ДУБРОВИН Н. Ф.

ИСТОРИЯ ВОЙНЫ И ВЛАДЫЧЕСТВА РУССКИХ НА КАВКАЗЕ

ОЧЕРК КАВКАЗА И НАРОДОВ ЕГО НАСЕЛЯЮЩИХ.

III.

Религия черкесов и их суеверие. — Суеверные обряды при лечении раненого. — Верование в существование различного рода духов. — Народные легенды. — Колдуны и ведьмы. — Гадание.

В прежнее время, черкесы все исповедывали христианскую религию. Песни, сказки и предания черкесов свидетельствуют, что христианство введено было при Юстиниане, что при нем воздвигнуты были храмы, поставлены священники (шогени), из которых главный, с званием епископа (шехник), по преданию жил в четырех верстах от крепости Нальчика, на месте и до сих пор известном народу под именем: лесистого кургана.

— В те времена, говорят черкесы, народ отличался набожностью, твердою верою и никто не клялся именем Творца, считая то величайшим для себя грехом. Каждый черкес довольствовался тем, если клянущийся, в подтверждение истины своих слов, произносил имя уважаемого всеми человека.

По свидетельству древних писателей и лиц, посещавших земли (Георгий Интериано, посетивший восточный берег Черного моря между 1550 и 1557 годами, пишет о черкесах как о христианах; спустя 50 лет, около 1637 года, доминиканец Иоанн Лукский уже сообщает, что между черкесами появилось магометанство. См. Остатки некогда бывшего христианства на Кавказе П. Хицунова. Кавказ 1846 г. № 35. Начало христианства в Закавказье и на Кавказе П… Сборник свед. о кавказских горцах, выпуск II, 1869 г.) черкесов, они называли себя христианами, имели священников, крестили детей своих по достижении ими восемнадцатилетнего возраста, или вообще по совершеннолетии. Имена новорожденным давали по имени первого встретившегося иностранца, или в честь дедов и отцов. По тогдашнему обычаю, в церковь могли входить только шестидесятилетние старцы, переставшие уже вести разбойническую жизнь; остальные молодые и пожилые люди становились у входа, или у церковного притвора. Не имея письменности на родном языке, они слушали богослужение на греческом, которого не понимал не только народ, но и сами священники. [95]

Оттого, несмотря на набожность народа, христианство явилось здесь не как догматическое учение, а только как новый обряд. Оно действовало на чувство и воображение народа внешностию богослужения, но не касалось его нравственных понятий и внутренней жизни. «В обычай черкесов вошло соблюдение некоторых постов, и тем легче, что, за исключением особых случаев, горцы постоянно крайне умеренны в пище. Дальнейшим стеснениям они не подчинялись; так, например, супружеский устав их остался в совершенном противоречии с церковными положениями» (Начало христ. в Закавк. и на Кавказе.).

При таких условиях, христианская вера не могла укорениться вполне среди черкеского народа и, с уменьшением числа священников, христианские обряды стали мало по малу исчезать из памяти народа. Обрядовая сторона религии начала видоизменяться, а с видоизменением ее стали меняться убеждения и понятия народа об исповедуемой им религии. Покинув церкви, черкесы, при молитвах, обращались всегда на восток, зажигали в домах восковые свечи и употребляли ладан. К этим остаткам христианства народ прибавил свои собственные обряды, родившиеся от суеверия и разных предрассудков. Для молитвы собирались под тень огромных деревьев, привязывали к их сучьям кресты, приносили жертвы и заканчивали их пиром. Обряд этот носил название ташь — богоугодная жертва. За неимением рукоположенного священника, выбирали старика, надевали на него ямычи — белую войлочную мантию — и тот, взяв в руки деревянную чашу, наполнял ее вином или водкою, или даже бузою, и, обратившись к востоку, читал молитву, по большей части импровизованную; потом обращался к народу, призывал на него благословение неба и просил исполнения того, о чем присутствующие молились.

Потеряв нить истинных христианских обрядов, черкесы не могли оставаться вовсе без религии, в состоянии не сродном человечеству, и потому примешали к своим религиозным верованиям понятие о многобожии, установили посты и праздники в честь разных святых и почитаемых ими богов и, таким образом, незаметно для них самих, отпали совершенно от христианства.

В таком положении были религиозные понятия черкесов, когда, в начале XVIII столетия (По показанию Шора-Бекмурзин-Ногмова, окончательное уничтожение христианства последовало в 1717 году (Кавк. календ. на 1862 год.).) в пределы их страны стало проникать учение Магомета. Религиозное усердие крымских ханов, с которыми черкесы были некогда в тесных и частых сношениях, распространяло магометанское учение. То ласками и угрозами, то огнем и мечем вводили они среди народа магометанскую религию. Многие шогени (священники) были [96] убиты, книги сожжены, а пастырские жезлы расхищены и брошены с презрением, Память об этом событии сохранилась до сих пор в народной жизни.

— Чтобы твое имущество, говорить черкес, рассердившийся на соседа, было расхищено так, как расхищены были шогейские (священнические) жезлы!

Старания крымских ханов не остались напрасными и из всех племен адиге кабардинцы первые стали исповедывать ислам.

После занятия турками Анапы, влияние турецкого духовенства увеличило число поклонников и последователей лжепророка, и мало помалу ислам, хотя и с большими препятствиями, водворился между племенами, населявшими северный склон Кавказского хребта.

Народное предание сохранило рассказ о том сопротивлении, которое было противопоставлено племенем адиге распространению магометанского учения. Шапсуги, видя, что в Анапе, в Кабарде, на степях ногайских, распространяется магометанство, решились и сами принять учение мединского пророка. Они построили мечети и стали молиться на юг, а натухажцы, по прежнему, поклонялись кресту и молились на восток.

Следуя новому учению — распространять свою религию мечем — шапсуги в значительном числе напали на натухажцев, собрали все кресты и сожгли их. Последние, оскорбленные таким вторжением, в свою очередь ворвались в землю шапсугов, разрушили и разорили все их мечети. Возникло междоусобие, борьба двух религий, длившаяся, по сказанию парода, слишком двадцать лет. Натухажцы имели, по преимуществу, перевес и, при заключении перемирий, упрекали шапсугов в отступлении от веры отцов.

— Вы, говорили они, наши братья, изменили закону предков, приняли новый, но мы не можем согласиться, чтобы вы последовали Магомету, и требуем возвращения к старому закону.

Шапсуги оставались немы к подобной просьбе; междоусобная вражда продолжалась. Оба племени несколько раз обращались с жалобою к анапским пашам: одни просили удовлетворения за сожжение крестов, другие за разрушение мечетей. Анапские паши, сами магометане, должны были естественным образом принять сторону шапсугов, и старались прекратить вражду склонением натухажцев принять ислам Усилия их долгое время оставались напрасными,

Поклонение Распятию, отвечали натухажцы, старее магометанского учения. Все горцы нераздельно исповедывали Христа, и шапсуги, отложившись от закона предков, первые подали повод к неприязненным действиям оскорблением святыни.

После такого категорического ответа, казалось, трудно было надеяться на распространение учения Магомета между натухажцами. Однако анапские паши, разными путями и средствами, на первый раз успели примирить оба [97] поколения, и каждое из них осталось при своем желании, относительно исполнения религиозных обрядов. При таком положении дел, черкесы встретили наступление настоящего столетия. В течение этого времени магометанское духовенство деятельно распространяло свое учение между шапсугами и заботилось только об одном — сделать их ревностными магометанами. Напротив того, натухажцы оставались совершенно забытыми, без пастырей и без наставников. Священник Иоанн Хазров, посетивший черкесов, насчитывает, в течение целого полустолетия, только шесть священников, бывших пастырями для всего христианского или полухристианского населения племени адиге. За неимением пастырей, натухажцы не могли сохранить твердость верований и, рано или поздно, должны были отпасть от учения христианской церкви, что и случилось в действительности. В первое десятилетие нашего столетия, Гассан-паша Анапский вступил, с значительным войском, в землю черкесов и, то угрозами, то большими подарками, успел склонить всех черкесов к принятию магометанства. Они дали присягу в верном соблюдении правил корана и согласились принять к себе духовных наставников, а этого было слишком достаточно. С тех пор господствующею верою между черкесами была магометанская религия секты суннитской (О состоянии некогда бывшего христианства на Кавказе. П. Хицунова. Кавказ 1846 года № 35. Остатки христианства между закубанскими народами. Иоанна Хазрова. Кавказ 1846 г. № 42. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских или черкеских племен. Шах-бек-Мурзина. Кавказ 1849 г. № 36. О политическом устр. черкеских племен. Н. Карлгофа «Русский Вестник» 1860 г. № 16. Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов. Л. Люлье. Зап. Кавказского отд. Им. рус. геогр. общес. книга V изд. 1862 г.). Христианскую религию исповедуют только черкесы, живущие в г. Моздоке, около Кубани, так называемые прочноокопские черкесы, и около Пятигорска. Первые двое принадлежат к православному, а последние к армяно-грегорианскому верованию.

Беспокойная, тревожная жизнь делала черкесов плохими мусульманами, а недостаток в образованном духовенстве лишал их возможности основательного изучения правил этой религии.

— Мусульмане у нас, говорили старики горцы, только одни муллы и кадии, но они все из Турции или из ногайцев; муллы из Адиг не доучиваются. Мы же умеем делать только намазы; два человека из тысячи умеют читать коран, а старики наши и до сих пор сохраняют в памяти рассказы отцов о сборах в рощах, о сборах в шонах — церквах, где блистали золотом шехники (епископы) и шогены (священники), говорившие им слово спасения.

«Шехник наш защитник и воспитатель, говорит черкесская песня, шехник — наш свет. Воспитатель рассуждал о законе Божием с вершины лесистого кургана. [98]

И на лесистом кургане скован Ему дом из жести, с дверьми из литого серебра, и там-то обитал светлый Божий Дух.

И ангелы беседовали с мудрым старцем. Свет от бороды его уподоблялся свету факела.

Он парит в воздухе, как земная птица подымается под облака и видит творящих беззакония.

Ребра Его не простая кость, но кость слоновая, и благородный золотой крест сияет на его груди».

Магометанская религия не помешала отважным черкесам, поборникам свободы и хищничества, предаваться языческим обрядам, доставлявшим им полное удовлетворение в жажде воинственных потех, набегов и наездов.

В большей части народа, особенно в низшем сословии, религиозные верования состоят из смеси остатков христианства и язычества, с прибавлением исламизма. От христианства у черкесов осталось только название дней в неделе, да развалины бывших церквей (Барон Сталь, в своем сочинении, поименовывает шесть таких церквей.), свидетельствующие, что учение Христа было не чуждо и земле адигов.

Существование в Кабарде нескольких священных книг, частые находки зарытых в землю распятий и глиняных горшков с угольями и ладаном — неопровержимые свидетели присутствия между народом христианства. Туземцы еще помнят то время, когда, поставленный в саду или перед домом, крест делал их неприкосновенными, и никто не осмеливался входить в дом или сорвать что-либо в саду. Если отец или мать, умирая, делали завещание своим детям и желали, чтобы оно было в точности исполнено, тогда складывали крест на крест указательные пальцы и в таком виде произносили свою волю. Этот обычай, употреблявшийся почти до настоящего времени, конечно есть остаток от прежнего исповедания черкесов. Когда какому-либо аулу угрожала заразительная болезнь для людей или скота, то на границе, смежной с местом, где свирепствовала эпидемия, горцы вкапывали крест. Обряд подобного крестовоздвижения совершался целым обществом, с большою церемониею. И теперь всякая вещь, оставленная в поле без присмотра, но над которою поставлен крест, остается священною и неприкосновенною. Имена дней в неделе указывают также, что черкесы исповедывали некогда христианскую религию и принадлежали к православной церкви. Так, среду черкесы называют бираскезий, а пятницу бираскешхуо, т. е. малый и великий пост (бираск значит пост, зий — малый, а шхуо — великий); воскресенье, тгаумаф (Божий день), считают днем назначенным для отдохновения, и потому не работают (Остатки христ. и проч. Кавк. 1846 г. № 40. Сведения об атыхейцах. Шах-бек-Мурзина. Кавк. 1849 г. № 37. Люлье Зап. кн. V. Зубов «Картины Кавк. края». Развалины церкви св. Георгия. Николай Каменев “Кубанские войсков. ведом." 1869 г. № 36 и 37.). [99]

Необходимо заметить, что развитию магометанства много способствовали враждебные отношения между черкесами и русскими. Фанатическое учение магометанских проповедников сильно действовало на умы народа и, поджигая их на войну с русскими, льстило грубым чувствам независимости и хищничества. Проповедуя новое учение, магометанское духовенство ходило вместе с народом на войну, на разбои, производило волнения, следствием которых, как увидим ниже, был упадок власти князей и дворянства. Мало по малу духовенство слилось с народом и приобрело среди его весьма большое значение. Эфендий и мулла разделял с наездником его труды и опасности, бойко сражался и, вместе с тем, играл важную роль на народных собраниях. Такими поступками муллы достигли того, что слово шоген, означавшее на черкеском языке христианского священника, означает теперь медика, знающего свойства трав и умеющего лечить (Сталь: Очерк этнографии черкеского народа (рукопись).).

Будучи однако весьма плохо образовано, мало знакомо с основанием магометанского учения, духовенство сообщило черкесам шаткие понятия о религии, но успело однакоже уверить народ, что гяуры, принудившие Магомета спасаться из Мекки в Медину, не кто другие как русские; что правоверных, павших в бою с русскими, ожидают райские утехи, а тех, которые им покоряются, адские муки.

— Все религии от Бога, говорила черкешенка одному из русских пленных; все пророки от него, и передавали людям только одне его заповеди. Сперва был послан Мусса (Моисей) просветить умы еврейского народа и подготовить своим законом приход Иссы (Иисуса), которого чистое, возвышенное учение, по причине его строгих правил, оказалось неудобоисполнимым для слабого человеческого рода, продолжавшего грешить через беспрестанное нарушение их. Тогда Аллах, в благости своей, послал Магомета смягчить закон Иссы, определив, что тот, кто не станет следовать этому последнему учению, не превышающему человеческих сил, будет осужден на веки веков.

Просвещенная горянка сожалела о заблуждениях христиан, исповедующих, по ее собственным же словам, более чистое и возвышенное учение, чем она сама (Воспоминания кавказского офицера. Рус. Вест. 1864 г. № 12.).

Эфендии уверили суеверный народ, будто бы нашли в коране пророчество, по которому абадзехи, шапсуги и убыхи никогда не будут подвластны русским, если только станут защищать свою независимость, молиться и уважать духовенство. Полагая, в этом случае, всю свою надежду на лес, [100] горы и на мнимую многочисленность, но, не отрицая могущества России, они обыкновенно говорили:

— Мы знаем, что русские богаты и пользуются житейскими удобствами. Бог им дал мир, но они гяуры и будут все в аду; мы бедны, но мусульмане — и рай наш. Жизнь эта коротка — не променяем блаженства будущей, вечной, на удобства проходящие (Запис. офиц. бывшего в плену у горцев, барона Торнау. Кавк. 1852 г. № 1 и 2.).

Магометанство принесло народу только ту пользу, что приучило его к верованию в единство Бога, в бессмертие души и в будущую жизнь, где каждому воздается по делам его земной жизни.

Ислам не коснулся однако большей части простого класса черкеского парода, особенно жителей морского прибрежья от Геленджика до м. Хизе и долин к нему примыкающих. Они оставались без определенного верования, придерживались обрядов жертвоприношения и возлияния. Деревянный, особой формы, крест, прислоненный к дереву, был единственным символом их поклонения. У них не было ни церквей, ни особых молитвенных домов или жертвенников. Священные рощи, к которым никто не смел прикасаться, заменяли храм, были местом для молитвы: в святость таких рощ и лесов, в их чудесную силу черкесы верили чистосердечно. Джемплохский лес, например, был посвящен богу изобилия (Тхагалегг), и ежегодно белая телка приносилась в этом лесу в жертву. В 1841 году, когда генерал Засс сделал набег между реками Белой (Схагуаше) и Пшехом, где находился Джемплохский лес, он имел там жаркое дело и сам был ранен. Черкесы говорили и были уверены, что Господь наказал Засса за то, что он решился пройти с отрядом через их священную рощу. Спустя семь лет, в 1848 году, генерал Ковалевский также сделал набег на это урочище: набег был удачен и потеря незначительна. Абадзехи очень удивлялись счастливому исходу этого набега для русских и заключили тем, что, вероятно, Ковалевский есть шейх (святой), так счастливо вышедший из дела.

В одной из таких рощ, почитаемых священными, собирался народ для молитвы. Под открытым небом, где-нибудь под сению развесистого дуба, устраивалось нечто в роде алтаря, украшенного простым деревянным крестом грубой работы, и народ возносил свои мольбы к небу, призывая имя Всевышнего — Тгашхуо. В каждой долине было по нескольку таких священных рощ с причисленными к ним известным числом домов или семейств, составлявших, так сказать, приход этой рощи, или тгахапх. Богослужение совершал, в звании жреца, какой-нибудь старец, избираемый в это звание пожизненно. Он ставил прежде всего у дерева крест, облеплял его свечами, зажигал их и умывал себе руки и лицо. Накинув на себя бурку, сняв шапку и став на колени, он [101] произносил громко молитвы, соответствующие празднику. По большей части, молитвы состояли в простом прошении земных благ, урожая, дождя, избавления от повальных болезней и других бедствий. Окончив молитву, жрец приступал к закланию жертвы, состоявшей из барана, козла или быка. Взяв от креста одну из зажженных на нем восковых свеч, он натирал ее воском шерсть на лбу животного, предназначенного в жертву, совершал над головою его возлияние из приготовленной для того бузы и тут же закалывал жертву. Затем жрец брал в одну руку пирог или лепешку, в другую деревянный сосуд, выточенный на подобие чаши и наполненный бузою, и, вознося все это к небу, вновь молился. По окончании молитвы, пирожок и сосуд передавались старшему из присутствующих, а несколько таких же пирожков и чаш другим предстоящим, которые передавали их следующим: это заменяло причастие, после которого каждый обходил три раза вокруг креста. Между тем голову животного, принесенного в жертву, насаживали на длинный шест, утвержденный в земле, где-нибудь по близости креста, а из мяса приготовляли пищу; кожа убитого животного отдавалась жрецу. Во время приготовления пищи, старики и старухи, взявшись между собою за руки, составляли круг и плясали под звуки песен особого напева. К старым присоединялись молодые и скоро веселье делалось всеобщим.

Кроме изготовленного мяса, каждое семейство приносило с собою кругленький столик, пасту, пирожки с сыром и прочие кушанья. Разместившись на земле вокруг столиков, человека по четыре за каждым, главы семейства принимались за пищу и питье. Молодые люди не участвовали в пиршестве; они разносили яства и напитки, прислуживали старшим и довольствовались остатками приготовленных кушаний. Женщины составляли отдельный кружок и старались скрыть от мужчин, что занимаются едою, в особенности девушки, которые скорее соглашались остаться голодными, чем допустить себя до того, чтобы мужчина видел их жующими (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов. Л. Люлье. Записки Кавк. отд. Императорск. рус. геогр. общества, книга V, изд. 1862 г. Закубанский край в 1864 году. П. Невский. Кавказ 1868 г. № 98. Этнографический очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). О политичес. устройстве черкеских племен. Н. Карлгофа. Рус. Вест. 1860 г. № 16. Краткое описание восточного берега Черного моря и племен его населяющих. Карлгофа (рукопись). Секретная записка в текущих делах штаба Кавк. военного округа.).

Подобные жертвоприношения совершались у черкесов весьма часто, в честь различного рода божеств и высших покровителей. Веруя в единого Бога и называя его Тга и Тгар, черкесы признавали божество в трех лицах: Тга-Шхуо (великий Бог), Марием-Тга-Пши (Мария-Бог-князь) и Шергупз (смысл и значение этого слова утрачены), но, в то же время, верили и молились множеству различного рода покровителей. Так, по [102] понятию народа, существовал Зейгут (или Зейкутх), покровитель наездников; Емиш — покровитель овец; Хепегуаш — дева вод морских и Псегуашаха — дева вод речных; Хятегуаш — дева, покровительница садов; Кодес — бог в виде рыбы, удерживающий море в пределах берегов; Мезитх — бог лесов и покровитель охотников. Его молили об удаче во время охоты и представляли себе едущим на золотощетинистом кабане. Народ верил, что, по мановению Мезитха, собираются на луга все олени и. лоси и божественные девы доят самок их.

В честь всех этих богов приносились жертвы. Так, после каждого удачного набега, черкесы отделяли лучшую часть добычи в пользу Зейгута, и, отнеся ее в священную рощу, вешали на деревья. Многие леса наполнены и до сих пор множеством приношений, состоящих, по преимуществу, из старого оружия и металлических вещей. Хепегуаша чествовали пляскою на берегу моря, а в честь Псегуашаха полоскались в воде и обливали друг друга.

Гром и вообще гроза особенно сильно действовали на воображение народа и внушали ему безотчетный страх. Черкесы благоговели перед Шибле — бог грома — и представляли себе его соперником Тгашхуо или великого бога. По сказанию народа, старшинство этих двух богов сомнительно.

— Если Бог Шибле рассердится, говорили черкесы, то вряд ли Тгашхуо найдет себе где укрыться (Барон Сталь. Этнографический очерк черкеского народа (рукопись). Военно-ученый арх. глав. шт.).

Верование в значение и силу Шибле простиралось до того, что убитого громом считали блаженным и погребали его на том самом месте, где он был убит. Черкесы думали, что погибнуть от молнии — очень святое дело: по их мнению, погибающему ангел приносит этот знак небесного благоволения. Животные, убитые громом, хоронились также на месте смерти.

Погребение это совершалось с особенною церемониею, отличною от обыкновенных похорон. Г. Люлье, бывший свидетелем обряда совершенного над тремя козами, убитыми громом, пишет: «Около коз составился круг и началась обычная пляска с напевом, в котором часто повторялись слова: Шибле (гром) и Ялий (Илья). Между тем несколько человек отправились в лес, нарубили жердей и кольев, устроили из них, на четырех столбах, довольно высокий помост, уложили на нем коз и накрыли их листьями. Помост делается высокий для того, чтобы укрыть трупы коз от хищных зверей. В то время, когда одни устраивали помост, другие успели сходить в аул и принести оттуда разных съестных припасов, в том числе и нескольких живых коз. Эти последние тут же были принесены в жертву, с обрядом возлияния, а головы их надеты на высокие шесты, воткнутые в землю около помоста. Вся эта процедура [103] называется шибласха. Устроенного помоста, кольев и коз никто не трогает, и все остается до совершенного разрушения и истления. Пока приготовлялись яства и варилась паста, заменяющая хлеб, молодежь обоего пола плясала с рвением; веселость и одушевление были общие. Когда все было изготовлено, нас накормили и только тогда отпустили в путь» (^).

По обычаю, над телом убитого животного празднование происходило в течении трех дней, а над телом человека семь дней. Случалось, что родственники поздравляли друг друга с особенною честию, которую даровало им небо. Разбитое или расколотое громом дерево составляло для народа предмет особого уважения и часто ему приписывали целебное свойство, например исцелять от лихорадок. К одному такому дереву стекались страждущие со всех концов. Больной приезжал с запасом приношений, большею частию пирожков, которые и съедались его спутниками. Кусок дерева зашивался в лоскут материи, надевался больному на шею, с тем чтобы он носил его постоянно, а остаток материи навешивался на дерево, сучья которого были переполнены подобными приношениями.

С наступлением осени и в день уборки хлебов, черкесы приносили благодарность Богу Тга за прошедшее лето и молили его об обилии хлеба и плодов земных на будущее время. Сохранением стад своих считали себя обязанными Ахину, покровителю рогатого скота, которому приносили жертву.

Ахин, по народному представлению, есть существо весьма сильное, и потому заслуживающее особого почета. Божество это не было исключительною принадлежностию одних черкесов, но и значительная часть Абхазии надеялась на его благосклонность, тем более что в прежнее время постоянные поклонники и служители Ахина находились в этой последней стране. Там существовало, а может быть существует и до сих пор, общество Аркоаджь, в котором находился род или семейство Цсбе, состоявшее из нескольких дворов. Это семейство с давних пор состояло под особенным покровительствам Ахина, и вот по какому случаю.

На жителей окрестностей Ахиновой рощи (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов. Л. Люлье. Записки Кавк. отд. Имп. рус. геогр. общес. книга V, изд. 1862 г. О Роща эта находится в верховьях реки Шахе.), говорит предание, однажды напало значительное скопище неприязненных племен и многих из них забрали в плен. Никем не преследуемый при отступлении, неприятель перевалился за горы и расположился отдыхать. Довольные приобретенною добычею, хищники предались разным увеселениям, пению и пляске. В припадке исступленной веселости, они нарушили обычаи страны, заставив плясать и своих пленниц. Одна из них, будучи беременна, просила [104] оставить ее в покое (Замужние женщины Черкесии, по обычаю, не принимали никогда участия в танцах.), но победители не слушали ее просьб и требовали, чтобы она также плясала.

— О Ахин! проговорила она со слезами, по неволе пляшу!

Божество явилось на помощь к несчастной и проявило свой гнев тем, что победители целыми толпами стали проваливаться сквозь землю. Тогда один из рода Цсбе обратился с мольбою к прогневанному божеству.

— О Ахин! закричал он в отчаянии: если возвратишь меня домой, то через каждые три года буду пригонять к твоей роще корову на жертву.

Он был спасен и исполнил данное обещание.

Обыкновенно перед наступлением праздника, по словам народа, Ахин сам избирал себе в жертву корову еще не телившуюся, из стада, принадлежавшего семейству Цсбе. Избранная жертва разными движениями и ревом давала понять, что она удостоена чести быть принесенною в жертву божеству. Тогда все члены семейства собирались к корове, мыли ее молоком и, после обычной молитвы, выпроваживали из дому. Хозяин избранной жертвы отправлялся в путь вместе с нею и брал с собою тхие (вареное тесто, в роде освященной булки).

Коровы никто не гнал — она сама шла к месту жертвоприношения, в священную рощу, отчего иногда и называлась «чеме тлерекуе», т. е. ходячая или самошествующая корова.

Она проходила через места, известные под именем Цзужи, Чеккофи, и Хмиш-тчей, а потом переходила через реку Сфеши и вступала в убыхское поколение Сшаше. Здесь Ахинова корова останавливалась у двора рода Чземух и, отдохнув, снова выступала в путь, сопровождаемая крепостным человеком старшины Чземух, также с тхием и, сверх того, с черною козою. Дальнейший путь самошествующей жертвы лежал через общество Ордане (Вардане), где старшина из рода Зейфш принимал ее; отсюда также присоединялся человек с тхием и козою, и проводил жертву через общество Десчен. Тут старшины разных кланов (родов или поколений), с тхиями и козами, присоединялись к свите самошествующей и следовали за коровою до места жертвоприношения, называемого Ахин-итхачех, которое находится в верховьях реки Шахе и состоит из купы вековых огромных деревьев, на которых висит разное оружие, покрытое ржавчиною.

Церемониальное шествие Ахиновой коровы представляло, в прежнее время, любопытное зрелище. Огромная толпа народа, с открытыми головами, в праздничных одеждах, следовала за коровою и гнала перед собою множество коз. Туземцы уверяют, что, во время разлития рек, когда сопровождавшие корову принуждены бывали отыскивать броды в их верховьях, корова без затруднения переплывала реки и сама, одна, достигала до места [105] назначения. Подойдя к священной роще, она ложилась под тенью одного из дерев и ожидала прибытия хозяина и сопровождавшей его толпы. В течение ночи, предшествующей празднику, жертва оставлялась на одном месте. Сопровождавшая ее толпа также ночевала в лесу и соблюдала некоторый пост — не ели и не пили до следующего утра, с наступлением которого жертва закалывалась, с произнесением особого рода молитвы, в которой особенно замечательны следующие слова:

О! Боже! О Ахин!
Если и придут — даруй мне! —
Если и пойду — даруй мне!

Смысл этих слов тот, что когда молящиеся пойдут на войну сами, или когда придут в их землю неприятели, то чтобы, в том и другом случае, досталась им победа и добыча.

Характеристическую особенность этого жертвоприношения составляло то, что зарезанную жертву переносили несколько раз с места на место. Так, для снятия кожи и разделения на части, ее переносили на другое место, а мясо варили в котлах на третьем месте и, наконец, кушанье относили на место пиршества. При каждом перенесении, присутствующие, взявшись за руки и образовав круг, с пляскою, песнями и с обнаженными головами сопровождали принесенную жертву.

Под священными деревьями сохранялся постоянно огромный ковш, наполняемый вином. В день жертвоприношения, совершаемого через каждые три года, перед закланием коровы старшины пили по чарке вина, с произнесением особенных молитвенных слов. Тут же находился постоянно вековой котел, сооруженный, по преданию, каким-то Едиком, и в котором варилась приносимая жертва. По окончании приготовления пищи, мясо делилось на части, разносилось по домам и, как особая святыня, давалась каждому домочадцу, не исключая и младенцев, которым также клали его в рот. Кожа, голова и ноги принесенной жертвы зарывались в землю на месте жертвоприношения.

Почти в одно время с нашим праздником Рождества Христова, черкесы совершали празднование в честь Созериса, божества, покровительствующего хлебопашцам, обилию и домашнему благосостоянию (У некоторых поколений черкеского народа празднование в честь Созериса совершалось осенью после уборки хлеба.). Пришествие Созериса ожидается до сих пор с особенным благоговением, и существует поверье, что он отправился пешком по морю, и точно также возвратится. Олицетворением этого божества служил деревянный обрубок, с семью суками, вырубленный непременно из дерева, известного под именем гамшут. [106] Обрубок этот, в течение целого года, тщательно сохранялся в амбаре каждого дома, и, кроме того, был еще общий, принадлежавший всему селению.

Вечером, накануне праздника, одна из молодых женщин, преимущественно из последних новобрачных в селении, одевшись в самое нарядное платье, отправлялась в дом, где находился общественный обрубок. Имея в руке зажженную свечу, непременно из числа оставшихся от прошлогоднего праздника, она зажигала ею все свечи, прилепленные на обрубке, и соблюдала при этом правило, чтобы, при зажигании свеч, лицо ее было обращено всегда на восток. Осветив весь дом, женщина выходила из него, запирала за собою дверь и становилась с наружной стороны, у двери, так что закрывала собою вход в дом. Толпа парода собиралась между тем вокруг нее. Хромой старик брал в руки палку, унизанную восковыми свечами, и обращался к святому.

— Ай, Созерис! восклицал он: отверзай нам двери (ай Созерис, пчерухи тхечах).

Народ вторил словам старца. Тогда молодая женщина отворяла двери и толпа входила в дом. Старик, с палкою, зажигал бывшие на обрубке свечи, читал молитву, а в доме и вне оного зажигали костры. По окончании молитвы, народ расходился по домам, неся с собою зажженную свечу.

В самый день праздника, все члены семейства собирались вечером в амбаре, где каждый хозяин, с непокрытою головою, выносил своего идола на средину. К каждому суку его прилеплял по одной восковой свечке, приготовленной заранее из желтого воска. В каждом доме на полках хранились для этого, в течение целого года, куски желтого воска: под полками висели особые деревянные сосуды, назначенные исключительно для возлияния. Вместе со свечами, к тем же сукам обрубка привешивались пирожки и кусочки сыра. Убравши таким образом своего истукана, хозяин, с торжеством и в сопровождении всех своих домочадцев, вносил его в саклю. Поставив его на подушках посреди комнаты, все присутствующие члены семьи, без различия пола и возраста, взявшись за руки, окружали обрубок, а хозяйка читала молитву.

— Созерис! произносила она: благодарим тебя за урожай нынешнего лета, молим тебя даровать и в будущие годы обильную жатву. Молим тебя, Созерис, охранять наши хлеба от кражи, наш амбар от пожара.

Молитва эта произносилась с расстановками, при которых окружающие идола делали движения вокруг него и произносили в один голос: аминь.

Замечательно, что после молитвы идол терял сразу всю свою святость и значение; его относили обратно в амбар, без всяких почестей, и [107] сохраняли там до праздника следующего года. Члены семейства садились за ужин и, пользуясь праздником, уничтожали много пищи и вина (Мифология черкеских народов. Султан-хан-Гирея. Кавказ 1846 года № 35. Остатки христианства и проч. Иоанна Хазрова, Кавказ 1846 г. № 40. Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов. Л. Люлье. Записки Кавк. отд. Имп, рус. геог. общес. книга V.).

За этим праздником следовал праздник итляс — новый год. Год у черкесов состоял из двенадцати месяцев и носил название итляс. Названия месяцев, или, по черкески, мазо, были даны согласно явлениям природы. Так, январь назывался тчимахок-мазо — сильный холод; март гатхепе-мазо — первый весенний: месяц; апрель мальхоо-мазо — мор на баранов и проч. (Название месяцев напечатано в двух статьях: Сведение об атыхейцах Шах-бек-Мурзина (Газета Кавказ 1849 года № 37) и История атыхейского народа Шора-Бекмурзин-Ногмова (Кавказский Календарь на 1862 г.). По всей вероятности это один и тот же автор, которого статьи напечатаны под разными заглавиями. В обеих статьях орфография месяцев различная, а вследствие того различно и самое произношение; в обеих статьях не достает по одному месяцу: в первой декабря, во второй — июля. Шора Бекмурзин называет июнь — гомахопе-маза (средина лета), а в газете Кавказ, 1849 г. № 37, июль назван гомахок-маза — тоже, средина дета. Впрочем редакция газеты оговорилась, что туземные названия месяцев, напечатанные русскими буквами, не совсем сходны с произношениями туземцев.). Месяц разделялся на тхаумахо или недели, которые состояли из семи дней (Там же.).

В один из зимних месяцев черкесы устраивали праздник в честь нардов (богатырей), из которых они особенно отличают Саузерука. Приготовив кушанье, часть их относили в кунахскую, где и оставляли для приезжего, заменявшего Саузерука, который, не смотря на все ожидания народа, до сих пор не является, а между тем и до ныне, в день праздника, для буланой (По другим сведениям Саузерук обладает саврасою лошадью.) лошади Саузерука заготовляются сено и овес, а в стойле стелется солома. Появление в этот день гостя поднимало праздник неизмеримо высоко в глазах хозяев и придавало им более веселости; за неимением же гостя, пировали одни хозяева с друзьями и соседями.

У черкесов существовало нечто в роде мясопуста и сыропуста православной церкви — ллеумешхе и коаяште — праздники исполняемые ежегодно раннею весною, один за другим, с небольшими промежутками. Ллеумешхе, в буквальном переводе, означает: не ешь мяса, а коаяште — взятие сыра. В эти дни у туземцев, во время стола, подавались пироги, начиненные сыром, а вечером молодежь наряжала чучелу или куклу в какой-нибудь странный костюм.

Некоторые лица, посещавшие черкесов, свидетельствуют, что у них существовала масленица, угаг, и великий пост, угыг, продолжавшийся [108] 48 дней (Г. Люлье говорит, что пост продолжался не более двух недель. Сравни: “Остатки христианства" и проч. Иоанна Хазрова. Кавказ 1846 г. № 40 и ст. Люлье: “Верования и проч." Записки Кавказс. отд. Импер. русского геогр. общ. книга V изд. 1862 г. См. также “Краткое описание восточного берега Черного моря и племен его населяющих". Карлгофа. Рукопись в текущих делах штаба Кавказского военного округа.); говорят, что черкесы признавали гушгах, вербный день или воскресение мертвых, и отправлялись в этот день на могилы поминать родственников. В течение целого поста черкесы собирали яйца, не употребляли их ни для какой нужды и разбить их в это время считали грехом. Накануне пасхи красили яйца и ими разговлялись. В первое воскресенье после гушгаха праздновали кутиш — пасху, и в этот день яйца составляли непременную принадлежность стола, точно также как небольшой пшеничный круглый хлеб, с изображением трех голов.

С наступлением теплого времени, и именно 7-го апреля, черкесы праздновали нагышатах — подарок свежими цветами. В этот день девицы и молодые женщины толпами отправлялись в поле, собирали цветы и дарили ими друг друга, в ознаменование и в память того, что св. ангел, в день благовещения, принес цветок пресвятой деве Марии. После того праздновали день вознесения Господня, приносили в жертву ягненка, приготовляли из него обед и с этого дня разрешалось употребление мяса. Смешивая праздник этот с праздниками Св. Троицы и Сошествия Святого Духа, черкесы убирали свои дома в день Вознесения Господня деревьями и цветами.

Матерь Божию считали покровительницею пчеловодства. В пароде сохранилась легенда, что в то время — а когда оно было черкесы и сами не знают — когда все пчелы погибли, одна, уцелевшая неизвестно по какому случаю, скрылась в рукаве Богородицы, которая сберегла ее. Эта пчела произвела всех ныне существующих. В честь Богородицы установлено было несколько праздников и пост. В день тгарепых — божия дочь или господня дева — каждая девица обязана была отнести на место моления цыпленка и там приготовить из него кушанье. Собравшийся парод потчевали этим девичьим кушаньем и после него поздравляли присутствующих с заговеньем в честь Богородицы. Пропостившись следующую затем неделю, в первое воскресенье праздновали марием и янь (или, по указанию других, Тгашхуо-янь), что происходило в августе и соответствовало нашему Успеньеву дню. В день этого праздника черкесы пели всенародно песнь в честь Богородицы: «Великого Бога мать, великая Мария, облаченная в золото белое, на челе имеет луну, а вокруг себя солнце».

Называя Св. Марию «матерью великого Бога», черкесы питали к ней особенное благоговение. Множество хвалебных песен в честь Богородицы, длинный ряд осенних праздников и, наконец, обычай прыгать летом [109] через огонь, свидетельствуют о большом ее уважении среди народа. Прыгая через огонь, туземцы просили Марием о прощении грехов и после того считали себя очищенными от них.

К этому длинному ряду праздников мы должны прибавить праздник в честь Тлепса — покровителя кузнецов, бога железа и оружия. В народе существует предание, что Тлепс был ремеслом кузнец, отличавшийся святостию жизни и приготовлявший такие сабли, которые рассекали целые горы железа. В семействе Шумноковых хранится до сих пор древняя сабля, которая, по преданию, сделана каким-то оружейником-полубогом. При разорении аулов Шумноковых, сабля эта была взята черноморскими казаками и впоследствии была возвращена владельцам ее, одним из значительных на своей родине лиц. Когда черкесы узнали о возвращении сабли в дом Шумноковых, они спешили посмотреть на ту саблю, о которой ходит весьма много преданий. До двух сот человек подвластных и знакомых Шумноковых собралось в аул и один за другим подходили и прикладывались, по обычаю, к поле верхней одежды лица, способствовавшего возвращению дорогой сабли.

По преданию, Тлепс похоронен в лесу, известном под именем Гучипце-Говашх; до сих пор черкесы показывают могилу его, усыпанную кругом железными опилками.

Тлепс весьма уважается народом, так что имя его произносится в роде клятвы или божбы. В день праздника, черкесы молились, делали возлияние на лемеше и топоре и, по совершении обрядов, пили, ели и предавались забавам, из которых главною была стрельба в цель, преимущественно в яйцо, представлявшее мишень и поставленное на видном месте. К Тлепсу прибегали с молитвою об излечении каждого раненого.

Вообще обряды, соблюдаемые черкесами при лечении раненого, были следствием и остатком от времен язычества. Если раненый был человек знатного происхождения, то его помещали, по большей части, в доме ближайшего владельца того аула, возле которого он ранен.

Перед внесением больного в назначенное ему помещение, возвышали порог дверей, прибивши к нему толстую доску, и, в тоже время, девушка моложе пятнадцати лет обводила коровьим калом черту вокруг внутренней стены комнаты, с целию предохранить этим больного от вредного действия дурных глаз. Возле постели больного становилась чашка с водою, в которую опускали куриное яйцо, и тут же клали железные лемеши и молоток. Последние иногда привешивались к потолку или клались у порога при входе в комнату. Каждый посетивший раненого должен был подойти к ним и три раза ударить молотком по лемешам. Этим средством отклонялись злые духи, заклинался бог войны и унимался жар в ране черкеса,

Посетитель старался ударить молотом по железу так сильно, чтобы [110] звук был слышен всеми находящимися в доме. Среди народа существовало поверье, что если пришедший навестить раненого был братоубийца (мехаадде) или убийца невинного человека (канлы), то удар молота не производил звука. Если такой человек, говорили черкесы, прикоснется к чашке с водою, то яйцо там положенное непременно лопнет, и тем обнаружит преступление посетителя. По этому все убийцы не касались до чашки рукою, но старались однакоже скрыть это от присутствующих.

— Бог да соделает тебя здоровым! произносил посетитель, подходя к постели больного и слегка окропляя одеяло его водою, взятою из чашки.

Входившие к больному и выходившие от него должны были переступать через порог с крайнею осторожностию, чтобы не задеть его ногою, так как, в противном случае, это могло повредить раненому и считалось для него неблагоприятным предзнаменованием.

Поместив раненого в доме, тотчас же призывали доктора, который и оставался при нем до выздоровления. Каждую ночь у постели больного собиралось множество народу: старики и молодые, приезжие и аульные жители — все считали своею обязанностию навестить его. В самый короткий срок, аул становился сборным местом посетителей не только соседних, но и дальних дворян и лиц высшего звания. Из этого общего правила не исключались и девицы. Им не только предоставлялось право, но считалось весьма приличным и необходимым навестить раненого. Хозяйка дома или ее дочери спешили пригласить к себе своих соседок и тем дать им случай исполнить обычную вежливость и внимание к больному. Женщинам же, напротив того, народный обычай строго воспретил подобные посещения.

Посетители, окружавшие больного, старались не давать ему заснуть и с этою целию разделялись на две партии, из коих каждая силилась превзойти другую в изобретении средств к развлечению больного. Перед глазами его происходили различного рода игры и пение. Сначала пели песни, сложенные исключительно для подобного случая, и затем, если больной находился вне опасности и был весел, то переходили к обыкновенным песням, а в противном случае тянули прежние песни до усталости.

Девицы, находившиеся в обществе окружавшем раненого, принимали особенное участие в играх, из которых наиболее употребительною считалось — рукобитье.

Кто-нибудь из посетителей, подойдя к одной из девиц, требовал, чтобы она протянула ему свою руку, и бил ее по ладони, после чего она, в свою очередь, подходила к одному из мужчин, с точно таким же требованием. В этом и заключалась вся игра, тем не менее она продолжалась весьма долго, потому что, по замечанию автора-туземца, «никакая другая забава в сих сборищах не доставляет столько удовольствия мужчинам. Вероятно и девицам не бывает неприятно позабавиться с [111] молодыми наездниками, которые привлекают их внимание, потому что оне играют в рукобитье весьма охотно».

Крик, шум и толкотня окружали больного постоянно и продолжались до тех пор, пока присутствующие не устанут. Тогда, в ожидании ужина, затягивались вновь песни, относящиеся к состоянию раненого, но продолжались не долго. Напившись и наевшись до сыта, мужчины расходились по домам, а девицы, в сопровождении друзей хозяина, переходили на женскую половину и там, дождавшись утра, расходились по своим саклям. С наступлением сумерек общество вновь собиралось для того, чтобы повторить вчерашнее. Такие сборища, шум и гам продолжались у постели раненого до тех пор, пока он не выздоравливал или не умирал.

«Разумеется, говорит тот же автор-туземец, что если нет надежды на выздоровление, когда больной явно приближается ко гробу, сборища бывают не веселы, следы уныния заметны на лицах посетителей, которые, в таком случае, не многочисленны и состоят по большей части из друзей больного и хозяина дома его содержащего. Но песни не прекращаются и в последнюю ночь жизни больного».

Народный этикет требовал, чтобы сам больной, не смотря ни на какие страдания, принимал участие в забавах и увеселениях. При входе и выходе посетителей, он должен был вставать с постели, а если не мог этого сделать, то приподнимался с изголовья. Больной, охавший, морщившийся и не приподнимавшийся с постели, навлекал на себя дурное мнение и подвергался насмешкам; оттого черкесы во время болезней были всегда терпеливы до чрезвычайности.

Часто случалось, что во все время болезни раненого, его родственники и близкие знакомые присылали от себя скот и разного рода припасы, необходимые для приготовления пищи. Когда больной выздоравливал, тогда хозяин дома, где он лечился, устраивал в честь его праздник, делал выздоровевшему подарки и вознаграждал лекаря. Последнему, кроме того, поступали все кожи от быков и баранов, съеденных во время лечения. С своей стороны, выздоровевший награждал подарками женщину, которая мыла ему бинты и тряпки; девушку, обводившую черту внутри комнаты, где он лечился; хозяина дома, в котором он лежал, и доктора, с которым люди бедные торговались предварительно, а лица знатного происхождения предварительные условия с доктором считали делом предосудительным (Этнографический очерк черкеского народа, барона Сталя (рукопись). Остатки христианства и проч. Кавказ 1846 г. № 42. Мифология черкеских народов Султан-хан Гирея. Кавк. 1846 г. № 35. Воспомин. кавказс. офицера. “Русский Вестник" 1864 г. № 12. Сведение об атыхейцах Шах-бек-Мурзина. Кавк. 1849 г. № 37. Вера, нравы, обычаи и образ жизни черкесов. “Русский Вест. " 1842 г. т. 5).

Таков был уход за раненым, способ его лечения и уверенность черкесов в участии в этом деле Тлепса. [112]

Кроме Тлепса, черкесы почитали еще и многих других лиц, отличавшихся святостию своей жизни.

Все жители, обитавшие между бассейнами рек Туапсе и Шахе, почитали священным местом урочище Хан-Кучий (что, в переводе, означает священная роща), где и совершали богослужение. Посреди рощи находится могила; в ней, по преданию, похоронен человек, который делал много добра ближним, известен был в народе своего храбростию, умом и, дожив до глубокой старости, был убит громом. Звали его Кучий, но как князь на местном наречии называется хан, то и роща получила название Хан-Кучий.

По уверению туземцев, больные, принесенные в рощу, получали облегчение, а просьбы молившихся у могилы всегда исполнялись. По воскресным дням, в роще совершались богослужения и приносились жертвы, особенно во время голода и разных народных невзгод и бедствий. Когда народ собирался в роще, тогда закалывали жертву и кровью ее поливали могилу Кучия, а в память жертвоприношения вбивали в дерево, растущее над могилой, железный или деревянный крест. Дерево все унизано такими крестами и, по наслоению его, видно, что некоторые из них вбиты более ста лет тому назад. После жертвоприношения совершались молитвы; мясо животного раздавалось нищим; присутствующие предавались потом пиршеству: ели, пили, плясали и стреляли в цель. Жители окрестных аулов, питая особое уважение к этой роще, со страхом смотрели на то, как русские солдаты, в 1865 году, рубили в ней деревья. Проводники-туземцы просили позволение не располагаться в роще вместе с отрядом, а вне ее; уговаривали солдат не рубить деревьев и, наконец, объявили, что русских за такое святотатство постигнет кара небесная.

Замечательно, что на одном из деревьев этой рощи была прибита дубовая доска, с вырезанною на ней надписью плохими славянскими буквами: «Здесь потеряна православная вера. Сын мой, возвратись на Русь, ибо ты отродье русское». Эта надпись дает некоторым возможность предполагать, что небольшое племя, известное под именем хакучей, состояло из русских выходцев — как говорят, бежавших когда-то некрасовцев, нашедших приют в горах и одичавших (Экспедиция в Хакучи в 1865 году. А. Ржондковский 3-й. Кавк. 1867 г. № 97.).

Из всего сказанного видно, что вообще жители морского прибрежья и горных ущелий, не имея определенных религиозных понятий, составили свою собственную религию, состоящую из смеси язычества, христианства и исламизма. Не говорю о магометанском сословии черкеского народа, последователи которого все-таки имеют какое-нибудь определенное религиозное верование. Но и те, и другие весьма шатки в своих убеждениях и, будучи грубы и мало образованы, до крайности суеверны. [113]

Суровая, но величественная природа породила в горцах веру в существование множества духов: каждая речка имеет свою богиню (гоуаше), многие ущелья своих духов. Некоторые туземцы рассказывают, что существуют богини-покровительницы ворожей и колдуний, и что последние обращаются с мольбами к каким-то трем божественным сестрицам (тхашерейпх-шерейпхум). У черкесов существуют и русалки, которых они представляют себе прекраснейшими и очаровательными женщинами.

Черкесы убеждены, что никто не может избегнуть судьбы своей; верят, что есть дни счастливые и несчастные, что колокольчик спасает от воровства, что существуют злые духи, привидения и домовые. Многие уверяют, что сами их видели и с большим трудом могли от них скрыться. Существование духов разного рода и вида породили среди народа множество легенд, не лишенных поэтического достоинства. Приведу из них более замечательные.

По преданию кабардинцев, на горе Эльбрус, а по сказанию других поколений черкеского народа — в верховьях Большого Зеленчука, называемого ими Энджик-су, обитает джин-падишах, дух гор, властитель духов и царь птиц, которому известно все будущее. Он знает, что за старую вину его могущественный Тга пошлет великанов покорить его мрачное царство; что великаны эти явятся из полуночных стран, где царствует вечная зима. Седовласому старцу не хочется расстаться со своими заоблачными владениями, которые принадлежат ему от сотворения мира, и вот, в мучительной тревоге, он поднимается со своего ледяного трона и зовет со всех высей и пропастей Кавказа огромные полчища духов против ожидаемых великанов русских (Отдаленные непокорные общества в великанах видели русских.). «Когда он летал, то от ударов его крыльев тряслась земля, поднималась буря, море бушевало и, страшным ревом своих волн, будило дремлющих в его пучинах духов... Иногда со снежной вершины, где был трон царя, раздавались плач и стоны: тогда умолкало пение птиц, увядали цветы, вздымались и ревели потоки, вершины гор одевались туманом, тряслись и стонали скалы, гремел гром, все покрывалось мраком... Порой неслись гармонические звуки и пение блаженных духов, витавших над троном грозного владыки гор, желавших пробудить в нем раскаяние и покорность воле великого Тга: в это время облака быстро исчезали с лазурного неба; снеговые вершины сверкали как алмаз; ручьи тихо журчали; цветы благоухали; повсюду водворялся мир, тишина; но грозный старик не внимал зову небес, угрюмо глядел в будущее и из преисподней ждал помощи против русских» (Закубанский край в 1864 году. П. Невский. Кавказ. 1868 года № 98.).

Ежегодно, перед новым годом, каждый кабардинец считает своею обязанностию отправиться к джин-падишаху. Джигит, исполнивший такой [114] обычай, целый год будет иметь удачу во всех своих предприятиях: вражья пуля не достигнет до него, шашка не прикоснется к его телу, и он может быть уверен вполне, что жизнь его будет безопасна до тех пор, пока не придет время вновь идти на поклонение духу. Но как дойти до него? гора Эльбрус не для всех близка, да и подняться на нее трудно, и потому жители, не имея возможности проникнуть туда, где пребывает дух, отправлялись на поклонение к урочищу Татар-Тупа.

Под именем Татар-Тупа (в переводе: место под татарами), в прежнее время известны были у кабардинцев башни, или жулаты, обращенные татарами в минареты. Жулат значит часовня для доброхотных дателей, и их, в старину, было весьма много по берегам Терека, выше соединения его с р. Малкою. Туда издревле ходили черкесы на поклонение и там приносили жертвы; там кончались все ссоры, там произносились клятвы. Черкесы часто и теперь, во время клятвы, произносят: «Татар-Туп пенжсе сан», т. е. «да буду под Татар-Тупом хоть миллион раз».

Кабардинцы до сих пор питают глубокое уважение к курганам и древним развалинам, в особенности к урочищу Татар-Тупа, лежащему на западном берегу р. Терека, в семи верстах ниже р. Комбулея. С понятием о развалинах этих, кабардинцы сохраняют предание о существовании близ него какого-то большого города. Урочище и самые развалины считаются убежищем для убийц, от преследования мстителей; здесь же прежде совершались все договоры и те клятвы, в точности исполнения которых обе стороны хотели быть уверенными.

При самом поклонении джин-падишаху горцы произносят какие-то таинственные слова и, в знак посещения своего, кладут в ущелье несколько пуль, нож или какую-либо вещь. То же самое происходило и в вершинах Большого Зеленчука. В обоих ущельях можно встретить множество пуль, стрел, ножей, шашечных клинков и разного вида мечей, ржавеющих там с незапамятных времен. Никто из туземных жителей не решался тронуть их, из боязни прогневить духа гор (О народных праздниках и праздничных обыкновениях христианского населения за Кавказом. Г. Вердеревский. Кавк. 1855 г. № 1. О быте, нравах и обычаях атыхейских племен. Шах-бек-Мурзина. Кавказ 1849 года № 37. Новый год в Ставроп. губернии. Кавказ. 1855 г. № 7. Новейшие географические и исторические известил о Кавказе. С. Броневского, ч. II изд. 1823.).

На той же горе Эльбрус, по сказанию черкесов, на самой ее вершине, прикован великан за какие-то грехи. «На высокой снеговой горе, на самой вершине ее, есть громадный шарообразный камень, на котором сидит старик с длинною до ног бородой; все тело его обросло седыми волосами, ногти на ногах и руках очень длинны и похожи на орлиные когти; красные глаза его горят как раскаленные угли. На шее, по средине тела, на [115] руках и ногах тяжелая цепь, которою прикован он с незапамятных времен. Он прежде был близок к великому Тга (Богу) за свое благочестие; но когда вздумал свергнуть его и стать выше, то погиб в борьбе и прикован к скале на вечные времена. Немногие его видели, потому что доступ к нему сопряжен с большими опасностями; никто не мог видеть его два раза: кто пытался этого достигнуть — погибал».

Давно, очень давно томится старик и находится, по большей части, в оцепенении; но когда пробуждается, то прежде всего обращается к сторожам:

— Растет ли на земле камыш и родятся ли ягнята? спрашивает он.

— Камыш растет и ягнята родятся, отвечают безжалостные стражи.

Великан приходит в бешенство, зная что будет томиться до тех пор, пока земля не перестанет производить камыш и ягнят. С отчаяния он рвет на себе оковы, и тогда земля дрожит от его движений; цепи его производят гром и молнию; тяжелое дыхание — порывы урагана; стоны — подземный гул; а слезы его — та бурная река, которая с неистовством вырывается из подножия снежного Эльбруса (О народных праздниках и проч. Е. Вердеревского. Кавк. 1855 г. № 1. Мифология черкеских народов. Султан-хан-Гирея. Кавк. 1846 г. № 35. Закубанский край в 1864 г. П. Невский. Кавказ 1868 г. № 98.).

Искреннее убеждение в существовании различных духов довело до того, что некоторые поколения суеверного черкеского народа имели своих гениев-покровителей. Натухажцы избрали своим гением-покровителем Хакусташа, считая его в то же время покровителем и домашних пахотных волов. Зажиточные семейства, и до сих пор, из числа своих волов посвящают одного из этих животных Хакусташу. Вол этот не употребляется ни в какую работу и носит название вола Хакусташа. Точно в таком же почете находился Тугуплоху у поколения надхо и Тугузитха у поколения нетахо, принадлежащих к натухажскому народу.

Среди суеверия черкеского народа особенно важную роль играли гадальщицы и колдуньи, или ведьмы.

Гаданьем обыкновенно занимались старухи, к помощи которых чаще всего прибегали несчастные влюбленные. В таких случаях гадание производилось на нескольких зернах фасоли (турецкий боб), с одним камешком. К чести гадальщиц надо сказать, что из своего знания оне не делали ремесла, а гадали только из одного желания услужить тем, кто прибегал к ним за утешением. Самое же употребительное гаданье между черкесами производилось по лопатке убитого домашнего животного. Всматриваясь на свет в эту кость, многие, по замечаемым в ней жилкам и линиям, предсказывали: будет ли урожай хороший или дурной, будут ли дождь, засуха, голод, холодная зима или война; словом сказать, опытный гадальщик или гадальщица могли предсказать всевозможные бедствия или [116] общественные благополучия. К гаданию прибегали также собираясь в набег на русские пределы. После роскошного угощения, предводитель партии брал косточку чень — бараний альчик — и бросал ее на пол возле камина. Если косточка падала гладкой поверхностью кверху, то это предвещало неблагоприятный исход предприятию, и наоборот. В первом случае, набег откладывался, а во втором тотчас же предпринимался. О предсказательной способности своих гадальщиков черкесы рассказывают чудеса, будто бы оправдывавшиеся на самом деле. Так, по их словам, один из князей предсказал, что в следующую ночь необходимо быть готовым к тревоге — и, действительно, аул в ту же ночь был атакован неприятелем; другой был в гостях и, посмотревши в лопатку, увидел в ней, что жена его, пользуясь отсутствием мужа, сидит с посторонним мужчиною. Поспешно оседлав копя, он поскакал домой; но когда сообщили об этом его родному брату, бывшему среди гостей, тогда тот потребовал ту же самую лопатку.

— Брат мой увидел, сказал он, посмотрев в лопатку и улыбаясь, что с женою его сидит наедине мужчина, но не рассмотрел, что мужчина этот родной младший брат ее.

Нарочно посланные в дом гадальщиков, возвратившись, подтвердили справедливость сказанного.

Если, с одной стороны, подобные гадальщики возбуждали удивление и уважение к себе суеверного парода, то, с другой стороны, черкесы жестоко преследовали колдунов и ведьм. Таких людей они называли удде, признавали их злыми и истребляющими своих собственных детей. Удде может быть и мужчина, и женщина; последние бывают чаще. Они находятся в сношении с нечистым и могут послать на человека всякую невзгоду. Изнурительные детские болезни, зараза, падеж скота и прочие несчастия приписывались действию дурного их глаза. Поймать колдуна или колдунью на месте преступления не было возможности, потому что, по понятию черкеса, они, при помощи нечистого духа, имеют способность превращаться в собак, кошек, волков и даже делаться невидимками.

Между черкесами, в особенности у шапсугов, существовало поверье, что удде раз в год, весною, в известную ночь, собираются на вершине высокой горы Себеркуасха, находящейся в верховьях речки Убин, и приезжают туда верхом на животных разного рода, как домашних, так и диких. Шапсуги уверяли, что сбор ведьм и чертей на этой горе бывал каждую пятницу, в двенадцать часов ночи. Отдав нечистому отчет в своих поступках, они проводили ночь в пиршествах, пении, пляске, а с рассветом, схватив мешки — из которых в одних заключались все блага земные, а в других все вредное человечеству — разлетались по домам своим. Таким образом все болезни, которыми страдает человечество весною, приписывались уддам. Если бы не было на свете «цысюе» [117] (знахарь), то черкесы не знали бы как отделаться от ведьм и колдунов. Цысюе или знахарь, имел способность узнавать чародеев.

Чтобы снять болезнь, посланную ведьмой, призывали знахаря, который объявлял, что может вылечить больного и снять с него наговор ведьмы не прежде, как отыщет самую ведьму и, очищением, снимет с нее свойство быть ведьмой и портить человечество. Ему представляли тотчас же всех лиц, подозреваемых в чародействе. По тщательном осмотре обвиняемых, знахарь указывал на виновных и отпускал признанных невинными. Обвиняемых в чародействе, если они не признавались в своем грехе, подвергали пытке: зажигали в близком расстоянии друг от друга два костра, а иногда и три. Обличаемую жертву раздевали донага, связывали, сажали между пылающих костров и парили у огня. Знахарь, а иногда вместо него и мулла, при стечении народа, допрашивал у него имена сорока чертей, с которыми он, как обвиняемый в чародействе, должен быть в сношении и союзе. Бедная жертва, терзаемая мучениями, сознавалась в небывалом преступления, и тогда приступали к ее очищению. Убивали совершенно черную, без всяких пятен и отметок, собаку, вынимали из нее печень и, воткнув зажаренный кусок ее на ветку терновника, совали его в рот мнимому чародею. Несмотря на крик жертвы и боль причиняемую терновником, ее заставляли съесть это нелакомое блюдо, и тем же терновником прочищали горло. Между тем, жареная печенка производила тошноту и рвоту, а народ уверял, что чародей изрыгает из своей внутренности все зло там скрывающееся. Уничтожив, таким способом, у виновного всякую способность к чарам и взяв с него клятву на всегда бросить сношения с нечистым духом, его освобождали. Впрочем, чародейная сила могла опять проявиться у такого человека, если он, в течение тридцати дней после очищения, успевал украдкою съесть куриное яйцо или куриное мясо, а потому народ весьма строго следил за этим тридцатидневным карантином (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов. Л. Люлье. Зап. Кавк. отд. им. рус. геогр. общес. книга V. Этнограф. очерк черкеского народа барона Сталя (рукопись). Остатки христианства и проч. Иоанна Хазрова. Кавк. 1846 г. № 42. Эпизод из жизни шапсугов, А. Ржондковский. Кавк. 1867 г. № 70. Бассейн Псекупса. Николай Каменев. Кубанс. ведом. 1867 г. № 49. Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов. Рус. Вест. 1842 г. т. 5.).

Точно так же поступали черкесы и тогда, когда полагали, что свирепствующая повальная болезнь в околотке причинена колдунами или ведьмами. Составлялась инквизиционная комиссия, которая переходила из аула в аул, отыскивая ведьм и колдунов — виновников болезни. Предводителями таких комиссий служили цысюе, или какая-нибудь старуха, которая была сама в подобной переделке и некогда обвинялась в чародействе. Поводив толпу из одного аула в другой, предводитель или предводительница указывали [118] по большей части на какое-нибудь уединенное место, где, по их мнению, спрятаны были чарующие предметы, которые служили причиною несчастий и болезни. Такой предмет отыскивали: он состоял преимущественно из разноцветных ниток, связанных в узелки, и тогда советовали предостерегаться от них. Народ успокаивался.

Одним из самых слабых проявлений колдовства черкесы признавали порчу от дурного глаза. Народ утверждал, что есть целые семейства, у которых дурной глаз переходит по наследству, из одного поколения в другое. В предохранение от столь вредного действия они носили на себе, надевали на детей и привязывали в уздам любимых лошадей стихи из корана, или завернутый в тряпочку кусок дерева, в которое ударила молния.

В заключение всего сказанного о суеверии черкеского народа, нельзя не упомянуть о том страхе, который успели внушить народу муллы относительно картин всякого рода, в особенности портретов, и вообще изображения человеческих фигур. Очерки животных, цветов и разного рода видов черкесы еще переносили, но как только увидят запрещенные кораном суреты — как они называют картины — с изображением фигуры человека, так тотчас же старались соскоблить или замарать их (Воспоминания кавказского офицера. “Русский Вест." 1864 г. № 11.).

— Откуда берешь ты смелость, сказал однажды черкес своему русскому пленному, так сходно изображать человека, созданного по подобию Аллаха? Души ты не можешь ведь дать твоему изображению. Смотри, когда ты умрешь, на том свете твои суреты отнимут у тебя покой, требуя для себя бессмертной души; а откуда ты ее возьмешь?...

Никто из русских не обращал, с таким успехом, в свою пользу суеверия черкесов, как генерал Г. X. Засс. Человек характера твердого и веселого, верный данному слову, всегда шутливый с горцами, Засс пользовался уважением черкесов, которые чтили в нем истинно рыцарскую храбрость. Черкесы звали его шайтаном (чертом), за те штуки и фокусы, которые Засс им показывал. При помощи волшебных зеркал, панорамы, электрической машины, музыкальной табакерки и прочих вещей, он сильно действовал на воображение горцев и извлекал из того значительную для себя пользу.

Когда являлись к нему почетные гости из непокорных племен, то, принимая их у себя, Засс подражал их обычаям. Посещая Засса, почетные князья и уздени снимали шашки, пистолеты, и все это клали в зале на стол; ружья обязаны были сдать своим оруженосцам, при входе в комнату. Нескольким офицерам поручалось вынуть незаметно пули из пистолетов и передать их Зассу. После окончания переговоров о деле, [119] завязывался разговор о молодечестве горских наездников, меткости их стрельбы и проч.

— Для чего вы носите за поясом пистолеты? неожиданно спрашивал Засс. — Вы из них не попадете в цель и на десять шагов.

Озадаченные таким вопросом и мнением о них, горцы начинают разуверять в несправедливости такого мнения; говорят, что они стреляют из пистолетов так же хорошо, как и из ружей. Засс предлагает одному из них взять свой пистолет и, выстрелив в него, посмотреть: попадет ли пуля или нет? Улыбка и недоверие выражаются на лицах гостей, и, конечно, никто не решается сделать выстрел. Тогда Засс выставляет свою обложенную серебром шапку и просит попасть в нее. Следует выстрел... шапка на месте... она цела, а незаметно брошенная пуля катится к ногам стрелявшего; тот поднимает и, видя, что пуля его, приходит в ужас... Затем стреляет другой, и с ним то же, потом третий и т. д.

Суеверные горцы приходят в недоумение и необъятный страх. Чтобы окончательно поразить своих гостей, Засс рассказывает им о своей чародейской силе, и так отпускает гостей, которые убеждаются, что этот человек водится с чертями. Все эти шутки, по-видимому ничтожные, имели на горцев огромное моральное влияние и за них-то они прозвали Засса шайтаном — чертом.

Однажды, желая вознаградить своего лазутчика, генерал положил двенадцать червонцев в пакетообразную бумагу, в которой, с другой стороны, была оставлена пустота.

— Момтали! — так звали лазутчика — говорит Засс в присутствии многих посторонних горцев: я бы желал наградить тебя золотыми деньгами, да нет их. Впрочем, я поговорю и поколдую с невидимым чародеем, который все для меня делает; может быть из твоего пороха я успею сделать золото. Достань свой патрон и насыпь в эту бумажку немного зерен.

Завернув тщательно бумажку, Засс приказал Момтали дуть на бумажку без перерыва.

— Довольно! сказал Засс, ты уже перевел дух, но успел, впрочем, дунуть двенадцать раз.

Положив бумагу на стол и тщательно развернув ее, Засс показал всем присутствовавшим блестящие червонцы. Все пришили в ужас... никто не хотел дотрагиваться до нечистого золота, но потом любопытство пересилило: каждый брал червонцы в руки, пробовал их ножичком, звонил, положа на ноготь — все уверяло их, что они действительно золотые. Быстро разнеслась по горам молва, что шайтан Засс из пороха делает золото. Услыхавший об этом темиргоевский князь Шерлетуко [120] потребовал к себе Момтали и, выслушав его рассказ, осмотрел червонцы. Вскочив на коня, князь поскакал к Зассу.

— Я видел, говорил князь генералу, сделанное тобою. из пороха золото: умоляю тебя, научи меня этому искусству — я не боюсь чертей. Возьми моих жен, детей, все имущество, только ради Аллаха не откажи.

Трудно было отговориться от настойчивой просьбы отуманенного горского князя, важного по своему положению; нужно было прибегнуть к влиянию на это дело небесных планет и единственного времени в году. Спустя ровно год Шерлетуко не забыл сказанного Зассом времени, в которое можно делать золото, и приехал опять с тою же просьбою; но и на этот раз Засс отговорился разною небылицею.

Все подобные шутки приносили Зассу большую пользу; влияние его на горцев, и в особенности на абадзехов, было самое сильное. Одни заискивали его расположения, другие искали его дружбы, и все страшились его храбрости и разорительных набегов. Слава Засса гремела за горами. Шапсуги и убыхи часто приезжали в Прочно-Окопскую крепость, чтобы познакомиться с ним.

При наступлении каждого лета, когда начинались полевые работы, абадзехи, страшась зассовских набегов, принимали всю военную осторожность. Старшины же, от имени народа, приезжали в Прочный Окоп для переговоров о мире. Тут постоянно являлись разные дипломатические недоразумения относительно условий мира. Всегда выходило так, что абадзехи не уполномочили достаточно своих старшин и им необходимо было возвратиться, для того, чтобы спросить парод и решение у главного совета; словом, старались вести дело так, чтобы протянуть время, успеть собрать с полей хлеб, свезти его в лесистые ущелья и тогда прекратить переговоры. Засс прикидывался непонимающим хитрости абадзехов, давал слово, что не будет делать набегов, а сам распускал казаков для уборки их полей и сенокоса. Как только казаки кончали свои полевые работы, тогда объявлялось немедленно, что все переговоры с абадзехами прекращаются, как с людьми нетвердыми в своем слове; что Засс более старшин к себе не принимает, а постарается их, за ложь и обман, наказать примерно. В разных пунктах собирается отряд, стягивается к сборному пункту и, дождавшись прибытия лазутчиков, отправляется за реку Лабу.

Во время подобных набегов снимались разные виды аулов и их окрестностей; из этих картин Засс сделал себе панораму и пользовался ею при переговорах о мире с абадзехскими старшинами. Упрекая их в неискренности, он сильно действовал на их воображение.

— Я знаю вашу мысль, говорил он старшинам, я знаю чего вы желаете, даже знаю что делается у вас в аулах, кто теперь дома и кого [121] нет. Хотите ли я покажу вам абадзехский аул, например, хоть бы аул старшины Мисербия?...

Засс знал от лазутчика, что Мисербия нет дома,

— Кстати, продолжал он: вы говорите, что Мисербий дома, а на мой вопрос в ауле ответили, что его нет дома Я знаю все, что у вас делается.

За картиною сидел переводчик, который обязан был отвечать на все вопросы. Абадзехов подвели к стеклу, врезанному в дверь небольшой комнаты; картина была освещена и представляла большой вид аула. Когда абадзехи взглянули один за другим в стекло и увидели аул Мисербия с его окрестностями, то удивлению их не было пределов.

— Посмотрите, говорил один из смотревших, даже и живые мухи лазят по стенам сакли.

Засс предложил старшине Шемонокову спросить: дома ли Мисербий? Шемоноков подошел к стеклу, посмотрел еще раз и спросил.

— Мисербия дома нет, он уехал к такому-то, ответил глухой голос.

Абадзехи окончательно растерялись и, несмотря ни на какие просьбы, не соглашались более смотреть в стекло, говоря, что только одни черти могут переносить их аулы на показ Зассу.

— От того-то он врасплох и нападает на наши сборища и аулы, говорили абадзехи: он видит, где есть наши караулы и где их нет.

Засс всеми силами старался поддерживать такой суеверный страх и достиг того, что абадзехи стали переносить свои аулы подальше от кордона, с тою целию, чтобы русскому отряду не было возможности достигнуть до них в две ночи и самим иметь время приготовиться для его встречи. Повсюду абадзехи выставляли денные пикеты и ночные секреты и бдительность их простиралась до того, что необходимо было прибегать к хитрости, чтобы усыпить их бдительность.

В начале 1838 года, желая наказать два аула за обман, Засс предписал начальникам частей, предназначенных в состав отряда, двинуться в станицу Усть-Лабу, но проходить туда не пограничными, а внутренними станицами. Пехота получила приказание следовать поротно, переходить из станицы в станицу по ночам и остановиться в усть-лабинском форштадте. Сам генерал Засс объявил себя больным.

Мнимая болезнь его так быстро развивалась, что он допускал к себе только самых близких из горских князей и узденей. Посещавшие больного видели его в постели, в полуосвещенной комнате, бледного от искусно наведенных белил, мечущегося из стороны в сторону и говорящего несвязные речи, переводимые горцам через переводчика. Все окружавшие генерала лица ходили тихо, с грустным выражением лица, и посетители допускались только на самое короткое время. [122]

Известие о том, что Засс сильно болен горячкою, быстро распространилось по горам. Абадзехи сделали немедленно сбор, на котором, выбрав одного из самых достойных и уважаемых своих товарищей, Унарукова, послали его тайком выведать всю истину и немедленно сообщить обо всем народу. Когда Унаруков явился в один из мирных аулов на Кубани, то Засс лежал только что умершим. В комнату внесен был гроб, в доме суетились, охали, вздыхали, и когда появлялись те из горцев, которым нужно было показать Засса, то их вводили в полурастворенную дверь. Засс лежал покрытый простынею в виде савана, готовый для положения во гроб. Три восковые свечи тускло горели над его изголовьем, и убранный гроб стоял тут же.

«Мы все знали о мнимой смерти Засса, говорит автор записок (Выдержки из записок о Г. X. Зассе (рукопись). Записки эти, доставленные мне в рукописи без имени автора, оказались принадлежащими г. Атарщикову (см. Воен. Сбор. 1870 г. № 8), которому и приношу мою искреннюю признательность.); но, увидя его лежавшего с закрытыми глазами, вытянувшимся и с сложенными на груди руками, сами стали сомневаться в подложной его смерти. Один из нас, бывших в то время при Зассе, молодой казачий офицер, только что поднявшийся от лихорадочной болезни, не выдержал и громко зарыдал, так что чуть было не испортил всего дела. Мы его вывели почти в истерическом припадке, а с ним и кунаков, что их еще более укрепило в истинной смерти Засса. Провожая горцев, сказали им, чтобы они предуведомили всех близких генералу друзей и знакомых о смерти его и чтобы никто не ездил в крепость дня два, потому что мы займемся, по нашей религии, приготовлением к погребению покойного, для чего ожидаем из Ставрополя другого генерала».

— Когда все будет готово, говорили провожавшие горцев, тогда известим всех вас, чтобы вы приехали к печальному церемониалу.

Комедия была разыграна как нельзя лучше. Засс встал и сам смеялся над своим притворством. Горцы, вернувшись в свои аулы, рассказывали всем о виденном, а Унаруков, лично удостоверившийся в смерти Засса, как сумасшедший полетел с этим известием за реку Белую.

Сборище приняло Унарукова с распростертыми объятиями и сделало ему приличные подарки. Абадзехи закалывали скот и баранов для пиршества, радуясь смерти Засса и избавлению от шайтана.

Дождавшись ночи, Засс сел на перекладную и отправился в Усть-Лабу, где передневал. К вечеру, при закате солнца, собрался отряд, переправился сначала за р. Лабу, потом за р. Белую и на рассвете, совершенно врасплох, захватил одновременно оба аула, лежавшие один от другого в недальнем расстоянии. Повсеместная тревога поднялась только тогда, когда отряд покончил дело и отступал, захватив пленных, скот, имущество и предав аулы пламени. [123]

Известие о разграблении аулов, достигшее до пировавшего накануне сборища абадзехов, поразило их как громом. Долго абадзехи не хотели верить, чтобы умерший Засс мог опять явиться к ним, но орудийные выстрелы подтверждали печальное известие. Все сборище бросилось догонять отряд, но было уже поздно: он был на переправе р.Белой и часть передовых войск заняла уже правый ее берег. Абадзехи поклялись или умереть, или покончить с отрядом и не допустить самого шайтана Засса переправиться через реку с остальными войсками. С необыкновенною яростию насели они на отряд и жаркое дело это стоило больших потерь, понесенных обеими сторонами. Сам Засс был ранен в упор из пистолета; пуля попала в ногу, слегка повредила кость и впилась в седло.

По окончании дела, абадзехи, узнав что Засс ранен, просили позволения приехать в лагерь. Раны, полученные в бою, считаются большою честию, а потому в подобных случаях все князья и дворяне приезжали поздравлять Засса, как с каким-нибудь торжеством.

— Воскресение твое из мертвых, говорили приехавшие старшины, было слишком ощутительно для нас. Мы не сердимся на тебя — нас глупых так и следовало проучить: во-первых, чтобы не доверялись слуху, а во-вторых, чтобы не радовались чужой смерти. Предупреждаем же тебя, что мы постараемся отплатить тебе тем же.

— Повремените с месяц, отвечал им Засс, а то я, раненый, не в силах буду сам достойно принять вас у себя.

Гости улыбнулись, но исполнили просьбу. Осенью они собрались в значительном числе, с намерением напасть на станицу Усть-Лабинскую и Воронежскую.

В историческом рассказе, мы будем иметь случай ближе познакомиться с замечательною личностию генерала Засса, а теперь должны сказать только, что шуточками, фокусами и разными действиями, поражавшими суеверный народ, Засс достиг того, что непокорные племена, постоянно отдаляясь от нашего кордона, мало помалу переселились за р. Белую. Это переселение дало возможность перенести кубанскую кордонную линию на р. Лабу и дать лучший оборот действиям нашим на правом фланге кавказской линии...

Текст воспроизведен по изданию: История войны и владычества русских на Кавказе. Том I. Книга 1. СПб. 1871