ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

V.

Внутренний быт черкеса и его семейная жизнь. — Неограниченность власти мужа над женою, отца над сыном. — Положение в семействе черкеской женщины. — Разводы мужа с женою. — Целомудрие женщин. — Рождение и воспитание. — Аталычество. — Похороны.

Внутренняя жизнь черкеса была всегда встревожена, всегда взволнована: какой-нибудь вопрос да занимал общество. То народное собрание подымало на ноги весь народ, или в ауле происходило какое-нибудь разбирательство; то ходила в народе ложная, преувеличенная весть о грозящей опасности; то сбор партий, то набег; то действительное вторжение наших войск в их пределы, или, наконец, появление в горах шейха (святого), проповедовавшего покаяние.

В последнем случае, народ, в припадке набожности, начинал с воплем каяться, приносил в жертву черных баранов, молился Богу, налагал на себя пост и собирался слушать проповеди шейха.

На большой поляне, где-нибудь в лесу, недалеко от аула, собиралось до трех тысяч черкесов, образовывавших обширный полукруг. Стоя на коленах, в снегу, с поникшими головами, они жадно следили за молитвой, произносимой громкими голосами нескольких эфендиев, в белых чалмах и такого же цвета длинных мантиях, накинутых поверх черкески. Воткнутые перед ними палки, с полумесяцем, означали ту сторону, где лежит Мекка. После молитвы, проповедник читал главу из корана и говорил проповедь, убеждавшую народ не сближаться с гяурами и драться с русскими до последней капли крови. Яркие картины проповедников, обещавшие райские утехи павшим в бою с русскими, и адские муки, ожидавшие тех из них, которые покорились, так были хорошо приноровлены к понятиям и характеру черкесов, что сильно поражали их воображение.

Впечатление, производимое проповедником на предстоявших, было очень велико: это можно было видеть по быстро изменявшимся выразительным их лицам. Но этого ему казалось недостаточно: он кончал проповедь только тогда, когда, своими словами, вызывал всеобщее восклицание собравшейся толпы. Перечисляя все грехи, принимаемые на душу черкескими племенами, признавшими над собою силу русского закона, проповедник [166] замечал, «что, по дошедшим до него слухам, они — от чего да избавит Аллах каждого правоверного, чаящего вечной жизни — даже едят свинину, без чего гяуры не стали бы им покровительствовать». Этого не выносили черкесы; они трепетали от досады; неистовые крики омерзения и проклятия вырывались из толпы...

— Харам! харам! (нечисто, запрещено) кричала толпа, покрывая последние слова проповедника.

Довольный действием своей речи и необузданною ревностию своих слушателей, проповедник благословлял собрание и все расходились по домам. Проходило два-три дня, самое большое неделя, и все забыто… опять другой вопрос занимает всех.

Весна и осень — два времени года, когда жизнь черкесов отличалась наибольшею деятельностию; время это можно назвать временем наездничества. С наступлением весны или осени, князь, собрав себе достаточную партию молодых дворян-наездников, выезжал с ними, что называется, в поле. Избравши удобное место, партия располагалась в шалашах или просто под навесом. Княжеская свита, прислуга и молодые дворяне разъезжались по ночам в аулы, искали добычи, захватывали, т. е. воровали и пригоняли быков и баранов для пищи. Если ночной поиск бывал неудачен, то отправляли днем посланных в аулы, где они закупали необходимые припасы и ту провизию, которую нельзя было приобрести молодечеством, как то: пшено, молоко, сыр и пр. Лучшие наездники отправлялись в экспедицию в дальние племена, пригоняли к своим товарищам табуны лошадей и приводили пленных. Пир за пиром, угощение за угощением следовали в это время и сопровождались стрельбою, скачками и другими играми.

В жизни черкеса нельзя указать ни одного момента, чтобы он сидел смирно; всегда есть какое-нибудь происшествие, занимающее общество и, преувеличенною вестию, обегающее весь край. Только ненастные дни, бури, да ночь заставляли каждого сидеть дома и греться у огня, домашнего очага, развалившись на разостланной полости.

Простая домашняя обстановка черкесов убаюкивала их сильные ощущения; в сакле было ему тесно, душно и грязно.

Дома без деревянных полов, недостаток белья и одежды, отсутствие теплых бань и скудная пища порождали между туземцами неслыханную нечистоту и самые отвратительные накожные болезни. «Кроме чесотки», говорит очевидец, «и всякого рода злокачественных нарывов, я не раз встречал настоящую проказу, видел детей, у которых шея и плечи были покрыты наростом, похожим на рыбью чешую».

Черкесы вообще неопрятны; носят, не снимая с плеч, бешметы испещренные заплатами, и нагольные тулупы с множеством разного рода насекомых; в их бараньей шапке содержится чуть не целый воз сена, [167] щепок, отрубей и множество других веществ. Бедность и недостаток в одежде так были велики у абадзехов, что только половина из них имела рубашки, а остальные носили одну черкеску, не снимая ее с плеч. Дети, до десятилетнего возраста, особенно у крестьян, ходили или голыми, или в одной рубашке. В теплой одежде и в шубах нужда была так велика, что из трехтысячного сборища абадзехов, для набега на нашу линию, достигали до р. Лабы не более тысячи человек, а остальные принуждены были возвращаться домой с половины пути. Одежда абадзехов состояла, по преимуществу, из грубой бумажной ткани, вымениваемой ими у турок на женщин и детей.

При такой бедности нельзя было и помышлять об особенной чистоте. Черкесы высшего класса и люди богатые держали себя гораздо чище и между ними не встречалось накожных болезней. Во всех же сословиях черкеского народа женщины отличались большею опрятностию, чем мужчины, не смотря на то, что исполняли почти все домашние и грязные работы. За неимением бань, женщины беспрестанно полоскались в больших, совершенно плоских, медных тазах и содержали свою одежду в исправности и чистоте.

Непривлекательность обстановки была отчасти причиною, что черкес редко проводил время в сакле, посреди семейства; только наступление ночи и вечерний сумрак пригонял его домой, где хозяйка хлопотала об ужине, мешая беспрестанно в котелке, висящем на железной цепи над ярким костром. Оборванные ребятишки ползают на четвереньках по полу и, с криками, протягивают свои ручонки, ловя за полы свою мать, переливающую из ведер в корыто только что надоенное парное молоко. Захлопотавшаяся женщина сердито прикрикивает на детей и гонит их прочь.

— Не до вас мне теперь, говорит она, подите вон, к нему.

Лежащий перед костром отец семейства считает неприличным пускаться в интимную беседу с своею дражайшею половиною. Он ограничивается сухими, угрюмыми фразами, кидаемыми нехотя через плечо, и очень похожими на мычание быка. Жена никогда не дерзает назвать мужа по имени, ни в глаза, ни за глаза, точно также как и муж не снисходит до этого. Названия он и она заменяют в семейном быту черкеса собственные имена мужа и жены.

— Подите к нему, говорит женщина своим детям, указывая на отца.

Видите, что она занята, кричит отец, унимая детей. Приласкать детей, поцеловать жену считается предосудительным. Вообще поцелуй у черкесов есть принадлежность только брачного ложа.

Черкеский дворянин проводил жизнь на лошади, в воровских набегах, в делах с неприятелем, или разъезжал по гостям. Если же и был дома, то проводил весь день в кунахской, где лежал или чистил оружие, поправлял конскую сбрую, а чаще ничего не делал. В минуты [168] совершенного безделья, он стругал ножом палочку или напевал песню, акомпапируя на пшиннере. Ему дела не было до того, что происходило в семье, с которой он редко виделся и ходил к жене только вечером. На последней лежала обязанность смотреть за хозяйством. Она ткала сукно, холст и одевала детей и мужа с ног до головы. Если у черкеса было несколько жен, то каждая из них занимала отдельное помещение, имела особое хозяйство и поочередно обязана была готовить для мужа пищу и относить ему в кунахскую.

Княгиня днем сидела за шитьем и тканьем галунов; сакля ее наполнена была женщинами и девушками, занимавшимися под ее руководством. В присутствии княгини работающие с нею женщины соблюдали строгий этикет; за неприличное слово, даже движение строго взыскивалось. Жена одного из конвойных князя позволила себе, в присутствии княгини темиргоевской, жены Джембулата Айтекова, какое-то незначительное неприличие. Княгиня, не сказав ей ни слова, тотчас приказала вооруженным прислужникам идти на выгон и взять пару быков, принадлежавших этой женщине. Быки были приведены на княжеский двор, убиты и отданы на съедение княжескому двору и прислуге, наполнявшей комнаты.

Черкешенки отличаются замечательным искусством в работах; скорее износится и разорвется самое платье, чем лопнет шов, сделанный их рукою; серебряный галун черкеской работы крепок и изящен.

Во всем, что работали женщины, виден тонкий вкус и отличное практическое приспособление. Уменье хорошо работать считалось, после красоты первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов. Замужних женщин никто не видел; оне сидели дома, занимались детьми и хозяйством. Им дозволялось принимать у себя своих родных обоего пола, но коран воспрещает вход в чужой дом, без согласия на то хозяина.

Мужу предоставлено господство над женою, так как на него возложено содержание жен. «Господь охраняет жен», говорит коран, «через покровительство мужа, потому жена должна повиноваться мужу и сохранять всякую тайну». Мужья считают своих жен рабынями, существами безответными, которым даже не дозволяется жаловаться на мужа. Такое рабство происходит от обычая платить калым родителям за невесту.

По коренным магометанским законам, кроме мужа никто не имеет власти над женою. Муж, желающий наказать свою жену, обязан делать ей сначала словесные наставления, потом, оставляя ее одну на супружеском ложе, воздерживаться от сношения с нею и, наконец, наказывать телесно, но без причинения увечья или ран. В последнем случае, жена может жаловаться кадию, и тот подвергает мужа телесному наказанию.

Семейные отношения у черкесов были вообще грубы и деспотичны; отцовская власть на семейство неограничена. Глава семейства имел право не только лишить сына наследства, но убить его, не подвергаясь за то, ни [169] перед кем, никакой ответственности. «Та же неограниченная власть признается за общиною, которая имеет право жизни и смерти, в отношении каждого своего члена».

Сын при отце, младший брат при старшем говорить не смеет. Молодой человек самого высокого происхождения обязан был оказывать почтение каждому старику, вставать перед ним, не спрашивая его имени уступать ему место, не садиться без его позволения, молчать перед ним, кротко и почтительно отвечать на его вопросы. Уважение к старшим по летам распространялось часто и на невольников, которые не исключались из этого правила. «Хотя дворянин и каждый вольный черкес не имеет привычки вставать перед рабом» — говорит очевидец — «однако же мне случалось нередко видеть, как они сажали с собою за стол пришедшего в кунахскую седобородого невольника» (Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Воспоминания кавказского офицера “Рус. Вест." 1864 г. №№ 10, 11 и 12. Записки русского Офицера, бывшего в плену у горцев. Барона Торнау. “Кавк." 1852 г. № 1 и 2. “На Холме". Каламбия, “Русский Вест." 1861 г. № 11. Беглые очерки Кабарды; П. Степанова “Кавк." 1861 г. № 82. Три дня в горах Калалальского общества. Кр-ий. “Кавк." 1861 г. № 84. Мусульманское право Торнау, изд. 1866 г. Обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Запис. Кавк. отд. Им. рус. геогр. общества, книга VII, изд. 1866 г.).

Жена могла беседовать с мужем только ночью, во время супружеских свиданий; присутствие же мужа в ее покоях днем считалось предосудительным. Жена не имела права проститься с умершим мужем; ей не позволялось быть в той комнате, где лежал покойник. Мертвого сына матери дозволялось видеть, но близко подходить к нему или проститься с ним — нельзя. Женщины, в определенных по закону случаях, могли быть свидетельницами как по гражданским, так и уголовным делам, по показание их принималось только при одинаковости показания нескольких мужчин. Показание одних женщин, как свидетельниц, принималось исключительно в вопросах относительно рождения, физических недостатков женщин и родства по кормилице. Женщины могли быть поверенными в делах о браке и разводе; могли быть назначаемы опекунами, если не было в виду мужчин благочестивых и достойных. Над беременною женщиною воспрещалось совершать кровомщение и подвергать ее телесному наказанию до разрешения от бремени.

Кроме мужа, женщина может показывать лицо только отцу, сыновьям, братьям, сыновьям брата и сестры, тестю, сыновьям мужа от другой жены и всем вообще детям, не понимающим еще различия полов. Даже и между собою женщины должны соблюдать, в этом отношении, некоторого рода приличия. По суровым и воинственным правам черкесов, считалось неприличным мужу показываться вместе с женою вне дома, а отцу ласкать детей своих при посторонних. [170]

Не смотря на такое незавидное положение женщины, она все-таки могла считаться счастливою, в сравнении с женщинами других горских народов. Хотя у черкесов на долю женщины и выпадали самые тяжелые домашние работы, но это явление принадлежало к обычаям народа, а не происходило от жестокости нравов. Случаи сурового обращения с женщинами бывали очень редки, и там, где они встречались, почти всегда виною тому бывала сама женщина. У черкесов, если женщина и не пользовалась самостоятельностию, за то пользовалась ролью прихотливо оберегаемой игрушки. Она была сыта, одета всегда лучше мужа и прочих членов семейства, занималась рукодельем и зачастую муж работал вместе с нею в поле.

Черкесы чрезвычайно щекотливы относительно женской добродетели, ее нравственности, и мстили за оскорбление женщины жестоко.

Обида, нанесенная семейству обесчещением женщины или девушки могла быть, впрочем, покончена миролюбивым соглашением и тогда обидчик платил пеню из двадцати четырех голов крупного скота; в противном случае, одно оружие смывало бесчестие, и все способы для удовлетворения обиженного были дозволительны.

В отношении поведения и прав на целомудрие, черкесы разделяли женщин на три категории: девушек, замужних женщин и вдов. Самая строгая нравственность требовалась от девушки и наблюдение за этим возлагалось на родителей, перед которыми девушка и отвечала; женщина отвечала только перед мужем, а вдова не отвечала ни перед кем, могла делать что ей угодно, лишь бы только не нарушала общественной стыдливости. Вдова имела право жить как ей угодно, и никто не в праве был вмешиваться в ее дела, если не было нарушено приличие. Если она была знатна, хороша собою и богата, то и в полудикой Черкесии могла надеяться скоро выйти замуж, даже после многих любовных грешков и похождений. По обычаю народа, если женщина овдовеет, один из братьев покойного мужа может на ней жениться; но это не было обязательно, и брак, в случае взаимного несогласия, мог и не состояться. Вдове предоставлялась, в этом случае, полная свобода.

Потеря невинности девушкою считалась не преступлением, а несчастием. Черкесы всю вину относили на соблазнителя, которого ожидала непременная смерть, если только он не мог или не хотел жениться на соблазненной им девушке. Такой человек лишался прав на гостеприимство; ему не было пощады. Чтобы спасти свою жизнь, обольстителю оставалось одно средство: оставить свой аул и бежать к соседям или в какое-либо отдаленное племя.

Нарушение супружеской верности замужнею женщиною считалось тяжким преступлением, которое влекло за собою нередко смерть женщины, а иногда рабство. Участника в подобном преступлении также убивали. Казнить преступную жену предоставлялось самому мужу. В прежнее время, он [171] обрезывал жене кончик носа и выгонял из дому. В этом отношении, виды наказаний женщины были чрезвычайно разнообразны и вполне предоставлены своеволию мужа. Он имел право убить преступную жену, не навлекая на себя кровомщения и не делаясь ответственным перед ее родственниками. Он мог просто развестись с женою, не подвергая ее наказанию. Разводы допускались у черкесов и обыкновенно исполнялись отсылкою жены к ее родственникам и требованием возврата калыма. Развод, впрочем, требовал фактического доказательства виновности женщины. Муж, не доказавший виновности своей жены, терял право получить обратно весь калым: он мог требовать только одну половину его и лишался права требовать другую. Сверх того, муж, не доказавший виновности своей жены, подвергался кровомщению ее родственников. Если жена сама бросала мужа и, возвратившись в родительский дом, отказывалась жить с ним, то калым возвращался мужу весь сполна. Все затруднения, сопряженные с разводом, делали то, что мужья, как неограниченные властелины своих жен, чаще всего продавали их, вместе с незаконнорожденными детьми, туркам. Так поступали и родители с девушками, впавшими в прелюбодеяние, с тою целию, чтобы как-нибудь предать забвению позор, падавший на родных, а более потому, что для таких женщин, и в особенности девушек, не было уже возможности выйти замуж в своем крае (Обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Записки Кавказс. отд. Им. русского геогр. общества книга VII, изд. 1866 г.).

Наконец был еще один вид наказания женщины за прелюбодеяние — суд шариата, отличавшийся, в первое время, необыкновенною строгостию и кончавшийся почти всегда смертною казнию. Вот один из примеров такого суда, сохранившийся в памяти народа и выраженный в народной легенде.

В Большой Кабарде, вверх по правому берегу р. Баксана, там, где оканчивается долина и начинаются Черные горы, есть мыс или выдавшаяся гора, названная народом Кыз-Бурун (Девичий мыс). Гора эта высока и крута к стороне реки, имеет обрывистый уступ, покрытый изредка зеленью и крючковатыми колючками терна и шиповника. На ней, в древния времена, происходили собрания кабардинцев, приносились жертвы богам, творился суд и расправа над осужденными и виновными, которых сбрасывали со скалы в пропасть (Беглые очерки Кабарды П. Степанова “Кавказ” 1861 г. № 82.).

Вырываясь из ледяных ущелий, мелководный Баксан спускается к Черным горам и, подойдя к Кыз-Буруну как бы с негодованием отстраняется от него в противную сторону, потом опять поворачивает к скале, с шумом протекает у самого ее подножия, выходит на долину и далее течет тихо и спокойно. [172]

Ниже этого мыса находились некогда аулы одного из первостепенных владельцев, князя Мисостова.

Один из сыновей князя Мисостова, Али-Мирза, женился на прекрасной Зюльми, дочери князя Атажукова, человека не менее знаменитого и богатого в Большой Кабарде.

Будучи еще молодою девушкою, во время народных праздников и увеселений, красавица Зюльми обращала на себя внимание всех молодых князей и первостепенных узденей.

Большие черные глаза ее, с длинными ресницами и тонкими дугообразными бровями, обворожали каждого, кто имел несчастие встретиться с ними; улыбка розовых губ открывала перламутровые зубы; белизна лица и шеи спорили с белизною покрывала. Собираясь на праздник, где могла присутствовать Зюльми, каждый из мужчин надевал лучшее вооружение и старался, своим удальством и ловкостию, обратить на себя внимание красавицы.

Множество молодых людей были пленены красотою Зюльми, но никто не был в состоянии уплатить калыма, назначенного корыстолюбивым отцом, знавшим цену достоинствам своей дочери. Три панциря, со всеми приборами, три шашки лучшие в Черкесии, три коня и шесть кобылиц, лучших во всей Кабарде, да двести юсликов (турецкая монета, около 5 рублей 67 копеек) — вот калым, который был назначен за дочь князя Атажукова.

Более всех полюбил прекрасную девушку Канамат, один из первостепенных узденей; но все его имущество не составляло и половины того, что требовал отец за Зюльми, очарованной также Канаматом.

Зюльми любила смотреть на стройный стан Канамата, на его быстрые, огненные глаза, орлиный нос, красивые усы и кудрявую бороду. Она любовалась, когда он, в малиновой черкеске, садился на серого коня, и как вихрь летая на нем, стрелял — всегда без промаха — в брошенную вверх шапку или когда, под звуки туземной музыки, отличался в национальной пляске.

В такие минуты Зюльми не спускала глаз с Канамата, который, видя это, только и думал о том, как бы овладеть красавицею. Но калым был слишком велик, и напрасно Канамат ласкался к отцу и братьям своей возлюбленной, напрасно старался вступить с ними в куначество и, через своего воспитателя, соглашать на уменьшение калыма — старый князь Атажуков был непоколебим, как гранитная скала.

Другим поклонником прекрасной Зюльми был знаменитый хищник и джигит Девлет-Мирза, человек жестокий, угрюмый, но пылкий. Девлет был так беден, что не мог и думать о том, чтобы приобрести красавицу ценою калыма, и потому решился добыть ее силою.

Пользуясь тем, что двоюродная сестра его, Фатима, была наставницею Зюльми, Девлет избрал ее орудием к выполнению своих намерений. [173] Открывшись в своей страсти, Девлет просил Фатиму узнать мнение о нем красавицы, и, если оно благоприятно, то предложить ей побег.

Фатима принялась за работу. Однажды, будучи наедине с Зюльми, Фатима заговорила с нею о замужестве. Она перебрала по именам всех князей, которых считала достойными быть женихами своей воспитанницы. Фатима выхваляла достоинства каждого, а сама зорко следила за лицом красавицы и за впечатлением, производимым на нее тем или другим именем. Зюльми оставалась спокойною, пока имя Канамата не коснулось ее слуха. Молодая девушка вздохнула и, как бы стыдясь своей слабости, покраснела. Хитрая Фатима стала еще более выхвалять Канамата.

— Перестань, Фатима! отвечала Зюльми, я не могу быть его женою.

— Почему? спросила хитрая воспитательница.

— Он беден.

— Но он тебе нравится.

— Зачем такой вопрос! отвечала смущенная девушка.

— Я пошутила, чтобы полюбоваться твоим румянцем, сказала Фатима... А заметила ли ты Девлет-Мирзу?

— Нет, отвечала Зюльми.

— Напрасно. Он лучше всех князей и узденей; он превосходит Канамата если не лицом, то стройностию, ростом, проворством и силою. Он отлично владеет конем, смело бросается с утесов в стремнины, шашка его рубит железо, меткая пуля его снимает голову с быстротой ласточки. Его страшатся все джигиты, боятся завести с ним ссору. Слава о нем носится от Эндери до Анапы, куда он не раз водил для продажи своих пленных, и если бы ты знала, как он тебя любит!..

— Оставь меня, Фатима, я никогда не буду его женою.

— Почему?

— Он страшен, отвечала побледневшая девушка.

— Так тебе не нравится?.. Я пошутила, чтобы полюбоваться твоею бледностию...

Девлет-Мирза и Фатима видели, что попытка их не удалась, и вскоре должны были покинуть мысль о похищении.

Зюльми вышла замуж за Али-Мирзу, сына Мисостова. Молодой Али, оставшись после смерти отца богатым наследником, влюбился в Зюльми, внес на первый раз половину калыма и стал обладателем красавицы.

Али-Мирза был сухощав; всклокоченная борода, кривые брови, широкие губы и дикое выражение глаз делали из него что-то зверское. Сравнивая его с Канаматом, Зюльми не могла не отдать преимущества последнему. Она не любила Аля, а тот, заметив ее холодность, стал ревновать.

Не долго пользовался Али-Мирза своим счастием. Девлет-Мирза решился отмстить Зюльми и воспользовался своею дружбою с Али-Мирзою. [174]

— Знаешь ли что, сказал однажды, во время охоты, Девлет Али-Мирзе: Канамат, который везде прячется от нас, крадет из твоего огорода тыкву.

— Как так? спросил озадаченный Али-Мирза.

— Да, он надеялся прорезать своим кинжалом тот корсет, который тебе достался... теперь же думает заменить это тем, что по вечерам лазит в гарем твой.

Али-Мирза не верил; Девлет уговорил его убедиться в истине его слов.

— Скорее хочу потерпеть раззорение от уруса (русского), нежели видеть это, отвечал Али-Мирза.

Девлет знал, что Али-Мирза видел нелюбовь к себе Зюльми, что ревность нашла давно место в его сердце, а потому решился довести дело до конца.

— Зачем не сказал мне прежде, говорил он Али-Мирзе, что хочешь иметь Зюльми? Все знали, что она любит Канамата, что тот хотел взять ее без калыма. Я бы никогда не посоветовал тебе, без уверенности в расположении девушки, покупать ее хотя бы за пару подков. Нет радости для нее пить из одной чаши с тем, кого она не любит, а для тебя нет удовольствия обнимать ту, которая любит другого. Такой союз — холодный труп тляги (мертвеца), привязанный к телу живого, с которым надобно жить и умереть, если не хватит мужества разорвать цепи союза.

Али-Мирза слушал все это с мрачною задумчивостию. Он не возражал на советы своего коварного друга прогнать неверную жену к отцу ее, но готов был отдать еще двойной калым за то только, чтобы приобрести любовь прекрасной своей супруги.

— Девлет! сказал он после долгого раздумья: ты открыл мне такую тайну, которой верить было склонно мое сердце, но я страшился думать о том... Змея, ты скоро почувствуешь всю силу моей над тобою власти... Но если это ложь, Девлет, то, за нарушение моего спокойствия и за вмешательство в домашние тайны, ты будешь отвечать мне своею жизнию.

— Али! отвечал разлучник: не забудь, что я умею владеть оружием, и кто грозит мне гибелью за правду, тот сам пострадает от неправды...

Мнимые друзья расстались. Али был увлечен охотою, а Девлет круто повернул своего коня и скоро приехал к аулу своего друга, на Баксане. Остановившись у своего знакомого, он вызвал из сакли Али-Мирзы преданного себе слугу, переговорил с пим и приказал позвать к себе Фатиму. В мужском костюме, с кинжалом у пояса, явилась она к своему родственнику и, после коротких переговоров ушла обратно в гарем Али-Мирзы, а Девлет уехал домой. [175]

Почти в полночь, мрачный и задумчивый, возвратился домой Али-Мирза. Дворник Шегень, тот самый, что был вызван Девлет-Мирзою, бросился к нему принять лошадь.

— Не приезжал ли кто сюда без меня? спросил Али.

— Кто смеет, повелитель мой, отвечал вкрадчиво слуга, топтать, в отсутствии твоем, ногами коня сень гарема? — но...

— Что? перебил его Али... говори.

— Может быть, нечистая сила шайтана (черта) в человеческом образе с наступлением ночи приходила и уходила отсюда...

— А где он был? спросил сердито Али-Мирза.

— Вот там, сказал Шегень, указывая на саклю, где жила Зюльми с Фатимою и с другою старою женщиною.

— Кто еще видел его?

Шегень указал двух других прислужников, которые подтвердили, что ночью какой-то черкес входил в гарем и выходил из него.

Подозрение Али-Мирзы усилилось и, казалось, готово было подтвердиться. Желая однако оставить своих суеверных слуг в предрассудке о появлении дьявола, он приказал призвать на другой день муллу для очищения своего гарема от нечистой силы.

Бессонница мучила всю ночь Али-Мирзу; ревность грызла его сердце. С ранним рассветом он послал на реку Чегем, в аулы Джанхота, за эфендием Бешегуром, который пользовался доверенностию Мисостовых. Едва только Бешегур приехал, Али тотчас же повел его в саклю жены. Зюльми и Фатима шили для Али кафтан из шелковой ткани. Подозреваемая женщина слышала уже рассказ о вчерашнем появлении шайтана в образе человека. Зюльми видела в этом недоброе. Она поражена была просьбою Али-Мирзы, чтобы эфендий прочел молитву об изгнании нечистой силы из его гарема и призвал на помощь пророка Магомета, ниспослать ему мир и спокойствие, очистить жену от дурных помышлений, внушить в ее сердце любовь и верность к мужу.

Больно было Зюльми слышать такое подозрение мужа, которому она старалась быть послушною, как вернейшая раба. Смиренно стала она на колени и, вместе с другими, выслушивала страшные заклинания, от которых бледнела и терзалась. Али не спускал с нее ревнивых своих взоров и, в бледности лица жены, ее тихих вздохах, способен был видеть только одно — измену.

— Прощай, сказал он ей после молитвы, я вижу твое беспокойство; мое присутствие для тебя тягостно: ты меня не увидишь более; я еду и даю тебе время успокоиться...

Али был в необыкновенном волнении.

— Смотри, сказал он, обращаясь к Фатиме, ты погибнешь, бажа (лисица), если... [176]

И, не договорив последних слов, он оставил саклю. Созвав к себе узденей, Али объявил им, что едет на Кубань на несколько дней, и просил Бешегура сопутствовать ему хотя до реки Малки.

Зюльми осталась в своей сакле, пораженная как громом последними словами мужа, а Фатима продолжала с твердостию начатое дело. Она позвала к себе Шегеня и поручила ему, от имени Зюльми, звать Канамата на свидание. Шегень оседлал коня и ускакал.

Али-Мирза, во время ночлега на Малке, открыл эфендию свои подозрения о неверности жены, признался, что, только для большего убеждения себя, распустил слух о мнимом отъезде своем на Кубань и просил Бешегура, оставаясь с ним, быть свидетелем всего того, что может случиться. Получив согласие, Али-Мирза в следующую же ночь поехал с Малки обратно. Вдвоем с Бешегуром, скрытыми путями, добрались они в полночь до аула; привязали лошадей своих к плетневому забору, а сами, пробравшись тихо через задние огороды, засели так, что могли видеть все происходившее во дворе и в сакле-гареме.

Стояла мрачная осенняя ночь; луна, то показывалась из-за облаков, то опять скрываясь за них, слабо освещала землю. Из ущелья дул порывистый ветер; Баксан, вздымаясь полноводьем, перевертывая камни, стремился с таким шумом, какой редко слыхали его обитатели.

В ауле давно все спали; спал под буркою и старый Бешегур, завернувшись в сухие листья кукурузы. Не спал один Али-Мирза; он давно вынул из чахла свою винтовку и ждал незваного гостя. Али сознавал, что, решившись на такое предприятие, поступил крайне неблагоразумно; что если ожидания будут напрасны, тогда стыд станет последствием его необдуманности. Али готов был прямо и открыто идти на двор, но вдруг услыхал лошадиный топот, потом скрип ворот и увидел человека, тихо вошедшего во двор. Али стал пристально всматриваться. Незнакомец украдкою пробирался к сакле, где жили жены, тихо постучал, и оттуда скоро вышла женщина без покрывала; лица мужчины заметить было невозможно, но в лице женщины князь узнал Фатиму.

Ревнивый муж наскоро взвел курок, хотел направить в них смертоносный выстрел, но темное облако задернуло лупу и все скрылось в густоте ночного мрака. Али-Мирза пополз к месту, где предполагал встретить разговаривающих, но, по неосторожности, ударил ружьем о камень так, что произвел искры; разговаривающие переглянулись и, поняв друг друга, бросились в разные стороны; но едва только незнакомец подошел к воротам, как луна осветила его фигуру. Али прицелился.... выстрел грянул и незнакомец пал на месте.

Как бешеный зверь бросился Али на свою жертву, топтал ее ногами, добивал прикладом и, нагнувшись над ним, узнал Канамата. С большею еще яростию бросился он с обнаженным кинжалом в саклю Зельми, [177] думая, прежде всего, поразить преступную Фатиму, но той уже не было в сакле. По первому звуку выстрела, она бросилась в дальний огород, села на приготовленную ей Шегенем лошадь и ускакала вместе с ним. Али-Мирза вошел к Зюльми и, схватив ее за волосы, стащил с постели. Не обращая внимания на ее слезы, он повлек ее на двор к телу Канамата. Али занес уже кинжал, чтобы поразить неверную, но явившийся Бешегур и подвластные князя остановили разъяренного мужа.. Эфендий советовал предать несчастную духовному суду. Али-Мирза согласился с предложением; в знак вечного разрыва с женою обрезал ей волосы, наложил на руки цепи, одел в рубище и, толкнув в грудь ногою в знак презрения, приказал посадить ее в яму.

На следующий день собрались члены шариата. Обвиняемая потребована к допросу. Две старые женщины под руки ввели подсудимую. Никто из судей не мог видеть, что выражало скрытое под покрывалом лицо несчастной. Кадий раскрыл коран и заклинал обвиняемую показать истину.

— Знаешь ли ты Канамата? спросил он.

— Знаю, отвечала Зюльми со слезами.

— Любила ли ты его?

— Любила, до замужества.

Кадий улыбнулся, заметив, что она, должно быть, очень хитра, если думает уверить присутствующих судей, что, полюбив кого-нибудь до замужества, можно разлюбить его, сделавшись женою другого.

— Сколько раз ты виделась с ним, будучи женою? спросил опять кадий.

— Ни разу, отвечала подсудимая.

— К кому же, думаешь ты, приходил он ночью?

— Я не видала.

— Был ли он у тебя в последнюю ночь?

— Я спала и ничего не знаю.

— Но ты знаешь Канамата, перебил ее кадий, и любила его, а что он посещал тебя, это доказывает труп, лежащий у ног твоих. И так ты виновата.

Подсудимую снова отвели в сырую яму и скоро объявили приговор шариата: преступницу сбросить живую с высокой горы.

Двух черных быков впрягли в легкую арбу. Осужденную одели в белую пелену, окрутили голову белым покрывалом и, сложив на груди ее руки, обвязали так крепко, что она не могла пошевелиться. Младший мулла сел в арбу и держал несчастную между коленами, как обыкновенно отвозят умерших на могилы. Арба выехала со двора; окруженная конвоем и сопровождаемая членами шариата, она направилась в Баксанское ущелье, к ближайшему мысу Черных гор. Али-Мирза, с кровавою жаждою мести, спокойно ехал за верною жертвою своей ревности.... [178]

Арба въехала на крутой мыс. Почти полумертвая, поставлена была осужденная на краю пропасти. Мулла прочел отходную молитву.... казнь совершилась...

Падая с уступа на уступ, с камня на камень, прекрасная и верная мужу Зюльми скоро очутилась на дне пропасти, сделавшись жертвою мстительного самолюбия Девлета, обманувшего мужа. Посланные подняли труп и принесли его опять на гору, чтобы предать земле на месте казни.

Едва только хотели зарывать труп, как вдали послышались вопли, поразившие присутствующих, и сквозь толпу ворвалась женщина с распущенными волосами. Раздирая себе лицо и грудь, захлебываясь собственною кровию, она голосила как исступленная:

— Постойте, злодеи! — не режьте ее....
Ах! сжальтесь над нею, невинна она!
В ней сердце так чисто, как светла струя;
Душа непорочна, как в небе звезда;
Язык непричастен преступных речей,
Смиренна, как голубь, незлобна она —
Добрее овечки, вернее всех жен.
О, прелесть ты света! о радость души!
Ни черные очи, ни сладость в устах
Тебя не спасли от погибели злой....
Зверь Али! омойся в невинной крови!
Коварный Девлет! Ты посмейся ему!
Сестру ты обманом в злодейство введи,
С Шегенем лукавым учите меня, —
Пусть я призову Канамата к себе;
Ревнивого мужа пусть кровь закипит;
Пусть мщением лютым он гнев утолит,
И крови напьется невинной жены....
Ах! режьте, злодеи! — Терзайте меня!
Я, я погубила.... невинна она!
Ах! дайте отраду, — убейте меня!
О, дочь моя! где ты? иду я к тебе —
С тобой неразлучно жила — и умру,
Тебя погубила — и гибну сама....

Певшая женщина бросилась к ближайшему черкесу и, выхватив у него кинжал, мгновенно поразила себя и пала, умирая, на ту, которую погубила невинно. Это была Фатима.

Надгробная песнь Фатимы поздно убедила Али-Мирзу в невинности жены. Ему оставалось только оплакивать свою участь, заплатить пеню [179] фамилии князя Атажукова за бесчестие жены, и с трудом примириться с раздраженными братьями погибшей...

Девлет-Мирза скрылся; мщение стало невозможным.

Али-Мирза, терзаемый грустью и упрекаемый совестью, оставил свой дом и, переселившись из Кабарды к абадзехам, водил их партии в русские пределы. Жители аула, считая место это нечистым от влияния злого духа, переселились с реки Баксана на Уруп, а ту гору, где две насыпи скрывают прах двух погибших женщин, назвали Кыз-бурун (Девичий мыс), как свидетельство невинности погибших (Кыз-бурун И. Радожицкого. Отечествен. Записки 1827 года, т. 32.).

Прошло много лет с тех пор; в устах кабардинцев осталась только песня Фатимы, да рассказ о Кыз-буруне, вечном памятнике кровавой сцены и людской злобы…

Жестокое наказание за прелюбодеяние, относительно мужчины и женщины, существует почти у всех народов, стоящих на низкой степени развития. Подобное наказание сообразно вполне и с духом магометанского учения, которому следует большинство черкеского народа.

Мусульманское право повелевает за прелюбодеяние подвергать виновных смертной казни, побиению каменьями, зарытию в землю живыми, и только в редких случаях допускает возможность ограничиваться телесным наказанием. То же право признает однако, что дети не должны отвечать за вину родителей, и потому не устраняет их совершенно от наследства. Дети, признанные заведомо незаконными, и те не теряют права на наследство, если прочие наследники согласятся на предоставление им права ходатайствовать по наследству. В этом отношении, участь и положение подобных детей, по мусульманскому праву, лучше обеспечена, чем на основании других законоположений.

Рождение ребенка не составляло у черкесов ни особенной важности, ни особенной радости; оно не сопровождалось и никакими особенными церемониями,

При рождении младенца его оставляли одни сутки на воздухе, без всякого призрения. Один из ближайших соседей, родственников или приятелей, дарил счастливому отцу корову, лошадь или овцу, смотря по состоянию, приносил хлеб, вино и другие съестные припасы и получал за то право дать имя новорожденному.

Имена новорожденным даются совершенно произвольно. Влиятельные и богатые люди часто дают имена по названиям тех племен, у которых воспитывается их сын или живут сами: так встречаются имена Бесльний, Убых и другие. Давший имя ребенку у некоторых племен черкеского парода считался как бы вторым отцом новорожденного. На [180] принесенные им кушанья затевалась пирушка, которая собственно и обозначала семейную радость в обыденной жизни горца.

Если новорожденный был первенец, то отец мужа снимал с своей невестки носимую ею на голове небольшую шапочку, с околышем из смушек, повязывал ей голову косынкой и дарил молодых скотом или другим имуществом.

После родов, муж не имел сближения с женою около полутора года, до тех пор, пока ребенок не начинал ходить; поэтому почти у каждого имелась в запасе любовница, по большей части из рабынь. По прошествии года, новорожденному мужеского пола подносили оружие, и если он его принимал, то это считалось признаком его воинственности, составляло истинное наслаждение для родителей и часто служило поводом к празднествам и различного рода увеселениям.

Бедные черкесы воспитывали детей дома, и тогда мальчик до семилетнего возраста находился при матери, а после этого поступал в распоряжение отца, который учил его владеть ножом, кинжалом, верховой езде и военным упражнениям.

Князья и дворяне, тотчас после рождения, отдают мальчика на воспитание одному из достойнейших своих подвластных, а чаще всего к одному из лиц, принадлежащих другим обществам. Воспитатель ребенка носит название аталыка и охотников взять на себя эту обязанность бывает очень много, и тем больше, чем знаменитее и уважаемее отец новорожденного. Многие хлопочут об этом за месяц до рождения ребенка. Младенец находится еще в утробе матери, а желающие быть его воспитателями оспаривают друг у друга право принять его в свое семейство и назваться аталыком новорожденного.

В такие споры родители будущего ребенка не вмешиваются, считая это предосудительным. Претенденты, разобравшись между собою, решают, кому быть воспитателем, и последний ожидает рождения ребенка, как праздника, с большим нетерпением. Он отправляет заблаговременно в дом родителей бабку и заготовляет все для пиршества. Как только получит сведение о рождении, пирует с родственниками и знакомыми дня два или три, и затем уже принимает к себе новорожденного.

Часто между желающими быть аталыком возникают такие споры, что примирить их нет возможности, и тогда князь принужден бывает согласиться, чтобы сын его, пробыв некоторое время у одного аталыка, переходил потом ко второму, а иногда и к третьему.

Так, Аслан-бек, сын Джембулата Болотокова, темиргоевского князя, имел трех аталыков. Первый был Куденетов, кабардинец, приближенный друг Джембулата; после, по добровольному согласию отца и Куденетова, Аслан-бек был взят абадзехским старшиною Аджи Аджимоковым. Между тем, шапсугский дворянин Хаджи-Берзек, бывший некогда аталыком [181] самого Джембулата, украл его сына, Аслан-бека, у Аджинокова и воспитывал его у себя. По этому поводу произошла кровавая вражда между Аджимоковым и Берзеком; наконец обе стороны предались на суд народный, началось разбирательство, на котором сказано было много речей. Молодой Аслан-бек был отнят у Берзека и возвращен Аджимокову, с тем, чтобы через несколько лет быть снова переданным Берзеку, у которого он и окончил свое воспитание.

Принявший ребенка на воспитание приобретал все права кровного родства, и потому понятно, отчего так много являлось лиц, желавших породниться с влиятельным или богатым князем. Связь по аталычеству считалась у черкесов священною. Не только семейство аталыка становилось родным своему воспитаннику, но часто случалось, что жители целого селения, общества и даже страны считали себя аталыками воспитанного между ними ребенка знатной фамилии. Так, все медовеевцы называли себя аталыками князя Карамурзина, а все абадзехи аталыками темиргоевского владетеля, Джембулата Айтеки.

Аталык не мог иметь более одного воспитанника, иначе он навлекал на себя неудовольствие со стороны первого питомца. Знатный же воспитанник мог иметь нескольких аталыков, в числе которых считался и тот, кто в первый раз брил голову молодому князю или дворянину и хранил его волосы.

Если воспитанник умирал, то аталык, в знак глубокой скорби, в прежнее время, обрезывал себе концы ушей, а в ближайшее к нам время, довольствовался ношением годичного траура.

Обычай аталычества много способствовал примирению и сближению между собою разноплеменных горских семейств. Кроме того, при таком способе воспитания, дети приучались говорить на чужих наречиях, что, при существовавшем разноязычии, для них бывало весьма полезно впоследствии. С другой стороны как увидим ниже обычай этот вредно отзывался в семейном быту черкеса. Женщины с особенною нежностию заботились о своих питомцах, а дети привязывались к своим кормилицам, и тем сильнее, чем менее знали своих родителей, Заботливость воспитателей о своих питомцах происходила от народного убеждения, что вред, сделанный аталыком своему воспитаннику, навлекает неотвратимое несчастие на все семейство аталыка и преимущественно на кормилицу.

Главное воспитание состояло в обучении отлично владеть оружием, уметь выезжать боевого коня, быть ловким на хищничестве, уметь уйти от погони и неожиданно напасть на неприятеля; словом, всему тому, что могло сделать из питомца отважного хищника и храброго джигита.

Аталык, нося на плечах своего воспитанника, напевал ему удалую песню, в которой высказывал свои желания и качества, которыми должен обладать в жизни его питомец. [182]

— Баю, баюшки, мой свет — пел он младенцу — вырастешь велик, молодцом будь, отбивай коней и всякую добычу, да не забывай меня старика.

Аталык обязан был вскормить питомца, выучить его стрельбе в цель, приучить к безропотному перенесению бессонницы, голода, труда и опасностей. Когда воспитанник подрастал, то получал в подарок от друзей махлуф — оружие и лошадь и с ними отправлялся, в сопровождении надежных людей, на хищничество, сначала легкое, а потом и более трудное. Как младший в партии, он должен был ночью караулить лошадей, заботиться об их продовольствии, услуживать хищникам и терпеливо переносить их обращение. С ним обращались с некоторой аффектацией, стараясь показать ему не только неуважение, но полное пренебрежение, как к мальчишке, не доказавшему еще ни храбрости, пи хищнической способности.

На обязанности аталыка лежало также ознакомление своего воспитанника с религиею и народными обычаями, для чего он водил его на народные собрания и разбирательства. В этом заключалось почти все воспитание черкеса. По отсутствию грамотности на черкеском языке, познания народа были крайне ограничены. Письменность их производилась на арабском и, частию, на турецком языках. Большая часть князей и старшин не знали письменности этих языков, а потому муллы и эфендии, знающие кое-как арабский и турецкий языки, были единственными представителями грамотности в народе, и на народных собраниях и разбирательствах имели большой вес.

Понятия черкесов о самых обыкновенных вещах были невежественны, и к тому же они с трудом перенимали все постороннее. Будучи в беспрерывном столкновении с нами, они не понимали, что такое Россия, и не признавали наших порядков. Случалось часто, что старшины, увлеченные личным расположением к одному из наших частных начальников, заключали с ним мирный договор, но хищничали в пределах другого соседнего начальника. Не понимая общей связи и устройства государственного правления, они считали начальника, которому покорились, самостоятельным князем и находили весьма естественным разбойничать в пределах другого русского князя. Обыкновенно, когда рассказывали им о могуществе России, о пространстве ее земель, то они весьма недоверчиво качали головою.

— Странно — замечали они — зачем же русским нуждаться в наших горах, в нашей маленькой земле? Нет, видно им негде жить.

Точно такое же понятие черкесы имели о французах (франги), англичанах (инглис), немцах (немце) и полагали, что эти государства (краля), нечто в роде их маленьких горских обществ. О турецком султане, об Египте, об Аравии имели большие понятия, потому что их богомольцы бывали в Турции, Египте и Аравии, но ни границ, ни средств этих государств не знали. Мегмет-Али-пашу египетского и султана турецкого считали самыми могущественными царями в свете и были уверены, что рано или [183] поздно они выгонят русских с Кавказа. Черкесы были чистосердечно убеждены, что Турция самая могущественная держава в свете, по своему населению и пространству. Они верили, что султан повелевает всеми европейскими государствами, что, начиная последнюю войну с нами, он не хотел беспокоить своих мусульманских подданных, а приказал французам и англичанам придти и выгнать русских. По словам черкесов, он отправил с этим приказом своего посланника во Францию и в Англию.

— Собаки вы, неверные — сказал им посланник султана — если вы тотчас же не придете, мой государь прикажет потушить огни в ваших кухнях.

Устрашенные угрозою, французы и англичане тотчас же явились в Севастополь выгонять русских из Крыма (Поездка к кавказским горцам 1863-1864 г. Еж. пр. к Р. И. 1865 г. № 21.).

При такой низкой степени развития и нежелании обогащать свои познания, воспитание черкеса было немногосложно. Родители, во все время воспитания сына, делали аталыку частые и значительные вспомоществования и, кроме того, два раза богатые подарки. Первый раз дарили тогда, когда он привозил своего питомца на показ, а второй, когда сдавал окончательно на руки родителям. Еще большее вознаграждение получал аталык, когда воспитанник его в первый раз, как говорится, вкладывал ногу в стремя. Отправляясь тогда с визитами к своим родным и приятелям отца, молодой человек получал от них щедрые подарки, которые почти целиком поступали в пользу аталыка.

Во все время воспитания, родители не должны были позволять себе ни малейшей нежности и ласки к своему ребенку, и при свидании не показывать даже виду, что узнают его. Подавляя в себе прирожденное чувство любви к детям, черкесы избегали видеть детей своих до их совершеннолетия. Причина та, что родительская нежность считалась делом в высшей степени неприличным, и служила выражением слабости, недостойной мужчины и воина. По понятию черкесов, при воспитании детей следует избегать всего, что может изнежить юную душу.

Когда аталык считал воспитание молодого князя совершенно оконченным, и когда воспитанник его достигал до известных определенных лет, тогда он собирал всех своих родных и задавал пир.

Абадзехский старшина Магомет-Касай, окончив воспитание Шерлетуко Болотокова, по случаю возвращения его к отцу, задал пир на весь Закубанский край. За две недели до дня пиршества созваны были девицы и молодые люди со всего края; составился огромный общий круг. В то время, когда молодые танцевали, князья и наездники производили бешеную джигитовку в средине круга. В течение десяти дней, аталык кормил на славу всех прибывших к нему многочисленных гостей. [184]

Подаривши своему питомцу коня, наделив его хорошим вооружением и одеждою, аталык отводил его в дом родительский, в сопровождении музыканта, которому обыкновенно отец воспитанника дарил лошадь. С этого времени аталык считал свою обязанность оконченною, но воспитанник часто так привязывался к аталыку, что любил его больше, чем своего отца. Бывали случаи, что в ссорах отца с аталыком молодой человек принимал сторону аталыка, которому часто отдавал все, что только мог, и исполнял все его желания.

По приеме сына, отец дарил аталыка и вознаграждал его за труды и расходы. Богатство и щедрость князя определяли меру вознаграждения. Обыкновенно князь давал аталыку несколько штук скота, лошадей, разных вещей, а иногда два или три семейства крестьян, что составляло за Кубанью значительную сумму.

Князь мог отдать своего сына на воспитание человеку низшему по происхождению, но сам мог воспитывать у себя только княжеского ребенка.

Дворяне, как и князья, отдавали своих детей на воспитание аталыкам. Женский пол княжеского происхождения тоже отдавался, в прежнее время, на воспитание к посторонним лицам. Девушки воспитывались в чужих домах до 12 или 13-летнего возраста, а иногда оставались там до замужества, и тогда калым за невесту принадлежал аталыкам.

Аталычка учила девушку женским работам, объясняла ей будущее ее положение и обязанности, и, принадлежа по большей части к людям низкого происхождения, она отдавала первенство своей княжне-воспитаннице и соблюдала при ней во всем строжайший этикет (Дебу — О кавказской линии и проч. издан. 1829 г. Зубов. — Картины Кавказского края, часть III. Замечания на статью “Законы и обычаи кабардинцев" Хан-Гирея “Кавк." 1846 г. № 11. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен Шах-бек-Мурзина “Кавказ" 1849 г. № 36 и 37. Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Воспомин. кавк. офицера “Рус. Вест." 1864 г. № 10 и 11. О политическом устройстве черкеских племен Карльгофа. “Рус. Вест." 1861 г. № 16. Закубанский край. П. Невский. Кавк. 1868 г. № 100.).

И при возвращении девушки в родительский дом задавались пиры, на которых ели и пили до отвалу. Вообще угощения и общественная тризна сопровождали все важные события в жизни черкеса, не исключая и похорон.

Когда черкес умирал, то в саклю сходились все родственники и знакомые умершего, оплакивали его, били себя в грудь и голову, царапали лицо и тем высказывали свою горесть. Такие знаки глубокой печали оставляли на себе преимущественно жена и родственники покойного. Случалось часто, что синие пятна от ударов по телу и жестокие раны на изувеченных местах были долгое время свидетелями горести постигшей семейство. Все женщины аула считали своею обязанностию приходить в саклю [185] умершего, чтобы умножить скорбь и увеличить число плачущих. Приходящие начинали свой протяжный вопль, не доходя дома, с плачем входили в дом, но, подойдя к телу покойника, оставались там не долго. Плач посетителей прекращался только по выходе из дома умершего, или же по просьбе стариков, занятых приготовлением тела к погребению.

Жители прибрежья Черного моря, и вообще немагометане, не сопровождали похорон никакими религиозными обрядами. Покойника зашивали в холст, относили на кладбище, головою вперед, и зарывали без всякой молитвы.

Абадзехи закрывали покойника доскою; засыпали ее землею, а поверх ее наваливали каменья. По понятиям их, каменья, положенные на могиле покойного, «помогут ему затушить вечный огонь, в день страшного суда, в который предназначено всем камням превратиться в воду».

Присутствующие на похоронах возвращались в саклю покойного, в которой, на том месте, где он умер, расстилали циновку, клали на нее подушки, и, если покойник был мужчина, то на подушках размещали оружие и кисет с табаком. Желающие приходили во всякое время оплакивать покойника, набивали трубку даровым табаком, и покуривая ее, проводили так время, сидя или лежа на циновке. Эта церемония продолжалась, смотря по состоянию родных умершего, иногда неделю, месяц, а иногда и год, словом до тех пор, пока родные успевали приготовить достаточный запас для последних поминок, продолжавшихся, по большей части, около трех дней.

Обычай оплакивания существовал прежде и между черкесами-магометанами, но в последнее время духовенство запретило громкие изъявления горести и преследовало песни, поминки и джигитовку.

Теперь, после смерти магометанина-черкеса, тотчас же призывают муллу, который, вместе с своими учениками или помощниками, моет тело. На покойника надевают род савана или мешка, открытого с обоих концов и известного под именем кефина. Тело вымывают самым тщательным образом так, что даже обрезают покойному ногти. Тело женщины моют и приготовляют к погребению старухи.

Умершего кладут на связанные доски или на короткие лестницы и, приспособив так, чтобы тело лежало неподвижно, покрывают его сверху лучшим одеялом, какое есть только в семействе, и относят на руках на кладбище. Иногда, что впрочем случается очень редко, тело отвозится на кладбище на арбе, в которую садится мулла и держит между коленами голову умершего. На пути от дома до могилы печальный кортеж три раза останавливается, и мулла, а где его нет, то умеющий читать коран, читает молитву. Перед опусканием тела в могилу, читается другая молитва, после которой мулла принимает от родственников искат — дары, причем он несколько раз спрашивает, добровольно ли они приносятся. Черкесы [186] жертвовали их охотно и в возможном изобилии, вполне надеясь ими если не совершенно уничтожить, то значительно уменьшить грехи покойника и его ответственность на том свете.

После прочтения установленных молитв, тело опускается в могилу, головою к западу и несколько на бок, так, чтобы оно лежало наклонно к югу. Каждый присутствующий считает непременною обязанностию принять участие в засыпании могилы. Работая попеременно и передавая деревянную лопату другому, каждый, по предрассудку, должен положить ее на землю, но не отдавать прямо в руки. Перед засыпанною могилою приносят в жертву барана, а мулла читает молитву. Иногда случалось, что по завещанию умершего или по желанию его родственников, людям, отпущенным на волю, объявлялась при этом свобода.

По окончании зарытия могилы, ее поливают водою и тогда все присутствующие, кроме муллы, отходят на сорок шагов, а мулла читает молитву. Суеверный народ рассказывает, что если покойник не очень обременен грехами, то повторяет молитву слово в слово за муллою.

С наступлением ночи, духовенство собирается в дом умершего и оставаясь там до рассвета, проводит ночь в чтении молитв об успокоении души умершего и прощении ему грехов. После предрассветного ужина все расходятся по домам.

Такие сборы продолжаются иногда три дни сряду.

Между тем, над могилою покойного ставят каменный или деревянный столб с шаром наверху или с изображением чалмы и с надписью имени и отечества покойного. Больших кладбищ не было; покойников хоронили там, где он назначал сам умирая, и для этого выбирались самые живописные места. Если же и встречались кладбища, то лишь из нескольких могил. Вблизи могилы почти всегда вкопано сухое дерево с ветвями, где проезжающий черкес может остановиться, зацепив поводья лошади за ветви, совершить у ближайшего источника омовение и, разостлав у гробницы бурку, на коленях помолиться за упокой души усопшего. Молиться на гроб шагида (мученика), убитого в сражении с русскими, по внушению мусульманского духовенства, было великою заслугою, и помолившийся на подобной могиле мог сподобиться такой же благодати, как бы он сходил в Мекку на поклонение гробу пророка.

В Кабарде существует обыкновение класть на могилу умершего вырезанное из дерева небольшое изображение того, чем занимался покойник при жизни. Так, если он был воин, то изображается из дерева оружие; если он приготовлял арбы, то кладут на его могиле маленькую арбу; если же он был кузнец, то маленький деревянный молоток и т. п. На могиле воспитанника ставится железный трезубец в виде вилки, на шесте, к которому прикрепляют черную или красную ткань. В прежние времена, вместо трезубца ставили железные кресты, также с тканью. Над могилами князей, [187] похороненных в прежнее время, ставились памятники из камня или каменные доски с надписью, или же небольшие, в три аршина вышины, конусообразные памятники с доскою, на которых вырезана молитва. Такие памятники встречаются и за Кубанью.

По правому берегу р. Мдзымты, за Главным хребтом, на прибрежье Черного моря, есть историческое урочище Кбаада, на котором закончилась кавказская война. На одной из площадок этого урочища, «испещренной красивыми полевыми цветами, говорит очевидец, разбросаны были могилы горцев, сохранявшиеся весьма тщательно, что доказывают устроенные над ними павильоны и памятники из тесаного камня».

Со дня смерти родственники чуждались увеселений, сохраняли печальный вид и, одевшись в траур, носили его: жена по мужу и аталык по своему питомцу в течение года, причем первая во все время траура не могла спать на мягкой постели; муж же, по народному обычаю, не должен был плакать о смерти жены, и если высказывал свою печаль во время болезни или смерти ее, то подвергался всеобщим насмешкам.

В прежнее время на седьмой день совершались первые поминки, а на сороковой день вторые. Третьи или большие поминки совершались иногда в шестидесятый день со дня смерти, но преимущественно по истечении года. На первых двух поминках читали коран, потом пили, ели, и, насытившись вдоволь, расходились по домам.

В промежуток времени между малыми и большими поминками, не только друзья умершего, но и те, которые едва только знали его, считали своею обязанностию посетить родственников и высказать им свое душевное участие в понесенной потере. Подъехав к дому ближайшего родственника, посетители слезали с копей, снимали с себя оружие и, приближаясь к сакле, начинали плакать, причем били себя по открытой голове плетью или треногою. Родственники умершего выскакивали из дому и старались удержать приезжих от нанесения себе побоев. Если же последние не имели в руках орудий истязания, то их не встречали, и они шли в саклю медленно, тихо и прикрывая свое лицо обеими руками.

Входя в дом и прежде всего на женскую половину, посетители начинали плакать; женщины отвечали им тем же. Отсюда отправлялись они в кунахскую, где и изъявляли свою печаль мужчинам-родственникам, но без плача, одними словами. Если случалось, что посетитель, при входе в женскую половину, не плакал, то и женщины, в присутствии его, не плакали, но за то едва только посетитель оставлял их комнату, как она оглашалась пронзительным воплем. Такая церемония продолжалась вплоть до совершения окончательных поминок. Те лица, которым обстоятельства мешали приехать для личного изъявления печали, присылали людей, заслуживавших всеобщее уважение и изъявлявших свою печаль от имени приславших их господ. [188]

Ровно через год отправлялись большие поминки, или тризна. Такие поминки начинались тем, что семейство умершего приготовляло, по мере средств и состояния, как можно более кушаний и напитков. В этом случае, нередко, по принятому обычаю, не только родственники, но и знакомые, в виде помощи семейству, привозили с собою готовые кушанья и пригоняли скот, предназначенный для убоя на угощение.

За несколько дней до наступления поминок рассылали гонцов в соседние аулы созывать гостей, число которых, конечно, зависело от обширности родства и достатка совершавших поминки. Собрание гостей бывало иногда до того многочисленно, что приезжие не могли разместиться в одном селении и должны были останавливаться в соседних аулах.

В день назначенный для тризны гости собирались в кунахскую и размещались под открытым небом, под навесом или на дворе дома семейства умершего. Между тем в кунахской приготовлено было все необходимое для начала тризны. Чем богаче и знатнее лицо, по которому совершалась тризна, тем более было приготовлений и более затей, в особенности если умерший принадлежал к сословию князей.

Перед камином, в кунахской, на бархатных подушках раскладывались одежды умершего или убитого князя, покрытые черною, прозрачною шелковою тканью. Над ними развешивались боевые доспехи покойного и непременно в обратном виде, т. е. противно тому, как обыкновенно вешают оружие живых. Вокруг подушек толпились предводители партий и молодые наездники — друзья покойного, одетые в черное платье и с печальными лицами, соответствовавшими их траурному наряду. Между предводителями и наездниками, ближе к куче одежд, стояли певцы в богатом наряде с музыкальными инструментами, оправленными серебром под чернядь и с позолотою.

С приходом в кунахскую самого близкого родственника, открывалась тризна. Один из певцов, выступив вперед, пел жизнеописательную песнь покойному; ему акомпапировали туземные инструменты и удары в такт дощечек в серебряной оправе. Звонкий голос певца и красноречивые слова песни вызывали часто невольный шепот одобрения со стороны внимательных слушателей. Певец воспевал обыкновенно подвиги умершего; жизнь его уподоблял светлой заре, алмазною струею разлившейся по горизонту лазурного неба, и «как молния исчезнувшей во мраке кровавых туч, скопившихся над его родиною; его ум — разуму книги; его щедрость — майскому дождю, позлащающему нивы. Внимательный певец не забыл мужественной красоты погибшего наездника и необыкновенной его ловкости владеть оружием. Громко выхваляя он, как его герой, перед сумраком ненастной ночи, выезжал в наезды, а пред рассветом, напав на аул врага или соперника в главе, истреблял [189] его до основания, с богатою добычею возвращался на родину, и воины его делили добычу отваги, из которой сам себе ничего не брал: он — веселился славою наездника и презирал добычу...».

Голоса певцов замолкали и гости из кунахской отправлялись смотреть на скачку — второй акт тризны. Желавшие принять участие в скачке высылались еще до света на назначенное место. С ними отправлялся один из почетных лиц, который, поставив их в ряд, пускал одновременно всех. Толпа народа, высыпавшая из аула, давно ожидала скачущих, и вдруг, в конце аула, раздавался выстрел.

— Скачущие возвращаются! кричало несколько голосов, и толпа бросалась к холму или возвышению, на котором обыкновенно ставилась палатка, и где собирались более почетные гости.

За огромным столбом пыли виднелись скачущие по дороге всадники, один другого обгоняя, один другому заслоняя дорогу. Большинство этого рода наездников бывали молодые, ловкие мальчики, одетые в разноцветное платье. Первая прискакавшая лошадь получала первый приз, вторая — второй, третья — третий. Лошадь, выигравшую первый приз, немедленно уводили в конюшню, чтоб ее не сглазили, а ту, которая выиграла второй приз, водили перед толпою народа, принимавшего самое сердечное участие в этой забаве.

— Едет! едет! вдруг раздавалось несколько голосов и громкий смех толпы оглашал окрестность. Все обращали свои взоры на дорогу, по которой бежал утомленный скакун, далеко отставший от всех остальных. Толпа смехом приветствовала сидевшего на нем всадника и иногда, в насмешку, выдавала ему приз, состоявший из какой-нибудь незначительной вещи.

По окончании скачки все гости сходились к дому умершего, при чем почетнейшие лица собирались в кунахской, куда приносили столики, наполненные всякого рода кушаньями; точно такие же столики появлялись и среди остальных гостей, собиравшихся в разных домах аула, на открытом воздухе, на дворе, под навесами или около строений.

Перед началом обеда духовенство читало молитву. Впрочем, видя, что поминки сопровождаются торжеством и весельем народа, в котором одна забава сменялась другою, магометанское духовенство сначала неохотно посещало тризну, а потом стало преследовать ее. Черкесы долгое время отстаивали свои древние обычаи и, не обращая внимания на оппозицию духовенства, пили, ели досыта и веселились вдоволь.

Напитки и столы с кушаньем разносились в избытке, и хозяева-распорядители наблюдали за тем, чтобы никто не оставался ненакормленным и не напоенным; хлеб, пироги и прочие сухие продукты разносились в бурках и раздавались всем без исключения. Напитки ставились на открытом воздухе, в бочках, так что каждый желающий мог пить сколько [190] ему было угодно. Во избежание беспорядков и шалостей, при подобном стечении народа, назначались для надзора особые лица, которые, имея в руках длинные палки — знаки их власти — потчевали ими молодых шалунов и следили особенно за тем, чтобы старики были угощены прилично.

Во все время продолжения пиршества, множество лошадей стояло на дворе, ожидая своего посвящения памяти покойного. Все они присланы были сюда родственниками, друзьями и знакомыми покойника, все они покрыты богатыми покрывалами, известными под названием шдянь. В прежнее время, в честь покойника, посвященным его памяти лошадям отрубали уши, а в позднейшее время ограничивались одним их приводом на могилу или к дому умершего, по которому совершалась тризна.

«Толпы многочисленного народа, оживленного веселием, шум, говор, ржание коней, рядом поставленных, в богатых уборах, с разноцветными покрывалами, суетящиеся женщины, не упускающие случая показать себя мужчинам в блеске, и иногда на них взглянуть лукаво» — все это представляло если не занимательное, то весьма пестрое зрелище.

Молодые князья, дворяне и наездники с нетерпением ожидали окончания угощения, потому что каждому из них предстояли разные потехи и игры. Едва только вставали из-за столов, как наездники сидели уже на конях, покрытых покрывалами. Другая половина наездников садилась на своих непосвященных лошадей, и дав первым время разъехаться в разные стороны, бросалась за ними в погоню; одни старались вырвать покрывало, другие — ускакать от преследователей. Наскакавшись вдоволь по полю, наездники, в заключение своей потехи, бросали развевавшуюся ткань среди пешего народа, между которым происходила борьба, и ткань разрывалась на мелкие куски.

За этою первою партиею выезжала вторая, состоявшая из наездников одетых в шлемы и панцири, сплетенные, например, из орешника; за ними точно также пускалась целая стая наездников; одни из них старались проскакать с своими трофеями как можно дальше; другие — поскорее отнять у них трофеи и самим увенчаться ими; наконец, третьи — хлопотали больше всего о том, чтобы наполнить орехами свои карманы. Если преследователи не успевали исполнить своего желания, тогда шлемы и панцири точно также бросались в толпу пешего народа и разрывались на части.

За скачкой и джигитовкой следовала стрельба в цель пеших и всадников, а за ними стрельба в кебек, исключительно употребляемая при поминках. На чистом и ровном месте ставили длинный шест с прикрепленною к нему наверху небольшою круглою доскою, называемою кебек. На состязание в этого рода стрельбе являлись только отличные стрелки, и число их бывало всегда незначительно. «Ловкие наездники, имея лук и стрелы наготове, летят на лихих скакунах один за другим, так чтобы лошадь заднего скакала за лошадью переднего прямо; всадник не [191] управляет поводьями, и только левая нога его остается в седле, а весь его корпус держится ниже гривы лошади. В таком трудном положении, несясь как вихрь мимо шеста, в то мгновение, когда лошадь на всем скаку сравняется с шестом, всадник спускает лук, и пернатая стрела вонзается в доску, на верху шеста прикрепленную, а иногда, разбив его, падает к ногам зрителей».

Такая игра, сопряженная с большою ловкостию, составляла принадлежность высшего класса, тогда как низший класс черкеского общества занимался преимущественно игрою в коемий, или тонкий столб, гладко обструганный и намазанный сверху до низу салом. На верху такого столба прикреплялась тонким прутиком большая корзина, наполненная разного рода вещицами; кто первый взлезал туда без всякой посторонней помощи, кроме своих рук и ног, тот получал все вещи, находившиеся в корзине. Здесь каждый, кроме обнаружения своего удальства и ловкости, хлопотал о том, чтобы стать обладателем вещиц, лежавших в корзине. Нечего и говорить о том, что вокруг столба собиралась целая толпа, состоявшая преимущественно из полувзрослых детей, толкавших друг друга, сталкивавшихся, шумевших, бранившихся и возбуждавших хохот со стороны зрителей. Более хитрые и находчивые мальчики наполняли свои карманы золою или приносили за пазухою песка и, обтирая ими столб и руки, добирались таки до корзины.

В том случае, когда все усилия детей добраться до корзины оставались напрасными, их выручали из беды меткие стрелки, направлявшие свои выстрелы в ту палочку, при посредстве которой была прикреплена к столбу корзина. При удачном выстреле, корзина падала в толпу, и тогда старый и малый — все бросались расхватывать вещи при ужасной давке, свалке, шуме и крике.

Такие игры в прежнее время продолжались целый день, но, с принятием черкесами магометанства, от преследований духовенства оне становились все реже и реже, и наконец, в ближайшее к нам время, тризна при похоронах вышла совершенно из моды у черкесов.

Одним из последних лиц, похороненных по древним обычаям, был темиргоевский князь Мисоуст Болотоков. Похороны были произведены скромно, при ближайших только родственниках, оплакивавших его девять дней.

В продолжение целого года постель покойного была застлана, кругом нее развешано его оружие: панцирь, лук, колчан и седло — знак, что родные готовы принять покойника. У кровати стояли красные чевяки, а на маленьком столике положены были хлеб, соль и поставлена в подсвечнике потухшая свеча — символ угасшей жизни. В течение целого года, родственники, приезжая навещать, делали ходаг — печальное почтение. Ровно через год, родственники и аталык покойного съехались на тризну. Собравшись на могилу, где на столбе были развешены все доспехи покойного, вывели [192] оседланную лошадь, среди густых залпов обвели ее семь раз кругом могилы и отрубили ей шашкой уши. То же сделали со своими лошадьми и все присутствующие, так что на могиле Болотокова были отрублены уши 280 лошадям. Местные поэты пели импровизацию про подвиги Болотокова. После пения, наступила джигитовка, а затем разделили между собою платье, оружие и лошадей покойного. На угощение было зарезано четыре быка и пятьсот баранов; певцам сыновья покойного подарили одиннадцать душ крестьян (Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Закубанский край в 1864 году. П Невский. Кавказ 1868 г. № 100 и 101. Дебу “О кавказской линии" и проч. изд. 1829 года. Воспомин. кавк. офицера “Рус. Вест." 1864 г. № 12. Бассейн Псекупса. Николай Каменев. “Кубанские войсков. ведомости'' 1867 г. № 2. Вера, нравы обычаи и образ жизни черкесов. “Русский Вестник" 1842 г. т. 5. Черкеские предания “Русский Вест. " 1841 г. т. 2.).

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871