ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

VI.

Сословное деление черкеского народа. — Права и обязанности каждого сословия. — Борьба дворянства с зависимыми сословиями у шапсугов и потеря привилегий первыми. — Абреки.

Организм черкеского общества, по большей части, имел характер чисто-аристократический. У черкесов были князья (пши), вуорки (дворяне), оги (среднее сословие, состоявшее в зависимости покровителей); пшитли (логанапуты) (Пшитли и логанапуты — одно и то же. Логанапутами назывались крестьяне у кабардинцев, а пшитлями — у всех остальных обществ и поколений черкеского народа.) и унауты (рабы) — разностепенное сословие крестьян, и дворовые люди.

Кабардинцы, бзедухи, хатюкайцы, темиргоевцы и бесленеевцы имели князей.

Абадзехи, шапсуги, натухажцы и убыхи не имели этого сословия; но дворяне, крестьяне и рабы существовали у всех этих народов.

В Большой Кабарде считалось одиннадцать сословий:

Пши — князья; их было четыре фамилии.

Вуорки, или уздени, трех различных степеней: тлехотль, или тляхотлеш — дворяне первой степени. Хотя дворяне эти и подчинялись князьям, но считались владетельными наравне с ними. Беслен-вуорк, или тфлокотль (У шапсугов, натухажцев и абадзехов тфлокотль означает простолюдина.), дворяне второй степени, причисленные к княжеским или [193] дворянским аулам. К этому сословию принадлежали и незаконнорожденные дети князей — тума, происшедшие от неравного брака князя с дворянкою. Третья степень дворян носила название — вуорк-шаотляхуса.

Уздени-пшехао (от слова пши — князь и хао — сын), которых можно назвать княжьими отроками, конвойными князя.

Отпущенники из рабов, азаты, некоторыми причисляются к самой низшей степени узденей.

Княжеский собственный крестьянин — беслен-пшитль (от слова пши — князь, т. е. — человек) — княжеские люди. Дворянский первого разряда крестьянин (ог или ук). Дворянский второго разряда крестьянин — тляхо-шао. Это дети одиноких пришельцев, которым князь или дворянин дал в жены свою крестьянку.

Дворовая прислуга — лагуни-пши (от слова лагуна — комната, пши — князь), или логанапут — княжеские комнатные люди. Затем следовала служанка или алгава.

Все эти сословия можно привести к пяти вышеназванным сословиям.

Дворяне невладетельные, или уздени второй и третьей степени, могли владеть крестьянами и иметь свою деревню; но деревня и ее владелец были причислены к владению одного из тляхотлешей. В этом и состояло все различие владетельных дворян от невладетельных.

Значение слова пши (князь) соответствовало русскому слову господин. Когда черкесы говорят о князе, как о владельце деревни, то называют его куодже-пши (куодже — деревня); но если говорят о князе как о начальнике, владельце народа, то называют его чилле-пши. Русского императора черкесы называли пши-шхуо — великий князь.

Аулы князя располагались обыкновенно по близости княжеского жилья. Там жили его крестьяне и вольноотпущенники. Их специальными занятиями были земледелие и пастьба скота. Половина их труда принадлежала князю. Несколько дальше расположены были сакли узденей, вольных жителей и дворян, составлявших, так сказать, дом князя.

Деревня дворянина первой степени составлена была так же, как и княжеская; но кроме того в ауле такого тляхотлеша жили дворяне второго и третьего разряда, причисленные к его фамилии. Это были все люди вольного происхождения, отличные наездники, голы как соколы, и потому хищничество для них служило единственным средством к пропитанию.

Деревня, где жил сам князь или владетельный дворянин, называлась вуорк-куодже (дворянская деревня), в отличие от деревни, в которой жили только дворяне низших степеней, со своими крестьянами. Таким образом вуорк-куодже относительно просто куодже играл роль городка.

О податях черкесы не имели никакого понятия. Каждый владелец жил тем, что для него сделают крестьяне.

Князь считался главою своего народа (чилле) и начальником [194] вооруженных сил; народ обязан был его уважать как высшего по происхождению, как блюстителя народных обычаев, чистоты нравов и как старшего между владетельными дворянами. Уважение к князьям в народе было так велико, что покусившийся на жизнь князя истреблялся с целым семейством. Князья Большой Кабарды брали с подвластных ясак — дань хлебом, медом, дровами и барантою; у закубанских же черкесов князья не брали никакой подати с народа,. а жили войною и тем, что для них работали собственные крестьяне. Народ очень уважал своих князей, в особенности если видел в них доблесть и справедливость; за доброе слово князя готовы были все сделать и терпеливо переносить оскорбления, даже и в том случае, когда князь их обворовывал или обижал. Конечно, терпеливость народа простиралась до известной степени. Знаменитый Джембулат, князь темиргоевский, отличавшийся твердым характером и крутою волею, вооружил против себя многих, и часть народа, до 800 семей, разновременно ушли от Джембулата и переселились к абадзехам. Точно также кабардинские князья Тохтамышевы своею заносчивостью и непомерною гордостью до того раздражили народ, что общественным приговором были лишены княжеского звания.

Для любимого же князя народ не жалел пожертвований, принимал живое участие в его спорах и враждах, и помогал ему оружием и запасами.

С лицами, которые могли быть им полезны или могли сопротивляться, князья поступали всегда ласково, но с бедными и слабыми не церемонились.

Приезжал, например, к князю гость с просьбой (хаче-уако) и просил подарить ему крестьянина. Князь, конечно, не дарил ему из числа собственных крестьян, но посылал людей своей свиты на розыски, те ловили какого-нибудь сироту или бездомного, за которого некому было заступиться, и князь пойманного дарил своему гостю. Такие поступки не мешали, однако, князьям считаться защитниками и покровителями народа. Не имея поземельной собственности, каждый владелец считал себя в праве брать у своих подданных все без возврата, но за то не мог и отказывать ни в чем своему подвластному.

Последний имел право разделить пищу со своим господином и, если видел на нем хорошую шапку или платье, мог попросить их у своего владельца, а тот должен был отдать просимое. Этот стеснительный для владельцев обычай заставил их одеваться как можно беднее и жить в такой же убогой сакле, как и последний из его подвластных (Барон Сталь. Этнографический очерк черкеского народа (рукопись). О быте, нравах в обычаях древних атыхейских племен. Шах-бек-Мурзина. Кавказ 1849 г. № 37.).

Когда князь умирал и оставлял нескольких сыновей, то народ разделялся на части, и каждый тляхотлеш, со своим аулом, признавал [195] своим князем того из сыновей умершего, который ему больше нравился. Так, по преданию, хатюкайцы отделились от темиргоевцев и образовали два отдельных племени. В одной старинной черкеской песне сохранился рассказ о разделении этого народа.

Со смертию князя произошло разделение народа между его сыновьями. После долгих споров и совещаний, оба княжеские сына приказали своим подвластным уложить все свое имущество на арбы и быть готовыми к переселению. С рассветом следующего дня, оба молодые князя сели на лошадей и поехали шагом, каждый в разную сторону. Часть народа, по своему выбору и желанию, последовала за одним, а часть за другим княжеским сыном. К вечеру оба князя остановились за сорок верст один от другого, и жители, сгруппировавшись около своих князей, построили сакли; с этого времени и образовалось два самостоятельных племени черкеского народа (Предание это, выраженное в народной песне, не сходится с мнением Люлье который говорит, что темиргоевцы, хатюкайцы и хегаки имели одного родоначальника Болетока, который разделил свои владения между тремя сыновьями, давшими каждым особое название своим подвластным. См. Взгляд на страны, занимаемые черкесами Л. Люлье, Зап. Кавк. отд. Импер. Рус. Геогр. общества книга IV изд. 1857 г.).

При переселении князя с одного места на другое — что случалось нередко — обязаны были переселиться вместе с ним и все его уздени. Но если бы князю вздумалось перейти в какое-либо другое общество, то уздени, без согласия всего общества, переселиться со своим князем не могли. Бывали случаи, что, при жизни князя, часть народа оставляла его и переходила к другому младшему брату. Жена Джембулата, темиргоевского князя, урожденная Конокова, враждовала с женою егерукаевского тляхотлеша Мамат-Али-Бзагумова. Бзагумов, и вместе с ним часть егерукаевцев, перешли от Джембулата к младшему брату его Шерлетуку Болотокову и, переселившись с ним на Лабу, покорились нам. Джембулат, видя себя оставленным большею частию народа, присоединился, с остальными своими подвластными, к бежавшим, принял подданство России и тем восстановил единство своего владения.

В ближайшее к нам время, в случае притеснений князя, подвластные искали защиты у другого князя, который, приняв их под свое покровительство, становился посредником, просил не притеснять их, но отсылал однакоже назад к их владельцу.

В случае разделения народа на части, по неудовольствию на князя, последний старался примирить и уничтожить неудовольствия, и случалось, что народ опять соединялся под одну власть князя. Все это было, конечно, в доброе старое время, когда, по выражению самих черкесов, было больше честности и в народе, и между князьями, которых тогда величали [196] намазыры и зауеныры, т. е. благочестивые и рыцарские. По словам туземцев, кабардинцы, имевшие большое влияние на облагорожение нравов, давшие черкесам свой дворянский обычай (вуор-хабзе) и свои моды, в последнее время наделили закубанских черкесов всякого рода обманами, изменами, неисполнением обещаний и присяг, и народ, некогда честный, стал, по выражению абадзехов, таагаапсе — богообманывателем. Теперь князья не внушают уже к себе того безграничного доверия, каким пользовались прежде.

В случае пресечения владетельного княжеского дома, что бывало очень редко, уздени должны были выбрать себе в князья одного из родственников умершего. Рассказывают, что Болотоков, будучи убит в деле, оставил молодую жену без потомства. Один из узденей убитого князя, чтобы не приискивать себе нового владельца или князя, на первых же порах убедил молодую вдову-княгиню иметь с ним связь, и родившийся от этой связи сын был признан всеми законным сыном Болотоковых и наследовал власть отца.

Из всего сказанного видно, что князь имел много значения и силы среди народа, и что он пользовался исключительными правами и привилегиями.

Воровство княжеского имущества влекло за собою взыскание пени с его узденей и рабов. Кто украл лошадь из княжеского дома или табуна и был пойман, тот, кроме возвращения лошади, обязывался заплатить восемь лошадей и лучшего раба или рабыню. При значительном развитии в Кабарде конокрадства и большом значении князей, между народом существовало обыкновение отдавать своих лошадей в княжеские табуны, чтобы, прикрывшись именем князя, сохранить их в целости. Виновный в ограблении едущего к князю в гости, платил ему в восемь раз более ограбленного, и кроме того князю, за бесчестие, одну рабыню. Князь мог взять у своего подвластного собаку, но должен был вознаградить хозяина Если же владелец собаки станет противиться, то обязан заплатить два быка. С каждого коша баранов князь имел право, для своего продовольствия, брать по одному барану и ягненку, хотя бы в коше были бараны, и не принадлежавшие его узденям и подвластным. Для своей свиты князь мог взять любую лошадь из табуна узденей, но должен был, по миновании надобности, возвратить ее, а в случае падежа заплатить такою же лошадью или ее стоимость. Если князь вздумал наездом взять барамту у своих подвластных, а те по дороге опять отняли ее, то виновные платили князю штраф, состоявший из двух коров и лучшей рабыни. Хотя часто князь, в этом случае, и бывал не прав, но штраф платился в наказание за неповиновение и бесчестие.

Барамта существовала во многих горских обществах и среди всех сословий, и была единственным способом охранения имущества от [197] посторонних покушений. Под словом «барамта» разумелось насильственное «заарестование чьего-нибудь имущества, в виде залога по неудовлетворенным материальным обидам».

Каждый туземец, не получивший удовлетворения, при помощи суда, от лица постороннего общества, считал себя в праве, при содействии своего общества, отобрать у приезжего того общества, к которому принадлежал должник, все что при нем находилось: лошадь, оружие, деньги и прочее. Этот-то грабеж и назывался барамтой и служил лучшим побуждением к появлению на разбирательство настоящего ответчика. Обобранный приезжий обязан был служить орудием к удовлетворению истца со стороны виновного его собрата: иначе он терял на всегда отобранные от него вещи, которые и поступали в пользу претендателя.

Он давал знать своей местной власти о взятой с него барамте и просил заступничества. Виновного принуждало общество освободить барамту, и он должен был ехать в общество своего противника. Когда истец бывал удовлетворен, то барамта возвращалась ее хозяину.

Обычай этот вел ко многим злоупотреблениям. «Бывали случаи, когда виновное в каком-нибудь деле лицо, для избежания ожидавшей его ответственности, скрывалось в дальние общества, где находило себе безопасный приют; но после из среды его одноземцев все-таки подвергался кто-нибудь за него барамте, а этот последний, потеряв из виду беглеца, считал себя в праве отплатить противникам тою же монетой. При удаче сего намерения, нить затягивалась, барамта следовала за барамтой, без всякой почти надежды на их возвращение хозяевам».

Из-за барамты происходило множество драк и убийств, потому что туземец никогда не отдавал барамты добровольно, если только мог отстоять ее силою.

Убийца, скрывшийся от кровомщения (канлы), был, по народному обычаю, изъят от барамты и ему предоставлялось свободное проживание во всех обществах (Барамта. Кн. X. “Терские Ведомости” 1868 г. № 2.).

При дележе добычи, лучший пленный, а если его не было, то скот, на сумму что стоил пленный, уступался самому престарелому князю, хотя бы он и не участвовал в набеге, а затем добыча делилась поровну между участниками набега. Зачинщик драки, в присутствия князя, за неуважение к его особе, платил ему рабыню, равно и уличенный в связи с рабою князя. Когда князь женился, то калым (гебен-хак) платили за него уздени; но за то, возвращаясь из гостей, князь полученные подарки делил со своими узденями и также уделял им часть калыма, получаемого при выдаче замуж княжеской дочери (Этнографический очерк черкеского народа. Барона Сталя (рукопись). Племя адиге Т. Макарова. “Кавк." 1862 г. № 31. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен “Кавк." 1849 г. № 37. История адыхейского народа, составленная по преданиям кабардинцев. Шора-Бекмурзин-Ногмовым Кавк. Календ. на 1862 г. приложение I.). [198]

Таковы, в общих чертах, преимущества князей, так сказать представителей власти, пользовавшихся особенным уважением среди кабардинцев и темиргоевцев. Вообще у черкесов, до последнего времени, князья имели большое значение, но, по мере того как народ покорялся нам, князья постепенно теряли свою власть и силу. Народ, утратив свою независимость и видя, что русский пристав имеет больше силы и значения чем их князь, переставал подобострастно смотреть на последнего. На мирских сходках стал даже возбуждаться вопрос: нужен ли князь тому народу, который покорился русскому правительству? Нужно ли сохранять князю те выгоды, которые народ предоставлял ему в период своей независимости? Вопросы эти разрешались в неблагоприятную сторону для князей и общество нередко восставало против платежа ясака, на том основании, что, покорившись России, они не нуждаются в вооруженной силе, представителями которой были князья.

Смотря на князей с этой последней точки зрения, и вообще как на покровителей, непокорные нам черкесы нередко отказывались повиноваться князю, как только тот вступал в сношения с нами или покорялся русскому правительству. В таких случаях князь сразу лишался всякого веса и влияния. Султан Каплан-Гирей, который до 1845 года был главою всех волнений и глубоко уважаем за Лабою, как только покорился русским, мгновенно потерял всякое значение. В последнее время, ограничению власти и значению князей более всего угрожало учение мюридизма, проникшее и к черкесам.

Наибы, посылаемые в Закубанский край Шамилем, постоянно стремились к тому, чтобы утвердить свою власть в пароде, а для этого им необходимо было ограничение власти и преимуществ князей. Хаджи-Магомет стегал плетью не одного черкеского князя, и когда тот требовал разбирательства и удовлетворения, то Хаджи-Магомет, как духовная особа, всегда отказывал в том. Магомет-Аминь, женившись на сестре темиргоевского князя, княжне Болотоковой, нанес тем сильное поражение князьям, так как брак этот представлял неслыханный пример неравного союза черкеской княжны с дагестанским пастухом.

Тот же Магомет-Аминь расстрелял махошевского князя М. Багарсокова.

Вторым сословием после князей были вуорки или уздени, потомки первых поселенцев, отличавшихся силою и богатством. Впоследствии к ним присоединились и потомки вольноотпущенных рабов. Сословие это было весьма многочисленно и составляло почти третью часть всего черкеского народонаселения. Весь народ разделялся на дворянские роды (тляку), [199] существовавшие во всех без исключения обществах черкеского народа. Род жил не вместе, а но семействам, там, где признавал для себя удобнее. Не менее того отдельное дворянское или вообще свободное семейство, со своими крестьянами, причислялось к своему тляхотлешу или владельцу. Каждое семейство, как дворянское, так и княжеское, имело свой собственный герб (тамга). Гербы эти редко наносились на оружие, еще реже для прикладывания печатей. Черкеская тамга употреблялась преимущественно для таврения лошадей и состояла из различных крючков и математических фигур, сплетенных между собою (Броневский, в своих “Новейших географических и исторических сведениях о Кавказе", ч. II, приводит 58 различных такого рода знаков.).

Подобно князьям, и дворяне не имели, отдельно от своего народа, никакой поземельной собственности.

Уздени всегда жили под защитою князей, а заслужившие большее внимание последних были более ими награждаемы, следовательно приобретали и большее значение между своими собратьями. Отсюда происхождение старших узденей или узденей первой степени. В обществах, где нет сословия князей, старшие уздени называются просто старшинами.

Тляхотлеш, или уздень первой степени, был полный владетель в своем ауле. Он имел своих крестьян, которые работали на него и связаны были с ним известными условиями. В его ауле жили уздени остальных степеней со своими крестьянами и признавали его своим главой. Уздени повиновались князю, ходили с ним на войну или посылали своих воинов; но, кроме уважения к особе князя, его сопровождения и личных услуг, не несли никаких повинностей. По первому зову князя, уздень обязан был к нему явиться и оставаться при нем до тех пор, пока был нужен. Во время путешествия князя за пределы своей земли и на неопределенное время, один уздень, и притом первой степени, сопровождал его, что считалось особенно почетным. Вообще при выезде князя из дому, он бывал всегда окружен своими приближенными, которые, составляя почетную его свиту, вместе с тем исполняли разного рода услуги и обязанности: держали лошадей, подавали и принимали оружие, за седлом своим возили княжескую бурку и другие вещи, приготовляли князю обед и т. п. Во время самого путешествия князя окружающие его лица размещались таким образом: самый почетный из вуорков — с левой стороны князя, другой вуорк, старший по летам и значению — с правой стороны его; остальные располагались сзади и по сторонам, как приходилось. В Кабарде, кроме того, существовал особого рода этикет, по которому каждый верховой кабардинец, при встрече с князем, обязан был вернуться назад и провожать князя до тех пор, пока его не отпустят; если же князь шел пешком, то встретившийся должен был спешиться. В случае [200] приезда к князю гостей, почетные лица располагались в кунахской сакле князя, а свита гостей помещалась в саклях узденей, которые и обязаны были угощать приезжих и накормить их лошадей. Если бы князь обеднел и лишился всех своих крестьян, то все уздени должны были распределить между собою поденно полевые работы для своего князя, так чтобы совокупность их труда могла обеспечить годовое продовольствие князя с семейством.

Князь делал своим узденям подарки невольниками, оружием и скотом; тот же, кто не делал таких подарков, мог лишиться своих узденей. Недовольный своим князем, уздень имел право удалиться со своим аулом в другое какое-нибудь общество: так, род Гоаго, хатюкайского происхождения, и род Тлебзу, абадзехского происхождения, переселились к шапсугам и слились с этим народом. В 1826 году несколько семейств, подвластных абадзехскому дворянину Джанкота-Мамехоту, бежали к натухажцам.

Подобные притеснения князей вызывали оппозицию со стороны узденей, и за обиду, нанесенную узденю, вступались все остальные уздени с подвластными им аулами. Князь вынужден бывал мириться с недовольным, потому что если он допускал своего узденя переселиться в другое общество, то, по понятию народа, это бросало на него пятно и навлекало позор. От того подобные переселения в ближайшую к нам эпоху встречались весьма редко. В недавнее время был только один пример подобного переселения. Бесленеевский уздень первой степени Кодз, недовольный князем Коноковым, перешел, со всем своим аулом, к темиргоевцам, а когда темиргоевцы сами бежали за р. Белую, то Кодз, со своими подвластными, поселился на Кубани, где его аул существует и доныне среди мирных ногайцев.

Уздени исполняли безусловно волю и приказания своего князя и служили ему ежедневно в домашнем быту. При этом случае, по большей части, с обеих сторон соблюдались утонченная вежливость и взаимное уважение.

Уздени всегда гордились своим происхождением и твердо отстаивали свои права. По понятиям черкеса, дворянина может создать только один Бог, и потому черкесы никогда не оказывали особенного уважения к жалованным дворянам, признавая их ниже себя. Черкеский дворянин бравировал своею вежливостию, и стоило только разгорячившегося узденя, забывшего приличие и вежливость, спросить: ты дворянин или холоп? чтобы, напомнив его происхождение, заставить его переменить тон из грубого в более мягкий и деликатный.

Услуги, оказываемые узденями ежедневно князю, заставляли последнего защищать их от всяких обид. Если княжеский уздень бывал убит кем-нибудь во время ссоры, и убийца, по обычаю, не заплатил за кровь, то князь должен был принять мщение на себя, и тогда убийца обязывался заплатить три семьи, каждая из девяти душ. Два семейства из [201] них поступали к родственникам убитого узденя, а одна к князю. Если убийца не имел стольких семей, то ответственность падала на все его семейство, и в прежнее время оно подвергалось разграблению и продаже (Замечания на статью “Законы и обычаи кабардинцев" Хан-Гирея Кавк. 1846 г. № 10. Воспомин. кавказс. офицера. “Рус. Вест. " 1864 г. № 12. Племя адиге Т. Макарова. Кавказ 1862 г. № 31. О натухажцах, шапсугах и абадзехах Л. Люлье. З. К. О. И. Р. Г. О. К. IV.).

Жившие в аулах тляхотлешей, уздени второй и третьей степени, по вызову тляхотлеша, были обязаны идти на войну. Благосостояние узденей этих степеней зависело от того, имели ли они крестьян или нет. Бедным тляхотлеш оказывал обыкновенно вспомоществование скотом и разными продовольственными запасами. Вспомоществование это носило особое название — вуорк-тын. Если такой дворянин не поладил с тляхотлешем, то мог, со всеми своими крестьянами, переселиться к другому тляхотлешу, но обязан был, при переселении, возвратить данный ему вуорк-тын.

Подобные переселения встречались также весьма редко. Переходя в чужое общество, дворянин второй или третьей степени освобождался от подчиненности своему тляхотлешу. Если переход совершался в такое общество, где было сословие князей, то переселенец обязывался приписаться к одному из существовавших там тляхотлешей, а если переходил в такое общество, где не было князей, то, избрав себе местожительство, водворялся на нем. Необходимо заметить, что тляхотлеш, или старшина, у шапсугов, натухажцев и абадзехов, вследствие переворота, происшедшего у этих народов, не пользуется таким значением, как между народами, имеющими сословие князей.

У всех поколений черкеского народа, не имеющих князей, народ разделялся на отдельные самостоятельные общества, или псухо, и общины, или хабль. Каждое из них управлялось само по себе, отдельными старшинами.

До образования своей самостоятельности, натухажцы и шапсуги, в числе прочих племен черноморского прибрежья, из которых главное было гоаие, занимали следующие места: натухажцы в верховьях долины Псезюе или Псезюапе, в урочище Тагапс; шапсуги в той же долине, в урочищах Атсейниб и Бебеколайге.

В то время, оба поколения не имели теперешнего названия и состояли из пяти коренных отраслей: надхо (по орфографии некоторых натхо), нетахо (нетдахо), кобле-схапете (схопте) и сотах (севатах) (Первые названия принадлежат Л. Люлье, а помещенные в скобках Хан-Гирею.). Первые две отрасли образовали народ натухажский, в состав которого вошло впоследствии и племя гоаие, а последние три, водворившись сначала на реке Шапсхо, образовали самостоятельное племя, названное, по имени речки, сначала шапсхо, а потом шапсугами. [202]

С увеличением народонаселения, племена эти стали ощущать недостаток в земле, что заставило их искать простора: натухажцы начали занимать постепенно долины, прилегающие к Черному морю, а шапсуги переходили на северный склон Кавказского хребта и водворялись постепенно на ныне занимаемых ими местах. Абадзехи, выходя из горных мест, утвердились тогда на безлюдных, малонаселенных землях и не находили в том препятствия, потому что остальные племена, по преданию, занимали, в то время, место по правую сторону Кубани.

В старину, как шапсуги, так и натухажцы имели сословие князей и феодальное правление, чему доказательством служат существующие у них княжеские фамилии.

Княжеский род был и у этих пародов, но надо полагать, что он пресекся, и в настоящее время шапсуги, натухажцы и абадзехи делятся: на вуорков — дворян; тфлокотлей — вольных земледельцев, и на крестьян (пшитлей).

Дворяне, имевшие преимущество в народе, составляли господствующее население; вольными земледельцами было большинство народа, подчиненного дворянству на довольно тягостных условиях, возникших по обстоятельствам и освященных давностию времени; крестьяне были двух видов и несли неодинаковые обязанности: одни пользовались большею свободою, более значительными правами собственности и отбывали не столь тягостные повинности — это был род оброчных крестьян; другие, напротив, всецело принадлежали владельцу, и работали на него по мере силы и возможности — это был род дворовых людей.

Численность племен быстро возрастала пришельцами, следовательно возрастала и сила простого народа, потому что дворянство, сильное своими преимуществами и гордясь своим происхождением, не хотело унижать себя родственными связями с людьми низшего класса. Напротив того, простой народ принимал к себе каждого пришельца, обещал ему защиту, но в то же время требовал от него присяги служить верно и оберегать интересы того клана, или рода, в который он поступал.

Сильный помощью таких соприсяжников (тхар-ог) и тяготившийся властью вуорков или дворянства, народ ждал и искал случая сбросить с себя дворянское иго. Чуждаясь простого народа, дворянство скоро стало в изолированное положение; численность его, замкнутая в тесных пределах своего сословия, не возрастала так быстро, как численность простого народа. Сознавая свою силу, народ недоброжелательно смотрел на преимущества дворян, которыми те гордились, считая их единственным оплотом против нового порядка. Народ стал оказывать сопротивление дворянству; ослушание подвластных проявлялось чаще, и скоро возникло безначалие со всеми его последствиями. Для водворения порядка, дворянство, все еще полагавшееся на уважение к нему народа, прибегло к созванию [203] народных собраний, в которых были соединены начала аристократическое и демократическое. Последнее, как многочисленнейшее, всегда одерживало перевес и было не в пользу дворянства. «Дворяне, опасаясь утратить свои преимущества» — говорит Люлье — «прибегали к разным козням и старались расстраивать единогласие противной им партии, до чего иногда, с помощию своих приверженцев, и достигали. Тогда уничтожались вводимые постановления и водворялся новый беспорядок».

Ни та, ни другая сторона не хотела уступить; каждая отстаивала свои права и искала случая упрочить их. Случай скоро представился у шапсугов.

Дворяне Шеретлуковы, одни из сильнейших, разграбили проезжих торговцев, бывших под покровительством одного клана (рода), и при этом убили двух защитников торговцев и их покровителей.

Прежде дворяне производили насилия и не такого рода, а гораздо худшие, но теперь народ воспользовался этим случаем и решился ослабить значение дворянского сословия. Огромною массою напал он на одного из дворян Шеретлуковых, разграбил его имущество, захватил крепостную девушку и оскорбил мать дворянина самыми грубыми ругательствами и даже побоями. Такое неуважение к дворянству было первым примером нарушения дворянских привилегий и послужило поводом к открытой вражде дворянства с народом — вражде, знаменитой своими последствиями.

Фамилия Шеретлуковых, решившись кровью омыть нанесенное ей оскорбление, и, как говорят, подстрекаемая дворянством, оставила родину. Шеретлуковы просили защиты и покровительства у хамышейского общества бзедухского поколения, одного из самых сильных в то время.

Депутаты Шеретлуковых явились с этою просьбою к старейшему князю хамышейскому, Баты-Гирею, человеку, замечательному по своему уму и имевшему огромное влияние на дела не только своего племени, по и других соседних горских племен.

— Князья и дворяне соберутся, отвечал он посланным, переговорят между собою, обсудят просьбу и тогда дадут ответ.

Депутаты остались ожидать решения съезда.

Один из почетнейших представителей хамышейского народа, первостепенный дворянин Бшихако-Бореко, предложил, прежде принятия Шеретлуковых под свое покровительство, вступить в посредничество между ними и народом и, своим влиянием, стараться, примирив их, предупредить напрасное кровопролитие. В случае же отказа шапсугов на примирение, принять Шеретлуковых под покровительство и защищать их дело силою оружия.

Один из молодых князей, человек весьма храбрый, но вспыльчивый и грубый, восстал против столь благоразумного предложения Бореко.

— Для него нужно выстроить крепкую ограду — сказал он с [204] насмешкою про Бореко — такую, из которой шапсуги не в состоянии были бы взять его, если случится война.

Депутаты Шеретлуковых, присутствовавшие на съезде, ловко воспользовались этим последним возражением.

— Зная твою любовь к спокойствию, сказали они Бореко, ни один из нас не станет беспокоить тебя просьбою о помощи: для нас достаточно участия, принимаемого в нашей судьбе прочими дворянами по чувству собственного достоинства.

Эта выходка была совершенно неуместна: все знали Бореко, как одного из храбрейших соотечественников.

— Никогда я не пожелаю, отвечал депутатам оскорбленный старик, чтобы вы имели нужду в моей помощи. Но бзедухи увидят, из боязни ли я советовал отклонить войну рассудительными и не бесчестными переговорами.

Благоразумное мнение старика не было принято: собранием руководили несколько молодых князей, жаждавших войны. Они достигли цели: междоусобная война возгорелась и кровавые ее последствия не изгладились до покорения шапсугов русскими...

Шеретлуковы, оставив свою родину, переселились к бзедухам, и отправили в 1793 году депутацию в Петербург, прося помощи будто бы против возмутившихся подданных. При депутатах, душою которых был Алисултан Шеретлуков, находился и Баты-Гирей. Чтобы вернее получить помощь, депутация заявила свои верноподданнические чувства, была принята милостиво и ввела в заблуждение русское правительство. Императрица Екатерина II повелела черноморскому казачьему войску, заселявшему прикубанские земли, оказать помощь, которая состояла из трех сотен казаков и одной пушки.

Между тем, пока депутация была в Петербурге, остальные князья Шеретлуковы сильными партиями вторгались в прежнее свое отечество, и хотя не щадили крови своих собратий, но видели, что подобные набеги не могли усмирить народ, а только еще более ожесточали шапсугов и восстановляли их против своих единоплеменников — бзедухов.

Обитая в горных ущельях или в глубине лесов, которые защищали их от неприятельских нападений, шапсуги не отличались тогда воинственностию. Они строили бедные хижины в пустынных, диких и неприступных местах, преимущественно посреди непроходимых болот, так что не было возможности проехать по их земле без провожатого. Шапсуги ограждали себя тогда от неприятельских вторжений не оружием, а тем, что в своих жилищах делали разные выходы, чтобы, в случае нападения с одной стороны, можно было бы спастись в противоположный выход. Имущество, хлеб и лучшие вещи скрывали в пещерах и в глубоких ямах, а скот угоняли в леса.

Почувствовав на себе удары бзедухских партий, шапсуги, при [205] содействии абадзехов, созвали многочисленное и дотоле неслыханное ополчение, грозное числом, но не воинственностию и исправностию вооружения. Вся эта масса ринулась на хамышейские аулы, с намерением отмстить бзедухам за причиненные им разорения. Бзедухи также собрали ополчение. Хотя число их воинов составляло половину того, чем располагали шапсуги, однако бзедухи, сознавая свое превосходство на поле брани и презирая противника, не отличавшегося особою воинственностию, и поддерживаемые русскими казаками, смело шли к нему на встречу. Это случилось в 1796 году. Оба неприятеля встретились на берегах Бзиюкозауо (Недалеко от нынешней Ново-Дмитриевской станицы Псекупского полка, между правыми берегами реки Афипса и Шебжа.), произошло кровопролитное сражение, в котором шапсуги были разбиты наголову.

Крепкая позиция шапсугов, большею частью пеших, засевших за оврагом и в лесах, не могла быть атакована кавалерией, а потому казаки, во все время боя, не принимали участия: они охраняли только свое орудие. По совету Баты-Гирея, отважные наездники завязали с шапсугами перестрелку через овраг и, джигитуя перед неприятелем, выманили шапсугов, показали тыл и увлекли их через балку под картечные выстрелы русского орудия. Гул незнакомого шапсугам выстрела, действие картечных пуль, поражавших одновременно нескольких людей и лошадей, навели на неприятеля бзедухов панический страх. Выдержав только три картечных выстрела, шапсуги и абадзехи обратились в бегство. Бзедухи преследовали их с ожесточением. Поле сражения было усыпано телами шапсугов и абадзехов, потерявших до 4,000 человек убитыми и ранеными. Бзедухи целыми толпами пригоняли своих пленных противников; целые груды оружия достались им в добычу, но не могли искупить и их потери. Баты-Гирей пал на поле сражения, а с ним бзедухи потеряли свое влияние на соседние горские племена. Утрата эта была незаменима и, не смотря на огромную потерю людей шапсугами, она была ничтожна в сравнении с потерею бзедухов.

Значение, которое имел Баты-Гирей в народе, лучше всего выразилось в ответе одной шапсугской женщины.

Выйдя на встречу своим одноаульцам, возвращавшимся с поля бзиюкской битвы, женщина спрашивала их о своем муже и о своих детях, и, получив ответ, что они легли на поле брани, крепко пригорюнилась.

— Что же вы сделали доброго? спросила она возвратившихся.

— Убили Баты-Гирея, отвечали они коротко.

Опечаленная жена и мать, услыхав эти слова, захлопала в ладоши и забыла о муже и детях.

— Потерю шапсугов — сказала она — шапсугские женщины могут [206] пополнить в одну ночь, а потерю Баты-Гирея бзедуховские жены и во сто дет не исправят.

Поражение не смирило, однако, шапсугов; они несколько раз своими вторжениями тревожили бзедухов, решились не слагать оружия до тех пор, пока не проникнут в средоточие бзедухского поколения, и сдержали слово. Кровь, лившаяся рекою, утомила обе стороны. По внушениям бзедухов, выходцы Шеретлуковы вступили в переговоры с шапсугами и возвратились все, кроме Алисултана, на родину, на условиях приличных по тогдашнему времени. Последний поселился в земле Войска Черноморского и основал нынешнюю Гривенскую черкескую станицу.

Шапсуги достигли своего: они поколебали значение дворянства и на знаменитом народном съезде, состоявшемся после возвращения Шеретлуковых и известном под именем печетник-зефес, были ясною чертою разграничены права дворян и народи «Определенные на этом съезде пункты условий и узаконений (хабзе) утверждены были на всегда правилами или основаниями, для руководства во всех делах частных и общественных; народ и дворянство присягою обязались не отступать от этих постановлений и не изменять их».

Так совершился переворот, последствием которого было то, что многие из дворянских фамилий оставили край и нашли приют у соседей, а другие искали покровительства русских. Замечательно, что, во все продолжение смут, ни один шапсугский дворянин не сделался жертвою вражды простолюдинов; бывали примеры брачных союзов дворян с простолюдинками, но ни одна дворянка не вышла замуж за простолюдина.

Постановления съезда служили долгое время единственным узаконением для решения всех дел, касающихся сословных отношений, и надо отдать справедливость, что, своею краткостию и ясностию, правила эти были совершенно в духе народа дикого, воинственного и непокорного.

Так, на основании постановления, положена плата за кровь убитого дворянина тридцать голов скота, а за смерть тфлокотля, или землевладельца — двадцать восемь. За рану, с повреждением кости, платится половина этой суммы, без повреждения кости — четверть. За кражу лошади, если вор пойман, он обязан возвратить украденную лошадь и, сверх того, придать: если украл у дворянина, то две лошади, у тфлокотля — одну; если вор не может возвратить уворованной лошади, то с него взыскивают за украденную у дворянина девять, а у тфлокотля семь лошадей.

Таким образом, и на этом собрании дворянство сохранило часть своих преимуществ. Положение же крестьян, известных под именем оброчных, не было разъяснено и на этом собрании. Сами оброчные отказались от повиновения своим владельцам, но народ не вступался за них, тогда как дворянство требовало покорности. Собрание отнеслось нейтрально к обеим заинтересованным сторонам. Оно не требовало от дворянства [207] решительного отказа в своих правах над оброчными, но не требовало и от последних признания этих прах и повиновения владельцам. Привилегии дворянства предыдущими событиями были однако уже поколеблены в своем основании; оброчные сами, без собрания, отказались от повиновения своим владельцам и сбросили с себя тяготевшее над ними иго дворянства. Оставшиеся на родине дворяне потеряли свои права, и с тех пор не пользуются никакими другими преимуществами, кроме тех, которые дают каждому ум, красноречие и храбрость.

Примеру шапсугов последовали натухажцы и абадзехи, с тою только разницею, что у последних двух поколений демократическое преобразование общества совершалось постепенно, без кровопролития и насильственных потрясений (О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен. Шах-бек-Мурзина. “Кавказ" 1849 г. № 37. Бесльний Абат из сочинения “Биографии знаменитых черкесов и очерки черкеских нравов". Хан-Гирея. Кавказ 1847 г. № 42. О натухажцах, шапсугах и абадзехах Л. Люлье, Зап. Кавк. отд. Ин. Р. Геогр. Общес. кн. IV изд. 1857 г. Бассейн Псекупса. Николай Каменев. “Кубанс. войсков. Ведом." 1807 г. № 29.).

Если сословие крестьян и простого народа у этих трех племен успело отстоять, до некоторой степени, свою независимость, то у остальных племен черкеского народа оно находилось в полной зависимости от высшего сословия.

Вообще, все зависимые сословия делились на три главные степени: 1) огов, 2) пшитлей и 3) унаутов.

Оги составляли переход от крепостного состояния к классу свободных землевладельцев. Это потомки крестьян (пшитлей), которым лично, или их отцам, в награду за отличную службу, владелец предоставил имущественные и семейные права. Оги разделялись на два класса: княжеских и узденских.

Княжеские оги, по одному с каждого дома, обязывались сопровождать своего владельца во время путешествия и быть на коне с полным вооружением; в случае бедности огов, владелец снабжал их лошадью и оружием. В домашнем быту князя они присутствовали в его доме ежедневно.

Исполняя волю своего господина, оги работали на него и платили подать за пользование землею. Во время работ владелец обязан был давать им припасы в изобилии — иначе не стали бы работать. Подати и повинности платились так: ог, пашущий землю одною парою быков, платил одну арбу в 30 мер вымолоченного, а иногда и молотого проса; тот, кто пахал двумя парами волов, платил три арбы; тремя парами — четыре арбы проса и т. д. Подать эта платилась, однако, во время урожая, а в противном случае, и при недостатке, ог не платил ничего, или, по настоянию владельца, давал ему известную часть проса, по усмотрению и [208] назначению аульного общества. Как бы мало или много ни посеял ог пшеницы, ячменя и полбы, он обязан был отдать своему владельцу определенную часть, по шести мешков, но за то не отдавал ничего за посеянную кукурузу.

Во время покосов, каждый 16-летний ог обязан был три дня косить сено для владельца, убрать его, сложить в стоги и перевести в кутаны (хутора, зимовники) или к дому владельца. Владелец, не заставлявший огов косить свои луга, получал с каждого дома по семи арб готового сена. На время зимы оги устраивали владельцу коши для баранов, а в феврале месяце привозили с каждой семьи от семи до пятнадцати арб дров. Не исполнившие и этого последнего обязательства платили пару быков владельцу. Ог, зарезавший своего быка, отдавал своему владельцу филейную часть, но зарезавший корову ничего не давал.

Все имущество ога составляло его неотъемлемую собственность; даже и в том случае, когда, за нерадение или преступление, обращался в пшитля, он не лишался права на имущество, и владелец не имел права вмешиваться или распоряжаться его собственностью.

Ог, взявший жену из дворни господина, не мог брать ее к себе в дом, а ходил только к ней ночевать и дети их принадлежали господину. При выдаче дочери замуж, ог платил князю из полученного им калыма двух быков и одну корову, а тот дарил ему шелковый кафтан (По другим сведениям, он платил двух быков и двух коров.). Если же владелец не дарил ему кафтана, тогда он отдавал только двух быков.

Калым за дочь оги, как видно, получали сами, но покупать себе жену могли или сами, или при содействии владельцев. В первом случае, ог мог прогнать свою жену или, другими словами, развестись с нею, а во втором не имел права. Уздень, выдавая крепостную девушку за ога, пировал в его доме, а хозяин обязан был дать музыканту быка и кусок материи. Владелец, выдавая дочь свою замуж, отдавал из полученного калыма одну пару быков огам, но за то, когда женился сам или женил сына, то оги обязаны были принять и содержать у себя его жену в течение года, если к приему ее мужем не все еще было приготовлено. В случае приезда гостей на волах, оги обязаны были содержать на свой счет волов приехавших, во все время пребывания их в гостях. Если же приезжавшие к владельцу гости почему либо не могли расположиться у его узденей, то оги обязаны были поместить их в своей сакле и кормить как их самих, так и лошадей. Князь мог, в случае надобности, взять у ога лошадей, если только они были свободны. Если взятая лошадь будет украдена или падет, то владелец обязан был заплатить ее стоимость. Владелец мог выбрать табунщика из числа огов, но за то он давал [209] ему из стада лучшего, по выбору, жеребенка, освобождал от подати одной арбы проса и, при резании в пищу кобылицы, отдавал табунщику шею и всю внутренность.

На обязанности ога лежало приготовить во время праздников бузу или брагу из своего проса, но в господской посуде; во время поста приносить по очереди своему господину каждую ночь кушанье и питье, сообразное со своими средствами. Кроме того, если ог имел собственных баранов, то раз в год, во время поста, он приносил своему владельцу лопатку копченой баранины. Зарезав подаренную кем-либо ему скотину, он приносил владельцу переднюю лопатку; по уборке хлеба приносил кувшин бузы и один просяной чурек; при изготовлении для себя бузы, давал один кувшин господину; при поездках князя на поминки к родственникам давал по очереди арбы и волов. В случае смерти господина иди кого-либо из членов его семьи, оги должны были по очереди делать обед. При разделе, оги платили владельцу 100 рублей, или от сорока до ста баранов с ягнятами. Столь большая плата установлена была с тою целию, чтобы приостановить разделы.

Ога нельзя было продать без особенной его вины, и он мог откупиться на волю. Пойманный в краже чего-нибудь у узденя, ог отдавался ему в рабство, но мог быть выкуплен родственниками за 150 руб. Не имевший средств платить установленной подати, ог мог быть взят в дом владельца вместо раба; но как только поправлялся и богател, владелец обязан был его отпустить и, отпущенный, он становился в прежние отношения к владельцу. Ог, бежавший к другому племени и пойманный, мог быть продан кому угодно.

Сами оги могли владеть рабами, но имели право не продавать, а менять их на других рабов, и то с дозволения владельца. Если ог хотел продать своего раба, то обязан был найти не менее трех покупщиков, и тогда владелец предоставлял рабу выбрать себе из трех нового господина (О зависимых сословиях в горском населении Кубанской области. Кавк. 1867 г. № 51. Крепостные в Кабарде и их освобождение. Сборн. Свед. о кавказ. горцах Выпуск I. Тифлис 1868. О политическом устройстве черкеских племен. Карлгофа. Рус. Вест. 1861 г. № 16. Автор ошибочно называет это сословие обами. Законы и обычая кабардинцев. Литер. Газета 1846 г. № 1 и 2. Племя адиге — Т. Макарова. Кавказ. 1862 г. № 29 и 32.).

Раб, или унаут, не имел никаких прав, ни личных, ни имущественных. Рабы произошли от покоренных или похищенных народов; пленные (ясыри) обоего пола обращались черкесами в унаутов. Убыхи более других занимались похищением и продавали своих пленных туркам. Обычай этот до того вкоренился в народе и понятия до того [210] извратились, что во время голода, или из чувства ненависти, матери продавали детей, братья сестер.

Все время унаута принадлежало владельцу, и раб не мог располагать своим временем; за обиды и увечья, нанесенные унауту, вознаграждение получал владелец, и убийство раба считалось только посягательством на имущество владельца. Унауты жили безотлучно при доме владельца и исполняли в его комнатах и во дворе все работы, по приказанию своих господ. Все хозяйство, как-то дворовая служба, присмотр за птицею, кухнею и проч. лежало на обязанности унауток. При женитьбе раба, калым за невесту поступал к владельцу, но раб, в большинстве случаев, не мог требовать от владельца себе жены: дозволение вступить в брак зависело совершенно от господина. В случае согласия последнего, он должен был купить ему жену из сословия пшитлей (логанапутов), и тогда как муж, так и дети от него получали права пшитлей (логанапутов).

По брачным союзам, в отношении прав новорожденного, у черкесов существовал странный обычай: в одном случае предоставлялось женщине больше преимуществ, а в другом — мужчине. Так, рожденный от холопа и свободной женщины делался свободным; от брака унаута с женщиною из сословия пшитлей дети получали права последних, а между тем, рожденный от князя и женщины не княжеского происхождения не считался князем и, как мы видели, дети от подобных браков носили название тума.

По обычаю, унаутка не имела права вступать в брак, но ей предоставлено было право иметь временного мужа из унаутов же. Отсутствие законных браков между рабами сделало половые отношения их чрезвычайно свободными. Владельцы сами способствовали незаконному сближению унаутов между собою, видя в этом прямую свою выгоду: они получали плату от мужчин за право сближения с унауткою; родившиеся от таких сближений дети, составляя собственность владельца, могли быть с выгодою проданы туркам или обращаемы в родовых холопей. Иногда владелец сам делал честь унаутке и приживал с нею детей, которые поступали в сословие унаутов. Раба не имела права отказываться от сожительства с своим господином и изнасилование такой женщины не осуждалось обычаем.

Родовые холопы у черкесов носили разные названия. Происхождение этих названий лежит в прежнем обычае черкесов похищать себе жен. Простой народ не знал прежде браков, основанных на взаимном согласии родителей жениха или невесты. Сойдясь на игрище в селениях, молодые люди присматривались друг к другу, мужчина выбирал себе невесту, брал ее к себе в дом и без всякого обряда жил с нею. От таких браков произошли и разные наименования родовых холопей: тльхо-коша-оэ означает человека неправильно рожденного; тльхоко-тлче — юношу или мужа тайнорожденного и проч.

Унауты могли принимать и обращать в собственность подарки, [211] делаемые им разными лицами; но если подарки состояли из скота, то должны были продать его и пользоваться деньгами. Если унауту владелец дозволял оставить в своем пользовании скот, то весь приплод от него обращался в пользу господина.

Унаут мог быть продан, смотря по возрасту, красоте, физической способности к труду и прочих достоинств; цена раба достигала до 300 и даже до 400 руб. (О быте, нравах обычаях древних атыхейских или черкеских племен Шах-бек-Мурзина. Кавк. 1849 г. № 37. Современное состояние Армавира Кавк. 1853 г. № 34. О зависимых сословиях в горском населении Кубанской Области. “Кавк." 1867 г. № 37. Горская летопись П. Гаврилова. Сборник сведений о кавказских горцах выпуск II изд. 1869 г.).

Черкесы все заботы о сельском хозяйстве возлагали на рабов. Они должны были исполнять их, не ожидая, чтобы хозяин принялся вместе с ними за плуг. Помощниками им, в этом случае, бывали пшитли, обязанные, до некоторой степени, помогать им в работах на владельца.

Пшитли (или, у кабардинцев, логанапуты), составляя второй вид зависимых сословий, стояли непосредственно за рабами, но пользовались некоторыми правами, семейными и имущественными, хотя и с большими ограничениями. Время и труд их, подобно рабам, принадлежали господину. Большая часть пшитлей (логанапутов) произошла от купли, дара или наследства пленных и частию унаутов. Лица свободные, за долги и вследствие крайней бедности, становились в обязательные отношения к заимодавцам, были закабаляемы ими, и также пополняли собою сословие пшитлей. Покупая семейство пшитлей (логанапутов), или, как мы будем называть, крестьян, владелец определял его права и обязанности в присутствии свидетелей или поручителей, а иногда и письменным актом. Запись о правах владельца и крестьян называлась дефтер.

Считая крестьян своею собственностью, владелец обязывался каждому взрослому купить жену, т. е. внести за нее калым. За то, когда крестьянин выдавал свою дочь замуж, то получаемый им калым поступал владельцу, который уделял из него часть отцу невесты. Эта последняя часть вся целиком поступала опять к владельцу в том случае, когда он покупал жену для сына этого крестьянина.

Имущество, как движимое, так и недвижимое, которым могли владеть крестьяне, разделялось, по способу приобретения, на три вида: 1) данное владельцем при водворении или в случае обеднения; 2) приобретенное собственным трудом и 3) образовавшееся от подарков и по брачным договорам.

Первый вид имущества считался принадлежащим владельцу, и переходил к наследникам крестьянина в прямом мужском поколении, если [212] они жили с ним нераздельно. В противном случае, владелец мог его или взять себе, или передать другому лицу. Точно также это имущество, при продаже крестьянина другому владельцу, оставалось у прежнего и могло быть передано с крестьянином иначе как за особую плату. Новый владелец должен был, взамен этого имущества, дать другое, такого же качества и в таком же количестве. При пользовании крестьянином подобным имуществом, владелец имел право вмешательства; без согласия его крестьянин не мог ни продать, ни заложить, ни подарить его, но и владелец не мог ничего взять из этого имущества без согласия самого крестьянина.

Часть второго вида имущества крестьянина — заработанная его трудом — равномерно принадлежала владельцу. Так, при отходе крестьянина от владельца, он отдавал последнему половину из всех хозяйственных принадлежностей и орудий; половина скота и половина его приплода принадлежала владельцу; но если половина приплода, принадлежавшего крестьянину, кормилась сеном владельца, то последнему отдавалась и из этой половины еще половина. Столь стеснительная мера для крестьянина могла быть обойдена тем, что крестьянин из заработанных денег отдавал владельцу половину деньгами же и затем на остальные покупал себе скот, который, в таком случае, вместе с приплодом, составлял неотъемлемую его собственность. Кормивши же этот скот сеном владельца, он обязан был, и в этом случае, отдать половину приплода владельцу. Вообще кормление скота владельческим сеном доставляло владельцу, во всех случаях, половину приплода.

Если за подарок, сделанный кем-либо крестьянину, он не отдаривал, то подарок считался его собственностью; если же крестьянин отдаривал хотя малейшею безделицею, из собственности считающейся владельческою, то все подаренное крестьянину считалось собственностью владельца.

Крестьянин имел право ежегодно из своего скота зарезать одну крупную рогатую скотину или, на стоимость ее, несколько штук мелкого скота, и притом с таким расчетом, чтобы зарез скота не приносил ущерба хозяйству. Продавая что-либо из имущества, считавшегося владельческим, и с согласия последнего, крестьянин мог на вырученные деньги приобрести что-либо другое, но обязан был остаток денег принести владельцу.

Каждый крестьянин, получивший от помещика зерно и несколько пар волов с погонщиками, должен был запахать четыре загона (около четырех десятин) на каждую пару, убрать хлеб, когда он созреет, и привезти в аул. Жатва производилась мужчинами и женщинами, а молотьба одними мужчинами. Отделив из всего количества хлеба на духовенство, на бедных, на семена, на продовольствие в течение года таких [213] людей владельца, которые не могли заниматься хозяйством (унауты, табунщики, пчельники и прочие), и для гостей, остальной затем хлеб делился пополам между владельцем и крестьянином. У некоторых же племен отделялась только одна десятая часть в пользу духовенства, а остальной хлеб шел в раздел между крестьянином и владельцем. Если бы половины, доставшейся на долю крестьянина, было недостаточно для его прокормления, то помещик обязан был предоставить ему средства к приобретению пропитания. Во время работ, владелец должен был кормить своих крестьян, и притом кормить хорошо.

Сено, скошенное в рабочее время, обыкновенно не разделялось между крестьянином и помещиком (В некоторых, немногих, обществах оно делилось пополам.), а потому считалось собственностью владельца. Своим сеном крестьянин мог назвать только то, которое было скошено в праздничные дни или крестьянами крестьянина. Если помещик замечал, что крестьяне его не успеют скосить всего сена, то делал ххафи, т. е. сбор людей на один день.

Созванные работники кормились на счет призвавшего их, который резал коров, овец, кожу с них отдавал старшим по летам работникам.

Крестьянин обязан был исполнять все полевые и домашние работы, нарубить и привезти для помещика дров, стеречь по очереди его скот, обработать огород, прислуживать, за неимением унаутов, по очереди в кунахской помещика, отправлять, также по очереди, своих жен на барский двор, где оне обязаны были стряпать на кухне, прислуживать жене владельца (Подробности обязанностей крестьян и их жен к помещикам см. “О зависимых сословиях в горском населении Кубанской Области. “Кавказ" 1867 г. № 37-38, 44 и 59. Крепостные в Кабарде и их освобождение, Сборник свед. о кавказских горцах; выпуск I. Тифлис 1868 г.), и прочее.

С своей стороны, владелец, в отношении своих крестьян, был связан многими мелочными условиями. Так, например, когда, при заготовлении в прок на зиму, владелец резал крупную рогатую скотину, то отдавал крестьянам часть кожи на обувь и на ременные веревки, уступал им голову, шею, ноги и внутренности, «за исключением сала и того, что нужно для колбас». Если он резал для той же цели баранов, то отдавал только шею и внутренности.

Соблюдение взаимных условий по дефтеру или заключенных словесно при свидетелях составляло заботу обеих сторон. Крестьянин отказывался от исполнения таких требований своего владельца, которые не были обозначены в условии. Если владелец не в состоянии был дать крестьянину средств к жизни и к работе, определенных условием, то [214] крестьянин считал себя в праве не исполнять тех обязанностей, которые вели к нарушению заключенных условий. Например, если владелец не давал крестьянину косы, он не косил; если крестьянин не получал железных принадлежностей для плуга, то не пахал.

Нарушение одною из сторон заключенных условий вело всегда к несогласиям, ссорам, и крестьянин имел право отыскивать для себя, в течение известного определенного времени, такое лицо, которое желало бы купить его со всем семейством.

При продаже крестьян, владельцы не имели права разделять семейства и, при существовании нескольких покупщиков, обязаны были продавать их тому лицу, которому сам крестьянин желал быть проданным. Крестьянин, отпущенный на волю, обязан был отдать своему владельцу все имущество и, сверх того, заплатить, по взаимному условию, довольно значительную сумму (до 700 руб. а иногда и более). За неимением наличных денег, плата, по большей части, производилась скотом.

Отпущенный на волю часто оставался в том же ауле, в котором прежде жил. Не исполняя ничего относительно своего бывшего господина, он должен был однако, по установившемуся народному обычаю, сопровождать его во всех поездках.

Рассмотрев, в общих чертах, обязанности и права зависимых сословий черкеского народа, мы должны сказать и о некоторых частных их обязанностях, переступить за которые не согласился бы ни один ог, ни крестьянин, ни раб. Когда князь строил, например, себе большой дом с кухней, а другой небольшой дом для снохи своей, то дом обязаны были строить оги, мазали же его женщины, глину возили дворовые люди; огородные плетни делали оги вместе с дворовыми людьми, чистили траву рабыни-женщины, в лето одна с дома; плетень около всего дома делали одни оги, колья и хворост возили на своей скотине. Очаг в сакле изготовляли оги вместе с крестьянами, а окончательная отделка дома лежала на обязанности крестьян; ремонтирование крыши в постройках владельца, покупка и доставление материала на нее составляла обязанность одних огов.

Обязанности каждого сословия в подобных случайных работах определены были также с большою точностию, и никто не соглашался переступать за пределы своего долга. Каждое из сословий в точности исполняло свои обязанности и, вместе с тем, требовало того же и от своего владельца.

— Вспахать поле — мое дело, говорил крестьянин, но семена и волы его (господина); выкосить сено — горе рук моих, а коса, просо и два барана — камень на его шее.

Такие резкие выражения и насмешки подвластного над владельцем не мешали, однако, их близким и почти родственным отношениям. Как ни строго судил крестьянин своего господина при людях, однако он [215] никогда не позволял при себе постороннему лицу произнести о помещике мало-мальски оскорбительное замечание. Крестьянин искони привык считать своими приятелем приятеля своего господина, и врагом своим — его врага. За всякое оскорбление своего владельца, он вступался как за самого себя, и готов был жертвовать даже жизнию, защищая честь его. «В этом случае он руководствовался — пишет Каламбий — не столько личною привязанностью к господину, сколько сознанием семейного родства, связывавшего его с ним. Только одного не сделал бы он ни за что в мире: не выкажет никогда своего усердия пред господином, не обнаружит своей любви к нему, если б и чувствовал ее: это он считает совершенно излишним; напротив того, он так и норовит подъехать к нему худою своею стороной, чтобы огорчить и раздосадовать его. Эго, кажется, происходит от того, что он смотрит на своего господина несколько покровительственным взглядом, как на человека, зависящего от него в материальном отношении».

Крестьянин говорил с своим господином точно так же свободно, как бы говорил с равным себе; в обращении же с ним господина не было ничего унизительного или оскорбительного. Крестьянин, дворовый человек и даже раб не терпел никаких кличек и откликался только на свое настоящее имя. Между тем владелец имел полное право, когда вздумается, выхватить свой кинжал и всадить его в грудь дерзкого холопа и никто не потребовал бы от него отчета (Об отношении крестьян к владельцам у черкесов. “Кавк." 1846 г. № 9. Беглые очерки Кабарды П. Степанова. “Кавк." 1861 г. № 82. О зависимых сословиях в горском населении Кубанской Области. “Кавк." 1867 г. № 44 и 50. Топографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукоп.). “На холме" Каламбия “Русский Вест". 1861 г. № 11.). Мщение обиженных крестьян противу владельцев встречалось очень редко; бегство же крестьян из непокорных обществ в наши пределы бывало еще реже.

Между черкесами встречалось много таких лиц, которые выросли без призрения, без воспитания и религии и не имели решительно никакой собственности; никто не мог сказать откуда явились такие люди. Желая сделать свое существование не только возможным, но и приятным, они, кроме воровства, не имели никаких других средств. Это были бездомные, бродяги, или абреки. Обстоятельства их, естественным образом, сложились так, что жить и воровать было для них одно го же; воровать у неприятеля ли или у своих, все равно — в этом заключалась цель их существования и единственное занятие.

Для подобных людей своровать было весьма легко, но гораздо труднее было сбыть сворованное: к мирным черкесам далеко, а в наши кубанские укрепления не принимали. Горец знал, что если он приведет на базар в укрепление животное для продажи, то его оставят на три дня [216] на испытании, не окажется ли оно ворованным. Если, в промежуток этого времени, действительный хозяин не являлся, тогда деньги следовавшие продавцу отдавались ему покупателем, а в противном случае животное возвращалось настоящему его хозяину.

Поэтому черкесы ничего так усиленно не добивались у черноморских казаков, «как того только, чтобы казаки принимали от них в укреплении воровские предметы, хотя бы за самую ничтожную цену. Они готовы были выкрасть у своих соотчичей лошадей и сделать их пешими, готовы выкрасть у них оружие и сделать их беззащитными, готовы, наконец, выкрасть у них рогатую скотину и баранов и сделать их голодными и холодными. Словом, наши закубанские укрепления могли бы сделаться смерчами, сифонами, которые вытянули бы из непокорных аулов все способы к сопротивлению, если бы только захотели воспользоваться недостойными орудиями, в недрах самих враждующих против нас обществ сокрытыми» (“Кавказ" 1855 г. № 34.).

Черноморский казак не хотел пользоваться подобными недостойными средствами, остался чистым и не запятнал свою совесть ни прельщениями, ни выгодами.

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871