ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

IV

Сословия чеченского народа и его управление в период независимости. — Суд и расправа. — Права собственности и наследства. — Управление Чечни, введенное Шамилем. — Разделения на наибства. — Военная организация и хищнические набеги чеченцев.

Неравенство состояний среди народа есть следствие общественных переворотов и насилий. Чем больше видов сословий и чем разнообразнее права их, тем безошибочнее можно заключить, что народ вынес на своих плечах многие бури, стонал под игом иноплеменным или сам, силою оружия, покорил и подчинил своей власти прежних обитателей земли. В обществе же юном, возникшем недавно, и притом на девственной земле, не испытавшем тревог общественной жизни, нет причины или основания, на которых могли бы утвердиться понятия об отдельных правах, [451] дающих преимущество одному и обязывающих подчиненностию другое сословие.

Все общества чеченского племени выселились, по сказанию самого народа, из Ичкерии и верховьев р. Аргуна, пришли на новые места с одинаковыми правами, и потому чеченцы народ демократический, не имеющий ни князей, ни дворян. Общественный быт этого народа отличался тою простотою и патриархальностию, какая принадлежит первобытным обществам, до которых не коснулись еще современные понятия о началах гражданственной жизни. Оттого у чеченцев нет сословных подразделений, какие существуют у других кавказских народов или составляют исключительную характеристику обществ европейски организованных.

Все чеченцы пользуются одинаковыми правами и составляют один общий класс узденей, без всякого подразделения на сословия.

— Мы все уздени, говорят чеченцы, понимая под этим словом людей зависящих только от себя (Слово уздень на чеченском языке произносится ёзюдан и происходит от слов езю — от и дан — себя т. е. не зависящий от других, а только от себя.).

При существовавшем в народе равенстве, уважение и почетное звание приобреталось богатством, умом, заслугами, строгим исполнением главных оснований религии, постом, молитвою и различного рода благотворительностью. Чувство благодарности заключено в природе каждого. Человек, получая в нужде пособие, проникается благодарностию и расположением к благотворящему. На этом расположении и родственных связях и основывалось нравственное влияние некоторых фамилий, приобретших значение в народе, выдвинувшихся, так сказать, из толпы и сделавшихся первенствующими. Фамилия, бравшая перевес над другими значительною числительностию ее членов, естественно становилась во главе других, потому что была гораздо сильнее. Сила и значение весьма заманчивы, а в особенности тогда, когда на них основывается благосостояние человека. По этому и чеченцы, при отсутствии у них аристократического начала, охотно стремились к преобладанию и каждая фамилия кичилась перед другою древностию своего происхождения, прошлою и настоящею силою, и в особенности тем значением, которым она пользовалась во время полной независимости чеченцев и до подчинения их власти Шамиля. Оттого и у чеченцев «ни качества личные, ни заслуги, никогда не выкупают происхождения человека от слабой фамилии или происхождения бесфамильного, т. е. происхождения людей, предки которых были персияне, дагестанцы и т. д.» Такое нравственное превосходство некоторых фамилий признается и всем народом. Чеченцы считали у себя четыре первенствующих фамилии, которые, [452] пользуясь своим влиянием, присвоили себе происхождение от каких-то родоначальников, будто бы когда-то владевших чеченским народом. У назрановцев считалось также четыре главных фамилии, из среды которых и выдавались всегда аманаты.

Не оспаривая выдуманной родословной, чеченец, пожалуй, расскажет вам происхождение каждой фамилии, но тут же непременно прибавит, что эти фамилии не княжеские и не владельческие, что все чеченцы равны между собою; что все они без различия дворяне; что князей никогда у чеченцев не было, и что народ этот никогда и никем не был завоеван. Чеченец справедливо заметит, что члены таких фамилий пользуются одинаковым правом и уважением в обществе, как и каждый старик, известный своим умом, опытностию и наездничеством. Такие старики бывали в Чечне судьями, к которым обращались как в частных ссорах и тяжебных делах, так и в делах, касавшихся до целого общества.

Отсутствие аристократических сословий не удержало чеченцев от появления у них немногочисленного разряда личных рабов, по происхождению своему не принадлежащих коренному населению, а происшедших из числа военнопленных, захватываемых чеченцами во время набегов. Хотя состояние всех без исключения рабов в сущности было совершенно одинаково, но чеченцы разделяли их на две категории: лаи и иессиры, или ясыри.

Лаями назывались те пленные, которые, по давности своего плена, забыли свое происхождение и разорвали всякую связь с отечеством, из которого были похищены они сами или их родители. Сословие это пополнялось потомством, происходящим от браков или просто связей пленных с пленницами, или лаев с пленницами. Те же из пленных, которые, по недавности своего плена, помнили еще свою родину и по родным своим связям надеялись на выкуп, назывались иессирами, или ясырями.

Главное различие между тем и другим сословием было то, что ясырь мог быть выкуплен, а лай — никогда. Владелец ясыря, надеясь получить за него выкуп, обходился с ним снисходительнее, чем с лаем, которого он считал своею неотъемлемою собственностию. С потерею же надежды на выкуп, ясырь точно также лишался снисходительности своего господина и с ним поступали как с лаем.

Положение этих зависимых сословий в Чечне отличалось тем безусловным рабством, которое существовало в древнем мире. Раб не считался членом общества — это была вещь господина, имевшего над ним неограниченное право и власть, на основании которой он мог продать его, наказать и лишить жизни.

Рабы могли владеть приобретенною собственностию только до тех пор, пока господину не вздумается отнять у раба все его имущество.

Оба сословия рабов были прикованы к своим владельцам. Каковы бы [453] ни были притеснения и жестокости, раб не мог оставить своего владельца и перейти к другому. Случалось, что рабы, испытывая постоянные и жестокие притеснения, искали защиты у сильного или уважаемого человека, который, принимая их к себе в дом, делался, так сказать, посредником между рабом и его господином. Стараясь уговорить последнего быть снисходительнее и мягче, посредник не мог однако же оставить лая у себя, против воли хозяина, из опасения преследования, как за воровство.

Таким образом участь раба совершенно зависела от его владельца. Если владелец обходился с ним ласково, то рабу было хорошо; жесток был владелец — и рабу было невыносимо, но изменить или улучшить свое положение он не имел ни сил, ни средств. Справедливость требует заметить, что вообще чеченцы обращались с своими рабами довольно ласково, и если еще при этом он был мусульманин, то считался скорее как бы младшим членом семьи, чем бесправным рабом. «Он служил старшим членам точно также, как служат и теперь дети отцу, младшие братья старшим». Понятно, что, при таких условиях и взгляде чеченцев, рабское происхождение не могло считаться постыдным. Оно так и было в действительности.

Отпущенный на волю раб, как сам, так и его дети, пользовались правами коренных чеченцев, и, со дня своего увольнения, он сразу становился в равные отношения со всем обществом. В Чечне, как и вообще в Дагестане, все значение человека в обществе основано было на многочисленной родне; человек одинокий легко мог быть обиженным, не имел веса и влияния, и потому вольноотпущенные рабы не оставляли бывшего своего владельца, а поселившись около, старались жениться на одной из его дочерей или родственниц, чтобы через то сделаться членом его семейства или фамилии. Такие отпущенники носили название азатов.

Отпустить раба на волю можно было только письменным постановлением, написанным кадием и скрепленным им и двумя свидетелями. Точно так же поступали и тогда, когда раб сам откупался на волю. Тогда он передавал откупные деньги владельцу непременно через кадия.

Хотя у чеченцев и не существовало сословий в том смысле, как мы понимаем это слово, но, «на основании того социального закона, что безусловного равенства быть не может», чеченцы делились на касты, различающиеся между собою занятиями.

«Пропуская духовных, говорит П. Петухов, и так называемых почетных-влиятельных, назовем здесь три главные касты: ишлейген — трудящиеся, уручи — воры, чонгури — балалаешники».

Ишлейген — земледелец, человек заметный с первого взгляда, не обращающий на себя особенного внимания, но живущий собственным трудом. Платье его постоянно оборвано и пропитано потом, оружие или, лучше, [454] кинжал его не затейлив, голова часто не брита по нескольку недель, и мозолистые ладони рук его трудно сгибаются. Ишлейген не разговорчив, не любит терять слова по пустому и занимается своим хозяйством, об улучшении которого только и хлопочет. Он религиознее других своих собратий, раньше других приходит в мечеть и становится где-нибудь в углу, а по окончании молитвы, не занимаясь праздною болтовнею, спешит домой.

К разряду воров — уручи принадлежат преимущественно молодые люди, от 15 до 30 лет. Они голы как соколы, вечно в долгах, в лохмотьях, но имеют исправное оружие и все приспособления для воровства. В кармане их всегда имеется фитиль, натертый воском, спички, есть и инструмент для кровопускания, чтобы, после длинных и быстрых переездов, в случае надобности пустить лошади кровь. Воровская жизнь приучила их к осторожности, одиночеству и скрытности. Уручи трудно сходится с кем бы то ни было, кроме сотоварища по ремеслу, не отвечает прямо на вопрос и никогда не укажет места своего жительства. Характер его глубоко испорчен; он отчасти атеист и человек, которому принять ложную присягу ничего не значит, но признаться в воровстве большой позор и стыд. Имея знакомство в отдаленных обществах и изведав все тропинки днем и ночью, он мог бы служить отличным проводником, если бы не был двуличен. Уручи знает все новости и, хватая их на лету, он рассказывает потом слышанное с собственными комментариями и добавлениями. Он ест все что попадется, пьет вино, курит трубку, хороший табак в кукурузном листе и махорку в оберточной бумаге. Люди эти жаждут общественных беспорядков, происшествий, словом чего-нибудь такого, что бы могло отвести внимание общества от наблюдения за их занятием.

Уручи тунеядец, точно такой же тунеядец и чонгури (балалаешник). «Этим именем, говорит П. Петухов, называются не исключительно только играющие на чонгуре — балалайке, но все, к кому могут быть отнесены эпитеты: шарлатан, франт, дон Жуан — последние два в том не прямом смысле, какой приняли эти слова, войдя в русскую речь. Чонгури может быть и игрок на балалайке, да такой чонгури и дал имя этому разряду людей. Молодой человек, благообразной физиономии, в высочайшем папахе, с поднятыми высоко газырями, с беспечным и праздным видом — и есть чонгури. Руки его не знают мозолей, потому что, принадлежа преимущественно к семье, где есть помощь, т. е. братья-работники и сестры-работницы, он сам не занимается ничем, требующим напряжения сил. Впрочем, его можно встретить в толпе молодежи и девушек, когда выходят полоть кукурузу и — еще более — собирать ее. Там песни, хохот, шутки — главная пища балалаешника. Ветреный и легковерный, он главный алармист в народе. Случайно и вскользь услышанную от приезжего иноплеменника новость, или намек аскета-муллы, он тревожно вносит в кружки, [455] собирающиеся на буграх аула по закате солнца и составляющие местные митинги (Из Нагорного округа П. Петухова Кавк. 1866 г. № 65, 95 и 97. Краткое описание происхождения чеченцев и состояние обществ до появления Шамиля ген. Фрейтага (рукоп.) Чечня и чеченцы Ад. Берже Тифлис 1859 г. Этнографический очерк Аргунского ущелья А. П. Ипполитова. Сборн. Свед. о кавк. горцах вып. I изд. 1868 г. Чечня Кавк. 1851 г. № 96. Заметки об Аргунском округе Ипполитова. Терские ведом. 1868 г. № 3. Этнограф. очерк черкеского народа барона Сталя (рукоп.).).»

Все сословия чеченского народа в старину делились на тайпы — отдельные общества, и гар или тухумы — роды, которые, по свидетельству некоторых, носят названия тех аулов, из которых вышли их родоначальники, при общем переселении этого народа на равнину. Аулы эти почти все находятся в Ичкерии, Аухе и по ущельям Аргуна, Мартанки, Валерика и других притоков Сунжи, и только немногие из них лежат выше, в горах Чаберлоевских, в соседстве вечных снегов.

В прежнее время, до призвания чеченцами Шамиля, у них не было никакого общего управления: каждый тухум управлялся отдельно и не вмешивался в дела соседей. Старший в роде был посредником и, вместе, судьею в ссорах и тяжбах, происходивших между родственниками его тухума.

В ауле или селении, где жило вместе несколько тухумов, каждый из них выбирал своего старика-родоначальника, и тогда ссоры и иски между лицами разных тухумов разбирались уже выбранными стариками вместе.

Круг обязанностей подобных стариков был весьма ограничен и власть их почти ничтожна. Решения их не были обязательны и исполнение зависело от тяжущихся, точно также, как и судиться к ним приходили только те, кто хотел. Остальные сами преследовали врага и, минуя стариков, производили с ним расправу, такую, какую хотели: за кровь мстили кровью, за обиду обидою. Случаи эти были однакоже не часты, но вообще суд и решения стариков были в большом уважении у чеченцев. Врожденное чувство к сознанию в необходимости некоторой подчиненности, как непременное условие существования всякого общества, существовало у чеченцев и было оплотом, ограждавшим столь слабую гражданскую власть от разрушительных порывов необузданной свободы полудикого народа, избегавшего всякого ограничения своей воли. Чеченец невольно покорялся уму и опытности, и часто добровольно исполнял приговор, осудивший его.

Важные дела, касавшиеся целой деревни, общества или тухума, решались на мирских сходках, куда шел каждый, кто хотел, и говорил, что знал. Кто-нибудь из жителей, задумавши поговорить о важном, по его мнению, деле, взбирался на крышу мечети и оттуда сзывал народ. Все мужское население деревни спешило на его призыв, и таким образом перед мечетью составлялась мирская сходка. [456]

Сходки отличались всегда шумом, криком и кончались иногда жесточайшей дракой. Часто ссоры принимали такие размеры, что все население деревни делилось на две враждебные половины, и побежденная должна была оставить свое место жительство и селиться на новых местах.

Если предложение созвавшего на сходку было достойно внимания, оно принималось, а если нет, то все расходились без всякого негодования. Для чеченца всякая новость и шум были весьма занимательны, а сходить на площадь человеку праздному и ничем не занятому не только не составляло никакого труда, а напротив, было развлечением. Сходки долгое время составляли у чеченцев главное основание общественного управления и устройства.

Впрочем, по сказанию стариков, было одно время, когда сами чеченцы сознали необходимость власти, для скрепления разрозненного общества в одно целое. Первою попыткою к этому было призвание князей Турловых, деятельность которых, как мы видели, обеспечила чеченцев от неприязненных вторжений их соседей, но не коснулась внутреннего управления страною. С уходом Турловых, народ, сознавая свою силу, предался буйству и потерял прежнее уважение к старикам. Буйная и разгульная жизнь сделала и самих стариков не разумнее малых; они сами, пока держались на копе, проводили время в разбоях и не знали ничего, что было в старину. Наконец народу наскучил беспорядок, и, с общего согласия, были отправлены в Ичкерию депутаты, с поручением узнать, как управлялся народ в старину, и просить у тамошних стариков совета, для водворения у них порядка. На совете, собранном в Ичкерии, было много толков. Старики затруднялись дать наставление и исполнить просьбу депутатов, не потому, чтобы у них не сохранилось преданий, по потому, что, со времени выселения чеченцев с гор на плоскость, многое переменилось и у них самих.

С тех пор ичкеринцы стали магометанами, и многое, что повелевает религия, не согласно было с прежними постановлениями стариков; коран не сходился с прежними обычаями парода.

Старики думали, советовались, и наконец решили согласовать народные обычаи с догматами религии, в тех случаях, где это оказывалось возможным, не затрагивая, впрочем, свойственного пароду разгула и самоуправства, Постановление стариков дало начало адату употреблявшемуся преимущественно тогда, когда народ, по своему характеру, не считал возможным судиться так, как предписано в коране. В делах же наследственных, духовных завещаниях и опеке, было определено разбираться по шариату.

Таким образом в Чечне было введено смешанное законодательство, составленное из двух противоположных начал: шариата, основанного на общих правилах нравственности и религии, и адата, или сборника обычаев народа полудикого, у которого основной и единственный закон был — право сильного. Произвольное употребление того или другого закона вело к [457] тому, что адат распространялся и усиливался каждый раз, когда шариат падал, и на оборот. В начале нынешнего столетия, адат много потерпел от влияния русской власти, а потом от возникшего в Дагестане муридизма, совершенно изменившего прежние условия общественной жизни. Прежний адат оставался долгое время в своей силе только между чеченцами надтеречных деревень, Новом и Старом Юрте, Брагунах и в чеченских аулах, расположенных на Кумыкской плоскости, но и здесь он изменился под влиянием русских законов.

До подчинения Чечни власти Шамиля, понятия чеченцев о начале гражданственности были на самой низкой ступени своего развития. Обычаи, принявшие силу закона и получившие название адата, служили для них единственным началом соединения в общества и переходом от дикого состояния к жизни общественной; но созданный в период младенчества адат был не полон, слаб и, по неимению письмен, сохранялся только в одних преданиях.

Обряд суда по адату был весьма прост. Противники, желая кончить дело по адату, выбирали обыкновенно в посредники или судьи одного или двух старшин, и для избежания лицеприятия не из того колена или тухума, которому принадлежали тяжущиеся, а непременно из другого. Старики выслушивали отдельно показания каждого из тяжущихся и, разобрав дело, произносили приговор.

Для обвинения было необходимо, чтобы истец представил, с своей стороны, одного или двух свидетелей, которые должны быть совершеннолетние, мужеского пола и свободного сословия. Рабы в свидетели не допускались.

В случае же, если бы истец не нашел свидетелей, то виновный оправдывался присягою на коране (Чеченцы мало уважают присягу и, по адату, за ложное свидетельство не положено было никаких наказаний, а потому присяга хотя и пустой обряд, но в разбирательстве она допускалась потому, что в некоторых случаях, по неимению ясных доказательств, дело решить было бы затруднительно.) и, кроме того, по его выбору, должны были присягнуть, в его оправдание, шесть посторонних поручителей.

Очные ставки не требовались при суде адатом, и свидетели или доказчики, опасаясь мщения, обвиняли преступника в тайне; от этого часто случалось, что обвиняемый, но неведению, выбирал в число таких свидетелей, присяга которых должна была оправдать его, и то лицо, которое тайно его уличало. Уверенный в виновности преступника, доказчик не соглашался присягнуть, и таким образом воровство открывалось.

Иногда случалось, что один доносчик имел дело и разбирался с обвиняемым, и если старики приводимые им доказательства находили основательными и достаточными к обвинению, то обиженный получал удовлетворение по приговору их, не быв призван на суд. [458]

При решении адатом необходимо было условие, чтобы судьи постановили приговор единогласно. В случае разногласия между стариками, тяжущиеся стороны выбирали новых судей.

Если одна из тяжущихся сторон оставалась недовольною приговором и не желала выполнить условий, на нее положенных, то тогда тяжущийся имел дело не только с противниками, но со свидетелями и судьями, которые все вместе обязаны были принудить его к исполнению своего приговора. Впрочем обвиненному часто предоставлялось, и в подобном случае, выбирать новых судей,

Так как в тогдашнем обществе чеченского народа не существовало ни охранительной, ни исполнительной власти, а при отсутствии их могло случиться, что обиженный не в состоянии был принудить противника идти на судебное разбирательство, то, по адату, предоставлялось обиженному право во всякое время украсть у последнего лошадь или какую бы то ни было вещь. Тогда ответчик становился истцом и по необходимости должен был сам искать суда. Укравший, достигнув своей цели и вызвав этим способом своего обидчика на суд, представлял украденные им вещи судьям, которые, оценив их, выдавали ему ту долю, на которую он имел право, а остальное же возвращали хозяину. Такое же право предоставлено было, по адату, и слабому при тяжбе с сильным.

Часто однакоже обидчиком являлось лицо, имевшее такую силу и вес в обществе, что и судьи не в состоянии были принудить его к исполнению приговора. В таком случае обиженный, собрав свое имущество, оставлял обыкновенно деревню, в которой не находил правосудия, и переселялся туда, где, по родственным связям, имел более защитников, и уже с помощию их старался украсть у лица, его обидевшего, лошадь, оружие, или какую-нибудь вещь и, посредством этого, принудить своего противника к исполнению судебного приговора.

Из всего этого видно, что суд по адату был суд посреднический, лишенный исполнительной власти. Принять или не принимать постановление суда была воля тяжущихся, и если одна из сторон признавала для себя невыгодным постановление суда, то она оставляла его решение без исполнения. Но там, где закон не в состоянии оградить правого от насилия, там каждый получает право личного ограждения себя от обиды и свободу мстить врагу, по своему произволу — и вот происхождение жестокого правила кровомщения — канлы, признанного чеченцами законным правом каждого.

Все важнейшие преступления против жизни и собственности, личная обида и оскорбление подлежали кровомщению, состоявшему вообще в том, что родственник убитого должен преследовать и убить убийцу. Очень естественно, что человек, совершивший преступление, всегда будет стараться скрыться от преследователей, а потому, чтобы дать средство к мщению, [459] адат допускал возможность мстить родственникам преступника. От этого почти после каждого убийства, между родственниками убитого и убийцы возникало кровомщение, быстро разветвлявшееся, переходившее от одного колена к другому и усложнявшееся до крайности.

Относительно кровомщения у чеченцев существует песня, которая, возлагая на родственников обязанность отмстить убийце, вместе с тем, отлично рисует самоволие чеченца и его право свободного и произвольного употребления оружия. Вот эта песня.

«Высохнет земля на могиле моей, и забудешь ты меня,
                                                                моя родная мать!

«Порастет кладбище могильной травой — заглушит трава
                                                твое горе, мой старый отец!

«Слезы высохнут на глазах сестры моей — улетит и горе
                                                                            из сердца ее!

«Но не забудешь меня ты, мой старший брат, пока не
                                                           отмстишь моей смерти!

«Не забудешь ты меня и второй мой брат, пока не ляжешь
                                                                        рядом со мной.

«Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, но не ты ли была
                                                                моей верной рабой?

«Земля черная, ты покроешь меня — но не я ли тебя
                                                                        конем топтал?

«Холодна ты, смерть — но ведь я был твоим господином!»

Чтобы прекратить кровомщение, у чеченцев допускалось — или откупиться деньгами, заплатив преследователям известную плату, или убийца, отпустив себе на голове волосы, просил прощения. Если преследователь соглашался прекратить вражду, то призывал виновного к себе и собственноручно брил ему голову. Примирившиеся считались кровными братьями и клялись на коране прекратить всякую вражду. Бывали, однакоже, примеры, что, после примирения, простивший убивал своего кровного брата, и тогда, если прощение произошло через плату, то родственники убитого имели право требовать возвращения денег или преследовать убийцу при помощи того же кровомщения.

У жителей Ингушевского округа кровная вражда прекращалась одним из двух способов. Родственники той стороны, которая подлежала кровомщению, т. е. сделала последнее убийство, отправлялись на могилу последнего убитого и, распростершись на ней ничком, начинали плакать и рыдать. В таком положении они оставались до тех пор, пока нарочно посланные люди не давали знать об этом их противникам, и те не приходили поднять их. Обыкновенно, когда посланные приходили к родственникам [460] убитого, то сообщаемое ими сведение встречалось ужасным криком со стороны женщин, просивших и заклинавших не прощать врагов.

Мужчины, показывая вид, что не желают прощать виновных и уступают просьбам своих жен, скрывались куда-нибудь из аула, но их преследовали одноаульцы, принимавшие роль посредников и уговаривавшие помириться с кровниками. Уговорить на такое примирение было тем легче, что установившийся обычай клеймил стыдом тех людей, которые отказывались от такого примирения. Тогда родственники убитого собирались вместе, отправлялись на могилу, подымали плачущих и изъявляли свое прощение, за которым следовал пир и попойка.

Случалось, однакоже, что лица, подлежавшие кровомщению, проводили дня три или четыре на могиле в напрасном ожидании прихода кровомстителей, упорно отказывавшихся простить виновных, тогда подлежавшие кровомщению оставляли могилу, и вражда закипала еще с большим ожесточением. По обычаю и установившимся понятиям горцев, чем дольше пришедшие на могилу оставались на ней, тем более им чести, и на оборот: всеобщее презрение падало на долю тех, которые отказывались помириться.

Второй способ примирения заключался в том, что убийца должен был пососать грудь у матери убитого. Обыкновенно для этого выискивался удобный случай и убийца, секретно подкравшись, бросался на мать убитого, и если она уклонялась от этого, то посторонние схватывали ее и держали до тех пор, пока он не успевал пососать грудь, а тогда он становился таким же сыном ее, как и убитый, и всякая ссора прекращалась.

Кровомщение находило себе место и среди женщин. Очевидец свидетельствует, что видел женщину, которая была посажена в яму, за то, что убила из мести убийцу своего мужа. После трехмесячного заключения ее освободили и, по закону, должны были немедленно отдать замуж за первого, кто пожелает взять ее себе в жены (О так называемых мезджегских языках и проч. И. Бартоломея Кавк. 1855 г. № 70. Краткое описание происхождения чеченцев и проч. Генерала Фрейтага (рукоп.) Чечня и чеченцы Ад, Берже Тифлис 1859 г. Нечто о Чечне Клингера Кавк. 1856 г. № 97. Плен у Шамиля Вердеревского ч. 1.).

Воровство у чеченцев разбиралось по адату и причина тому ясна: ответчик, не опасаясь строгости закона, шел на суд без сопротивления, надеясь оправдаться. В случае даже обвинения, наказание заключалось в одном лишь возвращении истцу украденной вещи и не большого штрафа, состоявшего: за украденную лошадь в шести, а за корову в трех рублях. За кражу, сделанную в доме, вор обязан был платить истцу двойную цену пропавшего. У чеченцев вообще, а у ичкеринцев в особенности было два рода воровства: колу и курхул. Первое имело смысл военной [461] добычи, а второе воровство-мошенничество, всегда презиралось и преследовалось, как посягательство на собственность своего единоплеменника.

Права собственности вообще и законы о наследстве имели свою характеристическую особенность, которую в настоящем очерке нельзя пройти молчанием.

Право личной поземельной собственности, в строгом смысле, не существовало у чеченцев, не только в прежнее, но и в ближайшее к нам время. В начале, вскоре после выселения своего из гор на плоскость, каждый чеченец владел землею там, где ему было сподручно и удобно. С течением времени, быстро развившееся народонаселение заставило их ценить участки возделанной и пахотной земли, и таким образом ограничилось само собою общее право каждого владеть известными и определенными угодьями.

Поселившись в разное время и на различных местах, каждая семья обрабатывала столько принадлежащей к селению земли, сколько считала для себя необходимым. О прокормлении же своих стад чеченцы не заботились. Они сами по себе отыскивали, на каждом шагу, тучную и богатую пищу, на лугах, зеленеющих в течение девяти или десяти месяцев в году, а заготовление сена, на два или на три остальных месяца, не могло составить особого труда, и тем более там, где не было недостатка в прекрасных лугах. С увеличением семей, являлась необходимость в обрабатывании большего круга пространства и, наконец, дошло до того, что две различные семьи, обратившиеся в целое племя, состоящее из нескольких сот домов, сошлись на обрабатываемых ими землях. Тогда они положили между собою границу владения: по одну ее сторону земля принадлежала одному тухуму, а по другую — другому. Но земля, принадлежащая целому тухуму, не раздроблялась, не составляла личной собственности ни одного отдельного члена тухума, и, до сороковых годов находилась в общинном владении.

— Вот земля, принадлежащая нашему тухуму, говорит чеченец, указывая на участок.

Если же спросить его, где граница этой земли, то он не поймет предложенного вопроса и ответит по своему.

— Там, скажет он, где съезжались наши плуги с соседними. Ежегодно, перед началом посева, все родственники собирались в поле и делили ею на столько равных участков, сколько домов считалось в тухуме, и за тем жребий указывал кому какой достанется участок. После раздела, каждый владел доставшимся ему участком в течение года, был в это время полным его хозяином и делал с ним что хотел.

Так поступали чеченцы с пахотною землею, не касаясь леса. Лес, которого много в Чечне и которому народ не знал цены, составлял нераздельно общественную собственность. [462]

Но каждый туземец, вместе с тем, имел право вырубить себе участок леса, расчистить землю, поселиться на ней, и тогда возделанное это место становилось частною неотъемлемою его собственностию. Так поступили чеченцы надсунженских и надтеречных деревень, бежавшие за Сунжу во время возмущения в 1840 году.

Не найдя свободных мест для поселения, они вырубили себе в лесу поляны и поселились на них, как на земле, составляющей их собственность.

Правда, такое понятие о поземельной собственности существовало только у обществ чеченского племени, обитавших на плоскости, потому что тут не было недостатка в земле: везде она была одинакового свойства и качества. Совсем другое можно сказать об обществах тех же племен, обитающих в горах. Там, по недостатку в пахотной земле, она всегда более ценилась, и однажды обработанный участок, можно сказать, считался собственностию занявшего его.

По существовавшим в Чечне законам, отец и сыновья имели одинаковое и равное право на домашнее имущество. Сыновья могли, когда желали заставить отца разделиться с ними, и тогда все имущество делилось на столько равных частей, сколько было сыновей с прибавкою одной такой же части на отца. Из этого часто происходили весьма странные случаи. Так, однажды, когда сыновья узнали, что отец хочет взять другую жену, то потребовали, чтобы он предварительно разделился с ними, находя, что было бы несправедливо после его смерти дать равную с ними часть наследства детям от второй жены, так как теперешнее имение принадлежит только им. После раздела по числу сыновей, отцу досталась только шестая часть из его прежнего имущества, и он, женившись на второй жене, имел от нее несколько сыновей. После его смерти, сыновья от первой жены начали тяжбу с детьми от второй, и заявили требование, что бы оставшаяся шестая часть отцовского имущества была разделена поровну между сыновьями от обеих жен. Дело это, разбиравшееся по адату, было решено в пользу заявивших претензию и остальная часть отцовского имения была снова разделена поровну между всеми его сыновьями.

Дочерям, по адату, не предоставлено было никакого права на участие в дележе отцовского имения, а по шариату дочь получает третью часть имения, достающегося брату. Дочери до замужества находились в полной власти отца. Он содержал их как знал, и выдавал замуж когда и за кого хотел. Если после смерти отца дочери оставались не замужем, то старший брат, или ближайший родственник, обязан был содержать их у себя, составить приданое и выдать замуж. Если отец, умирая, не оставил после себя сыновей, то имение его делилось на две равные части: одна половина поступала в собственность дочери, а другая ближайшему родственнику.

При наследовании нескольких дочерей, сколько бы их ни было, имение [463] делилось на три равные части: две поступали во владение дочерей, и могли быть разделены между ними поровну, а третья родственнику.

Закон наследования по одной нисходящей линии не соблюдался у чеченцев. Когда не было прямых наследников, имение сына переходило отцу, который предпочитался братьям и племянникам; точно также дядя во многих случаях предпочитался двоюродным братьям. Такой порядок был весьма естествен в обществе, где не существовало отцовской власти над взрослыми сыновьями, и где отец не имел никакого пред ними преимущества.

В Чечне, где не было почти понятия о личной недвижимой собственности, домашнее имущество, временно приобретенное трудом каждого из членов семьи, должно было поровну делиться между ними, потому что каждый, не исключая и самого отца, одинаково участвовал в его приобретении. Право собственности не имеет в Чечне другого основания, кроме личного труда или насильственного завладения, а потому не удивительно, что отец обязан во всякое время, по требованию сыновей, делиться с ними, а в случае смерти одного из них имеет право наследовать его имущество предпочтительно пред другими членами семейства.

Жена после смерти мужа и муж после смерти жены не наследовали друг другу.

Жена могла выйти замуж за ближайшего родственника, если тот желал на ней жениться. Если брак этот не имел места, то из оставшегося после мужа имущества вдова получала четвертую долю и имела право располагать как собою, так и доставшимся ей имуществом. После смерти женщины, не оставившей детей, имущество ее (калым, жениховы подарки и разные приобретения) поступало ее родителям или родственникам, а не мужу. Если же у умершей были дети, то сыновья получали равные части, а дочери третью часть братниной доли.

По неимению прямых наследников, к которым причислялся и отец, имение умершего переходило в боковые линии, причем родные братья предпочитались племянникам, племянники дядям, а дяди двоюродным братьям.

Прежде раздела имения уплачивались все лежащие на нем долги, но если бы заимодавец представил свой иск после раздела имения, то долг разделяется поровну между всеми наследниками мужеского пола, и уплата его лежала на их обязанности.

Умирающий и не имеющий родственников был в праве завещать свое имение кому пожелает, но если у него были родственники, то наследование имения посторонними лицами, помимо родственников, ни под каким предлогом не допускалось. Исключением в этом был единственный случай, когда в доме хозяина умирал его гость или кунак, тогда хозяин наследовал все вещи, какие при нем находились, хотя бы у покойника и были прямые наследники, дети, отец или родные братья. Этот обычай основан был на [464] правилах гостеприимства. Куначество почитается наравне с родством, и хозяин, наследовавший после кунака, обязан был за то принять на себя его канлы, если бы она за ним считалась.

Посмертные пожертвования на мечеть и богоугодные дела допускались, но с тем, чтобы пожертвование не превышало третьей доли имущества.

Передача права на владение имуществом совершалась по духовному завещанию, которое должно быть написано кадием или муллою, при двух свидетелях, прилагавших к нему свои печати.

Исполнение точной воли умершего лежало на обязанности кадия, а душеприказчики допускались только за его отсутствием, если, например, чеченец умирал на чужой стороне.

Ввод во владение наследников производился через духовное лицо. По получении сведений о смерти кого-либо из жителей аула, кадий обязан был составить подробную опись имущества и заботиться об его целости, до окончательного раздела между наследниками, которым и сдавал его по описи; если дети были малолетны, то точно также кадий сдавал имущество умершего их опекуну. «В случае малолетства наследников, управление имением принадлежит по праву ближайшему родственнику, дяде или старшему брату, а если их нет, то кадию. Опекуну не предоставляется никакой доли из доходов имения, но за то он и не обязан давать отчетов в своих расходах, лишь бы только имение было сохранено в том виде, как оно принято по описи кадия, и состоящий под опекой содержался прилично своему состоянию. Если родственники заметят недобросовестные действия опекуна, растрату доверенной ему чужой собственности или дурное обращение с сиротою, то имеют право жаловаться кадию, который разбирает дело и, если найдет опекуна виновным, сменяет его и принуждает отвечать за растрату своею собственностию».

«Совершеннолетие полагается в 15 лет. Тогда кончается опека — и опекун, в присутствии кадия и родственников, сдает имение своему бывшему питомцу, согласно той описи, по которой сам его принимал; недостаток он обязан пополнить из своего. Само собою разумеется, что женщины не допускаются к опеке.

«Если старший брат совершеннолетен, то может требовать выдела себе части имения. Для этого он обращается к кадию, который, с двумя или тремя свидетелями, разделив поровну все имение, кидает жребий, и та часть, которая придется на долю старшего брата, поступает в собственность последнего» (Чечня и чеченцы Ад. Берже Тифлис 1859 г. Краткое описание происхождения чеченцев и проч. генерала Фрейтага (рукопись). Об обществах чеченского племени, рукоп. достав. мне П. В. Кузьминским.). [465]

В таком виде был юридический быт чеченцев до подчинения этого народа власти Шамиля.

В конце тридцатых годов между чеченцами, находившимися в подданстве России, стали распространяться ложные слухи, что, будто бы, русское правительство намерено обратить всех их сначала в крестьян, а потом обложить и рекрутскою повинностию. Буйный народ, привыкший к своеволию и необузданной свободе, волновался и, наконец, решился освободиться из-под власти русского правительства.

С раннею весною 1840 года, почти все Над-Теречные и Сунженские аулы бежали за Сунжу, а вслед за тем и все остальные жители Большой и Малой Чечни, а также общества Качкалыковское и Мичиковское, отложились от нашего правительства.

Возмутившись против правительства и ожидая неминуемого наказания, те деревни, которые находились на левом берегу р. Сунжи, не могли оставаться на прежних местах и принуждены были искать спасения в бегстве. Скрывшись в лесах они видели однакоже, что при своей разрозненности не могут защищаться от русского оружия, что для постоянного противодействия врагу необходимы энергия и единство в действиях, которое должно быть предоставлено воле и знанию одного человека. Таким человеком чеченцы признали Шамиля и решились обратиться к нему с просьбою о помощи и добровольно подчиниться его власти.

Такое обращение было как нельзя более кстати для последнего. Разбитый на голову под Ахульго, имам находился в самом бедственном положении. Бежав с поля сражения и не имея на себе даже черкески, Шамиль скитался из одного аула в другой, пока чеченцы не отыскали его в Шуэти, не предложили ему принять над ними бразды. правления и стать во главе вооруженного восстания. Зная хорошо народ, с которым ему предстояло иметь дело, его непостоянство и своеволие, Шамиль согласился приехать в Чечню, после продолжительных переговоров, и тогда только, когда чеченцы дали ему присягу в том, что будут строго выполнять все издаваемые им постановления.

Появившись в Урус-Мартане, Шамиль прежде всего начал с того, что потребовал аманатов из тех семейств, которые пользовались наибольшим уважением и влиянием в народе, и навербовал к себе муридов из лучших фамилий. Мерами этими он привязал к себе первейшие чеченские семейства, так что последовавшие за тем обстоятельства: движение наших войск в Чечню и уничтожение аулов, не только не послужили к упадку, а, напротив того, упрочению власти Шамиля.

Гонимые с одного места на другое, в ежеминутном страхе наказания за непокорность, чеченцы искали себе спасения в благоразумии и воле человека, которого избрали своим руководителем. Шамиль пользовался этим. Он утешал их сладкою надеждою в лучшую будущность и [466] представлял разорение аулов нашими войсками, как временное и скоро проходящее бедствие. Возбуждая религиозный фанатизм, который всегда легко возбудить в народе невежественным, и притом находящемся в несчастном положении, и в то же время пользуясь этим настроением, он формировал себе ополчение муридов, с помощью которых и упрочил впоследствии свою власть.

Под видом того, что не желает действовать на своих новых подвластных одним только страхом, а снискать также их расположение и привязанность, Шамиль сначала, как мы сказали, вербовал к себе в муриды лучшее чеченское юношество. Родители вступающего в муриды, первое время, не видели в этом ничего другого, как только внимание к ним нового их властителя, и не понимали того, что, по дагестанскому учению о муридизме, они, во-первых, лишаются своих сыновей, а во-вторых увидят в них точных исполнителей воли своих начальников. Каждый вступающий в муриды, к самому Шамилю или к его приближенным: Ахверды-Магома, Шуаип-Мулле и другим лицам, приносил присягу на коране: слепо и свято исполнять все приказания, какого бы рода оне ни были, не отступая даже от этого правила и в том случае, если бы от него было потребовано поднятие руки на родного брата. Давая клятву забыть узы родства, муриды предавали себя всецело предержащей власти, употребившей их прежде всего на истребление опасных для нее людей.

Строгий устав дагестанского муридизма, в руках такого умного человека как Шамиль, послужил самым верным орудием к скорейшему упрочению его власти, потому что мурид, совершивший, по приказанию начальства, несколько убийств, естественным образом ставил не только себя в полную зависимость того, по чьему приказанию было совершено преступление, но и служил лучшим ручательством в верности своего семейства и ближайших родственников. Возбудив убийством против себя кровных врагов, понятно, что мурид находил себе спасение только в покровительстве и защите того человека, по внушению которого было совершено преступление.

По обычаю, существовавшему сначала у чеченцев, между семейством мурида, совершившего злодеяние, и родственниками убитого возникало кровомщение, а оттого невольным образом семейства и родственники муридов поступали в число слепых приверженцев Шамиля и делались карателями его врагов.

Впоследствии Шамиль успел уничтожить этот обычай, и мурид, совершивший убийство, не имел за собою канлы.

Приобретая посредством муридов влияние в Чечне, Шамиль, вместе с тем, заботился об обеспечении своей власти более положительными формами управления. Пользуясь каждым, по-видимому ничтожным, обстоятельством, служившим ему с пользою к утверждению его владычества, [467] Шамиль искусно налагал на чеченцев оковы, от которых впоследствии освободиться им сделалось уже невозможно. Для обуздания вольности дикого народа, он стремился уничтожить адат, потворствующий страстям слабостию своих постановлений, а в замен его ввести шариат, как устав наиболее нравственный, строгий и весьма гибкий. Горцы и до сих пор время управления Шамиля не называют иначе, как временем шариата. Боясь, однакоже, возбудить в народе ропот, Шамиль в начале, допустил, в некоторых случаях, употребление и адата.

Приняв звание имам-уль-азам (великий имам, первосвященник, главы веры), а впоследствии главы правоверных, повелителя Кавказа; объявив себя поборником шариата, а вместе с тем и главою муридизма, Шамиль воспользовался всеми обстоятельствами, чтобы на своем духовном значении основать светскую власть. Для достижения последней он не церемонился с постановлениями шариата, ловко перетолковывая и объясняя его статьи по своему усмотрению. Там, где выгодно было придерживаться постановлениям корана, он являлся самым строгим его последователем; где же личные его интересы требовали противного, он отклонялся в совершенно противную сторону, не опасаясь цензуры со стороны грубого и невежественного народа. Такое уклонение не составляло особого труда для человека умного и энергичного еще и потому, что почти каждое постановление шариата имеет множество толкований или, по выражению Шамиля, несколько своих собственных дорог. Если и встречались такие лица, которые понимали по ступки Шамиля, несовместные с принятым им на себя званием имама, то, из опасения гнева и преследований, считали лучшим молчать и не вмешиваться. Таких лиц было, впрочем, очень немного; большинство же дагестанского духовенства, в котором он только и мог встретить серьезную оппозицию, было своекорыстно, невежественно и блуждало по разным дорогам шариата, не находя действительной.

Учение муридизма, как мы видели, строго воспрещает поднятие оружия, а между тем Шамиль ввел смертную казнь, до него не существовавшую у чеченцев. Коран говорит: если кто-нибудь с умыслом убьет кого-либо из правоверных невинно, то его ожидает вечно адское мучение. Имам же, напротив, весьма часто, без суда и исследования истины, по одному подозрению, лишал жизни своих подданных, обвиняемых в мнимых преступлениях. При этом главнейшим побуждением к такой строгости было желание внушить страх другим и тем упрочить свою светскую власть, от которой Шамиль, как муршид и главный распространитель тарыката, должен был, по его уставу, отказаться и вовсе не вмешиваться в светские дела.

Никто не отвечает, сказано в коране, за вину другого, а между тем за бегство к русским, по уставу Шамиля, отвечали его родственники, которых подвергали наказанию. [468]

В наказание за изъявление покорности русским, он нападал на мусульман с оружием в руках, убивал мужчин, пленял женщин, грабил жилища и брал их имущество себе.

Такими поступками, не согласными с принятым званием имама, Шамиль, достигнувши полного могущества, стал, по преимуществу, светским властителем, а не духовным наставником, и был в сущности не муршид, а деспот, у которого главнейшею целию было не духовное совершенствование подчиненного ему народа, а желание сплотить своих подвластных в одно целое и, с помощью их, отстаивать свою самостоятельность от владычества России.

Он не следил за исполнением народом истинных религиозных постановлений шариата, а хлопотал только о том, чтобы, при посредстве его, возбудить подвластные ему народы на войну с неверными. С этою целию он ввел новую администрацию, положил основания к образованию войска, а впоследствии издал свод новых постановлений, дотоле неизвестный чеченцам — это свод законов военных и гражданских, известный в горах под именем низама.

Сознавая, что в учении шариата находится множество противоречий, дающих средство его толкователям производить всякого рода злоупотребления, иногда даже более серьезные, сравнительно с теми, которые могут быть произведены адатом, Шамиль изменил многие постановления шариата, сообразно действительных потребностей страны. Все, что таким образом составилось, получило название низама (Слово низам собственно значит постоянный, регулярный.).

Чтобы иметь лучший надзор за своими новыми подданными, Шамиль разделил как Чечню, так и дагестанские племена, находившиеся в его власти, на наибства, поставив над чеченцами наибами людей, ему вполне преданных, с властью производить суд и расправу по своему усмотрению.

Вся Чечня была разделена, в 1842 году, на три наибства: Мичиковское, заключавшее в себе пространство между Аксаем, Качкалыковским хребтом, Сунжею, Хулхулау и Сулако-Терским хребтом; 2) Большой Чечни, ограниченное рр. Хулхулау, Сунжею, Аргуном и Черными горами и 3) Малой Чечни, между Аргуном, Сунжею, Ассою и Черными горами. Над ауховцами был назначен особый наиб.

Хотя эти нововведения, при самом начале, не нравились чеченцам, привыкшим жить в полной независимости и свободе, но, видя пред собою постоянно угрожающую опасность от наших войск, перерезывавших беспрестанно Чечню в разных направлениях и беспощадно предававших разорению все встречающееся им на пути, чеченцы волею и неволею должны были безропотно переносить все делаемые у них преобразования. Первые наибы, поставленные Шамилем над чеченцами, сумели вполне оправдать [469] сделанное им доверие и приобрести если не любовь к себе, то уважение управляемого народа. Ахверды-Магома, наиб Малой Чечни, по происхождению аварец, отличался умом, справедливостью, считался первым наездником и лихим предводителем партий, человеком, не знавшим неудач в своих набегах. Исса — наиб Большой Чечни, хотя по своим достоинствам и уступал Ахверды-Магоме, но был добр и обходителен; наконец, Шуаип-мулла — наиб мичковский, хотя был корыстолюбив в высшей степени, и не всегда справедлив в своих действиях, но эти недостатки с избытком заглушал своим умом и лихим наездничеством.

Вскоре после такого разделения Чечни, Ахверды-Магома умер от раны, полученной им при набеге на аул Цори, а в следующем 1843 году был убит, из кровомщения, и Шуаип-мулла. Шамиль, лишившийся двух лучших наибов и искреннейших своих приверженцев, встретил вместе с тем ропот и неудовольствие со стороны чеченцев против всех его нововведений и постановлений. Это заставило его дать Чечне новое административное деление и разделить ее на более мелкие наибства. Он разделил каждое из наибств, Мичиковское и Большой Чечни, на две части, а Малой Чечни на четыре части. Такое деление застал наш отряд, появившийся в Чечне в 1844 году, для заложения первого пункта чеченской передовой линии — укрепления Воздвиженского.

В последствии Шамиль несколько раз изменял административное деление своей страны, но единицею всегда оставались наибства, с поставленными в главе их правителями — наибами.

В лице наиба соединялась первоначально власть гражданская и военная; ему предоставлены были весьма значительные права. В последствии отсутствие письменного наставления и правил, а главное бесчисленные злоупотребления властью наибами, их поборы, взятки, преследования личных врагов или лиц, сопротивлявшихся противозаконным их требованиям, заставили Шамиля прибегнуть к письменному наставлению и составить для назначенных им административных деятелей род наказа, которым они и должны были руководствоваться.

Мысль о составлении такого наказа была подана Шамилю чеченским уроженцем и, впоследствии, весьма приближенным к Шамилю человеком, Гаджи-Юсуфом, который и взял на себя составить этот наказ.

Одобрив составленные Гаджи-Юсуфом правила, но зная, что народ, не привыкший ни к какой власти и не имевший никаких письменных постановлений, может отнестись недоброжелательно ко всякой попытке обуздать его своеволие, Шамиль не решался, без согласия большинства, вводить это постановление, тем более, что после набега его в Кабарду (в апреле 1846 года), в Дарго — его резиденции — ходили слухи, что русские, в отмщение за понесенные потери, собирают значительные силы для вторжения со всех четырех сторон. [470]

Чтобы испытать наибов и народ, до какой степени они готовы к обороне и способны повиноваться его власти, Шамиль решился созвать народное собрание. Все должностные и именитые люди, имевшие сколько-нибудь влияния на общество, были приглашены в Андию на совещание. «Тут Шамиль объявил собравшимся, что прошло более десяти лет, как он признан имамом; что во все продолжение этого времени, он, по мере сил своих, старался служить народу и защищать его от врагов мусульманства; что, не смотря на все его усилия, борьба с неверными будет длиться еще долгое время и, может быть, в том же году придется испытать сильные нападения; что, чувствуя себя уставшим от понесенных трудов, он просит сложить с него звание имама, и избрать человека более достойного и способного, чем он, и что он будет служить избранному народом, в числе других его помощников».

Понятно, что должно было ответить собрание на такую вступительную речь своего имама. Оно просило не отказываться от власти, объявило свою готовность идти на защиту отечества, постановило обязать каждого наиба распорядиться тем, чтобы все, кто находится в его ведомстве, запаслись известным количеством пороха, а самого имама собрание просило указать войску те места границы, которые требуют особой защиты.

Собравшиеся постановили обязать, отправляющих богослужение, молиться за имама, его наибов и об успешном ходе мусульманского дела и, с этого целию, была составлена особая молитва, читаемая по пятницам после обычной проповеди (Молитва эта напечатана в Сборнике Свед. о кавкавс. горцах выпуск III, стр. 16. См. Низам Шамиля.).

Сознавая необходимость единства в действии, собрание решило оставить взаимную зависть, притеснения, и если не помогать друг другу, то, по крайней мере, не портить того, что сделано предшественниками. Постановлено во всем следовать шариату и не выходить из пути людей добродетельных; для облегчения обращения в народе денежных знаков, не отказываться от принятия русских денег и грузинских абазов (в 20 и 40 коп.), а в заключение, беспрекословно исполнять волю имама и принимать все меры, какие признаны будут им необходимыми для защиты мусульманства.

Относительно административных дел, собрание положило: чтобы наибы подчинялись письменному положению, которое и было прочитано наибам в присутствии собрания. В помощь наибам, для удержания народа от дурных поступков и для разбора тяжебных дел, назначено к каждому наибу по одному муфтию, а для наблюдения за действиями, как наибов, так и муфтиев, назначили на каждые четыре наибства по одному мудиру. Лица эти, не оправдавшие своего доверия и однажды смещенные с своих [470] должностей, не могли быть вторично назначаемы на те же должности и в том же участке.

Воспользовавшись таким исходом собрания, Шамиль тотчас же назначил муфтиев в каждое наибство, мудиров на каждые четыре наибства, и дал всем административным деятелям письменную инструкцию. Не опасаясь теперь встретить сопротивления, имам стал распоряжаться с большею решительностию.

«Несколько раз я видел ваше положение, писал он всем наибам, и испытал дела ваши; я запрещал вам и увещевал вас оставить мерзкие поступки и отвратительные происки, в которых коснеете, и так как вы все еще не пробудились, то я пожелал издать этот низам и положить его общим руководством между людьми».

«Вот я и написал означенные главы на сем листе и приличные наказания за нарушение каждой главы. Я должен привести этот низам в исполнение, без всякого послабления и лени, и нет по сему низаму пощады, заступничества и сострадания для тех, которые впадут в пучину этих наказаний... Если же между вами найдется такой, который не в состоянии будет перенести его трудностей и привести его в исполнение, то пусть оставит свою должность и сойдет в число простонародья. Это даст нам возможность осмотреться и обратиться к тому, кто способен занять высокий пост (наиба), который могут занимать только люди истинно храбрые и мужественные» (Предписание имама всем наибам; Сборник Свед. о кавказс. горцах выпуск III.).

Беспрекословное повиновение воле имама положено в основании положения о наибах. Каждый из них обязан был безотлагательно исполнять приказание, как самого имама, так и его векиля (поверенного) — «все равно, будет ли оно выражено словесно, или письменно, или другими какими-либо знаками; будет ли оно согласно с мыслями получившего приказание, или не согласно, или даже в том случае, если бы исполнитель считал себя умнее, воздержаннее и религиознее имама».

Наиб, не исполнивший приказания, подвергался взысканию — низводился на степень начальника сотни.

Зная по опыту, что личные и враждебные отношения различных лиц значительно ослабляют единство действия, Шамиль требовал, чтобы наибы, забыв свой неприязненные отношения друг к другу, оказывали, в потребных случаях, взаимную помощь; чтобы они следили за строгим исполнением низама и виновных в том, равно как и в порицании действий имама, подвергали публичному выговору. От наибов требовалось, чтобы они не занимались фискальством и наговорами, даже и в том случае, когда, в действительности, знали друг о друге предосудительные поступки. Взятки и всякого рода поборы, составлявшие прежде принадлежность каждого наиба, [472] теперь строго воспрещены не только самим наибам, но и вменено им в обязанность следить за тем, чтобы не делали того же и их подчиненные: взяточничество, сказано в наставлении, есть причина разрушения государства и порядка,

Всякая тайна или секрет, вверенные имамом наибу, должны умереть в нем самом. Наиб не должен открывать его ни своему семейству, ни братьям, ни муридам своим, потому что распространение секретов «есть одно из главных орудий вреда и нарушения порядка страны... Некто сказал: когда будут открыты тайны, тогда дело дойдет до погибели».

Главнейшею и, можно даже сказать, исключительною обязанностию наиба, были дела военные. Каждый из них должен был наблюдать за границею своего участка и оберегать его одинаково и днем и ночью, не взирая на то, находится ли его участок в безопасности или опасности от неприятельского вторжения.

Для этого в помощь наибам, исключительно только в одной Чечне, было учреждено особое сословие муртазеков, Это были люди, посвятившие себя собственно караульной или кордонной службе и занимавшие караулы по всей границе немирной Чечни. За свою службу муртазеки получали первоначально по одному рублю и по десяти мер хлеба с каждых десяти домов на человека. В последствии, с разорением жителей Чечни от беспрерывной войны, Шамиль уменьшил плату муртазекам и они стали получать по одному рублю и по восьми мер хлеба с каждых двадцати домов.

В Дагестане же сословия муртазеков не существовало вовсе.

В пределах своего участка, наиб следил и должен был противодействовать всякому мнению народа, клонившемуся к нарушению общественного порядка, преследовать за ослушание и нежелание жителей принимать участие в постройке оборонительных стен, в защите границ, в пресечении неприятелю путей отступления и проч.

Подвергая виновных в этом установленным наказаниям, наиб не имел права вмешиваться в дела, подлежавшие решению шариата, ни решать тяжебных дел. Эти последние предоставлялись решению муфтиев и кадиев, имевшихся в каждом наибстве. Чтобы устранить всякую тень вмешательства .наиба в гражданские дела, низам воспрещал вручать одному и тому же лицу две должности.

Каждое наибство имело одного муфтия, который сам уже поставлял тателей и кадиев в районе своего ведомства. В каждом ауле было обыкновенно несколько мулл, но из них только один мог быть облечен в звание кадия с полномочием производить разбирательство дел и постановлять по ним решения.

Татели следили за исправным выполнением односельцами их [473] религиозных обязанностей и приводили в исполнение приговоры, определявшие телесное наказание.

На обязанности кадия лежало наблюдение за мечетью, за своим приходом, исполнение духовных треб, решение споров, возникавших между его прихожанами, и наставление их в вере, при помощи проповедей, которые он обязан был говорить каждую пятницу.

Во всех положениях, касающихся до религии и гражданской деятельности, кадий находился в полном подчинении муфтия; к нему же он обращался и за разъяснением всякого рода недоразумений. Последний должен был разрешать их согласно положительным постановлениям шариата, и руководствоваться беспристрастием и справедливостью. «Если он, сказано в низаме, заметит где-либо отступление от правил шариата, то устраняет оное и направляет дело по пути. Если же не в состоянии будет сделать этого, то извещает об этом наиба. По временам, муфтий обязан обращаться к народу с наставлениями и в речи своей не должен порицать поступков наиба каким-нибудь намеком или общим содержанием речи».

Таким образом, кадии составляли первую инстанцию суда; за ними следовали муфтии, которые передавали свои приговоры наибам в тех только случаях, когда, со стороны тяжущихся или виновных, обнаруживалось нежелание подчиниться добровольно решению шариата. В таких случаях наиб призывал к себе виновных и решал дело, согласно объявленного судьею толкования. Апелляция на такое решение наиба могла быть подана только самому имаму, от которого исходили уже решения, не встретившие ни апелляции, ни ропота.

Для решения важнейших как административных, так и судебных дел, в Дарго, где жил Шамиль, был учрежден, в 1841 году, диван-ханэ — совет, в котором присутствовали сам имам и духовные лица, известные по своему уму, вполне преданные Шамилю и муридизму.

Основываясь на постановлении собрания, созванного в Анди, Шамиль посвятил пятницу исключительно служению Богу и приему жалоб. В этот день он творил суд и расправу, разбирал спорные дела, выслушивал свидетелей и постановлял свои безапелляционные приговоры, которые, впрочем, не смотря на всю строгость Шамиля, случалось, оставались не приведенными в исполнение при малейшей возможности скрыть от него последствия.

«Нередко случалось, пишет А. Руновский, что, по родственным связям или из корыстных видов, наибы отдаляли смертную казнь или же, просто, доставляли преступникам возможность скрыться от действия правосудия».

Здесь-то играли огромную роль взятки и различного рода подкупы, всегда неизбежные с деспотическим образом правления. [474]

Ближайшими помощниками наибов были муриды и дебиры, избираемые из местного населения и назначаемые на должности наибом.

Дебир — это мулла, облеченный властью, похожею на наших градоначальников, в тех местах, где не было резиденции наиба. Отношения дебиров к наибу были похожи на отношения наших градоначальников к губернатору: это род городской и земской полиции.

Что же касается до мудиров, то они хотя и были назначены по одному на каждые четыре наибства, но существовали весьма не долго. Это звание было учреждено Шамилем, с целию более легкого сношения с наибствами, из которых многие были слишком удалены от его резиденции, й, вместе с тем, для лучшего надзора за некоторыми, не вполне надежными наибами. На первых же порах, между мудирами и подчиненными им наибами, стали возникать беспрерывно такие столкновения и пререкания, что Шамиль должен был отказаться от назначения мудиров и уничтожить это звание.

В замен их, для секретного наблюдения за действиями административных лиц, Шамиль учредил особое звание мухтасибов, на обязанности которых было доносить имаму секретным образом о всех замеченных ими противозаконных действиях и поступках, вызывавших меры к их искоренению.

Мухтасибы были люди почетные, религиозные, пользовавшиеся особым уважением имама и известные всему населению своею честностию, строгостию нравов, и за свою службу не получавшие никакого содержания.

Число мухтасибов было неопределенное; они не имели постоянного места жительства, а переменяли его или по указанию имама, или по мере надобности.

На деятельности поименованных лиц и основывалось все управление подвластных Шамилю народов, а ему самому оставалось только следить за ними и заниматься исключительно внешними делами своей страны и в этом последнем деле иметь помощниками все тех же наибов.

Наиб, будучи первым лицом в своем участке, приводил в исполнение все распоряжения Шамиля, и в особенности те, которые касались безопасности и благосостояния, вверенного ему края. Наибу предоставлено было все военное управление, за исключением сложных наступательных предприятий. Он следил за поведением людей своего наибства, преследовал курящих и тайно отлучавшихся из аула.

В каждом наибстве содержались постоянные и усиленные посты, известные под именем ворот (гапа), наблюдавшие за границею и собиравшие сведения о неприятеле.

Такие ворота были расположены на пунктах, вблизи мест, доступных движению русского отряда. Наибы почти постоянно находились при своих воротах и особенно следили за тем, чтобы жители не имели сношения с [475] мирными чеченцами. С этою целию было запрещено всем, с наступлением ночи и без записки наиба или вообще начальствующего лица в селении, выезжать по одиночке за ворота. Пешие кое-как еще прокрадывались, но конному редко удавалось проехать незамеченным. На посту его пропускали сначала, но на возвратном пути отбирали лошадь и оружие, которые и представлялись потом, при особой записке, наибу

Если случалось какое-нибудь воровство, то прежде всего наводилась справка: кого не было ночью дома? и за тем подозреваемый схватывался и сажался в яму. Ямы заменяли у горцев тюрьмы, были довольно глубоки и сверху накрыты накатником. Они отличались темнотою, чрезвычайною нечистотою, духотою и теснотою. Посаженного в такую яму, подозреваемого в воровстве, допрашивали, и когда он мог указать, что во время совершения преступления был там-то или встретил на дороге такого-то и в таком-то месте, и если, при этом, показания его подтверждались, то подозреваемый признавался правым и его освобождали из заключения.

Похитить что-либо тайно и уметь схоронить концы, у чеченцев всегда, и при Шамиле, считалось удальством, но человек, обличенный в воровстве, наказывался жестоко.

По шариату, наказание за воровство определялось в следующей соразмерности: за воровство, произведенное в первый раз, со взломом, виновный подлежал отсечению правой руки; во второй раз левой ноги; в третий — левой руки; в четвертый — остальной ноги и, наконец, в пятый отсечению головы.

При всеобщей наклонности к воровству, такие постановления шариата были далеко невыгодны для Шамиля, рисковавшего, в самом не продолжительном времени, обратить все население в безруких и безногих и быть имамом над искалеченными. В справедливости такого опасения можно удостовериться еще и теперь, посетивши дагестанские общества: Анди, Гидатль и, пожалуй, Тилитль, где из трех человек мужчин один наверное без руки и потерял ее в воровском деле. Имея в виду сохранить население для газавата, Шамиль отменил постановления шариата, а вместо него определил подвергать виновного в воровстве, какого бы рода оно не было: за первые два раза, трехмесячному заключению в яму и денежному штрафу по 20 коп. сереб. за каждую ночь заключения. За воровство, произведенное в третий раз, виновный подлежал смертной казни; но если обличенный в воровстве был человек, известный своим неодобрительным поведением, то подвергался смертной казни и за первое воровство.

Смягчая и изменяя постановления шариата, Шамиль положил в основание своих карательных законов исключительно тюремное заключение или яму и денежный штраф. Последний оказывался всегда наиболее действительным наказанием. Яма не страшила горца; душный и спертый воздух ямы не составлял для него никакого лишения, «потому что в некоторых [476] обществах, где домашние животные проводят зиму в одном помещении с своими хозяевами, атмосфера этого помещения с атмосферою ямы была совершенно одинакова». Сидя в яме, горец проводил время в праздности, ничего не делая, и знал, что заключение его не расстроит домашних дел, лежавших целиком на попечении жены, «на шее быка и на спине эшака»; в некоторых же случаях дела эти шли во время его отсутствия гораздо лучше, чем при нем. Между тем опустошение, и без того тощего, кармана горца было для него слишком чувствительно и гораздо более, чем все остальные виды наказаний. Ударов по карману горец боялся гораздо более, чем ударов по его правоверной спине. Вот почему денежный штраф и положен был Шамилем в основание его карательных законов.

Кроме воровства, денежный штраф был установлен: за уклонение от военной повинности, за умышленное прикосновение к женщине и за нанесение в драке побойных знаков.

Виновный в уклонении от военной повинности первоначально наказывался только заключением в яму на три месяца, но, с течением времени, наказания этого оказывалось не достаточным.

Беспрерывная война изнурила народ до такой степени, что у горцев явилась поговорка: лучше просидеть год в яме, чем пробыть месяц в походе. В противодействие ей, Шамиль положил взыскивать с этого рода преступников по 20 коп. за каждую ночь, проведенную в яме. Мера эта оказалась столь действительною, что жены горцев, уклонявшихся под разными предлогами от военной повинности, боясь разорения своего хозяйства, убеждали своих трусливых или ленивых мужей отправляться в поход, а если они бежали из дому, то указывали места, где они укрывались.

К денежному штрафу следует отнести и экзекуции, которые в Дагестане и Чечне назначались за то же, за что назначаются и у нас: за ослушание властям, но с тою разницею, что в горах мера эта употреблялась не против целого околотка или аула, а против отдельных личностей сопротивлявшихся закону. Непокорность же и ослушание целых аулов наказывались смертною казнью зачинщиков и расселением аула по другим обществам. Экзекуции устраивались преимущественно в Чечне, где население, по духу своеволия, оказывало часто сопротивление, иногда даже из-за того, что им назначали не того наиба, которого они сами хотели, хотя они не знали совершенно того лица, которое им предназначалось.

В таких случаях чеченцы переходили на сторону русских целыми аулами. «Отказ, без всяких побудительных причин, идти войну, пишет А. Руновский, ослушание во всех других видах беспрестанно вызывали меры для обращения своевольных чеченцев к покорности, так что экзекуции, можно сказать, существовали в Чечне постоянно: почти не было [477] той деревни, которая не видала бы у себя экзекуции хоть один раз. Это случалось преимущественно во время продолжительных экспедиций по Чечне. Экзекуционными войсками всегда были тавлинцы (дагестанцы). Они располагались в домах непослушных обывателей как в своих собственных, и, действительно очень скоро обращали их к повиновению без всякого кровопролития. В этих случаях, населения деревень смотрели на стеснение своих сограждан довольно равнодушно; по крайней мере не было примера, чтоб экзекуции возбуждали общее неудовольствие или восстание. Действие экзекуции прекращалось тотчас, как только виновные представляли доказательства покорности».

Прикосновение мужчины к телу или даже платью женщины, по понятиям туземцев, составляет для нее бесчестие, чем пользовались многие лица из желания отмстить женщине. Поступки эти до Шамиля вызывали канлы (кровомщение), но имам заменил его трехмесячным арестом и денежным штрафом.

Что касается до драк, то, кроме денежного штрафа, для них существовали и другие наказания.

В случае смерти, причиненной во время драки человеку, пришедшему для этого в чужой дом (или в чужое владение), хозяин его освобождался от всякой ответственности. Если родственники убитого начинали мстить за его кровь, то признавались убийцами и строго преследовались правительством. Если же, во время подобной драки, бывал убит хозяин дома, тогда убийца подвергался мщению родственников убитого, и само правительство содействовало мщению.

Когда драка оканчивалась знаками на теле, то нанесший их подвергался тюремному заключению и денежному штрафу в пользу пострадавшего, и если при драке не было свидетелей, то, в случае запирательства, от ответчика требовалась присяга, и если он принимал ее, то дело предавалось воле Божией.

Между племенами чеченского народа, не находившимися под властью Шамиля, существовал весьма оригинальный обычай решать дела по дракам, и в особенности по побоям нанесенным в голову тогда, когда на ней не оставалось видимым повреждений. Обыкновенно получивший такой удар молчал до первой головной боли, а затем объявлял, что боль эта происходит от удара, нанесенного ему тогда-то.

Обиженный мог получить удовлетворение только тогда, когда туземные медики, вскрыв головные покровы, находили какое-нибудь повреждение в черепе, как, например, по выражению туземцев, трещины на нем и проч.

«Я знаю, говорит г. Грабовский, несколько туземцев, решивших свои дела по ударам, полученным в голову палками таким образом, и видел самые головы, оставившие на себе следы сделанной операции. При осмотре таким порядком головы, обычай требует присутствия аульного муллы и [478] нескольких добросовестных свидетелей со стороны ответчика. Когда таковые доставлены, туземный лекарь простым кинжальным ножом разрезывает головные покровы на четыре части и отворачивает их; если непосредственно под кожею не находится никаких повреждений, лекарь начинает тем же ножом скоблить указываемое истцом место; когда же и за тем ничего не оказывается, оператор спокойным манером снова заворачивает кожу и зашивает ее, а мулла и свидетели, на основании заявления медика и по своему личному убеждению, объявляют истцу, что жалоба его не основательна и что он не имеет права продолжать свой иск. Этим решением истец совершенно удовлетворяется и после уже действительно не затевает тяжбы. В другом случае, когда открываются какие-либо повреждения в голове, оператор вырезывает поврежденные части, а свидетели приговаривают ответчика к установленной обычаем плате, и этот беспрекословно дает ее. Подобные операции, по уверению туземцев, нисколько не трудны и приносят желаемую пользу: уничтожают болезнь. На сколько это справедливо, не знаю, но могу положительно сказать, что я не помню ни одного такого случая, где бы истец, после произведенной над его головою операции, жаловался снова на боль головы, хотя с нею подчас, как я заметил выше, обращаются весьма бесцеремонно».

Все остальные виды преступлений, совершаемые в обществах, находившихся под властию Шамиля, подлежали преследованию на основании особых постановлений, разновременно введенных имамом.

Так, за измену и сношение с неприятелем была назначена смертная казнь. Если изменник бежит к русским, то с десяти поручителей взыскивалось 50 руб. Для этого все мужчины были разделены на десятки и каждый десяток должен был наблюдать друг за другом. Сакля бежавшего сжигалась, а его брат, или отец, или сын заключались в яму до тех пор, пока не сообщат о себе бежавшему. Но так как, не смотря на призыв их, бежавший, конечно, не возвращался в родной аул, чтобы сложить там свою голову, то невиновный его родственник, спустя некоторое время, освобождался.

За сношение, даже и торговое, с покорными и мирными обществами назначены были яма и телесное наказание; за неявку на службу — яма и палки; за побег жителя — конфискация имущества бежавшего и аульного старшины, допустившего побег; за прием неблагонадежного человека — штраф 50 р. За невыезд на тревогу — от 1 до 2 руб. За невыполнение приказаний наиба или старшины — штраф 1 руб.

Телесное наказание допускалось не более как 39 ударами и не менее, как 11 ударами прутом, в 3/4 аршина длины и в палец толщины; удары должны были производиться, не снимая рубашки и шаровар, по всему телу, от плечей до икор. [479]

Один только вид преступления наказывался ста ударами: — это прелюбодеяние.

Смертная казнь, положенная за побег к неприятелю, измену и шпионство, производилась отсечением головы топором, имевшим форму полумесяца, насаженном на деревянное древко, или же иногда виновный лишался жизни ударом железной булавы, с острием на конце. Каждый палач имел право на одежду казненного, и потому из числа муридов было много охотников для исполнения этой должности.

Употребление крепких напитков, песни, пляска, музыка — словом все, что отвлекает мысль ,от Аллаха, было строжайше запрещено.

Точно такому же преследованию подвергался и каждый курящий или нюхающий. Житель, пойманный с крошечною на тоненьком чубуке трубкою в зубах или спрятанною за околышем папахи, подвергался в первый раз пени, а во второй раз ему продевали чубук сквозь ноздрю; иногда же продевали сквозь ноздрю бечевку и на ней привешивали трубку или табакерку За пристрастие к вину, виновный подлежал смертной казни; меломан, уличенный в пристрастии к музыке, подвергался сам аресту и палочным ударам, а его инструмент немедленному сожжению. Охотников потанцевать наказывали палками или пачкали им лицо грязью, иногда сажею и, посадив верхом на эшака, лицом к хвосту, возили в таком виде по аулу.

Преступная связь незамужней женщины или вдовы наказывалась лишением жизни, если только до окончания ее беременности никто не соглашался взять ее в жены. Наказание за прелюбодеяние замужней женщины предоставлялось ее мужу и обыкновенно оканчивалось побиением каменьями или затаптыванием лошадьми.

Обольститель всегда наказывался смертию, исключая того случая, когда обольщенная была девушка и он вступал с нею в брак.

Такою строгостию своих постановлений, Шамиль успел подчинить совершенно своей власти людей диких, не признававших никаких законов, кроме своих обычаев, действовавших всегда по своему произволу, людей, которые легко возбуждаются к кровавой мести за малейшее оскорбление и насилие.

«Благодаря страсти горцев в клевете, говорит Н. Львов, наибам и дибирам шамилевских времен не трудно было следить за поведением своих подчиненных; каждый остерегался соседа и смотрел на него как на доносчика; даже родственники были между собою неискренни.»

Системою шпионства и доносов Шамиль достиг того, что, в подвластных ему обществах, брат боялся брата, несколько человек боялись сходиться между собою, из опасения быть оговоренными или подслушанными муридами, этими опричниками Шамиля. В число таких лиц выбирались самые ярые фанатики, составлявшие постоянную свиту Шамиля — люди [480] обрекшие жизнь свою на утверждение шариата и распространение газавата. Это была прекрасно организованная тайная полиция, наблюдавшая за точным исполнением всех приказаний имама, за верностью жителей, которых за малейшее уклонение штрафовали, привлекали к допросу и часто наказывали. Однакоже чтобы не было лицеприятия в поступках муридов, Шамиль часто набирал их в одном обществе и отправлял на службу в аулы другого общества. Самый набор их и комплектование производились теперь уже не из лучших чеченских фамилий, а из людей бедных, не значительных и бездомных, которые дорожили своим положением, значением и предоставленным им кругом действий.

Заручившись некоторою властью в начале, Шамиль очень хорошо понимал, что, для упрочения ее ему необходимо привлечь на свою сторону простой народ и людей бедных. Он понимал, что подобным людям терять нечего, что, облагодетельствовавши их и выведя из толпы, он приобретет в них сильную опору и приверженность. С этою целию он окружал себя лицами низшего класса, так что большая часть наибов и муридов в последнее время были люди из простого звания. Опираясь на их преданность, Шамиль постепенно захватил в свои руки власть и совершенно деспотически распоряжался подвластным ему пародом, не смевшим противиться его воле не только действием, но и помышлением.

Такому положению тем более надо удивляться, говорит Пассек в своих записках, что чеченцы «не имеют истинного уважения к Шамилю, большая часть знает, что он не проникнут святостию, как Кази-мулла и не имеет отважности его, но не исполнить приказания Шамиля, кажется не естественным». Так умел он связать все, при помощи своих административных способностей; каждое приказание его исполнялось беспрекословно, безотговорочно и немедленно. Чеченцы беспрекословно поклонялись наибам; наибы беспрекословно удалялись от должностей, а народ собирался и шел куда его посылали, давал лошадей, эшаков и чуреки по первому требованию. Чеченцы благоговели пред имамом, называли его падчши, и никто не смел без разрешения явиться к нему, а кто являлся, то всегда безоружным, исключая предводителей и доверенных лиц. Приближавшийся к Шамилю целовал полу его платья, или руку, и всегда несколько телохранителей имама имели ружья на изготове. В ужас и страх для всех, при Шамиле находился всегда исполнитель смертных приговоров, с огромною секирою или топором.

Объезжая свои владения, Шамиль окружал себя знаками власти; он являлся всегда перед народом с некоторою торжественностию и окруженный отборнейшими и преданнейшими муридами, отлично вооруженными. Приезд и выезд Шамиля, или его сыновей из какого-либо наибства, обозначался выстрелом из орудия; впоследствии и наибы присвоили себе эту почесть в пределах своего наибства. [481]

В 1849 году, Шамиль, проезжая по Чечне, был окружен более чем двумястами муридов, угощение которых падало на того, кого он удостаивал своим посещением. Собиравшийся на встречу имама народ целовал его руки. Он ехал верхом, при шашке и имея в кобурах азиятского своего седла пару пистолетов. На нем была надета черкеска тонкого русского сукна, темного цвета, на голове чалма с разноцветным тюрбаном, а в руке зонтик, предохранявший его от палящего зноя. Зимою, и вообще во время холодов, он носил поверх платья черный овчинный полушубок (мужчины вообще носят полушубки черного цвета, женщины — белого), покрытый шелковой материей, с черными и розовыми полосами.

Окружающие его муриды, во все время пути, пели ля-и-лляхи-иль-Алла, или же особую песню, которая была составлена самим Шамилем в замен всех народных песен, не имевших религиозного характера и подвергавшихся преследованию имама, как богопротивное занятие. Песня Шамиля пелась одинаково и во время переездов, и во время походов и, наконец, ее пели муриды вступая в сражение. Перевод этой песни, точно также как и помещаемые ниже примечания к ней, принадлежат профессору мирзе Александру Казем-Беку.

Рабы Божии, люди Божии!
Помогите нам, ради Бога
(Обращение к духам “святых (аулия)". В тарыкате им много имен; всех называют общим именем риджсалюя-лах — Божии люди.),
Окажите нам помощь вашу,
Авось успеем милостию Бога.
Для Аллаха, рабы Божии,
Помогите нам, ради Бога.

Вы актабы, вы аудаты,
Вы абдали, вы асъяды,
(Актаб значит полюсы, аудат — связи, звенья и т. п. Имя абдали в тарыкате дается семидесяти избранникам Божиим из числа достигших совершенства. Без них мир не может существовать, то есть они управляют невидимым духовным миром, в отношении к которому физический есть лишь одно безмолвное выражение. Сорок абдалов полагалось на часть одной Сирии, на остальные части света — остальные тридцать. Число семьдесят должно быть полное для блага мира. Это — буддийское верование, перешедшее в формы ислама. Никто из мусульман не понимает его и только верит ему бессознательно. Характер далай-ламы более определен, более ясен, потому что буддизм, господствуя в центральной Азии, не проявляется во второстепенных формах. Кто не верит бредням факиров и дервишей, тот не перестает быть мусульманином большинство даже опровергает их, далай-ламе же в Тибете нельзя не верить. Абдали иногда являются в характере наших юродивых.) [482]
Помогите нам, помогите нам
И заступитесь перед Богом,
Для Аллаха, и проч.

К кому пойдем мы, кроме вас?
У нас никого нет, кроме вас,
От вас одних мы ждем блага,
Святые вы, Божии люди,
Для Аллаха, и проч.

Умоляли мы святых Божиих,
Увеличивали они мучения врага,
Они истинная дверь пути,
И мы ищем этой двери.
Для Аллаха, и проч.

Боже, ради святых твоих,
Устрой нашу желанную цель,
Чтобы нам счастье улыбнулось;
Чтобы нам покоиться в Боге.
(Это имеет двоякое значение: чтобы мы, достигши цели, прославляли Бога в мире и тишине, или — чтобы мы, падши на пути Божием, упокоились на лоне святых.)
Для Аллаха, и проч.

О, Боже наш, о, Боже наш!
Помощник ты наш, крепкий ты наш!
Удали печаль ты нашу,
Причисли нас к людям твоим.
Для Аллаха, и проч.

О Тахи, о Ясин,
О Хамим, о Тасын!

(Двадцать девять глав корана начинаются мистическими буквами, составляющими довольно часто целые слова без всякого смысла, как приведенные в песне. Мусульмане не позволяют себе толковать их и высказывать о них решительное мнение; многие видят в них таинственное значение. Впрочем некоторые толкования объясняют их слишком просто, значением: о человек! внемли, о человек! о Мохаммед! и т. п. Мистики вообще любят толковать буквы и имеют об этом целые книги, называемые ильмуль-хуруф — наука букв. Только на этом основании приведены эти буквы или слова в песне Шамиля, тем более что они освящены кораном.) [483]

Мы несчастны рабы твои,
Тебе одному воссылаем славу,
Для Аллаха, и проч.

Услышали, Боже, твою волю —
Вот и желание, вот и цель.
Твое имя девиз наш,
Слава тебе, оружие наше!
Для Аллаха, и проч.

О нуждах наших просили мы вас,
Теперь мы к вам за получением
К вам опять, о святые!
Умоляйте Бога, молите Бога,
Ради имен и атрибутов,
Ради существа высочайшего,
Ради святых, ради пречестных,
Ради пророков, ради их подвигов!
Для Аллаха, и проч.

Ради Таха, миров владыки,
(То есть ради пророка Мохаммеда.)
Ради Алия пресвятого,
Вы, свет очей истины,
Ведите нас к желанной цели.
Для Аллаха, и проч.

Именем Господа, вас избравшего,
Светоч вам даровавшего,
Силу в мире вам давшего,
Идите, идите, помогите!
Для Аллаха, и проч.

До сих пор песнь относилась к святым столпам тарыката, далее Шамиль обращает ее к муридам. [484]

Обнажите меч, народ,
На помощь идите к нам,
Проститесь со сном и покоем,
Я зову вас именем Бога!
Ради Бога, и проч.

На помощь, сердечные,
Идите, покорите,
Покорите, други,
Покорите, избранники!
Ради Бога, и проч.

Зейнул-Абидин меж вами,
(Это собственное имя четвертого имама шиитов, имеющее большое значение в мистицизме.)
Вот он стоит у дверей,
Он дрожит от вашей нетвердости
И молится Богу единому
Ради Бога, и проч.

Вы двери к Иегове,
Идите, спасайте, торопитесь,
Заблудшиеся отстали,
Отстали от людей Божиих.
Ради Бога, и проч.

Не раз мы покоряли,
Не раз мы молились с друзьями,
(То есть мы покорили отпадших братьев-мусульман, покорившихся русским, и молились с ними и радовались о их спасении.)
Не раз кругом ходили между нами чаши,
(Под чашею разумеется, как у Хафиза, по толкованию мистиков, любовь. Вино у них запрещается и Шамиль не пьет его.)
Не раз мы пивали из них, вспоминая имя Аллаха.
Ради Бога, и проч.

Мы делали обходы, мы успевали,
Мы совершали пелеринажи, мы обращались, [485]
Мы спасали людей повсюду,
Мы находили же Божиих людей.
Ради Бога, и проч.

(Три ниже следующие куплета пропущены переводчиком потому что нельзя было разобрать их.)

Зейнуль-Абидин внушает вам,
Он стоит у дверей ваших,
Боже сохрани от отступления,
Ну! сподвижники в деле Божием!...

Песня эта пелась хором, всеми муридами, сопровождавшими Шамиля, который ездил почти всегда шагом и, для устрашения народа, имел позади себя секирника с секирою.

Не успевал имам войти в саклю, как уже муриды сами собою располагались на часах: у дверей, у окна, вокруг сакли, а иногда и вокруг целого двора. Никто не допускался до имама без особого на то разрешения.

Что касается до военной системы, то Шамиль хотя и старался придать ей правильную организацию и ввести определенный характер, но не вполне достиг этого. В основании военного устройства лежало поголовное вооружение всего народа, составлявшего, так сказать, военное сословие, обязанное нести службу, правда, не в виде набора, существующего для комплектования постоянного и организованного войска, а в смысле частных или общих ополчений, созываемых по мере надобности, и в таком числе, какое вызывалось необходимостию и обстоятельствами. Вызвать народ к такому всеобщему ополчению для Шамиля было гораздо легче, чем образовать регулярное войско. Горцы, привыкшие к своеволию и свободе, трудно свыкались с идеею о подчиненности и дисциплине, не разлучных сподвижников организованного и постоянного войска, и гораздо охотнее вооружались, в случае надобности, все поголовно. Подобное вооружение считалось делом богоугодным и совершенно сообразным с духом магометанской религии. На этом основании и духовенство не исключалось из общего правила поголовного вооружения. Каждый законовед, ученый:, муфтий и кадий, должны были быть готовыми, по первому движению войска, выступить в поход против неверных. Если же они, сказано в наставлении Шамиля муфтиям и кадиям, «не будут сражаться руками, то пусть сражаются языками: наставляют, предостерегают, побуждают (в подлиннике: ясно и живо описывают) к тому, что Бог обещал сражающимся». [486]

Война, по объяснению корана, есть опора исламизма. Магомет говорит, что меч есть ключ рая и ада, что ни одна капля так не угодна Богу, как капля крови, пролитая во славу его; одна ночь, проведенная в охранении мусульманских границ и в войне с неверными, лучше двухмесячного поста. Война же с неверными обязательна для каждого правоверного. Обязательность эта существует только до окончательного собрания сил. Как только правоверных соберется столько, что достаточно будет для сопротивления врагу, то не попавшие в это ополчение освобождаются от непременной обязанности идти на войну. Если же имам назвал при этом кого-нибудь по имени, то для такого поход становится необходимым. Когда мусульман мало, в сравнении с неприятелем, то, по постановлению пророка, каждый способный носить оружие должен идти на войну, спешить в ряды войск и увеличивать собою число их. Прием вновь прибывающих продолжается до тех пор, пока силы правоверных не сравняются с силами врагов.

Война с неверными делается необходимою для людей, подходящих под следующие двенадцать условий: 1) идущий на войну должен быть мужчина и не скопец; 2) должен быть совершеннолетний; 3) не сумасшедший; 4) свободный; «раб не должен идти на войну даже и в том случае, когда господин его обязуется возвратить ему свободу после своей смерти, а равно невольник, получивший позволение откупиться за известную плату, хотя бы он внес большую часть опой; но имаму дозволено взять рабов на войну с разрешения их хозяев, потому что они могут принести пользу». 5) Идущий на войну, должен быть не стар; 6) сведущ в военном деле; 7) зрячий и не хромой, чтобы способен был ходить пешком, ездить верхом и слезать с лошади; 8) должен быть здоров; 9) в состоянии снабдить себя пропитанием на поход и семейство на месте; 10) должен иметь для езды четвероногое животное; кто не в состоянии его приобрести, для того война не обязательна, будет ли далеко или близко место назначения; 11) идущий на войну не должен иметь долгов, но имам может вызвать на войну и таких, которые не могут уплатить долга, и 12) должен иметь позволение родителей.

Подходящий под эти условия обязан идти на войну сам, или нанять за себя другого, если только не вызван по имени имамом; больной может возвратиться домой во всякое время, но если неспособность произойдет от другой причины, как, например, если господин, отпустивший раба на войну, раскается в этом и отзовет его, то, до встречи с неприятелем, раб может возвратиться домой; после же встречи — не может (Перевод мусульманских постановлений о войне Н. Ханыкова Кавказ 1846 года № 20.).

Шамиль употреблял все усилия к тому, чтобы не только поддержать, но и распространить эти постановления в массе народа. [487]

Поголовное ополчение было положено им в основание его военной организации. С этою целию, все вообще народы, признававшие власть Шамиля, были разделены на десятки, сотни, пятисотни и тысячи, или наибства.

По словам самого Шамиля, все военные его силы разделялись на кавалерию, которая называлась по-арабски феварис, и на пехоту — мешшат, причем численное отношение пехоты к кавалерии было как пять к семи. Тактическою единицею боевой силы был альф — нечто в роде полка, состоящего из тысячи человек. Каждый полк делился на два батальона или эскадрона — хамса-миа, по пятисот человек в каждом. В каждом таком батальоне было по пяти миа, или рот, по 100 человек в каждой. Рота состояла из двух взводов — хамсин, по 50 человек в каждом, а каждый взвод из пяти капральств или амара. Сообразно с таким делением, и начальники носили название: раисуль-альф — командир полка или, лучше, начальник тысячи, тысячник (Все наибы считались тысячниками, но если их не доставало по числу полков, то командирами их назначались особые лица.); раису-хамса-миа — пятисотенник; раисуль-миа — сотенник, раису-хамсин — пятидесятник, раису-амара — десятник. Каждый из этих лиц имел особое наружное отличие, состоявшее, из серебряного знака.

Знаки тысячника и пятисотника состояли из серебряной доски в виде круга, разделенной двумя параллельными кругами на три части или отделения. В первом и большем отделении помещалась кругом по-арабски надпись: если ты предаешься войне, то малодушие в сторону. Терпи все ее невзгоды: нет смерти без назначения (т. е. кому не назначено умереть, тот не умрет). В четырех противоположных местах второго круга, по двум перпендикулярным диаметрам, писались первые два символа магометанской веры: «нет Бога, кроме Аллаха; Магомет — его пророк». Наконец в центральном круге писалось звание командира, т. е. что он тысячник или пятисотенник.

На знаках остальных лиц обозначалось только одно звание, и самые знаки состояли: для сотенного командира из серебряной доски, имеющей вид полулуния, нижняя часть которого имела вид выгнутой линии или лука; для пятидесятника — трехугольная доска с тупыми вогнутыми углами, а для десятника — медный продолговатый прямоугольник, с оконечностями в роде фестонов.

Для комплектования войск, Шамиль постановил правилом, что каждое семейство обязано было выставить одного вооруженного конного или пешего воина, снабдить его провиантом на определенное число дней и исправным вооружением, состоявшим из винтовки, пистолета, шашки и кинжала.

Шамиль особенно хлопотал об образовании кавалерии, способной к быстрым и дальним переходам, и с этою целию ввел в обычай, перед [488] каждым набегом и в особенности дальнем, осматривать лошадей каждого всадника. Если чья-либо лошадь, по осмотру, признавалась не способною выдержать большого пути, то оставлялась дома вместе с всадником. Последнее считалось большим стыдом и бесчестием и случалось весьма редко; каждый старался явиться на хорошей лошади, и если не имел собственной, то брал ее на прокат у соседа — «за что не платит ничего и тогда, если возвращается с добычей».

Сообразно с предположениями или наибов, или самого Шамиля, сбор войск назначался в известных наибствах, причем указывалось сборное место и прочие условия, необходимые для похода. В случае надобности, Шамиль рассылал своих муридов, с приказаниями собрать войско.

Приказания эти были словесные или письменные, и в последнем случае писались на небольшом клочке бумаги, арабским языком и с приложением печати имама.

По первому требованию Шамиля, наибы обязаны были дать войско, и с этою целию каждый из них сообщал это приказание, через муридов, подведомственным ему лицам, указывал время и место сбора и просил о заготовлении на известное число дней провианта. Пятисотники, в свою очередь, рассылали своих посланных к сотенным начальникам, а те к начальникам десятков, из которых каждый, взобравшись на крышу своего дома, оповещал свой десяток.

— Говорят (но не приказывают), кричал он с крыши, завтра утром выступить в поход всем конным и пешим. Кто не пойдет, с того возьмут штраф.

За неявку на службу виновных заключали в яму, взыскивали штраф от 1 до 2 руб. иногда подвергали телесному наказанию, и, случалось, что, в важных случаях, сожигали сакли.

Накануне дня выступления в поход, вечером, жена каждого ополченца пекла блины или варила пшеничную кашу на молоке с маслом, сзывала ближайших родственниц и угощала. Девушки от 8 до 16 лет собирались в особую саклю и, сидя на полу, пели заунывным голосом известную песню: ля-илляхи-иль-Алла, сначала протяжно, а потом учащенно. Не понимая смысла этих слов и воображая, что просят Бога о счастливом возвращении родных из похода, они до того увлекались, что, в общем неразрывном и громком пении, погружались в совершенное самозабвение, подпрыгивали всем телом, ударяли себя руками в грудь и голову и, со слезами на глазах, в изнеможении сил, вскрикивали: Аллах! Аллах!

«Когда увлечение дойдет до этой степени, говорит г. Клингер, они уже не властны над собою; люди их разрознивают, обливают водою, и, едва чрез час, приводят их в прежнее чувство. [489]

Каждый сотенный начальник, собрав свою сотню, отправлялся на назначенный сборный пункт,

«Если войска — сказано в изданном Шамилем положении о наибах — отправятся в какую-нибудь страну с имамом, или с тем, кому он поручит предводительство над ними, то они должны идти в порядке, куда поведет их старший — каждая часть под особым значком наиба своего, отнюдь не смешиваясь с другими частями. Нарушитель порядка сего наказывается публичным выговором».

В экстренных и поспешных сборах раскладывали костры, обозначавшие собою сборное место, к которому спешил каждый чеченец, обязанный явиться на службу. На сборном пункте наиб принимал начальство над воинами своего наибства, разделял их на части и назначал начальников: пятисотенных, сотенных и проч., если они не были определены заранее.

Каждый отдельный начальник имел свой значок, но в команде его бывало таких значков несколько, потому что каждый джигит, уверенный в своем молодечестве, точно также мог иметь свой значок, состоящий из прибитого к древку лоскута цветной материи.

Относительно действий войск и их обязанности положения были не многочисленны и не многосложны. Каждый отряд должен был охранять порученное ему место, и если оно было открыто, то защита его усиливалась возведением стен, укреплений и проч. Если, по обстоятельствам сражения, сказано в положении о наибах, придется «сделать нападение или обратиться в бегство», то войска не должны делать этого в рассыпную и в беспорядке; должны отступать сплошною массою и не оставлять позади себя имама или его векиля на произвол судьбы, а должны окружать его и не делать без него ни одного шага вперед. Во время военных действий, никто не смеет оставить своего поста без особого на то разрешения.

Вот и все постановления: все же остальное предоставлялось собственному соображению каждого из начальников.

Что касается до заготовления продовольствия, то оно лежало на обязанности каждого горца, идущего в поход. Когда походы ограничивались несколькими днями, то, по свойственной горцу воздержанности в пище, заготовление продовольствия не представляло особого затруднения, но с тех пор, как некоторые, наиболее укрепленные, пункты Дагестана стали подвергаться продолжительной осаде, а хлебородная Чечня — частым экспедициям русских, такой порядок продовольствия оказался неудобным.

Для устранения этого неудобства, Шамиль обязал дагестанских наибов приходить в Чечню с запасом баранов, хлеба и соли, которые закупались для бедных на счет сумм, бывших в распоряжении наибов, а богатые должны были сами о себе заботиться. Чечня же обязывалась продавать пришедшим продукты по действительным местным ценам, не [490] увеличивая их и не пользуясь случайными обстоятельствами и значительным требованиям.

В редких случаях, во время самых продолжительных походов, войска продовольствовались на счет жителей, что было весьма обременительно для бедных горцев, имевших очень малые запасы для личного пропитания. Оттого большая часть значительных предприятий Шамиля совершалась осенью, когда хлебные запасы были только что собраны жителями.

В крайности, когда военные действия продолжались дольше обыкновенного и войска встречали недостаток в продовольствии, Шамиль обращался к патриотизму богатых жителей и почти всегда успешно.

Грабежи войск в своих владениях были строго воспрещены. «Когда остановятся в городе — сказано в положении о наибах — селении или провинции, то не должны грабить или, другим изменническим образом, завладевать какою бы то ни было вещью, без позволения имама или его векиля (поверенного)».

За заслуги и храбрость Шамилем установлены были: чипы, ордена и знаки отличий.

Людей, ему преданных, отличавшихся умом, храбростию, военными способностями и приверженностию к муридизму, Шамиль назначал наибами — высшею степенью военной и гражданской власти; к числу чинов, жалуемых Шамилем, принадлежали звания пятисотника, сотенника и десятника.

Ордена состояли из разных степеней, были различного вида и конструкции. Разноугольные звезды, изображение полумесяца с помещенного над ним саблею, выпуклый круг в виде пуговицы и серебряные треугольники с отсеченными углами и чернедью, составляли ордена, украшенные именем получающего и различными надписями и стихами из корана.

На одном из подобных орденов, находящихся в музее академии наук, находится следующая надпись: кто думает о последствии, тот никогда не может быть храбр. Эта надпись указывает на требования Шамиля и, вместе с тем, характеризует муридов, от которых требовалось слепое исполнение воли и приказаний имама — исполнения без рассуждения.

Ордена носились на ремешке из сыромятной кожи, и смысл делаемых на них надписей варьировался по произволу. Так, Шуаип-мулла и Улу-бей, за ичкеринскую экспедицию в 1842 году, были награждены знаками, в виде звезды, с надписью: «нет силы, нет крепости, кроме Бога единого». Известный дагестанский наездник Оздемир получил шашку с надписью: нет Оздемира храбрее, нет сабли его острее. Серебряные знаки, найденные в сакле наиба Дубы в 1847 году и полученные им за военные подвиги, имели следующие надписи: на одном было написано: Имам Шамиль этого храброго наиба награждает первоклассным орденом и молит Бога, да поможет он ему идти по истинному пути. [491] На другом: «этот герой, искусный в войне и бросающийся на неприятеля каш лев».

Кроме орденов, Шамиль награждал отличившихся эполетами, в роде наших солдатских драгунских, при чем левый эполет бывал меньше правого и на обоих делались надписи в роде следующих: господину мужества и храбрости, или: одни трусы оборачиваются назад. Разного рода подарки, почетное оружие, платье, лошади, бараны и деньги, составляли награду достойных.

Источником для производства расходов на награды, содержание должностных лиц и на военные потребности, была образованная Шамилем казна, известная под именем бейтульмаль, составленная из доходов, поступавших к имаму, как в главе духовенства и предводителю военных сил. Не считая зяката, или взносов десятой части с годовой жатвы и сотой скотины из каждого стада, поступавшего на содержание духовенства, мечетей, школ, бедных, вдов и сирот — доходы, поступавшие в казначейство, состояли, главнейшим образом, из податей и части хумуса, в свою очередь составляющего пятую часть добычи.

Размер податей, вносимых жителями, не был определен с точностию, а зависел от произвола начальства и от степени материального благосостояния, подлежавшего податной повинности. Впрочем, Шамиль издал строгий наказ, не подвергать несостоятельных никаким взысканиям. Подати взимались не одними произведениями земли или звонкою монетою, но всем тем, чем жители пожелают отдать; оттого казне принадлежали целые табуны лошадей, значительные стада рогатого скота и баранов и множество оружия.

Вторым источником доходов была часть хумуса, или пятая часть добычи. По мусульманскому праву, вся добыча делится на пять равных частей: четыре идут в раздел, поровну, между участвовавшими в ее захвате, а пятая составляет хумус. Последний делится также на пять равных частей: завиль-курба, что, в переводе, означает близкие к пророку люди; масаалех — достойному достойное; ибн-сабиль — сын божьего пути; масакин — недостаточные люди и фукара — нищие.

Первый вид хумуса поступал в казну только в том случае, когда добыча была взята у единоверцев-мусульман; добыча же, взятая от неверных, по самому названию ее вида — близкие к пророку люди — шла в раздел между потомками Корейши, или племени, к которому принадлежал пророк Магомет, и которые ныне известны под именем сеидов. Раздел этого вида добычи между такими лицами производился поровну, при чем мужчины получали вдвое больше женщин.

На второй вид хумуса — масаалех имели право отшельники (дервиши) и ученые. Деньги эти выдавались, по выбору Шамиля, тому, кого он признавал достойным, и в том размере, какой находил нужным. [492] Впрочем, таких достойных лиц в Дагестане было очень немного, и масаалех поступал в казну и расходовался на общественные нужды.

По шариату, часть ибн-сабиль выдается безвозвратно, в виде пособия, лицам, отправляющимся в Мекку на поклонение гробу Магомета, и людям бедным, отправляющимся на войну против христиан. Шамиль изменил это постановление, разрешив путешествие в Мекку только людям состоятельным, а все деньги зачислял в казну. Тем же недостаточным людям, которые шли на войну с неверными, он выдавал оружие из общественного арсенала, бывшего при доме имама; лошадь — из общественного табуна, а рабочий скот и баранов — из общественных стад. Две последние части хумуса — масакин и фукар, выдавались людям, лишенным средств добывать себе пропитание собственным трудом, как-то: калекам, сиротам и людям, совершенно разоренным войною.

Из этого видно, что только два вида хумуса, масаалех и ибн-сабиль, составляли источники, пополнявшие общественную казну — бейтульмаль, или, как чеченцы называли ее, байтнул-мош. Сюда относились и пленные, взятые при набегах значительными партиями, так как пятая часть денег, вырученных за продажу их, поступала также в казну.

За тем, к пополнению общественной казны служили штрафные деньги, взыскиваемые за различного рода преступления, и, наконец, конфискация имущества казненного преступника (Низам Шамиля. Сборник свед. о кавк. горцах выпус. III. Кодекс Шамиля А. Руновский Воен. Сборн. 1862 г. т. 23. Чечня и чеченцы А. П. Берже. Тифлис 1859 г. Кратное описание чеченцев генерала Фрейтага (рукоп.) Нечто о Чечне Клингера. Кавказ 1856 г. № 97-101, Дневник русского солдата Беляева. Библиот. для чтения 1848 г. т. 88 и 89. Шамиль и Чечня. Военный Сборн. 1859 года № 9. Об обществах чеченского племени (рукоп.)).

Кроме всех этих источников дохода, Шамиль назначил еще два налога, употреблявшиеся исключительно на усиление военных средств. Налоги эти взимались независимо от обыкновенных податей, и один из них состоял из денежного взноса, а другой из взноса скотом. Первому подлежали зажиточные вдовы и люди, неспособные отбывать воинской повинности: старики, калеки и проч. Каждый из них вносил от 25 коп. до 2 р. в год и на эти деньги покупался в Чечне фураж для лошадей кавалерии. Второму налогу подлежали все владельцы стад, полагая по одному барану со ста; бараны эти шли на удовлетворение потребностей войска.

По правилам шариата общественная казна находится в непосредственном и безотчетном распоряжении имама, как лица, избранного доверием целого народа и стоящего вне всякого контроля.

Шамиль не воспользовался, по крайней мере наружно, предоставленным ему правом, а поручил ее в ведение особого казначея, жившего в резиденции имама, в доме которого находилась и самая казна. Все расходы [493] производились по разрешению последнего, с большою аккуратностью и бережливостью. В израсходованных суммах Шамиль давал отчет избранному им совету и, конечно, только для вида, потому что все расходы производились им и самая сумма находилась в безотчетном его распоряжении.

Из общественной суммы отпускалось содержание мугаджирам (бежавшим в горы мусульманам), а иногда деньги отпускались и на содержание пленных, но очень редко; в большей части случаев пленный кормился и составлял собственность тех лиц, которым удалось захватить его во время хищнических набегов.

Подобные набеги имел право производить не только наиб, но и каждый смелый горец, набравший себе нескольких товарищей и охотников до добычи.

Хищнические набеги отдельных, незначительных партий чеченцев почти ничем не отличались от набегов, делаемых черкесами; характер тех и других набегов был совершенно одинаков и, можно сказать, тождествен.

Действия же чеченцев, появлявшихся в наших пределах значительными партиями, заключались преимущественно в нападении на колонны, посылаемые в лес за дровами или сопровождавшие транспорты, на жителей, занимавшихся полевыми работами, и на скот, выгоняемый на пастьбу, и то только на передовых линиях. Действия же неприятеля против станиц, городов и укреплений были весьма редки. Успех своего нападения в лесу на транспорт, или на так называемую оказию, чеченцы основывали на скрытном, внезапном появлении и быстром натиске, причем нельзя не сказать, что они были очень искусны в подобных случаях. Выросшие в земле покрытой лесом, отличные и ловкие стрелки, чеченцы отлично пользовались прикрытием и во время боя в лесу имели преимущество перед нашими отрядами. Скрывшись в чаще леса, засев за срубленными деревьями, они высматривали, следили за движением колонны и встречали наши войска меткими убийственными выстрелами или, сделав залп по ним, бросались в шашки и, прорвав цепь, врывались в обоз. Нападение свое они производили преимущественно тогда, когда транспорты должны были следовать в одну повозку. Вообще при нападении чеченцы отличались своею дерзостию и смелостию, но были весьма не стойки в случае решительного отпора, не смотря на то, что трусость у чеченцев наказывалась всеобщим презрением, а иногда влекла за собою более действительное наказание. За малейший признак трусости, по постановлению Шамиля, на рукав струсившего воина нашивался кусок войлока, который он должен был носить на себе впредь до отличия — единственного способа смыть с себя позорное пятно труса.

На жителей, занимавшихся полевыми работами, чеченцы нападали или [494] с одной стороны или, одновременно, с разных сторон, врезывались в середину, рубили и захватывали в плен.

Извещенные пикетами и выстрелами о приближении неприятеля, жители, бросая свои работы, спешили к ближайшим нашим резервам, которые располагались на центральных пунктах, и число которых зависело от величины того пространства, на котором производились полевые работы.

Нападение чеченцев на скот отличалось от нападения на жителей тем, что никогда не совершалось всем сбором хищников, а исполнение этого возлагалось на нескольких наездников, которые, обскакав скот, гнали его к своим товарищам. Последние, составляя главные силы и скрываясь в лесу или овраге, подавали помощь в том только случае, когда замечали преследование наших войск.

Так, в сентябре 1851 года, партия чеченцев напала на скот мирных своих соплеменников, живших у крепости Грозной.

В два часа пополудни, 15-го сентября, выстрелы, произведенные одновременно с различных сторон из орудий, стоявших на валу крепости Грозной, возвестили о появлении неприятеля тоже с различных сторон. Чеченцы показались одновременно и в значительных массах из Ханкальского ущелья, с западной стороны от Алдов, и на равнине левого берега р. Сунжи, между Нефтяною башнею и крепостью Грозною, где пасся скот мирных чеченцев.

Такое появление партий с различных сторон, вызывая отпор, повело бы к разъединению наших сил, и скот остался бы наверное в руках неприятеля, если бы не было сделано предварительного распоряжения о действиях Грозненского гарнизона. Предварительное распоряжение и быстрое направление войск тогдашнего начальника левого фланга кавказской линии, генерал-маиора князя Барятинского (ныне фельдмаршал), было причиною того, что партия была совершенно уничтожена.

Не обращая внимания на сборище неприятеля, появившиеся из Ханкальского ущелья и с западной стороны от Алдов, и зная что оно находится под выстрелами крепостных орудий, князь Барятинский, направив три роты егерского князя Воронцова полка, с двумя орудиями, к Нефтяной башне, на перерез партии, захватившей скот, сам, с баталионом пехоты, при двух орудиях и кавалерией, состоящей из трех сотен казаков, двинулся по правому берегу р. Сунжи к Чертугаевской переправе, где, по сведению лазутчиков, скрывалось главное скопище неприятеля. Не смотря на то, что предстояло пройти по лесистой и пересеченной местности до шестнадцати верст, казаки и мирные чеченцы явились в то же время в тылу главного неприятельского сбора, когда три роты егерей, посланные на перерез к Нефтяной башне, встретили партию, находившуюся на левой стороне реки Сунжи.

Одновременный и неожиданный удар наших войск с двух берегов [495] реки заставил неприятеля, оставив идею о сопротивлении и защите, думать только о своем спасении. Чеченцы потерпели совершенное поражение: три их сотенных командира, более 200 тел, 38 пленных, более 200 винтовок и множество другого оружия были трофеями этого славного поражения, тогда как потеря наша была самая ничтожная: она состояла из одного раненого нижнего чина и двух убитых мирных чеченцев.

Подобное же поражение и тот же неприятель потерпел на том же самом месте, 17-го сентября 1852 года, когда он в огромных силах сделал нападение на жителей, занимавшихся полевыми осенними работами. И в этом случае причиною поражения неприятеля были точные сведения, доставленные лазутчиками, правильное распределение и быстрое направление разных частей войск.

Вообще предприятия чеченцев большими массами редко удавались, и потому они предпочитали действовать небольшими партиями, с мелкою целию простого хищничества. Предупредить такие вторжения, при всей бдительности кордона, не было никакой возможности. Кроме ловкости и смелости чеченцев, разных хитростей, употребляемых ими при переправах, самая местность, по которой протекает Терек, способствовала им в этом. Берега этой реки, поросшие лесом и камышом, не только дозволяли хищникам подходить скрытно к месту переправы, но, и совершивши ее, скрываться по нескольку дней в чаще леса, в ожидании добычи. Нужно бы было видеть пустоту и непроходимость леса, растущего, например, между Амир-Аджи-Юртом и Каргалинской станицей, а также камышовые заросли возле города Кизляра и ниже его, чтобы удостоверится, что в них не только могут скрываться по нескольку дней хищники, пробравшиеся за Терек незаметно от кордонов, но даже находить спасение партии, открытые и следимые нашими казаками. Такой именно случай был с партиею чеченцев, пробравшеюся в октябре 1851 года в ногайские степи.

Конная партия чеченцев, состоявшая из 22-х человек, предводимая беглым казаком Моздокского полка Алпатовым, переправившись чрез Терек между станицей Ищерской и Наурской, свободно пробралась в ногайские степи. Алпатов носил черкеску с офицерскими контр-погончиками и офицерскую шинель. Выдавая себя за русского офицера, а хищников, почти ничем не отличающихся в одежде от казаков, за партию казаков, он прошел через кордон и, встретившись с транспортом чумаков, шедшим за солью, прикинулся перед ними офицером, посланным с казаками в разъезд. Алпатов не видал никакой надобности нападать на беззащитных чумаков, не имевших ничего, кроме пустых ароб, и надеялся, что впереди его ожидает лучшая добыча. Чумаки, не подозревая, что то были хищники, не заявили о своей встрече начальству, и Алпатов с своею партиею гулял шесть суток в обширных и малонаселенных ногайских степях, где производил многие злодеяния, и в том числе [496] разграбил на Куме ставку калмыцкого зайсанга, которая находилась верстах в 160 или 170 по прямой линии от кордона.

Так как переправа этой партии была совершена в бурную осеннюю ночь, и следы ее были залиты дождем, то о пребывании ее в ногайских степях и производимых ею там злодеяниях никто не знал до тех пор, пока не известил об этом один ногаец, прискакавший в Червленную.

Немедленно был усилен кордон и посланы казачьи партии по разным направлениям. Но куда ехать и где отыскивать хищников? Ногайская степь весьма обширна, а ближайшие к нам кочевья находились верстах в сорока от нашей линии. К тому же следование в степи весьма затруднительно и опасно, потому что песчаные бугры, единственные предметы, по которым можно ориентироваться, пересыпаются с одного места на другое, смотря по направлению ветра, который дует там с необыкновенной силой, в особенности осенью.

Чеченцы, пускаясь в ногайские степи, кроме хороших вожаков имели с собою бусоли, по которым очень хорошо ориентировались и, не оставаясь на одном месте, делали суточные переезды по 60 и 70 верст.

По всем этим причинам казаки, посланные в степь, хотя и сделали от 50 до 60 верст, но возвратились домой, не открыв там хищников. На другой день повторилось то же самое. Возвращаясь на усталых лошадях на ночлег к своим станицам, при закате солнца, казаки были уведомлены о быстро следующей к р. Тереку хищнической партии, замеченной с вышки Ключинского поста, находившегося между станицами Червленной и Щедринской. Сделалась общая тревога. Конные резервы станиц Червленной и Щедринской понеслись на перерез хищникам, и казаки, имеющие лучших лошадей, хотя успели настичь их, но уже в сумерки, и то только у самого кордонного леса (Кордонным лесом казаки называли лес, растущий по берегу Терека и прилегающий к кордону.), так что часть партии, хотя и понесшей сильное поражение, успела скрыться в лесу. Из хищников трое убито, много переранено, все их лошади и пленные брошены. Если бы не лес, которого партия успела достигнуть, прежде чем была настигнута казаками, и не наступление ночи, то она, конечно, была бы окончательно истреблена.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871