ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

TOM I.

КНИГА II.

ЗАКАВКАЗЬЕ

III.

Абхазское селение. — Дом. — Одежда. — Абхазская женщина и положение ее в семействе. — Брачные обряды. — Гостеприимство и пища. — Семейный быт. — Рождение, воспитание и аталычество. — Похороны.

Переплетенные сарсапарелью ясень, ольха и дуб, окружают, по большей части, с обеих сторон все дороги Абхазии. Изредка кое-где показываются маленькие сырые полянки, покрытые папоротником; холмы сменяются долинами, перелесками, полянками, и наконец является окаймленная небольшими горами долина, на которой, то группами, то в одиночку, разбросаны увитые виноградными лозами грецкие орехи, огромные дубы, а между ними [37] мелькают изгороди, виднеются редкие кровли сакель и торчащие, на подобие русской голубятни, амбары для кукурузы. Таков общий вид этой страны.

Деревень, в европейском смысле, не встречается в Абхазии. Население не сосредоточивается в дружных, скученных жильях, а, напротив того, каждая сакля, со своими незатейливыми службами и небольшими огородами, стоит совершенно особняком и не имеет связи с другими. Деревня, не смотря на то, что абхазцы живут небольшими группами, от пяти до десяти семейств, рассыпается по холмам и косогорам, на значительное расстояние, и оттого местность принимает вид огромного и великолепного парка, посреди которого как будто «устроены лачужки для сторожей». Дорога редко когда идет мимо жилья, и случается, что проезжий, находясь посреди деревни, не видит ни одного строения (Возвращение Кавк. 1852 г. № 74. Из записок кавказского туриста. Кавк. 1867 года № 46 и 55.).

Кроме роскошной природы, бедность и нищета окружают, как жителей собственно Абхазии, так и соплеменных им горских обществ абазинского племени. Жалкие аулы последних были раскинуты по дремучим лесам Черных гор, в вершинах ручьев и речек. Все богатство абазина, все его хозяйство заключалось в нескольких саженях земли, засеянных пшеницею, в небольшом огороде с кукурузою, да в сушеных и квашеных лесных плодах. Сакля его вечно скрыта в дремучем лесу, или повисла над бездною, и сообщается с землею только едва заметною тропинкою, проходимою для одного туземца, привыкшего к горам и любящего, как зверь, свой темный лес.

Та же раздельность и такая же бедность составляют характеристику и абхазцев.

Дома в Абхазии похожи на плохо устроенную корзину, в которой сучья деревьев до такой степени дурно переплетены между собою, что образуют множество отверстий, в которые можно просунуть кулак. Сплетя себе из хвороста квадратную или круглую, смотря по вкусу, клетушку, накрыв ее сверху камышом, кукурузными листьями или, наконец, папоротником, абхазец считает, что построил себе дом, лучше которого и желать нечего. Перед дверью он делает небольшой навес, внутри у одной из стен — очаг, с такою же плетеною трубою — и сакля готова. В ней он проваляется кое-как зиму, лежа около очага на войлоке или бурке, и лучшего помещенья он не желает и не ищет. Постройка такой сакли стоит одной коровы. Низенькая перегородка делит саклю на две половины, которые, смотря по достатку хозяина, назначаются: одна для мужчин, другая для женщин, или большая для людей, меньшая — для скота. С двух сторон, по стенам сакли, ставятся длинные деревянные скамьи, из которых на одной лежит перина или войлок — это мебель сакли. По средине, на [38] земляном полу, раскладывается костер и служит для обогревания семейства; над костром висит железная цепь с крючком, для поддерживания котла. Свет костра, сквозя через стены, отсвечивается ночью на деревьях красноватым цветом и, смешиваясь с мириадами светляков, искрящихся в земле, представляет издали довольно фантастическую картину. В углах стоят сундуки, преимущественно красного цвета, окованные железом и заключающие в себе все фамильное имущество; возле них стоит кадка с кислым молоком, любимым напитком туземца. На дырявых стенах, над нарами, висит оружие: ружье в чехле, шашка и кинжал; тут же приклеена какая-нибудь грубая лубочная картинка, «изображающая черта с двумя рогами и глупо растопыренными руками», или что-нибудь в этом роде. Над головами протянута веревка, через которую перекинуты платья и разного рода тряпки.

«В скотной половине меньше удобств, говорит очевидец, и из мебели в ней я заметил только одно корыто»,

Неподалеку от такого дома видна еще клетушка или корзина, величиною до одной кубической сажени — это амбар абхазца. Он сплетен также из сучьев и поставлен на четырех столбах до одной сажени высотою. Последнее необходимо для предохранения небольших запасов хлеба от истребления его мышами и крысами.

Дома князей, зажиточных и известных дворян, отличаются несколько большим удобством. Жилища такого рода составляют два строения: большое — асасайра (гостиная) и малое — ашхора. Большое строение бывает обыкновенно с открытым крыльцом, имеет от трех до четырех сажен длины и от двух до трех сажен ширины. В таком доме делается двое дверей: одни с крыльца и называются верхними, другие в задней стене и называются нижними. Самое строение, дощатое или плетеное, вымазанное глиною и покрытое или соломою, или дранью. Встречаются, но редко, и такие дома, у которых стены рубленые, а потолки дощатые. Внутри комнаты, по одной ее стороне, делаются нары, по другой ставится длинная скамья. Кругом по стенам, в рост человека, вбиты гвозди, для вешания одежды, оружия, конского убора и проч. На земляном полу, посреди комнаты, раскладывается огонь, над которым, вверху аршина на три или на четыре, приделывается дощатый щит или потолок, для того, чтобы искры костра не могли зажечь крыши. Таково устройство асасайры.

Как раз против нижних дверей большого строения, и в нескольких саженях от него, устраивается другое — малое. Оно всегда плетневое, вымазанное, круглое, с конусообразною крышею, в роде калмыцкой кибитки, и занимает всего от четырех до шести квадратных сажен. Внутри оно имеет точно такое же устройство: нары по одной стене, длинная скамья — по другой. Нары покрыты ковром или другою материею, смотря по [39] состоянию хозяина, и на них положены высокою грудою тюфяки, одеяла и подушки — это общий вид ашхора.

Князья устраивают, подобно черкесам, кунахскую: это небольшая комната, иногда с деревянным полом, камином и шкафом. Вход в такую комнату бывает обыкновенно со двора; против двери сделано в земле углубление, в котором разводится огонь.

Дым от горящих дров идет на этот раз в трубу, плетеную из сучьев и обмазанную внутри глиною, смешанною с навозом. Случается, что подобные комнаты бывают вовсе без окон, по большей же части в стене противоположной двери проделывается одно окно, да и то оно постоянно заперто ставнею, отпираемою по временам, когда надо посмотреть из кунахской, что делается на дворе; свет в комнату проходит через растворенные двери. По стенам вбиваются также гвозди для вешания оружия, а у богатых на полу разостланы ковры; для омовения, по магометанскому обычаю, имеется таз и кувшин, а для молитвы небольшой коврик. Угол комнаты, наискось от входа, ближе к которому проделывается окно, считается почетным и предназначается для гостя (Возвращение Кавк. 1852 74. Поцелуй за занавесом С. Званбая Кавказ 1853 г. № 55. Абхазия и абхазцы С. Пушкарева Кавк. 1854 г. № 61. С северо-восточ. прибрежья Черного моря Аверкиева Кавк. 1867 г. № 74-76.).

Вообще жилище абхазца бедно и не чисто, сами жители крайне не чистоплотны; грязь и рубища составляют достояние бедных; впрочем и богатые по очень беспокоятся о чистоте в одежде и в доме.

«Вся посуда в семействе бедняков состоит из небольшого чугунного котелка и двух или трех маленьких ведер, в которых держат молоко; если деревянная посуда течет, то щели замазывают глиною, смешанною с козьим навозом».

Абхазец вообще груб и невежествен; в нем нет стойкости и твердости характера, он непостоянен, не смел и даже робок, вероломен, осторожен и всегда покорен перед сильнейшим.

Ума у абхазцев немного, и к тому же они мало способны к умственному развитию; но у них много практического смысла и тот круг небольших понятий, который им доступен разработан ими отлично.

Вся цель, вся жизнь его направлена, по большей части, на приобретение, по возможности даровое, каких-либо вещественных выгод. Отличительные черты его: воровство, корыстолюбие, в самых мелочных размерах, и отсутствие честного труда и любознательности. Воровство считается молодечеством и удальством. Самым лучшим человеком в крае считался тот, кто произвел более разбоев и убийств. Вся слава состояла в том, чтобы бродить из одного места в другое, из одной засады в другую, воровать [40] имущество неосторожных лиц, их скот, а при удаче и самих поселян для продажи в неволю.

— Ты еще, кажется, ни одной лошади не сумел украсть, говорит часто в укор девушка молодому парню — ни одного пленного не продал.

— Помоги тебе Бог — говорить мать, благословляя сына и передавая ему в первый раз шашку — этою шашкою приобрести много добычи и днем и ночью.

Понятия абхазца почти во всем противоположны понятиям европейским. «Их идеалы — идеалы голодного дикаря и разбойника; их характер деморализован. Разбойник есть самое занимательное лицо абхазских сказок; он искони пользовался почетом, славою, даже безопасностию. Беспрерывные набеги чужих народов, мелкая тирания, продажа людей, вредное влияние магометанства, все это довело народ до страшного нравственного ничтожества, сделало его ленивым, беспечным и нечестным». Характер абхазца глубоко испорчен. Не смотря на эту испорченность, на многие безнравственные черты в народе, нельзя все-таки отрицать в нем известной доли благородства.

Князья и дворяне, в особенности те, которые получили воспитание, вежливы и честны.

Вообще абхазцы держат себя свободно, говорят с каждым без стеснения, подбоченившись или опершись на ружье.

Гордость и сознание собственного достоинства проглядывает во всех движениях абазинского племени, которое отличается большою суровостью и воинственностию, уступающею только одним черкесам. Занимая весьма лесистую и гористую местность, абазины дрались всегда храбро, преимущественно пешком, и пользовались славою отличных стрелков.

Абазин честен, прям и откровенен. Испытанный в беспрерывной вражде с соседями и русскими, он всегда смел и любит опасности, с которыми родится и умирает. В домашней жизни, одежде и вооружении, абазины не только мало отличаются, но совершенно сходны с черкесами, и только две особенности, весьма приметные для жителя гор, отличают черкеса от абазина: кафтан и башлык. Кафтан, с нашитыми на груди патронами, абазины носят гораздо короче черкес и обвивают башлык около шапки в виде чалмы, когда концы его не распущены по плечам в защиту от дождя. Черкесы подобным образом башлыков никогда не носят.

Черкесы носят всегда башлык белого цвета, а абазины и абхазцы предпочитают башлыки темных цветов; жители собственно Абхазии носят башлык, подобно черкесам, с распущенными концами. Вообще одежда абхазца весьма близко подходит к черкеской, но абхазец, чисто и щегольски никогда не одевается. На нем почти всегда надета оборванная, вечно дырявая под мышкой, черкеска, сшитая из грубого сукна домашнего приготовления; узкое, короткое нижнее платье, с ноговицами другого цвета, [41] остроконечная шапка, всегда прикрытая башлыком, и рыжая бурка — вот и весь его костюм. Жители селений, ближайших к Мингрелии, носят иногда мингрельские и имеретинские шапочки, но предпочитают, впрочем, свой национальный костюм. На ногах, не всегда однакоже, туземец носит пастолы — обувь, средняя между русским лаптем и турецким башмаком. Пастолы изготовляются из сырой кожи, прикрепляются к ноге ремнями и вооружены шпорою. Князья носят черные или красные черкеские чевяки.

Абхазец вооружен кинжалом, который носит за поясом, шашку — у бедра, ружье — за плечами; а на пояс он надевает пороховницу и металлический ящичек, в котором он носит сало для смазывания пуль.

Цвет лица его смуглый, рост средний, волосы черны и перепутаны, вся фигура костиста и сухощава; большинство мужчин бреет головы. Жители Сухума и его окрестностей имеют цвет лица бледно-желтоватый (Новейшие географич. свед. о Кавказе Броневского изд. 1823 г. ч. I. Абхазия и абхазцы Пушкарева. Кавк, 1854 г. № 61. Воспом. кавк. офиц. Рус. вест. 1864 г. № 9. Из записок кавказского туриста. Кавк. 1867 г. № 55 и 56. Из путешествия епископа Гавриила. Кавказ 1869 г. № 14.).

Красота мужчин в Абхазии преобладает над красотою женщин, тогда как у абазин на оборот. Там женщины и девушки прекрасны в полном значении этого слова; оне рослы и стройны до очарования. Здесь между женщинами встречается весьма много лиц замечательной красоты. «Принадлежа к числу тех соблазнительных горских красот, говорит очевидец про одну из девушек, о которых предание носится по всему востоку, и наивно кокетливая, рисуясь выказывала она свою тонкую талию и пышный стан, обтянутый синим бешметом, белизну маленьких рук и белизну ног, выглядывавших из-под красных шелковых шаровар, вышитых золотом. Длинные черные волосы, густою волною, падали по плечам; глаза горели тусклым огнем под белою кисейною чалмою: она поражала своею красотою».

При необыкновенной белизне и нежной, розовой прозрачности тела, природа наделила абазинок черными кудрями и черными глазами, опушенными длинными и мягкими ресницами. Турки, скупая горских красавиц, предпочитали всем другим абазинок и черкешенок.

Наружность мужчин, как и всех горцев Кавказа, приятна: они смуглы, худощавы и черноволосы; выражение лица их всегда умное, смелое и доброе. Глаза живые и быстрые, получающие, в минуту гнева, какой-то особенный блеск, который, при смуглости лица, часто обезображенного вспышкою гнева, придает их взгляду особую страстность.

Женщины в Абхазии, как и везде, гораздо чистоплотнее и опрятнее мужчин. Исполняя все полевые и черные работы и занимаясь всем [42] домашним хозяйством, абхазки одеты в чистое ситцевое платье, покроем своим подходящее к европейской одежде, и белые покрывала.

Абазины вообще не имели привычки скрывать своих женщин, но в Абхазии помещики и князья, придерживаясь магометанскому обычаю, скрывают своих жен от постороннего глаза и показывают даже и врачу ручку своей больной жены не иначе, как сквозь прорезанное в ширме отверстие. Жены же простых крестьян показываются довольно свободно, а молодых девушек и вовсе не прячут.

Незамужние женщины у крестьян не закрывают свои лица и черные острые глаза; а замужние, хотя и обязаны закрываться, но, при встрече с мужчиною, показывают только желание прикрыть себя платком или руками, но на деле не исполняют и этого. Все женщины заплетают волосы в косу и повязывают голову платком; носят шали или греческие курточки, и обуваются в аккуратно сшитые чевяки собственной работы. Женщина-абхазка ловко ездит верхом на мужском седле, потому что об экипажах, кроме своей неуклюжей, двухколесной арбы, абхазец не имеет понятия.

Красивых женщин в Абхазии мало, и оне вообще весьма скоро стареются. В них нет грации, деликатности, нежности и свободы. От тяжелых работ, которые исполняет женщина в домашнем быту, она огрубела, а постоянно висящая над нею власть мужа, который имеет право над женою жизни и смерти, сделала во всех ее движениях и поступках что-то робкое, нерешительное.

В прежнее время турки в большом числе вывозили абхазских женщин, и вывезли лучшие типы. На долю абхазца осталась посредственность, весьма скоро стареющаяся. Старухи, с своими пронзительными черными глазами, морщинами, горбатым носом и отвислыми грудями, похожи на ведьм, в полном значении этого слова. Подобно черкесам, абхазцы сжимают грудь молодых девушек особым корсетом, при чем две деревянные дощечки, не снимаемые ни днем, ни ночью, давят на молочные железы и, препятствуя их развитию, делают то, что у абхазских взрослых девушек грудь плоска, как у мальчика, а с выходом ее замуж грудь весьма некрасиво отвисает.

В Абазии девушки не носили такого корсета, и потому отличались особою стройностию стана, но и в Абазии красота женщины скоро отцветала. Тринадцать или четырнадцать лет были полною порою их расцвета и в это время оне выходили замуж. С двадцати лет оне уже увядали, а в двадцать, пять лет делались старухами.

Не смотря на некоторую наружную свободу предоставленную женщине, она, в полном смысле, раба своего мужа и, в крестьянском быту, выполняет все тяжелые работы. Как в Абазии, так и в Абхазии одинаково смотрят на женщину, которая, в глазах мужа, не более как старшее в доме [43] рабочее животное, о котором можно гораздо менее заботиться, чем о лошади. Женщина не знает ласк ни мужа, ни сыновей, которые, по большей части, со дня рождения отрываются от груди матери и отдаются на воспитание в чужие руки, в чужой дом и даже вне своей родины. Чувство сыновней любви не может развиться в таких детях, и она неизвестна абхазцам. Жена не может вступать с мужем в разговор, пока ее не спросят; не имеет права сидеть при нем, и при постороннем лице не получает даже от мужа непосредственных приказаний, а всегда через кого-нибудь другого. Услыша голос мужа издали, она обязана выйти к нему на встречу и ожидать его стоя, держать его копя, расседлать и присмотреть за ним. Мужчина, при всяком удобном случае, старается показать перед женщиною свое высокомерие и гордость, но сознает ее физическую слабость и старается угодить ей. Справедливость требует сказать при этом, что гнет женщины был скорее нравственный, чем физический. Домашняя жизнь туземца тиха, и со стороны мужа, как сознающего свою силу, было полное снисхождение; муж никогда не прибегал к побоям или ругательствам жены, и с подобными недостойными сценами семейная жизнь абхазца не была знакома. Не смотря на то, что женщина проводит всю свою жизнь под гнетом мужа, удивительная чистота нравов есть принадлежность женщины всех племен абхазского народа. Ни рабство, ни тяжкие труды не могут заставить жену забыть свой долг и изменить мужу. Подобная измена влечет за собою или смерть от руки мужа, или продажу в неволю. Если где и встречается измена, то в приморских местечках, где всегда находятся такие почтенные старушки, которые помогают своим приятельницам водить за нос мужей. Абхазцы, впрочем, далеко не равнодушны к подобным интригам. Видимо или наружно холодные к прелестям своей жены до тех пор, пока она верна, туземец воспламеняется, когда проведает об ее интригах, и мстит жестоко соблазнителю, а жену наказывает еще строже.

В нравственном отношении женщина стоит все-таки неизмеримо выше мужчины. Последний знает это и, не смотря на то, что оказывает презрение женщине, он внутренне гордится ее нравственною чистотою.

По существовавшим в Абхазии законам о наследстве, женщина не участвовала в доле при дележе имения, которое переходило или к сыновьям, или, за неимением их, родственникам мужеского пола. Дочери умершего получали до выхода замуж пропитание от братьев или родственников покойного, смотря по тому, к кому перешло наследство. Последние, вместе с тем, были обязаны, при выходе девушки замуж, дать ей приданое (С северо-восточного прибрежья Черного моря Аверкиева. Кавк. 1866 г. № 74. Еще об Абхазии. Кавказ 1854 г. № 81, Абхазия и абхазцы С. Пушкарева, Кавк, 1854 г. № 61. Из записок кавк. туриста Кавк. 1867 г. № 55 и 56. Очерк Мингрелии, Самурзакани и Абхазии Д. Бакрадзе. Кавк. 1860 г. № 49.). [44]

Не связанный никакими особенными понятиями о религии, абхазец видит в браке средство избавиться от труда и передать его жене. Смотря исключительно с этой последней точки зрения, в Абхазии существует обычай не жениться на девушке, а держать ее, вместе с тем, в доме как жену. Мужчина, с дозволения родителей, берет к себе их дочь, живет с нею как с женою, но женится на ней только тогда, когда она выкажет свои способности быть хорошею хозяйкою. Такое испытание может продолжаться год и более. Хотя большинство абхазцев, в строгом смысле, и не принадлежат к христианскому вероисповеданию, они все-таки не придерживаются многоженства, а ограничиваются одною женою. Бывают случаи семейной жизни с двумя женами, но тогда вторая жена поступает в дом не иначе, как с согласия первой, которая и остается хозяйкою в доме.

Обычай не позволяет абхазцу говорить родителям о своем желании вступить в брак; скромность же запрещает самому искать себе невесту или объясняться с ней. Молодой человек поверяет тайну желания жениться одному из своих родственников, или же родители, или родственники молодого человека сами выведывают от него эту тайну.

— Не пора ли такому-то жениться? спрашивают они своего сына через родственника.

Получив согласие, родители стараются приискать невесту. Если она в одной деревне, то желающий жениться, зная ее хорошо и встречаясь на гуляньях и народных праздниках, заявляет родителям, нравится ли она ему или нет. Если же невеста живет в другом ауле, то молодой человек отправляется туда под видом путника. Он старается придти в дом родителей невесты поздно вечером, под видом запоздалого гостя, которого, по установившемуся обычаю гостеприимства, принимают со всем радушием, не спрашивая кто он, куда и откуда идет.

Подобно прочим горским племенам, абхазцы строго соблюдают обычай гостеприимства. Избыток свободного времени развил в мужском населении пристрастие к разгульной, бродяжнической жизни. Абхазец не засиживается дома, а беспрестанно переезжает от родственника к знакомому и обратно. Эти-то переезды послужили к развитию обычая гостеприимства. Гостю, хотя бы он был преступник, нельзя было отказать в гостеприимстве и нельзя было выдать его преследовавшему, не смотря ни на какие требования. Абхазец, защищая, в этом случае, гостя, скорее сам станет преступником, чем нарушит народный обычай. Владетель, и тот не имел права требовать нарушения обыкновения и выдачи преступника. Он мог [45] только приказать удалить его из пределов своих владений, и то туда, куда преступник сам пожелает.

Гость для абхазца считался особою священною. Был ли то друг (дост) или недруг — он одинаково находил защиту и безопасность под крышею дома того хозяина, к которому приехал.

Кунак, или отрекомендованный гость, может быть уверен, что в сакле абхазца он будет безопасен, накормлен и успокоен так, как только позволяют средства и достаток хозяина, который сгорит со стыда, если не будет в состоянии угостить приезжего. Для почетного гостя абхазец жертвовал последнею скотиною, приносил последнюю горсть гомии и кукурузы, а если сам не имел этого, то добывал, путем воровства, у соседей.

Общее народное презрение заклеймит каждого, кто только окажется не гостеприимным. Туземец готов отдать гостю свою лошадь, и если услал ее за чем-нибудь в другой аул, и сам находится в ссоре с соседями, у которых не может попросить лошади, то он обегает все соседние аулы, будет бегать сутки, но не вернется домой без того, чтобы не достать у кого-нибудь лошади для гостя;

Следует, однакоже, заметить, что правила гостеприимства, установленные абхазским обычаем, весьма разорительны во всех отношениях. Большая часть Абхазии была покрыта лесом, пастбищных мест было мало, и, следовательно, народ был не очень богат скотом.

Обычай же, между тем, требовал от хозяина, в честь почетного гостя, убить козла, барана или даже быка и ставить его разом на стол. Все поданное на стол, по тому же обычаю, должно быть съедено если не гостями, то народом сбегающимся на угощение.

Оттого абхазец крайне неприязненно смотрит на посещение его владельцем. Привыкнув оказывать почтение старшим, снискивать внимание их и покровительство, абхазец не изменяет себе и в том случае, когда посетит его князь с огромною своею свитою и станет уничтожать годовой запас продовольствия своего крестьянина. Моля в душе Бога, чтобы он унес поскорее из его сакли нежеланного гостя, крестьянин наружно все-таки раболепствует и целует полу его черкески.

Абхазцы, впрочем, смотрят на гостеприимство несколько иначе чем черкесы. Для абхазца гость считается священною особою только до тех пор, пока находится в доме. Но едва только он оставил его саклю, как тот же хозяин, из мелкого корыстолюбия, готов лишить жизни своего бывшего гостя. Исключение, в этом случае, делается тогда, когда хозяин предложит гостю быть его проводником, и тогда, взяв на себя ответственность за жизнь гостя, туземец ни за что в свете не согласится запятнать себя изменою или нарушить обычай гостеприимства.

Есть еще оригинальная черта в жизни абхазца: будучи гостеприимен, [46] абхазец не любит вечерних странников и посетителей. Подъезжайте к сакле абхазца вечером и просите приюта — хозяин наверно всеми средствами будет стараться отделаться.

Гостеприимство особенно строго соблюдалось владетелем, князьями и именитыми дворянами. С приездом гостя, в сакле зажигается костер, который и освещает комнату. Свечи не в употреблении в Абхазии и имеются только у самых именитых людей, да и то восковые, грубого туземного приготовления, и зажигаются только в особо важных, случаях. По большей части угощение и ужин происходят при свете камина. В домашнем быту, при отсутствии гостей, абхазец живет чрезвычайно скромно: ест один раз в сутки и преимущественно перед закатом солнца. Пища его состоит тогда из кукурузы, употребляемой вместо хлеба крутой просяной каши, вареного мяса, яиц и молока, приготовляемых самым обыкновенным образом; для гостя же он старается, по возможности, разнообразить пищу (Абхазия и абхазцы С. Пушкарева. Кавказ 1854 г. N5 61. Еще об Абхазии. Кавк. 1854 г. № 81. С северо-восточного прибрежья Черного моря Аверкиева. Кавк. 1866 г, № 74. Из записок кавказского туриста. Кавк. 1867 г. № 55 и 56. Абхазия и Цебельда Ф. Завадского Кавк. 1867. г. № 63.).

«Прислуга в оборванных черкесках, пишет путешественник, внесла два круглые, в аршин диаметром и аршин вышиною, столика и поставила их возле моего ложа. Такой же вышины, но аршина два длины, стол поставлен в углу, недалеко от дверей». За круглыми столиками сел гость и хозяин, князь, за длинными его сын и несколько человек родственников и вассалов князя.

В среднем и низшем сословиях хозяин не садится в присутствии гостя, считая это невежливым, а прислуживает ему во все время ужина. Торжественное молчание воцаряется между присутствующими. В кунахскую, между тем, вносят на деревянных тарелочках: гоми, абхи-обыста — просяная каша, ача — пресный кукурузный хлеб, афь — соленый сыр, шашлык — баранина жареная на вертеле, акиапа — курдюк, асацбал — кислый соус с курицею и, в заключение, кислое молоко, любимое питье для абхазца. Ужин тянется молча, потому что люди с достоинством и значением должны мало говорить; разговорчивые люди не считаются умными и не уважаются. После ужина подают воду для умывания рук.

В пример высокого развития гостеприимства можно привести случай, бывший с князем Дмитрием Шервашидзе. близким родственником владетеля. Князь Дмитрий встретил на дороге путников, которым объявил, что 300 человек абреков спустились с гор, с целию ограбить его имение, что он их отыскивает и спешит к милиции, находящейся под его начальством и собранной недалеко от места встречи. Так как [47] путешественники были мало или вовсе не вооружены, а главное, находились на земле князя Дмитрия, то он не задумался оставить свой дом, которому грозила явная опасность, и проводить своих нежданных и случайных гостей. Проводя до границ своего владения, до первой дачи одного абхазского дворянина, князь расстался с своими гостями и оставил им проводника, который должен был их сопровождать до Очемчир — зимнего жилища владетеля.

Молодые девушки Абхазии заменяют обыкновенно в семействе прислугу, и потому молодой человек, приехавший в дом, под видом гостя, может хорошо и легко рассмотреть избранную его родителями невесту и высказать о ней свое мнение.

В случае одобрения, между родителями жениха и невесты открываются переговоры и заключается условие о калыме. Девушка не принимает в этом деле никакого участия; ее согласия не спрашивают, точно также как и того, нравится или нет молодой человек, ищущий ее руки. Часто родители невесты не говорят даже вовсе об участи, ожидающей девушку, до самой последней крайности — до первого официального и открытого свидания жениха с невестою.

В такой день жених отправляется в дом своей суженой, в сопровождении большой свиты и с подарками ей и ее родственникам. Один из сопровождающих, обыкновенно родственник, выбирается в должность дружки.

Как только в доме невесты заметят приближение такого поезда, девушку уводят в ашхора — малое строение, где она и должна ожидать жениха. Там все прибрано, вычищено и приглажено. Над нарами висит занавес из прозрачной ткани, такой длины, что, опущенный, он падает на колени сидящих на нарах. Занавес этот вешается только на этот раз, в ожидании прихода жениха. Последний подъезжает всегда к асасайре — большому гостиному дому.

Отец невесты и его слуги встречают приезжих перед крыльцом, помогают гостям слезть с лошадей, снимают с них оружие и развешивают его в гостиной на гвоздях. Хозяин ведет гостей в асасайру и сажает свиту жениха на подушках, на почетном месте и по старшинству лет. О женихе как будто забывают; о нем не заботятся, за ним не смотрят, и он, вместе с дружкою, садится где-нибудь в темный угол, близ нижних дверей. Начинается заранее приготовленный пир. Собираются гости. Отец невесты приглашает к себе, с каждого семейства своего аула, одного старшего в доме, а молодые парии и девушки, без всякого приглашения, приходят поплясать и повеселиться. В этом случае, такое вторжение их на праздник не считается предосудительным.

Подают ужин; по одну сторону стола помещается свита жениха; по другую званые гости. Приносят умыть руки; перед остальными гостями [48] становят длинные столы, установленные кушаньями, состоящими из гомии, вареного и жареного мяса, долма, пилава и прочих блюд азиятской кухни.

Пирующие не дотрагиваются до кушанья, в ожидании особой церемонии.

Одному из гостей, обыкновенно седому старику, подают стакан вина и нож, на конце которого насажено целиком бычачье сердце. Старик встает, принимает в правую руку стакан с вином, а в левую нож с бычачьим сердцем и, обнажив свою седую голову, читает молитву,

— Боже великий! произносит он — благослови молодого жениха с его невестою, чтобы они были счастливы, любили друг друга до конца жизни, чтобы они дожили до старых лет; награди их детьми, и чтобы дети были счастливы и долголетны. Господи, награди молодых богатством, чтобы двери гостиного их дома были широки, никогда не затворялись и каждый нуждающийся путник находил ночлег и пищу; дай Боже, чтобы их очаг горел огнем во веки веков, и никогда не погасал бы (В Абхазии говорят: его огонь погас — это значит: его род перевелся.)... А кто зла пожелает молодым, пусть того сердце поразит копье или стрела, как это сердце поражено ножом.

— Аминь! произносят присутствующие в конце речи.

Старик выпивает стакан вина и, перевернув вверх дном, ставит его на стол.

— Боже великий! произносит он при этом, переверни так вверх дном разбойников, хищников, воров и всех тех, которые лишают нас собственности и нарушают у нас тишину и спокойствие и тем отбивают от нас средство заниматься хозяйством.

— Аминь! отвечают также присутствующие па эту ироническую просьбу старца.

Старик садится за стол и пир начинается на славу; стаканы с вином поминутно переходят из рук в руки. Жених, оставаясь па прежнем месте, ужинает вместе с дружкою на особом столике...

Один из самых почтенных людей, находящихся в свите жениха, временно нарушает пир. Он становится на колени перед отцом невесты и подает ему стакан с вином, тот принимает и осушает его до дна; подносивший предъявляет тогда подарки, сделанные женихом невесте и родителям. При этом жених и дружка поднимаются за столом, и стоят все время в почтительном положении. Тот же, кто предъявил подарки, отправляется на женскую половину и дарит мать невесты, потом возвращается и садится на свое место.

Как только гости достаточно развеселятся, и разговор сделается общим и шумным, жених с дружкою, пользуясь суматохой, скрываются в нижние двери, к невесте, под предводительством одного из близких [49] домашних молодых людей. Отец невесты, заметив их уход, приказывает запереть на замок все двери и раздает каждому гостю наполненные вином большие деревянные стаканы, выточенные из рододендрового дерева. Тогда каждая сторона стола пьет вино одновременно и чередуясь между собою; когда одна сторона пьет, другая кричит го-го-го; потом вторая пьет, первая кричит го-го-го и т. д.

Пир продолжается до рассвета; никто не может оставить сакли хозяина кроме слуг, а кто переспорит в попойке, тому честь и слава.

Между тем жених, войдя к невесте, садится на подушку под занавесом, который бывает тогда поднят. По правую сторону его помещается дружка, а перед ними стоит невеста, окруженная подругами и закрытая прозрачным покрывалом.

— Не пора ли познакомить молодых? спрашивает дружка у подруг невесты.

В ответ на вопрос одна из молодых девушек подводит невесту к жениху и сажает ее по левую его сторону, другая дергает за шнурок, и занавес падает. Остальные девушки хором поют свадебную песню...

Жених быстро отбрасывает назад покрывало невесты и, охватив за талию, «склоняет голову ее на сложенные тюфяки и, со всею юношескою пылкостию, напечатлевает страстный поцелуй на розовых губах невесты. В этом положении остаются молодые минуты полторы, потом вдруг, будто проснувшись от очаровательного сновидения, они оправляются, и невеста, проворно опустив свое покрывало, встает и, выйдя из занавесы, становятся по прежнему между своими подругами, вся зардевшись, вся трепещущая, словно сделала какое-нибудь преступление»...

У бедных абхазцев-простолюдинов бурка часто заменяет занавес, и жених не редко, разлакомившись жгучим, сладким поцелуем, повторяет его множество раз до самого рассвета (Поцелуй за занавесом С. Званбая. Кавк. 1853 г. № 55.).

Затем следует, спустя некоторое время, обряд венчания по уставам религии.

В первый день брака, молодая получает от мужа менях, который, в случае развода, происшедшего от вины мужа или недоказанной неверности жены, остается при ней и составляет собственность замужней женщины.

«Платимый мужем менях, говорит г. Аверкиев (С северо-восточного берега Черного моря. Кавк. 1866 г. № 74.), яснее всего выражает взгляд абхазцев и других горцев на брачный союз, в основании которого была покупка женщин; последние же, с своей стороны, все достоинство основывали на большей или меньшей покупной цене. От этой привычной купли й продажи происходило то равнодушие и даже циническое [50] довольство, с которым невольницы отдавались в руки покупателей, чтобы быть снова перепроданными в гаремы турецкие, где им определялась довольно высокая цена».

Абхазцы и абазины не придерживаются равенства брака.

Абазин не знатного происхождения, но лихой наездник, владеющий только собственною головою и ни одним бараном, может смело объявлять свое намерение жениться на девушке самого богатого и знатного происхождения. В этом племени сохранился еще в полной силе обычай, по которому человек бедный, задумавший жениться и не имеющий средств заплатить за невесту калыма, созывал своих приятелей, объявлял им свое намерение и получал подарки, заключавшиеся в пленнике, лошади или скотине.

Отправив калым к родителям невесты и получив от них согласие на брак, жених должен был, по обычаю, перед браком, отправиться в наезд, чтобы, во-первых, покрыть себя новою славою, а во-вторых обзавестись на чужой счет хозяйством.

Самый брак совершался у абазин почти без всяких религиозных обрядов. Прочитав стих из корана, мулла передавал молодому плеть, знак власти, а молодой кусочек камышовой трости — знак послушания.

Молодой муж сам закрывал жену чадрою и, при громких песнях, вскочив на коня, сопровождаемый свитою и выстрелами, скакал к сакле, назначенной для пиршества. Остановясь в трех шагах от нее, он подходил к дверям и ожидал жену. По приезде последней, молодой муж подавал ей три стрелы.

— Положи у порога, говорил он при этом, и пусть нога дерзкого соблазнителя наколется на острие их.

— Клянусь совестью, отвечал на это отец молодой, в то время, когда та клала стрелы у порога — что дочь моя чиста, как воздух родных гор, и будет верна своему мужу, как верна ему его винтовка.

На свадьбах пировали долго, до самой глубокой ночи, и потом гости расходились, но не по домам, а прилегали за камни, чтобы подстеречь молодого, обязанного украсть свою жену из дома, где происходил пир, так чтобы в доме его никто не заметил, особенно в то время, когда он пробирается к сакле. Чтобы вернее иметь успех, абазины употребляли множество хитростей. Молодой переряжался в женское платье и скрывался под чадрою или употреблял другие уловки, чтобы пробраться в саклю не замеченным, и тогда стоило только молодым появиться на пороге, как всякие преследования прекращались. Но если молодой не успевал этого сделать и бывал пойман, тогда снова зажигались огни, оживал весь аул, подымались выстрелы, песни, крик и шум.

— Выручи жену, джигит, кричали тогда женщины молодому — выручи!

Пойманному мужу приходилось тогда снова угощать гостей до глубокой ночи следующего дня. Во все это время молодой лишался права видеть [51] свою жену, должен был терпеливо выносить все насмешки, плясать за женщину с каким-нибудь шутом и выслушивать от него названия женскими именами и обещание прислать скоро за него калым.

С наступлением второго вечера молодая переходила в свою новую саклю, под прикрытием подруг, вооруженных палками, и молодой обязан был, на этот раз, силою выручать свою жену. Он приглашал нескольких товарищей, также вооружавшихся палками, но не имевших права наносить удары, направляемые преимущественно на молодого. Под градом палочного дождя, часто весьма сильного, молодой прорывал с несколькими товарищами строй ожесточенных девушек и овладевал женою (Достоверные рассказы об Абазии В. Савинов. Пантеон 1850 г. т. 2.).

— Выручил! выручил! кричал он, хватая в свои объятия ту, за которую перенес много весьма сильных побоев.

Брак не имеет никаких прочных оснований в семейной жизни абхазца. Правда, родственники замужней женщины защищают ее от произвола мужа, но защита эта слаба и ничтожна. Муж может прогнать свою жену, когда ему вздумается, и взять себе другую. Он считает совершенно естественным развестись с такою женою, которая часто и продолжительно болеет, или такою, которая не родит ему сына. В первом случае, переселившись опять к своим родственникам, она, по выздоровлении, не теряет еще права возвратиться в дом мужа, но во втором такой возврат редко бывает возможен. Муж, во время отсутствия жены, берет себе другую, живет с нею, приживает детей, и случается, что если первая жена решится возвратиться к мужу, то застает дома целое чуждое ей семейство.

Впрочем, подобное происшествие никого из семьи не поражает: она остается и муж живет с обеими. Такие случаи одинаково встречаются как у христиан, магометан, так и у язычников.

Обычай подвергал женщину самой деспотической власти мужа. В случае неверности жены муж имеет право убить ее, не подвергаясь за это ответственности ни перед судом, ни перед ее родными. Такая женщина, если не поплатится смертию, то изгоняется на всегда из дома мужа.

В домашней жизни все почти хозяйство лежит на обязанности женщины. Весь тяжкий и грязный труд как собственно в Абхазии, так и в горах, исполняют женщины. Муж знает винтовку, кинжал да шашку, а жена все остальное. Если бы даже случилось, что убогая крыша сакли абазина протекла, то наездник скорее решится погибнуть от дождя и сырости, чем запачкать руки в глине и замазать дыру в крыше. Он считает преступлением взяться одною и тою же рукою за кинжал и потом за тряпку. Вся забота жителя гор состояла в уходе за конем и оружием — это его честь и слава, жизнь и пища. Все его желания [52] заключались в приобретении лихого коня и хорошего оружия. Конь — все для абазина: родина и друг; это предмет всех его дум, всех забот. «Владеть хорошим конем и красоваться им на праздничных играх, да обгонять соперников и, с громким хохотом, стегать в эти минуты своею плетью плохих скакунов, принадлежащих товарищам» — вот мечты, которые кипятили кровь в жилах горца. Точно также за дагестанский кинжал и трапезонтскую винтовку абазин изменял клятве, попирал семейные начала, продавал родное детище и, случалось, отправлял в джехенем (ад) родного брата. Он мог ходить босой, в лохмотьях, но если при этом был перетянут, хотя бы «по собственной шкуре», кушаком с серебряным убором, владел кинжалом с черневою насечкою — он пользовался всеобщим почетом и уважением. За то никто, лучше горца, не в состоянии сберечь свое сокровище: на его клинке нет места ржавчине, на винтовке ни одной царапины. Во время зимы, запершись в свою убогую саклю, начиная жизнь семьянина и изнывая в тоске и бездействии, абазин холил только своего коня и берег оружие. Без счету смазывал он свой кинжал салом; несколько раз развинчивал свою винтовку и следил за тем, чтобы на ней не было и крапинки ржавчины. На семейство он не обращал внимания, жаловался жене на непогоду, продолжительность зимы, навещая своего любимого коня, да подбрасывал в огонь сухой хворост. В такое время очаг его пылал с утра до вечера; греясь около него, горец с нетерпением ожидал лучшего времени. С наступлением весны, каждый порядочный человек оставлял свою саклю, бросал родную семью на произвол судьбы и отправлялся бродить по горам или принимал участие в наездах.

Жители собственно Абхазии хотя не отличались такою воинственностию и не собирали партий для наездов в чужие владения, но и у них занятие мужчины сосредоточивалось главнейшим образом на воровстве и грабеже чужого имущества.

«Интересно, говорит Аверкиев, распределение работ и занятий между членами семейства; так, например, в семействе, состоящем из отца и четырех взрослых сыновей, на обязанности отца лежало занятие делами политическими, делами касающимися родового союза, а потому он бывал обыкновенно в разъездах; затем один из братьев заведовал полевыми работами, другой занимался делами в доме, как бы в помощь женщинам, входящим в состав семейства, третий — воровством, по преимуществу скота, а четвертый — военными делами, т. е. грабежом и нападениями на соседей, или участвовал в партиях, действовавших против русских, которые прежде довольно часто отправлялись из Абхазии к другим горским племенам, не мирным».

Такое распределение занятий, вредное в экономическом отношении, кроме того приучало абхазца к праздности, воровству и другим порокам. [53] Сыновья, как видно, были отрицательно полезны семейству, а между тем отец рад рождению сына, как наследника своего рода; рождение же дочери считает излишнею роскошью (Еще об Абхазии. Кавк. 1854 г. № 81. О положении Абхазии в религиозном отношении. Кавк. 1868 г. № 5. С северо-восточного берега Черного моря Аверкиева, Кавк. 1866 г. № 74.).

Абазин не родился, не женился и не умирал без выстрела и звона шашки. Никогда муж не знал о предстоящей и скорой прибыли в семействе. Обычай народа сделал это обстоятельство тайною для мужа. Жена тщательно скрывала от него беременность и, своим разрешением, готовила ему приятный и неожиданный сюрприз. Чувствуя приближение родов, женщина тихо вставала с постели, зажигала огонь, прокрадывалась к винтовке мужа, снимала ее со стены и стреляла в дверь сакли. По числу дыр пробитых в двери можно было собрать точные сведения о числе потомства каждого абазина.

— Ага! произносил глубокомысленно муж, разбуженный выстрелом.

Поцеловав жену, которая только в этом случае имела законное право на ласку, муж вскидывал на плечо винтовку и отправлялся за бабкой. Втолкнув последнюю в свою саклю, будущий отец новорожденного оставался за порогом, ожидая слабого призывного голоса родильницы. С первым призывом жены, муж бросался в саклю и останавливался на пороге.

— Отвага или красота? спрашивал он бабку.

— Отвага, отвечала та.

Муж спешил к жене, целовал ее, щедро дарил бабку, а самого себя поздравлял с сыном.

Но если случалось, что, на вопрос его, бабка отвечала: красота, что означало рождение дочери, то он обязан был поцеловать бабку или откупиться от сладости поцелуя, по преимуществу весьма ветхой старухи.

Не оказывая впрочем ни сыну, ни дочери особых ласк, он в душе гордится сыном и презирает дочь.

В семейном быту власть родительская неограниченна. Уважение к отцу и старшим составляют исключительную черту народного характера и семейной жизни. Взрослый и даже женатый сын не имеет права садиться в присутствии отца и старшего брата. Вообще младший обязан всегда уступать старшему лучшее место, в почетном углу дома, а в толпе пропускать его. Отец не отвечает ни перед кем за жизнь своего ребенка. В этом отношении абхазцы совершенно сходны с черкесами. Отец и здесь не должен ласкать детей: ласка считается выражением слабого характера. От этого отец является в семействе человеком угрюмым, суровым, властелином гордым и деспотичным. Если злоупотребления [54] родительской власти случаются не часто, то причиною тому обычай отдавать детей на воспитание в чужие семейства. Между князьями и дворянами обычай этот, во всех племенах абхазского народа, был явлением обыкновенным и непременным, а простой народ также придерживался этому при возможности и средствах.

Передача новорожденного в руки аталыка сопровождалась у абазин всегда особыми церемониями.

С раннего утра съезжались на пир гости к отцу новорожденного попировать, поджигитовать и попить на славу.

Среди шума и общего веселья раздавались выстрелы и, по седьмому, отец передавал ребенка в руки аталыка.

Все собрание отвечало на седьмой выстрел общим залпом, и на пороге сакли показывалось сияющее от удовольствия и сознания собственного достоинства лицо аталыка.

Бережно держа на руках младенца, он проносил его мерными шагами в свою саклю, между двумя рядами девушек, певших колыбельную песню:

Прекрасный мальчик,
Хорошенький мальчик
Бог посылает в тебе нам джигита.... и проч.

Переступив порог своего жилища, аталык клал младенца на пол и, взывая к Мерей-Мон (сыну Марии), испрашивал благословение новорожденному. Затем, взяв кусок священного воска, аталык прикасался им несколько раз ко лбу и губам воспитанника; потом, нарисовав па куске железа или жести очертание креста, обводил его кинжалом, и таким образом приготовлялся амулет.

Взяв в руки этот кусочек, аталык произносил молитву.

— Бог сотворивший нас! говорил он; жизни нашей оберегатель, ты даешь нам хлеб, даешь нам мужество и храбрость.... избавляешь от пули и шашки врага; помоги мне, в нужде и кровной обиде, оставить на моем оружии кровь врага твоего и моего, недостойного твоей милости, недостойного и моего прощения. Но не дай мне в мести и вражде согрешить против твоего приказания!

«Зашив амулет в кожу и прикрепив к нему тесьму, непременно из воловьей или, еще чаще, из бараньей жилы, аталык надевает это сокровище на ребенка».

В первые дни жизни младенца попечение о нем аталыка может быть сравнено только с попечением родного отца, а ласки, расточаемые им своему воспитаннику — с нежною любовью матери. До шестилетнего возраста мальчик оставлялся на воле, но с этого возраста начиналось [55] систематическое его воспитание, составлявшее не малый труд для аталыка и пытку для ребенка. С наступлением седьмого года аталык бережно переносил сонного ребенка с мягкого и душистого сена, служившего ему постоянным ложем, на жесткий войлок.

Проснувшись на утро, мальчик приходил в недоумение, но аталык скоро разъяснял ему новость положения.

— Сегодня ты должен проститься с негою и сеном, говорил он своему воспитаннику. Тебе ровно шесть лет, а это начало жизни горца, начало терпения, труда, пытки и бессонных ночей. Сегодня мы с тобой прибьем первый заряд в дуло винтовки, сегодня ты услышишь первое ржание твоего коня....

— Как моего? перебивал еще более удивленный мальчик.

— Так, твоего, спокойно отвечал аталык. Отец твой знает правила горского воспитания, помнит, что сегодня шестилетие его сына, и прислал ему винтовку, пару пистолетов, кинжал, шашку и кровного карабахца.

С этими словами аталык показывал ребенку все вещи и коня, присланного ему отцом. Молодая кровь кипела в жилах горца; он с охотою учился стрелять, крепко держаться на седле, управлять бешеным конем — все это его тешило, занимало его. Воспитатель учил его не терять напрасно пороха, и стрелять без промаха. От забав и легких занятий аталык переходил к более трудным, и мальчик мало по малу втягивался в суровую и полную лишений жизнь горца.

Часто, в самые темные и ненастные ночи, аталык будил своего воспитанника, накидывал ему на плечи бурку, пристегивал кинжал, а за плечо винтовку, и уводил из сакли.

Взявшись рука за руку, молча взбирались они на скалы и проходили по окраинам бездны. Ветер, волнуя потоки на две мрачной пропасти, свистал вокруг путников; густой мрак ночи изредка прорезывался ярким лучом молнии и на мгновение освещал окрестность; тогда усталые и измученные, но добровольные скитальцы, отыскивали удобное место, расстилали бурки и кидались на свою постель. Но и тут аталык не давал заснуть утомившемуся юноше.

Под свист ветра, вой шакалов и шум катившихся в пропасть камней, он рассказывал воспитаннику страшную историю кровомщения или о каком-нибудь привидении, бродящем с незапамятных времен по окружным скалам и нападающем на поздних путников. Докончив свой рассказ, аталык подымался сам с постели и подымал своего молодого товарища.

— Ну, теперь веди меня домой, говорил он мальчику, накидывая на плечи его бурку, старайся, привыкай во тьме ночи найти тропинку....

Хороший аталык, приучив мальчика взбираться по ночам на крутизну [56] скал, отыскивать, по признакам, верную тропу над разверстыми пропастями и не страшиться ни воя шакала, ни отдаленного смеха и говора, не кончал еще тем воспитания. С достижением двенадцатилетнего возраста, он отправлялся, вместе с воспитанником, в наезды.

— Едем совершенствоваться, говорил он, передавая ему новую черкеску, присланную отцом.

В одно утро, заседлав и выкормив коней, да взяв несколько патронов и горсти три проса, что составляло весь запас съестных припасов, всадники оставляли саклю. Они отправлялись на жизнь скитальческую, жизнь абреков, полную всевозможных лишений. Питаясь тем, что Бог пошлет убить в лесу, отдыхая под дождем и на мокрой земле, встречаясь с различного рода опасностями и хищниками, добровольные изгнанники из родного края проводили иногда в таком странствовании целые годы.

По понятию абазин, дитя, отданное на воспитание, до совершеннолетия не должно знать своих родителей и близких родственников, а отцу и матери приласкать его считается большим неприличием и даже пороком.

Отданный на воспитание мальчик оставался в чужом доме до четырнадцатилетнего возраста и затем, с разными церемониями, возвращался в дом родительский.

Проведя лучшие года своей юности в семействе аталыка, естественно, что мальчик привыкал к нему более, чем к родному отцу; что между воспитателем и воспитывающимся устанавливалась прочная нравственная связь, и что, наконец, воспитанник свыкался с характером жизни семейства, в котором провел молодость. Это последнее обстоятельство весьма дурно отзывалось на семейной жизни абхазца. Так, случается весьма часто, что отец-христианин отдает своего сына на воспитание аталыку-магометанину. Возвращаясь в родительский дом уже взрослым, не крещеным и исповедующим магометанскую веру, сын вносит в дом отца и все обычаи мусульманства. Следствием этого весьма часто бывают семейные раздоры и полнейший разврат (С северо-восточного прибрежья Черного моря Аверкиева. Кавказ 1866 г. № 74. О положении Абхазии в религиозном отношении. Кавк. 1868 г. № 5. Достоверные рассказы об Абазии. Пантеон 1850 г. № 5. Ласточка 1859 г. Верования и обряды абхазских горцев.).

Разврат и цинизм проявляются в народе и при погребении умерших. В доме, где бывает покойник, собираются мужчины и женщины, садятся вокруг гроба, проводят всю ночь в пении разных песен, в которых, как говорят, даже зачастую ругают умершего, и когда одни из присутствующих плачут, другие смеются и поют.

«Один причетник рассказывал, как очевидец, пишет архиепископ [57] имеретинский Гавриил, следующий случай. Читал он ночью около покойника псалтырь. Дом, по обыкновению, был наполнен мужчинами и женщинами, певшими свои песни. Вдруг у него кто-то загасил свечу; огонь же на очаге, по средине комнаты, кем-то мгновенно был залит водою. Воцарилась темнота. Заметно было, что мужчины и женщины кидались друг к другу и перемешивались между собою; послышались смех, писк, визг; гроб покойника опрокинулся в темноте. С какою целию произошла эта свалка — достоверно неизвестно; но есть повод опасаться, что, в подобных случаях, предаются гнусному разврату, и что этот мерзостный обычай есть какого-либо языческого происхождения».

В то время как все присутствующие веселятся, поют и смеются, жена покойного, чтобы не потерять всякое уважение в народе, обязана оплакивать мужа, с выражениями отчаяния и самоистязания.

В нескольких шагах от дома, около которого толпится не малое число мужчин и женщин, приезжающий на похороны останавливается, слезает с лошади и просит уведомить вдову о своем приезде.

Через несколько времени из дома слышится громкий плач, дверь отворяется и, рыдая и заливаясь слезами, выходит жена покойного. Несколько молодых девушек, родственниц покойного или неутешной вдовы, окружают и поддерживают ее. Волосы ее распущены и на ней надета длинная, черная, шерстяная рубашка, с открытою грудью; лицо, грудь и руки исцарапаны и избиты до крови.

Выслушав выражение участия и скорби, которые принимает приезжий в постигшем ее горе, вдова вводит его в комнату, где плач и рыдания, сопровождаемые ударами в лицо и грудь, снова возобновляются с удвоенною силой и продолжаются до тех пор, пока вдова не придет в изнеможение. Эти сцены должны повторяться с каждым новым приезжим до самых похорон.

Между абхазцами, даже и христианами, до сих пор поддерживается обычай хоронить умерших по лесам, или близь дорог, или близь домов, но не в церковной ограде. Через несколько недель после похорон, семейство умершего обязано совершить поминки по нем. На поминки собирается множество народа, они продолжаются не менее трех суток, в течение которых все живут на счет родственников умершего. Поэтому, как бы в покрытие издержек и расходов, каждый гость обязан сделать посильный подарок. Он приносит то, чем богат: оружие, сукно, холст, материю, лошадей, скотину, баранов, домашнюю птицу, зерно и проч.

Поминки происходят почти всегда на открытой поляне, где-нибудь по близости деревни.

«Вся поляна была покрыта людьми и лошадьми — говорит очевидец одних поминок — расположенными живописными группами под тенью высоких, шелковичных дерев, обвитых виноградными лозами. [58]

«Народу собралось более двух тысяч. В открытом поле стояли подмостки с кроватью, убранною, по-прежнему, коврами, материями и платьем, принадлежавшим покойнику. Возле подмостков сидела вдова под черным покрывалом, окруженная множеством молодых и очень хорошеньких женщин, в самых ярких нарядах. Недалеко от нее, братья покойника держали под уздцы трех лошадей, оседланных разными седлами, детским, щегольским с серебряными украшениями и боевым. Когда я приехал, все еще были заняты утренним угощением. Груды вареного мяса и баранины истреблялись с неимоверною скоростию; котлы с просом кипели во всех местах, вино, разносимое в глиняных узкогорлых кувшинах, лилось ручьем».

По окончании трапезы и насыщения желудков, народ образовал огромный круг, в середину которого, и в сопровождении импровизатора, ввели лошадь, оседланную детским седлом. Импровизатор рассказывал, рифмованным напевом, как рос покойный в детстве, на радость и утешение своих родителей. Когда введена была лошадь с красным сафьянным седлом, он пел народу о красоте и ловкости умершего, составлявшего предмет вздохов многих абхазских красавиц; при появлении лошади с боевою сбруею восхвалялись военные достоинства, храбрость и хитрость покойного. Конец каждой фразы импровизатора сопровождался громкими вскрикиваниями толпы и ударами по лицу, в знак скорби и сожаления. Каждое утро в течение трех дней, повторялась аккуратно эта церемония, со всеми ее подробностями. После того, стреляли из ружей «разными способами, с присошек и с руки, в неподвижную и подвижную мишени, в кружок поднятый на высоком шесте, и в живого орла, привязанного к вершине его на длинной веревке. За удачные выстрелы раздавались призы разного достоинства, начиная от огнива до поясного ремня, до пистолета в серебряной оправе».

Весь день затем, до позднего вечера, гремят повсюду выстрелы, а с наступлением сумерек, при свете разведенных костров, присутствующие пируют.

На третий день поминок назначается скачка, которою и заканчивается тризна по умершем. В скачке принимают участие исключительно мальчики от 12 до 14-летнего возраста. На лошадях, оседланных черкескими седлами, но без подушек, для того чтобы не сидеть, а стоять в стременах, скачут они на значительное расстояние от 30 до 50 верст, туда и обратно, по местности чрезвычайно пересеченной. Состязающихся в скачке, почти всегда, сопровождает огромная толпа любителей и охотников. Скачущие могут побуждать своих лошадей криком, гиком и хлопаньем, но не касаясь лошади плетью. Вся ватага, состоящая часто более чем из сотни всадников, несется через бугры и рытвины, по полям и по лесу, [59] на гору и под гору, думая только об одном, как бы придти первому и получить приз, часто весьма не ценный.

Редко такая скачка обходится без несчастия. Мальчики падают с лошадей, убиваются до смерти и за одними поминками следуют другие, на которых повторяется снова та же бешеная скачка (Из путешествия архиепископа имеретинского Гавриила и проч. Кавказ 1869 года, № 13 и 14. С северо-восточного прибрежья Черного моря Аверкиева. Кавказ 1866 г. № 74. Еще об Абхазии. Кавказ 1854 г. № 83. Воспомин. кавказского офицера Русский Вестник 1864 г. № 9.).

Вдова умершего, по обычаю абхазцев, может выйти замуж за родного брата покойного, если на то существует обоюдное согласие. Но если согласия этого нет и вдова остается в затруднительном положении относительно материального благосостояния, то в Абхазии существует прекрасный обычай, по которому жители аула всегда помогут ей посеять и убрать хлеб и обеспечат ее существование. Забота о бедных развита в народе и составляет одну из хороших сторон общественной жизни абхазца. Здесь нет нищих, как мы привыкли видеть в других местах, и бедные всегда получают пособие от общества.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 2. СПб. 1871