ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

II.

Осетинский аул. — Дом осетина. — Одежда. — Религия и праздники — Знахари и знахарки. — Талисманы. — Колдовство. – Суеверие. — Легенды.

На крутизнах высоких скал, в суровых оврагах, ущельях и по лощинам лепятся осетинские аулы, по преимуществу обширные и [289] многолюдные. Живописны жилища, разбросанные без всякого порядка между рощами и деревьями, под тенью которых прохлаждают себя обитатели в жаркое время. Впрочем таким временем осетины пользуются вообще очень немного.

С наступлением сентября, в большей части Осетии настает уже зима; еще неделя — зашумели вьюги и все кругом занесено снежными сугробами. Дикая, мрачная природа и тут являет для глаза новые и величественные картины. Утреннее солнце зажигает бесчисленными огнями ледяные вершины гор; синий туман, волнующийся по ущельям, похож на океан, по которому плавают ледяные горы, драпированные в фантастические тени. Глазу кажется, что все эти исполинские вершины движутся, колеблются, тонут и снова возникают. Но туман редеет и остроконечные верхи осетинских гор резко обозначаются. «Они поднимаются в высоту один над другим, в бесконечных ярусах, окрашенные разнообразными цветами, которые меняются по мере отдаления: сначала зеленые, потом темные, голубые, фиолетовые.... но всех цветов не перечесть, так они различны, да и нет им названий! Вправо и влево, словно рамы для этой картины, стоят огромные, неизмеримые скалы, черные, блестящие как броня вороненая; вот на одной из этих скал, в высоте, упершись ногою об остроконечную вершину, стоит какой-нибудь пастух, как пограничный страж; он резко рисуется на яркой лазури неба, но, равнодушный к красоте окружающей его природе, грубый и дикий, он не сочувствует природе, он занят, он стережет стадо коз, которые, прядая с камня на камень, щиплют тощую зелень, засыпанную снегом....»

В такое время осетинские аулы делаются островами, отделенными от всего мира, и население скучивается в своих жилищах.

Жилища осетин не одинаковы и не однообразны. В местах безлесных дома, и прочие хозяйственные пристройки, складываются из плитняка без глины, а в ущельях, изобилующих лесом, строятся из дерева.

Каждый каменный дом имеет вид замка в два или три этажа, с высокими башнями и плоскою земляною крышею. Такой дом, обнесенный каменною оградою и имеющий высокую башню, носит название галуана.

Часто дом осетина одним своим фасом вделан в гору, так что задняя стена и часть боковых образуются земляною или скалистою стеною горы. Потолок нижнего этажа, в котором преимущественно содержится скот, служит полом для второго, сообщающегося с двором посредством внешней лестницы, идущей на площадку, образуемую нижним выдающимся вперед этажом. Во втором этаже живут сами осетины, а верхний, если он есть, то предназначается частию для приема гостей, частию служит вместо кладовой. Главное строение имеет по две двери: одну посредине, а другую [290] боковую, ведущую на двор; небольшие четыреугольные отверстия без рам заменяют окна.

Большая часть деревянных домов или сакель строится в виде сараев и часто состоит из плетня, смазанного с обеих сторон глиною, с дощатою крышею, опирающеюся на двух столбах и заменяющею потолок, поверх которого настилается очень редко дрань, а больше солома, поддерживаемая жердями. Внутренность такого жилища состоит из двух комнат с земляным полом. У богатого владельца, к внешней степе сакли прислонена полукруглая печь, сделанная также из плетня, обмазанного глиною, а у бедного очаг, раскладываемый посредине сакли между двумя большими камнями.

Если осетин в сакле, то наверное подле очага, у которого он проводит день и ночь. Раздевшись до нага, он ложится на соломе, постланной на полу, подкладывая под себя бурку или грубый войлок. Зимою спит подле очага, а летом под открытым небом. Очаг, кроме того, имеет и другое значение между осетинами и считается священным местом, в котором стараются сохранить постоянный огонь. Каждая хозяйка поддерживает огонь в своем очаге и придает его неугасимости особенное значение. Над очагом, в потолке сакли, сделано дымное отверстие, а близ него, к тому же закопченному дымом потолку, прикреплена цепь, на которой висит котел, служащий для приготовления пищи. Вдоль стен на полках расставлена домашняя утварь, посуда: деревянная или глиняная, а если хозяин с достатком, то и медная, составляющая роскошь в домашнем быту осетина. На гвоздях рядом с полкою висит оружие, бурки, башлыки, а в углу едва видна дверь, похожая на лазейку. Дверь эта ведет в кабичь — кладовую с съестными припасами, состоящими в исключительном распоряжении хозяйки.

В самой комнате разбросаны в беспорядке кадки с маслом, бурдюки с сыром, длинные скамейки, железные лопатки для загребания угольев, клещи, вертел, квашня и рогожи, сплетенные из особой породы болотистого растения и составляющие почти все внутреннее убранство сакли, где вонь, пыль и нечистота главнейшие обитатели и равноправные хозяева с семейством осетина.

Осетин не умеет, подобно прочим азиятцам, сидеть на полу поджавши под себя ноги, и потому в сакле его почти всегда есть нечто в роде кресла о трех ножках и с резною спинкою, или скамья, или род дивана или, наконец, просто обрубок, тренога и проч. У некоторых имеются кровати, по устройству похожие на европейские и на которых кучею навалены перины и подушки.

Почти каждая сакля окружена хлевами и курятниками. Обыкновенно, подле самого дома стоит птичник и хлев для овец; в ограде из хвороста помещается рогатый скот. Все здания и пристройки обнесены [291] прочным тыном, вблизи от которого разведены огороды, засеянные картофелем, редькою, кукурузою и другою зеленью (Дигория Н. Берзенов Закавк. Вест. 1852 г. № 39. Из записок об Осетии Н. Берзенов Кавк. 1852 г. № 67. Осетины грегорианцы Д. Б-дзе Кавк. 1851 г. № 69. Чинз-Ахсав Н. Берзенов Кавказ. 1850 года № 95. Осетины. Терские ведомости 1868 г. № 11.).

Одежда осетина, преимущественно черного цвета, сходна в покрое с одеждою черкесов: короткий кафтан, спускающийся немного ниже колен, с пришитыми на груди местами для патронов, подпоясывается ремнем, убранным серебряными или медными пуговицами или змеиными головками; небольшая низкая и круглая шапка, с бараньим околышем; шаровары из простого сукна или из сукна приготовленного из козьего пуха и не крашенного, составляют остальной костюм мужчины. На ногах он носит чевяки или надевает башмаки, некрашеной кожи с подошвами, а чтобы лучше держаться ими на скалах и льдах, осетин делает подошву из редко плетеных ремней. Главное щегольство осетина составляет оружие: кинжал на поясе, пистолет за поясом, шашка у бедра, а ружье за плечами. Осетины, живущие на северном склоне Кавказских гор, еще не так давно имели небольшие круглые щиты, сделанные из кожи, окованные вокруг железом и с металлическою по средине бляхою.

Женщины предпочитают синий цвет и одежда их состоит из длинной до пят рубахи, приготовленной из бумажной материи; шаровар, по преимуществу красного цвета, и ситцевого или нанкового архалука. Летом осетинки ходят босые, а в остальное время носят мужскую обувь, только из черной кожи, и во время холода надевают длинный нагольный тулуп. На голове одни носят шапочки или, лучше, ермолки, другие — более бедные — покрываются просто платком, а девицы заплетают косы, но без лент (Обозрение Российс. влад. за Кавказом ч. II изд. 1836 г.).

Подле очага, скинув с себя архалук и чевяки (ножная обувь), с трубкою в зубах, сидит глава семейства, поучающий свое потомство, разместившееся вокруг него и с жадностию прислушивающееся к его фантастическому и сказочному рассказу. Он рассказывает о живших некогда дивных людях, охотившихся в вековых лесах, похищавших красавиц и не боявшихся колдунов... Не раз говорил он своим детям о Вациле (или Уациле) каком-то лесном божестве, говорил и о покровительстве Уастырджи (св. Георгия), спасавшем охотников от козней лесного духа. К последнему сам рассказчик питает особое уважение, но совершенно отличное от почитания святого каждым истинным христианином, потому что осетин не имеет никакого понятия о религии, и более суеверен, чем религиозен.

Трудно сказать, какой именно религии держатся осетины, до такой [292] степени у них перемешаны понятия о христианстве, магометанстве и язычестве. По отчетам общества восстановления православного христианства на Кавказе, все осетины делятся на три категории: христиан, число которых простирается до 51,590 душ, магометан — 14,434 души и язычников 102 человека. Такое разграничение можно назвать только существующим на бумаге. Хотя осетины имеют свои церкви, священников и разделены на приходы, но религия у них не достигла еще до высокой степени набожности. Ни христиане, ни магометане, ни, наконец, язычники не следуют в точности обрядам и установлениям своей религии. Все правила и церковные уставы перемешаны и перепутаны; христиане исполняют многие языческие обряды при свадьбах и похоронах, бреют голову и совершают омовение; магометане, принадлежа к суннитской секте, не следуют законам пророка, едят свинину, пьют вино и смеются над своими обрядами, а язычники чествуют многие праздники вместе с христианами. Считаясь христианином, почитая святых, осетин не ходит в церковь, приносит жертву кумиру, и допускает многоженство. Сколько правительство ни старалось внушить осетинам, что они, как христиане, должны покинуть многоженство, как обычай, противный уставам православной церкви, но туземцы оставались непреклонными и долгое время не покидали многоженства. Из смеси различных верований и понятий, в народе образовалась своя собственная религия, одинаково пригодная христианину, магометанину и язычнику. Причиною такого смешения религиозных понятий было то, что осетины подвергались попеременно учению разных верований, смотря по тому, под чьею властию находились. Грузины с юга вносили к ним христианское учение, а с запада и севера кабардинцы поучали магометанству. Положение осетин было точно такое же, какое бывает с слабым племенем относительно сильного: они положили себе правилом не сопротивляться ни тому, ни другому учению и принимать до времени форму победителей, но упорно держаться своего.

Такая система политического поведения произвела у осетин окончательное смешение всех их верований.

Не заходя в глубокую древность, мы должны сказать, что, по свидетельству имеретинского князя Давыда, в 1786 году все население Осетии было языческое. Кн. Давыд, начальник города Рачи, был послан в этом году, имеретинским царем Давыдом, к грузинскому царю Ираклию, для заключения мирных условий и для приглашения сына царевича Арчила ехать в Имеретию. Возвращаясь из Тифлиса, князь Давыд, в деревне Авнисах, был схвачен осетинами и отведен в горы. Переходя из рук в руки, из одной деревни в другую, он прошел всю Осетию и, наконец, был продан в Моздоке, где выкуплен и, по распоряжению Гр. Гудовича, отправлен через Астрахань в Петербург.

Проведя в плену четыре года, присмотревшись к быту осетин, князь писал, что осетины исполняют великий пост, «но попов не имеют; они [293] не крестятся и крещения не приемлют, равно и детей своих к тому не приводят, а поклоняются они козловой коже, которую почитают на место Ильи пророка и ей молятся».

Прошло с тех пор почти целое столетие, и осетины весьма мало подвинулись в религиозном отношении. Правда, число лиц, называющих себя христианами значительно увеличилось, но смешанность верования осталась все та же.

Ничем не заинтересованные в необходимости убедиться в чистоте и пользе христианского учения, осетины и в настоящее время весьма плохие христиане, так что духовенство вынуждено прибегать к полицейским мерам, чтобы заставить народ ходить в церковь, соблюдать посты, говеть, крестить младенцев и т. п. Но все принудительные меры только восстановляют туземца, и, после наказания за неисполнение религиозных обрядов, осетин не задумываясь, совершенно отступается от религии.

Многие селения, до 1863 года, вовсе не имели священников. Так, в пяти селениях, населенных 96-ю семействами, было не крещеных детей 56, браков неблагословенных церковью 68. Туземцы умирали без напутствия св. таин и предавались земле без христианского погребения.

Православные священники, живущие в Осетии, находятся в крайней бедности и не имеют хотя бы мало-мальски сносного помещения. Лучшим помещением считается полумрачная сакля с земляным полом и с одним крошечным окном. Многие из пастырей церкви живут почти в хлеву, да и то чужом, из которого часто приходится переселяться в другой, потому что хозяин выгоняет его. Купить же или построить себе саклю, при скудном содержании, священник не в состоянии. Содержания его не хватает даже и на пищу, которую приходится приобретать из города или далекой станицы, так как в горах ничего не достанешь (Общество восстановления православного христианства на Кавказе сознало это безвыходное положение священников и приняло меры к улучшению их быта. См. отчеты общества за 1862 г. и 1863 год.).

Недостаток в священниках-миссионерах делает то, что осетины, весьма равнодушные к православию, придерживаются своей особой религии, представляющей смесь христианства с язычеством. Под именами различных христианских святых — чаще св. Марии и св. Георгия — у осетин существуют священные места: скалы, леса и даже отдельные деревья.

Они почитают Михаила Архангела, пророка Илию — как покровителя скотоводства и земледелия; Георгия Победоносца — как покровителя дорог и путешественников. Каждый молится ему и приносит жертвы, отправляясь на войну, в набег или просто в путь.

Святая Мария считается покровительницею супружеского счастия и плодородия. Ей молятся и приносят жертвы после каждых родов; в честь ее [294] осетины назвали пятницу — майрам-бон и установили мужское имя Майрам (Марий).

Точно также осетины всех исповеданий признают многие христианские праздники. Они почитают и отправляют Дон-скафан (богоявление) — взятие воды; Кардаг-хасан (сошествие св. духа) — сбор трав. У них есть деревья, отмеченные крестом, перед которыми они благоговеют, и которых топор не смеет прикоснуться. С другой стороны, кроме христианских праздников, у них есть свои божества: Вацила — бог грома и молнии, Уастырджи — покровитель мужчин, особенно охотников, и божество скота, хлеба и всякого богатства; Аларди — богиня оспы и всякого рода болезней; женщины преимущественно клянутся ею.

В церковь осетины ходят по принуждению, когда их гонят, а к священным местам не приходит разве только тот, кто не в силах.

В народе много теплого верования, но недостаток в истинном начале и учении религии. Так, каждый осетин, свято верующий в какой-либо священный предмет, относится к нему с особым благоговением. Ни один из них, проходя мимо такого предмета, не забудет спять папахи; едущий не забудет сойти с лошади; никто не откажется внести посильную лепту на постройку жертвенника, обыкновенно воздвигающегося в почитаемых и священных местах. За неимением средств, жертвенник заменяет большой шест с привязанными к нему лоскутками. Тут с незапамятных времен, осетины складывают свои приношения: пули, кинжалы, домашние железные инструменты, турьи рога, черепа разных животных, убитых в честь святого и т. п.

Убеждение в том, что взявший такую вещь подвергнется самой мучительной смерти, делает вещи эти неприкосновенными. Принося зачастую ложную присягу, перед крестом и евангелием, осетин никогда не решится сделать того же на святом месте и тотчас же сознается в преступлении.

Христианство распространено преимущественно в простом народе; магометанства придерживаются старшины и вообще высшее сословие, так как оно допускает многоженство, но все, не имея ясного понятия о религии, клонятся на сторону той, которая представляет им более покровительства, менее требований и более выгод. Мужчины слабо придерживаются религии, а женщины еще того меньше. По народному обычаю, замужние женщины, не имея права показываться постороннему мужчине и обязанные выходить из дому под покрывалом, никогда не бывают в церкви (Из записок об Осетии П. Берзенов Кавказ 1852 г. № 67. Кое-что об Осетинском округе К. Красницкого Кавказ. 1865 г. № 29 и 32. Дигория Н. Берзенов Закавк. Вест. 1852 г. № 39. Религиозные обряды осетин и проч. Шегрена Кавк. 1846 г. № 27. Записка кн. Давыда, поданная министерству. Московс. арх. Министер. Иностр. дел.). [295]

Все это ведет к тому, что осетины отличаются веротерпимостию друг к другу, или, лучше сказать, совершенным равнодушием к религии.

Все племена одинаково верят в Бога, от которого происходит все хорошее и худое; верят в его могущество, в существование рая и ада. По их понятию, в будущей жизни, все те люди, которые отличались на этом свете доброю жизнию, будут жить в своем семействе и соединятся душою и телом; будут жить вечно в раю, и, точно также, как на этом свете, будут наслаждаться многоженством, хорошею пищею и гуляньем в роскошных садах.

Основываясь на этом, члены семейства хоронятся на кладбище всегда в одном месте; если кто умер вдали от дома, то стараются тело его привезти на свое кладбище, чтобы не разъединить с семейством на том свете. Часто скончавшуюся женщину, жившую у своих родителей, после смерти мужа, перевозят на кладбище, где похоронен ее супруг, с тем полным убеждением, что если уже раз заплачен за нее калым (плата за невесту), то она должна вечно оставаться рабою мужа. Убитый в сражении, по понятию осетина, поступает пряма в рай, где враги его будут ему прислуживать, и, сверх того, такой человек приобретает право выбрать себе кого-либо из родственников в товарищи, для совместного жительства с ним в раю.

Такая завидная участь убитого заставляет его родственников не плакать, а, напротив того, радоваться его счастию и завидной смерти.

По представлению осетина ад — большое огненное озеро, в котором мучаются грешники, но собственно о грехах народ имеет самое сбивчивое понятие; точно также не очень определенны понятия его о муках и наказаниях. Убить человека считается грехом, но кровомщение добродетелью; украсть и быть пойману грешно, а украсть ловко, молодецки — считается за славу.

Не имея понятия о сотворении мира, осетины сохранили в своей памяти название двух первых людей, Адама и Евы, и верят в существование ангелов и дзуаров — бесчисленных духов, покровителей всему хорошему и доброму. Осетины молят дзуаров, о покровительстве и помощи, отходя ко сиу, вставая утром, «принимаясь за работу, отправляясь в путь или на охоту»; просят их «об урожае о размножении скота, избавлении от болезней и всех житейских невзгод».

В благодарность за все это, народ приносит им жертвы. В народном понятии дзуары стоят отдельно, особняком, независимо от других олицетворенных им божеств, не имеющих с ними никаких отношений.

Они не ангелы, христианской или магометанской религии — известные у осетин под именем зед, а скорее можно предполагать, что это души [296] предков, потерявшие в народном понимании первоначальное свое значение (Осетины и проч. Терские ведомости 1868 г. № 11. Что такое осетинские дзуары? там же № 17.).

— Дзуар пролетел, говорит осетин, смотря на падающую звезду.

Название креста, заимствованное осетинами у грузин, перешло у первых в представление о существовании каких-то духов-покровителей.

Люди всех вероисповеданий почитают христианских святых и в честь их исполняют праздники, большею частию совпадающие с нашими. Здесь я коснусь только тех из праздников, которые имеют характеристическую особенность и празднования которых отличаются особенными обрядами.

Около 25-го декабря у осетин бывает Цпурс — праздник, чисто христианский, в честь Рождества Христова. Дня через два или три после Цпурса, народ празднует ночь в честь шайтана — злой силы, или дьявола.

Вечером известного дня каждое семейство убивает непременно козленка и печет пышки. Приготовленные, из мяса принесенной жертвы, кушанья и пышки съедаются в один раз и только одними членами семейства; гости и работники не могут участвовать в трапезе даже и в том случае, если бы у хозяина, кроме чурека, не было чем накормить их. Кровь козленка, кости и крошки, оставшиеся от стола, зарываются в столь глубокую яму, чтобы кошка или собака не могли попробовать святыни. Часть мяса, пиво и водку ставят для шайтана в пустую комнату или чулан и считают за особое счастие дому, если поставленное будет съедено или выпито — разумеется кем-нибудь украдкою. «Что особенно достойно внимания в этом празднике, говорит г. Тхостов, это то, что в молитве перед жертвоприношением умоляется только шайтан, и Боже избави, если произносящий молитву как-нибудь обмолвится и упомянет имя Бога или какого-нибудь святого, тогда всему семейству несдобровать: шайтан целый год будет преследовать его за оскорбление (Верования осетин. Ип. Тхостов Терские вед. 1868 г. № 12. Обозрение Российск. влад. за. Кавказом ч. II.)».

Новый год известен у осетин под именем Ног-бон, что в переводе означает новый день и празднуется одновременно с нами. Год у осетин состоит также из 365 дней, но они знают только два месяца: тенджи-май (январь), первый после нового года, и марти-май (март); для прочих месяцев у них нет названия. Слово май — месяц у осетин есть обозначение планеты, а не известной части года. Месяцы свои они считают каждый в четыре недели, начиная от новолуния. Неделю признают в семь дней; каждый день имеет свое название и счет их начинают [297] с понедельника. Счет годам осетины ведут по костям или рогам животных, приносимых в жертву в известные годовые праздники.

Празднование и встреча нового года весьма сходна с празднованием его у грузин. Задолго до праздника, в каждом доме, откармливаются бараны, и хозяйка, оставив все свои обыкновенные занятия, прежде всего гонит араку — водку из проса или ячменя, приготовляет бузу — род браги, варит пиво и печет из теста разные фигуры. Последние имеют вид барана, коровы, лошади, курицы и других животных и птиц; для украшения их втыкается в тесто по нескольку зерен фасоли и кукурузы. Фигуры эти носят название Басила (Василий).

Одновременно с этим приготовлением хозяек, мужчины также прекращают домашние работы и, храня глубокое молчание, начинают чистить оружие, подчиняясь в этом народном поверью, что если какая-нибудь нечистота останется на оружии, то оно не будет годиться ни к какому употреблению, и что даже с ним, без опасности жизни, нельзя отправиться на охоту.

Вечером накануне праздника мальчики раскладывают огни и поддерживают их до самого утра, а осетинские аулы в течение всей ночи оглашаются стрельбою из ружей или пистолетов, заряженных пулею. В каждой сакле, перед наступлением нового года, подымается шум, смятение и крик, похожий на тревогу при приближении неприятеля и вызванный суеверием осетин, старающихся в это время прогнать как можно дальше арви-калм (небесный змей или дракон). С этою целию каждый из жителей считает необходимым выстрелить и непременно вверх, всегда целясь в луну, в том полном и чистосердечном убеждении, что раз в году, и именно в эту ночь, луна находится в опасности от дракона, угрожающего ей совершенною погибелью. При каждом выстреле женщины кричат: Табу-хуцау — помилуй и избави Боже!

С рассветом дня нового года в некоторых аулах, и на другой день в других, мальчики и молодые парни надевают вывороченную на изнанку одежду и в таком виде, с песнями и приветствиями, обходят все сакли аула.

— Домашние, домашние! поют они, желаем чтобы хозяин ваш убивал оленя; чтобы хозяйка рожала сына, а рука вашего Василия да будет нашею.

Этим последним желанием они указывают на фигуру из муки, называемую Басила, и как бы просят ее себе в подарок.

В поздравительной песне осетин, говорит Н. Берзенов, «соединены почти все желания, об исполнении которых осетины постоянно молят Бога и почти ни о чем другом.

Охоту они считают за самое священное и молодеческое занятие, в котором главным образом, действует счастие; тот, кто проворен и удачен на [298] охоте, почитается у них самым счастливым и уважаемым человеком; убить оленя, по их мнению, удается только наперсникам и любимцам фортуны. Окажите осетину какое угодно благодеяние, он, в знак благодарности, непременно пожелает вам, между прочим, убить оленя — сам-амар, т. е. быть всегда счастливым на охоте и никогда не возвращаться с поля с пустыми руками».

Родить сына, а не дочь, составляет единственное и заветное желание каждой осетинки, и потому хозяйка спешит дать гостинца мальчикам, пропевшим ей столь приятную песню.

— Да исполнится над этим домом сердечное желание наше, говорят мальчики, принимая из рук хозяйки несколько фигур Басила, сыр и бутылку араки, — да приведется оно в действие: Милость Бога и милость Пацаха (Государя) над вами.

Обойдя все дворы, получив от хозяев разные лакомства и набрав вдоволь съестного, поздравляющие отправляются куда-нибудь на поляну, где открывают пиршество, кончаемое обыкновенно пьянством и дракой.

Если хозяйка поскупилась и не дала поздравляющим ничего или очень мало, то мальчики запевают новую песнь, отменяющую прежние желания и укоряющую хозяев в скупости.

Некоторые из осетин накануне нового года гадают, На назначенном месте, на горе или в особо отдаленном доме, собираются жители и избирают жреца, который обязан давать ответы на заданные вопросы. При удачных ответах жрец получает подарки. В день нового года люди пожилые, отцы семейств, приходят друг к другу с поздравлением. Обыкновенно гость приносит с собою целую пригоршню соломы или щепок и, входя в саклю, бросает их в огонь, выражая тем желание, чтобы хозяин в течение целого года пользовался таким же точно обилием, как полны были его руки. Народный обычай требует, чтобы в этот день все перебывали друг у друга с поздравлением и были угощены всем, что есть лучшего у хозяина; для этого то собственно и откармливаются бараны (Религиозные обряды осетин и проч. Шегрена Кавк. 1840 г. № 28. Новый год в Ставропольской губернии Кавк. 1855 г. № 8. Новый год у осетин Берзенова Кавк. 1850 г. № 2. О народных праздниках Вердеревского Кавк. 1855 г. № 2. Поездка в Кударское ущелье. Василий Переваленко Кавк. 1849 г. № 40.).

Спустя неделю после нового года и в день праздника Донистафа, (Богоявления Господня) осетины отправляют Марти-бадани-бон, день сидения мертвецов. Обряд этот совершается только в тех семействах, у которых, в течение предшествовавшего года, смерть лишила кого-нибудь из ближайших родственников.

В таких семействах в этот день с утра и до самого вечера [299] собираются родственники и друзья покойного, а хозяева пекут в честь умершего пресный хлеб (Осетины не употребляют в пищу квашеного хлеба, а всегда пресный.) огромной величины, такой, что одному человеку хватило бы его на целый месяц.

К сумеркам все входят в саклю, где ближайший из родственников умершего стоит в углу комнаты с двумя палками в руках и от души плачет и рыдает. От плачущего отбирают палки и связывают их крестообразно.

За тем приносят одежду покойника и надевают ее на палки весьма искусно и оригинально. Сделанное, таким образом, чучело олицетворяет собою покойника и осетины верят, что в это время в куклу переселяется даже его душа. Чучело ставят на приготовленную для того скамейку; а вокруг ее раскладывают все любимые покойником предметы: винтовку, шашку, трубку с табаком, фандир или балалайку с металлическими струнами, и кубган, медный кувшин, если покойник был магометанин и совершал омовения.

Перед скамьею ставится каша и бутылка араки, предназначаемые в пищу и питье покойника.

Собравшиеся вокруг этой скамьи — мужчины по одну сторону, женщины по другую — начинают плакать и причитывать.

— Мы лишились одежды, начинает старшая летами женщина, обращаясь к родственникам, и теперь наги; у нас отняты пища и питье, и ныне таем от голода и жажды; зашло наше солнце, и мы томимся и будем томиться в мраке; ибо чем он был для нас, как не солнцем, которое светило и согревало нас, как не одеждою, служившею нам покровом и защитою, как не пищею, которая утоляла голод и жажду нашу.

— Веу! веу! (увы, увы), слышатся жалобные восклицания присутствующих, по временам прерывающие речь старухи.

Люди особенно усердные, принимающие печаль близко к сердцу, при подобных восклицаниях, бьют себя по голове, рвут волосы и царапают лицо.

— И вы не без горя! восклицает старуха обращаясь к оружию покойного, отныне вы оставлены на пищу ржавчине, участь ваша тление и прах; вас уже некому употреблять.... он уже более не станет носить вас на охоту, не возьмет отправляясь в наезд. Овцы и стада наши испускают жалобное блеяние: некому призреть их, некому накормить, напоить.... ищут своего хозяина и не находят — труд их тщетен, напрасно ищут его; его уж нет здесь, он похищен Азраилом; вома-бон — о жизнь моя!

Вопли и рыдания при этих последних словах сливаются в один отчаянный крик и суматоха продолжается всю ночь.

Совершив обряд оплакивания, осетины развлекаются сказкою туземного барда, которую он сопровождает акомпаниментом на двуструнной скрипке; [300] за тем пьют, едят и в таких занятиях коротают время до следующего утра.

На следующий день происходить скачка, необходимая, по мнению осетин, для спасения души покойника, которая до тех пор будет находиться в джегенеми (аду), в нестерпимых муках, пока не будет выкуплена устроенною на земле в честь ее скачкою. Последняя начинается за 15 или 40 верст, смотря по значительности покойника. Охотники скачут к дому, где правилась тризна, и первый прискакавший получает лошадь умершего, второй — корову, третий — чуху, папаху и т. д. (Сидение мертвецов Николай Берзенов Кавк. 1850 г. № 7.).

Осетины соблюдают посты: великий (мархо), успенский (майрам-мархо) и две недели перед Рождеством Христовым (шапурс-мархо). В день заговенья, перед великим постом, они собирают золу с очагов, просеивают ее, чтобы не оставалось в ней костей от мяса, и всю посуду перемывают и перетирают. Первые три дня великого поста днем ничего не едят, а ночью пируют; в остальное же время питаются хлебом, рыбою, жидким киселем, бобами и другими растительными веществами.

В понедельник и вторник первой недели великого поста, многие осетины посвящают исполнению обряда кеенобы, при чем название праздника, обычаи, соблюдаемые при этом и самая церемония в отправлении его заимствованы ими от грузин.

Все праздники, осетин совершаются обыкновенно на одной из гор, окружающих аул, которая часто получает название от имени того святого, в честь которого приносятся на пей жертвы. Выбирая гору для молитвы и совершения праздника осетины верят, что чем выше подымется молящийся, тем скорее дойдет, до кого следует, его молитва.

На однажды избранной горе устраивают жертвенник или капище, к которому и собираются в день праздника все жители аула. Каждый подобный жертвенник имел в прежнее время своего деканоза, представлявшего собою образ древнего жреца. В день праздника, только его рука, вооруженная священным ножом, могла коснуться животных, приводимых народом на заклание. Он окроплял кровью жертв стены и преддверия храмов. Деканоз принимал скудные приношения народа, обязан был хранить их, и, наконец, он один громогласно испрашивал жертвующим небесное благословение.

Некоторые из капищ имеют и до сих пор особую славу и репутацию, и тогда в день праздника к таким капищам собираются жители соседних и даже отдаленных аулов. Каждое семейство, за несколько времени до наступления праздника, припасает к этому дню все, что есть лучшего в доме: варит пиво, араку, приготовляет мясо и другие блюда из зелени.

Пищу эту, приготовленную заранее, берут с собою, отправляясь на [301] гору, где перемешивают ее с принесенною соседями и прочими богомольцами. Таким образом, после установленной молитвы, составляется общая трапеза.

Некоторые, по обещанию, приносят при этом жертвы, которые состоят обыкновенно из денег, металлических сосудов, часто нарочно отлитых в честь святого, и других вещей. Вещи эти считаются неприкосновенными и сохраняются или при жертвеннике, или в пещере, делаемой на горе. Такие места считаются священными и никто не посещает их иначе, как в праздники. Жрецы стараются поддержать в народе то суеверие, что нарушивший этот обычай и посетивший жертвенник или гору в обыкновенный день непременно подвергнется разным несчастиям, в роде того что он умрет или ослепнет, или рот у него скривится на сторону и т. п.

В пятницу первой недели великого поста, осетины празднуют Тутуроба, в честь св. Феодора Тирона.

С наступлением праздника, в полдень, фидиваги (глашатаи) ходят по аулу и громким голосом сзывают народ к ныхасу — постоянное сборное место, где происходят аульные совещания о каждом предмете общественной жизни осетин.

Жители, приглашаемые глашатаями, с разных сторон спешат на сборное место, при чем каждый несет с собою кувшин бузы, три чурека и куски сухой рыбы (доши). Сложив все съестное в одно место, наговорившись и нашумевшись, собравшиеся садятся кругом, чинно в ряд, один подле другого. В средине круга становятся урдигстаг — лица, добровольно принявшие на себя обязанность прислужников при угощении. Один из них, указывая палкою, считает всех присутствующих для того, чтобы, по числу их, разделить пищу и питье, до которых, впрочем, никто не может дотронуться без разрешения.

Почтенный старшина, глава селения, встает с своего места и берет в одну руку чурек, в другую коппу — небольшую деревянную чашечку, наполненную бузою; за ним поднимаются и все прочие участники праздника.

— Слушай народ, умолкните щенки, и внимайте молитве! кричит блюститель порядка, грозя дубиною мальчишкам, шумящим около и старающимся прорваться туда, где сложено съестное..

— Бог-богов! произносит старшина — выждав, когда настанет тишина — благодарим и хвалим тебя, что опять удостоил нас настоящего праздника. Благодарим и вас, св. Тутор и Тубау-вацилла (св. Илия) — хранители нашей земли, что вы постоянно благоволите к нам. Надеемся, что вы и впредь будете продолжать на нас свою милость и защиту, перед которою ничего не значат ни сила врага, ни неприязнь шайтана. Молим вас, не оставляйте нас никогда; дайте нам в доме мир, вне дома — храбрость; умножьте стада наши, чтобы мы почаще приносили во имя ваше жертвы. Святой Вацилла! в твоей власти гром и молнии, град, дождь и снег; пошли же на наши нивы дождь в свое время, дай изобилие просу и ячменю, чтобы побольше гнали из них араку и веселились бы в честь вашу. Истреби раз на всегда наших врагов, сохрани нашего Государя и дай ему благоденствие, а нам его милость и награду; также всех наших начальников и добрых людей защити от всякого худого дела.

— Оммен хуцау! Оммен хуцау! (Аминь Боже!) произносит народ при каждом желании и восклицании читающего молитву.

Прочитав молитву, старшина осушает коппу и принимается за пищу. Его примеру следуют все остальные и скоро веселье и пир делаются общими.

Через три дня после этого праздника наступает другой, Рамон-бон, или хор-хор, отличающийся большим великолепием, чем предыдущий, потому что в это время осетины не постятся. В день праздника там и сям разложены плетни, а на них навалены груды мяса; все праздничное место уставлено хабизджинами — огромными ватрушками, или пирогами с сыром (чири), огромными кувшинами с аракою, кадками с бузою и пивом.

Старик, избранный в прошлом году распорядителем праздника, или почтенный старшина селения начинает обряд празднования чтением молитвы.

— Боже праведный, произносит он — слава тебе! Святые Николай, Георгий, будьте нам путеводителями на добрые дела! Наш покровитель Никола, спаси нас от вражьего меча и укроти нашу злобу — кровь за кровь! О ты, святый Архангел Михаил! не допусти нас в сети лукавого. Пошли нам, Боже, чтобы начальники над нами поставленные, были к нам милостивы в настоящем году. Христос! не будь строг к нам во время суда. И ты мать Мария! молись о нас. А ты святый Илия — помилуй нас, проси у Бога и дай нам хлеба, дай урожаю, отврати от нас огонь громовой. Прости нам паши слабости, и стрелы твои, посылаемые на землю в наказание, отклони и не направляй на нас. Пошли нам, вместе с хлебом — распложение скота, нас питающего, птиц, нас кормящих, и баранов, нам доставляющих одежду, для прикрытия наготы.

— Аминь, аминь, отвечают присутствующие.

Вообще смысл и содержание молитв при всех почти праздниках бывает одинаков. Прежде всего обращаются с просьбою к тому святому, которого празднуют, и просят его защиты и покровительства. Затем просят пророка Илию, о покровительстве стад; св. Георгия — об успехе набега или путешествия, чтобы грабеж и воровство увенчались успехом; чтобы, при нашествии неприятеля, он потерпел неудачу, а молящиеся имели успех и могли предупредить его вовремя. В заключение молитвы обращаются к Творцу вселенной, прося всех благ на землю их, и о ниспослании всех зол на врагов молящихся. [303]

— Чего вы хотите? спрашивает тот же старик, окончив молитву и обращаясь к предстоящим.

— Хор-хор (хлеба, урожая), отвечают те.

После такого ответа обыкновенно приступают к выбору хозяина праздника на следующий год. Выбранный выходит из среды общества, подходит к старшине и принимает от него табаг — довольно большую, деревянную чашу. Вновь выбранный снимает папаху и наклоняет голову, а старый начинает лить ему на голову бузу из кувшина, и при этот шепчет какие-то слова, которых осетины не говорят посторонним, боясь небесного гнева.

— Чего хотите вы в будущем году? спрашивает поливающий снова у мальчиков, стоящих напротив.

— Пищи, хлеба и урожая! кричат они, сливая свои голоса в один протяжный громовой ответ.

«Возлияние, говорит Н. Берзенов, очевидец этого праздника, повторялось троекратно, и вся влага, вымывшая священную голову, лилась в чашу, которую скоро приняли из рук старца, не мало утомленного в продолжении такого трудного церемониала; бузу из чаши разделили между собою и, с видимым благоговением, выпили ее, как благословенную, как святыню».

По окончании такой церемонии турьи рога снова наполняются брагою и разносятся гостям по порядку и старшинству, и тогда начинается обед, попойка и пир, продолжающиеся дня три и более. За каждым тостом поют песни в честь вновь избранного хозяина, а старый распорядитель праздника напевает стихи в роде следующих:

— Слава избранному нами, провозглашает старший.

— Возьми на здоровье, пей, отвечают гости.

— Молись Илии! Он попросит у Бога и даст тебе хлеба, говорит запевало.

— Возьми пей, отвечают гости.

— Проси Николу! он спасет тебя и нас от вражьих рук.

— Возьми пей!

— А Михаил Архангел пошлет тебе здоровья.

— Возьми пей.

— Георгий даст много скота.

— Возьми пей!

Непосредственно за этою песнею следует поминовение умерших и вновь избранный хозяин, сменив старого, затягивает песню.

— Братцы много веселились, ради праздника сего, выпьем, выпьем чару новую!

— Выпьем, выпьем чару новую! вторит хор.

— Ведь покойники проснулись и смеются все над нами. [304]

— Выпьем, выпьем чару новую!

— Не они ли нас кормили на этом празднике, друзья?

— Выпьем, выпьем чару новую.

— Все остатки от обеда бедным и нагим мы отдадим.

— Выпьем, выпьем чару новую.

— И ты, старый наш хозяин, береги напиток бедным!

— Выпьем; выпьем чару новую.

— Ты ж земля родная! сохрани ты нам родных!

— Выпьем, выпьем чару новую.

— А вам, души нам родные, за нас грешников молить!

— Выпьем, выпьем чару новую!

По окончании песни, все присутствующие просят усопших передать святым, что они исполнили свой долг, а Михаила Архангела сохранить их от болезни — называя его Рыны-барддаг (правитель болезней); Николая чудотворца и Георгия победоносца просят зашиты и покровительства, во время войны и путешествия. Закончив праздник джигитовкою, все присутствующие на нем расходятся (Очерки Осетии Н. Берзенов Кавказ 1850 г. № 47 и 48. Осетинский праздник хор-хор Василий Переваленко Кавк. 1853 г. № 39.).

Следы праздников остаются на долго. Трава на месте пиршества бывает обыкновенно слишком помята; мягкий грунт во многих местах сильно вдавлен человеческими ногами и корпусами — признаками недавней борьбы. Там и сям валяются головни — то следы разведенных костров; в разных местах разбросаны оглоданные кости — единственные остатки от принесенных жертв, а на не высохшие лужи от пролитой крови и бульона собираются птицы, собаки , свиньи и доедают то, что осталось от трапезы людей.

В субботу на третьей или четвертой неделе великого поста осетины справляют самый важный праздник Лаус-ганан — общие поминки.

Накануне варят говядину, пиво, брагу, фасоль, пекут пироги и чуреки. Набив всем этим мешок, вешают его перед дверью сакли. Туземцы полагают, что загробные их родственники, истратив свое продовольствие, нуждаются в пропитании и придут за ним в эту ночь, а потому и вешают мешок на видном месте. На утро мешок остается цел и полон; хозяева, заключая из этого, что умершие не нуждаются ни в чем, вынимают из мешков все съестное и употребляют его сами в пищу. Затем в субботу собираются на кладбище, оплакивают обыкновенным порядком всех умерших, производят суд и расправу по запутанным делам общества и предаются утолению голода и попойке (Религиозные обряды осетин и проч. Кавказ 1846 г. № 29. Поездка в Кударское ущелье. В. Переваленко. Кавказ 1849 г. № 40.). [305]

С вечера страстной субботы, накануне Светлого Христова Воскресения, каждый осетин старается провести предстоящую ночь один, потому что, по сказанию народа, Иисус Христос ежегодно в эту ночь сходит с неба на негой лошади и показывается только одному достойному осетину, который будет после того счастливейшим из смертных.

Отпраздновав Светлое Христово Воскресение, осетины ожидают праздника Уастырджи, в честь Св. Георгия, или, как называют его женщины, Лагти-Дзуара — святого всех мужчин. Женщина не смеет произносить имени этого святого, вероятно потому, что, по обычаю народа, она не должна называть по имени ни мужа, ни родственников и даже избегать говорить о последних, следовательно не смеет произносить и имени святого, покровительствующего только мужчинам.

В честь этого святого в Осетии бывает два праздника: один 23-го апреля, а другой 10-го ноября и известных под именами: Джоргуба и Вашкирки. Осетины Кударского, Мамисонского, Джавского, Герского и сопредельных с ними ущелий празднуют Вашкирки, с 10-го ноября и до начала декабря.

Накануне праздника, 9-го ноября, каждое осетинское семейство обязано прибыть для всенощного бдения к храму Св. победоносца Георгия, или же к знакам, поставленным в честь этого святого, где-нибудь по близости аула или на возвышенности. Знаки эти поставлены с незапамятных времен и на видном месте. Тот, кто находится в этот день в дороге, обязан зажечь в честь святого восковую свечу и помолиться Св. Георгию.

К храму, или знакам, собирается в этот день множество парода. Каждый приносит с собою пиво, араку и большую хабизджину. Перед священными знаками ставятся восковые свечи, и все присутствующие усердно молятся, творя крестное знамение, а потом, севши вокруг разведенных костров, предаются веселому пиршеству.

— Подай нам лучшего Георгий! (хорз раги Вашкирки) слышатся повсюду возгласы пьющих вино и араку.

С наступлением утра многие из осетин отправляются на гору Геры, находящуюся в Герском ущелье Малолияхвского участка Осетинского округа.

По едва проходимым тропинкам, ведущим по разным направлениям на гору Геры, проникнутые чувством благоговения, спешат осетины к стоящей на вершине горы маленькой каменной церкви, без купола и обнесенной каменною, но уже развалившеюся оградою. Каждый старается, опередить другого, чтобы скорее достигнуть церкви и показать свое рвение.

Шум и говор, блеяние баранов, приведенных на заклание, ржание коней, взбирающихся с всадниками на крутой подъем, и плач детей, просящихся от усталости на руки к родителям — все сливается в один общий гул, висящий над горами. [306]

Подле церкви видны женщины в ситцевых и шелковых платьях, самых пестрых цветов, а между ними изредка промелькнет молодая девушка в згвалте — плаще из красного сукна, указывающем, что носящая его невеста, ожидающая счастливого супружества.

Избрав себе вблизи церкви место стоянки и развернув значки с изображением Св. Георгия, каждое семейство открывает под сению значка торжественное шествие в церковь. Шествие это сопровождается хвалебными гимнами, сложенными в честь святого, и множеством зажженных свечей. При этом каждое семейство несет перед собою хабизджину, на которой положена четвертая часть принесенного в жертву барана, пиво, арак, и пучок белого шелка, с нанизанными на нем мелкими серебряными монетами. Заходя в церковь с восточной стороны, богомольцы встречают у наружной двери храма священника с образом Св. Георгия, и старшего деканоза (главного церковного старосту), из осетин, с хоругвью того же святого. Подле них стоит младший деканоз, для принятия приношений.

Приложившись к иконе и хоругви, которую деканоз наклоняет над головою каждого и произносит молитву, богомольцы передают младшему деканозу свои добровольные пожертвования.

Затем одни из богомольцев входят внутрь храма, молятся и ставят свечи перед иконами, другие считают обряд оконченным и гуляют по развалинам ограды, рассуждая о житейских своих нуждах, и наконец третьи идут к священному дубу, стоящему на самом краю утесистой горы, возвышающейся футов на 200 над окружающею местностию.

По верованию осетин, дуб этот имеет способность изгонять нечистую силу, находящуюся в человеке. Поэтому туземцы в течение целого года, а не исключительно в праздничный день, обращаются к дубу, находящемуся при храме Св. Георгия Герского. Как только замечено бывает в ком либо помрачение ума, или падучая болезнь, больного тотчас же отвозят в эту церковь, и, оставив его там на несколько дней, приводят потом к священному дубу. Привязав один конец веревки к стволу дуба, а другим опоясав больного, спускают его вниз до половины скалы, угрожая сбросить его в пропасть, если больной не назовет имени того нечистого, который сидит в нем. Осетины чистосердечно уверяют, что названный по имени дух мгновенно исчезает и больной выздоравливает. Случается, что на все угрозы больной не называет имени своего мучителя, тогда туземцы объясняют упорство больного тем, что при спуске с горы он больше людских угроз боится каких-то чудовищ, которые пугают его во время опускания. Такие больные считаются пародом неизлечимыми.

По окончании обедни, с восточной стороны церкви на прекрасной поляне, под церковною оградою, размещаются богомольцы, мужчины отдельно от женщин. На зеленой траве лежат съестные припасы и напитки. [307] Один из прислуживающих, налив в большой деревянный кубок пива, а в маленький рожок вина, подносит их к старшему из присутствующих. Тот встает, а за ним встают и все богомольцы. Старший произносит молитву, а остальные повторяют омен (аминь). Благословив трапезу и присутствующих от имени Вашкирки, читавший молитву садится на свое место. Все остальные следуют его примеру и принимаются за трапезу, сопровождаемую частыми пистолетными выстрелами. Сосуды с пивом и вином переходят из рук в руки, мало по малу все оживляется, начинаются танцы, джигитовка и игры.

С закатом солнца осетины, забрав своих жен, детей и приложившись еще раз к наружной стене храма, отправляются домой, поручая себя покровительству Св. Георгия.

Две недели, следующие непосредственно за праздником, посвящаются осетинами исключительно обручениям (усракорта) и свадьбам (кинджахсап). Свадьбы, совершаемые в эти две педели, пользуются особым уважением в пароде и не расторгаются так скоро разводом, как это бывает с теми, которые совершаются в прочее время года.

Вообще к Св. Георгию простой народ питает не только уважение, но и благоговейное обожание.

По верованию туземца, если человек забывает Бога и впадает в грехи, то великомученик принимает строгие меры к его исправлению, избирая орудием для того кадаги (вещуна). Св. Георгий не обращает тогда внимания на то, к числу порочных или праведных лиц принадлежит кадаги, лишь бы только чрез него достигнуть цели. Кадаги, по преимуществу больной, получивший невидимым путем призвание свыше, начинает свое пророчество, или, по уверению народа, «всегда верное» предсказание. В судорожных движениях, кривляниях и т. п., под страхом наказания от Св. Георгия, он громко проповедует всеобщее покаяние, а страждущим пилигримство и кровавые жертвы.

Слова кадаги скоро разносятся по всем селениям и распространяют страх между жителями. Толпа валит к нему со всех сторон и смиренно преклоняет колена. Громовые речи его слушают как предсказания ангела и исполняют их беспрекословно, с особенным тщанием. Те, кого он обязал сделать путешествие или покаяться перед каким-либо образом, надевают белую одежду и отправляются босиком к месту назначения; на шею надевают медные проволоки, унизанные просверленными монетами и прилепленными к ним кусками воску. Достигнув места покаяния, закалывают жертвы, а священники, пользуясь этим суеверием народа, читают над пришедшим очистительные молитвы, стригут крестообразно волоса на голове и снимают с молящегося знаки обета, как доказательство, что он выполнен.

В 1840 году в Карталинской Осетии образовалась целая секта [308] георгиянцев, представителями которой были, по преимуществу, женщины. Они расхаживали по деревням и проповедовали устами Св. Георгия разные нелепости. Уверяя народ, что святой приказал христианам работать только три дня в неделю, сектанты составили в честь его особую молитву и установили новые обряды.

Поводом к этому волнению была молодая женщина, лет двадцати, жена одного зажиточного осетина. Марине — так звали эту женщину — была бездетна и, видя в этом наказание или испытание ниспосланное Богом, она, сделавшись до чрезвычайности религиозна, стала прилежно посещать церковь. Каждый раз, стоя перед образом на коленях, Марине била себя в грудь и просила Матерь Божию оплодотворить ее. Молитва ее не была услышана и она оставалась по-прежнему бездетна. Занятая постоянно одною и тою же мыслию, бедная женщина стала выказывать странности в характере. Ей пришло на мысль, и она скоро уверила себя, что такое наказание ей ниспослано Господом за грехи людей, и что до тех пор она останется бесплодною, пока не наведет людей на путь истины.

— Я просила Бога, рассказывала она, как достигнуть этой спасительной цели и не раз получала утешение в видениях.

Распаленное воображение рисовало ей Бога, окруженного на облаках сонмом ангелов, или Матерь Божию с ее святым младенцем.

— Марине! слышался ей каждый раз неведомый голос: потерпи еще, и будет по желанию твоему.

В этих словах бедная женщина видела ободрение свыше.

Она надела белое платье, опоясала себя веревкой и предалась еще большим молитвам. Постоянное напряжение душевных сил помрачило ее рассудок и расстроило здоровье. Лицо ее сделалось болезненно, глаза блуждали; она прервала всякую связь с миром, сообщение с мужем и, переселившись в мир фантазии, жила воображением. Чувствуя с каждым днем более и более потребность к уединению, Марине жила днем в пещере, а ночью бродила по лесам и горам. Белая одежда, распущенные волоса делали ее похожею на привидение; прохожие, встречавшие ее в таком виде, видели, как она постоянно что-то бормотала про себя...

Таково было состояние бедной Марине, лишившейся рассудка. Наступил день 23-го апреля, когда осетины празднуют память Св. Георгия. Толпы народа с раннего утра собирались около древнего храма, в честь Великомученика и находящегося неподалеку от селения Дзагин. Из дальних стран шли богомольцы к храму, чтобы принести жертву святому, особенно уважаемому осетинами. На праздник пришла и Марине. Она смиренно стояла во храме впереди всех и молилась. Обедня подходила к концу, как вдруг она пронзительно вскрикнула и упала в корчах.

— Грехи ваши, грехи, кричала она, обращаясь к присутствующим, оскорбляют Бога! Вы человекоубийцы и воры, вы забыли Господа и Св. [309] Георгия и уже не приносите им тучных волов и овец. Покаяния! покаяния требует от вас небо. Иначе, если не послушаетесь, вы погибнете: меч Божий уже изощрен! Скоро голод и всякие язвы распространятся между людьми; земля с ревом раскроет свою пасть и извергнет огненные потоки, горные ручьи образуют потоп. Кто избегнет всего этого, того поразит свой же ближний. Вай, страшный вай ждет весь свет!

Суеверный народ был поражен до крайности подобными словами. Глухой шум от ударов в грудь и рыдания многих, в особенности женщин, огласили церковь. Пораженные осетины, не зная что делать, обратились к тому же Георгию с просьбою о прощении.

— Сделаем все, все что от нас потребуешь, Св. Георгий, говорил народ.

— Нет, вы обманщики, слышался голос неумолимой Марине. Вам не верит Св. Георгий, вы должны дать ему письменное обязательство.

— Согласны, все согласны, кричал народ.

Д. Бакрадзе приводит перевод письменного обязательства, подписанного осетинами и переданного на хранение священнику. Все осетины, большие и малые, мужчины, женщины и дети обещались Св. Георгию, если он простит их грехи, воздержаться от пороков. Они клялись не заниматься убийством, разбоем, воровством, не делать набегов, не портить чужих сенокосов, не воровать скота, хлеба и овощей. Обещались отказаться от греховных связей с мачехами, сестрами родными и двоюродными, невестками и кумами. В посты не есть ничего мясного, а в великий пост говеть и приобщаться святых таин; праздновать не только праздники, но не работать по понедельникам, средам и пятницам; не есть падали; любить ближнего и не жаловаться ни на кого. Кто изменит клятве, на того народ призывал строжайшее наказание Св. Георгия.

Достигнув своей цели, Марине торжествовала и в глазах народа сделалась общею проповедницею. С крестом в руке, она переходила из деревни в деревню, проповедуя повсюду покаяние. Распаленное воображение ее, раздраженное состояние проходило, а в замен того лицо ее и глаза блестели внутренним торжеством. Недуг, от которого она исцелилась, заразил других; в народе появилось множество ее последователей, старавшихся перещеголять друг друга своим призванием свыше. В обыкновенные и праздничные дни, в деревне и в церкви, где только собирался народ, появлялись кадаги и преследовали его своими проповедями.

— Горе, горе вам! кричит исступленная женщина в одной сакле, вы сами виноваты: Господь наказывает вас за ваши грехи. Перестаньте бесчинствовать, если хотите, чтобы вам было хорошо — это слова Св. Георгия.

Почти голая, с распущенными волосами, с исковерканным и исцарапанным лицом, кадаги кричит и ревет что есть мочи. [310]

— Св. Георгий, помоги! Напрасно тебя люди ищут в церкви, ты здесь! кричит в другой сакле молодой человек, прося помощи у великомученика.

Кадаги распространились повсюду. Одна из них видит Св. Георгия на белом коне, с пылающим от гнева лицом и держащего живого дракона, связанного веревкой; другой — мерещатся черти с страшными рогами, длинными зубами и когтями на ножных пальцах. Тот проповедует истинное покаяние и отрешение от плоти, а этот, напротив — удовольствие и любовь. Одни вскакивают на деревья; другие взбираются на кровлю церкви и, падая оттуда, с довольно большой высоты, не разбиваются. Предвещаниям и требованиям их не было конца; в одном углу кадаги требует принесения в жертву десяти быков, в другом кричит, чтобы такой-то принес в жертву десять баранов; тот требует, чтобы Созрико отдал дочь свою за Сасо, а этот кричит, чтобы Созрико, под страхом наказания от Св. Георгия, не смел выдавать своей дочери за Сасо.

От бесчисленных и противоречивых требований, у народа становились дыбом волосы, он не знал что делать. Считая необходимым исполнять требования предсказателей, народ то ходил, в течение целого месяца, босиком, то привязывал к руке шану (Шан — мелкая просверленная монета, которую надевают на стальную проволоку и привязывают к оконечности руки.) и носил ее до известного срока.

В таком печальном, неспокойном настроении, ожидая ежеминутно небесной кары, собирались осетины на праздник в местечко Корниси. Место сбора образует довольно обширную луговину, вокруг поросшую дремучим лесом. Стоящее посреди церковное здание имеет крестообразный вид и прикрыто различными кустами и вьющимися растениями. Глухой говор оглашал окрестности. В разных местах горело несколько костров, над которыми в больших котлах кипятили воду; подле костров лежали огромные деревянные вертела, для шашлыков. Приведенный на жертву скот стоял привязанным к деревьям; часть его была уже зарезана и выпотрашивалась. По всему пространству, там и сям, сновал босой народ, едва прикрытый лохмотьями. Между ним вертелись кадаги, требующие покаяния и жертвы. Толпа переходила от одной кадаги к другой, с потупленными взорами и с лицами, выражающими страх, просила прощения Св. Георгия.

— Все, все сделаем, Св. Георгий, говорили со страхом собравшиеся на праздник; требуй от нас чего хочешь, только не губи нас!

Осетины не на шутку верили, что своими грехами оскорбили небо и святого.

Заколотые и сваренные в честь святого жертвы призывали к трапезе. Обед успокоил на некоторое время ошеломленных. Все принялись за еду: дерн служил для них супрою (скатертью); небольшие плетенки — [311] подносами, на которых подавались черствые чуреки, сыр и большие куски недоваренной говядины. По близости стояли бочки араки (водки) и луды (пива из ячменя с хмелем).

По старшинству лет и в несколько рядов расположились присутствующие, кто в полусидячем положении, кто на маленьких скамеечках. Женщины перемешались с мужчинами, — оне не дичатся их. Кадаги успокоились, и только окровавленные лица и блуждающие глаза свидетельствовали о недавнем их недуге.

Перед началом обеда старшина поднялся на ноги и за ним поднялись и все. Он взял кубок или ковш с аракою и обратился к присутствующим с такою речью:

— Слушайте, почтенные старцы, и умолкните неразумные щенки, сказал он им. Я буду говорить вам дело. Пейте и ешьте во славу Св. Георгия. Великий муж! помирись с нами и будем по-прежнему друзьями. Мы, право, будем выполнять все, что приказываешь через кадагов: соблюдать посты, праздновать всегда три дня в неделю; не станем уже заниматься ни воровством, ни убийством.

После такой речи началась попойка, продолжавшаяся долго. Поднялся шум и религиозный страх мало по малу исчез, Мужчины и женщины плясали вместе, несколько раз затевалась драка, противники хватались за кинжалы, и только появление кадаг, их кривляние и посредничество заставляло противников вспомнить о тяготеющем над народом небесном гневе и удержаться от кровавой сцены. Предсказание и требование кадаг дурно влияло на осетин. По одному их приказанию, они приносили в жертву последних быков и баранов; попойки, часто повторяемые, разоряли поселян, постановивших к тому же не работать по понедельникам, средам и пятницам. Все это не могло не обратить внимания правительства, стараниями которого осетины были успокоены, секты георгиянцев «не существует, но Марине, говорит Д. Б-дзе, доселе жива: она совершенно здорова умственно и физически и имеет детей» (Осетины Георгианцы Д. Б-дзе Кавк. 1851 г. № 69. Грузинские гадальщицы Н. Б. Кавк. 1853 № 56.).

Троицын день, известный у осетин под именем Кардаг-Хасан — сбор трав, считается в числе главных праздников и празднуется с особенным великолепием в аулах осетинского ущелья Санебан. Гора, на которой приносятся жертвы, называется Реком. Жрец, для исполнения церемонии праздника, выбирается по очереди из почетнейших стариков. Жертвоприношение оканчивается пиром, а куски пищи, предназначенные на жертву, складываются в стороне на какое-нибудь дерево, посвященное Кардаг-Хасан, т. е. Св. Троице (О народных праздниках и проч. Вердеревского Кавк. 1855 г. № 5.). [312]

Через две недели после Вардаг-Хасана (Св. Троицы) у осетин бывает праздник Уацила, в честь пророка Илии. Под именем Уацилы или Вацилы осетины разумеют пророка Илию, которого считают управляющим громом и молниею и представляют себе сидящим в огненной колеснице, везомой огненными крылатыми конями. Во время засухи или продолжительной непогоды осетины обращаются с молитвою к этому святому, прося его пощадить их нивы, полевые и огородные растения. Жертвоприношение, в таком случае, совершается под дубом, который выбирается, по преимуществу, старый и солидных размеров в поперечнике.

Громовой удар осетины считают проявлением сильного гнева Вацилы. Почти всегда, в каждом ауле, найдется такая старуха, которая, после удара грома и молнии, впадает в обморок, начинает рвать на себе волосы, бить по лицу, скрежетать зубами, производить кривлянья и различные гримасы, словом, показывает себя как бы наважденною. Распевая непонятные песни, она особенно часто повторяет: «цопай во елдари цоппай». Подобное лицо народ считает пророчицею Св. Илии и спрашивают у нее чего требует Вацила, для удовлетворения своего гнева. Она обыкновенно требует принести в жертву несколько волов и баранов и тем доставляет общую радость жителям, имеющим случай лишний раз насытиться и повеселиться (Очерки Осетии Н. Берзенов Кавк. 1850 г. № 48.).

В день праздника каждый хозяин должен принести жертву по средствам. Зарезав корову, барана или козла и помолившись Богу, начинают пировать, приглашая соседей, но с тем однако же, чтобы каждый приглашенный пришел со своими кушаньями, приготовленными из жертвы, принесенной по случаю этого дня. Напившись и наевшись до сыта, хозяин, вместе с своими ближайшими родственниками, относит в лес кожу животного принесенного в жертву и, повесив ее на дерево, произносит при этом слова приличные празднику. Кожа остается на дереве, как свидетельство в точном исполнении праздника.

Главное же место празднования происходит в ауле Какадуре, в Тагаурских горах, где существует одна из гор посвященных пророку Илии, и там живет главный жрец дзуар-лаг (образ-человек, святой человек) — распорядитель Св. Илии.

Дзуар-лаг один посвящен в таинство приношения жертв и выбирается из числа самых почтенных стариков, преимущественно одной и той же фамилии. Он один только может всходить на священную гору, получать подарки в день праздника, ходить в белой одежде, гадать и приносить жертвы.

В пещере горы устроен жертвенник, в котором хранятся все приношения и священная чаша. За три дня до наступления праздника дзуар-лаг [313] должен приготовиться к совершению таинств. Приготовление это заключается в омовении в течение трех последних дней молоком, чтобы чище явиться перед святым, в надевании белого платья и приготовлении, нарочно для праздника, пива. Вечером, накануне праздника, дзуар-лаг, взяв с собою пиво, отправляется на гору. Подойдя к жертвеннику, он наливает пиво в чашу и, поставив ее на самом высоком и видном месте горы, ложится подле нее спать, на всю ночь.

По верованию народа, в эту ночь Вацила (т. е. св. Илия), спустившись с неба, опрокидывает чашу. Дзуар-лаг, проснувшись поутру в день праздника, смотрит, в которую сторону пролито пиво, и, сообразно с этим, делает свои предсказания о благополучии текущего года, об урожае и проч. Пиво, пролитое к стороне гор, предвещает урожай Осетии; а к Кабарде и Чечне — урожай тем народам. За тем гадатель спускается с горы и за хорошее предвещание получает подарки съестным или вещами, кто чем может и кому чем вздумается подарить его.

Здесь празднование отличается от прочих мест тем, что жертвы не вносятся на гору, а во время молитвы жреца народ стоит в почтительном отдалении от горы и потом едят не в общей трапезе, а кто что пригадал себе к празднику.

Дзуар-лаг занимается гаданьем и в прочие дни года. Больной приглашает его часто открыть истинную причину болезни. Дзуар-лаг берет четыре палочки, длиною в пол аршина каждая, сращивает их попарно и делает на обоих концах расчеты. Положив их на стол так, чтобы пара от пары отстояла на пол-аршина, покрывает их овчиною или кожею. После того приступает к чтению заклинаний и молитв, прося, чтобы тайна открылась.

— Не сердится ли Тбав-Вацила (св. пророк Илия) за что-нибудь на больного? спрашивает жрец, окончив молитву и обращаясь к таинственному покрывалу; если сердится, то пусть левая пара приподнимется.

Тбав-Вацила, конечно, прогневался на больного, иначе не могло бы быть гаданья, и вот левая пара начинает приподниматься и становится в виде стропил.

— Чем ты провинился против святого? спрашивает гадающий больного.

— В праздник св. Илии, говорит обыкновенно больной, желающий поскорее выздороветь, не принес я в жертву лучшего, не исполнил обещания и не варил пива.

— Не угодны ли будут новые жертвы больного? спрашивает гадающий, обращаясь к пророку Илии.

Согласие следует всегда за таким вопросом и, в знак его, правая пара палочек также начинает подниматься, и, достигнув до одной высоты с левого, обе пары соединяются.

Дзуар-лаг получает подарки, Вацила — новые жертвы, а больной [314] должен выздороветь непременно; если же умрет — сам виноват, потому что, вероятно, снова прогневил святого (Религиозные обряды осетин и проч. Шегрена Кавк. 1846 г. № 28. Поездка в Кударское ущелье. Василий Переваленко Кавк. 1849 г. № 40.).

Кроме гаданий дзуар-лага, осетины имеют своих дасныте — знахарей и знахарок. Первые, по замечанию Ип. Тхостова, служат посредниками между людьми и святыми, а, главное — между нечистыми силами; а вторые — между Богом, святыми и людьми. Те и другие пользуются громадным значением. Предсказания их считаются пророчеством, их нашептывание целительным лекарством, их хождение вокруг дома — сохранением от всякого несчастия и изгнанием из сакли шайтана (черта).

Слава некоторых знахарей известна по всей Осетии, и нуждающиеся призывают такого знахаря часто за несколько десятков верст.

Знахарь приступает к делу только тогда, когда ему принесут на кругленьком столике уалибыхту — пышку.

Во все время пребывания своего в доме призвавшего, знахарь то нашептывает что-то, показывая вид, что не обращает внимания на присутствующих, то громко молится, призывая на помощь всех святых и нечистых сил. Накушавшись уалибыхта и разговаривая с хозяевами, знахарь нарочно как бы заговаривается, на языке непонятном для окружающих, и старается показать, что беседует с невидимыми силами. За тем, вечером, он ложится спать очень рано, а призвавшие его кладут ему под подушку серебряную монету, без которой духи ничего не сообщают и самому знахарю. «Тут-то, в тиши ночной, к нему являются на помощь силы небесные и подземные, и происходит потеха. Знахарь то спорит с духами, то умоляет их, говоря, что страждущий прекраснейший человек в мире, а семейство его и родные — самые праведные».

На утро, съев новую пышку и помолившись, знахарь объявляет, чем может помочь больному, режет быка или барана в жертву тому святому, который, по его словам, причинил болезнь, наговаривает, нашептывает и, захватив с собою все, что успел набрать или выпросить, отправляется домой.

Знахарка поступает, в этом случае, несколько иначе. Она начинает с расспросов больного: не святотатствовал ли он, не обманул ли какого святого обещанием принести жертву и, наконец, не отлучался ли из дому во время аульного праздника.

Расспросив таким образом и узнав что ей нужно, она берет чистый кардан — белое покрывало, завязывает в один конец его уголек и от него начинает отмеривать локтем, обозначая границы каждого локтя булавкой или иголкой. За тем объявляет, что святой, например Вацила, который, и по мнению родных больного, более других обижен, [315] прогневался на страждущего. Для большего эффекта, она перебирает предварительно нескольких святых, непричастных к делу.

— Если причиной болезни, говорит она, такой-то святой, то пусть кардан увеличится или уменьшится.

Кардан не увеличивается до тех пор, пока дело не дойдет до названия Вацилы: тогда гадальщица ловко вытягивает кардан или переходит через границу, обозначенную иголкой.

— Смотрите, смотрите, как озлоблен Вацила, говорит она: кардан увеличился на целый локоть.

Окружающие, занятые мольбою о снисхождении к больному и всему его семейству, не замечают обмана знахарки, которая, чтобы умилостивить святого, назначает двойную жертву, «уверяя, что больной поправится, потому что святой, открывшись, что он причиною болезни, согласился снизойти к его ошибкам и простить их».

Другой способ лечения заключается в привязывании на шею больного камня «чертовы когти» и клочка черной материи, которые должны быть неразлучны с ним.

Эти вещи даются знахарками и людям здоровым, в предохранение от всякого недоброго случая.

Талисманы составляют не последнее дело в жизни народа. Осетины зашивают в кожицу небольшой треугольник листового железа, с вырезанным в средине его крестом. В такую ладанку насыпают толченого угля и серы, а иногда, кроме того, кладут сплюснутые пули, бывшие на жертвенниках, или землю, траву, листья и считают тогда себя предохраненными от нечистой силы и смерти в бою. Такие ладанки носятся на шее, а детям надевают их в первый раз в понедельник и вторник первой недели великого поста.

Некоторые носят магометанские молитвы, писанные по-арабски, на бумаге, шириною в вершок и длиною в рост человека, за подписью и печатью муллы. Если бумага приходится как раз по росту носящего молитву, то он считает себя в безопасности от пуль, шашек и дьявольского наваждения.

Последнее может быть наведено на человека чародейством и колдовством. Колдуны и колдуньи, а в особенности последние, существуют и в Осетии, но находятся в постоянной вражде с дасныте — знахарями, знающими средство избавлять честной народ от порчи колдовством.

Подозреваемого в колдовстве человека знахарь ведет к калитке околдованного, привязывает к нему передник, в котором завязаны отруби, так, чтобы они не рассыпались без поддержки. «Когда все это готово, говорит Тхостов, знахарь, у ног предполагаемого колдуна, режет черную курицу и затем начинает водить его вокруг сакли, нашептывая что-то и ощипывая курицу, пух которой разбрасывает во все стороны. Обойдя, [316] таким образом, трижды кругом сакли, он останавливается у калитки, говорит какие-то фразы, в роде молитвы, и потом, отпустивши подозреваемого колдуна, начинает уверять призвавших его, что колдовства уже нет и не будет.

Бывают случаи, когда на эту церемонию трудно уговорить заподозренное лицо; тогда знахарь приказывает секретно отрезать у него что-нибудь из платья и достать клочок из его волос и с ними уже совершает описанную процедуру, по окончании которой лоскут и волосы зарываются в землю, близ сакли лица, потерпевшего от колдовства (Знахари и знахарки Осетии. Ип. Тхостова Терские ведом. 1868 г. № 27. Кавк. 1868 г. № 85. Религиозные обряды осетин и проч. Шагрена Кавк. 1846 г. № 30.)».

Вера в существование многих духов, разного рода покровителей, защитников и угнетателей рода человеческого и боязнь прогневить их, вызвала народ на совершение многих праздников, и притом таких, что и сами осетины не знают, в честь кого празднуют.

Никто из осетин сам собою не смеет приступить к сенокошению, а должен выйти на покос в одно время и непременно вместе со всеми жителями аула, округа или целого ущелья.

Хотя трава давно уже поспела, но горские осетины не решаются косить ее ранее июля месяца и прежде совершения праздника атинага. Тот, кто прежде этого времени возьмет в руку что-нибудь острое — циргаг, тот считается причиною дурной погоды. От этого и самый день, в который бывает праздник атинаг, носит название циргисани-бон, а торжество — циргисани-кувд, т. е. молитва по случаю взятия в руки острого.

Раннее начатие косьбы, по сказанию осетин, влечет за собою гнев святых, насылающих дождь, непогоду, жгучие жары и прочие невзгоды, весьма вредные для сенокоса или жатвы. Кто желает начать сенокос раньше празднования атинага, тот платит в пользу аула штраф — ивар или коди, состоящий иногда из двух быков, которые приносятся в жертву богам, а шкуры их промениваются на сыр или отдаются кузнецам для раздувальных мехов.

В начале июля, старейшины, на совете, решают, когда быть атинагу, и, с решением своим, посылают по аулу фидивага — глашатая, который, проходя по улицам аула, кричит о решении совета.

— Ра-уй! прибавляет он при этом от себя, никто да не скажет, что он не слышит: кто имеет уши, да слышит!

В ауле происходит в это время деятельное приготовление араки, пива, браги и проч.

В назначенный день, по приглашению того же фидивага, жители собираются в чьем-нибудь доме, сарае или, просто, на открытом поле и [317] приносят с собою чирта — пироги и напитки. На складчину покупают или несколько баранов, или быка. После молитвы одного из старейших над жертвою, ее передают на заклание, рассекают потом по членам, так чтобы кости остались непременно целыми, и бросают их в большой медный котел, поставленный на огне; сердце, легкое и печень идут на приготовление шашлыка, а кишки и брюшина — на турбас, или либзу, особое кушанье, к которому прибавляют немного копченого жира; кушанье это составляет лакомство для осетин.

По возвещении фидивага, что обед готов, все садятся по порядку, уступая почетные места старшим. Ловкие и опытные люди, по выбору общества, служат во время обеда. Мясо вынимается из котла, пироги собираются в одну кучу, а почетным старшинам подаются турьи рога, наполненные аракою, вином или брагою.

Один, самый старейший из аула, подымается на ноги и снимает шапку; его примеру следуют все присутствующие, и начинается молитва. В ней произносят имена всех святых, прося их милости и защиты.

— Слава тебе Боже, слава Тебе! (Хуцау табу-дон, Хуцау!), произносит старшина и за тем просит Саризад (ангела головы) охранить каждого от всяких зол; Уастырджи (св. Георгия) помочь путникам и избавить от всяких напастей; Дони-чизджиту (дева воды) охранить от потопления и, наконец, молящиеся предают себя воле Саниба (Троице).

Перечислив всех святых, известных осетинам, присутствующие на празднике обращаются к Елию и Вациле с особою молитвою.

— Елия! говорит старик, ты обладаешь громом, молниею и дождем; призри на людей твоих усердно тебе молящихся, и пошли с неба столько дождя и света, сколько нужно, да не засохнут и не сгниют хлеба наши, да не потерпит народ твой голода и жажды, каждый да принесет тебе жертву от плодов своих!... Вацила! да будут тебе угодны наши жертвы и молитвы; охраняй наши хлеба и поля от засухи и непогоды, так как тебе от Бога дана эта сила и благодать.

— Оммен Хуцау (аминь, Боже)! повторяет народ за каждой фразой молитвы, приносимой старшиной, с расстановками.

Старшина передает затем одному из предстоящих стакан с аракой или пивом и шашлык.

— Да будут с тобою милости, говорит тогда ему народ, как тех святых, которых ты призвал, так и тех, о которых умолчал.

Присутствующие берут стаканы, полные вина, и шашлыки. Откусив от шашлыка и хлебнув вина, передают следующим, а в это время вся приготовленная пища делится поровну и раздается по рукам. После обеда бывают гимнастические упражнения, прыганье, беганье взапуски, пляска, борьба и т. п. увеселения.

Ежегодно, в конце июля или начале августа месяца, жители [318] осетинских селений верхнего и нижнего Кани, Тмени, Кау и переселенцы из этих местностей празднуют в честь своего патрона Ног-Дзуара, что значит новый святой. Ног-Дзуар пользуется не меньшим уважением у осетин этой местности, как и св. Георгий, и ему приносят в жертву барана, рога которого обвивают серебряною ниткою и куском ваты. Богатые делают серебряный колокольчик, считаемый самою лучшею жертвою.

По верованию народа, святой этот так строг, что не дозволяет, без особого благоговения, подходить к своему жертвеннику и запрещает говорить громко. Жертвенник его находится на горе, в пяти верстах на юго-запад от селения Кани. Осмелившийся нарушить эти правила и ведущий себя неприлично во время жертвоприношения, по сказанию народа, лишается языка или свернет ему рот на сторону, а главное, все время пиршества пролежит полумертвым (в обмороке). Поэтому осетин, желающий угодить святому, должен, с непокрытою головою, поднять жертву на своих плечах или спине на довольно высокую гору, где стоит жертвенник, и должен выбрать для того самый жаркий день, чтобы более утомиться.

За несколько дней до праздника, осетины выбирают двух распорядителей. Выбранные получают название дзуар-лага и обязаны вести себя прилично и опрятно, для чего, накануне праздника, выкупаться и надеть чистое белье. В день торжества они раньше всех являются к жертвеннику и ожидают собрания богомольцев. Когда все соберутся, тогда старший из дзуаров. поручает одному из присутствующих стариков прочесть молитву, содержание которой всегда импровизированное — что взбредет на ум в минуту религиозного настроения. После молитвы, жрецы собирают на чистую бурку вещи, принесенные в дар Ног-Дзуару, и относят их на жертвенник. — «Молча и с особенным благоговением ждет их возвращения собравшаяся на праздник толпа; начинаются радостные поздравления с праздником и, в след за тем, самое разгульное пиршество».

Осетины, искренно верующие в святого, не возвращаются до тех пор домой, пока не перепьются и не передерутся. — Чрез три дня после праздника, многие закалывают быка, нарочно для того откормленного, и, пригласив соседей, пируют. Этот пир называется Ног-Дзуари арви-тони бон — день проводов Ног-Дзуара (Верования осетин Ип. Тхостов Терск. ведом. 1868 г. № 12. Осетинские народные сказания. Джантемира Шанаева. Сборн. свед. о кавказск. горцах, выпуск III.).

Кроме различного рода святых, почитаемых осетинами, каждый аул, или отдельное племя, имеет своих идолов, покровителей и священные места, которые, впрочем, по большей части, не уважаются и не признаются другими аулами и племенами (Различные наименования этих идолов желающие могут найти в статье “Осетинские народные сказания" Джантемира Шанаева Сбор. Свед. о Кавказс. горцах выпуск III.). Только немногие идолы, как, [319] например, Хцау-дзуар (образ Божий), Фыры-дзуар (образ барана) и святое место Цомадивкавзад, пользуются уважением многих аулов и даже племен. Каждый аул сам по себе празднует местный праздник в честь своего идола или священного места. Так, в ауле Владикавказском бывает летом праздник Гуд-дзуар (образ Гуда), совершаемый на Гуд-Горе, в семи верстах выше аула по р. Тереку. — В ауле Даргавс совершаются праздники в честь Хцау-дзуар и Фыры-дзуар, причем кумир последнего, сделанный из меди, стоял посредине улицы, в конце аула (Кумир этот был взят генералом Абхазовым, но осетины поставили на его место другого, хотя по виду своему и не похожего на предыдущий, но пользующегося таким же уважением. См. статью Джантемира Шанаева Сбор. свед. о Кавказск. горц. выпуск III.). У алагирцев священное место Цомадикавзад и у тагурцев, в Санебанском ущелье, пещера Фарнегадаг (благодатная пещера).

В этом ущелье, по свидетельству академика Шегрена, в числе даров, принесенных в разное время и сохраняемых в пещере, находится сундук с костями неизвестно чьими. Эти кости вынимаются из сундука во время засухи, и собравшиеся женщины и девушки относят их к речке, окунают в воду, прося орошения полей, и потом опять складывают в тот же сундук. Туземцы уверяют, что после такого обряда всегда выпадает дождь.

Созданные народом аульные божества, или патроны данной местности, по понятию туземцев, оберегают каждый свой край от всякого зла, направляют людей преимущественно на добрые дела, помогают им во всех предприятиях, заступаются за них перед другими божествами и даже перед злыми духами. Стараясь о водворении в покровительствуемом крае спокойствия, здравия его обитателей и богатства их, божества эти, по понятию осетин, не могли обойтись без боя и враждебного столкновения с другими божествами, и в особенности с злыми духами. Рассказ об одном из таких столкновений ходит между осетинами и выразился в поверье, известном под именем «идущие за снопом».

Раз в год, говорят осетины, знахари (дасныте), отправляются за снопом в место, неизвестное для обыкновенных смертных. Перед отправлением своим в поход, они крепко засыпают и, по верованию туземцев, во время этого сна души их, оставив тело, отправляются в битву. Обыкновенно засыпающий, будет ли то мужчина или женщина, объявляет о своем походе близким родственникам, и они не будят заснувшего до тех пор, пока он сам не проснется. Между тем души этих избранных, одна на метле, другая на кошке, на собаке или в ступке отправляются на сборный пункт, откуда под предводительством своего горного духа или божества, с подчиненными последнему ангелами, отправляются в поход против [320] Татар-тупа — известного божества, почитаемого как осетинами, так и кабардинцами. Покровительствуя преимущественно последним, Татар-туп возбудил против себя все горные божества Осетии, которые, соединившись вместе, ведут с ним упорную войну из-за горсти хлебных зерен — из-за одного снопа хлеба.

После довольно продолжительного сражения, в котором стрелы играют не последнюю роль, одна из сторон обыкновенно уступает поле битвы. Тогда победители, с криком радости, бросаются на сноп, хватают из него горсть зерен и рассыпают их в направлении к своему краю, и тогда в предстоящем году урожай для победителей несомненен.

«Затем, пишет Джантемир Шанаев, обе стороны расходятся по домам. Многие из участвовавших получают раны, которые для обыкновенных людей не могут быть заметны, а заметны только для участвовавших в божественной войне. Участвовавшие затем просыпаются от тяжкого сна и объявляют своим домашним и односельцам о будущем урожае».

— Я сам знавал такого — говорил Шанаеву один из осетин, рассказывавших об этой войне — который участвовал в таком походе; да и люди указывали на него. Звали его Цара; жил он за перевалом, в Дзомах, и теперь, кажется, он жив еще. Он участвовал в походе с своим конем; знай, что и животные участвуют в таком походе. Всякий раз, перед отправлением в поход, он засыпал; жена, разумеется, зная про это, никогда не тревожила его до тех нор, пока он сам не просыпался. Раз он, по своему обыкновению, собирался в поход за снопом. Долго он спал, и наконец, не просыпаясь, вскричал: ей, гнедая, догоняй, догоняй его!.. Это он звал так своего коня. В это время конь его в конюшне сольно заржал. От сильного ли ржанья своего коня проснулся он, или так уж следовало, один Бог знает — только он проснулся. Приподнявшись с кровати, он улыбнулся и сказал: ну, слава Богу, победа на нашей стороне! надейтесь на хороший урожай. Потом он послал мальчика, чтобы тот осмотрел копя его; мальчик, возвратившись в саклю, сказал, что конь чрезвычайно вспотел, так, как будто бы сто верст проскакал. Пришли и другие осмотреть коня — и что же? как будто бы его выкупали, так сильно он вспотел!

Многие леса и рощи посвящены народом различным святым; и замечательно то, что таких рощ обыкновенно бывает тем больше, чем безлеснее место и чем дороже бывают в данной местности дрова. Деревья таких рощ неприкосновенны, и их можно рубить только для варения пива в честь святого. Некоторые леса имеют свою историю. Таков, например, ореховый лесок, в Тагаурском ущелье в долине Суадаг (черный овраг). Лесок этот стоит одиноко в безлесном пространстве и как будто забрел сюда случайно. Он представляет собою как бы цветочную куртину, род совершенно круглого небольшого острова, имеющего в окружности [321] версты три. Рассказывают, что когда-то давно жил на свете горец Хетаг (по орфографии академика Шегрена Кхета), человек, славившийся своею набожностию, храбростию и удальством. Но как храбрость в глазах осетина неразлучна с хищничеством, не считающимся грехом, а напротив делом богоугодным, то однажды Хетаг, или Кхета, отправился на воровство, которое хотя и удалось, но потом было открыто, и за ним погнались. Хетаг (Кхета) несется от преследователей и достигает долины Суадаг (По рассказу же, слышанному Д. Шанаевым, Хетаг был родом кабардинец, потомок славного Инала. Он жил в урочище Хетаг, за р. Кубанью, вместе с двумя братьями, из которых среднего звали Биасланом, а младшего Асланом. Братья поссорились между собою: Хетаг держал одну сторону, а его братья другую. “Не будем с тобою жить”, сказали однажды два брата Хетагу. “После этого я сам с вами не хочу оставаться” отвечал Хетаг и бежал оттуда с двумя сыновьями. Братья, узнавши о его побеге, порешили догнать и убить его, в том соображении, что если он где поселится и произведет большое потомство, то как он сам, так и его потомство не оставит их в покое. От преследований-то братьев и бежал Хетаг в долину Суадаг. (Гм. Осетинские народные сказания. Сборник сведений о Кавказских горцах выпус. III.). Долина безлесна, неприятели начинают настигать Хетага (Кхету); ему скрыться негде и Хетаг (Кхета) решается умереть с оружием в руках, как вдруг слышит из ближайшего леса голос, приглашающий его скрыться в своей чаще.

— В лес, Хетаг, в лес! кричал ему неведомый голос.

Лес этот находился однако далеко. Хетаг (Кхета) расчел, что не успеет добраться до него и не спасет своей головы. В таком затруднительном положении, изнемогая от усталости, он предлагает лесу или части его, если угодно, выйти к нему на встречу.

— Хетаг уже не поспеет в лес, кричал он, а пускай лес поспеет к Хетагу.

И вот часть орехового леса, отделившись, выступила вперед и закрыла собою храброго витязя и ловкого вора. Лесок этот, остановившись на том самом месте, где и теперь стоит, назван по имени спасенного Хетаг и получил священные права, в честь предполагаемого в лесу Хетаджидзуара (патрон, святой Хетага). Легенда говорит, что и теперь еще то место, откуда вышел лес, осталось гладким посреди дремучего леса.

Находясь в трех верстах от Алагирской станицы, поляна эта известна под именем: Бираги-дзенджи-цагат (волчьей голени).

Деревья этого леска считаются неприкосновенными, их никто не смеет ни рубить, ни собирать плодов; кто убьет в этом лесу зверя, тот должен бросить его там же, если он не годен для пищи, а в противном случае созвать всех своих односельцев и там, на месте где убил зверя, вместе с ними употребить его в пищу. Выносить из лесу ничего не позволяется, и каждый, кто преступит это правило, ослепнет или [322] умрет. Суеверие в этом случае так сильно распространено между народом, что если положить в лес самые привлекательные для осетина вещи, то они наверное останутся неприкосновенными, точно также, как и люди, скрывающиеся в нем от преследования. Раз в год, жители собираются в лесок на праздник и приносят жертвы, называемые кывондами.

У осетин в прежнее время существовал даже сау-бареджи-дзуар, или святой Черного всадника, покровительствующий воровству. Каждый туземец, собираясь на воровство и вообще в ночные разъезды, просил содействия этого святого в задуманном предприятии. Хозяйка напекала пышек, старший член семьи клал эти пышки около себя и, взяв одну из них и обнажив голову, призывал покровительство своего патрона. Уверенный, что подобным приношением он расположил к себе святого, каждый осетин смело отправлялся в путь и был убежден, что впереди его едет святой Черного всадника на своей вороной лошади, в черной одежде, и направляет его на успех и удачу в хищничестве.

Если наезд был неудачен, и предпринявший его, будучи пойман, платился жизнию, то народ говорил, что он был оставлен святым.

Местопребывание этого святого, по указанию туземцев, находится в пещере Бзи, в Алагирском ущелье, в 16 верстах от Алагирской станицы.

Слепая вера в непреодолимую силу некоторых вещей также очень сильна между осетинами. Нравственное и умственное развитие их стоит на такой низкой степени, что каждое семейство, тайно от другого, уважает какой-нибудь предмет, в непреодолимую силу которого верит и боится прогневить его, из одного простого страха, что эта неодушевленная вещь отмстить за оскорбление в случае ложной клятвы перед нею или неправильного показания.

Уважение это к неодушевленным предметам и даже животным до такой степени сильно, что не было еще примера, «чтобы кто-нибудь не сознавался в воровстве или даже убийстве, ежели от него потребуют признания над предметами или животными, в тайне им уважаемыми».

Лица, поставленные во главе управления осетинами, нередко прибегали к такого рода клятве и пользовались суеверием народа при разборе тяжебных дел между осетинами.

Так, однажды помощнику уездного начальника была заявлена осетином жалоба, что, недели две тому назад, сосед украл у него отличного барана, за что тот просил приказать укравшему возвратить, по их обычаю, четырех баранов.

Обвиняемый отпирался и говорил, что никогда не только не крал, по и не видал барана. В доказательство справедливости своих слов, он клялся семейством, призывая на него все несчастия, беды, чуму и холеру.

От жалобщика потребовали более ясных доказательств. Тогда [323] последний снял с себя мешок, вытащил из него кошку со связанными лапами и подал обвиняемому палку.

— Если ты не украл у меня барана, проговорил он, то убей эту кошку.

Обвиняемый отказался, уверяя, что ни отец его, ни дед, ни прадед, никогда не убивали кошек, и потому он также, не желая этого делать, отдает истцу четырех баранов и не хочет марать руки кошачьею кровью. Казалось, дело было кончено: виновный найден и удовлетворил истца; но едва только истец тронулся с места, как обвиняемый остановил его.

— Постой, сосед, проговорил он, мы еще не кончили дела. Начальник, будь справедлив: я, действительно, взял у него то, что он говорил, но и он согрешил против меня. Когда я зарезал барана, то кожу спрятал под камень и ушел домой, но издали видел, что сосед украл у меня эту кожу.

Истец, сделавшись теперь ответчиком, стал точно так же запираться, как запирался, за несколько минут перед тем, его противник. Он клялся, что не брал кожи, и говорил, что готов присягнуть в доказательство своей невинности.

— Присягнувши ты обманешь, сказал ему истец, потому что ваша семья верит только в св. Константина и Давида Гелатского, а вот погоди... С этим словом он побежал на пригорок, к развалинам древней башни, и принес оттуда довольно большой камень.

— Переступи через этот камень, если ты не взял кожу моего барана.

— К чему я буду переступать через камень? с видимым отвращением сказал обвиняемый... Не хочу я твоих баранов, и пусть мясо моего пропадает.

Разбирательство кончилось, и вскоре затем оба тяжущиеся дружелюбно сидели под одним деревом и вместе обедали, не оделяя друг друга скудною трапезою.

Точно также в других семействах предметами глубокого уважения служат: в одном ружье, в другом просто ветка, сорванная с дерева, в третьем какой-нибудь клок одежды и т. п. Каждая семья имеет свой уважаемый предмет, которого в тайне боится и которому оказывает глубокое уважение (Некотор. исковые обычаи у осетин Н. Дункель-Веллинг Кавк. 1855 г. № 24.).

Суеверию осетин нет пределов; ничего нет легче, как прослыть между ними пророком. Каждый умалишенный почитается ими за существо сверхъестественное. Народ верит в существование добрых и злых духов и сатану; по его понятию, в каждом месте есть злой дух, старающийся напортить людям; в одном месте он пускает по ночам тени, в другом зажигает сено, а в третьем забавляется переноскою того же [324] сена с одного места на другое. Многие из осетин уверяют, что сами лично видели дьявола.

Осетины верят также в существование дони-чизг, богини воды, водяных девушек или наяд. Если кто утонет, то говорят, что он рассердил дони-чизг и оне наказали его. Талисманы, колдуны и колдуньи играют также не последнюю роль в народном суеверии. По представлению народа колдунья — это дряхлая старуха, по преимуществу злая, которой щебечет зарватик (ласточка) о том, где клад лежит, где растет живая трава, и знает та старуха все, что на свете делается (Чинз-ахсав Н. Берзенова Кавк. 1850 г. № 95. Дигория Н. Берзенова Закавк. Вест. 1852 г. № 39. Религиозные обряды у осетин А. М. Шегрена Кавк. 1846 г. № 27.).

Это женщина-чародейка, хуже и страшнее которой народ представляет себе только одного черта. К такой женщине осетины питают отвращение и боязнь и верят, что она имеет способность превращаться в различного рода хищных зверей и наносить всякого рода несчастия тому, на кого рассердится.

Величественная, но суровая природа, богатая различными физическими явлениями, недоступными понятию осетина, сделала его склонным к олицетворению различного рода духов, властвующих над одною или несколькими горами. Так, воображение народа создало древнего Гуда, горного духа, обитающего на Гуд горе и повелевающего окрестными горами. Дух этот по понятию осетин, имеет свои наклонности и страсти: может любить, ревновать и, в случае неудачи, сердиться не на шутку. Одна из таких его проделок выразилась в народной легенде, имеющей свои характеристические особенности, как характеристична и грандиозна природа, окружающая Гуд-гору, которая составляет высшую точку перевала пролегающей через нее новой военно-грузинской дороги.

При спуске с Гуд горы в Чертову долину, или небольшую поляну, находящуюся между горами Гуд и Крестовой, на дне ущелья, из глубины расселины, вытекает речка Арагва, на берегу которой расположен осетинский аул.

По преданию, давно и очень давно, в этом ауле жила бедная семья, имевшая едва дневное пропитание. Но Бог, милосердый к беднякам, благословил их рождением дочери Нины, красивее которой не было ребенка во всей Осетии. Глаза ее, волосы и стан были полны такой неизъяснимой красоты, что все население аула любовалось Ниною: далекий путник, горцы и курьеры, видя малютку, взбирающуюся на гору, и ослепленные ее красотою, останавливались, любовались ею и забывали о своей обязанности; проезжие с караванами купцы дарили ее блестящими безделушками и кусками яркой ткани.

После всего этого мог ли не восхищаться ею старый Гуд, во все [325] время продолжительной своей жизни не видавший подобной красавицы. Он прельстился Ниною; стал постоянным ее обожателем, следившим за нею со дня ее рождения и полюбивший ее со всею пылкостию юноши. День и ночь он ухаживал за нею: хотела ли Нина подняться на гору, тропинка, ведущая туда, выравнивалась под ее ножкою, а «на отвесных боках скал камни покорно складывалась для нее в удобную и пологую лестницу. Искала ли Нина с подругами своими цветов и трав — Гуд собирал и прятал лучшие цветы и травы под сводом камней, рассыпавшихся при приближении красавицы. Никогда ни один из пяти баранов, принадлежавших отцу Нины, не падал в кручу и не делался добычею злых волков. Одним словом, Нина была царицею всего пространства, где царствовал древний Гуд» — так любил ее этот могучий старец.

Прошло пятнадцать лет. Из хорошенького ребенка Нина сделалась красавицею, какой не было ни при одном дворе царском, где сияют красотою стройные женские фигуры. Любовь старого духа, при таких условиях, разгоралась все сильнее и сильнее.

Для Гуда не было жизни без Нины: он стал тяготиться своим могуществом и помышлял теперь, как бы сделаться смертным человеком, хотя бы бедным осетином, чтобы только обратить на себя внимание красавицы.

Молодая девушка не замечала заботливости Гуда, не видала его ухаживаний; она засматривалась на Сасико, сына старого Дохтуро, которого сакля была рядом с саклею отца ее. Сасико был молод, статен, славился во всем ауле своею силою и ловкостию, отлично стрелял из винтовки и умел танцевать, не только свой природный осетинский танец, но и лезгинку, что знали немногие. Старый Гуд стал ревновать Нину к Сасико, тем более, что заметил в молодом человеке взаимную склонность к Нине. Боясь, чтобы Сасико не женился на Нине, Гуд начал преследовать его. Заводил Сасико в трущобы, когда тот гонялся с винтовкой за газелью; застилал пропасти туманом или осыпал его неожиданно метелью. Все замыслы Гуда оставались однако же тщетными. Скоро наступила зима, Гуд лишился возможности видеть часто свою любимицу, но за то Нина и Сасико видались чаще и свидания их были продолжительнее.

Гуд все это видел, ревновал и бесился. Наконец ярость его достигла крайних пределов. Однажды, когда Нина и Сасико, оставшись одни в сакле, не могли наговориться, Гуд сбросил на них огромную лаву снега. Обвал этот скорее обрадовал, чем испугал их: влюбленные были рады, что на некоторое время могут остаться одни без посторонних зрителей. Они развели огонь, уселись подле него и беспечно предались мечтам и разговорам. Так прошло несколько часов; сердца влюбленных [326] были полны любовью, а желудки просили пищи; отысканные две лепешки и небольшой кусок сыра утолили, но не на долго, голод заключенных.

Прошел еще день и, вместо веселого говора, в сакле послышались вопли отчаяния; узники не думали больше о любви — думали о хлебе. Прошел и третий день — голод еще более усилился, а надежды на освобождение не было. На четвертый день заключения голодная смерть для обоих казалась неминуемою. Сасико кидался из угла в угол, но вдруг остановился, впалые глаза его устремились на Нину, он бросился к ней, крепко охватил ее руками и впился в ее плечо зубами... Девушка вскрикнула, упала на пол, но в это время послышался говор, и дверь, очищенная от завала, открылась для несчастных узников. Нина и Сасико бросились к своим избавителям, но уже с чувствами отвращения и ненависти друг к другу.

Обрадовался старый Гуд, узнавши, что любовь двух существ заменилась чувствами противоположными; не утерпел старик и разразился таким смехом, что целая груда камней посыпалась с горы в Чертову долину. Большое пространство долины и до сих пор густо усеяно осколками гранита.

— Вот как смеется наш могучий Гуд, прибавляет осетин, рассказывая эту легенду (Любовь Гуда. Н. Дункель-Веллинг Кавк. 1858 г. № 30.).

Другая легенда о Прометее не менее того любопытна. По тропинке дикого ущелья, начинающегося на северном склоне Кавказских гор, постепенно расширяющегося и выходящего широким своим устьем на Кабардинскую равнину, шло небольшое стадо. Пастух Бессо Симоно-Швили гнал перед собою несколько коз, нераздельно принадлежавших семье, вручившей ему, как младшему члену, уход и надзор за этим стадом. Бессо легко шагал по горной тропе; он был в хорошем расположении духа, не потому, что запасся большими кусками свежего хлеба и сыра, но главное потому, что был обут в новые, крепкие и искусно выкроенные калабаны — обувь, похожая на малороссийские постолы и выкроенные из одного куска сыромятной кожи. Он поминутно смотрел на свои ноги, любовался калабанами и не обращал внимания на живописную окрестность, которую знал как свои пять пальцев. Он шел целый день; солнце давно уже спряталось за горы и наступили сумерки. Тропинка, извиваясь по скалам, повернула в боковое ущелье, спустилась к ручью, заставила Бессо перейти через него по крутым камням и вывела в совершенно незнакомую местность, между голыми и дикими горами, увенчанными зубчатыми вершинами. Эти трущобы не беспокоили пастуха. Собрав свое маленькое стадо, он спокойно сел у первого попавшегося ему камня, обросшего мхом, и стал утолять свой голод, проявившийся во всей своей [327] силе от далекого перехода. После ужина преспокойно лег спать «и через несколько минут захрапел, на удивление и зависть всем горным духам». Первый солнечный луч разбудил пастуха; он встал, огляделся на все стороны и, увидав свое стадо, давно ушедшее вперед, пошел за ним по извилистой тропе и остановился только тогда, когда было далеко уже за полдень.

Бессо внимательно осматривал окружающую его местность. Она была скалистее и глуше тех ущелий, в которых он когда-нибудь бывал; снежная вершина Эльбруса, позолоченная лучами солнца, казалось, была так близко от него, что стоило только подобрать по руке камень, посильнее бросить его, и он, наверное, врезался бы в толщу снега облегающего гору. Кругом его столпились утесы, и, странное дело, они как будто перешептывались друг с другом. Бессо услыхал крик и какой-то грустный голос, выходивший из средней скалы. Не пугаясь слышанного, Бессо, огибая утес, стал приближаться к нему. Какая-то неведомая сила тянула его к глубокой расселине, в которую он вошел, не смотря на то, что она была мрачна как жилище демона.

«Едва он вошел в пещеру, как крик невольного изумления вырвался из груди его. Прямо против света, к громадному камню был прикован, толстыми цепями, красивый полунагой юноша. Прекрасные голубые глаза его выражали отчаяние, а от стонов и рыданий дрожал воздух темной пещеры; шелковистые золотые кудри в беспорядке лежали тучей на широких плечах, с которых висели обрывки пурпурной мантии, испещренной золотыми узорами; напряженные мускулы лица, руки и груди доказывали сверхъестественные усилия вырваться из цепей, а глаза, горящие отчаянием и злобою, выражали муки, которые терпел этот странный узник. Придя в себя от испуга, оправившись от удивления, Бессо увидал, что весь пол пещеры был усыпан монетами, золотыми и серебряными слитками, оружием и драгоценными вещами, а в стене, против той скалы, к которой был прикован несчастный, был ввинчен обрывок толстой железной цепи, схватить конец которой напрасно старался бедный узник. Страдалец обрадовался пришельцу: луч счастия и надежды блеснул в прекрасных глазах его; он прервал свой стон, голос его затих....»

— Боги да благословят тебя, добрый юноша! проговорил он, обращаясь к Бессо. Приход твой, может быть, избавит меня от страданий и мук; а тебе даст богатство и счастие.

— Приказывай, батоно (господин), отвечал пастух, почувствовавший к узнику неизъяснимое чувство симпатии. Все, что может сделать для тебя бедный Бессо — он все сделает. Ежели тебе даже угодно надеть мои новые калабаны, я и их отдам тебе.

В другое время пастуху трудно было бы расстаться с своею новою [328] обувью, да он никогда и никому не отдал бы их, но теперь чувство жалости преодолело все другие побуждения.

— Нет, мой милый, отвечал узник, услуга, которую я от тебя требую, займет менее времени, нежели снять с ног обувь: подай мне конец цепи, которая висит передо мною.

Бессо бросился к цепи, с усилием поднял ее и хотел передать узнику, но увы! она оказалась короткою.

— Духи злобы! с бешенством закричал заключенный; неужели века адских мучений не достаточны для искупления моего проступка! Слушай, Бессо, и затверди хорошенько слова мои: я могу избавиться от оков моих, схватясь за конец этой цепи, тогда я легко разорву узы свои и буду свободен; да, свободен! и уничтожу злого коршуна, грызущего мои внутренности; но цепь должна быть, как и этот обрывок, из старого железа; не жалей трудов и усилий, собери столько металла, сколько нужно для полуаршина цепи, скуй ее и принеси сюда; тогда я спасен, и все богатства, которые ты здесь видишь — твои; я сам помогу тебе перенести их в дом твой. Но до освобождения моего никакой посторонний глаз не должен видеть не только меня, но даже и утеса, в котором я погребен уже несколько веков.

Выслушав все со вниманием и поклонившись узнику, Бессо оставил пещеру. Заботливый и задумчивый, он собрал свое стадо и погнал обратно. На третий день он возвратился в свой аул и, не говоря никому виденного и слышанного, принялся за порученное ему дело. Не корысть руководили трудом небогатого пастуха, но сожаление о бедном красавце-юноше, томящемся в оковах. По кусочкам стал собирать он железо: старые редко попадающиеся гвозди, обломки подков собирал он тщательно. Прошло много месяцев в такой работе, но могли бы пройти и годы, если бы Бессо случайно не наткнулся на кусок сломившегося плуга, торчавшего в земле. Он сковал цепь и решил на следующее утро отправиться в горы, чтобы освободить узника, но судьбе не угодно было исполнить желаний бедного труженика. Односельцы давно заметили странную возню пастуха с железом и набрели на мысль, что Бессо, вероятно, открыл в горах серебро, и, желая сохранить открытие свое в тайне, будет понемногу доставать дорогой металл. Пять человек, самых корыстных односельцев, стали следить за пастухом. «А бедный Бессо, ничего не подозревая и изгибаясь под тяжелой ношей, побрел, на другой день, по знакомой тропинке. Не успел он пройти несколько верст, как его окружили охотники до чужого богатства, с криком и толчками требовавшие доли в находке. Бессо умолял их оставить его в покое, обещал им золотые горы, но все было напрасно: жадные люди не поверили словам и заставили его идти к пещере, не отставая от него ни на шаг. Как приговоренный к смерти, шел бедняк к месту, о котором мечтал [329] столько времени; вот уже показался Эльбрус, такой же величавый и сверкающий, как в день свидания его с узником; вот виднеются дикие скалы, которые как будто столпились и шепчут о скрытой в недре их тайне; вот и грот. Бессо вздрогнул и протянул к нему руки.... Вдруг раздался страшный треск и целая громадная скала с отверстием грота пошатнулась и повалилась в бездну. Бессо вскрикнул и без чувств упал на землю.

«Прошли годы; по горным тропинкам, бледный, худой, с всклокоченными волосами, в изорванной чухе, бродил сумасшедший Бессо, с хохотом и безумной радостью поглядывая на свои исцарапанные ноги, все думал, что на них надеты новые и хорошие калабаны (Осетинская легенда о Прометее Н. Дункель-Веллинг Кавк. 1859 г. № 20.).»

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871