ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

IV.

Брачные обряды горцев. — Песня, музыка и танцы. — Рождение и воспитание. — Болезнь и способы ее лечения. — Народная медицина. — Знахари и знахарки. — Погребение умерших.

Магометанская религия и горский обычай никому не воспрещают иметь одновременно нескольких жен, если только он имеет средство содержать их; но строго преследуется любовная связь даже и с одною женщиною, если не исполнен предварительно брачный обряд.

Смотря на жену как на рабочую силу, горец выбирает сыну невесту красивую, крепкую, дородную, а главное не ленивую, чтобы она была в силах исполнять все предстоящие ей трудные работы по хозяйству.

«Я помню, рассказывает Абдулла Омаров, что в нашем ауле была молодая девушка, дочь бедных родителей, которая каждый день рано утром выходила на площадь, где в летнее время собирали скот для выгона на пастьбу, и, стоя в средине стада, наблюдала кругом, и чуть было заметит, что какая-нибудь корова поднимет хвост, она тотчас же бежала к ней и хватала голыми руками помет, потом клала его в кучу и таким образом собирала в день помета на несколько десятков штук кизяка; осенью же эта девушка ежедневно ходила в поле, то с арканом — и приносила приличную ношу бурьяна, то с мешком — и приносила сухой помет с летних выгонов. Жители, в особенности матери, [560] восхищались ею и говорили: вот невеста! счастливец тот, кто на ней женится! (Воспоминания муталлима Абдуллы Омарова. Сборн. свед. о кавк. горцах вып. I. За неимением других источников, брачные обряды горцев составлены мною исключительно по выше приведенной статье г. Абдуллы Омарова и по статьям г. Н. Львова: “Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев'' и “О нравах и обычаях дагестанских горцев".)» И вот таких-то трудолюбивых невест и ищут в жены. О том, пользуется ли он расположением к себе будущей жены, горец не беспокоится и мало думает. Лишь бы только красота и телосложение соответствовали его вкусу и видам, а о любви, если бы таковой не оказалось со стороны будущей его жены, он мало заботится.

— Была бы жена, говорит он, а любовь придет сама.

На прочность чувств женщины туземец не рассчитывает, зная, что женщина, как легко полюбит, так скоро и разлюбит. По его понятию, один кинжал в состоянии удержать жену в должном повиновении и предохранить ее от предосудительного поведения. На последнее, по мнению туземцев, женщина одинаково склонна: любила ли она или нет мужчину при выходе замуж — в обоих случаях любовь ее не прочна, скоро проходяща и переменчива.

У джаро-белаканцев, в конце прошлого столетия, каждый молодой человек мог вступать в брак по своему желанию и без всякого принуждения. Без разрешения родителей или опекунов брак не мог состояться, точно также, как и родители не могли принуждать своих детей ко вступлению в брак. Родственникам и опекунам сирот не предоставлено было вовсе права ни разрешать, пи принуждать их ко вступлению в брак ранее пятнадцати лет, но родители при своей жизни могли отдавать своих дочерей замуж и ранее этого возраста. Похищение дочерей от родителей, жен от мужей и даже вдов наказывалось смертию. Вдовы также вступали во второй брак не иначе как с разрешения родителей или родственников. Каждый мог иметь четырех жен и, со смертию одной, допускалось заместить ее место другою, но одновременно иметь пять жен воспрещалось. Только брат с родною сестрою и родители с детьми не могли вступать в брак, но остальное самое близкое родство не соблюдалось; так, отец и сын могли жениться на родных сестрах; брат на жене умершего брата и прочее, лишь бы только число жен каждого не превышало четырех. Нарушение подобных постановлений подлежало духовному суду — шаро.

Желающий вступить в брак объявлял о том имаму, который, в присутствии двух свидетелей со стороны жениха, спрашивал родителей или опекунов невесты, а также и саму невесту, согласна ли она на такой союз. Когда получено общее согласие, тогда поверенный со стороны невесты, в присутствии имама и свидетелей жениха, должен был объявись [561] последнему о согласии невесты и получить от него условную плату в пользу невесты. Жених выдавал невесте 7 руб., которые составляли ее собственность; она имела право требовать эти деньги при разводе и после смерти мужа из его имения, если только не получила их ранее. В этом и заключалась вся обрядовая сторона брака, который нигде не записывался и никаких письменных актов о браках не составлялось. Имам, не спросивший согласия невесты и ее родителей, подвергался строгой ответственности.

Брачный союз прекращался смертию, разводом и долгим безвестным отсутствием мужа. Женщина, не получавшая никакого известия о муже и не будучи в состоянии себя содержать по бедности, и если при этом родственники отказывались давать ей пропитание, обращалась к имаму и просила его разрешения на вступление в новый брак и на расторжение первого. Имам, убедившись в справедливости ее слов, доносил кадию, который и разрешал ее просьбу.

Вдова могла выходить в замужество неограниченное число раз, лишь бы только находились охотники на ней жениться.

Для развода согласие жены не спрашивалось. Муж призывал имама, двух старшин и, в присутствии их, произносил громко и три раза:

— Жена моя, в тройне сопряженная со мною браком, да будет от меня свободна.

При этом он должен был кинуть через себя три камня, «отнюдь не произнося при том слов: Бог ведает, иначе развод считался недействительным, и они снова, при взаимном согласии, могли жить вместе, тогда как при законном разводе муж уже не мог соединиться с прежнею женою».

В настоящее время у горцев брачующимся не представляется такой свободы вступать в брак, когда они хотят и с кем хотят. Теперь все хлопоты и труды по устройству судьбы сына отец берет на себя, а мать, как женщина, устраняется от всякого участия в этом деле. За неимением отца, его обязанность исполняет один из мужчин, ближайший родственник жениха, при чем весьма часто не обращается никакого внимания на то, видел ли последний когда-нибудь свою невесту или не видел. Нередко бывает и то, что сговоры происходят тогда, когда будущим супругам бывает от семи до восьми лет.

В Самурском округе не редкость примерные свадьбы. Два отца, находящиеся в неразрывной дружбе и имеющие один сына, а другой дочь, соглашаются между собою, для большего укрепления дружбы, сочетать своих детей законным браком, хотя им обоим не более семи лет от роду. Сказано и сделано. Отцы выбирают из числа своих знакомых мужчину и женщину, и те, представляя собою маленьких будущих супругов, отправляются в мечеть и там, исполнив все свадебные обряды, клянутся друг [562] другу в святости исполнения супружеских отношений. Возвратившись из мечети, родители призывают играющих на улице детей, объявляют им что они муж и жена и встречают, в ответ на это, наивный детский смех. Дети становятся взрослыми, смотрят друг на друга как брат на сестру, каждый из них чувствует симпатию к какому-нибудь постороннему лицу, и никак не может свыкнуться с своим положением. Между тем им постоянно твердят, что они муж и жена, и тем окончательно разбивают их последующую жизнь. Кончается тем, что супруги начинают ненавидеть друг друга, и с этих пор в семействе является вражда и не согласие. Дело обыкновенно кончается тем, что или муж, или жена обращаются в суд и просят о разводе. Отказ в разводе ведет к убийствам или самоубийствам, а после решения одного подобного развода являются целые сотни желающих такого же развода. Таковы последствия обычая, ведущего только к преступлениям и затрудняющего судей.

Обычай раннего сватовства, даже со дня рождения, распространен почти во всех обществах Дагестана. Отец мальчика дает отцу девочки какую-нибудь вещь в виде залога, и малолетние считаются с этого времени женихом и невестою.

Молодой сын ищет красоту, а отец хорошую работницу: сын обращает особенное внимание на стройность девушки, ее уменье петь и плясать, а отец на физическую силу и дородство, способные переносить тяжелый труд. Тем не менее окончательный выбор невесты принадлежит все-таки отцу, и сын, волей-неволей, должен согласиться с желанием родителя. Часто желание приобрести хорошую работницу пересиливает все остальные побуждения, и люди зажиточные прибегают иногда к негласному браку своих сыновей на девушках или вдовах из низшего сословия, известных под именем чара-хораб, кхо-буххараб, т. е. беспомощная, бесталанная. «Хотя такие браки совершаются по всем правилам шариата, который обязует всякого мужа быть мужем не номинальным, но отцы, из личных интересов, находя вредным для таких супругов разделение брачного ложа, стараются внушить подрастающим мужьям отвращение к перерослой жене и проповедуют о неприличности сожития с такими женами». Так что последние являются в доме как даровые и бесплатные работницы.

По адату, при выходе в замужество ни одна женщина не может располагать собою: для вступления ее в брак необходимо согласие родителей, или опекунов, или, наконец, дибира того селения, в котором она живет. Дибир дает свое согласие в тех случаях, когда девушка вовсе не имеет родных, или когда последние живут далеко и не ближе двух дневного пути.

На этом основании, когда невеста высмотрена, тогда родители жениха посылают к родителям невесты родственника, почтенного человека или старуху, а чаще всего муллу, просить руки их дочери. Как и везде, сват или сваха, появившись в доме невесты, первым делом начинают издалека, [563] намеками, в роде того: «просим вас сделаться отцом и матерью», а за тем высчитывают достоинства своего доверителя, доброту его родителей и рассказывают об их происхождении. Равенство происхождений играет большое значение при заключении брачного союза, и беднейший уздень ни за что не согласится выдать свою дочь за самого богатого кула — лица происходящего из крепостного состояния. Преимущественно же брачный союз заключается между близкими родственниками или однофамильцами, в особенности если они богаты.

Родители невесты, чтобы не уронить своего достоинства, не изъявляют с разу согласия на брак, отыскивая на словах какие-либо к тому причины: молодость дочери, незнание, желает ли она сама замуж, и прочее. После нескольких посещений свата, они произносят инша-аллах (если Богу будет угодно) и тем изъявляют согласие; но этим дело не оканчивается. Хотя на желание девушки не обращается никакого внимания, и согласие на брак ее вполне зависит от отца, тем не менее обычай требует спросить лично невесту: желает ли она выйти замуж за такого-то? тот же обычай заставляет девушку отказать на первое предложение. Сват идет во второй раз и получает такой же отказ, и только на просьбу, повторенную в третий раз, получается согласие невесты. Оттого часто случается, что сват несколько недель ходит за ответом.

По получении окончательного и удовлетворительного ответа, жених, выбрав трех или более человек, отправляет их в дом невесты с обручальными подарками: кольцом, куском шелковой материи, преимущественно красного цвета, на шальвары, платком и другими принадлежностями женского туалета, число, достоинство и ценность которых вполне зависят от состояния жениха. Посланных принимают с почестию и угощают ужином, на который собираются ближайшие родственники обеих сторон и несколько почетных лиц, без которых и в горах не обходится почти ни одна свадьба. Как только за ужином подадут хлеб, тотчас же приносят жениховы подарки, раскладывают их на том же столе, и тогда объявляют всем присутствующим цель прихода поверенных жениха и причину, вызвавшую настоящий ужин. Невеста при этой церемонии не присутствует и часто уходит совершенно из дому. Пирующие, заочно благословив обрученных поздравляют родственников обеих сторон. Подарки жениха передаются потом невесте, которая, надев кольцо и другие вещи, носит их с этого времени на себе. Подарки эти составляют собственность невесты даже и в том случае, если бы жених впоследствии и отказался вступить с нею в брак; но если отказ последует со стороны невесты, то подарки должны быть возвращены ему в двое.

Обе стороны заключают письменное условие, по которому отец жениха или сам жених обязываются внести кебин-хакк, а отец невесты иногда определяет количество приданого, которое он [564] назначает за дочерью. Жених дает невесте верхнюю одежду, надеваемую в день брака, постель, одеяло и проч. Вещи эти также составляют собственность невесты и возвращаются мужу при разводе, и то только в таком случае, когда жена сама захочет оставить мужа. Кебин-хакк есть обеспечение, которое делает жених невесте, на случай своей смерти или развода, если он сам первый подаст к тому повод. Кебин-хакк, в действительности, не выдается, а вносится только в брачное условие; величина его зависит от взаимного соглашения, но обыкновенно наблюдается, чтобы он не был менее того, который получен матерью невесты, при выходе замуж за ее отца. Из этого видно, что продажи дочерей не существовало в северном Дагестане вовсе, а в южном, и именно в Самурском и Кюринском округе и части Табасарани, родители хотя и выговаривали от жениха некоторую сумму, как бы в свою пользу, но для того только, чтобы и ее включить в кебин-хакк своей дочери.

Что касается собственно калыма, то в тех обществах, где он и существовал прежде, размеры его были весьма незначительны. Так, например, в Игали за девушку платилось 12 гарнцев пшеницы; в Богуляле одна саба (20 фунтов) той же пшеницы, или ячменя; в Унцукуле один рубль серебром.

Со времени сговора устанавливается некоторое родство между двумя семействами: они взаимно помогают друг другу в работах; невеста посылает жениху некоторые подарки, из вещей собственной работы: кисет, табак надушенный гвоздикой, или съестное: фрукты, пироги, кувшин бузы и прочее.

Если жених отправляется в дорогу, то из дому невесты ему посылается закуска, а в свою очередь жених, возвратившись домой, приносит подарки невесте, которые большею частию состоят из жестяного подноса, сундука персидской работы, стеклянной посуды и прочее.

По обычаю некоторых обществ, невеста должна избегать всякой встречи с женихом при посторонних, но при таком затруднительном положении всегда найдется соседка-старуха, которая устраивает свидание молодым. В других обществах допускается жениху, по вечерам, выискать такой случай, когда он может быть наедине с невестою и, не стесняясь, придти в дом ее. Тогда, сидя у камина или очага, сговоренные проводят так целые ночи, если только в доме нет мужчины, или сладкая беседа их не будет нарушена его приходом. У большинства же жителей Дагестана жениху дозволяется посещать невесту во всякое время, а в обществе Цунта-Ахвах жених и невеста могут даже спать вместе, но, до заключения брака, жених не может касаться до тела невесты ниже пояса. Одна невеста за нарушение этого обычая убила своего жениха кинжалом и заслужила за то всеобщую похвалу. [565]

После сговора и до свадьбы проходит часто довольно значительное время, смотря по условию и желанию обеих сторон.

«За месяц, пишет г. Н. Львов, или недели за три до дня вступления новобрачной в дом мужа, они ежедневно приглашаются своими родственниками, которые угощают их самыми вкусными яствами и питиями. Каждый из молодых, отдельно отправляясь в гости, ведет за собою почетную свиту мужчин и женщин, на долю которых, благодаря их патронам, достается не малая часть их вкусных яств. Во время нахождения жениха или невесты у пригласивших их родственников, дома последних наполнены гостями, принимающими непритворное участие в радости виновников пирушки. Каждый старается быть веселым, развязным, и многие острят самым забавным и приятным для самолюбия жениха образом. Там поются веселые песни, акомпапируемые стуком бубна (жирхен), происходит оживленная пляска, под звуки трехструнной балалайки (пандур), поются в припляску импровизованные песни любви, или происходит между женщиной и мужчиной шуточная брань, импровизированная стихами, также на распев и в припляску. Рог, наполненный бузою или чабою, сопровождаемый криком обносчика «воре-шораб» (берегись, дошла очередь!), беспрерывно обходит гостей, составляющих собою тесный кружок, по средине которого красуется большое медное блюдо или деревянный лоток сомнительной опрятности, наполненный чуреками, сыром, колбасой, вяленой бараниной, таким же курдючьим жиром, луком, медом, виноградом и другими фруктами. Угощаемая своими родственницами, невеста имеет удовольствие, так же как и жених, слышать от женщин множество приятных замечаний и намеков, относительно положения, в каком она будет находиться в день вступления ее в дом молодого мужа, для чего советуют ей, не стесняясь, кушать больше, чтобы до того времени укрепиться в теле; вместе с тем оне, как опытные, считают необходимым сообщить ей обо всем, что каждая из них волей-неволей испытала во время первой уединенной встречи с мужем, и если от открываемых секретов невеста конфузится, то ее ободряют словами: «такой существует адат, так Бог повелел».

Когда все приготовлено, когда окончены соглашения относительно кебина, тогда жених перевозит невесту к себе в дом. За несколько дней до этого, молодые девушки отправляются в горы собирать траву, которою набивают тюфяки невесты. Тюфяки шьются из толстого пестрого холста или паласа, набиваются мягкою травою, а подушки шьются из простого холста или грубого ситца и набиваются шерстью.

Три дня перед свадьбою или, лучше, перед вступлением новобрачной в дом мужа происходят угощения; молодые парни веселятся в доме жениха, молодые девушки в доме невесты. Во время таких веселий жених и невеста, одевшись в лучшие платья, сидят неподвижно, не принимая никакого участия в общем веселье. В конце третьего дня дом жениха [566] пустеет, и он готовится встретить невесту. В день перехода невесты к жениху, в обоих домах, с раннего утра, заметна большая деятельность: в доме невесты набивают тюфяки, укладывают приданое, а жених у себя хлопочет о предстоящем угощении, посылает за водкою, приготовляет бузу, покупает баранов, режет их и приготовляет обильную пищу для гостей. Приготовив все это, жених уходить из дому к товарищу или родственнику, который назначается дружкою, и возвращается в свой дом только перед сумерками.

Обыкновенно накануне после вечернего намаза происходит акт бракосочетания. Дибир или кадий отправляется сам, или посылает несколько человек доверенных, спросить невесту: желает ли она выйти за такого-то, и доверяет ли таким-то лицам исполнить за нее обряд бракосочетания?

По магометанскому закону, бракосочетание есть простое заключение условий между мужчиною и женщиною, и потому по аварски оно выражается словом магари-тлэ, что в переводе означает заключение брачного торга. Все горцы допускают, при исполнении обряда бракосочетания, отсутствие жениха и невесты, вместо которых могут быть посланы доверители (векиль). Последние, будучи уполномочены со стороны жениха и невесты, в присутствии двух свидетелей приступают к совершению обряда или в сакле, или отправляются для того в мечеть, под окнами которой и у дверей ставятся часовые, чтобы кто-нибудь из недоброжелателей или злых людей не подслушал, когда будет совершаться брак. У дагестанских горцев существует совершенно тождественное с чеченцами суеверие, что завязыванием узелков, при ответах жениха, можно его заколдовать и сделать неспособным к исполнению супружеских обязанностей. В обеспечение от такого несчастия и ставятся часовые у мечети.

Дибир, взяв правые руки брачующихся или их представителей, приступает к обряду бракосочетания. По большей части при этом присутствует отец невесты и сам жених.

Соединив ладони рук брачующихся так, «чтобы пальцы были протянуты и не касались тыльной поверхности кисти руки, при чем большой палец жениха должен находиться несколько выше пальца векиля невесты», дибир кладет свой указательный палец на большие пальцы брачующихся и произносит молитву.

— С помощию и соизволения Бога, читает он обращаясь к доверенному невесты и по пути указанному пророком, за столько-то денег кебина, отдаешь ли ты свою дочь этому человеку?

Так как доверенный со стороны невесты бывает большею частию отец ее, то он, повторив в слух слова молитвы произнесенной дибиром, изъявляет свое согласие в следующих словах.

— Я отдаю, говорит он, мою дочь в законную жену такому-то, за столько-то батманов меди, или за столько-то быков или коров, за [567] такое-то количество пахотной земли, или за столько-то денег и такое-то платье, по повелению Божию и по закону Магомета.

То же самое повторяет и дибир, обращаясь к жениху или, при отсутствии последнего, к его доверенному, и оканчивает свою фразу вопросом: берешь ли?

— Я добровольно (или, по доверенности, от такого-то) беру в законную жену такую-то и за то-то, говорит жених или его представитель.

Слова эти повторяются три раза.

Дибир или кадий перечисляет снова все заявленные ему условие и спрашивает согласия обеих сторон. По окончании этого, поверенные опускают руки, кадий шепотом читает молитву, и в заключение произносит фатиха, т. е. совершилось.

— Аминь! повторяют присутствующие, и обряд бракосочетания считается оконченным.

Без соблюдения всех этих условий брак признается незаконным.

— Да будут благословенны! слышится со всех сторон голоса присутствующих, которые, в лице поверенных, поздравляют вновь сочетавшихся браком молодых.

Из мечети все отправляются в дом жениха, где застают уже толпу шумящей молодежи. На этот раз комната убрана паласами и войлоками и освещена несколькими чирахами, или нефтяными фитилями.

Самое почетное место предоставляется духовенству, подле него по одну сторону усаживают будуна (помощник кадия или муллы), а по другую ближайших родственников жениха и невесты; остальные размещаются там где придется: более почетные в сакле, а остальные на дворе. Подают обильный ужин, которым хозяева стараются насытить самых почетных гостей, а затем, что останется от них, передается менее почетным и, наконец, женщинам. Последние, по адату, должны довольствоваться остатками от мужчин. По окончании ужина старики и духовенство удаляются, а молодежь пирует. Жених в этом собрании не присутствует; он, как мы сказали заранее, переселяется к одному из близких друзей или родственников, принимающих на это время название дружки или, лучше, товарища жениха, и в свою очередь гуляет там со своими приятелями.

Молодая переходит в дом мужа или в тот же день вечером, или же на следующий день, при чем с раннего утра девушки, с песнями таскают в дом жениха приданое молодой. Оно состоит из подушек, тюфяков, корзин разного вида и посуды: медных подносов, кувшинов, котлов, пустых бутылок, чашек, стаканов и разных безделушек.

В обществах аварского племени одновременно с таким тасканием приданого, молодая оставляет дом родителей и отправляется к ближайшему родственнику, чтобы там приготовиться к встрече с мужем. Здесь ее потчуют всем что есть лучшего и сажают на самое почетное [568] место. От подобных предложений невеста отказывается и почти всегда приготовленные кушанья остаются не тронутыми.

С наступлением сумерек, перед домом где находится молодая, является, под предводительством младшего дружки, носящего неблагозвучное название эшака (гама), целая толпа почетной свиты, отправленной мужем за молодою женою.

Остановившись перед дверьми дома, посланные просят позволения войти в дом и, получив его, переступают через порог сакли с молитвою, приветствуют присутствующих и садятся возле молодой.

Уничтожив все приготовленные кушанья, пришедшие просят хозяев отпустить молодую к ее мужу; те соглашаются не иначе, как по третьему повторению этой просьбы. Тогда молодая, напутствуемая благословениями приютивших ее хозяев, отправляется в дом мужа.

В других обществах Дагестана молодая переходит в дом мужа в сопровождении только двух пожилых женщин.

В начале настоящего столетия в андийских обществах существовал обычай, по которому жених приходил за невестою в сопровождении нескольких своих приятелей, брал ее к себе на плечи и относил пешком в свой дом, при многочисленном стечении народа.

Вступление молодой в дом мужа почти во всех обществах Дагестана сопровождается особою церемониею.

На этот раз невеста бывает одета в шелковое платье, обвешана большими металлическими пуговицами, цепочками и другими украшениями. Она закрыта черным вуалем и идет в дом жениха медленно, шаг за шагом — таков обычай. Последний особенно замечателен в селениях Чох и Гергебиле. Там родственники и друзья жениха усердно упрашивают невесту идти в его дом. После долгих упрашиваний невеста выходит за ворота и, сделавши шаг вперед, останавливается. Родственники снова упрашивают, кланяясь до земли, и тем заставляют ее сделать еще один шаг вперед. Каждое упрашивание со стороны родственников вызывает только один шаг со стороны упрашиваемой, и если дом жениха далеко, то путешествие невесты совершается очень медленно. Эта медленность вызвала в Дагестане особую поговорку.

— Едет, как гергебильская невеста, говорят дагестанцы каждому медленно идущему или едущему.

У казикумухов (лаков) впереди невесты несут зажженные фитили, а за ними следует женщина с подносом на голове, на котором лежит преимущественно хлеб и халва.

Песни девушек, окружающих молодую, слышны с самого начала ее выхода из дому. Толпа народу: старые и молодые, мужчины и женщины, замыкают шествие. Впереди видна площадь, на ней сборище односельцев жениха загораживает выход из улицы, не пускает далее церемониального [569] шествия невесты, и требует выкупа. Хлеб и халва с подноса переходят в их руки — и выход на площадь свободен.

У ворот дома жениха давно ждут прихода невесты; там мать жениха держит чашку полную муки, перемешанной с кишмишем и сахаром.

— Да принесешь ты к нам благополучие, счастие и богатство, говорит она своей невестке, рассыпая муку на молодую и ее подруг; да не умрешь ты, пока не увидишь у своих колен твоих правнуков.

У аварцев мать новобрачного держит тарелку с медом и, обмакнувши в него свой палец, мажет им губы молодой и приглашает ее войти в дом. Молодая, не обращая внимания на приглашение, облизывает губы, но, по обычаю, существующему у всех горцев, не двигается с места, ожидая подарка. Тогда на встречу ей выводят ослицу, которая потом поступает в ее собственность; ей хотят отрезать ухо, но молодая не соглашается. Она, по прежнему, не хочет идти далее — она не довольна подарком. После долгих переговоров, в замен ослицы, выводят корову, а еще лучше, если лошадь. Принимая подарок, молодая соглашается, чтобы лошади отрезали ухо, и, приветствуемая поздравлениями, выстрелами и песнями, она входит затем в приготовленную для нее комнату и прячется вместе с свахами и подругами за красной ситцевой занавеской или, просто, за ковром, отделяющим один из углов комнаты. Мужчины не имеют входа в эту комнату, и она наполняется одними женщинами и девушками.

Пришла в дом невеста, да нет жениха — он пирует у своего товарища. Зурна, балалайка и барабан, пение, пляска и всеобщая попойка, составляет исключительное занятие пирующих. Общество жениха разнообразнее общества невесты: там, где пирует жених, допускаются и молодые девушки, занимающиеся исключительно пением и танцами.

Песни горцев не имеют никаких характеристичных особенностей. Подобно всем восточным песням, воспевается, с разными вариантами, любовь, красота женщины, подвиги какого-либо героя, прославившегося своею храбростию, или, наконец, об удальстве цевекханов (предводителей). Напев их состоит из высоких грудных нот; некоторые песни имеют мотив очень унылый. Песни свои туземцы поют всегда вдвоем. Нагнувшись друг к другу, почти к самому уху, и прикрыв наружную сторону щеки ладонью, как бы желая, чтобы оба голоса слились в одно целое, поющие тянут свою песню высоким крикливым альтом.

Любовные и религиозные стихи народ очень уважает. Чем фантастичнее и баснословнее рассказ, тем с большею жадностию слушатели упиваются им; «чем неправдоподобнее рассказываемые события, тем охотнее верят в действительность их».

Слушатели за каждым куплетом поощряют певцов словами: хай, хаай, прикрикивая их в мотив и такт песни.

— Ай да спасибо, молодцы, проговорят непременно слушатели, по [570] окончании песни, и переходят к другим увеселениям — поглазеть на танцующих или послушать родной музыки.

Музыкальные инструменты не многочисленны, ни разнообразны и состоят из лялю — камышовая свирель; ляляби — две камышинки, связанные рядом; оба вида употребляются преимущественно пастухами. За ними следуют: зурна — нечто в роде нашего рожка, барабан (кили) и балалайка (комус, или пандур), бубен (жирхен) и скрипка о двух струнах.

Не смотря на незатейливость музыкальных инструментов, горцы пляшут с большим увлечением, не только под звуки их, но готовы плясать и тогда, когда им будут бить такт в ладоши, доску, таз и т. п. Шамиль сколько ни старался вывести пляску, как строго ни преследовал за нее, но туземцы все-таки не оставляли этого рода увеселения. Собираясь по ночам в подвалах и конюшнях, они, тайком от шпионов, предавались полному разгулу и веселью — устраивали танцклассы и плясали лезгинку.

Каждый желающий танцевать выходит на средину круга, делает всем присутствующим поклон и затем уже начинает танец. Он идет сначала медленно, едва переступая с ноги на ногу, как бы нехотя и посматривая искоса на толпу девушек, сгруппировавшихся отдельно. Если музыка играет медленно, не по вкусу танцующего, то он, обращаясь к музыкантам и хлопающим в ладоши, начинает сам хлопать скорее; данный им такт подхватывают музыканты вместе с присутствующими и танец продолжается.

— Ай Девлет-кан чих! говорит он одной из девушек.

Девлет-кан выходит на средину.

«Пляска, пишет г. Пржецлавский, производится всегда в кружок, с поворотами направо и налево, а при встречах один из танцующих делает несколько на назад, и потом уже поворачивается к одному направлению. Танцующие, делая крут направо, держат правую руку с сжатою кистью против лица пли шеи, а левую руку — на отлете несколько назад: при повороте налево, положение рук переменяется. «Лезгинку женщины танцуют в три мелкие па, мужчины же на импровизируют».

Горский этикет требует, чтобы мужчина оканчивал танец после дамы и, оканчивая его, отступал в толпу так, чтобы дамам быть лицом к кавалерам и обратно.

Танец горцев отличается от бойкой лезгинки жителей плоскости. Большая часть горных жителей пляшут нечто в роде лезгинки, но в пляске их, в особенности у тавлинцев, нет ни особенной живости, ни отваги, составляющих исключительную характеристику этого танца. Пляшущие кружатся друг около друга, нагнув голову вперед, подняв кисти рук наравне с плечами и делая небольшие однообразные на ногами. Женщины, опустив рубашку и концы своих платков и подняв горизонтально руки, [571] «точно как распятые ходили взад и вперед медленными шагами, как бы скользя, и при этом, делая концами рук разные фигуры, то сжимали пальцы в кулак, то открывали их».

Другой танец составляется из двух шеренг: одной из женщин, другой из мужчин. Обе шеренги, став лицом друг к другу, под такт ладошей делают то отступление, то наступление и за тем переходят опять в лезгинку, при чем каждый кавалер танцует ее с стоящею против него дамою, а самый порядок танца начинается с правого фланга.

В разгаре пляски, более ловкие и горячие танцоры стреляют под ноги своей дамы из пистолетов, заряженных пулями, а другие, сняв сапоги и взявши в зубы клинок шашки, пляшут то в присядку, то на вывороченных внутрь носках, перекидывая под коленами из руки в руку два обнаженные кинжала,

«Щебенистое парке раздирает им ноги до крови, и потому иногда догадливый хозяин приказывает усыпать место, выбранное для танцев саманом».

Не смотря на все это, горцы веселятся, и веселятся от души.

Далеко уже за полночь, начинается торжественное шествие жениха к молодой супруге. Толпа, провожающая его, состоит только из одних мужчин. При приближении процессии, свахи и подруги отводят невесту в назначенную для молодых комнату. Повалявшись на приготовленных постелях и попробовав будет ли удобно молодым, все девушки выходят на двор и встречают жениха песнями. Молодой входит к своей супруге и толпа расходится; у дверей комнаты остается только один товарищ жениха караулить, чтобы кто-нибудь из посторонних не подслушал молодых. У казикумухцев (лаков) караул этот содержится весьма строго, но у горцев аварского племени дружки и свахи, обязанные следить за этим, изменяют новобрачным и позволяют молодежи подслушивать в самом удобном для того месте. Окружив саклю почти со всех сторон, любопытные слышат каждое слово новобрачных, смеются и подтрунивают над ними. Так продолжается иногда несколько дней, пока молодой муж не погрозит любопытным оружием, а иногда и не приведет своей угрозы в исполнение. Так, 18 июля 1869 г., житель селения Бетль, аварского округа, Халип-Хапи-Оглы, ранил кинжалом односельца своего Гусейна-Хаджиов-Оглы, за то, что последний подслушивал ночью у окна новобрачных.

В некоторых обществах, в сакле молодых, остаются ночевать две женщины, из числа родственниц невесты, сопутствовавших ей в дом жениха. «Здесь участие этих женщин выражается в сценах еще более цинических — чем какие бывают в свадебных обрядах у низших классов некоторых славянских народов на другой день — от показаний свах».

В шамхальстве Тарковском и ханстве Мехтулинском, в случае нецеломудренности своей жены, молодой выстрелом из окна возвещает об [572] этом публике, и изъявляет за тем неудовольствие родителям ее за дурной присмотр за дочерью. У джаро-белаканских лезгин выстрел означает совершенно обратное и служит объявлением радости молодого и выражением признательности тестю и тещи за девственность их дочери. Среди же жителей нагорного Дагестана ни того, ни другого обычая не существует.

«Не отвергая того, говорит Н. Львов, что девица должна тщательно сохранять целомудрие, они, вместе с тем, не претендуют за потерю его. Такая непретендательность основана на существующем с незапамятных времен у горцев убеждении, что девушка-горянка легко может лишиться своей невинности, без участия мужчины, от тяжких работ, которыми девушки начинают заниматься с очень ранних лет, от лазанья по скалам и прыганья через рвы. Кроме сказанных причин, этому способствует женское очищение, начинающееся у горянок очень рано. Последнее предположение, по словам ученых, основано на учении некоторых толкователей корана».

На другой день, рано утром, товарищ жениха будит молодого и ведет его в куллу (Кулла — общественная ванна.), где он должен купаться каждое утро; при этом, по обычаю казикумухцев, молодой берет с собою кусок халвы, чтобы отдать ее первому встречному, а охотников на такое получение весьма много, так что всегда найдутся несколько человек, караулящих молодого. Совершив утреннюю молитву и окунувшись несколько раз в ванне, молодой опять отправляется к товарищу, где и остается до вечера.

Во весь этот день зурна гудит до поздней ночи, гости танцуют, молодежь джигитует, и на улице, перед домом молодых, стреляют из ружей и пистолетов. Толпы народа снуют взад и вперед, а женщины смотрят с террас своих домов, укутанные в свои покрывала. Они любуются, как молодой джигит, бросив поводья лошади, на всем скаку ее, станет на голову вертикально, как, проскакав в таком положении довольно порядочное расстояние и выстрелив несколько раз из ружья, он, легко и ловко перевернувшись, сидит уже на своем азиятском седле. Несколько слов одобрения — и он снова решается на подобную рискованную и опасную штуку...

Нагулявшись вдоволь, гости расходятся; молодой возвращается домой и вступает в свои права. Три дня молодая остается в сакле безвыходно, а на четвертый идет по воду. Закутанная с ног до головы покрывалом, не глядя никуда, кроме как на свои ноги, она отправляется к бассейну, в сопровождении толпы девушек. У бассейна ее ожидает целая толпа молодежи, и как только она зачерпнет воды, тотчас же кувшин арестовывается и не освобождается до тех пор, пока молодежь не получит в подарок хлеба и халвы. [573]

С этих пор молодая может ходить одна за водою и в гости, но не к родителям; к ним она идет только по приглашению, и по случаю ее прихода бывает пир и угощение. Сделав подарки ближайшим родственникам своего мужа и получив в замен их также подарки, молодая вступает уже в обязанности хозяйки или, скорее, работницы мужа (Воспоминания муталлима Абдуллы Омарова. Сборник свед. о кавказск. горцах выпуск I Тифлис 1868 г. Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев аварского племени Н. Львова Сборн. свед. о кавказских горцах выпуск III. Как живут лаки Абдуллы Омарова там же. Три дня в горах Калалальского общества, Кавк. 1861 г. № 85. Дагестан, его нравы и обычаи П. Пржецлавского Вест. Европ. 1867 г. т. III. Закатальский округ А. Пасербского Кавк. 1864 г. № 61. Четыре месяца в Дагестане Вучетича Кавк. 1864 г. № 77. Адаты и судопроизводство по ним А. В. Комарова. Сборн. свед. о кавказк. горцах вып. I. Тифлис 1868 г. Дагестан Буткова рукопись Воен. учен. арх. главного штаба.).

Не смотря на легкость заключения браков, в Дагестане весьма часто похищают невест. При согласии похищенной и ее родителей на брак дело кончается свадьбою и выдачею женихом кебин-хакка; с лиц, пособлявших же ему увезти невесту, взыскивается штраф. Но если родители не согласны на брак, то у аварцев взыскивается с похитителя в пользу джамаата ца-хис (зуб меняющий), скотина в таком периоде возраста, когда она меняет свои зубы; в прежнее время кроме того взыскивалось 100 овец или 30 руб. в пользу хана и отламывался один из углов дома. Сам же похититель изгонялся на три месяца из аула и, по возвращении своем, должен был угостить родственников похищенной. При преследовании же бежавших, родные девушки могут убить их безнаказанно, но, с другой стороны, бежавшие могут скрыться в каждом доме от преследований. Отказать им в приюте всегда считалось предосудительным, и каждый хозяин охотно не только даст приют, но и примет на себя обязанность посредника, в примирении увезшего с родственниками девушки. Он обязан только развести приютившихся у него по разным комнатам, иначе платит штраф. Примирение оканчивается обыкновенно приличным угощением со стороны жениха. Если же родители, или сама девушка, не согласна выйти за своего похитителя, то она возвращается в дом родителей, а похититель прогоняется из селения на срок от трех месяцев до одного года. Убивать похитителя после возвращения девушки в дом родителей было запрещено адатом.

Увоз девушки, имеющей жениха, и женщины от мужа, преследуется как кровная обида по убийству. Муж увезенной женщины может развестись с нею и помириться с похитителем за условленную плату. Последний после того должен на ней жениться или принять очистительную присягу, что не имел с нею сближений. Если женщина или девушка покажет, что она беременна от того лица, к которому бежала, то он должен на ней [574] жениться непременно и считается отцом будущего ребенка. В таком случае жениху возвращаются все издержки, сделанные по сватовству.

Молодая жена, вступая в дом родителей мужа, делается помощницею своей тещи, старающейся свалить все работы на невестку, так что та не знает отдыха ни днем, ни ночью. Теща, помыкая ею, заставляет испытывать те же страдания, которые сама вынесла в молодости. Стараясь восстановить сына против его жены, теща заставляет его обходиться с своею невесткою точно так же, как отец его во время оно обходился с нею. Эти советы матери-тещи, к несчастию, не остаются без последствия и не редко исполняются буквально. Рассердившись на жену, муж, без всякой видимой причины и за какие-нибудь пустяки, бьет ее до полусмерти, и часто, в порыве бешенства и необузданного гнева, рубит ее кинжалом, стреляет в нее из пистолета, и если несчастная женщина не успеет уклониться от наносимых ударов рассвирепевшего мужа, то падает жертвою ничем неограниченного его своеволия. Тот горец считается добрым еще мужем, который швыряет в свою жену первою попавшеюся ему под руки вещью, как, например, башмаком, щипцами, чашкою и т. п. Натешившись вдоволь, муж еще сетует на жену и жалуется на свое положение.

— Эта женщина, говорит он, заставит меня состариться не вовремя.

Подобные ссоры не редкость и составляют едва ли не ежедневное явление. Крики и вопли, ежедневно слышные в ауле, часто привлекают целые толпы народа, приходящего полюбоваться на раздирающие сцены семейной жизни горца. Терпеливо перенося все капризы, брань и побои, молодая видит залог своего спокойствия только в слепом повиновении родителям мужа, и ждет перемены к лучшему в будущем, когда, по строю семейной жизни горца, роли переменяются и тираны делаются страдальцами, а страдальцы — тиранами.

«Горцы, говорит Львов (О нравах и обычаях дагестанских горцев. Кавказ 1867 г. № 72.), достигнув почтенного возраста, когда и здоровье не позволяет заниматься хозяйством, передают все свое состояние, исключая денег, детям, которые, в свою очередь, сделавшись независимыми хозяевами, оказывают родителям полное пренебрежение, в особенности матери. Непечатная брань (такая брань не осуждается горцами, хотя бы она произносилась женщиною или девушкою, что часто можно слышать), достающаяся иногда на долю стариков, нередко побои и различные оскорбления переносятся ими с бессильным ропотом. Стариков не сажают с собою за стол, особенно когда есть в доме чужой человек, не обмывают, не обшивают их, дурно кормят и чего-чего не претерпевают они в старости лет». Словом, стариков, которые, по обычаю, пользуются почетом в народе, пренебрегают родные дети. [575]

Такою-то благодарностию пользуются горцы от детей в замен той внутренней, душевной любви, которую они питают к ним, когда те находятся в младенческом возрасте. «Не все мужчины, к какой бы нации они ни принадлежали, способны так пламенно выражать любовь к детям, как горцы. Они нянчатся с ними целое лето, когда мать занята полевыми работами, и делаются нянькою, в полном смысле этого слова, ухаживая за детьми и исполняя все — не только без отвращения, но с особенным наслаждением».

Отсутствие ласки родителей к детям, отдаленное положение и суровый вид, принимаемый отцом и матерью каждый раз, когда им приходится говорить с ребенком, причиною того, что сыновняя любовь к родителям неизвестна дагестанцам.

«До сих пор, пишет Абдулла Омаров, не могу дать себе отчета, чувствовал ли я к нему (отцу), когда-нибудь любовь, как к родителю. Мне кажется, больше всего я имел к нему чувство уважения и страха, какое подчиненный питает к своему строгому начальнику. Этим я не хочу сказать, что я его мог ненавидеть или когда-нибудь ненавидел. Напротив, я почитал его больше, чем всех других, но только как единственного человека, имевшего право распоряжаться нашим домом, заботившегося о благосостоянии нашем и имевшего неограниченную власть надо мной. Его присутствие меня тяготило, а когда он уходил из дому, я чувствовал себя свободнее. Что же касается до матери, то я любил ее. Она меня ласкала и часто уступала моим капризам. Мое расположение к ней тем более усиливалось, что в моих глазах она была слабее относительно отца и казалась беззащитною; я никогда не видел, чтобы отец плакал отчего либо или чтобы когда-нибудь била его мать; даже и в то время, когда он обижал ее, она не говорила ему ничего обидного, только плакала, и он всегда оставался грозным победителем. Но, сказать по совести, едва ли я питал и к ней нежную любовь. Не помню, чтобы когда-нибудь я поцеловал ее, да и ни за чтобы я на это не решился; даже не говорил ей ласкательных слов, как другие дети, хотя весьма немногие говорят: «да будешь ты, мама, здорова! милая мама, доброе сокровище мое»! и проч. А когда говорила она мне ласковые слова, то я сердился; если же это было в присутствии других, то очень конфузился. Мне казалось, что она нарочно обманывает меня, чтобы только я послушался ее. Обычные буттай (папа) бабай (мама) мге казались не больше, как собственными именами».

В общем итоге семейной жизни горца выходит все-таки, что самая печальная участь приходится на долю женщины. Хорошо еще, если она имеет многочисленную родню, которая, по обычаю, может заступиться за нее и если не облегчить ее положение в семействе, то, по крайней мере, [576] потребовать развода. Последнее производится весьма легко и часто случается между туземцами.

Расторжение брачных союзов составляет одно из самых обыкновенных явлений в жизни дагестанцев. Причины, побуждающие горцев к разводу, бывают редко основательны, а незначительный кебин дозволяет мужу не стесняться средствами в приобретению новой подруги жизни. С целию прекратить, по возможности, разводы, Шамиль постановил, чтобы муж, отпуская жену, выдавал ей, кроме кебина, все то, что жена принесла ему из дома родителей; а если с женщиною отпускались и дети, или когда развод состоялся во время беременности, то муж обязан был дать содержание: детям — до совершеннолетия, а жене — до вторичного выхода замуж или до окончания беременности. Этот последний срок, по правилам шариата, мог продолжаться до трех лет, т. е. до возобновления известного физического отправления женщиною.

Против такой стеснительной меры, горцы употребляли сначала хитрость такого рода: отпуская жену, муж приготовлял свидетелей, которые подтверждали, что все имущество, находящееся в доме, принадлежит не хозяину, а продано или взято на время. За этим объявлением женщина теряла право на свою собственность и выходила из дома мужа в самом безвыходном положении.

Против этого нехорошего, по выражению Шамиля, обычая, он издал свой низам или постановление, по которому все движимое и недвижимое имущество горца, находящееся в его доме или в его руках, признается его неотъемлемою собственностию до тех пор, пока он окончательно не удовлетворит разводимую жену всем, что только ей следует, и затем уже имущество могло быть передано в другие руки.

Относительно развода одно из правил шариата гласит, что «если разводимая жена осталась девственною на брачном ложе, то должна получить только половину условленного калыма». Дагестанские мужья торопились тогда воспользоваться и этим, но Шамиль спешил на помощь беззащитной женщине и постановил, что муж, пробывший наедине с женою несколько минут, обязан выдать ей при разводе весь кебин сполна.

Признавая однако же неоспоримым то правило, что для людей неблагонамеренных нет правила или закона, которого нельзя было бы обойти, мы должны сказать, что находилось весьма много таких горцев, которые умели обходить оба постановления имама. Обыкновенно муж, решившийся развестись с женою, перед совершением этого акта, начинал льстить жене и ласкою вызывал ее на благодарность, фактическим выражением которой бывал назру, т. е. завещание или, лучше сказать, уступка имения податливой жены в пользу мужа. Против такого поступка., как и против всякого добровольного соглашения, Шамиль не мог придти на помощь [577] с своими законами, и горец, по заключении назру, приискивал удобный предлог и тотчас же разводился с обманутою им женою.

Для совершения развода, муж призывает муллу и свидетелей и при них объявляет, что отпускает свою жену, после чего читаются молитвы из корана. Расторгнутый брак не кладет на женщину никакого пятна. Если жена первая заявила желание развестись с мужем, то она лишается права на получение кебина.

Дети остаются при отце, и, на этом основании, после развода женщина не может вторично выйти замуж ранее трех месяцев, которые необходимы для обнаружения ее беременности. Тогда будущий ребенок должен быть взят его отцом. Женщина, не имеющая защиты в лице своих родственников, не может сама требовать развода, ни по обычаю, ни по основным магометанским законам, и тогда ей не остается ничего больше, как покориться и выносить на себе весь деспотизм и гнет в молодых и зрелых летах от мужа, а в старости от детей.

Вообще в семейной жизни горца нет ничего такого, чтобы можно было назвать счастьем. Бедность, отсутствие откровенности, любви, частая вражда и ссоры между супругами; с одной стороны безграничная лень, с другой, невыносимо тяжкий и беспредельный труд — все это не говорит в пользу семейного счастья,

Рождение сына дает еще некоторые, впрочем, весьма незначительные, права женщине. Но если она имеет несчастие быть бесплодною или привычку рожать дочерей, то окончательно теряет к себе всякое уважение и любовь мужа, который, чтобы досадить ей еще более, женится на другой.

Вот почему все горянки так пламенно желают иметь детей, и в особенности сыновей. Бесплодная женщина прибегает часто ко всем возможным способам, чтобы только сделаться беременною. В таком случае все приметы, созданные народным суеверием, пускаются в ход. Она отправляется к знахарке, которая ведет ее на кладбище и, после совершения намаза, делает над нею разные нашептывания и ощупывания. Возвратясь домой, такую женщину сажают на решетчатый табурет, под которым в жаровне курятся разные травы. Но если все эти средства не помогают и, по несчастию для первой, вторая жена родит сына, тогда старшая жена делается служанкой молодой своей соперницы — и насмешкам и глумлениям от счастливой соперницы нет конца.

Беременность женщины не избавляет ее от тяжелых работ, и только за несколько дней до родов она перестает таскать огромные вязанки дров, из одного, впрочем, опасения, чтобы тем не повредить будущему младенцу. Перед родами женщину холят, на сколько это возможно по характеру и достатку мужа. Ей позволяют готовить для себя кушанья, какие сама пожелает, дают, если она пожелает, масла и фруктов, из убеждения, что запрещение, в этом случае, отражается не на женщине, а на младенце. Народ [578] уверяет, что если, во время беременности, женщине хочется бараньей печенки и не удается съесть, то ребенок может родиться с красным пятном на щеке. Беременная женщина не должна смотреть на зверя, чтобы будущий малютка не сделался похож на него; посмотреть на зайца значит родить малютку с разрезанною губою. По этим причинам, хороший муж старается предохранить свою жену от всех обстоятельств, могущих изуродовать будущего сына или дочь. Точно также он всеми мерами старается облегчить роды и прибегает ко всем средствам, которые народное представление считает действительными. Если женщина во время родов сильно страдает и не может разрешиться, то прибегают к кадию, чтобы он покачал деревянную будку, на которой читает молитвы; то тащат из мечети солому, чтобы окурить ею больную; то просят кадия написать талисман, который, смыв водою, дают ее пить страдающей. Если все эти средства не помогают, то обращаются к такому человеку, который убил другого, и просят его, чтобы он выстрелил под окнами больной. Часто долгие мучения приписывают дурному глазу, и тогда у тех, кто проходит мимо дома страдающей, и кого могут подозревать в порче, отрезывают угол платья. Куски эти, считающиеся нечистыми, сожигают, чтобы уничтожить силу дурного глаза и облегчить страдания больной.

Рождение дочери неприятно отцу; рождение же сына составляет его гордость и не малое удовольствие. В Тилитле существует обычай, по которому отцу, произведшему на свет семь сыновей, дается, как бы в награду, особый участок земли. Первый поздравивший отца с рождением сына получает какой-нибудь подарок: теленка, барана и проч.

— Да будет младенец благочестив! говорит духовенство, принося поздравление.

— Да будет славным джигитом, говорят его соседи, собирающиеся на тризну, устраиваемую по этому случаю.

В обеспечение родильницы от злого духа, кладут около нее коран, а для поддержания и восстановления сил у казикумухцев готовят особое женское блюдо, известное под именем курч. В кипящую в котле воду насыпают столько муки, что образуется густое тесто. Сняв котел с очага, делают по средине теста углубление, в которое наливают топленого масла с медом. Почти каждая родственница, приходящая поздравить или проведать больную, приносит с собою курч, которым и кормят родильницу в течение целой недели.

Спустя неделю или более после родов, новорожденному дают имя. Устроив приличное угощение, зарезав барана, приготовив целую кадушку бузы, пшеничных хлебов и проч., отец новорожденного приглашает кадия и созывает гостей. Часто родители не сходятся между собою в том, какое имя дать младенцу. Муж хочет дать одно, а жена другое. Первый настаивает, например, на том, чтобы дать имя в честь своего отца, [579] для сохранения имени своего рода, так как дед и прадед назывались этим именем; жена же, имея в виду некоторые выгоды, настаивает, чтобы дать имя убитого ее брата, о чем особенно упрашивает ее вдова убитого. Горцы стараются сохранить имя любимого человека если не в прямом потомстве, то в ближайшей боковой линии, и такой мальчик получает, от семейства умершего или убитого, в праздничные дни подарки: шелковую рубашку, архалук и т. п. Для прекращения споров между мужем и женою в выборе имени новорожденному, обычай предоставил преимущество: отцу, при назначении имени младенцу мужеского пола, а матери — женского.

Среди многочисленного собрания родных и знакомых, приносят младенца, уложенного на большой белой подушке и покрытого белым одеяльцем. Отец передает его на колени кадию или мулле, который, нагнувшись над ним, произносит: «во имя Бога» и читает молитву: Ля-иль-Алла-иль-Алла-Магомет-расуль-Алла! сначала в правое ухо, потом в левое, опять в правое и т. д. по три раза в каждое.

— Какое имя желаешь дать своему дитяти? спрашивает мулла у отца.

— Ахмед, отвечает тот.

Мулла снова нагибается над младенцем и, подув направо и налево, первый произносит его имя.

— Да будет он Ахмед! почти вскрикивает мулла.

— Ахмед, Ахмед! восклицают почти в один голос все присутствующие; да благословит его Аллах.

Наевшись, напившись и пожелав младенцу здоровья и долгой жизни, гости расходятся по домам.

Когда мальчик достигнет такого возраста, что в состоянии будет произносить Ля-иль-Алла, тогда над ним совершается обрезание, хотя и не предписываемое кораном, но делаемое на основании суннета — богословских преданий (Воспоминание муталлима Абдуллы Омарова Сборник Сведений о кавказских горцах выпуск I Тифлис 1868 г. Дагестан, его нравы и обычаи Пав. Пржецлавский Вестн. Европы 1867 г. т. III.).

В первые дни после рождения, ребенок пользуется особенным попечением родителей; начнет ли он слишком много плакать или не может долго заснуть, родители посылают в мечеть просить кадия, чтобы он написал усыпляющую молитву. Подобными предохранительными молитвами родители запасаются в изобилии.

Едва мальчик начинает произносить слова, его учат молитвам, читаемым на арабском языке. Таким образом случается нередко, что, вместе с родным языком, ребенок знакомится и с арабским С наступлением более зрелого возраста, каждый порядочный отец старается [580] обучить своих сыновей арабской грамоте, чтобы дать им средство самим читать коран. Девочек грамоте не учат, да им и некогда, потому что оне, чуть ли не со дня рождения, исполняют обязанности помощниц матери во всех тяжелых работах, которые выпали в горах на долю женщин.

Для обучения детей почти в каждом ауле был наставник, преимущественно из стариков, который, за известную плату, обучал мальчиков арабскому языку. В некоторых аулах существовали сельские школы, в которых обучавшиеся мальчики носили название учеников по преимуществу или детей по корану, в отличие от обучавшихся дома. Ученики по корану получали из зяката — десятой части урожая, ежегодно уделяемого каждым жителем селения — некоторое количество зернового хлеба на свое пропитание.

Все обучение состояло в уменье читать коран, и когда мальчик доходил до кульго — одной из глав корана — то, по принятому обычаю, наставник перевязывал ученику большой палец руки шерстяною ниткою и отправлял домой. Подобное отправление совершалось несколько раз, как только ученик доходил до известных глав корана, и каждый раз, в благодарность за это, попечительный наставник получал от родителей обильные приношения, состоящие из хлеба, похлебки, бузы, ляжки копченого барана и т. п. Окончание мальчиком корана составляет торжество для ученика, его родителей и наставника. «Наконец, говорит Абдулла Омаров, настал и для меня торжественный день, в который я кончил весь коран. Еще накануне этого дня, учитель мне сказал, чтобы я возвестил об этом своих родителей, что я и исполнил. Когда же в школе, читая последнюю главу корана, дошел я до последней строчки, все ученики встали с мест и начали приготовляться точно бежать куда-нибудь: одни снимали с себя шубы, другие сапоги, третьи засучивали рукава своих рубашек до локтей, будто приготовлялись к кулачному бою. Когда же я произнес последнее слово корана, в тот же миг я очутился на руках товарищей, которые понесли меня на руках в дом родителей и не прежде положили меня на землю, как мать моя дала им чашку орехов. Дома, между тем, был приготовлен обед, на который явились, по приглашению, влиятельнейшие люди аула, и за которым учитель воссел на самом почетном месте. После же обеда отец вручил учителю 2 р. 50 к. и поблагодарил его за труды, а старики и прочие муллы пожелали мне успеха в дальнейшем учении, чтобы я сделался, наконец, таким же ученым мужем, как мой отец, потом все стали расходиться по домам, отирая свои сальные руки о бороды и лица».

В других обществах, когда дети кончали свое образование, то их связывали попарно рука к руке, и в таком виде отводили в дом [581] родителей. Последние, заранее предупрежденные о том, что дети их окончили курс учения, благодарили наставника подарками (Воспоминание муталлима Сбор. свед. о кавказск. горцах выпуск I Тифлис 1868 г, Пленницы Шамиля. Дрансе.).

Что касается до познаний горцев вообще, то они находились в самом жалком положении. Они убеждены были, например, что все христиане идолопоклонники, потому что поклоняются кресту, который горцы называют русским Богом, почитают иконы писанные на дереве, и верили, что христианский Бог имеет только один глаз, основываясь на изображении Всевидящего Ока, виденного ими в наших церквах.

Горцы утверждают, что есть на свете моря: Белое, Черное, Красное, Желтое и Зеленое (Каспийское), но где эти моря находятся — не знают. Кроме того, моря, в сравнении с материком, считаются ими совершенно ничтожными, похожими по величине на их небольшие дагестанские озера. Оттого часто они свои озера именуют дингиз, что значит море. Горцы знали о существовании Янги-Дуниа (новый свет) и уверяли, что в Америке не имеется никаких поселений, а что весь материк наполнен лесами, среди которого обитает множество обезьян, составляющих собою, так сказать, коренных обитателей этой части света. Сам Шамиль разделял непреложность этой истины, и когда, во время своего приезда в первый раз в Петербург, в 1859 году, встретился с американским посланником, на которого ему указали как на представителя народов, обитающих в новом свете, то Шамиль смотрел на него с крайнею недоверчивостию и обращал особенное внимание на фалды фрака, подозревая, что под ними-то и скрывается данный ему природою хвост.

Вообще о природе и небесных светилах горцы имеют весьма превратное понятие, которое до некоторой степени поддерживается и особенностию магометанской религии. В коране сказано, говорил Шамиль, что на небе было только два лица: Иисус Христос и пророк Магомет, из которых последний описал все подробности тамошних порядков, и что поэтому, кто только станет утверждать, будто ему известно, что делается на небе, то такой человек должен считаться лишившимся ума или не имевшим его от рождения.

Безусловная вера в предопределение, или фатализм, проявляются у горцев в полной силе. Мусульманин, или, лучше сказать, горец-фанатик, часто страдая какою-либо болезнию, не лечится, основываясь на том, что его жизнь и здоровье нисколько не зависят от воли человека.

— Если Богу угодно, говорит он, чтобы я не ел больше на земле хлеба, то мне не пособят никакие лекарства, никакие заботы.

Произнося такие слова, многие из туземцев были совершенно [582] справедливы; потому что медицинские познания их докторов были крайне ограничены и лекарства мало действительны.

В серьезных болезнях горец не доверяет нашим докторам и вверяет себя своим доморощенным, от врачевания которых большею частию умирают. Туземцы, при лечении, употребляют преимущественно симпатические средства. От зубной боли, например, по их понятию, можно избавиться тем, что стоит только вбить железный гвоздь в дерево, растущее на могиле какого-нибудь святого. Если это не поможет, то необходимо сделать из гвоздя, пробывшего некоторое время в таком дереве, кольцо и носить его на пальце. От многих болезней помогают заговоры, которые или произносятся муллою, или пишутся ими на бумажке и носятся больным. Дети и даже лошади бывают обвешаны подобными заклинаниями, зашитыми в лоскутки материи, носимые на шее и предохраняющие от укушения змеи, глаза, порчи, колдовства и прочих наговоров.

У кого из джаро-белаканцев болят ноги, от ревматизма или других причин, тот, не обращаясь к доктору, отправляется в четверг к кургану баш-кала, находящемуся в двух верстах от Закатал, по дороге к Мугандинской переправе. Это огромная куча камня, покрытого растительностию и вокруг которой растет несколько тутовых деревьев.

Об этом кургане существует у джарских лезгин легенда о Тимур-Ленге, предводителе монголов. Предание говорит, что Тимур имел обыкновение, после разорения какой-нибудь страны, собирать в одно место головы всех убитых его воинами неприятелей. Головам этим он вел тщательно счет, так как в количестве их видел свое величество и царское могущество. После нашествия своего на Грузию, он пришел за Алазань, в область северной Кахетии, в состав которой, входил тогда и Закатальский округ, и, после поражения грузин, приказал собрать их головы на то именно место, где находится курган, и сложил их пирамидально. Мало того, он приказал уничтожить и всех детей, которые были собраны, перевязаны и уложены в этой же куче (По указаниям других, существует еще подобный курган, который сохраняет под собою остатки брата Шаха Надира, будто бы сожженного лезгинами при вторжении Шаха в их землю. См. дагест. пред. Кавк. 1846 г. № 24.). Такой зверский поступок Тимур-Ленга породил у лезгин поговорку, которую они высказывают, рассердившись друг на друга.

— С тобой надо сделать так, говорят они, как Тимур делал сахирман (токовня).

Место, где сложены головы, получило название баш-кала, т. е. башня из человеческих голов, и так как, по преданию, кладка была произведена в четверг, то в этот день туземцы и приписывают этому кургану целительную силу. Больной должен обойти три раза баш-кала и, по [583] уверению туземцев, получает исцеление или вполне, или отчасти, но за то никогда еще не случалось, чтобы больной не получил вовсе исцеления.

Народная медицина горцев была в руках знахарей и знахарок, мало полезных при лечении внутренних болезней, но отлично изучивших лечение переломов костей и ран, нанесенных огнестрельным оружием. Внутренние болезни, как напр. холеру, они лечили потогонными средствами, состоящими из настоя горячей воды на корице и гвоздике; давали больному особый род глины и старались утолить его жажду самою холодною водою. От всех трех средств народ умирал, и умирал весьма успешно...

Почти противу всех человеческих недугов, кроме ревматизма, оспы, рака, ушибов и порезов, употреблялись три главных средства: кровопускание, рвотный камень, да горячая вода с сахаром.

«Кровопускание, говорит Руновский, по большей части производится собственно в тех частях тела, которые подверглись страданию. Таким образом, открывают кровь из рук, из ног, из губ, изо лба, из-под языка. При внутренних болезнях, кровь открывают чаще из рук.

«Пиявки припускаются точно таким же способом. При встретившейся надобности, наливают в посуду воды и напускают туда пиявок без счету, сколько можно больше; потом опускают в воду руку, ногу или другую часть тела, которая требует облегчения, и держат ее до тех пор, пока впившиеся в нее пиявки, сколько бы их ни было, не отвалятся сами собою».

Чтобы остановить кровь, насыпают на ранку немного соли и потом перевязывают бинтом; при порезах употребляют изгарь пережженной шерсти, преимущественно бараньей, которая останавливает кровотечение гораздо скорее, чем, например, паутина.

Глазные болезни всех видов лечат женским молоком, которым ежедневно промывают глаза больного, а против оспы дают внутрь больному ту же самую оспенную материю, скатанную вместе с хлебным мякишем в пилюли. Средство это, по сказанию горцев, оказывается весьма действительным. Больных, страдающих белою горячкою и сумасшествием, считают одержимыми нечистою силою. Против такого рода болезни стихи из корана считаются таким же радикальным средством, как хина против лихорадки. Молитва изгоняет нечистого духа, но он оставляет свою жертву только после долгих истязаний. Общеупотребительным средством при таком лечении бывает чашка воды, над которою мулла читает молитву и потом обрызгивает этою водою всю комнату, чтобы изгнать из нее шайтана. У больного спрашивают имена тех лиц, в образе которых являются к нему шайтаны и мучат его. Очень естественно, что больной не понимает этих вопросов и не отвечает на них; тогда берут серу, зажигают ее и подносят к носу страждущего. От удушливого запаха серы, больной мечется и кричит; его связывают и продолжают [584] подкуривать, вполне убежденные, что его упорство происходит от угроз шайтана, требующего, чтобы он не произносил требуемых имен. Среди такой пытки и крика, больной иногда назовет наобум несколько имен, которые мулла записывает тотчас же на бумажку и бросает ее в огонь, считая, что с сожжением бумажки, сожигаются и казнятся нечистые силы. В заключение, мулла пишет молитву и, привязав ее к больному, кладет под его голову коран, чтобы шайтаны не могли близко подходить к нему. «После этого, если больной начнет постепенно поправляться и выздоравливает, мулла приходит в восторг; если же больной остается в одном положении или же сделается ему хуже, то, в таком случае, родственники заменяют лечившего муллу другим, более способным, до тех пор, пока больной не умрет или же муллы сами не откажутся лечить его».

Совершенно в другом виде представляется лечение ран и ушибов. Результаты лечения дагестанских хирургов, можно сказать, невероятны; почти нет ни одной раны — за исключением, конечно, чисто смертельной — которую бы туземные медики не вылечили, и притом так, что пациент их не подвергается уже за тем никаким дурным последствиям. На него не действуют ни времена года, ни температура, он не чувствует никогда ломоты и болезненного ощущения, ни во время дурной погоды, ни перед наступлением ее. Так, Шамиль был вылечен своим тестем, Абдул-Азисом, от сквозной раны, при получении которой удар был нанесен в грудь штыком, прошедшим через легкое и вышедшим в спину. Лекарство, употребленное при этом его тестем, состояло из спуска, в котором были перемешаны равные части воска, коровьего масла и древесной смолы, но какой именно сам бывший имам объяснить не может. При подобном лечении почти всегда употребляется шкура только что зарезанного барана, которою в первое время перевязывают рану.

Ампутацию членов дагестанские хирурги производили не иначе как в суставах. По словам туземцев, все подобные операции совершались простым кинжалом, быстро, с незначительною болью, и не производили потом дурных последствий. Оставшаяся часть ампутированного места опускалась тотчас же в кипящее коровье масло и за тем заживала в самом непродолжительном времени. В Дагестане не было вовсе или были весьма редкие примеры, чтобы ампутированный умирал, и в особенности под ножом оператора.

Что же касается до лечения внутренних болезней, то оне ни в каком случае не могут быть сравниваемы с лечением ран. Горские хакимы, или лекаря, действовали при лечении внутренних болезней ощупью, наобум и в большей части случаев проявление болезни приписывали нечистой силе, поселившейся в больном, или порче с глазу. По понятию горцев, сглазить можно не только людей и животных, но даже и предметы неодушевленные: камни, траву и т. п. По уверению туземцев, от порчи глазом [585] заболевают дети и вымирают целыми семействами; бараны издыхают целыми стадами; хлеб на корню или в закромах портится без всякой видимой причины и все это происходит только от взгляда или похвалы человека, обладающего дурным глазом. Такою вредною способностию могут обладать одинаково как мужчины, так и женщины, но степень порчи бывает различна у каждого. Есть глаза, взгляд которых производит порчу мгновенно, есть такие, которые действуют медленно. Сам Шамиль, по его словам, испытал на себе порчу от дурного глаза. Однажды, рассказывал имам, родственник его Хаджио Дебир-Каранайский похвалил зубы Шамиля — и они тотчас же все заболели, а один из них даже выпал без всякой видимой причины.

«Цвет глаз не имеет, в этом случае, никакого особенного значения, потому что вредоносная сила заключается не в самом органе, а в способности, которую сообщила природа человеку. В книге Шакиб сказано: человек, причиняющий вред своим взглядом, не подвергается, в смертных случаях, ни кровомщению (кыссаз), ни денежному штрафу (дийет) потому что он убивает неумышленно, а единственно воззрением своим, при чем из глаз его отделяется тонкое невидимое вещество, которое, проникая в другого человека чрез поры, причиняет ему собою вред».

Чтобы охранить однакоже население от вреда, который может быть нанесен лицами, пользующимися недоброкачественностию своих глаз, существовало постановление, по которому лица, обличенные в порче своим глазом, подвергались домашнему аресту и даже тюремному заключению.

Против глаза, знахари и знахарки употребляли различные средства, которые, как говорит г. Руновский, могут быть разделены на теоретические и практические. К первым принадлежат молитвы, носимые в виде амулета, нашептывания и наговаривания, а ко вторым разные снадобья, употребляемые знахарями и знахарками; последние преимущественно занимаются этим делом. Знахарки существуют у горцев, точно также как и у прочих первобытных народов. Их часто приглашают, чтобы объяснить причину болезни; они же почти всегда назначают и лекарство больному.

Растопив олово, знахарка выливает его с разными нашептываниями в сосуд и держит над головою больного. Повторяя это несколько раз, она следит за тем, какую форму примет застывающий металл; форма гусеницы — означает, что больной страдает глистами. Если расплавленный металл, застывая, принимает форму птичьего носа, то знахарка, обращаясь к присутствующим, говорит:

— Не надобно больше умывать дитя, оно красиво, и потому неудивительно, что кто-нибудь сглазил его. Дурные глаза будут всегда вредить ему, если вы будете умывать его и выказывать его здоровье и красоту.

Полагая, что болезнь происходит от сглазу, знахарка приступает к лечению при помощи того же олова. Она растапливает его три дня сряду [586] по утрам и выливает в воду. Если болезнь произошла действительно с глазу, тогда в первые два дня оно раздробляется на части и только на третий день застывает общею массою, и тогда больной должен непременно почувствовать облегчение. При недействительности этого средства, можно употребить и другие. Так, в одном случае, на лице и лбу больного разрисовывают глаза особою краскою, составленною из синьки, разведенной в жидкости бараньего глаза, или какой-нибудь мелкой птицы, только не домашней. В другом, знахарка собирает пыль из промежутков девяти дверей и, став задом к камину или очагу, бросает эту пыль между своих ног в огонь, а сама бежит со всех ног прочь, чтобы не слыхать треска пыли в огне. Если это удастся, то больной страдает с глазу и непременно выздоровеет, а если нет — то можно употребить третье средство. На скорлупе куриного яйца рисуют углем глаза и ставят его тупым концом против очага. Если яйцо лопнет с треском, похожим на выстрел, то больной получает облегчение, а если лопнет тихо, то, значит, болезнь происходит не от дурного глаза.

Болезнь княгини Чавчавадзе, во время плена, очень беспокоила Шамиля, по приказанию которого знахарки, одна за другою, были присылаемы к больной и употребляли все свои средства и медицинские познания, чтобы доставить ей скорейшее выздоровление. Однажды больную положили на землю и принесли лопату, на которой обыкновенно сажают в печь хлебы. Оставшуюся на этой лопате муку стряхивали на ноги княгини с большою осторожностию, а после того одна из женщин, наделав спичек из смолистого дерева, связала их в пучок и воткнула его в кусок желтого воска, походившего на пешку шахматной игры и имевшего внутри пустоту. Кусок этот, опущенный в сосуд с водою, плавал по ее поверхности. Затем женщина зажгла пучок спичек, и когда он хорошо разгорелся, то сосуд положили на грудь княгини. В ту минуту, когда пучок был закрыт другим сосудом, вода, вследствие физического закона, начала подниматься в сосуд, а знахарки заключили из этого, что болезнь должна быть очень сильна.

Продолжая далее свое лечение, знахарки положили на лавку с особенною осторожностию оба сосуда, так как они были, и строго запретили прикасаться к ним, пока вода сама собою не опустится; в противном случае, по уверению их, княгиня могла захворать еще хуже или даже умереть. Горянки, впрочем, не ограничились одним этим невинным средством лечения. Оне замесили тесто с мёдом, маслом и с примесью травы и заставляли княгиню проглотить его. По уходе их, княгиня при казала выбросить все это лекарство.

По мнению народа, какая бы болезнь ни поразила человека, она значительно усиливается, если в той комнате, где лежит больной, находятся драгоценные каменья и изделия из благородных металлов. Войти с [587] алмазом к раненому все равно, что дать ему яду. По этому в подобных случаях не только выносят такие вещи из комнаты, но даже наблюдают и за тем, чтобы каждый посетитель больного, какого бы он пола и возраста ни был, не имел на себе никаких драгоценных украшений.

Способ лечения минеральными водами был известен туземцам, но целебное действие их они приписывали не составу и свойству воды, а скорее святости места, из которого вытекал, или по которому протекал источник. Приезжая к источнику для лечения, больные часто не купались в воде, а прибегали к действию различного рода талисманов, оставляемых на месте лечения.

На ветвях деревьев, наклоненных над самым бассейном, можно встретить развешенными множество кусков разноцветных материй, разнообразных каменьев, а в иных местах и висячие модели колыбелек, сделанных из тонких прутьев. Все это — амулеты, таинственные предметы верований суеверного и невежественного народа. Куски материй и повешенные камни на дереве означают, что больной, вместе с лоскутком материи или камнем оставляет здесь свою болезнь, и что бесплодная женщина, желающая подарить своего мужа детьми, повесила здесь колыбельку, в полном убеждении, что желание ее сбудется.

Те же, которые считали необходимым пользоваться целебным свойством воды, употребляли для этого весьма оригинальный способ. Каждый больной, приезжающий к источнику, привозил с собою деревянную колоду или корыто, которое и устанавливал где-нибудь в лесу, большею частию в средине закрытой и тенистой рощи. Колоду наполняли минеральною водою и, раскалив несколько камней, опускали их в воду. Устроив над колодою козлы, покрытые коврами, так чтобы возможно было поместиться под ними в сидячем положении, больной садился в колоду и оставался в воде и под навесом довольно продолжительное время (Легенды, народная медицина, предрассудки и верования дагестанских горцев. А. Руновский. Библиотека для чтения 1862 г. т. 173. Пленницы Шамиля Дрансе. Елисени А. Никитин Кавказ 1867 г. № 93.).

Если при таком способе лечения больной не выздоравливал, а умирал, то туземцы говорили, что это случилось не от недостатка медицинских пособий и их бессилия, а умер он потому, что в книге судеб было так написано...

Умершего стараются похоронить как можно скорее. Тотчас после кончины, родственники покойника посылают в мечеть за носилками и за длинным овальным корытом, в котором омывают его тело. Обмывавший покойника получает часть его одежды, а другая принадлежит кадию или мулле. После омовения, покойнику чистят ногти, а если умершая женщина или девица, то ее белят, румянят, чернят брови и ресницы. Обернув [588] три раза чистым полотном, тело кладут на носилки, привязывают к ним веревками, покрывают мужчину черною буркою, а женщину одеялом или какою-нибудь материею, и относят на кладбище, где опускают в могилу без гроба, в одном только саване. Кладбища устроены таким образом, что они или примыкают к самым селениям, или находятся внутри их. Кладбища содержатся вообще неопрятно, не имеют ограды и редкие обнесены земляным валом.

«Если кладбище находится на горе, имеющей перпендикулярно отвесный обрыв, образующий стену, то умершие хоронятся как бы в катакомбах, в два этажа». Могила вырывается большая и к одной стороне, в стенке ямы, выкапывается канавка, в которую кладут покойника на правый бок, так, чтобы лицо его приходилось на юг. Яму выметают чисто на чисто папахой покойного, насыпают под голову его мягкой земли, в знак того, что он является перед Богом с полным унижением и сознанием своих грехов. Так был похоронен в Карату старший сын Шамиля, Джемал-Эддин, так хоронят в Казикумухе и во всем Дагестане. Вдоль канавки, в которую положен покойник, кладут каменные доски, так чтобы оне закрыли собою покойника, и за тем могилу наполняют землею, бросая ее особыми могильными лопатами, нарочно для того сделанными. Мулла читает на распев талкин — напоминательную и предупредительную речь, которая заключается в напоминании покойнику единства Божия и существования пророка Магомета.

По верованию горцев, Магомет есть наиболее любимый Богом человек, для которого только и создан был весь мир.

— Я был пророком, повторяют они слова Магомета, когда Адам был еще между водою и землею (т. е., когда Адама еще не было на земле).

Некоторые из мусульманских ученых зашли, в этом отношении, так далеко, что уверяют, будто, когда Господь сотворил Адама и вдохнул в него душу, то Адам прежде всего увидал надпись на престоле Божием: нет Бога, кроме одного, и Магомет его пророк. Произнося Божие имя, мусульманин всегда присоединяет к нему и имя Магомета, и верит, что, за гробом, покойника прежде всего встречают ангелы, которые спрашивают его: кто твой Бог, кто пророк и какая твоя вера? Если явившийся на тот свет покойник ответит верно, то он спасен, если же испугается при виде ангелов, что бывает с грешниками весьма часто, и спутается в ответах, тогда начинаются его замогильные муки.

С целию напомнить главные основания религии и необходимые ответы, мулла и произносит талкин.

После зарытия тела, раздают всем грамотным присутствующим отдельные главы корана, которые и читаются тут же на могиле. Коран, как известно, разделяется на тридцать частей, из которых каждая переписывается отдельно и хранится в мечети для чтения ее во время похорон, [589] одновременно несколькими лицами. По окончании чтения, читавшим раздаются или деньги копеек по десяти, или подарки, состоящие из кусков холста, не более как по четверти аршина, мясо, толокно и проч.

В тот же день вечером приносят в мечеть несколько хлебов, мясо и халву — приготовляемую из муки с медом и маслом — и другие припасы, которые и разделяются между присутствующими. Эта раздача и составляет собственно поминки, на которые стекаются все желающие. В обыкновенное время, при вечерней молитве, бывает в мечети очень немного посетителей, но в день похорон кого-либо из жителей почти все спешат в мечеть, по первому призыву будуна. Принесенную родственниками умершего пишу режут на маленькие кусочки и раздают присутствующим, при чем голова и грудь животного, приготовленного в пищу, как части, считаемые почетными, подаются обыкновенно мулле и почетным лицам, а позвоночная кость, считаемая низшею пищею, уступается рабам. Во все время раздачи, кадий или мулла читает молитву на распев, медленно, как бы опасаясь, чтобы она не кончилась до прекращения раздачи. Подобные поминки повторяются в восьмой и сороковой день со дня смерти.

Со дня похорон, над могилою умершего устраивается палатка или навес из войлока, в котором помещается мулла или опытный муталлим (ученик), читающие по найму коран в течение 8-ми, а у богатых и до 40 дней со дня погребения. Во все время, пока стоит на могиле палатка, жители каждый день ходят, после утреннего и вечернего намаза, помолиться о покойном. В день снятия палатки и прекращения чтения, ближайший родственник благодарит народ за его память об умершем и приглашает более близких знакомых на ужин.

Вообще горцы уважают память усопших. Весьма часто они выдерживали упорный бой с нашими войсками, для того только, чтобы подобрать тела убитых своих товарищей и не оставить их в руках неприятеля.

Памятники над могилами ставят только богатые; бедные же ограничиваются каменными плитами с надписью имени умершего, года его смерти и изречения из корана. Те же, которые не могут, по своей бедности, поставить и такой плиты, ставят в голове и ногах могилы небольшие, острые камни. Памятники мужчин состоят из камня, имеющего на верху подобие человеческой головы и шеи, а для женщин верхний конец делают круглым, дугообразным или прямым. На памятниках мужчин иногда вырезают шашку, кинжал, ружье и проч., а у женщин ножницы, перстень, прядильные орудия и т. п. Над могилами убитых в деле с неприятелем, ставятся точно такие же знаки, как и в Чечне. Могилы людей, замечательных по своей святой жизни, огораживают забором и непременно сажают дерево, на ветвях которого каждый прохожий вешает, в знак своего [590] уважения, цветной лоскут материи, часто отрывая его от своего платья (Воспомин. муталлима Абдуллы Омарова Сбор. свед. о кавк. горцах выпуск I Тифлис 1868 г. Дагестан, его нравы и обычаи П. Пржецлавского Вестн. Европы 1867 г. т. III. Четыре месяца в Дагестане Вучетича. Кавк. 1864 г. № 76. Три дня в горах Калалальского общества Кавк. 1861 г. № 83.). В праздник по ночам на подобных могилах зажигаются светильники.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871