ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

IV.

Народное управление. — Происхождение сословий в их права. — Кровомщение. — Плата за кровь и другие преступления. — Гостеприимство.

До подчинения осетин русскому правительству, в народе всякое общественное дело решалось нихасом — советом, который сходился тогда [352] где-нибудь под навесом, устраиваемым обыкновенно на одной из площадок аула, преимущественно в центре его. Все без исключения жители имели право подавать голос в этом собрании, но старшие по летам пользовались перед другими преимуществом. Этот порядок решения дел существовал долгое время и при русском управлении.

Тяжебные дела, несогласие между семействами, воровство, убийство и т. п. судились и решались на этих собраниях. Последние созывались через фидивагов — глашатаев или герольдов, без всяких церемоний, по мере надобности, и не в определенные сроки. Непослушные приговору суда подвергались коди — штрафу и взысканию.

Воровство было позволительно — как и у всех горцев, но так, чтобы никто не мог уличить.

В народе существует оригинальный способ отыскания вора. Обокраденный осетин, не знающий вора, но подозревающий, что он находится в такой-то деревне, берет с собою кошку или собаку в отправляется туда. Осетины вообще признают за этими животными особые качества, считают их нечистыми, и добровольно ни один осетин не убьет ни кошки, ни собаки. Остановившись посреди селения, обокраденный начинает кричать во весь голос.

— Всякий, кричит он, кому только известен вор, похитивший у меня вчера лошадь, да будет объявлен мне немедленно и принужден удовлетворить меня, иначе я имеющегося со мною нечистого животного повешу на кол, посреди вашего селения, в пищу всем вашим покойникам.

Такие угрозы весьма страшны для каждого осетина и почти всегда служат к обнаружению хищника. Случается весьма часто, что вор не находится в том селении, где предполагает обиженный и тогда жители селения, где совершено заклинание, целым обществом удовлетворяют обокраденного, чтобы только избавить на том свете своих родственников от столь нечистой и омерзительной пищи. Удовлетворив истца, общество само уже принимается за отыскание вора (Тифлисские ведомости 1830 г. № 28.).

Вор, не пойманный на месте преступления, считается удальцом и хватом, которому завидуют и подражают. Самым жестоким упреком, какой только может женщина сделать мужчине, считается то, если она скажет, что он и барана украсть не умеет.

При разборе дел, производимых начальством, осетины присягают по христианскому обряду, но когда решают дела судом посредников, то употребляют, по их понятиям, более действительную присягу. Присягающего, по обычаю страны, приводят на назначенное место, куда приносят кошку или собаку, которую, связав, кладут в вырытую для того яму. Присягающий берет ружье. [353]

— Чтобы моей душе была бы подобная же участь, говорит он, если я не прав.

С этими словами он убивает животное, которое и зарывают в этой же яме.

Этой присяги осетины так боятся, что часто правый отказывается от иска, чтобы только не показать ложно.

Самые тяжелые клятвы обыкновенно даются в день лаус-ганана (поминок). Этот день считается столь важным, что все сомнительные дела откладываются до него. Здесь уличаются обвиняемые в воровстве и убийстве. Обыкновенно подозреваемого в преступлении подводят к могиле покойного и заставляют его поклясться в своей невинности. Тот, оправдываясь произносит, что если он виновен, то да будут на том свете, он и его семейство, рабами убитого за такое клятвопреступление. Не было еще примера, говорят осетины, чтобы виновный не сознался в своем преступлении, и потому, если уличаемый присягает в своей невинности, то всегда освобождается от всякого подозрения.

«Следующая клятва, говорит Шегрен, считается весьма тяжелою; редко случается, чтоб кто-нибудь ее произнес, но, присягнув раз, ни за что не решится нарушить присягу. «Я ниже поименованный клянусь всемогущим Богом, Святым Михаилом Архангелом и почитаемым нами святым местом Цомадикавзад (Место это принадлежит алагирцам, но клятва страшна для всякого другого племени: стоит только переменить название священного места.), в том и т. д. Если я нарушу мое клятвенное обещание, ныне изреченное, то да не увижу гробов предков моих, да истлеют кости мои в земле чужой, да откажет мне земля, питающая меня, в плодах своих; вода, утоляющая жажду мою, да пресечет течение свое; воздух, которым я дышу, да нанесет на меня и народ мой тяжкие недуги, и наконец небо, в гневе своем, да ниспошлет на клятвопреступника все бедствия во власти его находящиеся; да изольется на могилах предков моих и на мой собственный род, если я нарушу клятву мою, кровь нечистых животных: кошки и собаки».

Кроме такого рода присяг, у осетин существовала в прежнее время еще военная присяга, употребляемая тогда, когда, после удачного набега, приходилось делить добычу, и предводитель желал определить, сколько каждый из участников приобрел добычи.

Два человека, обнажив шашки, становились лицом к лицу, шагах в двух друг от друга, и держали перед собою шашки, упирая их в землю и образуя, таким образом, род прохода. Каждый из присягающих должен был пройти через проход и потом объявить начальнику, что именно [354] взято им у неприятеля. Никогда не случалось, чтобы, после подобной присяги кто-нибудь утаил или увеличил свою добычу (Религиозные обряды и обычаи осетин и проч. Шегрена Кавк. 1846 г. № 30. Поездка в Кударское ущелье В. Переваленко Кавк. 1849 г. № 40.).

В прежнее время каждое общество осетинского племени имело свой суд и расправу; оно не подчинялось и не связывалось ничем с другими соседними обществами, а напротив того, хищническая жизнь привела к тому, что небольшие общества осетинского народа находились в постоянной вражде между собою. К тому же, живя в горах, никто из осетин, как мы имели случай заметить, не смел показываться на плоскости, где делались жертвою соседей и в особенности кабардинцев. Правда, покровительство кабардинских князей до некоторой степени спасало осетин от неприятельских разорений, но за то они обязаны были платить князьям с каждого двора по одному барану. Каждый кабардинский князь содержал в том ауле, который платил ему дань, своего узденя, который назывался бегаулом и фрт. Кабардинские князья не вмешивались однакоже во внутреннее управление осетин, дела которых решались на общественных сходках, где право сильного имело значительное влияние и широкое применение. Это право сильного производило постоянную междоусобную войну, нередко кончавшуюся истреблением целых фамилий. Осетины не знали как обрабатывать поля без оружия, не могли без него выйти на улицу и, кроме того, должны были часто искать защиты в прочной постройке своего дома.

Постоянное тревожное состояние выразилось даже и в народной пословице.

— Когда осетин разбогатеет, говорит она, он построит башню и убьет человека.

Отсюда появились высокие каменные башни, лепившиеся на едва доступных высотах, которых и до сих пор весьма много в горной Осетии. Этот порядок породил то, что слабые были весьма бедны, сильные — богаты. Первым негде было искать защиты; они не видели другого исхода, как подчиниться сильным, и стали искать их покровительства. Сила перешла в аристократизм, и в обществе появились высшие сословия.

Дигорцы объясняют происхождение у них сословий особою легендою. По народному преданию, столетий пять тому назад, в Дигории явился некто Бадель, родом из Венгрии, который принес с собою ружье, тогда еще неизвестное горцам. Бадель попал в Дигорию, когда жители ее дрались с соседями и были сильно теснимы многочисленностию неприятеля. Обе стороны бились холодным оружием, как вдруг раздался выстрел, и хотя убит был только один человек, но неприятель, объятый паническим страхом и действием невиданного оружия, разбежался в разные стороны.

Дигорцы, сознавая, что обязаны Баделю своим спасением, положили ему [355] с каждого двора некоторую часть съестных припасов, построили дом, снабдили лошадью и просили принять на себя охранение их границ.

Бадель женился на дигорке, но, не довольствуясь ею, вскоре взял себе другую жену. От первой жены он имел двух сыновей, которые считались старшими, и от которых пошло потомство баделят. От второй жены он имел одного сына по имени Кумиак; он считался младшим, и от него пошло сословие кумиаков. Баделята не обрабатывали полей, и занимаясь наездничеством и охранением границ, получали, подобно отцу, с каждого двора известное количество съестных припасов. Снабжение баделят припасами сделалось теперь обязанностию дигорцев, хотя они и не считали это данью, а платою за караулы. Баделята стали однакоже пренебрегать своею должностию, а плату требовали по прежнему. Дигорцы, занятые междоусобною враждою и кровомщением, не могли противиться баделятам и продолжали платить. В это время кабардинцы покорили осетин своей власти, и баделята, стараясь сблизиться с ними, приняли, в угоду кабардинцам, мусульманство, вступили в родственные отношения с княжескими узденями и т. п. Достигнув своей цели и приобретя еще более значения, баделята назначили новый побор с народа, состоящий из известной части сена, хлеба, меду, по одному барану из стада, по одному кувшину пива, когда хозяин варил его, и лучшую часть от зарезанного барана, Кто отдавал дочь замуж, гнал к баделяту лучшего быка из калыма, за что последний отдаривал невесту по своему усмотрению. При этом однакоже баделята не вмешивались в управление и не имели в своих руках суда и расправы.

Новые налоги соединили народ в одно целое, и дигорцы выгнали баделят из своих владений. Они сначала бежали к тагаурцам, но потом, при посредстве кабардинских князей, помирились с народом и были опять приняты в Дигорию, но не надолго. Народ, снова недовольный баделятами, выгнал их вторично из своих владений, не задолго до прихода русских.

Возвратившись снова в Дигорию, баделята потеряли теперь всякое значение, и весьма немногие из дигорцев продолжали платить им дань.

Таким образом в Дигории существовали следующие сословия: баделята — старшины, образовавшиеся из пришельцев; жители Дигории; кумиаки — дети баделят от именных жен. Именными женами считались вторые жены — номелус, это девушки, которых баделята брали к себе в дом из низших сословий. Прижитые с ними дети, получали наименование кумиаков и до смерти отца жили в его доме; со смертию же получали известную долю наследства и, отделившись от семьи, жили с своею матерью отдельно. Если же у такой женщины (номелус) не было детей, то она оставалась на всю жизнь при наследниках своего мужа. Кроме трех названных сословий, в Дигории существовали еще хехес — потомки выходцев из алагирского общества, и рабы, которыми мог владеть каждый осетин, имеющий к тому [356] средства. Высшие сословия старались не родниться с низшими. Нарушить неравенство вступления в брак считалось большим бесчестием.

В Тагаурском обществе существовали следующие сословия: алдары или тагеаты — это высшее сословие: первое имя им дано русскими, а под вторым они известны народу; кавдасарды — тоже что кумиаки в Дигории; фарсалаки или фарсаги — народ вольный, и наконец рабы.

По преданию, некто Тагаур, выходец из Армении, поселился первый в ущелье, образуемом Тереком ниже Дарьяла, и сделался родоначальником алдаров. К нему присоединились из разных обществ беглецы, спасавшиеся от кровомстителей, и таким образом поселение это сделалось родоначальниками тагаурцев. Тагаур считался между ними коренным жителем, пользовавшимся относительно лучшим благосостоянием, в зависимости от которого было их личное обеспечение. С своей стороны, Тагаур не отказывался от морального влияния на выходцев и присвоил себе одному право брать пошлину с проходящих и проезжающих по Тагаурскому ущелью.

Алагирцы в среде своей не имеют никаких сословий, но добивались, хотя напрасно, чтобы всех их поголовно признать в правах наравне с русскими дворянами.

Куртатинцы ведут род свой от Куртана, брата Тагаура, и имели сословие кавдасардов.

В обществах нарском, мамисонском, закинском и зрукском, также нет сословного разделения. В Студигории, хотя и слившейся с дигорцами, но считающей себя отдельным обществом, существует высшее сословие, известное под именем царгосат; остальные сословия те же, что и у дигорцев. Наконец в Донифарском обществе существует высшее сословие — гогоаты.

Таким образом, до освобождения, в 1867 году, зависимых сословий, осетины разделялись на четыре главных сословия: алдаров (баделят, царгосат и гогоат), фарсалаков, кавдасардов, или кумиаков, и гурзиаков, или кусаков.

Высшим сословием были алдары, представлявшие собою нечто в роде дворянского сословия.

Второй класс составляли фарсалаки – сословие вольных людей, самое многочисленное в Осетии. К третьему разряду принадлежали кавдасарды (в Дигории кумиаки), что означает, в переводе, люди, рожденные в яслях. Это сословие составляли все рожденные от неравных браков лиц высших сословий на девушках взятых из низших классов. Наконец четвертый класс составляли гурзиаки (кнехи, кусаки) — крепостные или рабы, приобретенные покупкою или пленом.

Звание алдара приобретается рождением, но не покупкою, не заслугами. Сословие алдаров, подчинив своей власти кавдасардов, пользовалось правом наказывать своих подвластных без всякого суда, по личному [357] произволу. Алдары обязаны были защищать и охранять каждого из живущих на их земле, будет ли то фарсалак, кавдасард или гурзиак. У тагаурцев звание фарсалака было наследственным, и никто не мог приобрести его ни покупкою, ни заслугами. У дигорцев же, в это звание мог поступить каждый из зависимых сословий, если владелец отпускал его совершенно на волю. Фарсалаки считались людьми совершенно вольными и свободными, и состояли только в некоторой, условной, зависимости от алдаров, как живущие на их земле, или в их аулах. Если фарсалак не исполнял в точности своих обязанностей, то алдар мог прогнать его со своей земли. Фарсалаки имели право и сами переходить от одного алдара к другому, но, в таком случае, должны были оставить свой дом, половину засеянного хлеба и накошенного сена, которые и поступали в пользу оставляемого ими алдара.

Фарсалаки имели право владеть кавдасардами, рабами и землею, полученною по наследству дли приобретенною покупкою.

Кавдасард, или кумиак, был, как мы сказали, сын неравного брака владельца с женщиною свободного или зависимого сословия. Кавдасарды составляли собственность той алдарской фамилии, к которой принадлежала их мать после выхода в замужество, и не могли быть никому ни проданы, ни уступлены. При дележе имения между наследниками умершего владельца, кавдасарды оставались неделимыми и принадлежали одинаково всем членам семейства; оттого отношения их к своим владельцам были чрезвычайно запутаны. Кавдасарды обязаны были жить там, где желали этого их владельцы, и исполняли все назначаемые от них работы. За неисполнение приказаний и уклонение от работы алдары имели право наказывать их телесно и даже убить. В этом последнем случае убийца не подлежал никакой ответственности, а платил только остальным членам своей фамилии известную пеню, как за причиненный материальный убыток.

Положение этого сословия с каждым годом становилось тягостнее и более удалялось от зависимости, наложенной на них происхождением.

Недостаток рабов и рабочих рук в Осетии послужили основанием к искусственному образованию зависимого сословия, которым и явились кавдасарды. Богатый осетин, женившись на женщине низшего сословия, приобретал в своем доме новую работницу, и притом для такого рода работ, которые казались не свойственными его первой жене, одного с ним происхождения. Дети, рожденные от второго брака, получив название кавдасардов, росли в доме своего отца, вместе с детьми старшей жены, и назывались младшими их братьями. Первоначально они считались независимыми, и положение их в доме отца было похоже на положение свободного, но бедного человека, покровительствуемого своим богатым и сильным родственником. За убийство отца, или законных его сыновей, кавдасарды мстили как за своих ближайших родственников, и на оборот. За кровь [358] кавдасарда платилось то же самое, что и за кровь каждого свободного человека. Он мог жениться на женщине свободного сословия, если имел возможность внести установленный калым. Со смертию отца, кавдасард имел право оставить его дом и получал даже в наследство некоторую часть имущества. Законные сыновья умершего, теряя в отходящем кавдасарде рабочие руки, всеми силами старались противиться отделению кавдасардов, и с этою целию уступали им в наследство, по возможности, меньшую часть имущества, а иногда силою не выпускали их на волю. Во всяком случае, оставался ли кавдасард добровольно или силою при наследниках умершего, он хотя и услуживал им, но услуги его были добровольные, а не обязательные. Раз отделившийся кавдасард не платил никакой поземельной повинности своим старшим братьям, и пользовался правами свободного человека, хотя и сохранял свое родовое название.

«Таково было положение кавдасардов в период первоначального образования в Осетии этого разряда зависимых. Но с изменением общественного строя осетин, когда высшие сословия этого племени получили, при нашем правительстве, несравненно большие гарантии своих прав и, следовательно, влияния на сословия низшие, вместо родственных отношений между алдарами и фарсалаками с одной стороны, и кавдасардами с другой, явилась полная вражда, нисколько не ослабевшая с течением времени. Этот сословный антагонизм выражался в постоянном споре между кавдасардами и их старшими братьями, причем первые доказывали, что обязательные их отношения к владельцу, в доме которого они родились, прекращаются со смертию этого лица; между тем, как последние присваивали себе право владения кавдасардами, по крайней мере в течение трех поколений, считая от первого владельца, приобретавшего кавдасардов (Освобождение зависимых сословий во всех округах Терской области. Сборник свед. о кавк. горцах выпуск I Тифлис 1868 года.).»

Как бы то ни было, но сословие кавдасардов, мало по малу, из кровной и нравственной связи с своими владельцами перешло в ту, о которой мы сказали выше. Они сохраняли за собою только право владеть рабами, полученными ими по наследству или приобретенными покупкою, но у тагаурцев потомки этих рабов делались также кавдасардами.

В Куртатинском обществе для кавдасардов существовало особое право, по которому, с прекращением владельческой фамилии, кавдасарды разделяли между собою все имущество, оставшееся после этой фамилии и делались фарсалаками.

Сословие кусаков — рабов, находилось в полной зависимости у своих владельцев, повиновалось им слепо, исполняло все работы по их приказанию и переносило терпеливо и безропотно самые жестокие наказания. Владельцы могли продавать своих рабов, дарить их по одиночке или целыми [359] семьями, и даже умерщвлять по своему произволу. Кусаки не имели никакой собственности и все, чем они владели, составляло собственность их господина, но за то последний обязан был доставить своему рабу средства к пропитанию. Раб мог получить свободу по воле своего господина, но не мог судиться с владельцам, который был его защитником, покровителем и единственным судьею.

В официальной переписке они были известны у нас под именем безобрядных и безадатных холопов, т. е. таких лиц, которые не имеют никаких ни семейных, ни общественных прав и составляют имущество своего господина. За оскорбление и убийство таких лиц, владелец получал вознаграждение как за ущерб, нанесенный его имуществу. Они не имели права вступать в брак, но половые отношения их были совершенно свободны, так что рождение девушкою детей не ставилось ей в бесчестие, а, напротив того, поощрялось владельцами, видевшими в том свою материальную выгоду. Положение рабов в Осетии было самое безотрадное и возмутительное.

Три главные начала руководили жизнью осетина: уважение к старшим, кровомщение и гостеприимство. Об уважении к старшим мы имели случай говорить при описании семейного быта осетин; что же касается до кровомщения, то, по понятию народа, всякая пролитая кровь должна быть отомщена.

Когда осетины привозили в дом труп убитого, то из раны его доставали кровь, и все родственники мазали себе ею лоб, глаза, щеки и подбородок, заклиная друг друга отмстить убийце. Иногда же доставали из раны пулю, в твердой уверенности, что эта пуля вернее сразит виновного.

Все часы дня и ночи, по мнению осетин, одинаково хороши для мщения, кроме первых двух педель великого поста. В эти четырнадцать дней, известных под именем тутуроба, всякая вражда прекращалась, и каждый виновный в чьей-либо смерти мог выходить из дому без оружия, не опасаясь мщения (Из записок об Осетии Кавк. 1850 г. № 93.).

В остальное время кровомщение было развито в полной степени. Самый близкий родственник наследовал долг — рано или поздно, но умертвить убийцу своего родственника.

Открытая сила, хитрость и предательство одинаково допускались в этом деле.

Почти после каждого убийства следовала явная война между родом убитого и племенем убийцы. Когда подобная война становилась тяжелою для обеих сторон, тогда родственники преступника начинали хлопотать о примирении (берджалы). Враждующие семейства могли быть примирены двояким образом: платою за кровь или браком. [360]

Получив согласие противников на примирение, обе стороны выбирали по нескольку посредников (терхонелег), наблюдая при этом, чтобы со стороны истца было одним посредником более. Посредники, после совещания, определяли вознаграждение в пользу детей убитого мужеского пола, а если их нет, то родственникам его по мужескому колену. В случае разногласия в совете, лишний посредник со стороны убитого оканчивал спор и имел право увеличить наказание или штраф.

Постановив свое решение, посредники требовали от виновного поручителей в точном исполнении их приговора, которого однакоже не объявляли ни ему, ни противной стороне, до тех пор, пока не последует окончательное удовлетворение истца.

Для этого посредники сами осматривали имение виновного, определяли сроки платежа, так что ни одна из тяжущихся сторон не знала ни о размерах штрафа, ни о времени окончательного удовлетворения. Если виновный не уплачивал положенного в установленные сроки, то обязанность понуждения его к тому лежала на поручителях.

Только со взносом последней части платежа, посредники объявляли обеим сторонам, что размер штрафа выплачен весь сполна.

Посредники, за свои хлопоты, получали с каждой стороны по барану, и, кроме того, родственники убийцы платили родственникам убитого бонган — подарок: несколько коров иди баранов.

Плата за убийство, или за кровь, была различна, смотря по тому, как силен род убитого. За убийство старшины, сверх бонгана, платилось восемнадцать раз по восемнадцати коров (т. е. 324), день паханья земли, стоившей вдвое, т. е. 36 коров. Это была самая высшая плата, потому что осетины не умели и не умеют считать выше восемнадцати. Если сумма превышает это число, то они говорят: два раза восемнадцать, пять раз восемнадцать и проч. За убийство женщины платилась половина против мужчины; но убийца женщины презирался обществом. Вместо коров, плата могла быть внесена другим скотом, оружием, медною посудою и даже малолетними детьми. За убийство сына отец не преследовался, точно также мать за убийство дочери. Сын, убивший кого-либо из родителей, наказывался тем, что сами родственники сожигали его дом и разграбляли имение — даже и в том случае, если он жил нераздельно с своими братьями. В случае взаимного убийства, сильнейший род имел то преимущество, что слабейший доплачивал ему разность цены крови, определяемой за каждого убитого.

Побег убийцы дозволял мстителю забрать все его имение и семейство, кроме жены; дети до 12 лет не подвергались мщению за кровь. Были примеры, что за убийство животным взыскивалось за кровь с того, кому принадлежало животное. Нечаянное убийство, убийство при защите, при [361] поимке вора, подлежало кровомщению, но цена крови в этих случаях была определена менее.

За нанесенные раны, смотря по важности, платилось от одного барана до 54 коров; рана на лице оплачивалась дороже, а за поранение или отрубление носа была назначена плата более 100 коров. За повреждение руки, глаза и ноги платилось как за убийство; то же взыскивалось, если кто умрет от раны. За побои знатного человека незнатным взыскивалось до 18 коров.

Поймавший вора имел право бить его сколько угодно; но если он сделает ему на лице раны или переломит член, то платит за рану, а если убьет — то за кровь.

Вор, укравший на стороне у чужих и пойманный, должен возвратить украденное, а за покражу у своих ближних, напр. у одноаульцев, должен возвратить в шесть раз более; пять частей шли в пользу хозяина украденной вещи, а шестая — на обед и тризну всего общества.

В случае грабежа, взыскивалось только ограбленное; за поджог — только убыток, а за обман и мошенничество взыскания не определялось.

Похищение замужней женщины, кроме преследования мужа, вело к платежу за кровь за нее и за каждого прижитого с нею ребенка. Насилие женщины отплачивалось убийством или ценою крови; за насилие девушки платится полный калым, и виновный должен был на ней жениться, если был холост. За соблазн и добровольное склонение женщины на преступную связь наказания не было определено (Обозрение российских владений за Кавказом изд. 1836 г. ч. II.).

В случае смерти виновного, кровь переходила на его родственников, до тех пор, пока не состоится мщение. Последнее считается, впрочем, совершенным, если преследователю удастся отрезать у виновного ухо, и тогда он с большим торжеством зарывает его в могилу убитого.

Частое кровомщение было причиною того, что осетины редко когда выходили из дому безоружные.

Если осетин, спасающийся от преследователей, прибегал в дом сильного родом человека и, схватив принадлежащую хозяину шапку, успевал надеть ее на себя, тогда он мог рассчитывать на заступничество сильного.

Надевая шапку хозяина, он показывал тем, что прикрывается его могуществом, и тогда, по обычаю, принимался под защиту всей фамилии. Убить или обидеть такое лицо значило то же самое, что убить или обидеть члена, принявшего его под свое покровительство.

Права покровительства приобретались еще и следующими поступками: каждый вошедший в дом и взявший в руки железную цепь, висящую над всяким домашним очагом, обвивал ею свою шею и тем передавал себя в покровительство хозяина дома. [362]

Вбежав в комнату и став на колени перед сильным человеком, осетин схватывал полу его платья и, накрыв ею свою голову, произносил:

— Я свою голову привязал к твоей поле, ты вместе с своим Богом должен меня защищать и не давать ни в какую обиду, а потому смело вверяю мою участь твоему великодушию (Тифлисские ведом. 1830 г. № 84.).

Гостеприимство у осетин развито до высокой степени. Фисим (хозяин) защищает своего вазага (гостя) с опасностию собственной жизни. Каждый успевший сказать хозяину дома: «аз-да вазаг» (я твой гость) принимается по-братски, хотя бы он был врагом семейства.

Гостя встречают перед саклею, принимают его коня, вводят в жилище и сажают впереди. Расспросив о благополучии скота, что слышно нового, откуда и куда едет, все садится за угощение. Хозяин считает большим невежеством есть при госте. Он сажает его на почетное место, убранное подушками, и сам прислуживает ему.

Весть о заколотом баране и приезде гостя скоро распространяется по аулу и сакля быстро наполняется народом. Хозяин подносит барана сперва гостю, тот, взяв кусок, передает своему соседу, а тот следующему и т. д.; баранина, разрезанная предварительно на куски, скоро наполняет собою множество ртов. Иногда приезжему подается на блюде баранья голова, помещенная так, чтобы морда была обращена к гостю, который, по обычаю, желая оказать внимание хозяину, отрезает оба уха и подает их хозяйским детям, которые всегда стоят подле стола. Потом гость, скушав часть отрезанную позади уха и со щек, возвращает блюдо подавшему, и разрезав на куски мясо, угощает им всех присутствующих.

«Когда баранина вся съедена, принимаются за кости. Хозяин, обрезавши кость, подает ее соседу, тот другому; кость, постепенно обгладываемая, доходит до последнего, который, объев что осталось, раскалывает ее и мозг подает гостю, тот соседу и мозг тоже совершает прогулку кругом стола».

Уезжающего гостя хозяин провожает часто сам на весьма значительное расстояние от своего аула, смотря по его званию.

Если самому хозяину почему либо нельзя проводить гостя, то он отпускает его не иначе как с караулом или передает на руки своим знакомым и друзьям. Обида, нанесенная гостю, или убийство его, вызывает, со стороны хозяина, кровомщение, как за убийство ближайшего родственника (Из воспоминаний об Осетии Н. Берзенов Кавк. 1851 г. № 92. Из записок об Осетии Н. Берзенова Кавк. 1852 г. № 67 и 68. Дигория Н. Берзенова Закавказс. Вест. 1852 года № 39.). [363]

Нарушение обычаев гостеприимства навлекает на хозяина общее нерасположение всех жителей. Среди народа существует даже легенда о «Бродяжном осетине», наказанном за несоблюдение обычаев гостеприимства.

На правом берегу р. Уруха, несколько верст выше селения Аксаргин, есть страшный для осетин колодезь Байдаг, прозванный ими пропастью трех грехов. На месте этого колодца, когда-то, по преданию, стояла сакля осетина Бурхана. Не смотря на уединенное жилище Бурхана, на его бедность и нищету, сакля его была всегда полна молодыми гостями, спешившими туда взглянуть на очаровательную сестру его Доссану. Много было охотников завладеть красавицею, но всех пересилил статный кабардинец Гассан-бек, который привез уже Бурхану богатый калым за красавицу-сестру его. Едва только скрылся за утесом кабардинский бек, как кто-то окликнул Бурхана, следившего глазами за удалявшимся гостем. Осетин быстро бросился на зов и в несколько прыжков очутился на берегу р. Уруха.

— А Сафар! вскричал Бурхан, подходя к мальчику, одетому в легкое платье турецкого контрабандиста. Что, верно опять с отцом, в наших горах, меняете золото и порох на прелести красавиц.

Мальчик отвечал утвердительно и приглашал Бурхана повидаться с отцом, ждавшим его на противоположном берегу реки. Не дожидаясь ответа, мальчик прыгнул в лодку, пригласив следовать за собою и своего собеседника. Через несколько минут Бурхан был уже в обществе старого турка Абдулы, убеждавшего его продать свою сестру Доссану. Осетинец молчал и с каким-то волнением общипывал галуны своей черкески.

— Сама судьба бросает в твои карманы блестящие пиастры, продолжал убеждать его турок, а ты увертываешься от них как от пули, ты, у которого черкеска дотла съедена зубастым временем — и Абдула высыпал на ковер груду золота.

Заблистали глаза Бурхана, в то время как золото искрилось под рукою Абдулы, пересыпавшего звонкие пиастры, и как бы нечаянно уронившего несколько пиастров на ветхую полу Бурхановой черкески.

— Подумай, говорил при этом турок, что такое красота женщины? Женщине беда состариться; годом старше и сотнею пиастров дешевле. Ведь и красавица-сестра твоя тоже женщина.... за нее теперь.... на! мешок золота, а это пятнадцать тысяч золотых монет!... Пройдет год — пол мешка не дам, два — накланяешься за четверть, а через три.... Подумай, Бурхан.

— О!... Абдул, продать сестру, родную сестру! вскричал осетин, глядевший на груду золота и дрожавший от волнения.

— Безумец! помни, что ты лишаешь сестру быть первой адалыкой султанского харема, а себя мешка золота. С ним ты был бы первый [364] наездник в Осетии. Насечка твоей винтовки горела бы ярче солнца, дорогой кинжал рубил бы сталь как нитку, толпа блестящих нукеров встречала бы с поклоном, а гордые князья Кабарды держали бы тебе стремя. Тысячи баранов, сотни коней и десятки красивых горянок могли бы принадлежать тогда тебе...

Бурхан задыхался от слов старого и опытного турка. Сжав пылающую голову, с диким стоном, в каком-то самозабвении, бросился Бурхан к золотому мешку.

— Доссана твоя, Абдул, проговорил он, не глядя на турка.

— И прекрасно, отвечал тот, стало быть этот мешок твой, владей им, когда я завладею красавицею Доссаною.... Тебя никто не может упрекнуть, что ты продал родную сестру — мы только поменялись: я взял красоту, ты — золото.

В полночь Бурхан должен был привести на это место сестру и получить золото. Тихо было в сакле, когда наступила пора передать сестру в руки турка. Доссана спала спокойно, но Бурхан, мучимый совестью, не мог заснуть. Валяясь на грязном войлоке, он метался из стороны в сторону, как в горячке. Бурхан несколько раз приподнимался и прислушивался к ровному и спокойному дыханию сестры и, наконец, тихими шагами подошел к ней.

— Доссана! проговорил он, целуя уста красавицы.

Девушка вздрогнула, протянула руку и поймала руку мужчины.

— Бурхан!... Ты? спросила она.

— Тс, Доссана, шептал осетин, стараясь изменить свой голос. Не говори так громко, я погиб, если проснется брат твои!.... Это я, твой раб, твой Гассан-бек....

От имени Гассана, Бурхан склонил сестру к побегу и переправился с нею на противоположный берег р. Уруха. Едва только Доссана ступила на землю, как шесть рук схватили ее и бережно усадили на коня. С криком кинулись горцы на седла и умчались в горы, не оставив Бурхану обещанного золота.

— Ограбили! украли! простонал Бурхан, падая в изнеможении на землю.

С этого дня все человеческие чувства замерли в Бурхане; сердце запросило крови и мести. Опустела его сакля, а кабардинец Гассан-бек, потерявший невесту, сделался абреком.

Прошел месяц. Народное предание говорит, что Доссана успела уйти из рук турка, и в одну темную ночь пробиралась верхом и в мужском костюме по берегу р. Уруха. Подле нее ехал другой наездник, повстречавшийся на дороге.

— Скажи, кунак, обратилась она к спутнику, не Бурхану ли принадлежит та сакля, которая прилеплена к скале над самою рекою. [365]

— Нет, это сакля не Бурхана, мой черноокий кунак, отвечал спутник, узнавший по голосу, что ехавший с ним всадник была женщина.

— Но я думаю, перебила наездница, что, кто бы ни жил в этой сакле, наверное не откажет в ночлеге путнику.

Спутник отвечал утвердительно, попрощался и, стегнув плетью своею коня, скрылся из виду хорошенького наездника.

Остановясь у сакли Бурхана, горец сбатовал коня и прикладом отпер двери шалаша.

— Кто пришел? спросил Бурхан.

— Это я, твой вечный товарищ Гули.

Гули рассказал Бурхану о своей встрече с наездницею на лихом коне и в богатом вооружении.

— А хорош конь? спросил Бурхан.

— У!... конь — сокровище...

— Ну а вооружение?

— Все залито серебром и золотом....

— Золотом! вскричал Бурхан и глаза его заблистали.

Он упрекал своего товарища в том, что тот пожалел пули на девчонку, и напрасно Гули старался представить всю низость поступка убить женщину и нарушить обычай гостеприимства. Бурхан ощупал свою винтовку и дрожащею рукою переменил кремень. В это время под окном сакли раздался конский топот и затем три легких удара в дверь.

— Кого надо? спросил Бурхан.

— Добрый человек, не откажи страннику в ночлеге....

— Сакля моя тесна, отвечал Бурхан, и в ней нет места для всякого бродяги....

— Но ради праха твоих отцов!...

— Нет!...

Путник повернул своего копя от негостеприимной сакли.

Бурхан вышел из сакли, вспрыгнул на коня, заскакал вперед и стал на тропинке. Скоро мерный топот коня дал знать Бурхану о приближающейся жертве, а две-три искры, сверкнувшие из-под копыт, указали хищнику место странника. Привстав на стременах, выправив винтовку, Бурхан с диким гиком бросился на жертву, уставил дуло винтовки в упор груди и выстрелил.

Свет молнии осветил ужасную картину — и оба всадника узнали друг друга.

— Бурхан!... брат! вскричала пораженная девушка.

— Доссана! простонал в ужасе убийца.

— Что ты сделал? шептала Доссана. Три тяжких и страшных греха совершил ты, злодей. Ты продал меня, сестру, оттолкнул меня от своего порога и, посягнув на жизнь женщины, убил сестру! Пусть земля [366] не примет праха твоего, как ты не дал страннику приюта; пусть имя твое заклеймится позором, как убийцы женщины! Я умираю, и последнее мое слово — проклятие тебе, преступный брат!...

«На утро Гули нашел труп Доссаны, простреленный пулею на вылет, а на третий день труп Бурхана, всплывший на верх колодца, образовавшегося в ужасную ночь на месте его сакли....

«С тех пор, говорят горцы, тень преступного осетина бродит в скалах Кавказа и с диким хохотом встречает караваны с несчастными горянками.... Многие горцы рассказывают, что им не раз случалось проводить ненастные ночи с бродяжным осетином, который часто встречает на дорогах запоздавших путников» и, предлагая им ночлег, приводит к своему колодцу… (Бродяжный Осетин В. Савинова. Пантеон 1850 г. т. 3.)

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871