ДУБРОВИН Н.

ЧЕРКЕСЫ

(АДИГЕ)

V.

Внутренний быт черкеса и его семейная жизнь. — Неограниченность власти мужа над женою, отца над сыном. — Положение в семействе черкесской женщины. — Разводы мужа с женою. — Целомудрие женщин. — Рождение и воспитание. — Аталычество. — Похороны.

Внутренняя жизнь черкеса была всегда встревожена, всегда взволнована: какой-нибудь вопрос да занимал общество. То народное собрание подымало на ноги весь народ, или в ауле происходило какое-нибудь разбирательство; то ходила в народе ложная, преувеличенная весть о грозящей опасности; то сбор партий, то набег; то действительное вторжение наших войск в их пределы, или, наконец, появление в горах шейха (святого), проповедывавшего покаяние.

В последнем случае, народ, в припадке набожности, начинал с воплем каяться, приносил в жертву черных баранов, молился Богу, налагал на себя пост и собирался слушать проповеди шейха.

На большой поляне, где-нибудь в лесу, недалеко от аула, собиралось до трех тысяч черкесов, образовавших обширный полукруг. Стоя на коленях, в снегу, с поникшими головами, они жадно следили за молитвой, произносимой громкими голосами нескольких эфендиев в белых чалмах и такого же цвета длинных мантиях, накинутых поверх черкески. Воткнутые перед ними палки, с полумесяцем, означали ту сторону, где лежит Мекка. После молитвы, проповедник читал главу из корана и говорил проповедь, убеждавшую народ не сближаться с гяурами и драться с русскими до последней капли крови. Яркие картины проповедников, обещавшие райские утехи павшим в бою с русскими и адские муки, ожидавшие тех из них, которые покорились, так были хорошо приноровлены к понятиям и характеру черкесов, что сильно поражали их воображение.

Впечатление, производимое проповедником на предстоявших, было очень велико: это можно было видеть по быстро изменявшимся выразительным их лицам. Но этого ему казалось недостаточно: он кончал проповедь только тогда, когда, своими словами, вызывал [371] всеобщее восклицание собравшейся толпы. Перечисляя все грехи, принимаемые на душу черкесскими племенами, признавшими над собою силу русского закона, проповедник замечал, «что, по дошедшим до него слухам, они — от чего да избавит Аллах каждого правоверного, чаящего вечной жизни — даже едят свинину, без чего гяуры не стали бы им покровительствовать. Этого не вынесли черкесы: они затрепетали от досады; неистовые крики омерзения и проклятия вырываются из толпы...

— Харам! харам! (нечисто, запрещено) — кричит толпа, покрывая последние слова проповедника.

Довольный действием своей речи и необузданною ревностью своих слушателей, проповедник благословлял собрание и все расходились по домам. Проходило два-три дня, самое большее неделя, и все забыто... опять другой вопрос занимает всех. В жизни черкеса нельзя указать ни одного момента, чтобы он сидел смирно; всегда есть какое-нибудь происшествие, занимающее общество и, преувеличенною вестью, обегающее весь край. Только ненастные дни, бури, да ночь заставляют каждого сидеть дома и греться у огня, домашнего очага, развалившись на разостланной полости.

Простая домашняя обстановка черкесов убаюкивала их сильные ощущения; в сакле было ему тесно, душно и грязно.

Дома без деревянных полов; недостаток белья и одежды, отсутствие теплых бань и скудная пища порождали между туземцами неслыханную нечистоту и самые отвратительные накожные болезни. «Кроме чесотки», говорит очевидец, «и всякого рода злокачественных нарывов, я не раз встречал настоящую проказу, видел детей, у которых шея и плечи были покрыты наростом, похожим на рыбью чешую».

Черкесы вообще неопрятны; носят, не снимая с плеч, бешметы испещренные заплатами и нагольные тулупы с множеством разного рода насекомых; в их бараньей шапке содержится чуть не целый воз сена, щепок, отрубей и множество других веществ. Бедность и недостаток в одежде так был велик у абадзехов, что только половина из них имела рубашки, а остальные носили одну черкеску, не снимая ее с плеч. Дети до десятилетнего возраста, особенно у крестьян, ходили или голыми, или в одной рубашке. В теплой одежде и в шубах нужда была так велика, что из трехтысячного сборища абадзехов, для набега на нашу линию, достигали до р. Лабы не более тысячи человек, а остальные принуждены были возвращаться домой с половины пути. Одежда [372] абадзехов состояла, по преимуществу, из грубой бумажной ткани, вымениваемой ими у турок на женщин и детей.

При такой бедности нельзя было и помышлять об особенной чистоте. Черкесы высшего класса и люди богатые держали себя гораздо чище и между ними не встречалось накожных болезней. Во всех же сословиях черкесского народа женщины отличались большею опрятностью, чем мужчины, несмотря на то, что исполняли почти все домашние и грязные работы. За неимением бань, женщины беспрестанно полоскались в больших, совершенно плоских, медных тазах и содержали свою одежду в исправности и чистоте. Непривлекательность обстановки была отчасти причиною, что черкес редко проводил время в сакле, посреди семейства; только наступление ночи и вечерний сумрак пригонял его домой, где хозяйка хлопотала об ужине, мешая беспрестанно в котелке, висящем на железной цепи над ярким костром. Оборванные ребятишки ползают на четвереньках по полу и с криками протягивают свои ручонки, ловя за полы свою мать, переливающую из ведер в корыто только что надоенное парное молоко. Захлопотавшаяся женщина сердито прикрикивает на детей и гонит их прочь.

— Не до вас мне теперь, — говорит она, — подите вон, к нему.

Лежащий перед костром отец семейства считает неприличным пускаться в интимную беседу со своею дражайшею половиною. Он ограничивается сухими, угрюмыми фразами, кидаемыми нехотя через плечо, и очень похожими на мычание быка. Жена никогда не дерзает назвать мужа по имени, ни в глаза, ни за глаза, точно так же как и муж не снисходит до этого. Названия он и она заменяют в семейном быту черкеса собственные имена мужа и жены.

— Подите к нему! — говорит женщина своим детям, указывая на отца.

— Видите, что она занята, — кричит отец, унимая детей. Приласкать детей, поцеловать жену считается предосудительным.

Вообще поцелуй у черкесов есть принадлежность только брачного ложа.

Черкесский дворянин проводил жизнь на лошади, в воровских набегах, в делах с неприятелем или разъезжал по гостям. Если же был и дома, то проводил весь день в кунахской, где лежал или чистил оружие, поправлял конскую сбрую, а чаще [373] ничего не делал. В минуты совершенного безделья, он стругал ножом палочку или напевал песню, аккомпанируя на пшиннере. Ему и дела не было до того, что происходило в семье, с которой он редко виделся и ходил к жене только вечером. На последней лежала обязанность смотреть за хозяйством. Она ткала сукно, холст и одевала детей и мужа с ног до головы. Если у черкеса было несколько жен, то каждая из них, занимая отдельное помещение, имела особое хозяйство, и поочередно обязана была готовить для мужа пищу и относить ему в кунахскую.

Княгиня днем сидела за шитьем и тканьем галунов; сакля ее наполнена была женщинами и девушками, занимавшимися под ее руководством. В присутствии княгини работающие с нею женщины соблюдали строгий этикет; за неприличное слово, даже движение, строго взыскивалось. Жена одного из конвойных князя позволила себе, в присутствии княгини Темиргоевской, жены Джембулата Айтекова, какое-то незначительное неприличие. Княгиня, не сказав ей ни слова, тотчас приказала вооруженным прислужникам идти на выгон и взять пару быков, принадлежавших этой женщине. Быки были приведены на княжеский двор, убиты и отданы на съедение княжескому двору и прислуге, наполнявшей комнаты.

Черкешенки отличаются замечательным искусством в работах; скорее износится и разорвется самое платье, чем лопнет шов сделанный их рукою; серебряный галун черкесской работы крепок и изящен. Во всем, что работали женщины, виден тонкий вкус и отличное практическое приспособление. Умение хорошо работать считалось, после красоты, первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов. Замужних женщин никто не видел; они сидели дома, занимались детьми и хозяйством. Им дозволялось принимать у себя своих родных обоего пола, но коран воспрещает вход в чужой дом, без согласия на то хозяина.

Мужу предоставлено господство над женою, так как на него возложено содержание жен. «Господь охраняет жен», говорит коран, «через покровительство мужа, и потому жена должна повиноваться мужу и сохранять всякую тайну». Мужья считают своих жен рабынями, существами безответными, которым даже не дозволяется жаловаться на мужа. Такое рабство происходит от обычая платить колым родителям за невесту.

По коренным магометанским законам, кроме мужа никто не [374] имеет власти над женою. Муж, желающий наказать свою жену, обязан делать ей сначала словесные наставления, потом, оставляя ее одну на супружеском ложе, воздерживаться от сношения с нею и, наконец, наказывать телесно, но без причинения увечья или ран. В последнем случае, жена может жаловаться кадию, и тот подвергает мужа телесному наказанию.

Семейные отношения у черкесов были вообще грубы и деспотичны; отцовская власть на семейство неограниченна. Глава семейства имел право не только лишить сына наследства, но убить его, не подвергаясь за то, ни перед кем, никакой ответственности. «Та же неограниченная власть признается за общиною, которая имеет право жизни и смерти, в отношении каждого своего члена».

Сын при отце, младший брат при старшем говорить не смели. Молодой человек самого высокого происхождения обязан был оказывать почтение каждому старику, вставать перед ним, не спрашивая его имени уступать ему место, не садиться без его позволения, молчать перед ним, кротко и почтительно отвечать на его вопросы. Уважение к старшим по летам распространялось часто и на невольников, которые не исключались из этого правила. «Хотя дворянин и каждый вольный черкес не имеет привычки вставать перед рабом» — говорит очевидец — «однако же мне случалось нередко видеть, как они сажали с собою за стол пришедшего в кунахскую седобородого невольника» (Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Воспоминания кавказского офицера. «Русский Вест.» 1864 г. № 10, 11 и 12. Записки русского офицера бывшего в плену у горцев. Барона Торнау. «Кавк.» 1852 г. № 1 и 2. «На Холме». Каламбия. «Русский Вест.» 1861 г. № 11. Беглые очерки Кабарды, П. Степанова «Кавк.» 1861 г. № 82. Три дня в горах калалальского общества. Кр-ий. «Кавк.» 1861 г. № 84. Мусульманское право Торнау; изд. 1866 г. Обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Запис. Кавк. отд. Им. рус. геогр. общества, книга VII, изд. 1866 г.).

Жена могла беседовать с мужем только ночью, во время супружеских свиданий; присутствие же мужа в ее покоях днем считалось предосудительным. Жена не имела права проститься с умершим мужем; ей не позволялось быть в той комнате, где лежал покойник. Мертвого сына матери дозволялось видеть, но близко подходить к нему или проститься с ним — нельзя. Женщины, в определенных по закону случаях, могли быть свидетельницами как по гражданским, так и уголовным делам, но показания их принимались только при одинаковости показания нескольких мужчин. Показания одних женщин, как [375] свидетельниц, принималось исключительно в вопросах относительно рождения, физических недостатков женщин и родства по кормилице. Женщины могли быть поверенными в делах о браке, разводе; могли быть назначаемы опекунами, если не было в виду мужчин благочестивых и достойных. Над беременною женщиною воспрещалось совершать кровомщение и подвергать ее телесному наказанию до разрешения от бремени.

Кроме мужа, женщина может показывать лицо только отцу, сыновьям, братьям, сыновьям брата и сестры, тестю, сыновьям мужа от другой жены и детям, непонимающим еще различия полов. Даже и между собою женщины должны соблюдать, в этом отношении, некоторого рода приличия. По суровым и воинственным правам черкесов, считалось неприличным мужу показываться вместе с женою вне дома, а отцу ласкать детей своих при посторонних.

Несмотря на такое незавидное положение женщины, она все-таки могла считаться счастливою, в сравнении с женщинами других горских народов. Хотя у черкесов на долю женщины и выпадали самые тяжелые домашние работы, но это явление принадлежало к обычаям народа, а не происходило от жестокости нравов. Случаи сурового обращения с женщинами бывали очень редки, и там, где они встречались, почти всегда виною тому бывала сама женщина. У черкесов, если женщина и не пользовалась самостоятельностью, зато пользовалась ролью прихотливо оберегаемой игрушки. Она была сыта, одета всегда лучше мужа и прочих членов семейства, занималась рукоделием и зачастую муж работал вместе с нею в поле.

Черкесы чрезвычайно щекотливы относительно женской добродетели, ее нравственности, и мстили за оскорбление женщины жестоко. Обида, нанесенная семейству обесчещением женщины или девушки, могла быть, впрочем, покончена миролюбивым соглашением и тогда обидчик платил пеню из двадцати четырех голов крупного скота; в противном случае, одно оружие смывало бесчестие, и все способы для удовлетворения обиженного были дозволительны.

В отношении поведения и прав на целомудрие, черкесы разделяли женщин на три категории: девушек, замужних женщин и вдов. Самая строгая нравственность требовалась от девушки, и наблюдение за этим возлагалось на родителей, перед которыми девушка и отвечала; женщина отвечала только перед мужем, а вдова не отвечала ни перед кем, могла делать что ей угодно, [376] лишь бы только не нарушала общественной стыдливости. Вдова имела право жить как ей угодно, и никто не вправе был вмешиваться в ее дела, если не было нарушено приличие. Если она была знатна, хороша собою и богата, то и в полудикой Черкесии могла надеяться скоро выйти замуж, даже после многих любовных грешков и похождений. По обычаю народа, если женщина овдовеет, один из братьев покойного мужа может на ней жениться; но это не было обязательно, и брак, в случае, взаимного несогласия, мог и не состояться. Вдове предоставлялась в этом случае полная свобода.

Потеря невинности девушкою считалась не преступлением, а несчастьем. Черкесы всю вину относили на соблазнителя, которого ожидала непременная смерть, если только он не мог или не хотел жениться на соблазненной им девушке. Такой человек лишался прав на гостеприимство; ему не было пощады. Чтобы спасти свою жизнь, обольстителю оставалось одно средство: оставить свой аул и бежать к соседям или в какое-либо отдаленное племя.

Нарушение супружеской верности замужнею женщиною считалось тяжким преступлением, которое влекло за собою нередко смерть женщины, а иногда рабство. Участника в подобном преступлении также убивали. Казнить преступную жену предоставлялось самому мужу. В прежнее время, он обрезывал жене кончик носа и выгонял из дому. В этом отношении, виды наказаний женщины были чрезвычайно разнообразны и вполне предоставлены своеволию мужа. Он имел право убить преступную жену, не навлекая на себя кровомщения и не делаясь ответственным перед ее родственниками. Он мог просто развестись с женою, не подвергая наказанию. Разводы допускались у черкесов и обыкновенно исполнялись отсылкою жены к ее родственникам и требованием возврата колыма. Развод, впрочем, требовал фактического доказательства виновности женщины. Муж, не доказавший виновности своей жены, терял право получить обратно весь колым: он мог требовать только одну половину его и лишался права требовать другую. Сверх того, муж, не доказавший виновности своей жены, подвергался кровомщению ее родственников. Если жена сама бросала мужа и, возвратившись в родительский дом, отказывалась жить с ним, то колым возвращался мужу весь сполна. Все затруднения, сопряженные с разводом, делали то, что мужья, как неограниченные властелины своих жен, [377] чаще всего продавали их вместе с незаконнорожденными детьми туркам. Так поступали и родители с девушками, впавшими в прелюбодеяние, с тою целью, чтобы как-нибудь предать забвению позор, падавший на родных, а более потому, что для таких женщин, и в особенности девушек, не было уже возможности выйти замуж в своем крае (Обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. Записки Кавказс. отд. Им. русского геогр. общес. книга VII, изд. 1866 г.).

Наконец был еще один вид наказания женщины за прелюбодеяние — суд шариата, отличавшийся, в первое время, необыкновенною строгостью и кончавшийся почти всегда смертною казнью. Вот один из примеров такого суда, сохранившийся в памяти народа и выраженный в народной легенде.

В большой Кабарде, вверх по правому берегу р. Баксана, там, где оканчивается долина и начинаются Черные горы, есть мыс или выдавшаяся гора, названная народом Кыз-бурун (Девичий мыс). Гора эта высока и крута к стороне реки, имеет обрывистый уступ, покрытый изредка зеленью и крючковатыми колючками терна и шиповника. На ней, в древние времена, происходили собрания кабардинцев, приносились жертвы богам, творился суд и расправа над осужденными и виновными, которых сбрасывали со скалы в пропасть (Беглые очерки Кабарды П. Степанова «Кавказ» 1861 г. № 82.).

Вырываясь из ледяных ущелий, мелководный Баксан спускается к Черным горам, и, подойдя к Кыз-буруну, как бы с негодованием отстраняется от него в противную сторону, потом опять поворачивает к скале, с шумом протекает у самой ее подошвы, выходит на долину и далее течет тихо и спокойно.

Ниже этого мыса находились некогда аулы одного из первостепенных владельцев, князя Мисостова.

Один из сыновей князя Мисостова, Али-Мирза, женился на прекрасной Зюльми, дочери князя Атажукова, человека не менее знаменитого и богатого в большой Кабарде.

Будучи еще молодою девушкою, во время народных праздников и увеселений, красавица Зюльми обращала на себя внимание всех молодых князей и первостепенных узденей.

Большие черные глаза ее, с длинными ресницами и тонкими дугообразными бровями, обворожали каждого, кто имел несчастье встретиться с ними; улыбка розовых губ открывала перламутровые [378] зубы белизна лица и шеи спорили с белизною покрывала. Собираясь на праздник, где могла присутствовать Зюльми, каждый из мужчин надевал лучшее вооружение и старался, своим удальством и ловкостью, обратить на себя внимание красавицы.

Множество молодых людей были пленены красотою Зюльми, по никто не был в состоянии уплатить колыма, назначенного корыстолюбивым отцом, знавшим цену достоинствам своей дочери. Три панцыря, со всеми приборами, три шашки лучшие в Черкесии, три коня и шесть кобылиц, лучших во всей Кабарде, да двести юсликов (турецкая монета, около 5 рублей 67 копеек) — вот колым, который был назначен за дочь князя Атажукова.

Более всех полюбил прекрасную девушку Канамат, один из первостепенных узденей; но все его имущество не составляло и половины того, что требовал отец за Зюльми, очарованной также Канаматом.

Зюльми любила смотреть на стройный стан Канамата, на его быстрые, огненные глаза, орлиный нос, красивые усы и кудрявую бороду. Она любовалась, когда он, в малиновой черкеске, садился на серого коня, и как вихрь летая на нем, стрелял — всегда без промаха — в брошенную вверх шапку, или когда, под звуки туземной музыки, отличался в национальной пляске.

В такие минуты Зюльми не спускала глаз с Канамата, который, видя это, только и думал о том, как бы овладеть красавицею. Но колым был слишком велик, и напрасно Канамат ласкался к отцу и братьям своей возлюбленной, напрасно старался вступить с ними в куначество и, через своего воспитателя, соглашать на уменьшение колыма — старый князь Атажуков был непоколебим, как гранитная скала.

Другим поклонником прекрасной Зюльми быль знаменитый хищник и джигит Девлет-Мирза, человек жестокий, угрюмый, но пылкий. Девлет был так беден, что не мог и думать о том, чтобы приобрести красавицу ценою колыма, и потому решился добыть ее силою.

Пользуясь тем, что двоюродная сестра его, Фатима, была наставницею Зюльми, Девлет избрал ее орудием к выполнению своих намерений. Открывшись в своей страсти, Девлет просил Фатиму узнать мнение о нем красавицы, и, если оно благоприятно, то предложить ей побег.

Фатима принялась за работу. Однажды, будучи наедине с Зюльми, Фатима заговорила с нею о замужестве. Она перебирала по [379] именам всех князей, которых считала достойными быть женихами своей воспитанницы. Фатима выхваляла достоинства каждого, а сама зорко следила за лицом красавицы и за впечатлением, производимым на нее тем или другим именем. Зюльми оставались спокойною, пока имя Канамата не коснулось ее слуха. Молодая девушка вздохнула и, как бы стыдясь своей слабости, покраснела. Хитрая Фатима стала еще более выхвалять Канамата.

— Перестань, Фатима! — отвечала Зюльми, — я не могу быть его женою.

— Почему? — спросила хитрая воспитательница.

— Он беден.

— Но он тебе нравится.

— Зачем такой вопрос! — отвечала смущенная девушка.

— Я пошутила, чтобы полюбоваться твоим румянцем, —сказала Фатима... А заметила ли ты Девлет-Мирзу?

— Нет, — отвечала Зюльми.

— Напрасно. Он лучше всех князей и узденей; он превосходит Канамата если не лицом, то стройности, ростом, проворством и силою. Он отлично владеет конем, смело бросается с утесов в стремнины, шашка его рубит железо, меткая пуля его снимает голову с быстрой ласточки. Его страшатся все джигиты, боятся завести с ним ссору. Слава о нем носится от Эндери до Анапы, куда он не раз водил для продажи своих пленных, и если бы ты знала как он тебя любит!..

— Оставь меня, Фатима, я никогда не буду и его женою.

— Почему?

— Он страшен, — отвечала побледневшая девушка.

— Так тебе не нравится?.. Я пошутила, чтобы полюбоваться твоею бледностью...

Девлет-Мирза и Фатима видели, что попытка их не удалась, и вскоре должны были покинуть мысль о похищении.

Зюльми вышла замуж за Али-Мирзу, сына Мисостова. Молодой Али, оставшись после смерти отца богатым наследником, влюбился в Зюльми, внес на первый раз половину колыма и стал обладателем красавицы.

Али-Мирза был сухощав; всклокоченная борода, кривые брови, широкие губы и дикое выражение глаз делали из него что-то зверское. Сравнивая его с Канаматом, Зюльми не могла не отдать преимущества последнему. Она не любила Али, а тот, заметив ее холодность, стал ревновать. [380]

Недолго пользовался Али-Мирза своим счастьем. Девлет-Мирза решился отомстить Зюльми и воспользовался своею дружбою с Али-Мирзою.

— Знаешь ли что, — сказал однажды, во время охоты, Девлет Али-Мирзе, — Канамат, который везде прячется от нас, крадет из твоего огорода тыкву.

— Как так? — спросил озадаченный Али-Мирза.

— Да, он надеялся прорезать своим кинжалом тот корсет, который тебе достался... теперь же думает заменить это тем, что по вечерам лазит в гарем твой.

Али-Мирза не верил; Девлет уговоривал его убедиться в истине его слов.

— Скорее хочу потерпеть разорение от уруса (русского), нежели видеть это, отвечал Али-Мирза.

Девлет знал, что Али-Мирза видел нелюбовь к себе Зюльми, что ревность нашла давно место в его сердце, а потому решился довести дело до конца.

— Зачем не сказал мне прежде, — говорил он Али-Мирзе, — что хочешь иметь Зюльми? Все знали, что она любит Канамата, что тот хотел взять ее без колыма. Я бы никогда не посоветовал тебе, без уверенности в расположении девушки, покупать ее хотя бы за пару подков. Нет радости для нее пить из одной чаши с тем, кого она не любит, а для тебя нет удовольствия обнимать ту, которая любит другого. Такой союз — холодный труп тляги (мертвеца), привязанный к телу живого, с которым надобно жить и умереть, если не хватит мужества разорвать цепи союза.

Али-Мирза слушал все это с мрачною задумчивостью. Он не возражал на советы своего коварного друга прогнать неверную жену к отцу ее, но готов был отдать еще двойной колым за то только, чтобы приобрести любовь прекрасной своей супруги.

— Девлет! — сказал он после долгого раздумья: ты открыл мне такую тайну, которой верить было склонно мое сердце, но я страшился думать о том... Змея, ты скоро почувствуешь всю силу моей над тобою власти!.. Но если это ложь, Девлет, то, за нарушение моего спокойствия и за вмешательство в домашние тайны, ты будешь отвечать мне своею жизнью.

— Али! — отвечал разлучник; не забудь что я умею владеть оружием, и кто грозит мне гибелью за правду, тот сам пострадает от неправды... [381]

Мнимые друзья расстались. Али был увлечен охотою, а Девлет круто повернул своего коня и скоро приехал к аулу своего друга, на Баксан. Остановившись у своего знакомого, он вызвал из сакли Али-Мирзы преданного себе слугу, переговорил с ним и приказал позвать к себе Фатиму. В мужском костюме, с кинжалом у пояса, явилась она к своему родственнику и, после коротких переговоров, ушла обратно в гарем Али-Мирзы, а Девлет уехал домой.

Почти в полночь, мрачный и задумчивый, возвратился домой Али-Мирза. Дворник Шегень, тот самый, что был вызван Девлет-Мирзою, бросился к нему принять лошадь.

— Не приезжал ли кто сюда без меня? — спросил Али.

— Кто смеет, повелитель мой, отвечал вкрадчиво слуга, топтать, в отсутствии твоем, ногами коня сень гарема? — но...

— Что? — перебил его Али... — говори.

— Может быть, нечистая сила шайтана (черта) в человеческом образе с наступлением ночи приходила и уходила отсюда...

— А где он был? — спросил сердито Али-Мирза.

— Вот там, — сказал Шегень, указывая на саклю, где жила Зюльми с Фатимою и с другою старою женщиною.

— Кто еще видел его?

Шегень указал на двух других прислужников, которые подтвердили, что ночью какой-то черкес входил в гарем и выходил из него.

Подозрение Али-Мирзы усилилось и, казалось, готово было подтвердиться. Желая однако оставить своих суеверных слуг в предрассудке о появлении дьявола, он приказал призвать на другой день муллу для очищения своего гарема от нечистой силы.

Бессонница мучила всю ночь Али-Мирзу; ревность грызла его сердце. С ранним рассветом он послал на реку Чегем, в аулы Джанхота, за эфендием Бешегуром, который пользовался доверенностью Мисостовых. Едва только Бешегур приехал, Али тотчас же повел его в саклю жены. Зюльми и Фатима шили для Али кафтан из шелковой ткани. Подозреваемая женщина слышала уже рассказ о вчерашнем появлении шайтана в образе человека. Зюльми видела в этом недоброе. Она поражена была просьбою Али-Мирза, чтобы эфенди прочел молитву об изгнании нечистой силы из его гарема и призвал на помощь пророка Магомеда, ниспослать ему мир и спокойствие, очистить жену от дурных помышлений, внушить в ее сердце любовь и верность к мужу. [382]

Больно было Зюльми слышать такое подозрение мужа, которому она старалась быть послушною, как вернейшая раба. Смиренно стала она на колени и, вместе с другими, выслушивала страшные заклинания, от которых бледнела и терзалась. Али не спускал с нее ревнивых своих взоров и в бледности лица жены, ее тихих вздохах, способен был видеть только одно — измену.

— Прощай, — сказал он ей после молитвы, — я вижу твое беспокойство; мое присутствие для тебя тягостно: ты меня не увидишь более; я еду и даю тебе время успокоиться...

Али был в необыкновенном волнении.

— Смотри, — сказал он, обращаясь к Фатиме, — ты погибнешь, бажа (лисица), если...

И, не договорив последних слов, он оставил саклю. Созвав к себе узденей, Али объявил им, что едет на Кубань на несколько дней, и просил Бешегура сопутствовать ему хотя до реки Малки.

Зюльми осталась в своей сакле, пораженная как громом последними словами мужа, а Фатима продолжала с твердостью начатое дело. Она подозвала к себе Шегеня и поручила ему, от имена Зюльми, звать Канамата на свидание. Шегень оседлал коня и ускакал.

Али-Мирза, во время ночлега на Малке, открыл эфендию свои подозрения о неверности жены, признался, что только для большего убеждения себя распустил слух о мнимом отъезде своем на Кубань и просил Бешегура, оставаясь с ним, быть свидетелем всего того, что может случиться. Получив согласие, Али-Мирза в следующую же ночь поехал с Малки обратно. Вдвоем с Бешегуром, скрытыми путями, добрались они в полночь до аула; привязали лошадей своих к плетневому забору, а сами, пробравшись тихо через задние огороды, засели так, что могли видеть все происходившее во дворе и в сакле-гареме.

Стояла мрачная осенняя ночь; луна, то показываясь из-за облаков, то опять скрываясь за них, слабо освещала землю. Из ущелья дул порывистый ветер; Баксан, вздымаясь полноводьем, перевертывая камни, стремился с таким шумом, какой редко слыхали его обитатели.

В ауле давно все спали; спал под буркою и старый Бешегур, завернувшись в сухие листья кукурузы. Не спал один Али-Мирза; он давно вынул из чехла свою винтовку и ждал незваного гостя. Али сознавал, что, решившись на такое предприятие, поступил крайне неблагоразумно; что если ожидания [383] будут напрасны, тогда стыд станет последствием его необдуманности. Али готов был прямо и открыто идти на двор, но вдруг услыхал лошадиный топот, потом скрип ворот и увидел человека, тихо вошедшего во двор. Али стал пристально всматриваться. Незнакомец украдкой пробирался к сакле, где жили жены, тихо постучал, и оттуда скоро вышла женщина без покрывала; лица мужчины заметить было невозможно, но в лице женщины князь узнал Фатиму.

Ревнивый муж наскоро взвел курок, хотел направить в них смертоносный выстрел, но темное облако задернуло луну и все скрылось в густоте ночного мрака. Али-Мирза пополз к месту, где предлагал встретить разговаривающих, но, по неосторожности, ударил ружьем о камень так, что произвел искры; разговаривающее переглянулись и, поняв друг друга, бросились в разные стороны; но едва только незнакомец подошел к воротам, как луна осветила его фигуру. Али прицелился... выстрел грянул и незнакомец пал на месте.

Как бешеный зверь бросился Али на свою жертву, топтал ее ногами, добивал прикладом и, нагнувшись над ним, узнал Канамата. С большею еще яростью бросился он с обнаженном кинжалом в саклю Зюльми, думая, прежде всего, поразить преступную Фатиму, но той уже не было в сакле. По первому звуку выстрела, она бросилась в дальний огород, села на приготовленную ей Шегенем лошадь и ускакала вместе с ним. Али-Мирза вошел к Зюльми и, схватив ее за волосы, стащил с постели. Не обращая внимания на ее слезы, он повлек ее на двор к телу Канамата. Али занес уже кинжал, чтобы поразить неверную, но явившийся Бешегур и подвластные князя остановили разъяренного мужа. Эфендий советовал предать несчастную духовному суду. Али-Мирза согласился с предложением, в знак вечного разрыва с женою обрезал ей волосы, наложил на руки цепи, одел в рубище и, толкнув в грудь ногою, в знак презрения, приказал посадить ее в яму.

На следующей день собрались члены шариата. Обвиняемая потребована к допросу. Две старые женщины под руки ввели подсудимую. Никто из судей не мог видеть, что выражало скрытое под покрывалом лицо несчастной. Кадий раскрыл алкоран и заклинал обвиняемую показать истину.

— Знаешь ли ты Канамата? — спросил он.

— Знаю, — отвечала Зюльми со слезами. [384]

— Любила ли ты его?

— Любила, до замужества.

Кадий улыбнулся, заметив что она, должно быть, очень хитра, если думает уверить присутствующих судей, что, полюбив кого-нибудь до замужества, можно разлюбить его, сделавшись женою другого.

— Сколько раз ты виделась с ним будучи женою? — спросил опять кадий.

— Ни разу, — отвечала подсудимая.

— К кому же, думаешь ты, приходил он ночью?

— Я не видала.

— Был ли он у тебя в последнюю ночь?

— Я спала и ничего не знаю.

— Но ты знаешь Канамата, перебил ее кадий, и любила его, а что он посещал тебя, это доказывает труп, лежащий у ног твоих. Итак ты виновата.

Подсудимую снова отвели в сырую яму и скоро объявили приговор шариата: преступницу сбросить живую с высокой горы.

Двух черных быков впрягли в легкую арбу. Осужденную одели в белую пелену, окрутили голову белым покрывалом и, сложив на груди ее руки, обвязали так крепко, что она не могла пошевелиться. Младший мулла сел в арбу и держал несчастную между колунами, как обыкновенно отвозят умерших на могилы. Арба выехала со двора, окруженная конвоем и сопровождаемая членами шариата, направилась в баксанское ущелье, к ближайшему мысу Черной горы. Али-Мирза, с кровавою жаждою мести, спокойно ехал за верною жертвою своей ревности.

Арба въехала на крутой мыс. Почти полумертвая, поставлена была осужденная на краю пропасти. Мулла прочел отходную молитву... казнь свершилась...

Падая с уступа на уступ, с камня на камень, прекрасная и верная мужу Зюльми скоро очутилась на дне пропасти, сделавшись жертвою мстительного самолюбия Девлета, обманувшего мужа. Посланные подняли труп и принесли его опять на гору, чтобы предать земле на месте казни.

Едва только хотели зарывать труп, как вдали послышались вопли, поразившие присутствующих, и сквозь толпу ворвалась женщина с распущенными волосами. Раздирая себе лицо и грудь, захлебываясь собственною кровью, она голосила как исступленная: [385]

— Постойте, злодеи! — не режьте ее...

Ах! сжальтесь над нею, невинна она!

В ней сердце так чисто, как светла струя;

Душа непорочна, как в небе звезда;

Язык непричастен преступных речей,

Смиренна, как голубь, незлобна она —

Добрее овечки, вернее всех жен...

О, прелесть ты света! о радость души!

Ни черные очи, ни сладость в устах

Тебя не спасли от погибели злой...

Зверь Али! омойся в невинной крови!

Коварный Девлет! Ты посмейся ему!

Сестру ты обманом в злодейство введи,

С Шегенем лукавым учите меня, —

Пусть я призову Канамата к себе;

Ревнивого мужа пусть кровь закипит;

Пусть мщением лютым он гнев утомит,

И крови напьешься невинной жены...

Ах! режьте злодеи! — Терзайте меня!

Я, я погубила... невинна она!

Ах! дайте отраду, — убейте меня!

О, дочь моя! где ты? иду я к тебе —

С тобой неразлучно жила — и умру,

Тебя погубила, и гибну сама.

Певшая женщина бросилась к ближайшему черкесу и, выхватив у него кинжал, мгновенно поразила себя, и пала, умирая, на ту, которую погубила невинно. Это была Фатима.

Надгробная песнь Фатимы поздно убедила Али-Мирзу в невинности жены. Ему оставалось только оплакивать свою участь, заплатить пеню фамилии князя Атажукова за бесчестие жены, и с трудом примириться с раздраженными братьями погибшей.

Девлет-Мирза скрылся; мщение стало невозможным.

Али-Мирза, терзаемый грустью и упрекаемый совестью, оставил свой дом и, переселившись из Кабарды к абадзехам, водил их партии в русские пределы. Жители аула, считая место это нечистым от влияния злого духа, переселились с реки Баксана на Уруп, а ту гору, где две насыпи скрывают прах двух погибших женщин, назвали Кыз-бурун (Девичий мыс), как свидетельство невинности погибших (Кыз-бурун И. Радожицкого. Отечествен. Записки 1827 года, т. 32.).

Прошло много лет с тех пор; в устах кабардинцев [386] осталась только песня Фатимы, да рассказ о Кыз-буруне, вечном памятнике кровавой сцены и людской злобы...

Жестокое наказание за прелюбодеяние, относительно мужчины и женщины, существует почти у всех народов, стоящих на низкой степени развития. Подобное наказание сообразно вполне и с духом магометанского учения, которому следует большинство черкесского народа.

Мусульманское право повелевает за прелюбодеяние подвергать виновных смертной казни, побиению каменьями, зарытию в землю живыми, и только в редких случаях допускает возможность ограничиваться телесным наказанием. То же право признает однако, что дети не должны отвечать за вину родителей, и потому не устраняет их совершенно от наследства. Дети, признанные заведомо незаконными, и то не теряют права на наследство, если прочие наследники соглашаются на предоставление им права ходатайствовать по наследству. В этом отношении, участь и положение подобных детей по мусульманскому праву лучше обеспечена, чем на основании других законоположений.

Рождение ребенка не составляло у черкесов ни особенной важности, ни особенной радости; оно не сопровождалось и никакими особенными церемониями.

При рождении младенца его оставляли одни сутки на воздухе, без всякого призрения. Один из ближайших соседей, родственников или приятелей, дарил счастливому отцу корову, лошадь или овцу, смотря по состоянию, приносил хлеб, вино и другие съестные припасы и получал за то право дать имя новорожденному.

Имена новорожденным даются совершенно произвольно. Влиятельные и богатые люди часто дают имена по названиям тех племен, у которых воспитывается их сын или живут сами: так встречаются имена Беслений, Убых и другие. Давший имя ребенку, у некоторых племен черкесского народа, считался как бы вторым отцом новорожденного. На принесенные им кушанья затевалась пирушка, которая собственно и обозначала семейную радость в обыденной жизни горца.

Если новорожденный был первенец, то отец мужа снимал со своей невестки носимую ею на голове небольшую шапочку, с околышом из смушек, повязывал ей голову косынкой и дарил молодым скотом или другим имуществом.

После родов, муж не имел сближения с женою около полутора года, до тех пор пока ребенок не начинал ходить; [387] поэтому почти у каждого имелась в запасе любовница, по большей части из рабынь. По прошествии года, новорожденному мужеского пола подносили оружие, и если он его принимал, то это считалось признаком его воинственности, составляло истинное наслаждение для родителей и часто служило поводом к празднествам и различного рода увеселениям.

Бедные черкесы воспитывали детей дома, и тогда мальчик до семилетнего возраста находился при матери, а после этого поступал в распоряжение отца, который учил его владеть ножом, кинжалом, верховой езде и военным упражнениям.

Князья и дворяне, тотчас после рождения, отдают мальчика на воспитание одному из достойнейших своих подвластных, а чаще всего к одному из лиц, принадлежавших другим обществам. Воспитатель ребенка носит название аталыка и охотников взять на себя эту обязанность бывает очень много, и тем больше, чем знаменитее и уважаемее отец новорожденного. Многие хлопочут об этом за месяц до рождения ребенка. Младенец находится еще в утробе матери, а желающие быть его воспитателями оспаривают друг у друга право принять его в свое семейство и назваться аталыком новорожденного.

В такие споры родители будущего ребенка не вмешиваются, считая это предосудительным. Претенденты, разобравшись между собою, решают, кому быть воспитателем, и последний ожидает рождения ребенка, как праздника, с большим нетерпением. Он отправляет заблаговременно в дом родителей бабку и заготовляет все для пиршества. Как только получит сведение о рождении, пирует с родственниками и знакомыми дня два или три, и затем уже принимает к себе новорожденного.

Часто, между желающими быть аталыком, возникают такие споры, что примирить их нет возможности, и тогда князь принужден бывает согласиться, чтобы сын его, пробыв некоторое время у одного аталыка, переходил потом ко второму, а от него к третьему.

Так, Аслан-бек, сын Джембулата Болотокова, темиргоевского князя, имел трех аталыков. Первый был Куденетов, кабардинец, приближенный друг Джембулата; после, по добровольному согласию отца и Куденетова, Аслан-бек был взят абадзехским старшиною, Аджи-Аджимоковым. Между тем, шапсугский дворянин Хаджа-Берзек, бывший некогда аталыком самого Джембулата украл его сына, Аслан-бека, у Аджимокова и воспитывал его у [388] себя. По этому поводу произошла кровавая вражда между Аджимоковым и Берзеком; наконец обе стороны предались на суд народный, началось разбирательство, на котором сказано было много речей. Молодой Аслан-бек был отнят у Берзека и возвращен Аджимокову, с тем, чтобы через несколько лет быть снова переданным Берзеку, у которого он и окончил свое воспитание.

Принявший ребенка на воспитание приобретал все права кровного родства, и потому понятно, отчего так много являлось лиц, желавших породниться с влиятельным или богатым князем. Связь по аталычеству считалась у черкесов священною. Не только семейство аталыка становилось родным своему воспитаннику, но часто случалось, что жители целого селения, общества и даже страны считали себя аталыками воспитанного между ними ребенка знатной фамилии. Так, все медовеевцы называли себя аталыками князя Карамурзина, а все абадзехи аталыками темиргойского владетеля, Джембулата-Айтеки.

Обычай аталычества много способствовал примирению и сближению между собою разноплеменных горских семейств. Кроме того, при таком способе воспитания, дети приучались говорить на чужих наречиях, что, при существовавшем разноязычии, для них бывало весьма полезно впоследствии. Женщины с особенною нежностью заботились о своих питомцах, а дети привязывались к своим кормилицам, и тем сильнее, чем менее знали своих родителей. Заботливость воспитателей о своих питомцах происходила от народного убеждения, что вред, сделанный аталыком своему питомцу, навлекает неотвратимое несчастье на все семейство аталыка, преимущественно на кормилицу.

Главное воспитание состояло в обучении отлично владеть оружием, уметь выезжать боевого коня, быть ловким на хищничества, уметь уйти от погони и неожиданно напасть на неприятеля; словом, всему тому, что могло сделать из питомца отважного хищника и храброго джигита.

Аталык, нося на плечах своего питомца, напевал ему удалую песню, в которой высказывал свои желания и качества, которыми должен обладать в жизни его питомец.

— Баю, баюшки, мой свет, — пел он младенцу, — вырастешь велик, молодцом будь, отбивай коней и всякую добычу, да не забывай меня старика.

Аталык обязан был вскормить питомца, выучить его стрельбе в цель, приучить к безропотному перенесению бессонницы, голода, [389] труда и опасностей. Когда воспитанник подрастал, то получал в подарок от друзей махлуф — оружие и лошадь, и с ними отправлялся, в сопровождении надежных людей, на хищничество, сначала легкое, а потом и более трудное. Как младший в партии, он должен был ночью караулить лошадей, заботиться об их продовольствии, услуживать хищникам и терпеливо переносить их обращение. С ним обращались с некоторой аффектацией, стараясь показать ему не только неуважение, но полное пренебрежение как к мальчишке, не доказавшему еще ни храбрости, ни хищнической способности.

На обязанности аталыка лежало также ознакомление своего воспитанника с религией и народными обычаями, для чего он водил его на народные собрания и разбирательства. В этом заключалось почти все воспитание черкеса. По отсутствии грамотности на черкесском языке, познания народа были крайне ограничены. Письменность их производилась на арабском и частью на турецком языках. Большая часть князей и старшин не знали письменности этих языков, а потому муллы и эфендии, знающие кое-как арабский и турецкий языки, были единственными представителями грамотности в народе, и на народных собраниях и разбирательствах имели большой вес.

Понятия черкесов о самых обыкновенных вещах была невежественны, и к тому же они с трудом перенимали все постороннее. Будучи в беспрерывном столкновении с нами, она не понимали что такое Россия и не признавали наших порядков. Случалось часто, что старшины, увлеченные личным расположением к одному из наших частных начальников, заключали с ним мирный договор, но хищничали в пределах другого соседнего начальника. Не понимая общей связи и устройства государственного правления, они считали начальника, которому покорились, самостоятельным князем и находили весьма естественным разбойничать в пределах другого русского князя. Обыкновенно, когда рассказывали им о могуществе России, о пространстве ее земель, то они весьма недоверчиво качали головою.

— Странно, — замечали они, — зачем же русским нуждаться в наших горах, в нашей маленькой земле? Нет, видно им негде жить.

Точно такое же понятие черкесы имели о французах (франги), англичанах (инглис), немцах (немце) и полагали, что эти государства (краля), нечто в роде их маленьких горских обществ. [390]

О турецком султане, о Египте, об Аравии имели большие понятия, потому что их богомольцы бывали в Турции, Египте и Аравии, но ни границ, ни средств этих государств не знали. Мегмет-Али-пашу египетского и султана турецкого считали самыми могущественными царями в свете и были уверены, что рано или поздно они выгонят русских с Кавказа. Черкесы были чистосердечно убеждены, что Турция самая могущественная держава в свете, по своему населению и пространству. Они верили, что султан повелевает всеми европейскими государствами, что, начиная последнюю войну с нами, он не хотел беспокоить своих мусульманских подданных, а приказал французам и англичанам придти и выгнать русских. По словам черкесов, он отправил с этим приказом своего посланника во Францию и в Англию.

— Собаки вы, неверные, — сказал им посланник султана, — если вы тотчас же не придете, мой государь прикажет потушить огни в ваших кухнях.

Устрашенные угрозою, французы и англичане тотчас же явились в Севастополь выгонять русских из Крыма (Поездка к кавказским горцам 1863—1864 г. Еж. пр. к Р. И. 1865 г. № 21.).

При такой низкой степени развития и нежелании обогащать свои познания, воспитание черкеса было немногосложно. Родители, во все время воспитания сына, делали аталыку частые и значительные вспомоществования и, кроме того, два раза богатые подарки. Первый раз дарили тогда, когда он привозил своего питомца напоказ, а второй, когда сдавал окончательно на руки родителям. Еще большее вознаграждение получал аталык, когда воспитанник его в первый раз, как говорится, вкладывал ногу в стремя. Отправляясь тогда с визитами к своим родным и приятелям отца, молодой человек получал от них щедрые подарки, которые почти целиком поступали в пользу аталыка.

Во все время воспитания, родители не должны были позволять себе ни малейшей нежности и ласки к своему ребенку, и при свидании не показывать даже виду, что узнают его. Подавляя в себе прирожденное чувство любви к детям, черкесы избегали видеть детей своих до их совершеннолетия. Причина та, что родительская нежность считалась делом в высшей степени неприличным, и служила выражением слабости, недостойной мужчины и воина. По понятию черкесов, при воспитании детей следует избегать всего, что может изнежить юную душу.

Когда аталык считал воспитание молодого князя совершенно [391] оконченным, и когда воспитанник его достигал до известных определенных лет, тогда он собирал всех своих родных и задавал пир.

Абадзехский старшина Магомет-Касай, окончив воспитание Шерлетуко Болотокова, по случаю возвращения его к отцу, задал пир на весь закубанский край. За две недели до дня пиршества созваны были девицы и молодые люди со всего края; составился огромный общий крут. В то время, когда молодые танцевали, князья и наездники производили бешеную джигитовку в середине круга. В течение десяти дней, аталык кормил на славу всех прибывших к нему многочисленных гостей.

Подаривши своему питомцу коня, наделив его хорошим вооружением и одеждою, аталык отводил его в дом родительский, в сопровождении музыканта, которому обыкновенно отец воспитанника дарил лошадь. С этого времени аталык считал свою обязанность оконченною, но воспитанник часто так привязывался к аталыку, что любил его больше, чем своего отца. Бывали случаи, что в ссорах отца с аталыком молодой человек принимал сторону аталыка, которому часто отдавал все, что только мог, и исполнял все его желания.

По приеме сына, отец дарил аталыка и вознаграждал его за труды и расходы. Богатство и щедрость князя определяли меру вознаграждения. Обыкновенно князь давал аталыку несколько штук скота, лошадей, разных вещей, а иногда два или три семейства крестьян, что составляло за Кубанью значительную сумму.

Князь мог отдать своего сына на воспитание человеку низшему по происхождению, но сам мог воспитывать у себя только княжеского ребенка. Дворяне, как и князья, отдавали своих детей на воспитание аталыкам. Женский пол княжеского происхождения тоже отдавался, в прежнее время, на воспитание к посторонним лицам. Девушки воспитывались в чужих домах до 12 или 13-ти летнего возраста, а иногда оставались там до замужества, и тогда колым за невесту принадлежал аталыкам.

Аталычка учила девушку женским работам, объяснила ей будущее ее положение и обязанности, и, принадлежа по большей части к лицам низшего происхождения, она отдавала первенство своей княжне-воспитаннице и соблюдала при ней во всем строжайший этикет (Дебу — О кавказской линии и проч. издан. 1829 г. Зубов. — Картины Кавказского края, часть III; замечания на статью «Законы и обычаи кабардинцев» Хан-Гирея «Кавк.» 1846 г. № 11. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен Шах-бек Мурзина «Кавказ» 1849 г. № 36 и 37. Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Воспомин. кавк. офицера «Рус. Вест.» 1864 г. № 10 и 11. О политическом устройстве черкесских племен Карлгофа. «Рус. Вест.» 1881г. № 16. Закубанский край. П. Невский. Кавк. 1868 г. № 100.). [392]

И при возвращении девушки в родительский дом задавались пиры, на которых ели и пили до-отвалу. Вообще угощения и общественная тризна сопровождали все важные события в жизни черкеса, не исключая и похорон.

Когда черкес умирал, то в саклю сходились все родственники и знакомые умершего, оплакивали его, били себя в грудь и голову, царапали лицо и тем высказывали свою горесть. Жители прибрежья Черного Моря, и вообще немагометане, не сопровождали похорон никакими религиозными обрядами. Покойника зашивали в холст, относили на кладбище, головою вперед, и зарывали без всякой молитвы.

Абадзехи закрывали покойника доскою, засыпали ее землею, а поверх ее наваливали каменья. По понятиям их, каменья, положенные на могиле покойного, «помогут ему затушить вечный огонь, в день страшного суда, в который предназначено всем камням превратиться в воду».

Присутствующие на похоронах возвращались в саклю покойного, в которой, на том месте, где он умер, расстилали циновку, клали на нее подушки, и, если покойник был мужчина, то на подушках размещали оружие и кисет с табаком. Желающие приходили во всякое время оплакивать покойника, набивали трубку даровым табаком и, покуривая ее, проводили так время, сидя или лежа на циновке. Эта церемония продолжалась, смотря по состоянию родных умершего, иногда неделю, месяц, а иногда и год, словом до тех пор, пока родные успевали приготовить достаточный запас для последних поминок, продолжавшихся по большей части около трех дней.

Обычай оплакивания существовал прежде и между черкесами-магометанами, но в последнее время духовенство запретило громкие изъявления горести и преследовало песни, поминки и джигитовку.

Теперь, после смерти магометанина-черкеса, его тотчас же обмывают, покрывают белым саваном и, по истечении двадцати четырех часов со времени кончины, зарывают в могилу. Совершаемые по умершем поминки бывают без тризны и имеют чисто религиозный характер. На поминки собирают сколько можно более [393] мулл и эфендиев, творят продолжительный намаз и угощают званых гостей, между которыми должны находиться все соседние бедняки. Раздача при этом милостыни составляет главный акт поминок.

Между тем, над могилою покойного ставят каменный или деревянный столб с шаром наверху или с изображением чалмы и с надписью имени и отчества покойного. Больших кладбищ не было; покойников хоронили там, где он назначал сам умирая, и для этого выбирались самые живописные места. Если же и встречались кладбища, то лишь из нескольких могил. Вблизи могилы почти всегда вкопано сухое дерево с ветвями, где проезжающий черкес может остановиться, зацепив поводья лошади за ветви, совершить у ближайшего источника омовение и, разостлав у гробницы бурку, на коленях помолиться за упокой души усопшего. Молиться на гробе шагида (мученика), убитого в сражении с русскими, по внушению мусульманского духовенства, было великою заслугою, и помолившийся на подобной могиле мог сподобиться такой же благодати, как бы он сходил в Мекку на поклонение гробу пророка.

В Кабарде существует обыкновение класть на могилу умершего вырезанное из дерева небольшое изображение того, чем занимался покойник при жизни. Так, если он был воин, то изображается из дерева оружие; если он приготовлял арбы, то кладут на его могиле маленькую арбу; если же он был кузнец, то маленький деревянный молоток и т.п. Над могилами князей, похороненных в прежнее время, ставились памятники из камня или каменные доски с надписью, или же небольшая, в три аршина вышины, конусообразные памятники с доскою, на которых вырезана молитва. Такие памятники встречаются и за Кубанью.

По правому берегу р. Мдзымты, за главным хребтом, на прибрежье Черного Моря, есть историческое урочище Кбаада, на котором закончилась кавказская война. На одной из площадок этого урочища, «испещренной красивыми полевыми цветами, говорит очевидец, разбросаны были могилы горцев, сохранявшиеся весьма тщательно, что доказывают устроенные над ними павильоны и памятники из тесаного камня».

В последнее время, памятники и тризна при похоронах вышли из моды у черкесов.

Одним из последних лиц, похороненных по древним обычаям, был темиргоевский князь Мисоуст Болотоков. Похороны были произведены скромно, при ближайших только [394] родственниках, оплакивавших его девять дней. В продолжение целого года постель покойного была застлана, кругом нее развешано его оружие: панцырь, лук, колчан и седло — знак, что родные готовы принять покойника. У кровати стояли красные чевяки, а на маленьком столике положены были хлеб, соль и поставлена в подсвечнике потухшая свеча — символ угасшей жизни. В течение целого года, родственники, приезжая навещать, делали ходаг — печальное почтение. Ровно через год, родственники и аталык покойного съехались на тризну. Собравшись на могилу, где на столбе были развешены все доспехи покойного, вывели оседланную лошадь, среди густых залпов обвели ее семь раз кругом могилы и отрубили ей шашкой уши. То же сделали со своими лошадьми и все присутствующие, так что на могиле Болотокова были отрублены уши 280 лошадям. Местные поэты пели импровизацию про подвиги Болотокова. После пения, наступила джигитовка, а затем разделили между собою платье, оружие и лошадей покойного. На угощение было зарезано четыре быка и пятьсот баранов; певцам сыновья покойного подарили одиннадцать душ крестьян (Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Закубанский край в 1864 году. П. Невский. Кавказ 1868 г. № 100 и 101. Дебу «О кавказской линии» и проч. изд. 1829 года. Воспомин. кавк. офицера «Рус. Вест.» 1864 г. № 12. Бассейн Псекупса. Николай Каменев. Кубанские войсков. ведомости. 1867 г. № 2.).

Н. Дубровин.

(Продолжение будет)

Текст воспроизведен по изданию: Черкесы (Адиге) // Военный сборник, № 4. 1870