнь не нужна, когда тот, который был отцом народа и моим, оставил нас....

— Вай, вай, прерывали его несколько голосов.

— Зачем ты оставил нас? Или мы тебя мало любили, не слушались, не жертвовали последним своим достоянием и кровию?... Сочти капли крови в жилах моих, сочти их в каждом из твоих подвластных и ты увидишь что много пролито ее в битве с врагами твоими и нашего царя. Зачем же ты оставил нас?...

— Вай, вай!...

— Кто же поведет сынов и внуков моих на толпы врагов, когда они сойдут с гор разорять наши жилища? Кто защитит нас; кто оправдает невинного, кто призрит нищего? Отец, зачем ты оставил нас сиротами? Возьми, возьми, призови меня к себе, несчастного твоего слугу!...

Старец сильно стал бить себя головою о помост, народ смотря на пего рыдал и вопил: вай! вай! Наконец, его подняли, оторвали от могилы и повели прочь.

Он остановился против одного из родственников покойного.

— Николай, кого мы лишились, спросил он.

— Не спрашивай! отвечал тот... Я выплакал глаза, солнце для меня погасло, очи превратились в камни, из которых беспрерывно текут два горьких ключа, а не могут выплакать горе души!...

— Какое несчастие постигло нас!,..

И переговаривавшиеся громко рыдая обняли друг друга. Народ стонал смотря на эту сцену и удары истязаний заглушали всеобщий плач.

— Беда, беда постигла нас несчастных! раздался среди плача жалобный голос рачинских старшин, повергшихся на царевый покров.

— Я думал найти тебя только на одре болезни, говорил один из них, а ты уже в сырой земле, увлаженный слезами и кровию плачущих, осиротелых детей твоих!...

— Ты оставил нас! произносил второй, вырывая клочья своих волос, ты закрыл глаза на веки, а кто же будет оберегать нас от хищных соседей, кто даст нам хлеб, когда не серп, а буря сожнет его? [255] Теперь и вихри и молнии, град и снег будут нищить нас, будут заживо погребать несчастных! Люди, чем вы прогневили, что сделали такое, что отец оставил вас, ушел с земли на небо и покинул нас всех сиротами?...

Последние слова его были прерваны оглушительным криком; больно, отчаянно и мучительно повторился под сводами крик женщины, которую вели под руки. Седые волосы ее были окровавлены, грудь истерзана и раскрыта, руки судорожно царапали тело.

— Пустите! кричала она бросаясь на покров, дайте мне вместе со слезами источить кровь на его могиле!... Ты оставил меня, а мать одним молоком вскормила нас обоих, и я пережила тебя... А как я любила тебя, как молила: солнце, луну и звезды, небо, море и землю, пули и сабли — щадить тебя и миловать, любить как сама любила, не похищать у детей отца любимого, но земля не послушала и весь свет осиротел!... Солнце, луна и звезды на кого вы станете теперь любоваться, о чем теперь будете радоваться? Везде лишь плач и стон, все выплакали глаза, не увидят вашего сияния — вай, вай! кого мы отдали земле.

— Вай, вай, отвечал ей народ.

— Земля, для кого же теперь будет цвести твоя красота, для кого созревают твои плоды! кто станет преследовать хищных зверей, кто даст людям защиту, правду, любовь, кто изгладит мою печаль, осушит мои слезы? Лейтесь, лейтесь, пока всю душу не выплачу вами, пока от тоски не разорвется сердце, пока не разобью головы об твою могилу! Заройте меня живую в эту землю, не могу пережить, нас одна мать вскормила своим молоком, пусть и одна земля покроет!

Толпа за толпой входила в храм и вопли одних сменялись плачем и возгласами других пришедших. Из церкви каждый отправлялся оплакать лошадь покойного, его седло, людей их державших, и затем в дом покойного. Там тот же обряд оплакивания производился над куклой, изображавшей покойного с его регалиями.

Не говоря уже о близких родных, обряд этот имеет потрясающее действие на каждого присутствующего в церкви и надо иметь крепкие нервы, чтобы, смотря на эту печальную картину, не прослезиться (Поминки над прахом владетеля Мингрелии кн. Левана Дадиана. Кавк. 1846 года № 39.).

Похороны стоят дорого семейству и облегчают расходы его только тем, что соседи и знакомые жертвуют деньги и живность. Пожертвования эти записываются в приходорасходные списки, с тою целию, чтобы иметь впоследствии основание, какому жертвователю сколько послать в случае подобного его несчастия (Письма из Имеретии, кн. Р. Эристова. Кавказ 1857 г. № 79.).

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 2. СПб. 1871