ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

IV.

Характер черкеса. — Черкеская женщина и ее одежда. — Свобода девушек. — Сватовство. — Пленнопродавство. — Похищение невест. — Свадебные обряды. — Музыка, пение и пляски. — Черкеские песни.

Шаткость религиозных убеждений и жизнь, проводимая в постоянной опасности, сообщили черкесу такие особенности характера, которые, в [124] основании своем, противоречат друг другу. В народе, не имевшем никаких властей, каждый должен был заботиться о себе и об общественной пользе, заводить связи и употреблять силу слова для ограждения своих интересов. Такое политическое устройство развивает присутствие духа, быстроту соображения, а постоянные физические упражнения и деятельность способствуют развитию телесной красоты, гибкости и силы. Черкесы богато одарены как умственными способностями, так и красотою; но все духовные способности употреблялись на хищничество и войну. Между черкесами то семейство, в котором один из членов не был убит или ранен в каком-либо сражении с врагами, вошедшими в пределы его родины, не пользовалось уважением соотечественников.

Храбрые по природе, привыкшие с детства бороться с опасностию, черкесы в высшей степени пренебрегали самохвальством. О военных подвигах своих черкес никогда не говорил, никогда не прославлял их, считая такой поступок неприличным. Самые смелые джигиты (витязи) отличались необыкновенной скромностью; говорили тихо, не хвалились своими подвигами, готовы были каждому уступить место и замолчать в споре; за то на действительное оскорбление отвечали оружием с быстротою молнии, но без угрозы, без крика и брани. Заслуги своих великих людей черкесы воспевали обыкновенно после их смерти, но рассказывают, что, в древности, знаменитейший из витязей Бхезинеко-Бексирз удостоился этой чести при жизни. Он был уже в глубокой старости, когда сыновья его поручили певцам сложить жизнеописательную песню об их отце. Старец, узнавший о том после того, как песнь была уже сложена, призвал к себе своих сыновей и певцов, приказал им пропеть сложенную песню и, найдя в ней описание такого подвига, который унижал одного из его соперников славы, приказал порицание это выкинуть из песни. Скромность почиталась в старину между черкесами лучшим украшением человека.

Будучи чрезвычайно впечатлителен, черкес легко увлекался, но весьма скоро и приходил в себя. В обращении с соплеменниками был вежлив, почтителен к старшим, откровенен, говорил смело и резко то, что думал. В обращении с русскими был всегда вероломен, холоден, натянут. Легкомысленный на обещания, о скором исполнении обещанного мало думал. Страх действовал на черкеса мгновенно и сильно, но он скоро оправлялся и потом, с необыкновенною настойчивостью продолжал прежнее, как бы дорого за это ему не пришлось поплатиться. С необычайною гибкостью переходил он от пирушки к деятельности, от молитвы к воровству, от благочестия к злодеянию. Религия была его единственная опора; но когда он не боялся наблюдения за собою соотечественников, то весьма легко уклонялся от исполнения религиозных обрядов и правил. Эта черта характера проявлялась и в бою. Когда черкес находился в составе партии и принужден был сражаться в присутствии своих товарищей, то выказывал [125] удивительную храбрость и необыкновенные подвиги самопожертвования. Он знал, что подвиги его видят все, что храбрость его с избытком будет вознаграждена общею молвою; но на одиночном хищничестве, где не было свидетелей его поведения, черкес не всегда хлопотал о блеске подвига, а старался скорее убить, ограбить или украсть что попало и затем убраться, избегая погони.

Черкес всегда был жаден к деньгам: за деньги решался на убийство, на измену; но, получив деньги, готов был раздать их кому попадется с щедростью и легкомыслием. Ведя непрерывную войну с русскими, черкесы часто, за деньги, были лучшими проводниками для купцов, доставлявших рогатый скот гарнизонам различных крепостей (Барон Сталь. Этнографический очерк черкеского народа (рукопись). Поездка к восточным берегам Черного моря С. Сафонова. Одеса изд. 1837 года.). Примеры скупости были весьма редки между черкесами; да и нельзя было быть скупым, когда в обычае народа укоренялось правило, что порядочный человек должен подарить вещь нуждающемуся по первому его слову или намеку. Стоило только похвалить чекмень, бурку, лошадь или другую вещь, как черкес тотчас же дарил вам ее. Эта щедрость составляла весьма важное условие в жизни черкеса, потому что бедный, ничего не имеющий человек, мог посредством подарков тотчас же получить лошадь, оружие, одежду и, таким образом, снарядиться на войну или на хищничество, а последнее давало уже ему средства к существованию. В случае, если он не получал просимого в подарок, то мог взять вещь на подержание, на два и даже на три года, а лошадь можно было взять для езды, в чем никто не отказывал, зная, что, когда он пообзаведется собственным имуществом, то вознаградит с избытком тех, которые способствовали его поправлению. И если, с одной стороны, черкес не дорожил своим имуществом, то, с другой стороны, когда дело шло на спор, касалось его самолюбия, он готов был тягаться двадцать лет, за какого-нибудь украденного у него теленка, лишь бы только не уступить противнику, и тогда спорам и разбирательствам не было конца. В одном и том же человеке, странным образом, соединялись: любовь к приобретению, достигавшая до сутяжничества, и щедрость, доведенная чуть ли не до отрицания права на свою собственность. Несмотря на видимое легкомыслие, черкес владел характером энергическим и многосторонним, в котором скрывалась твердая настойчивость и необыкновенное терпение. Последнее, особенно в страданиях, считалось у черкесов одним из первых достоинств молодого человека. Равнодушие, с которым они переносили боль, доходила до такой степени, что, в этом случае, легко было узнать между ними европейца, который мог быть столько же бесстрашен, как и черкес, но никогда не мог сравниться с ним в терпеливости. [126]

С неподкупною любовью к родине, черкес сохранял твердую веру в блестящую будущность своего народа. У полудикого человека любовь к родине проявляется бессознательною привязанностию к месту рождения, к обычаям, которые он считает лучшими в мире. Насильственно оторванный от родных гор и ущелий, он тоскует. Бывали частые примеры, что, изгнанный из общества и не имевший возможности явиться, без явной опасности, на родину, часто ночью приезжал на родные ему поля, просиживал целые ночи вблизи того аула, где провел молодость, и с рассветом уезжал,

Для черкеса, жившего в маленькой независимой общине, родина казалась ему большою; он видел, что она независима, воюет и заключает мир с такими же соседями, как она сама — и это придавало ему гордость и сознание собственного достоинства. Все иноземное, иноплеменное черкес ненавидел, гордился своею родиною, в которой считал себя человеком не последним, а играющим часто весьма важную, по его понятиям, роль. Спросите черкеса: откуда он родом? — он ответит: шапсуг или бесленеевец, но ответит с такою серьезностью, как бы был вельможею огромного государства. Сознание собственного достоинства развило в характере черкесов заносчивость, а необузданная свобода сделала их неуживчивыми, самонадеянными и в высшей степени гордыми.

Особенности характера мужчин перешли частию и на женщин, которые не менее гордились своим происхождением, отлично знали старшинство родов княжеских и дворянских и важность каждого рода. Необходимые по этим статьям сведения передавались из поколения в поколение, с истинно-аристократическим отпечатком.

Обращение черкеских девушек было скромно и исполнено достоинства. Красота их с давних пор не находила соперниц: правильные черты лица, стройный стан, маленькие руки и ноги, поступь, походка и все движения являли что-то гордое и благородное. Все, кто только мог видеть черкеских женщин, свидетельствуют, что между ними встречаются такие красавицы, при виде которых невольно останавливаешься, пораженный изумлением. «Про черкешенок» — говорит очевидец — «можно сказать, что оне вообще хороши, имеют замечательные способности, чрезвычайно страстны, но в то же время обладают необыкновенною силою воли».

Чтобы составить себе понятие о красоте черкеской девушки или женщины, представьте себе прелестные темно-карие глаза, опушенные шелковистыми ресницами; взгляд девушки — то спокойный, с томным и страстным выражением, то устремленный вдаль и пытливо перебегающий с одного предмета на другой. «Нежный румянец», пишет очевидец, «разлитый по маленьким щечкам, самые формы нежные, почти воздушные и, вместе, столь совершенные и пластичные, все это, казалось, принадлежало возрожденной богине любви. С другой стороны, детски-спокойный взгляд, благородно обрисованное чело, розовые линии рта, которые, казалось, скорее намекали [127] на коралловые уста, чем обнаруживали их, и что-то особенное во всей фигуре придавали девушке вид такого благородства и достоинства, что всякое чувственное помышление исчезало при ее приближении».

Темно-каштановые волосы, подстриженные по-горски, оттеняли необыкновенно белое, нежное лицо и довершали очарование.

Конечно, понятие о красоте женщин есть понятие относительное; нельзя сказать, чтобы все черкеские женщины без исключения были красивы, но, во всяком случае, оне служат лучшими представительницами прекраснейшего белого, или, так называемого, кавказского племени. Красоте их очень много вредила оспа, для предохранения от которой не предпринималось никаких мер; плоскость стана отнимала также много красоты. Обычай надевать на девушку корсет с раннего возраста и не снимать его до замужества, делал то, что грудь красавицы не развивалась, следовательно, красота женщины теряла многое.

Корсет этот, надеваемый под рубашку, носит название пша-кафтан (девичий кафтан). Пша-кафтан состоит из кожаного, холщевого или из какой другой материи корсета, с шнуровкою спереди и с двумя гибкими деревянными пластинками, сжимающими обе груди. Плоская талия и неполная грудь, по понятиям черкесов, первое условие красоты девушки (Воспоминания кавказского офицера. “Русский Вестник" 1864 года, № 11 и 12. Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Племя адиге Т. Макарова “Кавказ" 1862 г. № 32. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. “Кавказ" 1855 г. № 30. Экспедиция в Хакучи 1865 года. Антон Ржондковский. 3-й “Кавказ" 1867 г. № 99.). Знатные девушки шили иногда корсет из красного сафьяна или бархата и обшивали его серебряными и золотыми галунами; в последнем случае он бывал с короткими полами и серебряными застежками на груди. Такой корсет надевался сверх рубашки, под верхнею одеждою, и преимущественно в дни праздников. Хотя корсет вместе с ростом дитяти переменялся и надевался с единственною целию дать девушке стройность и гибкость стана, но, сообщая красоту в одном, препятствовал развитию груди, делал ее чрезвычайно плоскою, а главное стеснял движения девушки.

По выходе замуж девушки, молодой супруг распарывал кинжалом шнур корсета, но делал это с особенною осторожностию, чтобы не захватить тела или сафьяна. Неловкость или ошибка, в этом случае, ставились молодому в большое бесчестие. Рассказывают, что, после снятия корсета, у молодой замужней женщины грудь вырастает в две недели.

У абадзехов и у некоторых шапсугских фамилий девушки не носили корсетов; оттого и женщины их более красивы и кокетливы.

Черкеский женский костюм чрезвычайно живописен. Поверх широких суженных к низу шароваров, надевается длинная белая рубашка из бязи (бумажного холста) или кисеи, разрезанная на груди, с широкими [128] рукавами и с небольшим стоячим воротничком. По талии рубашка стягивается широким поясом с серебряною пряжкою. Сверх рубашки надевается шелковый бешмет какого-нибудь яркого цвета. Бешмет шьется короче колена, с короткими выше локтя рукавами, полуоткрытый на груди и украшенный продолговатыми серебряными или другими металлическими застежками. На ногах легкие красные, сафьянные чевяки, обшитые галуном; на голове круглая шапочка, с небольшим околышем из смушек, обложенная серебряным галуном; верх шапочки повит белою кисейною чалмою, с длинными концами, падающими за спину. Из-под шапочки вьются, всегда распущенные по плечам, волосы и придают много прелести костюму и красоте девушки (Жена черкеса. “Кавказ" 1847 г. № 11. О быте, нравах т обычаях атыхейских племен, “Кавказ" 1849 г. № 36. Воспомин. кавк. офиц. “Рус. Вестн." 1864 г. № 12.).

Черкесы не скрывали своих девушек; девушки не носили покрывала, бывали в мужском обществе, плясали с молодыми людьми и ходили свободно по гостям; каждый мог видеть девушку и прославлять ее красоту. Замужние женщины были скрыты для постороннего глаза, в сокровенных комнатах сакли. Выходя из своего жилища, женщина должна была закрываться, потому что, по словам Магомета, «прелюбодеяние глазами преступнее прелюбодеяния действиями» (Мусульманское право. Торнау, Изд. 1866 г).

Черкеские девушки были очень целомудренны, несмотря на предоставленную им свободу, и весьма редко впадали в ошибку. Нравственность черкеских жен была также довольно строга, но примеры нарушения супружеской верности бывали передки, в особенности у шапсугов, где женщины необыкновенно хороши. Там, несмотря на ревность мужей, неверность жен часто служила поводом к кровавым сцепам; не менее того, шапсуги любили волокитство. Еще не так давно женщины пользовались у них гораздо большею свободою и каждая должна была иметь любовника. Это служило вывескою достоинства женщины и мужья гордились тем, что жены их любимы другими мужчинами. Теперь не то: любовь к постороннему мужчине считается чувством неприличным и надо скрывать ее в тайне. Но то, что позволялось женщине, то считалось во все времена постыдным для девушки, и потому оне всегда тщательно сохраняли свое целомудрие. С ранних лет все мечты девушки были направлены к одной цели: выйти замуж за бесстрашного воина и чистою попасть в его объятия. Малейшее увлечение со стороны мужчины приводило девушку в робость, и она с неудовольствием и страхом отталкивала от себя соблазнителя.

— Харам! (нечисто, запрещено) говорила она. Станешь моим мужем, все будет твое, а теперь ничего не позволю. [129]

Черкесы редко рано выдавали дочерей замуж, и предоставляли часто им право самим выбрать жениха. На аульных свадьбах девушка могла видеть молодых людей, которые, в свою очередь, давали ей заметить свою любовь взглядами и выстрелами в честь ее, когда она танцевала; но разговор и какие бы то ни было объяснения с девушкою не допускались. Через друзей и доверенных лиц молодой человек узнавал чувства девушки, и тогда уже сватался. Хотя в большей части случаев родители и не препятствовали дочери выбирать себе жениха, но случалось нередко, что, дав слово одному, способствовали другому, более богатому и знатному, в похищении своей дочери, а девушка, раз похищенная, становилась женою похитителя. Такая продажа дочерей хотя редко, но случалась у черкесов и вызывала, со стороны обиженного жениха, кровавые мщения,

По основным началам гражданского и уголовного права черкесов, невеста составляла неотъемлемую собственность жениха. Если в то время, когда невеста находилась еще в доме родителей, она была похищена другим, то жених не только был в праве преследовать похитителя, но обязан мстить ему. Такое оскорбление принадлежало к числу нестерпимых обид и, для восстановления своей чести, жених, по обычаю страны, должен был решаться на самые крайние меры, чтобы только получить удовлетворение. Ссоры подобного рода вызывали всегда со стороны обиженного ужасные сцепы. Родители, содействовавшие похищению, лишались калыма (выкупа за дочь), а невеста принадлежала, по праву, первому жениху, если похититель не успевал на ней жениться (Учреждения и народные обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье Зап. К. О. И. Р. Г. Об. кн. VII изд. 1866 г.).

Следующая легенда хорошо рисует характер и поступки обиженного.

То было давно, очень давно, в те блаженные времена, когда черкеские красавицы славились далеко, когда вся страна блистала ими, как небо в темную ночь блистает звездами, а наездники как метеоры, как вихрь летали по Черкесии, оставляя за собою кровавые следы.

Как луна между звездами, блистала прекрасная Гюль, и как молния сверкал знаменитый наездник Кунчук, созданный из дерзости, удальства и «готовый на хвосте черта переплыть через Азовское море».

Гюль часто засматривалась на удалого Кунчука, а он был неравнодушен к прелестной девушке. Сердца их стремились друг к другу, и вот Кунчук, казалось, был близок к блаженству, мог назвать себя счастливейшим человеком на свете, потому что был женихом прекрасной Гюль. Он мечтал уже о счастии скоро назвать ее женою, как вдруг несчастие обрушилось ему на голову.

Однажды паша Азова был в гостях у соседа Кунчука. На празднике этом была и прекрасная Гюль. Она поразила пашу своею красотою. [130]

— Чья она? спросил паша.

— Невеста Кунчука, отвечали ему.

— Что стоит? спросил опять паша.

Покупка турецкими сановниками черкешенок была не редкость; пленнопродавство существовало в Черкесии почти до наших дней. Жители северо-восточного берега Черного моря вели с доисторических времен обширную торговлю людьми, и многие греческие колонии, покрывавшие этот берег, обязаны были своим цветущим состоянием единственно этой торговле. Гаремы наполнялись черкешенками, торговля которыми, с основанием турками крепостей Анапы и Сухума, еще более усилилась. Вывоз в Турцию женщин производился в таком большом количестве, что некоторые приписывают черкешенкам улучшение турецкой породы;

Сцены торговли женщинами ежедневно повторялись на черкеском берегу, не смотря на все старания наших крейсеров прекратить эту торговлю. «Не оправдывая черкесов в этом деле», говорит очевидец, «я не буду и строго судить их. У мусульман девушка, выдаваемая замуж, равномерно продается: отец, брат или ближайший родственник, у которого она жила в доме, будучи сиротою, берут за нее калым (плату, выкуп). Черкесы притом же редко продавали своих дочерей, а продавали туркам преимущественно рабынь или пленниц, отдавая их в руки своих одноверцев». В этой продаже, смотря глазами продаваемых, не было ничего оскорбительного их человеческому достоинству. Проданные почти всегда первенствовали в гаремах богатых турок, а когда на них выпадала несчастная жизнь, то тут никто не винил продавца, объясняя, что проданной так было написано в книге судеб. Почти каждая черкешенка, шедшая на продажу, мало горевала, лаская себя надеждою на будущие блага.

— Я здесь рабыня, говорила она, а там, сказывают, буду непременно госпожой; мне дадут хорошие платья, дадут денег, я стану пересылать их отцу и матери, а если будет много денег, так выкуплю их на волю и перевезу к себе за море.

После такого понятия туземцев о самой унизительной для человеческого рода торговле, не удивительно, что паша, свыкшийся с правами черкесов, мог спросить, что стоит Гюль: он знал, что за деньги можно купить на выбор каждую черкешенку. Однако, на этот раз, громкий смех присутствующих был ответом на последний вопрос паши. Не оставляя своего намерения и плененный красотою девушки, паша решился, во чтобы то ни стало, приобрести красавицу. Часто там, где не продают явно, торгуют тайно: не один воз бархата, парчи, сукна и всякого добра перешел тайком из кладовой паши в саклю отца Гюли. Она была продана...

Однажды утром, когда отец нарочно скрылся из дому, в комнату Гюль вошел черкес.

— Кунчук требует скорейшего соединения, сказал он ей шепотом: [131] отец твой скряга, он рад будет, если ты убежишь к жениху и тем избавишь его от издержек на свадьбу.

Гюль согласилась и с нетерпением ждала наступления ночи; но день тянулся ей невыносимо долго. Когда темнота покрыла землю «сорока покровами, а каждый из них был чернее совести кадия», тогда к терновой ограде дома, где жила красавица, подъехало человек десять всадников. Гюль вышла к ним навстречу и в одно мгновение мчалась уже по степи. Сердце ее билось от радости, что скоро увидит милого; но она ошибалась: не Кунчуковы были то посланные, а ногаи, подосланные пашою, и с ними тот черкес, который утром приходил обмануть красавицу. Гюль очутилась не в объятиях Кунчука, а в ненавистном ей гареме паши.

Долго несчастная не могла свыкнуться с своим положением; едва паша приближался к пей, как она грозила ему кинжалом и клялась зарезаться, если он еще хоть на шаг подступит. Бледная как смерть, она тосковала и проводила бессонные ночи. Гак прошло несколько дней, и тот кто был виною несчастия молодой красавицы, тот стал орудием ее освобождения. Предавший и обманувший Гюль черкес надеялся сделаться любимцем паши и первым богачом Азова, но ошибся в своих предположениях.

— Ты вчера продал свою госпожу, сказал ему паша, а завтра продашь и меня, если кто посулит тебе много золота: знаем вас!

Затаив злобу, черкес остался служить в страже паши, но с твердою решимостию отмстить ему; изменивши один раз, ему ничего не стоило изменить и в другой — он стал теперь сообщником Кунчука.

Бедный, опозоренный жених бросался из стороны в сторону, искал случая возвратить красавицу и жестоко отмстить похитителю. Предложение черкеса было принято с радостию, хотя в душе он более чем презирал изменника.

«Черные тучи висели над Азовом; порой вырывалась из них пламенная молния, небо вспыхивало и снова темнело; дождь накрапывал, гром грохотал глухо. Но город тихо засыпал; огоньки один за другим погасли, и только оклик часовых на стенах крепости прерывал его могильное безмолвие... Наконец и то стихло».

В такую ночь, на одной из стен крепости стоял часовым изменник-черкес. Он тихо спустил в ров лестницу и осторожно, как змея, пополз к куче панцирников, притаившихся на земле неподалеку от крепости. Подползший шепнул что-то на ухо Кунчуку — и сто броней заскользили по траве так тихо, что и сама трава не слышала шелеста и звука кольчуг.

Изрубить стражу, разбить двери гарема и поджечь со всех сторон город было делом одного мгновения для отважной шайки удалых — и [132] прекрасная Гюль очутилась в объятиях Кунчука. Храброму джигиту было недостаточно, что он успел отнять и возвратить свою невесту: сердце его пылало мщением, и притом самым жестоким. Передав свою невесту в надежные руки товарищей, Кунчук, в сопровождении изменника-черкеса, пошел отыскивать пашу, чтобы отмстить за бесчестие.

— А, жирный пес! с яростию закричал Кунчук, увидав пашу; ты не умел ценить моей дружбы, так умей почувствовать злобу мою.

Кунчук обнажил саблю.

— Мы с тобою еще успеем разделаться, по прежде мне надо отдать долг за дружбу этому изменнику, сказал паша, указывая пистолетом. на черкеса.

Выстрел грянул, и проводник Кунчука покатился...

— Вот награда ему за услуги, проговорил паша, а теперь твоя очередь.

Другой пистолет блеснул в его руке, но было уже поздно: сабля Кунчука тяжело опустилась над черепом паши, и, раздвоенный, он повалился к ногам мстителя.

Азов пылал; в подожженном городе кипела тревога. Партия Кунчука захватив невесту, пленниц гарема и богатую добычу, спустилась по лестницам из крепости и скрылась в степи. Один Кунчук, оставшись на кургане, долго любовался делом своей мести, с наслаждением смотрел, как огненные языки огромного пламени лизали ненавистный ему Азов; но и он скоро оставил курган и присоединился к своей семье отважных удальцов.

Достигнув берегов Кубани, партия расположилась отдыхать. Наездники стреножили лошадей, построили два шалаша, один для красавицы, другой для Кунчука, и старались веселостию превзойти друг друга. Ночь прошла тихо и спокойно. На утро черкесы увидели за собою погоню, и только тогда, когда она была уже очень близко. Отдыхавшие не успели собраться; погоня настигла и черкесы падали под ударами неприятельских шашек. Кунчук отправил невесту и пленниц к переправе, но она была отрезана и занята неприятелем. — Переколов своих лошадей и сделавши из них валы, черкесы дрались отчаянно, однако ряды их редели, число уменьшалось. Кунчук уговаривал прекрасную Гюль отдаться в руки неприятеля; но она не соглашалась. Тогда отчаянный любовник охватил одною рукою ее стан, другою, управляя страшною саблею, бросился, сквозь толпу врагов, к берегу Кубани. Пораженный смелостью наездника, неприятель расступился; Кунчук уже на берегу... но берег высок, внизу кипят бурные волны глубокой реки, а сзади мечи неистовых врагов — значит смерть или плен — и он с разбега бросился с обрыва. Волны с шумом расступились и, скрыв на всегда под собою двух любовников, бурно пенясь и клокоча, потекли обычным путем...

С тех пор крутой мыс, видный с восточной батареи Павловского [133] поста, в верстах пяти от него, вверх по Кубани, черкесы называют Кунчуков спуск (Наезд Кунчука, Султан-хан-Гирея. “Кавказ" 1840 г. № 37 и 38. Воспом. кавказского офицера “Русский Вест." 1864 г. № 11. О политическом устройстве черкеских племен Н. Карлгофа. “Русский Вест. " 1860 г. № 10.).

Мщение, в подобных случаях, не разбирало ни родства, ни дружбы; оскорбленный жених не щадил ни брата, ни дяди, и только тогда смывал с себя пятно бесчестия, когда укладывал на месте своего обидчика. В тридцатых годах настоящего столетия была памятна многим подобная вражда между двумя двоюродными братьями Хамурзиными, кабардинскими князьями. Адель-Гирей и Аслан-Гирей, так звали двух братьев Хамурзиных, поселились на Урупе. Между ними с самого малолетства возникло соперничество. Аслан-Гирей был умен, пользовался отличною военною славою, но известен был как человек злой и мстительный. Адель-Гирей, имея менее ума, затенял своего противника добротою и редкою красотою лица. Около этого же времени появилась на Лабе известная красавица Гуаша-Фуджа (белая княгиня), сестра бесленеевского князя Айтеки Канукова. Оба брата почти одновременно домогались руки Гуаши-Фуджи, которой нравился Адель-Гирей. Но так как Аслан-Гирей был богаче, пользовался значением у русских, влиянием на черкесов и никому не прощал нанесенной ему обиды, то находили опасным явно отказать ему. Поэтому, не оскорбляя Аслан-Гирея, Кануков обещал выдать за него сестру, с условием, если она будет на то согласна, а Адель-Гирею способствовал увезти ее, как бы силою или обманом, в чем приняли участие все кабардинцы, не любившие Аслан-Гирея. Последний, узнав об этом происшествии, поклялся, что брат его не долго будет пользоваться своим счастием. Преследуя его везде, пока друзья, по черкескому обычаю, старались примирить их посредством шариата, Аслан-Гирей отыскал Адель-Гирея, напал на него и ранил выстрелом из ружья. Последний, обороняясь, ранил, в свою очередь, Аслан-Гирея; случившиеся при этом кабардинцы разняли их прежде, чем дело дошло до убийства. Аслан-Гирей не хотел и слышать о примирении и стал мстить всем тем, кто содействовал похищению Гуаши-Фуджи. На Урупе образовались две партии, враждебные друг другу, и грабежи с убийствами стали делом ежедневным. Преследуемый повсюду, Адель-Гирей, вместе с женою, бежал из-за Кубани в Чечню, за Терек. Тогда Аслан-Гирей, в отмщение Адель-Гирею, убил его отца, а своего родного дядю, и сам бежал к абадзехам. Так кончилась эта кровавая вражда двух братьев.

Не смотря на все ужасы подобных сцен, похищения невест у черкесов были весьма часты, и брак с похищением невесты предпочитался обыкновенному браку. [134]

— От не похищенного мяса, говорят черкесы, у волка делается оскомина.

Сутки, проведенные девушкою в доме похитителя, делали ее законною женою. Тогда никто не в праве был отнять ее и дело обыкновенно кончалось третейским судом, который назначал калым (выкуп), следуемый в уплату семейству. Плата назначалась соразмерно достатку жениха, и потому очень часто бывала меньше той, которую ему пришлось бы заплатить, если бы он вздумал жениться путем обыкновенного сватовства.

Черкесы решались на похищение еще и потому, что этим поступком они освобождались, как ниже увидим, от издержек по свадьбе и от тягостных церемоний во время сватовства. Надо прибавить еще то понятие, которое существовало в народе относительно похищения. Похитить невесту считалось делом молодецким, таким, которое заслуживает одобрения и подражания. Кто не хищничал, тот не пользовался уважением в народе, молодежь его преследовала насмешками, а женщины его презирали. Черкешенки любили славу и доблесть: молодость мужчины, его красота и богатство — это такие качества, которые ровно ничего не значили в глазах девушки, если с ними не соединялись храбрость, красноречие и громкое имя. Девушка, не задумываясь, предпочитала седого удальца юноше богатому и красивому. Другое условие, чем руководилась девушка при выборе жениха, было равенство происхождения. Нигде так строго не следили за чистотою происхождения, как между черкесами. Они были чрезвычайно разборчивы в этом отношении, и так далеко заходили в своих понятиях о чистоте происхождения, что княжеское звание сохранял только тот, кто родился от брака князя на княжне. — Редкая девушка согласилась бы выйти, а еще более редкие родители выдать свою дочь за человека, не равного ей по древности рода. Исключением могли быть только слава жениха и его громкое имя. Расскажу легенду, относящуюся к выбору жениха.

Давно то было, когда, в горах и среди непроходимых лесов, жил кабардинский князь Джан-Клич-Улудай. Денег у него было что у солнца Ирана (персидского шаха?); рабов столько, сколько звезд на небе. Сам князь богатырь был, уносил с чужого двора быка на плечах, а идет по лесу — дубы перед пим как тростники валятся. Один раз вражий аул дани не внес: рассердился князь, свалил гору и задавил непокорных. Казалось бы, чего не доставало князю, а он часто задумывался, хмурил брови, словно две громовые тучи.

Кручинился князь, что нет ему равного, что нет жениха для дочери-невесты, Шекюр-Ханум, такой красавицы, которая могла бы быть жемчужиной среди райских гурий.

Наконец Улудай собрал к себе своих узденей (дворян).

— Объявите, сказал он им, всему миру, от Дербента до Апапы, чти [135] лишь тот назовется моим зятем, кто совершит такое дело, какого в горах еще никто не совершал.

С тех пор удалые князья, видевшие Шекюр-Ханум, не ели, не пили и не спали, а только мечтали о том, как бы оказать такую храбрость, чтобы стать достойным красавицы, чтобы слава о подвиге, достигнув до ушей ее, проникла в самое сердце, а это у женщин лучший и прямой путь к любви.

Прошел месяц, прошел и другой; на двор к Джан-Кличу прискакал витязь, закованный весь в броню. По обычаю, уздени князя встретили гостя, приняли лошадь, оружие и отвели его в кунахскую.

— Селям-алейкюм! (Благословение Господне над тобою) проговорил гость, наклонив голову и приложив руку к сердцу.

— Алейкюм-селям! (Да будет благословение и над тобой) отвечал гордый хозяин, не вставая с места.

— Я Джембулатов, объявил приезжий.

— Добро пожаловать! Имя знакомое... слыхал об удальстве — садись,

— Целому миру известно, начал опять гость, какого жениха ты хочешь для дочери. Ты знал моего отца: от Дербента до Апапы не было человека храбрее, сильнее и выше его. Когда, бывало, поднимется во весь рост, то луна задевает за макушку его головы.

— Правда, отвечал Джан-Клич — велик был твой отец: сам его видел и старики говорят, что горы ему по плечи; но когда мой отец выпрямлялся, то твой проходил под его ногами...

— Пожалуй, перебил его гость, не будем считаться отцами; скажу я лучше о себе. Собрав пять тысяч панцирников, скакал я с ними до Дона, разграбил русские села и отогнал пять тысяч коней. Они там на долине, возьми их в калым за дочь; я сделал то, чего никто еще не делал на свете, от Дербента до Анапы.

— Ты сделал славное дело: но Кунчук сделал больше тебя: со ста панцирниками он ворвался в Анапу, убил пашу, сжег город, освободил свою невесту и ускакал обратно. Будь моим гостем, но мужем моей дочери не будешь.

На следующий день является новый гость и претендент.

— Переплыл я через Терек один, без товарищей, начал пришедший; ночью прокрался мимо караульных в станицу, переколол сонных двадцать человек, отрезал у них правые руки, зажег станицу, вышел, никем не примеченный в общей суматохе, а тебе принес двадцать рук — вот они, перечти!.. Я сделал то, чего никто не делал — отдай мне дочь свою.

— Видел я пожар станицы, отвечал Джан, и слышал, что ты это сделал, но Хевсур Аната-Швили сделал больше тебя. Из мести за смерть своего отца, он днем пришел в кистинский аул, в дом старшины, окруженного семейством; на вопрос: зачем явился? Аната отвечал: за [136] твоею головой, в отмщение за смерть отца. Старшина захохотал, но Аната одним взмахом кинжала снял его голову, схватил ее, пробился к выходу из сакли, прошел аул сквозь толпу кистинов, поражая на смерть всех встречных, убил тридцать человек, скрылся в горы и, весь израненный, истек кровью на пороге родной сакли, принеся домой голову убийцы отца своего... Будь моим гостем, по мужем моей дочери — не будешь...

Много являлось молодых князей рассказать свои подвиги Джан-Кличу, но не было между ними ни одного достойного руки прелестной Шекюр-Ханум.

Однажды Джан-Клич отпустил всех своих узденей (дворян) и нукеров (служителей) на хищничество за Терек, и только сам один остался в доме. Дверь в кунахской неожиданно скрипнула; Джан-Клич обернулся — перед ним стоял статный молодец.

— Добро пожаловать, что нужно? спросил он незнакомца.

— Пришел за твоею дочерью, отвечал тот.

— Ого, какой молодец! А знаешь ли, что сотни славнейших молодцов и удальцов всего света напрасно домогались этой чести и никто не мог получить!

— Знаю и смеюсь над ними! А я получу то, за чем пришел.

— Право?.. Что же ты сделал такого, что бы давало тебе право быть счастливее сотни твоих предшественников?

— Пока ничего, а сделаю...

— Когда сделаешь, тогда и приходи.

— Не гони, увидишь, что сделаю; но прежде ты скажи: сам-то ты храбр ли, силен ли?

— Слава Аллаху! отвечал Джан с достоинством: в нашей фамилии еще не было труса и имени Улудая боятся от Дербента до Апапы! А силен ли я?.. Вот дедовские панцири, подыми, если можешь... Я ношу их на себе...

— О, да! ты храбр и силен! ни тебя, ни предков твоих никто еще не побеждал?...

— И не будет такого счастливца, отвечал с самодовольством Джан-Клич.

— Правда ли?.

Вдруг незнакомец вскочил, выхватил кинжал и приставил к груди Улудая.

— Слушай, сказал он ему: сопротивление напрасно, ты один, у меня — посмотри в потолок — двенадцать нукеров целят в тебя.

Взглянул Улудай вверх и видит двенадцать дул, направленных в него сквозь крышу сакли.

— Я могу сделать то, продолжал незнакомец, чего еще никто никогда не делал: могу убить одного из Улудаев, убить тебя... Хочешь, сделаю?

— Нет, не хочу.

— Но ты согласен, что могу сделать то, чего еще никто не сделал. [137]

— Совершенно согласен..

— И так я исполнил условие, по которому могу жениться на твоей дочери.

— Исполнил, и я исполню данное мною слово; но это еще не все.

— А что еще?

— Чтобы сделаться мужем моей дочери, надо исполнить то, что она потребует.

— Как так? об этом не было объявлено.

— Нет, извини, условие записано в коране андреевского эфендия Сулеймана.

Делать было нечего; претендент, вместе с отцом, отправились к красавице. Прекрасная Шекюр-Ханум сидела в своей половине на парчовых подушках, окруженная старухами. Красавица приветливо встретила молодого и статного князя.

— Мне легко угодить, сказала она сладким голосом, и с лукавою улыбкою устремила на него свои взоры.

Князь отвечал, что готов для нее исполнить даже самое трудное дело.

— Сделай самую обыкновенную вещь, сказала красавица. Если ты назовешь и сделаешь сто дел и не отгадаешь задуманного мною и известного этим трем старухам, то я не буду твоею женою.

— Изволь... я совершу намаз.

— Раз! провозгласили старухи и чиркнули углем на стене.

— Сделаю пять омовений.

— Два! просчитали старухи,

— Пообедаю.

— Три!

— Украду лошадь с конюшни соседа.

— Четыре!

Сколько ни называл князь, но угадать не мог, и дело самое обыкновенное не было названо.

— Ступай, подумай, сказала княжна, а то скоро будет то, что и ты потеряешь право на мне жениться.

Опечаленный, вышел князь из сакли невесты. Смеркалось; можно было ожидать скорого возвращения узденей и нукеров Джан-Клича, и тогда, конечно, жених сделался бы жертвой своего наглого поступка.

Князь торопился опять в саклю невесты, говорил ей самые обыкновенные вещи, дошел до девяносто девяти и не угадал. Положение становилось крайне затруднительным. Как бешеный, выбежал молодой князь из сакли невесты: голова его горела, холодный пот обдавал все тело, члены дрожали.

На дворе он слышит топот, видит чернеющих вдали узденей Джан-Клича: смерть неизбежна. [138]

— Я погиб и храбрые товарищи! кричал он; пусть и она погибнет от моего кинжала — не доставайся никому! Князь с гневом бросился к сакле, но в это время из-за угла показалась старуха: она не удержала на языке тайны, подозвала к себе князя, шепнула ему на ухо и сама поспешно скрылась.

Тот вбежал в саклю Шекюр-Ханум и, взволнованный, не мог выговорить рокового слова, а только показал на конец кинжала и баранью шкурку, которою обтягивается грудь черкешенок.

— Я твоя! радостно вскрикнула княгиня и протянула ему обе руки.

— Будь осторожен, не порань груди в первый день брака, сказал Улудай… (Чеченская сказка “Кавказ" 1849 г. № 17. Автор назвал свой рассказ чеченскою сказкою потому только, что ему рассказывал чеченец. По своему же содержанию, она принадлежит к быту черкесов.).

Брак у мусульман бывает трех родов: постоянный, временный и брак с невольницею. Постоянным браком каждый мусульманин может сочетаться с четырьмя женами. Временный брак допускается только у мусульман-шиитов и может быть заключен на несколько лет или на известное число сближений мужчины с женщиною. Брак с невольницами разрешается только тем мужчинам, которые, по своей бедности, не могут содержать жены свободного происхождения.

Хотя многоженство и допускается магометанским законом, но черкесы-магометане и те, которые исповедуют особую свою религию и установили у себя правило допускающее многоженство, редко пользовались этим правом. По большей части каждый имел только одну жену. Причина тому, во-первых, бедность и неимение средств на содержание нескольких жен, а во-вторых, ревность жен и беспорядки от того в семействе. В тех случаях, когда черкес обзаводился несколькими женами, он обязан был дать каждой из них отдельную саклю и особую прислугу, что совершенно согласно и с постановлениями ислама. Но и это не всегда удерживало прекрасный пол от семейных ссор и дрязг. Жены, не смотря на отдельные жилища, не в состоянии были поладить между собою, и старшая жена, при малейшем предпочтении оказанном второй жене, например при неравномерной покупке нарядов, делала много неприятностей и беспорядков в доме. Считая себя обиженной, первая жена призывала на помощь своих родных. Начинались разбирательства и иногда дело доходило до того, что муж или разводился с первою женою, или должен был отослать вторую домой. Все эти причины заставляли черкеса отказываться от удовольствия иметь несколько жен.

До вступления в брак, мужчина собирал сведения о невесте через своих родственниц. Он разузнавал о физическом состоянии невесты, о [139] ее девственности, об исполнении ею обрядов мусульманской веры и способности иметь детей. По мусульманскому праву, между прочими качествами женщины, с которою дозволено сочетаться браком, требуется еще велудь — способность иметь детей. На основании корана, женщина, не могущая иметь детей по старости лет, не должна выходить замуж (Мусульманское право Торнау; изд. 1866 года.). По тому же праву, брак считается действием гражданским, договором обоюдного согласия и, предварительно вступления в брак, требуется исполнение обряда сватовства, где, через поверенных с обеих сторон, изъявляется взаимное согласие на вступление в брак. Согласие обозначается часто присылкою особого подарка. В свою очередь, жених — в прежнее время, когда черкесы носили панцири и кольчуги — присылал панцирь в подарок родителям невесты.

По коренным законам Магомета, женщина, достигшая совершеннолетия, сама изъявляет свое согласие на брак. В случае малолетства невесты, изъявление согласия предоставляется опекуну, причем женщина, с достижением совершеннолетия и при нежелании оставаться замужем, может просить о разводе. Последующие толкователи корана, для уменьшения числа подобных разводов, постановили различие между опекунами. По их толкованию, согласие, данное естественным опекуном (отцом или дедом), считается непреложным, и такая женщина не может просить о разводе; прочим же опекунам предоставлено давать условное согласие на вступление в брак несовершеннолетней девушки.

Сватовство с колыбели хотя весьма редко, но случалось и у черкесов; обыкновенно вскоре после рождения дочери, друзья условливались, что когда у одного вырастет сын, а у другого дочь достигнет совершеннолетия, то сочетать их браком. Проходило время; молодые люди, обрученные словами родителей, подрастали, не подозревая, что судьба их решена. С наступлением мальчику 17, а девушке 16 лет, им объявляли о скором счастии их ожидающем, и несчастные, часто не видавшие друг друга, исполняли волю своих родителей.

У православных черкесов, в настоящее время, сватовство происходит между родителями, а, за неимением их, близкие родственники отправляют к отцу невесты двух стариков, а к матери невесты старух, которые и делают предложения. В случае согласия, назначается день, когда родственники жениха должны принести подарки в дом невесты. В этот день, преимущественно вечером, в доме невесты собираются одни мужчины. Поздравив старика-отца невесты и пожелав молодым счастия в супружеской жизни, гости садятся за стол. Родственники жениха приносят вино и подарки: несколько перстней для невесты и материи на платье; все это передается ее матери. После этой церемонии накрывают стол, приносят закуску и начинается угощение, среди которого льются с избытком [140] всевозможные пожелания жениху и невесте. Последняя на таком вечере не присутствует; ее уводят из дому к одной из родственниц.

У остальных черкесов, неправославных и немагометан, сватовство состояло в отправлении в дом невесты, с одним из родственников или приятелей, коня, которого сватающийся поручал отдать отцу, брату или кому-нибудь из семейства невесты. Конь оставался, если предложение принималось, а в противном случае его отсылали обратно приславшему. Подарок этот назывался эуж и, по принятии его родителями невесты, девушка принадлежала уже жениху.

После сватовства, спустя некоторое время, происходили смотрины и обручение. В назначенный день жених являлся в дом невесты и проводил время среди пиршества, сопровождаемого обильным количеством яств, вина, пляской и пением. С наступлением вечера подруги наряжали невесту, выводили ее к пирующим и ставили против жениха. Присутствующие медленно подвигали невесту к жениху, и когда они достаточно приближались друг к другу, тогда гасили огонь в комнате и соединяли их руки. В этом, собственно, и состоял обряд обручения, при котором родители невесты не присутствовали.

После обручения жених приглашал к себе родителей невесты для того, чтобы условиться о калыме, т. е. выкупе, платимом обыкновенно женихом родителям невесты. Иногда же, для заключения условий о калыме, жених отправлял в дом своей невесты брата с многочисленными друзьями, где они и проводили несколько суток до окончательной сделки, при чем представители, со стороны жениха, каждый что-нибудь платил за него. В продолжение всего этого времени не было шуток удалых веселых, которым бы не подвергали приехавших к невесте. Всякую ночь молодежь собиралась в дом и проводила ее среди шума, игр и шалостей, продолжавшихся до рассвета.

В старину, у черкесов, относительно калыма, существовал прекрасный обычай: человек, желавший вступить в брак, но не имевший средств заплатить калым, собирал в свой дом как можно более мужчин и объявлял им свое желание жениться; тогда каждый из гостей делал ему подарок по своему состоянию.

Прежнее время, калым или гебен-хак был чрезвычайно высок. Плата за княжну обыкновенно состояла в лучшем панцире, стоившем двух рабынь; другой панцирь стоил одной рабыни; налокотники — одной рабыни, другие налокотники и шишак — одной рабыни; шашка одной рабыни, еще шашка похуже; пять лошадей, из которых одна должна стоить рабыни, а остальные без оценки, но предоставлялись на выбор родных невесты. Вместо вооружения, если его не было, дозволялось платить рабынями. За дочь узденя (дворянина) платилось от 800 до 1,200 рублей, за крестьянку от 200 до 300 рублей. С течением времени калым значительно [141] уменьшился: за княжну платится теперь 500 рублей, за вдову 300 рублей. У узденей первой степени за девицу платится 350 рублей, за вдову 200, а у прочих узденей за девицу 220 рублей, за вдову — 150 рублей, а за черных девок 100 рублей. У вольных черкесов за девицу 150 рублей, за вдову 100. У шапсугов и у натухажцев калым состоял: за дочь князя от 50 до 60 сха, а сха равняется от 60 до 80 быков; за дочь дворянина 30 сха, за дочь простолюдина 25 сха. Плата эта поступала к отцу, брату или дяде невесты, а если у последней не было вовсе родных, тогда можно было жениться и без платы калыма. У тех поколений черкеского народа, где не было такого сословного деления, и где общественное благосостояние было на весьма низкой степени развития, калым уплачивался мальчиками или девочками: за княжну от трех до восьми мальчиков или девочек, а за простолюдинку от одного до двух детей. Дети эти приобретались покупкою, преимущественно из детей рабов или захваченных в плен, и, за неимением их, часто заменялись соответственным числом рогатого пли другого скота (Кавказ. линия и проч. Дебу. — Зубов. Картины Кавказского края ч. III. Племя адиге Т. Макарова “Кавказ" 1862 г. № 31. Этнографичес. очерк черкеского народа барона Саля (рукопись). Закубанский край в 1864 году; П. Невский. “Кавказ" 1868 г. Свадьба у православных черкесов. Д. Ильин. “Кавказ" 1868 г. № 111. Учреждения и народные обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Зап. Кавк. отд. Им. русск. географ. общ. кн. VII изд. 1866 г.).

Часть калыма выплачивалась или сразу, или в известные промежутки времени, а другая часть поступала в мехр невесты, ее собственность, которую она получала после брака, в виде приданого. Мехр составляет собственность замужней женщины и даже не засчитывается в наследство, которое ей следует, в случае смерти мужа. После развода, если муж снова пожелает вступить в брак с тою же женщиною, он должен был назначить ей новый мехр и соблюсти известные условия, о которых упоминается в постановлениях пророка. Отказаться от невесты без причины значило нанести оскорбление ей самой и ее семейству. При этом часть калыма, выплаченная женихом, не возвращалась и, кроме того, он должен был к выплаченной части дополнить столько, чтобы составилась половина условленного калыма.

Собственно духовная сторона обряда бракосочетания у черкесов-магометан заключалась в том, что, после взаимного согласия на брак, брачующиеся, по мусульманскому закону, должны были совершить предварительно два рук’эта намаза, с произнесением особой молитвы. Кадий читал словесное объявление согласия и потом молитву.

— Слава тому Богу, произносил он, который дозволил брак и воспретил все преступные по прелюбодеяниям действия. Да восхвалят небесные и земные существа Магомета!

Затем кадий составлял письменный брачный акт, где точно [142] обозначалось количество мехра и прочих обязательств, принимаемых мужем на себя. Акт этот, подписанный свидетелями (не менее двух) мужеского пола, служил неоспоримым доказательством совершения брака. В конце обряда кадий провозглашал: да поможет Бог! и читал первую суре (главу) из корана.

В этих действиях и заключался весь религиозный обряд мусульманского бракосочетания. Там, где не было кадия, каждое постороннее лицо могло составить акт и прочесть словесное объявление согласия. При двух свидетелях даже можно было обойтись и вовсе без письменного акта.

Между князьями черкеского народа, в прежнее время, существовал обычай, по которому князь до свадьбы отдавал свою невесту одному из почетнейших лиц, из числа своих подвластных, у которого она и жила не редко в течение целого года. Обычай этот, введенный с древнейших времен, имел в то время глубокое значение. В тогдашние времена, князья одного и того же племени были все между собою в близком родстве и, по необходимости, должны были искать себе жен у соседних, часто отдаленных народов, различавшихся обычаями и правами. В стране, как например Кабарда, где в былое время князь считался блюстителем обычаев и чистоты нравов, появление молодой девушки могло подать повод к разным толкам, и притом молодая княгиня, как иноземка, не знающая обычаев и условий быта племени, могла навлечь на себя упреки, со стороны народа, за несоблюдение его коренных обычаев. Для ознакомления с ними своей невесты, князь избирал, для временного жительства своей будущей жены, дом почтенного и отличающегося своими нравственными достоинствами человека, в семействе которого, она и приучалась к семейным и общественным особенностям народа.

Воспитатель, приняв к себе молодую княжну, кормил ее, богато одевал, задавал беспрестанные пиры и, при передаче ее мужу, одаривал. Не смотря на все эти хлопоты и расходы, охотников на подобное воспитание было очень много: во-первых потому, что оно считалось всегда величайшею честию, во-вторых потому, что доставляло воспитателю связи наравне с кровным родством. Кроме того, князь, при приеме жены, всегда вознаграждал воспитателя подарками за понесенные им расходы. Такие воспитатели, вообще у черкесов, были известны под именем тей-шаришс, т. е. кум.

Тей-шаришс был и у остальных сословий черкеского народа, с тою только разницею, что пребывание у него молодой не было столь продолжительно.

Таким образом каждый черкес женился вне своего дома; он привозил невесту в дом уважаемого человека и там совершалось бракосочетание.

В день свадьбы ватага молодежи отправлялась вместе с женихом за невестою и иначе не могли получить ее, как один из числа приехавших [143] должен был, войдя в тот дом, где находилась невеста, дотронуться до ее платья, до чего находящаяся при невесте толпа женщин старалась не допускать его, в чем не редко и успевала. Во избежание такой борьбы приехавшие делали весьма часто подарки пожилым женщинам, располагавшим церемониею, и после того получали невесту беспрепятственно. Этот обычай носил название вывода невесты.

Если дом, назначенный для первоначального помещения невесты, находился в другом ауле, то ее сажали на арбу, запряженную парою коней или волов. Спереди и сзади арбы располагались конные всадники, которые во все время пути пели свадебные песни, и беспрестанно стреляли из ружей и пистолетов. Каждый встретившийся с брачным поездом, обязан был приставать к нему, иначе молодежь забавлялась над неучтивыми путниками, простреливая у них шапки, сбрасывая с седла или срывая с них одежду.

Близ дверей дома приятеля жениха свадебный поезд останавливался; невесту вводили в покои, а сопровождавшие ее разъезжались, сделав несколько выстрелов, направленных преимущественно в трубу дома, где оставалась невеста.

Здесь совершался религиозный обряд бракосочетания, а за тем, если муж новобрачной имел родителей или старшего брата, то удалялся в дом одного из своих приятелей и оттуда, в сопровождении молодого человека, посещал свою супругу, но не иначе, как по захождении солнца.

Ночь. Тишина царствовала в ауле и только в отдельно стоящем домике светился огонек и слышен был тихий говор; там в тревоге молодая новобрачная ожидала своего супруга. Покрытая прозрачною белою вуалью, молча стояла она подле брачного ложа; вокруг нее толпилось несколько девушек-подруг, которые шутили и смеялись. Но вот за дверьми раздавался шорох чьих-то шагов — то подходили украдкою два человека. Один из них в бурке, с шашкою через плечо, кинжалом и пистолетом за поясом. Это счастливец-жених и с ним его приятель, который спешил в саклю, чтобы предуведомить молодую о приходе ее супруга. Подруги молодой уходили; невеста оставалась одна. Она стояла неподвижно и безмолвно, как статуя. Молодой муж садился на постель; его спутник снимал с него оружие, вешал его на стену, снимал чевяки и, закрывши огонь в камине золою, уходил, пожелав молодым доброй ночи. Оставшись вдвоем, молодой муж подходил к жене, и если она была не в большом страхе, то раздевалась сама, а в противном случае муж помогал ей. Перед рассветом новобрачные расставались. Спутник молодого, прокараулив, по обычаю, новобрачных в течение всей ночи, стучался в двери, как только занималась заря. С уходом молодого мужа в комнату вбегали подруги новобрачной и с плутовскими улыбками бросались к постели, находили в [144] ней корсет, и если он им нравился, то брали себе; с тех пор о корсете не было более помина.

Новобрачная, если она принадлежала к высшему сословию, оставалась здесь иногда очень долго, и во всяком случае до тех пор, пока не ознакомится с новым образом жизни, которую она должна была вести в супружестве.

Случалось иногда, что вступление новобрачной в дом, назначенный для временного ее пребывания, сопровождалось празднеством, но конец его всегда и у всех классов населения ознаменовывался самым торжественным образом. Хозяин дома, где находилась молодая, сделав все необходимые приготовления, созывал народ. По его приглашению, собирались девицы из окрестных аулов и торжество открывалось плясками, пением и играми, продолжавшимися в течение трех дней, а на четвертый молодая отправлялась в дом мужа.

В ауле, где жил молодой супруг, все население с нетерпением ожидало приближения брачного поезда. Дети и взрослые целыми толпами всходили на холмы и курганы, чтобы посмотреть вдаль, на дорогу, которой беспрестанно подымали пыль скачущие передовые.

— Вот показались! вот выезжают из леса! вскрикивало несколько голосов, заметивших церемониальное шествие новобрачной.

Несколько десятков всадников, составлявших авангард поезда, сыпали на равнину. За ними, на татарской висячей колеснице, покрытой белою шелковою или другою тканью и устланной коврами, ехала новобрачная. С нею сидели обыкновенно ее воспитательница и хозяйка дома, в котором она гостила по выходе замуж.

Почетнейшие лица окружали колесницу и ехали обыкновенно с веселыми лицами, но без шума и крика, раздававшихся позади их в группе молодых всадников. Посреди этой толпы ехала двухколесная арба, покрытая красною тканью, развевавшеюся по ветру. Вокруг двухколесной арбы, составлявшей необходимую принадлежность каждого свадебного поезда, раздавалось громкое пение свадебных песен, превозносивших красоту, скромность, искусство вышиванья золотом молодой супруги, славу и подвиги ее мужа. Черкеские свадебные песни сложены так, что не называют никого по имени, но слова применяются намеками к разным лицам. Ружейные выстрелы вторили протяжному напеву песен и дым туманом носился над поездом.

По мере приближения поезда, увеличивалась и суетня в ауле. Все, старый и малый, поспешно вооружались длинными и гибкими дубинами и толпою спешили на встречу новобрачной, которой колесница, отделившись от многочисленного поезда, направлялась к мужнину дому. У самой ограды его поезд останавливался, и молодая, покинув арбу, шла в саклю по [145] разостланной, родственниками мужа, шелковой ткани, протянутой от дверей ограды до дверей сакли.

На пороге сакли молодую осыпали сухариками, нарочно для этого случая изготовленными. В след за тем ей подносили блюдо с медом, маслом и орехами. Она, по обычаю, только дотрагивалась до них, но за то старухи, управлявшие церемониею, лакомились сластями досыта.

Проводивши молодую в саклю, спутники ее спешили обыкновенно к выходу из аула, полюбоваться интересным для них зрелищем. Несколько десятков наездников окружали арбу, накрытую красною тканью, и должны были довести ее до дома новобрачной в целости, а это трудно было сделать: пехота, вооруженная дубинами, высыпавшая из аула, старалась захватить арбу в свои руки и сорвать с нее покрывало — обычай, составлявший исключительную особенность свадебного торжества. Конные бросались на пеших, желая смять их и тем открыть арбе путь к аулу. Пешие защищались, отчаянно поражая без пощады лошадей и их всадников своими длинными дубинами, и, прорываясь к арбе, старались сорвать покрывало. Несколько человек, сидевших в арбе, то отбивались от преследователей, то понуждали коней, торопясь достигнуть до заветной сакли. Первый натиск конных прошел благополучно для пеших, но второй, последовавший быстро за первым и более ожесточенный, прорвал пехоту в самой середине и арба пронеслась. Наездники торжествовали уже победу, а пехота была в отчаянии, но радость одних и печаль других были не продолжительны: один из пеших нанес сильный удар дубиною по голове лошади, запряженной в арбу, и животное пало на месте. Толпа бросилась на остановленную повозку и в одно мгновение красного покрывала не существовало — только небольшие клочки его ходили по рукам многочисленных победителей.

Три дня продолжалось празднование торжественного вступления молодой под кровлю мужа. Здесь, как и у себя, прежний хозяин угощал народ и благодарил почетнейших особ за посещение. Перед тем временем, когда собранию приходилось разъезжаться по домам, с кровли сакли или с какого-нибудь возвышения бросали в народ большую, цельную, желтую мешину, намазанную маслом или салом. Толпа кидалась на нее и старалась каждая перетянуть на свою сторону, чтобы, как трофей, унести ее к себе в аул. Борьба, продолжавшаяся иногда несколько часов, сопровождалась шумом и криком как пеших, так и конных.

Во все время празднования свадьбы голова и лицо молодой были покрыты нарядным платком, который известное время не снимался, и для снятия его назначался хатех, иди снятчик. Молодой супруг не принимал участия в общем веселье, оставался в уединении или отправлялся в наезды; во всяком же случае возвращался домой не прежде окончания свадебного [146] торжества и всех обрядов при том соблюдаемых. Хозяин дома, где молодая пробыла некоторое время, делался аталыком ее мужа и пользовался правами наравне с воспитателями. С приходом молодой в дом мужа, отец ее присылал верного своего человека, жемхараса или дружку, который оставался у молодых целый год, а потом отпускался с подарками.

Черкесы смешанной религии руководствовались своими особыми обычаями относительно брака. После обручения и с окончанием переговоров о калыме, жених одевался в самое старое платье, надевал на себя самое дурное оружие и в назначенный день, в сопровождении друзей, отправлялся за невестой. На встречу ему, из аула невесты, выходила молодежь, срывала оружие, всю верхнюю одежду, отбирала коня, словом обирала жениха так, что тот принужден был брать платье у кого-нибудь из приятелей. Одетый в чужое платье, он достигал до дому невесты, брал ее и отводил домой, где и оставлял под надзором родственников или друзей, а сам скрывался у кого-нибудь из соседей. Ежедневно, в течение месяца, с наступлением ночной темноты, друзья приводили молодого к жене, с которою ему дозволялось оставаться всю ночь, а с рассветом он тайком удалялся с брачного ложа и скрывался опять из дома.

Вообще у всех черкесов, кроме христиан, мужу дозволялось видеться с женою только тайком, прокрадываясь ночью на свидание как вор, и, сохрани Бог, если рассвет заставал его в сакле жены. Тогда молодежь, узнавшая об этом, сейчас же начинала в насмешку стрелять по трубе женской сакли и сбивала ее пулями до самой крыши. Обычай этот особенно строго соблюдался в первые дни женитьбы, причем мусульмане, в течение первой брачной ночи, известной под именем шебе-зефаф, обязаны были приступать к супружеским объятиям не иначе, как со словами бисмиллах — во имя Бога!

Видеть жену днем, входить к ней в саклю и разговаривать с нею в присутствии других считалось предосудительным: это мог позволить себе только простолюдин, и то пожилой, но князь и дворянин — никогда.

Отсутствие молодого хозяина в доме не мешало гостям веселиться. Они пировали, варили бузу и запасались вином для окончательного пира, на который приглашались соседи и все жители аула и которым заканчивалась свадьба. Жених возвращался после того в свой дом и вознаграждал своего приятеля, у которого жил во время свадьбы, быком, коровой или чем-нибудь другим. Здесь, на свадьбе, можно было видеть самые лучшие наряды, какие только кто в состоянии иметь; холостые или молодые мужчины украшали себя всеми приобретенными доспехами, девушки — праздничною одеждою. Молодой человек, отличившийся рыцарскими ухватками, проворством и силою, получал одобрение стариков и право плясать с тою [147] девушкою, с которою пожелает. Под звуки туземной музыки и старый, и малый пускались в пляс (Мусульманское право Торнау; изд. 1866 г. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен. “Кавказ" 1849 г. № 36. Три дня в горах Калалальского общества “Кавк. " 1861 г. № 84. Закубанский край в 1864 г. Невский. “Кавк." 1868 г. № 98. Этнографичес. очерк черкеского народа барона Сталя. Эпизод из жизни шапсугов. А. Ржондковский 3-й. Кавк. 1867 г. № 70.).

Свадебный обряд черкесов-христиан также имеет особенности, которые нельзя пройти молчанием.

За несколько дней до свадьбы назначается девичник, на котором собираются девушки и пируют присланными женихом съестными припасами. Последнему в этот вечер дозволяется посмотреть свою невесту в окно, если до того времени ему не случалось ее видеть.

В день свадьбы, часов в шесть вечера, везут невесту в церковь. Когда жених приезжает за невестой, то брат невесты бьет плетью жениха за то, что он, как будто, отнимает у него сестру.

Закрытую с головы до ног тонкою кисеею, невесту сажают в какой-нибудь экипаж, а остальные женщины размещаются на арбах и во всю дорогу играют на бубне. Впереди едет верхом жених; подле него шафер и несколько человек молодежи, которые, во время пути в церковь и обратно, джигитуют. Наездники хватают шапки со своих товарищей, скачут вперед, те их догоняют; но вот шапка брошена вверх, раздались со всех сторон выстрелы и шапка уже более никуда не годится... Джигитовка эта происходит и во все время совершения брачного обряда; молодые находятся в церкви, а джигиты остаются за оградой.

Джигитовка одна из любимейших черкеских забав. Двадцать, иногда тридцать всадников бешено носятся по полю, показывая свою ловкость и смелость; на всем скаку они поднимают с земли разные вещи и, своими грациозными движениями, привлекают взоры молодых красавиц.

За джигитовкою часто следует игра в палки. Участники игры разделяются на две партии: на конных и пеших. Первые, прикрывшись буркою, вооружаются нагайкою, а последние солидных размеров дубиною, которою и стараются нанести удар своим конным противникам. Те, конечно, увертываются, подставляют под удары бурку и, за палочные побои, платят жестокими ударами нагаек. Игра эта представляет живую картину искусного и в то же время забавного маневра, в котором есть где выказаться и ловкости, и силе, и уменью управлять лошадью. Зрители ободряют победителей, смеются над побежденными и игра часто кончается увечьем, а иногда и смертью.

По возвращении из церкви, не доезжая до дома жениха, выносят на блюде полустак: это мука, поджаренная на масле и подслащенная медом, [148] она кладется на тарелки и разрезывается на куски. Тарелку, вместе с полустаком, выхватывает из рук несущего один из ловких джигитов и мчится вдоль аула; за ним скачут в погоню несколько других всадников, стараются отнять тарелку и кончают тем, что тарелка бывает разбита, а полустак растоптан.

Молодые въезжают на двор, где раздаются выстрелы; мужчины идут в одну комнату, женщины в другую; шафер вынимает шашку, рубит на перекладине двери изображение креста — символ счастия, а отец и мать благословляют новобрачных. Жених присоединяется к мужчинам, невеста к женщинам. Она закрыта по-прежнему вуалем и остается так в течение трех дней; на четвертые сутки шафер поднимает концом шашки вуаль и делает молодой подарок.

В то время, когда молодые входят в саклю, с крыши ее, один из родственников бросает в толпу народа, окружающего саклю, разные фрукты, а в самых комнатах происходит угощение. Все нары уставлены кушаньями; на одной из них поставлен куст терновника, увешанный фруктами: кто осмелится взять хотя один из висящих на нем орехов, того привязывают веревками к перекладине потолка и держат так до тех пор, пока он не заплатит штрафа, сколько ни потребуют от него, смотря по состоянию.

Посреди нар, прислонясь к одной из стен, сидит жених; около него один из пожилых мужчин, подле которого лежит металлическая тарелка. Стук палочкой по тарелке и звук ее возвещают о появлении гостя, который должен положить на тарелку какую-нибудь монету.

До начала ужина, сваха ведет невесту, а шафер жениха в спальню, где они и остаются, не принимая участия в ужине. Жених должен сам раздеть невесту, расшнуровать ей корсет, а если надеется на свою ловкость, то распороть концом кинжала. С уходом молодых, подают ужин, и тут-то начинаются пир и веселье (Свадьба у православных черкесов. Д. Ильин. “Кавк." 1868 г. № 111.). Вино, выпиваемое в значительном количестве, развязывает и языки, и руки; нетрезвое состояние гостей свидетельствует об общем удовольствии. Пляска делается общею; самые дряхлые старики, при громких одобрительных криках и ружейных выстрелах, пускаются в пляс и выделывают такие па, что молодые с завистью смотрят на их оживленные жесты, вызываемые незатейливою и негармоническою музыкою.

Музыкальные инструменты черкесов немногочисленны и неразнообразны: бубен, две или три дудки, род свирели с круглообразными отверстиями, скрипка, балалайка и нечто в роде лиры, впрочем очень редко встречаемой — вот и все роды инструментов.

Шапсугский музыкальный инструмент, камыль, состоял из дудки, [149] сделанной из старого ружейного ствола и из нескольких связанных досточек, о которые по временам ударял играющий. Во время игры на таком инструменте, вместо акомпанимента, гудели несколько голосов, и несколько человек похлопывали в ладоши.

Балалайка имела два видоизменения и носила два различных названия: пшиннер или пшено и пшедегекуакуа. Пшиннер, длинная балалайка, похожая несколько на виолончель, с двумя натянутыми волосяными струнами, во время игры упирается левою рукою в колено, а в правую руку берется дугообразный смычек, которым водят по струнам, издающим звуки глухие, заунывные и однообразные, по причине патриархальности устройства самого инструмента. Точно такая же балалайка, на которой натянуты три струны, носила название пшедегекуакуа; на ней играли как на гитаре, без смычка.

Не смотря на такую простоту инструментов, небольшой их выбор и незатейливость издаваемых ими звуков, черкесы восторгались своею музыкою, веселились от души и часто, среди разгара пляски, поддерживали свои музыкальные инструменты битьем в такт в ладоши, стрелянием из пистолетов и винтовок. Чем больше было выстрелов, тем больше чести для танцующего (О кавказской линия, Дебу изд. 1829 г. Воспоминания кавказского офицера, “Рус Вест. " 1864 г. № 11. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. “Кавказ" 1855 г. № 30. Эпизод из жизни шапсугов. А. Ржондковский “Кавказ" 1867 г. № 70.).

Существовали два рода танцев у черкесов: орираша или круг (угг), и кафеныр, род лезгинки, которая танцуется одним мужчиной или одною девушкой.

На средину площадки выходил обыкновенно молодой, шестнадцатилетний юноша: раздавались звуки лезгинки, и юный танцор открывал начало народного танца. Сначала кругообразный ход его был медлен, как медленны удары в ладоши всех присутствующих. Потом музыка и удары в ладоши делались все чаще и чаще, а вместе с ними и на танцующего делались быстрее и живее. Можно было любоваться долго воодушевлением танцующего, его диким огнем, неописанной энергией его движений и трудностями па, подражать которым невозможно, не научившись им с малолетства.

Танцующий то становился на острые носки своих чевяк, то совершенно выворачивал ноги, то описывал быстрый круг, изгибаясь на одну сторону и делая рукою жест, похожий на то, как всадник на всем скаку поднимает с земли какую-нибудь вещь.

Но вот, усталый и измученный, он останавливался перед кем-нибудь из окружающей его толпы, делал поклон или дотрагивался до его одежды, и тот непременно должен был плясать как умеет: отказ исполнить такое предложение и просьбу считался большою обидою танцевавшему. Таким [150] образом танцующие быстро сменялись друг другом; но черкесы не любили танцевать без девушек, так что на праздниках, где не присутствовали девушка, танцев почти никогда не бывало. Один из танцующих подходил к девушке и делал ей поклон и приглашение. Она выступала на средину круга и стыдливо опускала свои глазки. Танец женщины отличался от танца мужчины: она двигалась по кругу медленно, точно будто плавала или тихо скользила по полу, осторожно изгибалась, а больше держалась в прямом положении, изредка делая умеренные взмахи руками.

Но вот она остановилась, вызвала подругу. Вызванная начала кружиться с самыми милыми грациозными движениями, а вызвавшая, с противоположной стороны, шла, танцуя, к ней на встречу. «Сначала оне быстро вертелись в кругу, вдоль рядов восхищенных зрителей, кокетливо нагибаясь, по временам к которому-нибудь из горцев или подруг, смотревших на пляску; потом быстро носились одна за другою, с плутовской улыбкой и веселыми смеющимися взглядами, сходились и расходились... Казалось, ноги девушек не двигались в то время, когда оне, с быстротою стрелы, носились по кругу, с неописанной грацией взмахивая руками. Ничто не могло сравниться с прелестью этих танцорок, очаровательною мимикою, выражавших природные страсти жителей своей полудикой родины»...

Такой жизни и энергии не проявлялось черкесов в общих танцах, где мужчины и женщины составляли круг, в виде того, как у нас в шестой фигуре кадрили, и, с припевом орираша, потихоньку передвигались с места на место, пока не обойдут весь круг. Танец этот довольно монотонен; все двигались молчаливо, плавно, не делая никаких быстрых движений, а только переступая вправо и влево, с одной ноги на другую.

Орираша, или круг, имел другое назначение и прелесть для каждого черкеса: он служил местом свидания и переговоров двух любящих сердец. Пляшущие свободно разговаривали с девицами, которые, точно так же свободно и без робости, им отвечали, соблюдая при этом все приличие. Движения, нарушающие приличие — грубые манеры, громкий смех, не имели места во время танцев и строго порицались черкесами. Всякое отступление от приличий, со стороны девицы, почиталось признаком ее дурного воспитания. Общественное мнение требовало, чтобы девица не танцевала слишком часто и долго с одним мужчиною, а напротив, считалось более приличным по очереди танцевать со многими. Девице предоставлялось, впрочем, полное право оставить своих кавалеров, находившихся с обеих ее сторон, перейти к другим или просто выйти из круга для отдохновения. Тогда, под надзором пожилых приставниц, не спускавших с нее глаз вовремя танца, девушка уходила в соседнюю комнату. Мужчина же среди пляски, напротив того, вовсе не имел права оставлять своей дамы, но мог танцевать и без нее. [151]

Иногда случалось, что круг бывал на столько велик, что внутри его помещались музыканты, пешие посторонние лица и молодые дети нескольких старшин, которых вводили туда на лошадях. В таких собраниях назначалось несколько человек для наблюдения за порядком в кругу пляшущих. Они следили за тем, чтобы народ не теснил пляшущих, и чтобы конные наездники не слишком приближались к кругу. Из числа надзирателей несколько наиболее почетных лиц назначались, по выбору хозяина, для исполнения обязанности распорядителей праздника. Они подводили девиц к танцующим кавалерам, строго соблюдая при этом принятые приличия, состоявшие преимущественно в том, чтобы приезжие гости не оставались без дам.

Кафеныр и орираша были танцами наиболее употребительными между черкесами, но кабардинцы, кроме этих двух видов, весьма часто танцуют так называемый карачаевский танец, имеющий комический характер. Двое мужчин берут под руки девушку и, под такт музыки и мерного хлопанья в ладоши, в ногу, как солдаты, переваливаются из стороны в сторону. То они тесно прижимают девушку к бокам своим, то отнимают ее друг у друга, то комично покачиваются, как будто в опьянении. Такт постепенно ускоряется и пляска оканчивается совершенным изнеможением танцующих (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов Л. Люлье. Запис. Кавк. отд. имп. русск. геогр. общес. книга V изд. 1862. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. “Кавк." 1855 г. № 30. Экспедиция в Хакучи 1865 г. А. Ржондковский 3-й “Кавказ" 1867 г. № 99. Свадьба у православных черкесов Д. Ильин. “Кавказ" 1868 г № 111. Этнографич. очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись).).

Продолжавшиеся по нескольку часов танцы заменялись потом играми, более шумными и нередко весьма опасными. Во всех играх черкесов проглядывала воинственная отвага, сила, а главное ловкость. Обыкновенно играющие разделялись на два отряда: пеших и конных. Вооруженные огромными кольями, пехотинцы, с криком и сравнительно большею толпою, бросались на своих конных противников и били без пощады как людей, так и лошадей. Наездники, с своей стороны, также не жалели пеших, топтали их своими конями и бросались на всем скаку в средину толпы. По преимуществу, конные побеждали пеших, разгоняли их, преследовали до самых домов и, случалось, нередко давили своих противников. Дело доходило иногда до исступления с обеих сторон, и тогда старики, вступив в посредничество, прекращали ссору. Такие игры почти никогда не обходились без несчастных случаев и не даром черкесы говорили: «кому не страшно в день такой игры, тот не устрашится и в битвы». Из всех народных игр была наиболее замечательна та, которая известна под именем диюр, что, на наречиях некоторых черкеских племен, означает крест; она, вероятно, осталась от времен христианских. [152]

В каждом ауле жители разделялись на две партии: верховую и низовую, так что сакли восточной части аула назывались верховьями, а западной низовьями. В больших и значительно растянутых в длину аулах, подобное разделение существует и до сих пор. Перед началом игры, каждый из участников ее являлся на сборное место с огромным шестом, на верху которого была прикреплена корзина, наполненная сухим сеном или соломою: обе партии, выстроившись друг против друга, зажигали корзины и с словами диюр! диюр! бросались друг на друга.

Игра начиналась обыкновенно с наступлением сумерек и вид пылающих во мраке ночи, огромных огненных факелов представлял весьма интересное зрелище. Каждая из нападающих сторон поставляла себе главною целью захватывать как можно более пленных, которых и отводили, со связанными назад руками, в кунахскую одного из старшин своей партии. По окончании игры, каждая сторона собиралась в кунахской того старшины, где были собраны пленные. Тогда с обеих сторон открывались переговоры, происходил размен пленных, и та сторона, которая потеряла их больше, должна была выкупать излишек потери; иногда пленные сами обязывались внести за себя выкуп, который всегда состоял из определенного количества съестных припасов. Собранные припасы поручались одному из старшин партии, который и задавал пир всем своим соратникам. Игра, затеянная молодежью, привлекала к себе пожилых и старцев, приходивших взглянуть на веселящихся и вздохнуть, «вспоминая прошедшие годы молодости, отчасти предпринимать меры предосторожности от пожара, что легко могли причинить корзинками, в безумии веселья, быстро разносимыми с одного угла аула в другой. Старики часто попадались в плен, будучи немощны и не в состоянии противиться сильным молодым борцам, налагавшим на них ременные оковы. Впрочем такие пленники дорого обходились победителям, а равно и той партии, у которой были похищены: для примирения с ними, надлежало удовлетворять их за то, что, не уважая их седин, увлекли их в плен, и в сем случае виновники приготовляли яства и напитки, и примирение со старцами заключалось новым угощением».

Игры черкесов хотя и были довольно однообразны, но продолжались весьма долго; только всеобщая усталость прекращала их и тогда все присутствующие усаживались в кружок; на средину выступал певец и, после нескольких прелюдий, затягивал песню. Окружающие хранили почтительное молчание, и свет огромного костра, разложенного в сакле, то ярко, то тускло освещая их внимательные лица, представлял оригинальную и замечательную картину...

Черкесы любят поэзию и песни. В прежнее время у них были поэты, гекоко — слагатели народных песен. Они были, по большей части, простолюдины и редко знали язык священников — людей грамотных. Такие поэты [153] высоко были чтимы князьями и дворянством; они ходили в бой и были впереди войск. Князья любили иметь при себе певцов и гордились ими. Уменье сочинить песню во все времена глубоко уважалось. Замечательнейшие наездники не пренебрегали рифмою и пшиннером. Магомет-Аш, один из первых богатырей за Кубанью, был отличнейшим импровизатором. Песни, особенно старинные и притом о родных героях, составляли для черкесов святыню. Едва разнесется по горам весть о смерти героя, как в честь его тотчас же слагалась песня. Родственники умершего собирали к себе всех известных поэтов, и так как вдохновение требует уединения, то их удаляли на время из аула в ближайший лес, снабдив всем необходимым для жизни.

«Каждое утро певцы оставляли свое общее временное жилище и расходились в разные стороны леса, где, в уединении, слагали свои песни в честь героя. Вечером они сходились вместе и каждый представлял собранию все, что ему дало вдохновение дня. Из этих отдельных песен, особенно хорошие места служили материалом для составления одной общей песни».

Составив песню, поэты отправлялись в аул, где к тому времени приготовлялся пир. Песня выслушивалась, певцы получали награды и разносили новую песню по всему пространству, обитаемому черкеским племенем.

В старину, в период могущества и самостоятельности черкеского народа, для знаменитых людей певцы-поэты были необходимы, так как, за неимением среди народа письменности, песня была единственным средством передать свое имя потомству. Давая знаменитым людям бессмертие, певцы всюду встречали за то покровительство и их щедро осыпали подарками.

Поэзия — это жизнь, душа и живая летопись событий в земле черкесов. Она управляла их умом и воображением в домашнем быту, на народных съездах и совещаниях, в увлечениях и в печали. Она одна встречала их рождение, сопровождала всю жизнь от колыбели до могилы и передавала потомству их дела.

Уважая поэтов-импровизаторов и благоговея перед ними, черкесы не уважали самих певцов, исполнителей народной поэзии. Из высшего класса никто не соглашался быть певцом и заниматься этого рода профессиею, хотя знание народных песен вменялось каждому дворянину в необходимость. Столь странное противоречие в жизни народа разъясняется само собою. Содержание большей части песен составляет историю черкеского народа, его могущество, жизнь и славу его предков, и потому естественно, что человек, способный передать в поэтической форме все то, что составляет гордость и прошедшую жизнь Черкесии, не мог быть не уважаем. Отсюда уважение к поэтам-импровизаторам и слагателям песен. С другой стороны, исполнители народной поэзии или певцы своим странным поведением уронили свое звание и с каждым годом делали его более унизительным для всякого порядочного человека. [154]

С именем певца черкес соединял понятие о шуте или о канатном плясуне. Разъезжая по аулам, певцы собирали от жителей подаяние, в котором, большею частию, не нуждались вовсе, позволяли себе шутки и остроты, иногда весьма неблагопристойные. Впрочем, и между певцами были такие, которые пользовались всеобщим уважением, и если не могли поднять в глазах народа своего звания, за то и не подвергали себя всеобщему посмеянию. О некоторых из них сохранились предания, доказывающие еще и то, что певцы были необходимы черкесам как прославители и хранители событий. «Рассказывают, что два княжеские рода в спорном деле не могли примириться: каждый доказывал древность своего происхождения, следовательно и преимущество своих прав. Для разрешения дела потребовали в собрание известного певца и приказали ему пропеть одну из самых древних песен, в таком предположении, что тот княжеский род, которого члены оказали более подвигов в известном событии, естественным образом должен пользоваться преимуществами. Положение певца было опасное: та сторона из спорящих, которую он решился бы унизить, могла отмстить ему. Однакоже, певец имел столько твердости, что словами: «если сын (такого-то родоначальника) убьет меня, то погибну во чреве собаки», которые прибавил он от себя, высказал он преимущество одного рода против другого. Песня Теймр-кап, или Хутч-чонтч (Дербент), сказывают, послужила одному из крымских ханов историческим доказательством того, что черкесы давали войско его предкам, и потому взял он от них вспомогательное войско».

Все песни черкесов поются на распев и сложены размером тоническим; их нельзя читать как стихи, а следует декламировать с некоторым напевом. В обыкновенном чтении оне теряют гармонию и ту силу впечатления, которое производят на слушателей во время пения. Некоторые песни принадлежат к числу звукоподражательных, в особенности песнь, воспевающая быстроту реки. Слушая ее, можно удивиться кипящим в ней выражениям, действительно похожим на бурные потоки клокочущей реки.

Народная поэзия черкесов разделяется на три рода: на песни, старые сказания (тхдезси) (Черкеские названия, написанные русскими буквами, дают только отдаленное понятие о действительном произношении этих слов самими туземцами.) и старые вымыслы (тхдесезси). Каждый из этого рода сказаний, в свою очередь, разделяется на части. Так, песни черкеские разделялись: на колыбельные, исторические или военные (тльбепшьнатль — что в переводе означает песня многих мужей), жизнеописательные (тльзекопшьнатль — песня одного человека), плачевные (гбзе), наезднические (зейко-оред), религиозные, которые черкесы пели почтительно, с открытыми головами и в дни праздников отправляемых в честь языческих [155] богов; песни, сочиненные в честь раненого (тдчепшеко-оред), и плясовые (утчь-оред).

При рождении младенца мужеского пола будущий его воспитатель поручал импровизаторам сложить колыбельную песню в честь своего юного питомца. Поэты, исполняя поручение, начинали свой рассказ со славы предков новорожденного, потом переходили к достоинству его родителей и, наконец, заканчивали картиною будущих подвигов младенца и его заслуг на пользу родины. Начавши свой поэтический рассказ, певец-импровизатор вдохновлялся и, в своих поэтических сравнениях и красотах, не жалев ни южного солнца, ни цветов и красок природы. Он воспевал не настоящее, а будущее своего героя, которое было точно так же беспредельно, как беспределен был простор уму, сердцу и воображению самого поэта...

В песнях, называемых тльбепшьнатль (песни многих мужей) воспевались исключительно военные происшествия, и притом такие, в которых принимали участие целые племена или поколения черкеского народа. Если бы в этих песнях не была забыта хронология событий, то оне могли бы послужить самым лучшим и полным материалом для рассказа о жизни черкесов в отдаленное и, так сказать, доисторическое время. По способу своего сложения, все эти песни весьма сходны между собою, по различаются по названиям и напевам: одни из них известны по именам воспеваемых лиц, бывших виновниками событий и послуживших поводом к составлению самых песен; таковы знаменитые песни: Солохь, Карбечь, Канболет и проч. Другие носят название мест и времени битв — Ккурее, Кешьтейво, Бзиек козеогор и проч. В таких песнях очень часто можно встретить описание относительного положения племен до начала неприязненных столкновений и обстоятельства, подавшие к тому повод. Из вступления, делаемого певцом, нередко видна политическая жизнь двух племен и причины войны, послужившей главным сюжетом для рассказа и содержания самой песни.

Рассказ о подвигах одного человека принадлежал к разряду песен, которые мы назвали жизнеописательными. Здесь другие лица, упоминаемые в песни, служили только изъяснением обстоятельств, дополнением, и, так сказать, материалом для певца. Эти песни самые важные и, если вникнуть в их содержание, то не удивительно, что черкесы, народ полудикий, не имевший ни гражданской образованности, ни литературы, думали и заботились о том, что скажет о них потомство. Особенно замечательны, в этом отношении, песни Айдемир и Бзехинеко-Бексирз, и преимущественно последняя. Певец говорит, что Бексирз является во время сражения в железном виде; что его стрела пробивает сквозь панцирь и что идти против него все равно, что идти против пожара и проч.

Песни плачевные (гбзе) относятся к описанию исключительно бедственных событий, каковы, например, истребление целых племен и аулов [156] войною или заразительными болезнями, а иногда в них воспевается и бедственная участь отдельных лиц. В первом случае, по своему содержанию, оне относятся скорее к историческим песням, а во втором похожи на песни жизнеописательные. Отличаясь от других песен своим плачевным напевом, песни этого рода, по красоте сравнений и по силе выражений, уступают всем другим родам песней.

«Такое обстоятельство заставляет меня думать, говорит неизвестный автор-туземец (Черкеские предания. Русский Вест. 1841 г. т. 2.), что в старину плачевных песен не слагали; потому что важные события, бедственные и истребительные, воспевались, как принято было воспевать песни, в историческом виде, а несчастия или жизнь одного лица излагали в виде жизнеописателъном, если чья либо жизнь была достойна такой чести. Впоследствии, когда певцы перевелись с бедствиями и тревогами народа, друзья погибавших начали сами воспевать или оплакивать в песнях несчастных друзей, и пи того возникли плачевные песни; они легко утвердились в пароде, который не может жить, не воспевая своего горя и своей радости. По крайней мере, в новейшее время, к сожалению, древние песни теряются, приходят в забвение, а между тем маловажные случаи, возбуждающие, по обстоятельствам, соболезнование парода, немедленно превращаются в плачевные песни».

К числу жизнеописательных песен относятся и песни наезднические (зейко-ород), которые пелись преимущественно в поле, во время наездов и довольно протяжным напевом. Восхваляя подвиги знаменитого наездника, черкесы, во время оно, пропевши один куплет, снимали с себя шапки и преклонялись на гриву лошади. Песни этого рода служили лучшим возбуждением буйной отваги воинственного народа; напевая слова наезднической песни, ни один черкес не удержится, что бы не погарцевать на своем скакуне, а иногда в руках его заблестит и обнаженный клинок шашки.

Черкес не радовался, не печалился без пения; он пел, например сахгеш — песню при теле умершего, когда оно оставалось в доме в ночь до погребения, пел и тдчепшеко-оред — песню при раненом. Низовые черкеские племена начинали каждый раз пение подле раненого, так называемою, песнею кракец, отличавшеюся протяжностью своего напева. Потом обращались к Тлепсу и просили его покровительства к успешному излечению раненого. Посетители больного разделялись на две стороны, из которых каждая старалась превзойти другую своею неутомимостью. Повторяя «одни и те же слова в четырех приемах, несколько похожих созвучием слов на стихи», каждая сторона продолжала свое пение до тех пор, пока одна из двух партий не утомится, но как ни та ни другая не желала уступить, то спор обыкновенно оканчивался потешною битвою. «В [157] то время, когда пели песню Лепсша (Тлепса), обыкновенно били железным молотом в соху, которая находилась подле постели больного; он должен был, как бы ни страдал, переносить шум и пение равнодушно, даже иногда принимать в пении участие, если не хотел показаться малодушным.»

Говоря о плясовых песнях черкесов, надо сознаться, что в них нет столь высокого значения поэзии, нет и осмысленного содержания. Песни эти не отличаются ни силою выражений, ни благородными идеями — напротив того, оне состоят из набора фраз, иногда даже и неблагопристойных: высокое чувство любви высказывается здесь сравнениями пошлыми и безнравственными. Здесь народная поэзия, приняв жалкий вид и высказавшись бедными идеями, дала черкесам плясовые песни.

Тонический размер стихосложения всех вообще песен был причиною того, что оне удерживались в устах народа в тех размерах и в тех именно словах, как были сложены в начале. Оттого описание событий было не столь подвержены изменениям и произволу певцов или рассказчиков. Следовательно, песни черкеского народа заключают в себе более достоверности, чем все другие сказания. Напротив того, тхдезси или старые сказания, не отличаясь ни словосложением, ни размером периодов, могли быть рассказываемы не одними и теми же словами, а по произволу рассказчиков. По этому старые сказания сохраняли свое заглавие и предмет рассказа, но передавались с бесчисленными оттенками изменений, прибавками и выпусками, смотря по способности рассказчика и по его прихотям; следовательно, с самого начала появления тхдезси, истина, послужившая основою для рассказа, была отдана на произвол случайностей и от многих из них остался только остов, которому время и лица придавали жизнь и существование.

Не смотря на то, тхдезси весьма любопытны и заключают в себе множество героических анекдотов, характеризующих народную жизнь в разные эпохи ее развития и открывающих нам любопытную сторону честолюбия древних черкесов.

Вот один из примеров.

Жанеевский дворянин Каит был человек гордый, отличавшийся своею храбростию и наездничеством. Однажды, возвратившись из наезда, он посетил красавицу, которых было так много в древней Черкесии.

— Неужели, Каит, спросила с улыбкою встретившая его девушка, и ты, подобно таким-то (тут она назвала двух знаменитых князей), питаешься только походною пищею?

Сомнение красавицы в том, что Каит не может переносить серьезных лишений, задели гордость храброго дворянина и, с наступлением ночи, Каит отправился к двум названным князьям, чтобы доказать красавице, что не боится лишений и не хочет уступить в превосходстве, в отваге и в [158] перенесении трудов ни одному наезднику в мире. Преодолев все трудности пути, сопряженные с дальним и опасным переездом, Каит достиг наконец до знаменитых князей, скрывавшихся в доме преданного им кунака. Две злые собаки уцепились за ноги Каита, когда он пошел в кунахскую, но, не обращая на них никакого внимания, продолжал идти окровавленными ногами. Дочь хозяина сообщила о странном госте, и князья, удивляясь хладнокровию приезжего, пожелали тотчас же его видеть.

С тех пор Каит стал неразлучным спутником и другом князей.

Однажды, при жестоком преследовании врагов, оба князя пали на поле битвы. Истекая кровью, друзья просили Каита оставить их и удалиться, пока есть возможность. Каит принял их просьбу за оскорбление себе.

— Многочисленное жанеевское племя! говорит Каит устами рассказчика, я для вас все покинул, и с вами делил походную пищу; теперь, когда вы гибнете — я разделю жизнь свою!

Каит защищал их тела с такою отважностию и мужеством, что неприятель, удивленный его храбростию, просил, чтобы он удалился, как иноплеменник, безопасно на свою родину. Каит не хотел и слышать о том, чтобы ему пощадили жизнь — и пал, защищая тела убитых друзей своих.

Что касается до старых вымыслов, то под этого рода поэзиею следует подразумевать то, что мы называем сказками. У черкесов было много сказок, представлявших значительный интерес при изучении народного характера, но, к сожалению, в настоящее время их можно считать утраченными для исследователя если не в целом, то большей их части. Причина тому прежде всего лежит в рассеянии в настоящее время черкеского народа, а затем в преследовании магометанским духовенством всякого рода песен, забав и увеселений, как несогласных с духом ислама.

С принятием черкесами магометанства, муллы и эфендии совершенно изгнали стихотворцев, и гекоко более не существуют.

Теперь между черкесами появляются одинокие странствующие барды, передающие песни, предания старины, и импровизующие стихи на новые происшествия. Черкесы чрезвычайно впечатлительны, легко воспламеняются песнью и рассказом. Этою чертою народного характера весьма часто пользовались люди, желавшие овладеть народным мнением и занять степень военных начальников и предводителей в борьбе с русскими. Задумав какое-нибудь предприятие, они отправляли по краю преданных им импровизаторов, которые, прославляли их ум и дела, увлекали народ в их пользу. Одним певцам принадлежало исключительное право рассказывать подвиги черкеских героев, потому что сами они, из скромности, никогда не говорили о своих заслугах и храбрости.

Нынешние песни слагаются большею частию или про храбрецов, или [159] трусов, но преимущественно в них проглядывает молодечество наездов и похищение красавиц.

Появление поэта-импровизатора на празднике, как прежде, так и теперь, составляет истинное удовольствие для народа. Густая толпа тотчас же окружает странствующего барда. И вот среди двора садится, поджав под себя ноги, старик с загоревшим лицом и обнаженною грудью; утвердив на колене свой инструмент, он извлекает из него монотонные звуки и подпевает такую же монотонную свою песню.

«Красавицы гор — поет он — на порогах саклей, за рукоделием, поют про подвиги храбрых. На крутых берегах кипучей Лабы, питомцы брани вьют арканы, а Темир-Казек, с небес в ясную ночь, указывает им сакли врагов, И не на ладьях, а грудью бурных коней рассекают они Кубани шумные воды и пустыни безбрежных степей пролетают падучею звездою. Вот перед ними древний Дон плещет и седые волны катит; над волнами стелется туман; в мглистой выси коршун лишь чернеет, а по берегу лишь робкие лани бредут…»

Для потехи публики, в особую подставку инструмента певца вдета палочка, к которой прикреплен деревянный конек-горбунок, вершка в три, связанный в суставах ног ниточкой. Когда певец водит по струнам пальцами, к которым привязан шнурок от палочки, конек выделывает в такт уморительные штуки и движения. Старик тянет свою заунывную песню, а толпа помирает со смеху (Племя адиге. Т. Макарова. “Кавк." 1862 г. № 34. Наезд Кунчука. Султан-хан-Гирея. “Кавк." 1846 г. № 37 и 38. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен. Ших-бек-Мурзина. “Кавк. " 1849 г. № 34. Пятигорский Сазандар, “Кавк." 1846 г. 17. Воспомин. кавк. офицера. “Рус. Вестн." 1864 г. № 11. Письмо с Кавказа Е. Юхотникова. “Русское Слово" 1861 г. № 4. Этнографичес. очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись).)...

Часто певец-импровизатор не употребляет вовсе инструмента. Он начинает свой рассказ довольно медленно, мерно ударяя черенком ножа в какую-нибудь звонкую вещь; потом такт ускоряется, голос его усиливается, и тихий речитатив переходит в звонкую песнь, воспевающую, например, подвиги Керзека-Шрухуко-Тугуза, натухажского дворянина (Получением этой песни, как и многих других материалов, а обязан А. Л. Берже, которому и приношу глубочайшую благодарность.).

— Ах была когда-то блестящая пора света! говорит импровизатор: тогда-то и первенство благородного удальства находилось в руках дворян Керзеков (Молодое поколение, говорит султан Крым-Гирей, которому принадлежит перевод этой песни, хорошо помнит натухажских дворян первой степени, каковы были Супако, Куйцук и Керзек. Из этих фамилий замечательнейшим представителем был из Керзеков Шрухуко-Тугуз, и на Кавказе не часто бывали такие молодцы, как этот 70-ти летний старик. Натухажцы воспели старика, и песни о нем не переставали волновать молодежь до переселения натухажцев в Турцию. Предлагаемая песня относится к 1824 году, к роковому году калаусского поражения.). [160]

«Старый Шрукухо-Тугуз горит пылкой отвагой. Мрак ночи для него то же что лунная ночь, а лунная ночь — верх всякого блестящего дня. Он обожаем толпой поклонников, всегда густо теснящихся вокруг него. Находясь в обществе с добрыми молодцами, старый Шрукухо-Тугуз заставляет своих завистников сгорать от досады, а врагов пресмыкаться и льстить себе.

Шрукухо-Тугуз надоедает своей молодой жене беспрерывными приношениями шелковых тканей.

В несчастный день калаусской битвы, Шрукухо-Тугуз, на белом вихревом коне, опередил спутников и прежде их очутился на противоположной стороне реки.

Не сопровождаемый войсками падишаха и не дожидаясь позволения анапского паши, Шрукухо-Тугуз решается на подвиг беспримерный, за что, впрочем, впоследствии получает, вместо благодарности, выговор от начальника янычаров — Яничар-аги.

Ружейную стрельбу начинает прежде других, присоединяется к обнажившим шашки, не оглядываясь назад, разит вперед, опустошает бастион, учится славе...

Любя мусульман, презирая в лице генерала всех русских, Шрукухо-Тугуз упояется громом боя.

В сражении Шрухуко повторяет пример кровавой сечи славного Озермеса, сына Еркена, а в храбрости уподобляется младшему брату Озермеса, Темиркану (Озермес и Темиркан были знаменитые кабардинские герои. Новейшие герои только уподобляются им, но не пользуются самобытной репутацией.).

Шрукухо-Тугуз потрясает копытами своего коня русский стан, снова обнажает вековую саблю и мчится на генерала... Потом переселяет ближайшую русскую станицу, оставленную без защиты испуганными воинами, освобождает плененных собратьев и, замеченным героем, возвращается на родину.

Гассан-паша (Старики-натухажцы воспоминают имя Гассан-паши с уважением.), великий начальник Анапы, усыновляет Шрукухо-Тугуза и представляет его народу, как сына. — Седр-азам (Так называют черкесы турецкого военного министра.), племянник Гассан-паши, льстя себя мыслию взглянуть на героя, присылает к Тугузу пригласительные письма. Шрухуко склоняется на просьбу Седр-азама и отправляется на корабле в Стамбул. Знаменитый почитатель Шрукухо-Тугуза приветствует его на падишахской пристани в виду сераля. Султан приказывает войскам отдавать всюду честь Шрукухо-Тугузу. Шейх-ислям привстает при появлении героя в стенах золотого сераля. Герой [161] осыпан драгоценностями. Он не утруждается поднимать неосторожно роняемые алмазы. Падишах и Стамбул ликуют в честь Шрукухо-Тугуза...

«Так проходят дни… но храбрый черкес уже тоскует по родине: в Стамбуле нет ему равного, и он собирается в обратный путь. Провожать его до падишаховой пристани объявлено по Стамбулу обязательным для всех, а не одарившие Тугуза осмеяны всенародно.

Быв так почтен османами, Шрукухо-Тугуз, наконец, возвращается, и с радостным восклицанием вступает в искони родную землю».

Человеку постороннему трудно уловить у черкесов то, что мы называем народною поэзиею. Затруднение увеличивается от того, что новые песни быстро сменяли старые; каждый подвиг, каждый новый бой рождал новую песню. Герой подвига восхвалялся по заслугам; быть упомянутым с похвалою в песне считалось лучшею наградою. Импровизаторы, еще и теперь, по просьбе родных, часто сочиняют стихи в похвалу наездникам, убитым в делах. Как только появлялась в горах новая песня, она быстро облетала весь Закубанский край, но ее никто не списывал и песня скоро забывалась. Замечательно, что черкесы не пренебрегали и своими врагами, отличившимися храбростию или смелостию: про них также слагались песни. Так, черкесы воспевали подвиги генерала Вельяминова, которого называли кизил-генерал или генерал-плижер, т. е, красный генерал, по причине его рыжеватых волос; славили дело Круковского у станицы Бекешевской 1843-го года и подвиг генерала Засса на Фарзе в 1841 году (Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Военно-ученый архив главного штаба.).

«Дети, не играйте шашкою» — пели они про Вельяминова — «не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы ваших отцов и матерей: генерал-плижер близок!

Близко или далеко — генерал-плижер знает все, видит все: глаз у него орлиный, полет его соколиный.

Было счастливое время: русские сидели в крепостях за толстыми стенами, а в широком поле гуляли черкесы; что было в поле принадлежало им; тяжко было русским, весело черкесам.

Откуда ни взялся генерал-плижер, и высыпали русские из крепостей; уши лошади вместо присошек, седельная лука вместо стены; захватили они поле, да и в горах не стало черкесам житья.

Дети, не играйте шашкою, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы ваших отцов и матерей: генерал-плижер близок.

Он все видит, все знает. Увидит шашку наголо, и будет беда. Как ворон на кровь, так он летит на блеск железа. Генерал-плижер [162] налетит как сокол, заклюет как орел, как ворон напьется нашей крови (Воспоминания кавказского офицера. “Русский Вест." 1864 г. № 11.).»

Старинные песни про нардов (гигантов, богатырей) и про прежних рыцарей глубоко уважаются, но оне очень редки; большая часть их забыта народом.

Из исторических песен народа, бывших в употреблении в последнее время, одна воспевает сражение при урочище Кыз-бурун, а другая о взятии Дербента черкесами и татарами. Первая пелась за Кубанью, вторая у шапсугов.

Кыз-бурун составлена длинным размером, в роде гекзаметров, и поется с акомпаниментом пшиннера. Вот ее содержание. Князья Большой Кабарды, потомки Капарта, старшего сына Иналова, хотят посадить для княжения над бесленеевцами одного из своих князей, но у бесленеевцев остался наследником малолетный князь, потомок Беслана, младшего сына Иналова, и потому бесленеевцы сопротивляются. Князья Большой Кабарды вооружаются; бесленеевцы, как слабейшие, приглашают на помощь все закубанские черкеские племена и крымского хана. Собираются все представители закубанские и здесь поэт делает описание всех народов и князей, участвовавших в союзе, перечисляет дворянские роды. Союзники поднялись и двинулись в Большую Кабарду. Кабардинцы также собрались, заняли укрепленную позицию на реке Баксане и укрепили ее опрокинутыми арбами. Завязывается бой; темиргоевцы и бзедухи оказывают чудеса храбрости, растаскивают арбы и врываются в укрепление. Победа остается за закубанскими черкесами и кабардинцы отказываются от своих притязаний.

Песнь, которую поют шапсуги, описывает взятие Дербента (Демир-хапу). Черкесы, по вызову крымского хана, пошли на Дербент. В составе ополчения было все лучшее черкеское дворянство, и князья Болотоковы отличались в этом походе такою храбростию, что крымский хан дал им право на черного хана (кара-хан, или кара-султан), т. е. что Болотоковы имеют все права настоящего хана над народом, везде, где он сам, белый хан, т. е. повелитель Крыма, не управляет лично народом. Черкесы говорят, что эта песнь есть родословная книга их дворянства, так что те фамилии, которые непоименованы в песне, не принадлежат к коренным дворянским фамилиям.

У шапсугов еще недавно существовала песня о вражде их с крымскими ханами.

С древнейших времен крымские ханы, которым повиновалась тогда вся нынешняя Кавказская область, населенная нагайцами и калмыками, которые, таким образом, огибали с севера горы своими владениями, постоянно стремились утвердить свою власть в горах.

Из народных преданий и песен видно, что крымские ханы, в течение [163] двух сот лет, вели войну с черкесами, желая покорить их своей власти, что много народа погибло в кровавых сечах, но ханы не успели ни совершенно, ни на долго оставаться повелителями черкеского народа. Беспрерывные восстания уничтожали только что упрочившуюся власть крымских ханов и всегда было одно или два поколения черкеского народа, которые, сохранив свою независимость, успевали и других своих соплеменников вызывать к восстанию.

Война была кровопролитна; некоторые поколения черкеского народа, например хегайков, совершенно истреблено в этой борьбе; другое, жанеевцы, до того потерпели в войне, что и по прошествии ста пятидесяти лет, не в состоянии были оправиться и составляют весьма небольшое племя среди шапсугов.

Черкеские народы, жившие на подгорных равнинах, хатюкайцы, темиргоевцы, бесленеевцы и даже кабардинцы, некоторое время покорялись крымским ханам; но шапсуги никогда не находились под властию Крыма и были покровителями всем своим единоплеменникам, желавшим освободиться из-под чуждой им власти. Война крымских ханов против шапсугов была всегда неудачна. Хан Девлет-Гирей, вторгнувшийся в их землю, был разбит на реке Пшаде шапсугским предводителем, князем Немира-Шубс. В этом деле, по словам песни, сам крымский хан был взят в плен и, по предложению предводителя черкесов, посажен на верблюда, привязан лицом к его хвосту и отправлен в Джимите, по дороге в Крым.

— Поезжай себе в Крым, сказал Немира-Шубс плененному хану; но так как ты любишь шапсугов, то мы тебя так посадили на верблюда, чтобы ты, ехавши в Крым, все смотрел на наши горы.

У кабардинцев существует песня про хана Селим-Гирея; она относится к тому времени, когда Большая Кабарда была под властию крымских ханов.

Хан Селим-Гирей, с своими войсками, собирался идти на Дербент, желая завладеть им. Он прибыл, с частию своих войск, в Большую Кабарду, которая должна была выставить милицию. Кабардинцы сделали заговор, истребили татар, убили самого Селим-Гирея и сняли с него панцирь. В песне, в виде насмешки, говорится, что «кабардинцы с крымского хана сняли кожу». Панцирь этот и до сих пор хранится в фамилии князей Мисостовых.

В одной песне, которую поют у шапсугов, сохранилось описание кровавого эпизода борьбы жанеевского племени против крымских ханов. Неоднократно побеждаемые в битвах с татарами, жанеевцы, узнав, что против них опять собираются крымцы, решились победить или погибнуть до последнего. Каждый из жанеевцев должен был участвовать в бою и взять с собою малолетнего ребенка своего, чтобы, защищая его, не [164] отступать и шага назад. Один из жанеевцев, не имея детей, взял свою невестку и поставил за собою. Невестка, в песне, спрашивает, что будет с нею во время битвы, в случае смерти деверя.

— Если я паду в бою, отвечает ей жанеевец, то труп мой спасет тебя и народ.

Завязывается упорный рукопашный бой; крымцы одолевают. Один татарин налетает на жанеевца, прикрывающего своим телом невестку, и убивает его. Но в то самое время, когда он схватывает беззащитную женщину, чтобы увлечь ее в плен, лошадь поскользнулась на трупе жанеевца и татарин падает с лошади. Жанеевцы убивают татарина и снимают с него доспехи: это был момент оборота битвы. Жанеевцы ободряются, татары робеют, и, разбитые, отступают....

Вот еще одна песня, потерянная в целом, но сохранившаяся частями, в виде предания, у шапсугов, темиргоевцев и кабардинцев. По содержанию ее, кабардинцы и темиргоевцы считают себя выходцами из Арабистана. По преданию, кабардинцы и темиргоевцы, до прибытия своего на Кавказ, перекочевали в Крым, где и жили очень долгое время. Недовольные ханами, они перебрались через Таманский пролив и поселились на Джимитейском острову — в устье Кубани. После упорной войны, они удалились в Бакинское ущелье, на р. Адагуме. Крымцы и прочие горцы вытеснили их и оттуда. Тогда кабардинцы поднялись целым народом, двинулись к Каменному мосту, на р. Малке, и поселились на местах ныне ими занимаемых. На пути от Адагума кабардинцы, следуя по подгорию, были постоянно преследуемы неприятелем, так что, не имея отдыха, не могли похоронить умершей своей княжны и везли ее тело. От этого путь отступления кабардинцев, от бывшего Ахметовского укрепления до укрепления Хумары, получил название хадах-тляхо, т. е. путь покойницы.

Что же касается до мотивов песен, то «пение горцев», говорит Вердеревский, «еще оригинальнее их музыки. Представьте себе, что четыре певца хором тянут четырехнотную гамму, например с до, останавливаясь на фа и потом опять спускаясь к до; в это время пятый, главный певец, резкой фистулой поет, во всю силу своего голоса, какой-то речитатив в лад, по не в такт акомпанимента своих товарищей; в это же самое время пшено (пшиннер) делает свое дело — и изо всего этого выходит удивительная разногласица, в которой однако же, мало по малу привыкающее ухо европейца может, наконец, различить какой-то мотив, какую-то смутную музыкальную мысль» (От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. “Кавказ" 1855 г. № 30. Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись).).

Мотивы старинных песен похожи на грегорианский церковный напев, [165] доказывающий, что музыка здесь родилась из церковных песнопений. Христианство исчезло между черкесами, но мотивы его молитв остались...

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871