ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

III.

Дагестанское селение. — Дом горца. — Пища. — Гостеприимство. — Домашний быт горца. — Характер, наружный вид и одежда. — Женщина и ее положение в доме. — Народная поэзия. — Характер женщины и ее впечатлительность.

На правом берегу реки Андийского Койсу стоит аул Энхелой. Местоположение его чрезвычайно живописно. Громадная гора, состоящая из одних серых скал, едва прикрытых мхом, изрыта почти отвесными дождевыми потоками, падающими вниз смелыми и прихотливыми линиями. К подошве этой горы прилеплены выстроенные довольно красиво сакли, расположенные одна над другою, так что крыша нижней служит двором верхней сакли. Все эти постройки выглядывают из-за вершин великолепных ореховых деревьев, которые роскошно растут внизу, на самом берегу шумящей и клокочущей Койсу. Перед аулом видна шамилевская стена и ущелье, загроможденное, справа и слева, громадными скалами, по которым вьется змеею горная тропинка, подымающаяся под облака, а внизу, с пеной и брызгами, несется горный поток, с шумом впадающий в Койсу близ самого аула.

Далеко не всем аулам Дагестана выпала такая дивная и величественная природа. Большая часть их окружают голые скалы, приближаясь к которым, где-нибудь на пригорке, видна скученная масса серых, каменно-деревянных клетушек, сидящих одна над другой, без внутренних дворов. Из каждой клетушки глядит несколько миниатюрных отверстий, то круглых, то четырехугольных — это окна без рам, переплетов и без стекол. Эти окна служили некогда и амбразурами, так что брать с боя кучку сероватых сакель аула было все равно, что брать крепость.

Улицы аулов Дагестана чрезвычайно извилисты, узки, круты и состоят часто из ступенек, образуемых из беспорядочно набросанных каменьев, [534] острых и неровных. При встрече двух человек в такой улице, им трудно разойтись иначе как повернувшись боком; а улица, по которой может проехать одна повозка, считается уже весьма широкою. Причиною такой тесноты улиц бывает часто с боку обрыв в несколько сажен, не дозволяющий сделать их более широкими. Грязь и нечистота составляют исключительную принадлежность аулов; даже общественные здания, как, например, мечети, содержатся неопрятно. Все дома построены сжато: один прилеплен к другому.

Стараясь укрыть свои дома от непогоды, жители, вместе с тем, располагали свои деревни на такой местности, которая могла бы представить наиболее выгод при обороне от вторгающегося неприятеля. От этого деревни их или спустились в глубокие овраги, где прикрываются нависшими скалами, то тянутся не вдоль подошвы горы, а по скату ее, и лепятся одна над другою в виде амфитеатра, или, наконец, приютились на такой крутой возвышенности, что доступ к ней весьма затруднителен.

Места аула, доступные неприятелю, закрывались каменною стеною с бойницами и башнями, для фланговой обороны, а иногда такую стену заменял простой плетень из хвороста, перевитого в два ряда и вооруженного колючками. В стене, окружающей аул, располагались ворота, для выезда в поля или соседние аулы; со сторон же, не подверженных неприятельскому нападению, ни ворот, ни стен не было.

Случалось, что селение располагалось на ровном месте, но это бывало тогда только, когда оно было многолюдно, близко от укрепления или вообще не подвержено нечаянному неприятельскому нападению. В этом случае селение все-таки сплошь обносилось стеною; на всех выходящих из него дорогах устраивались ворота, которые на ночь запирались, а внутри селения всегда был караул, помещавшийся в башне, выстраиваемой при воротах. В аулах, ближайших к неприятелю, кроме караула, располагались еще секреты, обязанные извещать деревню о всем замеченном ими и принимать выстрел, где бы он ни был сделан. Не принявший выстрела и не повторивший его подвергался штрафу в три руб. сер.

В последнее время горцы, и в особенности даргинцы и мехтулинцы, стали устраивать сторожевые башни, на подобие наших казацких вышек. Башни эти строились на таких местах, откуда можно было видеть окружающую местность на значительное расстояние, и занимались днем и ночью караулом из ближайших аулов.

Там, где нет леса, сакли и все надворные службы строятся из камня на глине, а другие просто сложены из камня без глины. При недостатке камня строят из нежженого кирпича, а в местах лесистых плетут из хвороста, обмазанного внутри и снаружи глиною. Очень небольшой двор каждого селянина, составляя четыреугольное или полукруглое, как [535] у тавлинцев, пространство, обнесен каменным или деревянным забором, смотря по тому, какой материал находится ближе под рукою.

В стене или изгороди полукруглого двора тавлинца сделаны с одной стороны калитки, навесы для помещения лошадей приезжих, а с другой стороны построена длинная сакля, располагаемая преимущественно по диаметру дуги и снабженная навесом по всему фасаду. Сакля тавлинца разделяется на две половины; в одной живет хозяин, в другой, сообщающейся с нею небольшим отверстием, похожим более на окно, чем на дверь, помещается его жена и хозяйка.

Во всех остальных селениях аварского или лезгинского племени двор четыреугольный, дома большею частию каменные, двухэтажные и все с плоскою крышею. Бедные ставят свою маленькую саклю где-нибудь в углу двора, непременно окнами во внутрь, и устраивают небольшой сарай или просто навес для скота. Богатые же, исключая той стороны, в которой находятся ворота, обносят весь двор строением в виде буквы П в два этажа. из которых нижний предназначается для помещения лошадей, скота и различных хозяйственных принадлежностей. Разгородив это помещение на несколько маленьких отделений, горец называет их: одно ослиным сараем, другое бычачьим, коровьим, конюшнею и т. д. Здесь же устраиваются саманки для складывания самана или мелкой рубленой соломы для скота. В одной из таких комнат можно встретить большие глиняные кувшины, в которых сохраняется мука, толокно, сывороточный уксус, грушевый квас, и маленькие горшки, в которых сохраняется масло и сыр.

Деревянная крыша нижнего этажа, засыпанная сверху землею, служит полом для верхнего этажа. Потолок последнего делается также деревянный и обсыпается землею, которая и составляет собственно плоскую крышу сакли. Для образования потолка кладут во всю длину комнаты толстую четыреугольную балку, поддерживаемую одним или тремя столбами; параллельно к ней кладут другие, но потоньше и на пол аршина одна от другой, а промежутки между ними забирают тросточками или поленьями. Для стока воды на крышах прокладывают деревянные желоба. В некоторых местах Дагестана к сакле примыкает высокая четыреугольная башня с несколькими амбразурами, сложенная из нетесаного камня сухой кладки.

Длинное строение горца разгораживается и в верхнем этаже на отдельные продолговатые комнаты, величина которых совершенно зависит от произвола хозяина и бывает от четырех до двух сажен в длину и от пяти до трех арш. в ширину. В одной такой комнате помещается все семейство хозяина, в других женатые сыновья, каждый отдельно, и за тем все прочие служат складом груш, яблок, разных овощей и других произведений сельского быта. Тут же в углу наложены серпы, топоры, кирки, шерстяные веревки, ремни и прочее.

Окна делаются в стене выходящей на двор, весьма малы и не имеют [536] стекол, а закрываются изнутри ставнями или рамами со сквозною решеткою, иногда с узорчатою резьбою, выкрашенною яркими цветами. Двери хотя и двустворчатые, но, по большей части, очень низки, притворяются с внутренней стороны и не имеют запоров.

Одна из комнат оставляется свободною; лучше других убранная и покрытая паласами или коврами, она называется кунахскою и служит для приема гостей.

Нет дома сколько-нибудь зажиточного горца, в котором бы не было подобия балкона — навес, поддерживаемый стойками, утвержденными в земле. Часто, вместо деревянных или каменных перил, туземец складывает на краю балкона кизяк, обмазанный навозом, в предохранение его от сырости. Тут же устраивается неподвижно плетеная коробка, обмазанная внутри и снаружи глиною, имеющая вид усеченного конуса, обращенного широким основанием вверх и назначаемая для ссыпания зерен.

По средине внутренней стены комнаты, в самом полу, делается небольшое углубление: это очаг, при топке которого зачастую топливо кладется прямо на пол. Поверх очага в некоторых саклях делается род балдахина, под который собирается дым, выходящий потом в широкую прямую трубу; в других саклях хозяева ограничиваются отверстием, сделанным в потолке над очагом, наконец третьи вовсе ничего не делают, предоставляя дыму выходить как и куда он пожелает. Оттого в большей части сакель потолки и стены бывают так закопчены, что блестят, и издали похожи на покрытые черною клеенкою.

В некоторых обществах вместо очага устраивается. камин, и тогда по обеим сторонам его, в сделанных в стене углублениях, помещается необходимая для стряпни мелочь; над углублением висят деревянные коробочки, в которых хранятся различной величины ложки в значительном числе. Оне служат больше для украшения, потому что в пище горца нет таких блюд, которые он ел бы ложкою. В одном из углов комнаты стоит шкаф грубой работы, в другом кровать, над которой иногда висит ковер. В одной из стен делается ниш или же на каменных стойках, высотою 1 1/2 аршина, положена доска, а на ней тюфяки, подушки и одеяла. Если доска длинна, то на нее ставят также сундук, непременно красный, разрисованный цветами, а иногда и несколько сундуков, один другого меньше; в них помещается разная домашняя мелочь; иногда же, оставаясь пустыми, они предназначаются для украшения сакли. Тюфяки и подушки шьются из нанковой, бумажной или шерстяной набойки, и набиваются бараньею шерстью или мягкою травою. Никаких наволок на подушки не полагается: однажды надетые, они не моются до окончательного обветшания, а потому те из них, которые бывают в частом употреблении, лоснятся от накопившегося на них толстого слоя сала. Лучшие тюфяк и подушки хозяин кладет к кунахской и покрывает их с лицевой стороны: [537] тюфяк персидскою материею, а подушку красным канаусом. Эта постель никогда не употребляется хозяевами и ею пользуются только почетнейшие гости.

Горец спит на полу, стаскивает туда тюфяки и подушки, раздевается догола, не снимает только папахи, и прикрывается одеялом из бумажной набойки, подложенной бараньею шерстью. На балконе ставят деревянную, грубой работы, кровать, на которой всегда лежит тюфяк и подушка. На ней отдыхает иногда хозяин днем во время лета.

Стены сакли убираются множеством различной посуды, целой и битой: бутылками, привешенными за горлышко, тарелками, привязанными так, чтобы разрисованная сторона была наружу, и даже, впрочем очень редко, зеркалами, подвешенными у самого потолка. Зеркала, которыми владеют горцы, очень плоски, и оттого лицо смотрящегося в них кажется бугорчатым. Зеркала и посуда служат исключительно для украшения жилища горца. Для этой последней цели он нередко прибегает и к убранству своих грязных стен. Часто на одной из них можно встретить несколько неразрезанных бумажных платков, прибитых во всю длину их; на другой длинный кусок ситцу, а под пим прибито нухинское полосатое шелковое одеяло. Словом, те вещи, которые составляют у нас предмет необходимого употребления, горцы все это употребляют для украшения своих стен и комнат.

Столбы, подпирающие потолок, и часть стен увешивается оружием, большими овчинными шубами, новыми и старыми, и маленькими ночными папахами из бараньей шкуры; неподалеку от двери, на поперечной стене, висят два медные таза, которые часто во время пирушек служат музыкальными инструментами и подносами; их уставляют чашками, тарелками и другою посудою, наполненною кушаньями. Под потолком можно встретить привешенную сушеную баранину и курдюки различных годов. Под курдюками на полках стоят чашки для стока с них сала, а возле них посуда различной величины и вида, чашки, кувшины и подносы. Для сообщения с саклями делается небольшая дверь в поперечной стене.

Два-три весьма низких стула, с трехугольным сиденьем, утвержденным на трех ножках не более четверти аршина высотою, довершают убранство сакли. На стульях сидит иногда хозяин, греясь у камина, и их всегда подают русскому знакомому. Остальные члены семьи садятся на пол, поджав под себя ноги. «Войдя в приемную комнату, говорит Н. Огранович, я был поражен собранием развешенных по стене тарелок и блюдечек (с проверченными по средине дырочками и насаженных на гвоздиках); тут же стояли миски, подносы, бутылки, штофы, одеколонные флакончики и помадные банки, кувшины, самовар на двух ножках, битые и склеенные сургучом стаканы; на перекладине потолка висели стенные часы, которые показывали одно, а били другое; по углам стояли две скрипучие полусломанные кровати и едва держащийся на ножках столик, но за то [538] покрытый цветной клеенкой; две стены были оклеены кусками разноцветных обоев, которые хозяин верно где-нибудь собрал как редкость; два же окошка заклеены бумагой». Таково убранство комнаты человека представительного, старшины селения, имеющего большую претензию на европейскую жизнь. Там и сям к потолку прилеплены кружки бумажки: то талисманы ила молитвы из корана, охраняющие горца от всякого рода напастей.

Лезгины Джаро-белаканского округа (Джаро-белаканский округ ограничен с востока горами Гудур и Даг-Моурав; с запада р. Алазанью; с юга Нухинским уездом, а с севера р. Картубан-Чаем.) живут лучше своих соплеменников; деревни их тянутся на значительное расстояние и раскинуты по живописным местам, по большей части у подошвы гор, где, в роскошных садах, под тенью виноградных лоз, туземцы наслаждаются жизнию. Каждый живет отдельно, двор обнесен каменною стеною, во дворе коруг, или сенокос, сзади виноградник, а с боку сад шелковичных деревьев.

Дома каменные, по преимуществу двухэтажные, чистые и опрятные, обмазанные внутри и снаружи известью и снабженные узкими окнами. Дом каждого приспособлен так, что составляет замок, представляющий твердую защиту от неприятеля или кровоместника.

Дом разделен на две половины: одна для мужчин, другая для женщин. В каждой комнате большой камин, пол устлан коврами и рогожами; в комнате чисто и опрятно; домашнюю утварь составляют ковры и медная посуда.

Из всего сказанного видно, что лезгин делит свое жилище на две половины: женскую, где живет вся семья, и кунахскую, где принимаются гости; хозяин особенно заботится о последней. Она всегда содержится в чистоте и порядке, стены ее выбелены, угол занят обыкновенно камином. В противоположность этому, женская половина отличается своею нечистотою, грязью, и в ней часто помещаются домашние животные.

Почти у каждого, сколько-нибудь зажиточного, поселянина, есть особый хутор, в котором зимою содержится его рогатый скот. Вблизи хутора заготовляется и корм для скота. Хутора располагаются преимущественно по ущельям, неподалеку от ручьев, речек, родников покосов. Некоторые строят при хуторах особую комнату, для летнего помещения хозяина, и устраивают внутри ее резервуар, наполняемый, холодною как лед, родниковою, проточною водою. Часть такой комнаты занята широким каменным диваном, заменяющим собою стулья и кровати. Подобная комната служит единственным и приятным убежищем от палящего летнего зноя (Поездка в Джаро-белаканскую область Тифлиские ведомости 1830 г. № 82. Краткий обзор Джаро-белаканского округа. Закавк. вестн. 1850 г. № 9. Из путешествия по Дагестану Н. И. Воронова. Сбор. свед. о кавк. горцах вып. I и III. Заметки о домашнем быте дагестанских горцев Н. Абельдяева Кавк. 1857 г. № 50. Укреп. Ули-Кала П. Пржецлавского Кавк. 1860 г. № 53. Очерк народонас. нравов и обычаев дагестанцев Зап. Кавк. отд. Им. Р. Географичес. общес. кн. III. изд. 1853 г. Поездка в Ичкерию И. Ограновича Кавк. 1866 г. № 23. Очерк Элисуйского ущелья К. Никитин. Кавк. 1866 г. № 67. Дагестан, его нравы и обычаи П. Пржецлавский. Вестн. Европы 1867 г. т. III.), и составляет необходимость для каждого туземца, проводящего дни свои в праздности и безделье. [539]

Надо сказать, что жизнь горца проходила однообразно, скучно и, по большей части, бесплодно. Повсюду видно какое-то наводящее тоску спокойствие и в целом селении не заметно никакого движения, не слышно ни песни, ни музыки — точно все вымерло, под влиянием деспотического гнета Шамиля, преследовавшего всякое проявление веселости. Горец проводил свое время или в кунахской среди гостей, или на общественной сходке.

Гостеприимство было развито между туземцами и они свято наблюдали этот обычай только между собою. Для своего единоплеменника, горец был всегда хлебосолен. Бедный горец старается предоставить приезжему точно такие же удобства, какие можно иметь у богатого; то, чего нет у него, он попросит у соседа или родственника, «так что вам покажется, будто все горцы одинакового состояния, потому что везде и у каждого видите одно и то же». Гость полный хозяин в доме: сажается на первом месте и распоряжается чем угодно. За столом хозяин только и заботится о том, как бы лучше угостить своих гостей. Горцы вообще очень умеренны в пище.

Утром и в обеденную пору мужчина не прихотлив, но за то требует от хозяйки, чтобы ему был приготовлен сытный ужин. В обыкновенное время днем горцы не едят ничего теплого; только в холодное время они употребляют теплую пищу. Восстав от сна, он завтракает или, лучше сказать, пьет воду, смешанную с поджаренною пшеничною мукою; во время обеда ест что случится, и иногда ограничивается одним чуреком или толокном, к которому прибавляет немного молока, сыворотки или просто воды; вечером же хозяин требует, чтобы был приготовлен хинкал. Самую употребительную пищу горца составляет чуреки, хинкал, кукуруза и проч. Хозяйка берет ячменную, кукурузную или, очень редко, пшеничную муку и месит тесто, из которого приготовляет круглые лепешки и нечто в роде широкой лапши. Первые она опускает в горячую золу и получается чурек, или лаваш, а вторые бросает в котел с горячею водою и получается хинкал. Спустя несколько минут, оба вынимаются, и хотя чурек не выпекся, но горец довольствуется и тем, чтобы затвердела только наружная корка. Хинкал вынимают из котла особою большою ложкою, с отверстиями, в которые стекает вода, и остается только вареное тесто, которое кладется в чашку и солится с приправою чесноку.

Горцы пекут иногда хлеб из кукурузной муки, при чем нижняя корка его бывает подернута слоем жира или сала. Дурно выпеченный, он удобно переваривается желудком только в горячем виде и в жаркие дни; в [540] холодное время желудок, в особенности непривычный, не переваривает этого хлеба.

Кукурузу едят вареную с солью. Отправляясь из дому или в поход, горец берет с собою чурек и муку, поджаренную на сковороде; за неимением и этого, в случае продолжительного похода, он довольствуется несколькими листьями растения, похожего на щавель. Мясо и курдюки сала занимают почетное место в жизни горца. Из продуктов этого рода приготовляются кушанья только у самых богатых, или во время роскошных обедов. Мясо составляет редкость в пище бедного жителя и варится только тогда, когда пожелает того глава семейства, без разрешения которого жена не смеет распоряжаться в хозяйстве и самою безделицею. В то время, когда жена вешает на огонь котел, муж, лениво развалившись возле камина, или очага, указывает ей на висящий на гвозде кусок мяса, курдюка или колбасы. Она подает ему, а он, не нарушая своего спокойствия, отрезав сколько нужно и повертев его пред огнем, чтобы опалить шерсть, режет на куски и, сосчитав их, опускает с молитвою в котел собственноручно.

Хозяйки дома пользуются этим случаем и перед тем, как снять котел с очага, собирают ложкою веси жир, образовавшийся на верху навара. Жир этот выливается потом в чашки и, застывший, употребляется для намазывания голов правоверных после бритья, для смазывания рук, ног, кожаной обуви, а иногда, смешанный с толокном, составляет лакомство для детей, мало знакомых со вкусом мяса.

Имея часто значительные стада баранов, туземцы, от скупости, неохотно их режут, довольствуются хинкалом, а мясо употребляют в пищу очень редко, и притом всегда вяленое на воздухе, очень редко жареное и иногда вареное. Употребляют в пищу иногда и конину, но лошадь свою хозяин режет только тогда, когда сна заболеет так, что ей не останется прожить более четверти часа; быков режут только известные богачи, и то в самых торжественных случаях. Из кишок лошадиных и бараньих приготовляют колбасы. Из яиц и крапивы, приготовляют особого рода колдуны и вареники, очень любимые горцами. Из крапивы пекут также пироги, которые бывают вкусны только тогда, когда горячи. Собираемую весною мяту примешивают к тесту и, прибавив туда же сала, приготовляют из этой смеси особого рода чуреки, очень любимые туземцами обоего пола. Молоко едят редко, а приготовляют из него творог, солят его и едят иногда дома, а больше берут в дорогу; масло сбивают в кувшинах, перетапливают и продают. Пьют бузу и угощают ею гостей. Буза противный, но опьяняющий напиток; она приготовляется из ячменного солода таким образом: солод превращают в муку, пекут из нее чуреки, которые, разломав и наложив в сосуд, обливают кипятком; через несколько времени жидкость пролеживается и получает название бузы. [541]

Как умерен в пище горец в обыкновенное время, так, напротив того, в гостях он съедает огромное количество, чему способствуют, конечно, и сами хозяева. Ужин для гостя бывает всегда самый изысканный. Два ловких нукера, без черкесок, в одних архалуках, расстилают на полу синюю скатерть во всю длину комнаты. За нею приносят на большом подносе целую груду лавашей и, штуки по две или по три, раскладывают их вместо приборов в разных местах на скатерти. Подле каждого лаваша кладется деревянная ложка с длинною ручкою. Кушанья ставятся на скатерть все сразу: в медных вылуженных чашках и чашечках наливается суп и кислое молоко; на медных же блюдах и блюдечках приносится шашлык, жареная дичь, яичница, сыр, соль и непременная принадлежность каждого обеда и ужина — медовый сот. Каждый ест что хочет, берет руками и утирается лавашами. В заключение ужина, в виде десерта, подается плов с курицею, кишмишем, шафраном и другими приправами. Его обыкновенно приносят на огромном блюде, прикрытом медным вылуженным колпаком, пирамидальной формы. В жаркие дни, после обеда, горцы угощают арьяном — кислое молоко, разведенное водою, которое, действительно, утоляет жажду и доставляет прохладу. Если во время обеда кто-нибудь предложит другому кусок мяса, то его следует непременно взять, во-первых потому, что того требует вежливость, а во вторых отказ, по убеждению туземца, служит приметою того, что у предлагавшего падет скотина.

За ужином, каждый, почувствовав себя сытым, произносит по-арабски: «хвала Богу», и потом обтирает обеими руками свое лицо. При угощении приезжего, хозяин и присутствующие не прерывают еды до тех пор, пока гость не произнесет благодарности Богу, но и тогда хозяин потчует его, прося продолжать есть, и при этом придвигает к гостю лучшие куски мяса и хлеба.

Гость, хотя бы и личный враг хозяину, всегда считался священным для него лицом до тех пор, пока находился под его кровлею; за убийство гостя хозяин мстил как за родного брата. Принимая же русских, горцы рассчитывали на подарок, никогда от него не отказывались, и если бы русский попал, под видом гостя, в немирный аул, хотя бы и к испытанному кунаку, то можно было поручиться, что гостеприимство не спасало его ни от смерти, ни от пленения и продажи в горы.

В госте каждый видел собственное развлечение, источник новостей, которые мог сообщить приезжий и удовлетворить любопытство хозяина. Все такие новости сносились потом в общую кучу, на аульной сходке, и делались достоянием всех одноаульцев.

В каждом селении есть непременно гудекан, или площадка с выстроенным в углу навесом, под которым в назначенные дни собирается сельское общество для совещаний, и где, за отсутствием его, ежедневно с [542] утра и до вечера сидят белобородые старцы, поучающие молодежь, занятые серьезным разговором или передачею друг другу новостей. Многие приходят сюда с самого раннего утра, как только будун (помощник муллы) призовет народ к молитве.

Проснувшись раньше всех, перед утреннею зарею, будун взбирается на плоскую крышу мечети и громогласно, на распев, нижеследующими стихами возвещает правоверным, что наступила пора молитвы.

Велик Бог! Велик Бог!
Свидетельствую, что нет Бога, кроме единого.
Свидетельствую, что Магомет есть посол Божий.
Приходите молиться.
Приходите к счастию.
Молитва полезнее сна.
Велик Бог! Велик Бог!
Нет Бога, кроме Бога.

Призыв будуна служит сигналом к потягиванию, ворочанию с бока на бок и зеванию, передающихся из одной сакли в другую. Женщины торопливо вскакивают с своей постели и, нашептывая молитву, снимают со стены медные или деревянные тазы, такой величины, что два человека могут свободно усесться в них. Налив в них нагретую воду, чета правоверных полощется в тазах и, не стараясь смыть с себя пот и грязь, ограничивается обливанием семи членов. Бедные, не имеющие подобных тазов, спешат в куллу (Куллой, называется комната, устроенная для молитвы вне деревни или подле мечети, и по средине которой сделан бассейн для омовения.) — общественную ванну, устроенную подле мечети, а зимою обливаются из кувшинов в своих сараях.

Торопливо окончив, после телесного очищения, утреннюю молитву, только некоторые из мужчин, преимущественно люди пожилые и старики, принимаются за чтение корана; все же остальные закутываются в свои сагулы — широкие, длинные, без рукавов, шубы, и засыпают, предоставляя женщинам хлопотать по хозяйству. Последние подметают двор, выгоняют скотину на площадь, где она ожидает прихода пастуха, выносят сор и выливают помои, задают корм скотине, почему-либо остающейся дома, и, наконец, занимаются приготовлением кизяка, который складывают у наружных стен сакли или прилепляют к забору. Справившись с домашним хозяйством, женщины, принимаются за приготовление пищи. Торопливо вылив из кувшина вчерашнюю воду и закинув за спину кувшин, каждая [543] хозяйка торопится к фонтану, чтобы там, в ожидании очереди, понабраться новостей, позлословить и посплетничать. Фонтаны устроены так, что доступны для набирания воды только одному человеку, и потому, в ожидании очереди, женщинам есть время поговорить с соседками. Браня и осуждая соседей, женщина в то же время шепчет молитву, хвастается, а иногда и поет песни. Прибежав потом домой и ополоснувши руки холодною водою, хозяйки принимаются за приготовление завтрака семейству. Одни разогревают вчерашний навар от хинкала и подают его потом с хлебом и толокном, другие варят род похлебки, и наконец наиболее зажиточные делают новый хинкал. Стук каменного пестика о деревянную ступу, в которой толкут чеснок для приправы хинкала., будит мужей.

Зимою, во время сильных морозов, никто не показывается на улице, пока не проглянет солнце; но едва оно покажется, как все население, от мала до велика, высыпает на крыши сакель, стараясь подставить свои бока под согревающие лучи солнца.

Солнечная теплота располагает горцев к приятным занятиям, состоящим исключительно в самоочищении и изгнании из своего костюма насекомых, известных у туземцев под именем шуршулиб-жо, т. е. шуршащая пли ползущая вещь.

В такое время дня и при солнечном освещении, почти на каждой крыше можно видеть группы сидящих и полулежащих горцев, мужчин и женщин, занимающихся рассматриванием своего костюма.

«Горец, пишет г. Львов, почувствовавший присутствие надоедливого насекомого, в какой бы то ни было части своего туалета (а нужно заметить, что все платье горца, начиная от нижнего до папаха, от летнего до зимнего, изобилует множеством этого рода насекомых), не стесняясь ни местом, где открыл маленького врага, ни местом, где сам находится, ничьим бы то ни было присутствием, исключая, разумеется, русского начальника, немедленно делает повальный обыск — и найденное насекомое тут же всенародно наказуется. После этой операции он преспокойно поплевывает на ногти больших пальцев и указательными обтирает их. Соскучась и этим занятием, горец передает свою рубаху жене для починки, если таковая требуется. Жена, рекогносцируя с тою же целию заповедные части своего туалета или держа разостланную на коленах свою рубаху и оставаясь по пояс ничем не покрытою, немедленно оставляет свое занятие и принимается чинить мужнино белье».

Подобное занятие женщины тем более интересно, что она, во время владычества Шамиля и господства шариата, оставаясь по пояс совершенно голою, старалась закрыть свое лицо, чтобы не соблазнить правоверных мужеского пола.

Одновременно с этим, на крыше соседней сакли, туземец, смотрясь в зеркало, выщипывает на бороде и щеках волосы, или производит ту же [544] операцию над товарищем, лежащим к верху лицом. Дочь заботливо осматривает волосы своей матери и для этого кладет ее голову на свои колени, или осматривает рубаху своего отца, который, надев на голое тело овчинную шубу, занимается осматриванием своего папаха. Более религиозные люди, перебирая четки и подняв к верху лицо, с закрытыми глазами, бессознательно, нашептывают молитву; наконец некоторые, растянувшись во всю длину, сладко дремлют под лучами зимнего солнца.

Тихо в воздухе, еще тише в ауле; каждый занят своим делом на столько, что, по-видимому, никто не решится переменить места или нарушить приятное для него занятие, исключительно посвященное собственному телесному очищению. Такова картина мирных занятий горца. В прежнее время однообразие это нарушалось изредка бранною жизнью. Тогда случалось, что извилистые переулки и крутые околицы селения наполнялись толпами вооруженных горцев. Иные жарили на открытом воздухе шашлык, другие стояли возле, третьи сидели или бродили вокруг своих коней. Все они одеты бывали в бурках разных цветов, с длинными винтовками за плечами, с кинжалами и пистолетами за поясом. Одежда их не отличалась ни тонкостию, ни опрятностию, но за то каждый оборванный горец, сложив руки накрест или взявшись за рукоять кинжала, или, наконец, опершись на ружье, стоял так гордо, как будто был властителем вселенной, попираемой его поршнями.

Вся толпа эта собиралась, бывало, с разных сторон после ночного набега, и если случалось, что привозила с собою русского пленного, то он становился предметом всеобщего любопытства: его щупали, осматривали и расспрашивали: о мастерстве какое он знает, о числе русских войск и намерении их. Некоторые кичились своею храбростию и прославляли свою независимость.

— С тех пор, говорили они, например, как солнце светит и железо на солнце блестит, никто не указывал койсубулинцам куда не ездить и чего не делать! Одни русские вздумали удержать решетом Койсу нашу — пускай же берегут решето и руки. Мы знаем, что они хотят придти к нам, забрать наших красавиц в гаремы, а сыновей в барабанщики... милости просим! Хотя бы у каждого из вас было столько же голов, сколько пуговиц на кафтане, и тогда не вынести вам назад пары языков, чтобы рассказать своим о горском угощеньи. У нас мало места под засев хлеба, но всегда довольно его, чтобы засеять русскими головами (Койсубулинцы, Тифлисские ведом. 1831 г. № 9-18.).

Стравливание, например, мальчишками собак отвлекало внимание от пленника и в ауле подымался шум и гам. В таких случаях, тогда, точно так же как и теперь, большие и малые, мужчины и женщины, дети и взрослые — все бегут к месту травли, и даже старики, лишенные [545] способности ходить, кое-как подползают к краю крыши, чтобы полюбоваться зрелищем. Праздное любопытство горца, в течение целого дня, занято в одном месте травлею собак, в другом конскою скачкою, а в третьем бросаньем камня. Выбрав ровную площадку, кладут по средине ее камень или проводят на земле черту. Отмерив от положенного камня или от проведенной черты шагов десять или пятнадцать, проводят новую черту, на которой и становятся играющие. Взяв в руки довольно тяжелый камень, фунтов в пятнадцать, кладут его на ладонь правой руки так, чтобы один край камня, придерживаемый пальцами, касался другим концом своим середины плеча правой руки. Размахивая камнем во все стороны и сделав большой скачек, по направлению к передней черте, камень бросается вперед, и в этом заключается вся игра, способная однакоже занять праздного горца на многое множество часов (О нравах и обычаях дагестанских горцев. Н. Львова Кавк. 1867 г. № 70. Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев Аварского племени. Его же Сборн. свед. о кавказс. горцах выпуск III.).

Не смотря на всеобщую бедность и неопрятность, горец смотрит гордо и весело. Он крепкого телосложения, преимущественно среднего роста, сухощав, смугл и черноволос. Суннит бреет голову, шиит же пробирает широкую полосу, от лба до затылка и до самой шеи, оставляя только с боку головы, подле ушей, длинные пряди волос. Обе секты ровно подстригают бороду и весьма редко бреют ее; муриды носили бороду треугольником. Люди, имеющие значение в обществе, и почетные старики красят бороду и ногти хной в шафранный цвет. Джаро-белаканцы имеют черты лица весьма приятные, нос умеренный, губы небольшие, волосы гладкие. Они стройны, цвет кожи у мужчин смугл, у женщин — бел и нежен.

Горец вспыльчив, мстителен и помнит обиду долго, смышлен, хитер, лукав, корыстолюбив и охотник до кляуз.

Вообще в характере горца есть много хорошего, но за то есть много и дурного, и последнее едва ли не превышает первое. Народ обладает большими умственными способностями, но употребляет их на дурные поступки. Прикинувшись святошею, человеком благонамеренным и добродетельным, он делает это так ловко, что часто приводить в смущение и обманывает своих земляков. Все человеческие недостатки и пороки особенно рельефно высказываются здесь потому, что никто не считает нужным скрывать их от посторонних, никто не стыдится своих слабостей. Все это, конечно, происходит от необразованности и не воспитания. Единственное образование, которое получают дети, есть уменье читать коран и его толкования. Редко можно встретить лиц, занимающихся ремеслом, но и эти лица самоучки. Желание приобрести легким способом средство к пропитанию сделало горца вкрадчивым, пронырливым, приторно-льстивым и [546] завистливым. Если он не видит, что вы можете быть ему полезны, он держит себя относительно вас гордо; но если он рассчитывает на вас, надеется получить какую-либо выгоду, то унижается до того, что не только обнажит перед вами бритую свою голову, но будет целовать руки, «не отличая раба от господина или гяура от мусульманина». Если при этом расчеты его окажутся не верными, и человек, на содействие которого он рассчитывал, окажется бессильным для осуществления его корыстолюбивых видов, то он, как бы в отмщение за свое напрасное унижение, отплачивает ему презрением, бранью и насмешками. Зависть горца не имеет границ и из-за нее он готов причинить всевозможное зло даже и ближайшему своему родственнику. «Я знал одну горянку, говорит Львов, которая подожгла дом родной сестры за то, что последняя получила от отца более приданого чем она».

Жители Элисуйского ущелья отличаются, напротив того, своею нравственною чистотою и причину тому надо искать в разобщении их с прочим миром и окружающими их соседями. Они постоянны в сношениях друг с другом, искренны и честны в делах с посторонними и иноверцами. Напротив того, на постоянство и честь их единоплеменников положиться нет никакой возможности. Обмануть кого бы то ни было считается делом самым обыкновенным. Горец беспрестанно будет говорить валла (ей Богу), и после станет смеяться над тем, кто ему поверит.

Движения горца мягки и быстры, походка решительная и твердая, словом во всем видна гордость и сознание собственного достоинства. Особенно, если он богат, обвешан оружием, блестящим серебром, «если на нем надет богатый лезгинский наряд: чоха обшитая серебряными галунами, шелковый архалук, широкие шаровары, сапоги с большими загнутыми носками и черная баранья шапка», да если ко всему этому он сидит на добром коне, то нельзя не любоваться его рыцарским видом (Буба Лезгинская быль Ар. Зиссермана Кавк. 1846 г. № 44. Четыре месяца в Дагестане. Н. Вучетича, Кавк. 1864 г. № 75. Заметки о домашнем быте дагестанских горцев Н. Абельдяева Кавк. 1857 г. № 50.). К сожалению богатство и опрятность в одежде весьма редко встречаются между горцами. Обыкновенный костюм дагестанского горца составляют: нанковая или темно-синий чадры (синяя материя в роде бязи), короткая рубаха, которая шьется или вовсе без воротника, иди с косым воротом; такие же или суконные шаровары, весьма узкие внизу, нанковый бешмет и черкеска из серого, белого или темного домашнего сукна, с патронами на груди. Бешмет застегивается крючками, а черкеска, обрисовывающая стройную талию мужчины, туго перетягивается кожаным поясом с металлическими украшениями, а у людей богатых и зажиточных с серебряным убором. Спереди на поясе висит кинжал: у богатого оправленный в серебро, а у [547] бедного без всякой оправы. Кинжал не снимается никогда; даже и дома туземец, скинув черкеску, опоясывает себя поясом с кинжалом поверх бешмета. На голове горец носит длинную, остроконечную шапку, в роде персидской, только ниже и шире, но преимущественно употребляет папах, сшитый довольно грубо из длинных и косматых овчин. Овчинный мешок, закругленный сверху, с отвороченными внизу краями, образующими собою околыш, и составляет папах, верх которой покрывают сукном очень немногие. Чевяки, шатал — шерстяные вязаные сапоги, джурабы — вязаные шерстяные чулки довольно красивых узоров, а сверх их коши, кожаные сапоги без задков, похожие на туфли, только на высоких каблуках, и наконец, гораздо чаще, особого и довольно неуклюжего покроя полусапожки составляют его обувь. Полусапожки шьются преимущественно из плохого желтого сафьяна, с носками тупыми, скошенными или загнутыми к верху, и надеваются иногда на босую ногу, к которой и подвязываются ремешками. Чевяки шьются довольно узко и надеваются так, чтобы могли обрисовывать мускулистые ноги надевшего. Некоторые носят во время лета на коленах суконные ноговицы, а зимою подвязывают кусок войлока. Вообще, где почва камениста, там дагестанцы носят обувь кожаную, не редко с подковами о двух или трех шипах, утвержденными впереди пятки; где же грунт мягкий, там носят вязаные шерстяные башмаки, без подков и не редко вовсе без подошв. Многие большую часть года, не исключая и летних месяцев, носят овчинные шубы, с откидными воротниками в роде длинного капишона нашей шинели, и с рукавами, доходящими до земли, но столь узкими, в особенности в концах, что в них могут войти только два-три пальца. Тулуп этот в рукава никогда не надевается.

Собираясь в путь, горец затыкает сзади за пояс пистолет и перебрасывает через плечо винтовку, завернутую в чехол; шашка не составляет необходимости в вооружении и употреблялась только при отправлении в состав отряда, для действия против неприятеля. Во время зимних переездов под черкеску надевается полушубок, но такого покроя, что грудь остается постоянно открытою. Лезгины Джаро-белаканского округа одеваются подобно грузинам, а тавлинцы отличаются особою бедностию в одежде и некоторыми незначительными особенностями. Черкеска тавлинца всегда оборвана и без газырей — патронов на груди; кожаный пояс с железною пряжкою охватывает талию; на нем висит кинжал, не редко со сломанною ручкою и ободранными ножнами. На голове он носит небольшую меховую шапочку, в виде усеченного конуса, обращенного узким концом к верху. Нанковые зеленые или синие широкие шаровары туго охватывают ногу у самой щиколотки. Чевяки его приготовляются из невыделанной кожи или красного сафьяна, с острыми вздернутыми носками, и имеют ту характеристическую особенность, что тонкие и длинные хвостики грубой [548] подошвы, круто загнутые, торчат вверх перед носком; короткие и мягкие голенища, разрезанные спереди, стянуты у щиколки узким ремнем, завязанным узлом. Зимою тавлинцы носят овчинную шубу, похожую на женский салоп без капишона, но с огромным воротником, обращенным мехом наружу и спадающим по плечам ниже талии в виде бурки. «Внизу этого воротника, противу плеч, пришиты из того же меха два жгута, на подобие дамских боа».

На сколько костюм мужчины приноровлен к тому, чтобы обнаружить все физические достоинства, на столько же костюм женщины неудобен, неловок, скрадывает всю ее красоту и стройность. Женщины точно также носят нанковую ситцевую или канаусовую длинную рубаху и из той же материи широкие шаровары, а поверх их надевают архалук, или бешмет: в будни из светлого ситца, а в праздничные дни из шелковой материи яркого цвета. Бешмет шьется с открытою грудью и прорезами на обоих боках. Старухи очень часто не носят архалуков, а сверх рубахи надевают овчинную шубу. Поверх архалуков талия охватывается поясом, который у молодых убирается почти сплошь серебряными или другими металлическими украшениями; старухи носят пояс из ситца или цветной бязи. Женщины джаро-белаканских лезгин носят, сверх того, душлик, передник в роде фартука. Богатые женщины привешивают на груди архалуков и рубах серебряные украшения, употребляют застежки довольно грубой работы или вешают в несколько рядов золотые и серебряные монеты. В некоторых обществах женщины носят на голове нечто в роде кожаного чепца, украшенного часто металлическими пластинками или весьма простым стеклярусом.

Одна из жен Шамиля носила пестрый ситцевый архалук, темную рубашку и красные шальвары.

Шамиль вообще не допускал роскоши в одежде как у своих подвластных так и собственных жен. Исключение, в этом случае, делалось только для одной Каримат — жены старшего сына Шамиля, Кази-Махмата. Она носила очень белую, тонкую и такую длинную рубашку, что она лежала даже несколько на земле и закрывала собою ноги красавицы. Сверх рубашки надевался атласный, темно-малинового цвета, архалук, подбитый зеленою тафтою и отороченный кругом атласною лентою того же цвета. Разрезные рукава архалука не сходились в разрезе, но были схвачены золотыми петлями и пуговицами, точно такими же, какие были и на грудной части архалука. На голове она носила черный шелковый платочек с красными каймами, а над ним белый кисейный вуаль, кокетливо развевавшийся или ложившийся изящными складками. В ушах ее были серьги, в виде полумесяца, золотые и украшенные драгоценными камнями, тогда как жены Шамиля могли носить их только серебряные, да и то без всяких украшений. Вообще драгоценности и украшения женщин заключаются в серьгах, браслетах и [549] перстнях, делаемых из серебра и не лишенных некоторого вкуса. Имея по большей части вид полулуния, серьги ценятся тем дороже, чем оне тяжелее, а потому оне не только оттягивают уши, но встречаются дети, у которых уши прорваны тяжестью серег. Браслеты точно также массивны, делаются на подобие той железной витой цепи, которая употребляется часто на лошадиных уздечках, запонки их имеют вид больших печатей и надеваются часто по три штуки, и так чтобы запонки находились в одной линии. Некоторые носят янтарные четки, а люди бедные делают их из гороху и бобов.

Зимою все женщины согреваются под тулупом, надеваемым всегда в накидку, хотя в нем и есть рукава. Обувь та же что и у мужчин.

Тавлинки носят рубаху весьма длинную, доходящую почти до полу и обшитую по плечам и на груди цветным ситцем. На голову оне надевают род шапки или жгут, сшитый из цветного ситца и набитый хлопком; темя закрывается другим куском ситцу и часто иного цвета. Кусок этот, пришитый к передней части жгута, другим своим концом спадает назад до самой талии. Большинство горских женщин заплетают свои волосы во множество кос, оставляя на висках клоки волос, которые падают в виде локонов. Косы собираются в один мешок из ситца с незашитыми концами: одним концом он надевается на голову, а другим висит свободно сзади. Мешок этот, вместе с волосами, прикрывается или большим платком, или просто куском белого бумажного холста, часто от долгого употребления покрытого толстым слоем грязи.

В селении Куппы женщины носят кокошники, украшенные старинною серебряною монетою; женщины селения Ругжи считаются потомками евреев и бреют свою голову.

По магометанскому обычаю, женщина не имеет права показывать своего лица постороннему мужчине, поэтому все горянки ходят под покрывалом или чадрою, которая у молодых бывает белая коленкоровая, а у старух — темного цвета. Покрывало это у некоторых бывает очень длинно, почти до полу, у других короче, но у всех с выдерганною редью против глаз. При встрече с мужчиною, женщина должна опускать свое покрывало, так чтобы тот не видал ее лица; но такая чистота нравов сохранилась только в селениях, отдаленных от русского жилья и стоянки русских войск. Там женщина избегала мужчины; если встречалась с своим единоплеменником, она закрывала лицо и проходила мимо; при встрече же с русским, который, в глазах ее, был гяур, она, закутавши свое лицо самым тщательным образом, останавливалась, отворачивалась в противоположную сторону и стояла как мумия до тех пор, пока встретившийся не проходил мимо. До умиротворения края все женщины, кроме старух и девиц, не достигших еще семилетнего возраста, ходили под покрывалами. Женщины, вышедшие на улицу без покрывала, подвергались [550] палочным ударам. Во время полевых работ покрывало снималось. Такая стеснительная мера не в характере горянок. В аулах, где расположены наши войска, женщины так скоро осваиваются с русскими, что сами первые подают повод к коротким отношениям с мужчинами.

Закрывание лица при встрече с последним, кроме скромности со стороны женщины, в некоторых обществах, как, например, у тавлинцев, служит выражением уважения к встретившемуся мужчине. Желая же высказать свое презрение, женщина проходит не закрывшись и сплюнув в сторону.

В домашнем быту горцы чрезвычайно неопрятны, носят белье и платье до износа и переменяют его или, лучше сказать, заменяют новым, только тогда, когда оно, как говорится, свалится с плеч. О мытье белья они не имеют понятия, и запаса платья, на случай перемены, не имеют; оттого к одежде их или постели невозможно прикоснуться — там целый рой вшей. Новое платье шьют тогда, когда старое так изорвется, что носить его уже нет возможности. Но прежде чем надеть новый платок или рубаху, хозяйка кладет их в котел, примешивает туда золы и сала и, таким образом, превращает свой новый костюм в грязную сальную тряпку, которую и надевает затем на свое тело. Предварительная операция эта производится потому, что если женщина наденет чистый новый платок или рубаху, то злые языки скажут: она чиста оттого, что владетельница их никогда не видит в глаза мяса или курдючьего сала. На основании такого правильного взгляда, чем богаче хозяйка, тем грязнее и сальнее она одевается. Только несколько аулов, как, например, Ирганай, Могох и Карату, не следуют этому закону и отличаются своею опрятностию в одежде. Население этих аулов одевается довольно чисто, даже щеголевато, но за то про них соседи отзываются с большою ирониею.

— Нет дома сабы хлеба, говорят они про щеголей, а на десять рублей надевает платье.

В настоящее время замечается переход к лучшему. Теперь, «проходя по улицам, встречаешь щегольски сшитые черкески мужчин, безукоризненной белизны женские платки, покрывала и ситцевые рубахи, из-под которых кокетливо выглядывают, из пунцового канауса, широкие шаровары, имеющие внизу парчовую каемку».

Вообще неопрятность и тяжелая работа делала женщин далеко непривлекательными; между ними красавицы составляют редкое исключение. Красотою женщин славятся в Дагестане селения Буглень, большой и малый Дженгутай — все три в Мехтулинском ханстве, и отчасти селения Гимры (Три дня в горах Каладальского общества Кавк. 1861 г. № 83. Заметки о домашнем быте дагестанских горцев Н. Абельдяева Кавказ 1857 г. № 50. Укрепл. Ули-Кала П. Пржецлавский Кавк. 1860 г. № 27. Четыре месяца в Дагестане Кавк. 1864 г. № 72 и 75. Закатальский округ А. Пасербского Кавк. 1864 г. № 61. Краткий обзор Джаро-белаканского округа Закавказский Вест. 1850 г. № 9. Плен у Шамиля Вердеревского ч. I и II. Дагестан, его нравы и обычаи II Пржецлавский Вест. Европы 1867 г. т. III.). [551]

Тяжелые работы, лежащие на женщине с самых ранних лет, делают то, что оне развиваются очень неправильно и скоро стареются, сохраняя только на долго прекрасные и полные страсти глаза — неотъемлемое сокровище каждой. В домашнем, семейном быту работает только одна женщина; она приготовляет войлок, ткет и валяет ногами сукно, сучит шелк, приготовляет из войлока сапоги, подшивает под старую обувь подошвы, смотрит за скотом и домашнею птицею, готовит кизяк, таскает с гумна солому и камни для возводимых построек.

С рассветом, взяв топор и веревку, женщина гонит эшака в лес за дровами и к вечеру возвращается с двумя вьюками, из которых более тяжелый тащит на себе. Словом, нет возможности перечислить все разнообразные виды занятий женщины, но можно сказать, что трудно увидать ее сидящей без работы. Мужчина взял на себя только пахоту земли, посев и сенокос, но собранное и накошенное должна убрать жена. Она переносит в дом на своих плечах собранный хлеб, по кручам и обрывам собирает сено и режет траву для корма скота; она же должна вычистить и коня.

В некоторых обществах даже и полевые работы лежат на обязанности женщин, и там с раннего утра видны оне на работе в самых отдаленных местах от аула. Женщина разбивает лопатою землю на своей пашне, очищает ее от камней, стаскивая их в кучу или сбрасывая без церемонии на дорогу, и затем пашет, погоняя волов, запряженных парою в просто устроенную соху.

Вся жизнь горянки есть труд, и труд самый тяжелый. Часто можно встретить возвращающимися в аул двух-трех ослов, навьюченных ношей, за ними, с большею еще ношею, тащится женщина, имеющая, кроме того за плечами ребенка. Тяжесть ноши привела бы в ужас любого дюжего работника, но не удивляет ее мужа: он идет позади, напевая песню, праздный и с пустыми руками. Считая себя не более как конвойным, он не направит даже на дорогу осла, если бы ему вздумалось свернуть в сторону пощипать травы: это должна сделать та же женщина.

Женщина в Дагестане есть ни что иное, как самка для высиживания детей, и рабочий скот, не имеющий ни минуты отдыха.

В домашнем быту горца женщина и эшак — одинаково нагружаются. Горянка так привычна к тяжелой работе, что, при транспортировке провианта для наших войск, многие из них добровольно являлись и, за положенную плату, переносили на своих плечах, на расстоянии до [552] тридцати верст, кули муки в три пуда весом, и притом по трудно доступным дорогам.

«В 1862 году, пишет Н. Львов, в проезд через Цунта-Ахвахское общество, мне нужно было перевезти два вьючных сундука, весом около восьми пудов, из одного аула в другой, именно: из селения Тлиссы до селения Тад-Махитль (15 верст расстояния) по очень дурной горной тропинке.

В ауле не оказалось лошадей, годных под вьюк, а эшаков пожалели послать и решили джамаатом (обществом) навьючить двух женщин, которые, по приказанию мужей, благополучно донесли сундуки до назначенного места, а прогоны получили мужья».

Вообще мужчины смотрят на женщин с гораздо большим пренебрежением, чем на рабочий скот, и часто, жален эшака, муж заменяет его своею женою.

— Женщина, говорит он, может переносить гораздо более, чем скотина, потому что первая ест чистый хлеб, тогда как эшак питается саманом (рубленая солома), да и то в ограниченном количестве.

Разграничение в положении мужчины и женщины делается с самого раннего возраста. Часто можно видеть девятилетних девочек, возвращающихся с реки с огромными кувшинами воды, тогда как мальчики тех же лет, а иногда и более взрослые, ничего не делают. Не удивительно после того, что женщины стареются весьма скоро и делаются горбатыми до такой степени, что в каждом ауле можно встретить несколько старух, ходящих на четвереньках. Помочь жене в ее работе муж считает делом постыдным и даже в случае болезни жены он ни за что не станет исполнять ее работы, а обратится с просьбою к соседкам распорядиться и позаботиться о его хозяйстве.

Смерть жены делает горца нищим в полном значении этого слова. Но, не принимаясь ни за что сам и не имея в доме хозяйки, он шляется из аула в аул, выпрашивая себе кусок насущного хлеба.

Сознавая свое безвыходное положение, он однако же оказывает при жизни полное презрение своей жене. Имя женщины служит самым позорным, бранным словом; назвать горца женщиною — значит оскорбить его глубоко и рисковать поплатиться за то жизнию. Запуганная и забитая женщина делается существом глупым, робким и безличным. Соглашаясь на то, что женщина может быть хитра и коварна, мужчина не признает за ней возможности быть умною, потому что Бог не дал ей такого разума, как мужчине. Он твердо в этом уверен, убежден — и, по своему, прав. Замкнутость в семейном быту и изолированность положения женщины, начиная со дня ее рождения, причиною тому, что в умственном отношении она стоит гораздо ниже мужчины.

— У женщины ум находится на краю платья, говорят горцы; [553] встанет она с места и ум ее падает на землю. Пророк сказал: посоветуйтесь о делах с вашими женами и делайте все наперекор их совету.

Неуважение к женщине простирается до того, что, встречаясь с нею, мужчина приветствует ее словом кошкильды — тем же самым, которое он скажет каждому встречному не магометанину, а следовательно и гяуру. Встречая гостя, жена принимает его так, как принимает его у нас лакей. Если мужа нет дома, то она немедленно дает знать о приезде гостя и затем исполняет все, что муж ей прикажет. В отсутствие мужа, жена не имеет права потчевать гостя мясом, хотя бы он был самый почетнейший, близкий и дорогой. В присутствии гостя жена становится в самом отдаленном углу сакли, не принимает участия в разговоре, отвечает только на вопросы мужа и ожидает приказаний (Три дня в горах Калаляльского общества Кавк. 1861 г. № 83. От Астрахани до Тифлиса Н. В. Огарева. Кавказ 1868 г. № 17. Байрам у кн. Шамсудина Шамхала Тарковского Кавк. 1864 г. № 26. Закатальский округ А. Пасербского Кавк. 1864 г. № 61. Заметки о домашнем быте дагестанских горцев П. Абельдяева Кавк. 1857 г. № 51. О нравах и обычаях дагестанских горцев Н. Львова. Кавк. 1867 г. № 70 и 71. То же Сборн. свед. о кавказс. горцах, выпуск III.).

«Положение жены, пишет Львов, не любимой мужем, возмутительно. Вечное рубище покрывает ее тело; пренебрежение мужа, беспрестанная брань и частые побои, недостаток и без того скудной пищи, ежедневный тяжкий труд, недостаток времени для отдыха — все это изнуряет ее и состаривает преждевременно».

Даже и в таком случае, когда муж любит свою жену, она все-таки исполняет обязанность слуги, приобревшего расположение господина своею хорошею нравственностью. Она пользуется тогда до некоторой степени его ласкою и восхищается шутливо-строгим обхождением своего властелина. Прировнять с собою жену и поставить женщину наравне с мужчиною — это недоступно понятию горца. При разработке на Гунибе дорог, жители отказались ходить на работу, и, как оказалось впоследствии, потому только, что поденная плата за работу мужчинам была положена наравне с женщинами. Если участь женщины в настоящее время до некоторой степени сносна, так это у джаро-белаканских лезгин. Муж обходится с нею ласковее, допускает ее до разговора с собою, обедает вместе с женою, и она, не нося покрывала, чисто не отворачивается от постороннего. Во всем мусульманском мире судьба женщины печальна, но в Дагестане она положительно невыносима, и это, конечно, главнейшим образом происходит от праздности мужчины.

День мужчины проходит в совершенном бездействии. Летом, не обращая внимания ни на какую погоду, с утра и до вечера собираются мужчины около мечети, речки или на гимгах — денное сидение для общей беседы. [554] Стругая палочку, они сообщают друг другу новости, или толкуют о нуждах. Но если, паче чаяния, на гимгах случится так мало народу, что и поболтать не с кем, горец отправляется в суд послушать разбор жалоб, в которых никогда не бывает недостатка.

Между тем в суде толпа понемногу убывает, а вновь пришедший, не замечая сам, подвигается вперед и вдруг очутится перед судом.

— Что тебе нужно? спрашивает кто-нибудь из членов суда, думая, что он имеет какую-нибудь просьбу.

Тогда только пришедший спохватится, что попал впросак.

— Начальник, саг-ол-сын (будь здоров)! ответит он обыкновенно, и, не решаясь сказать, что пришел только для того, чтобы поглазеть, он в то же время живо придумает какую-нибудь жалобу или претензию на какое-нибудь лицо, небывалое или давно умершее.

Видя, что он говорит вздор, его гонят вон, а горец доволен тем, что убил время. Если же заседаний суда нет, то, чтобы также убить время, он идет к доктору.

— Хаким (доктор), говорит он, башка пропал!

Доктор дает ему соду, а мнимый больной, не принимая ее, держит в кармане.

— Хаким, говорит он, придя на другой день — курсал пропал! (вкус, аппетит пропал).

Доктор, зная по опыту, что он пришел к нему только для развлечения, дает ему ту же соду. Пришедший лезет в карман, вынимает оттуда вчерашние порошки и говорит, что у него есть уже такие.

— Отчего же ты не принял их вчера? спрашивает доктор.

— Боль сама собой прошла, отвечает тот.

— Ну, так прими их сегодня.

Горец благодарит и уходит.

Так праздный туземец, коротая свой летний день, доживает до вечера. Каждый вечер аульная площадь занята бывает стариками, а площадь у фонтана молодежью, собирающеюся туда потолковать, а главное щегольнуть своим костюмом или оружием. Один приходит туда с ухарски заломленною набекрень шапкою, другой является с раскрашенными усами и бородою или намазывает их бараньим жиром, а те, у которых, по молодости лет, не растут усы, раскрашивают себе губы и хлопочут о том, чтобы скорее выросли усы.

Выходя на площадь, каждый старается надеть на себя лучшее оружие. У одного из-под тулупа и сверх пестрой рубашки торчит привешенный кинжал, а у другого, более богатого и сановитого, торчат и пистолеты; у того ноги обуты в персидские башмаки или туземные шерстяные чулки, а у этого поверх чулок надеты и красные сафьянные чевяки.

Сидя или стоя, молодежь шутит, спорит и смеется до тех пор, [555] пока отцы семейств не отправятся по домам. Зимою и этого не бывает: каждый, по большей части, сидит около дома и проводит время в созерцательном состоянии.

Все развлечения оканчиваются вместе с закатом солнца, и тогда все народонаселение закупоривается в своих саклях, группируясь вокруг тлеющего в очаге или камине кизяка и редко одинокого полена дров.

В ожидании ужина, правоверные от нечего делать перебирают свои грязные четки и нашептывают молитву.

Над очагом висит котел, в котором варится хинкал, составляющий любимую пищу горца. Подле огня копошатся дети, старающиеся согреть обнаженные части своего тела, не закрытые рубищем. Хотя костюм их и имеет претензию на теплую одежду, но, в сущности, они ходят полунагими. Старый полушубок, во многих местах порванный, не закрывающий ни груди, ни живота и с оборванными до плеч рукавами; порванные или во многих местах заплатанные штаны, спускающиеся немного ниже колен; войлочные или кожаные сапоги, которых голенища едва доходят до лодыжек, так что голени всегда остаются обнаженными, и вместо шапки колпак из войлока или овчинная тулья от старого папаха — вот зимний костюм детей. Их одевают только тогда, когда они достигнут семилетнего возраста; не моют в продолжение целой зимы, и оттого лица, руки и ноги детей, не говоря о теле, покрыты толстым слоем грязи. «Кожа на них во многих местах растрескалась до крови. При прикосновении к телу детей чувствуется шероховатость, неприятно поражающая осязание; на вид она представляется покрытым маленькими бугорками, какие бывают на коже ощипанного гуся. Между этими бугорками нередко красуется чесоточная сыпь. Головы их, не смотря на частое бритье волос, почти всегда покрыты сплошными паршами».

Несчастные, грязные и оборванные, они страдают от холода и голода и, с жадностию посматривая на котел и кипящую в нем воду, ожидают остатков ужина...

Котел снят, мясо или хинкал поспел и поставлен перед главою семейства, с которым могут разделять трапезу только взрослые мужчины. Помолившись Богу и взяв в руки спичку, заменяющую вилку, они глотают один хинкал за другим, предварительно обмакивая в толченый чеснок, разведенный сывороточным уксусом (рыдыл-канц). Жена и дети, следя за занятием взрослых мужчин, терпеливо ожидают, когда на их долю будут предоставлены остатки простывших галушек.

Только самые чадолюбивые отцы допускают к совместному ужину своих детей, но и тогда лучший кусок принадлежит все-таки главе семейства. Так, если за столом зажиточного горца подается мясо, положим баранья ляжка, то предплечевая кость поступает детям, плечевая кость — матери, а лопатка, как наиболее вкусная — отцу. Отнять у отца и мужа почетный [556] кусок не позволят себе ни жена, ни дети, потому что это было бы противно обычаю. Точно также, если бы отец вздумал взять себе предплечевую кость, то этим оскорбил бы сына, готового остаться скорее вовсе без ужина, чем уступить кому-либо кость, принадлежащую ему по праву, дарованному обычаем Отец, впрочем, и сам не нарушит этого обычая и всегда оставит детям худшую часть или остатки от ужина.

В этом отношении в характере горца встречается странное и, вместе с тем, замечательное противоречие. Он любит своих детей пламенно и неограниченно, но, по принципу, что в семействе он глава, что все остальное ниже его, отец держит своих детей в отдалении, не обращает внимания на их наружность, одежду и не допускает их к присутствию за общим столом.

Летом, после ужина, горцы часто отправляются спать на любимых своих постелях — на плоских камнях, положенных где-нибудь на площади или у мечети. Таких камней бывает по нескольку, и с наступлением сумерек, на каждом из них, лежат люди, укутанные своими шубами. Одни разговаривают, другие курят, третьи засыпают под шум окружного говора. Многие из молодых людей отправляются спать на крышу мечети. Женщины выходят на улицу побеседовать после дневных трудов. Тут они толкуют о хозяйстве, сообщают друг другу разные сплетни и глядят на детей, играющих в жмурки или преследующих лягушек.

Зимою такие сходки невозможны, и тогда каждое семейство после ужина остается в своей сакле.

Кое-как утолив голод, дети, раздевшись донага и укрывшись своими лохмотьями, ложатся спать; хозяйка приготовляет постель для мужа, который молча проводит время в семействе, редко оказывает внимание и ласку детям, а с женою не говорит потому, что считает ее гораздо ниже себя, да и нет адата (обычая), чтобы порядочный горец проводил время с женщиною. В ожидании пятого намаза, он садится на приготовленную постель, поверх которой разостлан небольшой коврик, на котором обыкновенно становятся мусульмане во время молитвы, и, в этом положении, остается пока не надоест. За то, если в доме случится кунак, тогда гость и хозяин незаметно просиживают далеко за полночь, занимаясь воспоминанием прошедшего, сравнивая его с настоящим и предугадывая будущее. В таких случаях пускаются в ход сказки, легенды, предания, и, в этом отношении, дагестанские жители значительно отличаются от джаро-белаканских. Первые относятся гораздо с большим сочувствием к народной поэзии, чем последние. Сказки, басни, анекдоты и пословицы казыкумухцев и аварцев, с которыми познакомил нас «Сборник сведений о кавказских горцах», доказывают, что у жителей Дагестана существует народная литература, к которой туземцы относятся с большим сочувствием. [557]

У джарских лезгин тоже сохранилось несколько легенд и преданий о грузинской царице Тамаре, Шах-Аббасе Великом, Надир-Шахе и Омар-хане Аварском. Тамару они называют Пери, т. е. женщиной-духом, полубогиней. Красота ее была, по рассказам туземцев, не земная, и слух о ней распространялся от востока до запада; но в легендах своих джарцы не придерживаются хронологическому порядку и мешают события и лица по своему усмотрению.

Бедность легенд и сказаний, по словам А. Пасербского, объясняется характером джарцев, привыкших жить только настоящим. По мнению туземцев, говорить о прошедшем — праздная болтовня, а заглядывать в будущее еще того хуже — просто глупость.

Зарывание огня в очаге служит признаком того, что все семейство и глава его укладываются спать. Спрятавшись в постель и оставаясь там как мать родила, правоверный засыпает, пока не будет призван к утренней молитве. Поздно ночью, убаюкав всех, раздевается и ложится спать усталая и разбитая хозяйка дома, думая только о том, как бы не проспать рассвета....

Нравственный и физический гнет, тяготеющий над женщиною, заглушил в ней всякое проявление самостоятельности характера, но не мог заглушить страстной ее натуры. В этом случае женщина осталась верною себе, и строгая нравственность не составляет отличительной черты женщины горянки. Пылкость южной натуры, а в особенности корыстолюбие, делают их весьма податливыми на соблазн. Сознавая, что муж ее неограниченный властелин, что он глава, начальник, повелитель, судья, защитник и обвинитель, в руках которого находится жизнь и смерть жены — горянка, под влиянием своей впечатлительной натуры, далеко не прочь от любовных похождений; скрытно от мужа, она весьма часто предается разврату в полном значении этого слова. Склонность к разврату не стесняет ее в выборе возлюбленного; она очень легко и скоро сводит свои интрижки с неправоверными или гяурами. Значительное число камелий-горянок, существующих в городах и укреплениях, фактические свидетели поведения туземной женщины. «Горянка, бежавшая от своих, едва успевшая укрыться за стенами нашей крепости, ищет уже разврата и, находя его без затруднения, предается ему всем своим существом, на жизнь и на смерть». Поведение камелии-горянки несравненно хуже и циничнее, чем поведение камелий русских. Хотя туземцы хвастают и убеждены в целомудрии своих жен и дочерей, но пронзительный крик эшаков, слышный часто в глубокую полночь, где-нибудь за горою, по близости аула, бывает верным признаком ночного свидания двух любящих или страстных сердец....

Счастливые любовники, сходясь часто между собою, ловко скрывают свои похождения, действуют очень осторожно и тотчас, как только заметят, что их подозревают, расстаются если не на веки, то до поры до [558] времени, из опасения, чтобы муж кинжалом не разорвал их связи на всегда. Бывают и такие случаи, что ловкий парень подговаривает свою возлюбленную бежать с ним на некоторое время. Запасшись продовольствием, он похищает любимую им женщину, скитается с нею по лесам, пока есть средства к пропитанию, и потом, насладившись вполне, сдает ее на руки посредникам, «чтобы они примирили ее с мужем; себя же не считает перед ним ответственным, так как взятую вещь он возвратил обратно». Любовные похождения происходили чаще между холостыми и девушками, и если они кончались без следов, то кто старое вспомянет, тому глаз вон, «Но если девушка принялась за таблицу умножения на деле, то множитель должен на ней жениться хотя нехотя». Таким образом наказывался собственно не порок, а неуменье скрыть его.

В Аварии, в обществе Цунта-Ахвах, прозванном соседними жителями скверным ахвахом (Квеше-Ахвах), любовные похождения делаются гораздо проще. Среди бела дня, когда девушки собираются по нескольку на мельницу для смолки хлеба, ватага молодых парней отправляется в след за ними. Подойдя к мельнице и найдя дверь запертою, парни спрашивают девиц: сколько их собралось на мельнице, и, в ответь на это, получают положительное указание числа. Если число молодых людей превышает число девушек, то кинутый жребий определяет кому остаться, а кому идти и искать удовольствия у других мельниц. Оставшиеся кидают в окна мельницы свои папахи, которые и разбираются девицами на удачу, кому какая попадется. Дверь растворяется и парни, вскочив гурьбою внутрь мельницы, отыскивают свои папахи и их временных обладательниц...

Жители того же Ахваха, в виде особой любезности, укладывают гостя спать ночью вместе с дочерью, в том убеждении, что он не нарушит обычая гостеприимства, а в противном случае гостю, на другой день, приходится расплачиваться или деньгами, или вступлением в брак. У койсубулинцев был в обычае брак для путешественников за весьма небольшую сумму.

Если женщины остальных обществ и не бывают столь беззастенчивы, и не следуют публично такому примеру, то не убеждения и скромность удерживают их в пределах благопристойности, а страх наказания, которое в прежнее время было весьма жестоко. Прежде всего женщина боялась мужа или отца, а потом суда, приговаривавшего ее почти всегда к смертной казни. Горец, поймавший жену в прелюбодеянии, убивает обоих, не подвергаясь за то ответственности ни перед ее родными, ни перед судом общества, но если он убивает любовника и щадит жену, то подвергается кровомщению родственников убитого. Любовник, успевший избежать смерти, становится кровным врагом мужа, а если жена убита, то и ее родственников. Когда опозоренный муж, не желая быть убийцею, передавал поступки жены на [559] суд общества, то виновная приговаривалась к строгому наказанию, состоявшему преимущественно в побиении камнями.

С умиротворением края и с подчинением Дагестана русской власти, женщина за прелюбодеяние не подвергается такой строгости наказания и в жалобных книгах окружных народных судов приходится довольно значительная цифра дел о нарушения супружеской верности, не говоря о скрытых незаконных связях, которых, конечно, гораздо более, чем открытых и заявленных суду (О нравах и обычаях дагестанских горцев Н. Львова Кавк. 1867 г. № 70 и 71. Дагестан, его нравы и обычаи П. Пржецлавского Вестн. Европы 1867 г, т. III. Закатальский округ А. Пасербского. Кавказ 1864 г. № 61. Тифлис. Ведом. 1834 г. № 9-18. Домашняя и семейная жизнь дагестанских горцев Н. Львова, Сборник Свед. о кавказс. горцах вып. III. Как живут лаки. Абдуллы Омарова там же. Очерк Закатальского округа А. Пасербского. Кавказский Календарь на 1866 год.).

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871