ДУБРОВИН Н. Ф.

ЧЕРКЕСЫ

(АДИГЕ)

IV.

(См. «Военный Сборник» 1870 г., № 3.)

Характер черкеса. — Черкесская женщина и ее одежда. — Свобода девушек. — Сватовство. — Пленнопродавство. — Похищение невест. — Свадебные обряды. — Музыка, пение и пляски. — Черкесские песни.

Шаткость религиозных убеждений и жизнь, проводимая в постоянной опасности, сообщили черкесу такие особенности характера, которые, в основании своем, противоречат друг другу. В народе, не имевшем никаких властей, каждый должен был заботиться о себе и об общественной пользе, заводить связи и употреблять силу слова для ограждения своих интересов. Такое политическое устройство развивает присутствие духа, быстроту соображения, а постоянные физические упражнения и деятельность способствуют развитию телесной красоты, гибкости и силы. Черкесы богато одарены как умственными способностями, так и красотою; но все духовные способности употреблялись на хищничество и войну. Между черкесами то семейство, в котором один из его членов не был убит или ранен в каком-либо сражении с врагами, вошедшими в пределы его родины, не пользовался уважением соотечественников.

Храбрые по природе, привыкшие с детства бороться с опасностью, черкесы в высшей степени пренебрегали самохвальством. О военных подвигах своих черкес никогда не говорил, никогда не прославлял их, считая такой поступок неприличным. Самые смелые джигиты (витязи) отличались необыкновенною скромностью: говорили тихо, не хвалились своими подвигами, готовы были каждому уступить место и замолчать в споре; за то на действительное оскорбление отвечали оружием с быстротою молнии, но без угрозы, без крика и брани.

Будучи чрезвычайно впечатлителен, черкес легко увлекался, но весьма скоро и приходил в себя. В обращении с соплеменниками был вежлив, почтителен к старшим, откровенен, говорил смело и резко то, что думал. В обращении с русскими был всегда вероломен, холоден, натянут. Легкомысленный на обещания, о скором исполнении обещанного мало думал. Страх действовал на черкеса мгновенно и сильно, но он скоро оправлялся и потом с необыкновенною настойчивостью продолжал [336] прежнее, как бы дорого за это ему не пришлось поплатиться, с необычайною гибкостью переходить от пирушки к деятельности, от молитвы к воровству, от благочестия к злодеянию. Религия была его единственная опора; но когда он не боялся наблюдения за собою соотечественников, то весьма легко уклонялся от исполнения религиозных обрядов и правил. Эта черта характера проявлялась и в бою. Когда черкес находился в составе партии и принужден был сражаться в присутствии своих товарищей, то выказывал удивительную храбрость и необыкновенные подвиги самопожертвования. Он знал, что подвиги его видят все, что храбрость его с избытком будет вознаграждена общею молвою; но на одиночном хищничестве, где не было свидетелей его поведения, черкес не всегда хлопотал о блеске подвига, а старался скорее убить, ограбить или украсть что попало и затем убраться, избегая погони.

Черкес всегда был жаден к деньгам: за деньги решался на убийство, на измену; но, получив деньги, готов был раздать их кому попадется с щедростью и легкомыслием. Ведя непрерывную войну с русскими, черкесы часто за деньги были лучшими проводниками для купцов, доставлявших рогатый скот гарнизонам различных крепостей (Барон Сталь. Этнографический очерк черкесского народа (рукопись). Поездка к восточным берегам Черного моря С. Сафонова. Одесса изд. 1837 года.). Примеры скупости были весьма редки между черкесами; да и нельзя было быть скупым, когда в обычае народа укоренилось правило, что порядочный человек должен подарить вещь нуждающемуся по первому его слову или намеку. Стоило только похвалить чекмень, бурку, лошадь пли другую вещь, как черкес тотчас же дарил вам ее. Эта щедрость составляла весьма важное условие в жизни черкеса, потому что бедный, ничего не имеющий человек, мог посредством подарков тотчас же получить лошадь, оружие, одежду и, таким образом, снарядиться на войну или на хищничество, а последнее давало уже ему средства к существованию. В случае, если он не получал просимого в подарок, то мог взять вещь на подержание, на два и даже на три года, а лошадь можно было взять для езды, в чем никто не отказывал, зная, что, когда он пообзаведется собственным имуществом, то вознаградит с избытком тех, которые способствовали его поправлению. И если, с одной стороны, черкес не дорожил своим имуществом, то, с другой стороны, когда дело шло на спор, касалось его самолюбия, он готов был тягаться двадцать лет, за какого-нибудь украденного у него теленка, [337] лишь бы только не уступить противнику, и тогда спорам и разбирательствам не было конца. В одном и том же человеке, странным образом, соединялись: любовь к приобретению, достигавшая до сутяжничества, и щедрость, доведенная чуть ли не до отрицания права на свою собственность. Несмотря на видимое легкомыслие, черкес владел характером энергическим и многосторонним, в котором скрывалась твердая настойчивость и необыкновенное терпение. Последнее, особенно в страданиях, считалось у черкесов одним из первых достоинств молодого человека. Равнодушие, с которым они переносили боль, доходила до такой степени, что, в этом случае, легко было узнать между ними европейца, который мог быть столько же бесстрашен, как и черкес, но никогда не мог сравниться с ним в терпеливости.

С неподкупною любовью к родине, черкес сохранял твердую веру в блестящую будущность своего народа. У полудикого человека любовь к родине проявляется бессознательною привязанностью к месту рождения, к обычаям, которые он считает лучшими в мире. Насильственно оторванный от родных гор и ущелий, он тоскует. Бывали частые примеры, что изгнанный из общества и не имевший возможности явиться, без явной опасности, на родину, часто ночью приезжал на родные ему поля, просиживал целые ночи вблизи того аула, где провел молодость и с рассветом уезжал.

Для черкеса, жившего в маленькой независимой общине, родина казалась ему большою; он видел, что она независима, воюет и заключает мир с такими же соседями, как она сама — и это придавало ему гордость и сознание собственного достоинства. Все иноземное, иноплеменное черкес ненавидел, гордился своею родиною, в которой считал себя человеком не последним, а играющим часто весьма важную, по его понятиям, роль. Спросите черкеса: откуда он родом? — он ответит: шапсуг или бесленеевец, но ответит с такою серьезностью, как бы был вельможею огромного государства. Сознание собственного достоинства развило в характере черкесов заносчивость, а необузданная свобода сделала их неуживчивыми, самонадеянными и в высшей степени гордыми.

Особенности характера мужчин перешли частью и на женщин, которые не менее гордились своим происхождением, отлично знали старшинство родов княжеских и дворянских и важность каждого рода. Необходимые по этим статьям сведения передавались из поколения в поколение, с истинно-аристократическим отпечатком. [338]

Обращение черкесских девушек было скромно и исполнено достоинства. Красота их с давних пор не находила соперниц: правильные черты лица, стройный стан, маленькие руки и ноги, поступь, походка и все движения являли что-то гордое и благородное. Все, кто только мог видеть черкесских женщин, свидетельствуют, что между ними встречаются такие красавицы, при виде которых невольно останавливаешься пораженный изумлением. «Про черкешенок» — говорит очевидец — «можно сказать, что они вообще хороши, имеют замечательные способности, чрезвычайно страстны, но в то же время обладают необыкновенною силою воли».

Чтобы составить себе понятие о красоте черкесской девушки или женщины, представьте себе прелестные темно-карие глаза, опушенные шелковистыми ресницами; взгляд девушки — то спокойный, с томным и страстным выражением, то устремленный вдаль и пытливо перебегающий с одного предмета на другой. «Нежный румянец», пишет очевидец, «разлитый по маленьким щечкам, самые формы нежные, почти воздушные и вместе столь совершенные и пластичные, все это, казалось, принадлежало возрожденной богине любви. С другой стороны, детски-спокойный взгляд, благородно-обрисованное чело, розовые линии рта, которые, казалось, скорее намекали на коралловые уста, чем обнаруживали их и что-то особенное во всей фигуре придавали девушке вид такого благородства и достоинства, что всякое чувственное помышление исчезало при ее приближении».

Темно-каштановые волосы, подстриженные по-горски, оттеняли необыкновенно белое, нежное лицо и довершали очарование.

Конечно, понятие о красоте женщин есть понятие относительное; нельзя сказать, чтобы все черкесские женщины без исключения были красивы, но, во всяком случае, они служат лучшими представительницами прекраснейшего белого, или, так называемого, кавказского племени. Красоте их очень много вредила оспа, для предохранения от которой не предпринималось никаких мер; плоскость стана отнимала также много красоты. Обычай надевать на девушку корсет с раннего возраста и не снимать его до замужества, делал то, что грудь красавицы не развилась, следовательно, красота женщины теряла многое.

Корсет этот, надеваемый под рубашку, носит название пша-кафтан (девичий кафтан). Пша-кафтан состоит из кожаного, холщевого или из какой другой материи корсета со шнуровкою спереди и с двумя гибкими деревянными пластинками, [339] сжимающими обе груди. Плоская талия и неполная грудь, по понятиям черкесов, первое условие красоты девушки (Воспоминания кавказского офицера. «Русский Вестник» 1864 года, № 11 и 12. Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Племя адиге Т. Макарова «Кавказ» 1862 г. № 32. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. «Кавказ» 1855 г. № 30. Экспедиция в Хакучи 1865 года. Антон Ржондковский. 3-й. «Кавказ» 1867 г. № 99.). Хотя корсет вместе с ростом дитяти переменялся и надевался с единственною целью дать девушке стройность и гибкость стана, но, сообщая красоту в одном, препятствовал развитию груди, делал ее чрезвычайно плоскою, а главное стеснял движения девушки.

По выходе замуж девушки, молодой супруг распарывал кинжалом шнур корсета, но делал это с особенною осторожностью, чтобы не захватить тела или сафьяна. Неловкость или ошибка, в этом случав, ставились молодому в большое бесчестие. Рассказывают, что, после снятия корсета, у молодой замужней женщины грудь вырастает в две недели.

У абадзехов и у некоторых шапсугских фамилий девушки не носили корсетов; оттого и женщины их более красивы и кокетливы.

Черкесский женский костюм чрезвычайно живописен. Поверх широких суженых книзу шароваров, надевается длинная белая рубашка из бязи (бумажного холста) или кисеи, разрезанная на груди, с широкими рукавами и с небольшим стоячим воротничком. По талии рубашка стягивается широким поясом с серебряною пряжкою. Сверх рубашки надевается шелковый бешмет какого-нибудь яркого цвета. Бешмет шьется короче колена, с короткими выше локтя рукавами, полуоткрытый на груди и украшенный продолговатыми серебряными или другими металлическими застежками. На ногах легкие красные, сафьянные чевяки, обшитые галуном; на голове круглая шапочка, с небольшим околышем из смушек, обложенная серебряным галуном; верх шапочки повит белою кисейного чалмою, с длинными концами, падающими за спину. Из-под шапочки вьются всегда распущенные по плечам волосы и придают много прелести костюму и красоте девушки (Жена черкеса. «Кавказ» 1847 г. № 11. О быте, нравах и обычаях атыхейских племен. «Кавказ» 1849 г. № 36. Воспом. кавк. офиц. «Рус. Вестн.» 1864 г. № 12.). Черкесы не скрывали своих девушек; девушки не носили покрывала, бывали в мужском обществе, плясали с молодыми людьми и ходили свободно по гостям; каждый мог видеть девушку и прославлять ее красоту. Замужние женщины были скрыты для постороннего глаза, в сокровенных комнатах сакли. Выходя из [340] своего жилища, женщина должна была закрываться, потому что, по словам Магомеда, «прелюбодеяние глазами преступнее прелюбодеяния действиями» (Мусульманское право. Торнау. Изд. 1866 г.).

Черкесские девушки были очень целомудренны, несмотря на предоставленную им свободу, и весьма редко впадали в ошибку. Нравственность черкесских жен была также довольно строга, но примеры нарушения супружеской верности бывали нередки, в особенности у шапсугов, где женщины необыкновенно хороши. Там, несмотря на ревность мужей, неверность жен часто служила поводом к кровавым сценам; не менее того, шапсуги любили волокитство. Еще не так давно женщины пользовались у них гораздо большею свободою и каждая должна была иметь любовника. Это служило вывескою достоинства женщины и мужья гордились тем, что жены их любимы другими мужчинами. Теперь не то: любовь к постороннему мужчине считается чувством неприличным и надо скрывать ее в тайне. Но то что позволялось женщине, то считалось во все времена постыдным для девушки, и потому они всегда тщательно сохраняли свое целомудрие. С ранних лет все мечты девушки были направлены к одной цели: выйти замуж за бесстрашного воина и чистою попасть в его объятия. Малейшее увлечение со стороны мужчины приводило девушку в робость, и она с неудовольствием и страхом отталкивала от себя соблазнителя.

— Харам! — (нечисто, запрещено) говорила она. — Станешь моим мужем, все будет твое, а теперь ничего не позволю.

Черкесы редко рано выдавали дочерей замуж, и предоставляли часто им право выбрать жениха. На аульных свадьбах девушка могла видеть молодых людей, которые, в свою очередь, давали ей заметить свою любовь взглядами и выстрелами в честь ее, когда она танцевала; но разговор и какие бы то ни было объяснения с девушкою не допускались. Через друзей и доверенных лиц молодой человек узнавал чувства девушки, и тогда уже сватался. Хотя в большей части случаев родители и не препятствовали дочери выбирать себе жениха, но случалось нередко, что, дав слово одному, способствовали другому, более богатому и знатному, в похищении своей дочери, а девушка, раз похищенная, становилась женою похитителя. Такая продажа дочерей хотя редко, но случалась у черкесов и вызывала, со стороны обиженного жениха, кровавые мщения. [341]

По основным началам гражданского и уголовного права черкесов, невеста составляла неотъемлемую собственность жениха. Если в то время, когда невеста находилась еще в доме родителей, она была похищена другим, то жених не только был в праве преследовать похитителя, но обязан мстить ему. Такое оскорбление принадлежало к числу нестерпимых обид и, для восстановления своей чести, жених, по обычаю страны, должен был решаться на самые крайние меры, чтобы только получить удовлетворение. Ссоры подобного рода вызывали всегда со стороны обиженного ужасные сцены. Родители, содействовавшие похищению, лишались колыма (выкупа за дочь), а невеста принадлежала, по праву, первому жениху, если похититель не успевал на ней жениться (Учреждения и народные обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье. К. О. И. Р. Г. Об. кн. VII изд. 1866 г.).

Следующая легенда хорошо рисует характер и поступки обиженного.

То было давно, очень давно, в те блаженные времена когда черкесские красавицы славились далеко, когда вся страна блистала ими, как небо в темную ночь блистает звездами, а наездники как метеоры, как вихрь летали по Черкесии, оставляя за собою кровавые следы. Как луна между звездами, блистала прекрасная Гюль, и как молния сверкал знаменитый наездник Кунчук, созданный из дерзости, удальства и «готовый на хвосте черта переплыть через Азовское Море».

Гюль часто засматривалась на удалого Кунчука, а он был неравнодушен к прелестной девушке. Сердца их стремились друг к другу, и вот Кунчук, казалось, был близок к блаженству, мог назвать себя счастливейшим человеком на свете, потому что был женихом прекрасной Гюль. Он мечтал уже о счастье скоро назвать ее женою, как вдруг несчастье обрушилось ему на голову.

Однажды паша Азова был в гостях у соседа Кунчука. На празднике этом была и прекрасная Гюль. Она поразила пашу своею красотою.

— Чья она? — спросил паша.

— Невеста Кунчука, — отвечали ему.

— Что стоит? — спросил опять паша.

Покупка турецкими сановниками черкешенок была не редкость; пленнопродавство существовало в Черкесии почти до наших дней. Жители северо-восточного берега Черного Моря вели с доисторических времен обширную торговлю людьми, и многие греческие [342] колонии, покрывавшие этот берег, обязаны были своим цветущим состоянием единственно этой торговле. Гаремы наполнялись черкешенками, торговля которыми, с основанием турками крепостей Анапы и Сухума, еще более усилилась. Вывоз в Турцию женщин производился в таком большом количестве, что некоторые приписывают черкешенкам улучшение турецкой породы.

Сцены торговли женщинами ежедневно повторялись на черкесском берегу, несмотря на все старания наших крейсеров прекратить эту торговлю. «Не оправдывая черкесов в этом деле», говорит очевидец, «я не буду и строго судить их. У мусульман девушка, выдаваемая замуж, равномерно продается, отец, брат, или ближайший родственник, у которого она жила в доме, будучи сиротою, берут за нее колым (плату, выкуп). Черкесы притом же редко продавали своих дочерей, а продавали туркам преимущественно рабынь или пленниц, отдавая их в руки своих одноверцев». В этой продаже, смотря глазами продаваемых, не было ничего оскорбительного их человеческому достоинству. Проданные почти всегда первенствовали в гаремах богатых турков, а когда на них выпадала несчастная жизнь, то тут никто не винил продавца, объясняя, что проданной так было написано в книге судеб. Почти каждая черкешенка, шедшая на продажу, мало горевала, лаская себя надеждою на будущие блага.

— Я здесь рабыня, — говорила она, — а там, сказывают, буду непременно госпожой; мне дадут хорошие платья, дадут денег, я стану пересылать их отцу и матери, а если будет много денег, так выкуплю их на волю и перевезу к себе за море.

После такого понятия туземцев о самой унизительной для человеческого рода торговле, неудивительно, что паша, свыкшийся с нравами черкесов, мог спросить, что стоит Гюль: он знал, что за деньги можно купить на выбор каждую черкешенку. Однако, на этот раз, громкий смех присутствующих был ответом на последний вопрос паши. Не оставляя своего намерения и плененный красотою девушки, паша решился, во чтобы то ни стало, приобрести красавицу. Часто там, где не продают явно, торгуют тайно: не один воз бархата, парчи, сукна и всякого добра перешел тайком из кладовой паши в саклю отца Гюли. Она была продана...

Однажды утром, когда отец нарочно скрылся из дому, в комнату Гюли вошел черкес.

— Кунчук требует скорейшего соединения, — сказал он ей [343] шепотом; — отец твой скряга, он рад будет, если ты убежишь к жениху и тем избавишь его от издержек на свадьбу.

Гюль согласилась, и с нетерпением ждала наступления ночи; но день тянулся ей невыносимо долго. Когда темнота покрыла землю «сорока покровами, а каждый из них был чернее совести кадия», тогда к терновой ограде дома, где жила красавица, подъехали человек десять всадников. Гюль вышла к ним навстречу и в одно мгновение мчалась уже по степи. Сердце ее билось от радости, что скоро увидит милого; но она ошибалась: не Кунчуковы были то посланные, а ногаи подосланные пашою, и с ними тот черкес, который утром приходил обмануть красавицу. Гюль очутилась не в объятиях Кунчука, а в ненавистном ей гареме паши.

Долго несчастная не могла свыкнуться с своим положением; едва паша приближался к ней, как она грозила ему кинжалом и клялась зарезаться, если он еще хоть на шаг подступит. Бледная как смерть, она тосковала и проводила бессонные ночи. Так прошло несколько дней, и тот кто был виною несчастия молодой красавицы, тот стал орудием ее освобождения. Предавший и обманувший Гюль черкес надеялся сделаться любимцем паши и первым богачом Азова, но ошибся в своих предположениях.

— Ты вчера продал свою госпожу, — сказал ему паша, — а завтра продашь и меня, если кто посулит тебе много золота: знаем вас!

Затаив злобу, черкес остался служить в страже паши, но с твердою решимостью отомстить ему; изменивши один раз, ему ничего не стоило изменить и в другой — он стал теперь сообщником Кунчука.

Бедный, опозоренный жених бросался из стороны в сторону и искал случая возвратить красавицу и жестоко отомстить похитителю. Предложение черкеса было принято с радостью, хотя в душе он более чем презирал изменника.

«Черные тучи висели над Азовом; порой вырывалась из них пламенная молния, небо вспыхивало и снова темнело; дождь накрапывал, гром грохотал глухо. Но город тихо засыпал; огоньки один за другим погасли, и только оклик часовых на стенах крепости прерывал его могильное безмолвие... Наконец, и то стихло».

В такую ночь, на одной из стен крепости стоял часовым, изменник-черкес. Он тихо спустил в ров лестницу и осторожно, как змея, пополз к куче панцырников, притаившихся на земле неподалеку от крепости. Подползший шепнул что-то на [344] ухо Кунчуку — и сто броней тихо заскользили по траве так тихо, что и сама трава не слышала шелеста и звука кольчуг.

Изрубить стражу, разбить двери гарема и поджечь со всех сторон город, было делом одного мгновения для отважной шайки удалых — и прекрасная Гюль очутилась в объятиях Кунчука. Храброму джигиту было недостаточно, что он успел отнять и возвратить свою невесту: сердце его пылало мщением, и притом самым жестоким. Передав свою невесту в надежные руки товарищей, Кунчук, в сопровождении изменника-черкеса, пошел отыскивать пашу, чтобы отомстить за бесчестие.

— А, жирный пес! — с яростью закричал Кунчук, увидав пашу, — ты не умел ценить моей дружбы, так умей почувствовать злобу мою.

Кунчук обнажил саблю.

— Мы с тобою еще успеем разделаться, но прежде мне надо отдать долг за дружбу этому изменнику, сказал паша, указывая пистолетом на черкеса.

Выстрел грянул, и проводник Кунчука покатился...

— Вот награда ему за услуги, — проговорил паша, — а теперь твоя очередь.

Другой пистолет блеснул в его руке, но было уже поздно: сабля Кунчука тяжело опустилась над черепом паши, и, раздвоенный, он повалился к ногам мстителя.

Азов пылал; в подожженном города кипела тревога. Партия Кунчука, захватив невесту, пленниц гарема и богатую добычу, спустилась по лестницам из крепости и скрылась в степи. Один Кунчук, оставшись на кургане, долго любовался делом своей мести, с наслаждением смотрел, как огненные языки огромного пламени лизали ненавистный ему Азов; но и он скоро оставил курган и присоединился к своей семье отважных удальцов.

Достигнув берегов Кубани, партия расположилась отдыхать. Наездники стреножили лошадей, построили два шалаша, один для красавицы, другой для Кунчука, и старались веселостью превзойти друг друга. Ночь прошла тихо и спокойно. Наутро черкесы увидели за собою погоню, и только тогда, когда она была уже очень близко. Отдыхавшие не успели собраться; погоня настигла и черкесы падали под ударами неприятельских шашек. Кунчук отправил невесту и пленниц к переправе, но она была отрезана и занята неприятелем. Переколов своих лошадей и сделавши из них завалы, черкесы дрались отчаянно, однако ряды их редели, число уменьшалось. Кунчук уговаривал прекрасную Гюль [345] отдаться в руки неприятеля; она не соглашалась. Тогда отчаянный любовник охватил одною рукою ее стан, другою, управляя страшною саблею, бросился, сквозь толпу врагов, к берегу Кубани. Пораженные смелостью наездника, неприятель расступился; Кунчук уже на берегу... но берег высок, внизу кипят бурные волны глубокой реки, а сзади мечи неистовых врагов, значить смерть или плен — и он с разбега бросился с обрыва. Волны с шумом расступились и, скрыв навсегда под собою двух любовников, бурно пенясь и клокоча потекли обычным путем...

С тех пор крутой мыс, видный с восточной батареи Павловского поста, в верстах пяти от него, вверх по Кубани, черкесы называют Кунчуков спуск (Наезд Кунчука. Султан-хан-Гирея. «Кавказ» 1846 г. № 37 и 38. Воспом. кавказского офицера «Русский Вест.» 1864 г. № 11. О политическом устройстве черкесских племен Н. Карлгофа. «Русский Вест.» 1830 г. № 16.).

Мщение, в подобных случаях, не разбирало ни родства, ни дружбы; оскорбленный жених не щадил ни брата, ни дяди, и только тогда смывал с себя пятно бесчестия, когда укладывал на месте своего обидчика, В тридцатых годах настоящего столетия была памятна многим подобная вражда между двумя двоюродными братьями Хамурзиными, кабардинскими князьями. Адель-Гирей и Аслан-Гирей, так звали двух братьев Хамурзиных, поселились на Урупе. Между ними с самого малолетства возникло соперничество. Аслан-Гирей быль умен, пользовался отличною военного славою, но известен был как человек злой и мстительный. Адель-Гирей, имея менее ума, затемнял своего противника добротою и редкою красотою лица. Около этого же времени появилась на Лабе известная красавица Гуаша-Фуджа (белая княгиня), сестра бесленеевского князя Айтеки Канукова. Оба брата почти одновременно домогались руки Гуаши-Фуджи, которой нравился Адель-Гирей. Но так как Аслан-Гирей был богаче, пользовался значением у русских и влиянием на черкесов и никому не прощал нанесенной ему обиды, то находили опасным явно отказать ему. Поэтому, не оскорбляя Аслан-Гирея, Кануков обещал выдать за него сестру, с условием, если она будет на то согласна, а Адель-Гирею способствовал увезти ее, как бы силою или обманом, в чем приняли участие все кабардинцы, не любившие Аслан-Гирея. Последний, узнав об этом происшествии, поклялся, что брат его недолго будет пользоваться своим счастьем. Преследуя его везде, пока друзья, по черкесскому обычаю, старались примирить их [346] посредством шариата, Аслан-Гирей отыскал Адель-Гирея, напал на него и ранил выстрелом из ружья. Последний, обороняясь, ранил, в свою очередь, Аслан-Гирея; случившиеся при этом кабардинцы разняли их прежде, чем дело дошло до убийства. Аслан-Гирей не хотел и слышать о примирении и стал мстить всем тем, кто содействовал похищению Гуаши-Фуджи. На Урупе образовались две партии, враждебные друг другу, и грабежи с убийствами стали делом ежедневным. Преследуемый повсюду, Адель-Гирей, вместе с женою, бежал из-за Кубани в Чечню, за Терек. Тогда Аслан-Гирей, в отмщение Адель-Гирею, убил его отца, а своего родного дядю, и сам бежал к абадзехам. Так кончилась эта кровавая вражда двух братьев.

Несмотря на все ужасы подобных сцен, похищения невест у черкесов были весьма часты, и брак с похищением невесты предпочитался обыкновенному браку.

— От непохищенного мяса, — говорят черкесы, — у волка делается оскомина.

Сутки, проведенные девушкой в доме похитителя, делали ее законной женой. Тогда никто не вправе был отнять ее и дело обыкновенно кончалось третейским судом, который назначал колым (выкуп), следуемый в уплату семейству. Плата назначалась соразмерно достатку жениха, и потому очень часто бывала меньше той, которую ему пришлось бы заплатить, если бы он вздумал жениться путем обыкновенного сватовства.

Оттого черкесы и решались на похищение и еще потому, что этим поступком они освобождались, как ниже увидим, от издержек по свадьбе и от тягостных церемоний во время сватовства. Надо прибавить еще и то понятие, которое существовало в народе относительно похищения. Похитить невесту считалось делом молодецким, таким, которое заслуживает одобрения и подражания. Кто не хищничал, тот не пользовался уважением в народе, молодежь его преследовала насмешками, а женщины его презирали. Черкешенки любили славу и доблесть: молодость мужчины, его красота и богатство — это такие качества, которые ровно ничего не значили в глазах девушки, если с ними не соединялась храбрость, красноречие и громкое имя. Девушка, не задумываясь, предпочитала седого удальца юноше богатому и красивому. Другое условие, чем руководилась девушка при выборе жениха, было равенство происхождения. Нигде так строго не следили за чистотою происхождения, как между черкесами. Они были [347] чрезвычайно разборчивы в этом отношении, и так далеко заходили в своих понятиях о чистоте происхождения, что княжеское звание сохранял только тот, кто родился от брака князя на княжне. Редкая девушка согласилась бы выйти, а еще более редкие родители выдать свою дочь за человека, неравного ей по древности рода. Исключением могли быть только слава жениха и его громкое имя. Расскажу легенду, относящуюся к выбору жениха.

Давно то было, когда, в горах и среди непроходимых лесов, жил кабардинский князь Джан-Клич-Улудай. Денег у него было что у солнца Ирана (персидского шаха?); рабов столько, сколько звезд на небе. Сам князь богатырь был, уносил с чужого двора быка на плечах, а идет но лесу — дубы перед ним как тростинки валятся. Один раз вражий аул дани не внес: рассердился князь, свалил гору и задавил непокорных. Казалось бы, чего не доставало князю, а он часто задумывался, хмурил брови, словно две громовые тучи.

Кручинится князь, что нет ему равного, что нет жениха дли дочери-невесты, Шекюр-ханум, такой красавицы, которая могла бы быть жемчужиной среди райских гурий.

Наконец Улудай собрал к себе своих узденей (дворян).

— Объявите, сказал он им, всему миру, от Дербента до Анапы, что лишь тот назовется моим зятем, кто совершит такое дело, какого в горах еще никто не совершал.

С тех пор удалые князья, видевшие Шекюр-ханум, не ели, не пили и не спали, а только мечтали о том, как бы оказать такую храбрость, чтобы стать достойным красавицы, чтобы слава о подвиге, достигнув до ушей ее, проникла в самое сердце, а это у женщин лучший и прямой путь к любви.

Прошел месяц, прошел и другой; на двор к Джан-Кличу прискакал витязь, закованный весь в броню. По обычаю, уздени князя встретили гостя, приняли лошадь, оружие и отвели его в кунахскую.

— Селям-алейкюм! (Благословение Господне над тобою) — проговорил гость, наклонив голову и приложив руку к сердцу.

— Алейкюм-селям! (Да будет благословение и над тобой) — отвечал гордый хозяин, не вставая с места.

— Я Джембулатов, — объявил приезжий.

— Добро пожаловать! Имя знакомое... слыхал об удальстве — садись.

— Целому миру известно, — начал опять гость, какого жениха [348] ты хочешь для дочери. Ты знал моего отца: от Дербента до Анапы не было человека храбрее, сильнее и выше его. Когда, бывало, поднимется во весь рост, то луна задевает за макушку его головы.

— Правда, — отвечал Джан-Клич, велик был твой отец сам его видел и старики говорят, что горы ему по плечи, но когда мой отец выпрямлялся, то твой проходил под его ногами.

— Пожалуй, — перебил его гость, — не будем считаться отцами; скажу я лучше о себе. Собрав пять тысяч панцырников, скакал я с ними до Дона, разграбил русские села и отогнал пять тысяч коней. Они там на долине, возьми их в колым за дочь; а сделал то, чего никто еще не делал на свете, от Дербента до Анапы.

— Ты сделал славное дело; но Кунчук сделал больше тебя; со ста панцырниками он ворвался в Анапу, убил пашу, сжег город, освободил свою невесту и ускакал обратно. Будь моим гостем, но мужем моей дочери не будешь.

На следующий день является новый гость и претендент.

— Переплыл я через Терек один, без товарищей, начал пришедший; ночью прокрался мимо караульных в станицу, переколол сонных двадцать человек, отрезал у них правые руки, зажег станицу, вышел никем непримеченный в общей суматохе, а тебе принес двадцать рук — вот они, перечти!.. Я сделал то чего никто не делал — отдай мне дочь свою.

— Видел я пожар станицы, — отвечал Джан, — и слышал, что ты это сделал, но хевсур Аната-Швили сделал больше тебя. Из мести за смерть своего отца, он днем пришел в кистинский аул, в дом старшины, окруженного семейством, и на вопрос: зачем явился? Аната отвечал: за твоею головой, в отмщение за смерть отца. Старшина захохотал, но Аната одним взмахом кинжала снял его голову, схватил ее, пробился к выходу из сакли, прошел аул сквозь толпу кистинов, поражая на смерть всех встречных, убил тридцать человек, скрылся в горы и, весь израненый, истек кровью на пороге родной сакли, принеся домой голову убийцы отца своего... Будь моим гостем, но мужем моей дочери — не будешь...

Много являлось молодых князей рассказать свои подвиги Джан-Кличу, но не было между ними ни одного достойного руки прелестной Шекюр-ханум.

Однажды Джан-Клич отпустил всех своих узденей [349] (дворян) и нукеров (служителей) на хищничество за Терек, и только сам один остался в доме. Дверь в кунахской неожиданно скрипнула; Джан-Клич обернулся — перед ним стоял статный молодец.

— Добро пожаловать, что нужно? — спросил он незнакомца.

— Пришел за твоею дочерью, — отвечал тот.

— Ого, какой молодец! А знаешь ли, что сотни славнейших молодцов и удальцов всего света напрасно домогались этой чести и никто не мог получить!

— Знаю и смеюсь над ними! А я получу то, за чем пришел.

— Право?.. Что же ты сделал такого, чтобы давало тебе право, быть счастливее сотни твоих предшественников?

— Пока ничего, а сделаю...

— Когда сделаешь, тогда и приходи.

— Не гони! увидишь что сделаю; но прежде ты скажи: сам-то ты храбр ли, силен ли?

— Слава Аллаху! — отвечал Джан с достоинством, — в нашей фамилии еще не было труса и имени Улудая боятся от Дербента до Анапы! А силен ли я?.. Вот дедовские панцыри, подыми если можешь... Я ношу их на себе...

— О, да! ты храбр и силен! ни тебя, ни предков твоих никто еще не побеждал...

— И не будет такого счастливца, — отвечал с самодовольством Джан-Клич.

— Правда ли?..

Вдруг незнакомец вскочил, выхватил кинжал и приставил его к груди Улудая.

— Слушай, — сказал он ему, — сопротивление напрасно, ты один, а у меня — посмотри в потолок — двенадцать нукеров целят в тебя.

Взглянул Улудай вверх и видит двенадцать дул направлены в него сквозь крышу сакли.

— Я могу сделать то, — продолжал незнакомец, — чего еще никто никогда не делал: могу убить одного из Улудаев, убить тебя... Хочешь сделаю?

— Нет не хочу.

— Но ты согласен, что могу сделать то, чего еще никто не сделал.

— Совершенно согласен. [350]

— И так я исполнил условие, по которому могу жениться на твоей дочери.

— Исполнил, и я исполню данное мною слово; но это еще не все.

— А что еще?

— Чтобы сделаться мужем моей дочери, надо исполнить то, чего она требует.

— Как так? об этом не было объявлено.

— Нет, извини, условие записано в коране Андреевского эфендия Сулеймана.

Делать было нечего; претендент, вместе с отцом, отправились к красавице. Прекрасная Шекюр-ханум, сидела в своей половине на парчовых подушках, окруженная старухами. Красавица приветливо встретила молодого и статного князя.

— Мне легко угодить, — сказала она сладким голосом, и с лукавою улыбкою устремила на него свои взоры.

Князь отвечал, что готов для нее исполнить даже самое трудное дело.

— Сделай самую обыкновенную вещь, — сказала красавица. — Если ты назовешь и сделаешь сто дел, и не отгадаешь задуманного мною и известного этим трем старухам, то я не буду твоею женою.

— Изволь... я совершу намаз.

— Раз! — провозгласили старухи и черкнули углем на стене.

— Сделаю пять омовений.

— Два! — просчитали старухи.

— Пообедаю.

— Три!

— Украду лошадь с конюшни соседа.

— Четыре!

Сколько ни называл князь, но угадать не мог, и дело самое обыкновенное не было названо.

— Ступай, подумай, — сказала княжна, — а то скоро будет то, что и ты потеряешь право на мне жениться.

Опечаленный, вышел князь из сакли невесты. Смеркалось; можно было ожидать скорого возвращения узденей и нукеров Джан-Клича, и тогда, конечно, жених сделался бы жертвой своего наглого поступка.

Князь торопился опять в саклю невесты, говорил ей самые обыкновенные вещи, дошел до девяносто девяти и не угадал. [351] Положение становилось крайне затруднительным. Как бешеный, выбежал молодой князь из сакли невесты; голова его горела, холодный пот обдавал все тело, члены дрожали.

На дворе он слышит топот, видит чернеющих вдали узденей Джан-Клича: смерть неизбежна.

— Я погиб и храбрые товарищи! — кричал он; — пусть и она погибнет от моего кинжала — не доставайся никому! Князь с гневом бросился к сакле, но в это время из-за угла показалась старуха: она не удержала на языке тайны, подозвала к себе князя, шепнула ему на ухо и сама поспешно скрылась.

Тот вбежал в саклю Шекюр-ханум и, взволнованный, не мог выговорить рокового слова, а только показал на конец кинжала и баранью шкуру, которою обтягивается грудь черкешенок.

— Я твоя! — радостно вскрикнула княгиня и протянула ему обе руки.

— Будь осторожен, не порань груди в первый день брака, сказал Улудай... (Чеченская сказка «Кавказ» 1849 г. № 17. Автор назвал свой рассказ чеченскою сказкою по тому только, что ему рассказывал чеченец. По своему же содержанию, она принадлежит к быту черкесов.).

Брак у мусульман бывает трех родов: постоянный, временной и брак с невольницею. Постоянным браком каждый мусульманин может сочетаться с четырьмя женами. Временной брак допускается только у мусульман-шиитов и может быть заключен на несколько лет или на известное число сближений мужчины с женщиною. Брак с невольницами разрешается только тем мужчинам, которые, по своей бедности, не могут содержать жены свободного происхождения.

Хотя многоженство и допускается магометанским законом, но черкесы-магометане и те, которые исповедуют особую свою религию и установили у себя правило допускающее многоженство, редко пользовались этим правом. По большей части, каждый имел только одну жену. Причина тому, во-первых, бедность, и неимение средств на содержание нескольких жен, а во-вторых, ревность жен и беспорядки от того в семействе. В тех случаях, когда черкес обзаводился несколькими женами, он обязан был дать каждой из них отдельную саклю и особую прислугу, что совершенно согласно и с постановлениями ислама. Но и это не всегда удерживало прекрасный пол от семейных ссор и дрязг. Жены, несмотря на отдельные жилища, не в [352] состоянии были поладить между собою, и старшая жена, при малейшем предпочтении оказанном второй жене, например при неравномерной покупке нарядов, делала много неприятностей и беспорядков в доме. Считая себя обиженной, первая жена призывала на помощь своих родных. Начинались разбирательства и иногда дело доходило до того, что муж или разводился с первою женою, или должен был отослать вторую домой. Все эти причины заставляли черкеса отказываться от удовольствия иметь несколько жен.

До вступления в брак, мужчина собирал сведения о невесте через своих родственниц. Он разузнавал о физическом состоянии невесты, о ее девственности, об исполнении ею обрядов мусульманской веры и способности иметь детей. По мусульманскому праву, между прочими качествами женщины, с которою дозволено сочетаться браком, требуется еще велудь — способность иметь детей. На основании корана, женщина, немогущая иметь детей по старости лет, не должна выходить замуж (Мусульманское право Торнау; изд. 1866 года.). По тому же праву, брак считается действием гражданским, договором обоюдного согласия и, предварительно вступления в брак, требуется исполнение обряда сватовства, где, через поверенных с обеих сторон, изъявляется взаимное согласие на вступление в брак. Согласие обозначается часто присылкою особого подарка. В свою очередь, жених, в прежнее, время, когда черкесы носили панцыри и кольчуги, присылал панцырь в подарок родителям невесты.

По коренным законам Магомеда, женщина, достигшая совершеннолетия, сама изъявляет свое согласие на брак. В случае малолетства невесты, изъявление согласия предоставляется опекуну, причем женщина, с достижением совершеннолетия и при нежелании оставаться замужем, может просить о разводе. Последующие толкователи корана, для уменьшения числа подобных разводов, постановили различие между опекунами. По их толкованию, согласие данное естественным опекуном (отцом или дедом), считается непреложным, и такая женщина не может просить о разводе; прочим же опекунами предоставлено давать условное согласие на вступление в брак несовершеннолетней девушки.

Сватовство с колыбели было в обычае и у черкесов; обыкновенно вскоре после рождения дочери, друзья условливались, что когда у одного вырастет сын, а у другого дочь достигнет совершеннолетия, то сочетать их браком. Проходило время; молодые люди, обрученные словами родителей, подрастали, не [353] подозревая, что судьба их решена. С наступлением мальчику 17, а девушке 16 лет, им объявляли о скором счастье их ожидающем, и несчастные, часто не видавшие друг друга исполняли волю своих родителей.

У православных черкесов, в настоящее время, сватовство происходит между родителями, а, за неимением их, близкие родственники отправляют к отцу невесты двух стариков, а к матери невесты старух, которые и делают предложение. В случае согласия, назначается день, когда родственники жениха должны принести подарки в дом невесты. В этот день, преимущественно вечером, в доме невесты собираются одни мужчины. Поздравив старика-отца невесты и пожелав молодым счастья в супружеской жизни, гости садятся за стол. Родственники жениха приносят вино и подарки: несколько перстней для невесты и материю на платье; все это передается ее матери. После этой церемонии накрывают стол, приносят закуску, и начинается угощение, среди которого льются с избытком всевозможные пожелания жениху и невесте. Последняя на таком вечере не присутствует; ее уводят из дому к одной из родственниц.

У остальных черкесов, неправославных и немагометан, сватовство состояло в отправлении в дом невесты, с одним из родственников или приятелей, коня, которого сватающийся поручал отдать отцу, брату или кому-нибудь из семейства невесты. Конь оставался, если предложение принималось, а в противном случае его отсылали обратно приславшему.

После сватовства, спустя некоторое время, происходили смотрины и обручение. В назначенный день жених являлся в дом невесты и проводил время среди пиршества, сопровождаемого обильным количеством яств, вина, пляской и пением. С наступлением вечера, подруги наряжали невесту, выводили ее к пирующим и ставили против жениха. Присутствующие медленно подвигали невесту к жениху, и когда они достаточно приближались друг к другу, тогда гасили огонь в комнате и соединяли их руки. В этом, собственно, и состоял обряд обручения, при котором родители невесты не присутствовали.

После обручения жених приглашал к себе родителей невесты для того, чтобы условиться о колыме, т.е. выкупе платимом обыкновенно женихом родителям невесты. В старину, у черкесов, относительно колыма, существовал прекрасный обычай: человек, желавший вступить в брак, но неимевший средств заплатить [354] колым, собирал в свой дом как можно более мужчин и объявлял им свое желание жениться; тогда каждый из гостей делал ему подарок по своему состоянию.

В прежнее время, колым или гебен-хак был чрезвычайно высок. Плата за княжну обыкновенно состояла в лучшем панцыре, стоившем двух рабынь; другой панцырь стоил одной рабыни; налокотники — одной рабыни, другие налокотники и шишак — одной рабыни; шашка — одной рабыни, еще шашка похуже пять лошадей, из которых одна должна стоить рабыни, а остальные без оценки, но предоставлялись на выбор родных невесты. Вместо вооружения, если его не было, дозволялось платить рабынями. За дочь узденя (дворянина) платилось от 800 до 1,200 рублей, за крестьянку от 200 до 300 рублей. С течением времени колым значительно уменьшился: за княжну платится теперь 500 рублей, за вдову 300 рублей. У узденей первой степени за девицу платится 350 рублей, за вдову 200, а у прочих узденей за девицу 220 рублей, за вдову — 150 рублей, а за черных девок 160 рублей. У вольных черкесов за девицу 150 рублей, за вдову 100. У шапсугов и у натухажцев колым состоял: за дочь князя от 50 до 60 сха, а сха равняется от 60 до 80 быков; за дочь дворянина 30 сха, за дочь простолюдина 25 сха. Плата эта поступала к отцу, брату, или дяде невесты, а если у последней нет вовсе родных, тогда можно жениться и без платы колыма. У тех поколений черкесского народа, где не было такого сословного деления и где общественное благосостояние было на весьма низкой степени развития, колым уплачивался мальчиками или девочками: за княжну от трех до восьми мальчиков или девочек, а за простолюдинку от одного до двух детей. Дети эти приобретались покупкою, преимущественно из детей-рабов или захваченных в плен, и, за неимением их, часто заменялись соответственным числом рогатого или другого скота (О кавказской линии и проч. Дебу. Зубов. — Картины Кавказского края ч. III. Племя адиге Т. Макарова «Кавказ» 1862 г. № 31. Этнографичес. очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Закубанский край в 1864 году; П. Невский. «Кавказ» 1868 г. №98. Свадьба у православных черкесов. Д. Ильин. «Кавказ» 1863 г. № 111. Учреждение и народные обычаи шапсугов и натухажцев Л. Люлье Зап. Кавк. отд. Им. русск. географ. общ. кн. VII изд. 1866 г.).

Часть колыма выплачивалась или сразу, или в известные промежутки времени, а другая часть поступала в мехр невесты, ее собственность, которую она получала после брака, в виде приданого. Мехр составляет собственность замужней женщины и даже [355] не засчитывается в наследство, которое ей следует, в случае смерти мужа. После развода, если муж снова пожелает вступить в брак с тою же женщиною, он должен был назначить ей новый мехр и соблюсти известные условия, о которых упоминается в постановлениях пророка. Отказаться от невесты без причины значило нанести оскорбление ей самой и ее семейству. При этом часть колыма, выплаченная женихом, не возвращалась и, кроме того, он должен был к выплаченной части дополнить столько, чтобы составилась половина условленного колыма. Собственно обряд бракосочетания у черкесов-магометан заключался в том, что, после взаимного согласия на брак, брачующиеся, по мусульманскому закону, должны совершить предварительно два рук'эта намаза, с произнесением особой молитвы. Кадий читал словесное объявление согласия и потом молитву.

— Слава тому Богу, — произносил он, — который дозволил брак и воспретил все преступные по прелюбодеяниям действия. Да восхвалят небесные и земные существа Магомеда!

Затем кадий составлял письменный брачный акт, где точно обозначалось количество мехра и прочих обязательств, принимаемых мужем на себя. Акт этот, подписанный свидетелями (не менее двух) мужеского пола, служил неоспоримым доказательством совершения брака. В конце обряда кадий провозглашал: да поможешь Бог! — и читал первую суре (главу) из корана.

В этих действиях и заключался весь религиозный обряд мусульманского бракосочетания. Там, где не было кадия, каждое постороннее лицо могло составить акт и прочесть словесное объявление согласия. При двух свидетелях даже можно было обойтись и вовсе без письменного акта.

После совершения договора, жена передавалась мужу и брак заключается пиром.

Между князьями черкесского народа, в прежнее время, существовал обычай, по которому князь, до свадьбы, отдавал свою невесту одному из почетнейших лиц, из числа своих подвластных, у которого она и жила нередко в течение целого года. Обычай этот, введенный с древнейших времен, имел в то время глубокое значение. В тогдашние времена, князья одного и того же племени были все между собою в близком родстве и, по необходимости, должны были искать себе жен у соседних, часто отдаленных, народов, различавшихся обычаями и нравами. В стране, как например Кабарда, где в былое время князь считался блюстителем [356] обычаев и чистоты нравов, появление молодой девушки могло подать повод к разным толкам, и притом молодая княгиня, как иноземка, не знающая обычаев и условий быта племени, могла навлечь на себя упреки, со стороны народа, за несоблюдение его коренных обычаев. Для ознакомления с ними своей невесты, князь избирал, для временного жительства своей будущей жены, дом почтенного и отличающегося своими нравственными достоинствами человека, в семействе которого она и приучалась к семейным и общественным особенностям народа.

Воспитатель, приняв к себе молодую княжну, кормил ее, богато одевал, задавал беспрестанные пиры и, при передаче ее мужу, одаривал. Несмотря на все эти хлопоты и расходы, охотников на подобное воспитание было очень много: во-первых потому, что оно считалось всегда величайшею честью, во-вторых потому, что доставляло воспитателю связи наравне с кровным родством. Кроме того, князь при приеме жены всегда вознаграждал воспитателя подарками за понесенные им расходы. Такие воспитатели, вообще у черкесов, были известны под именем тей-шаришс, т.е. кума.

Тей-шаришс был и у остальных сословий черкесского народа, с тою только разницей, что пребывание у него молодой не было столь продолжительно. Через трое суток жених отводил невесту к себе в дом, с разными пиршествами и церемонией. Голова и лицо молодой были покрыты нарядным платком, который известное время не снимался, и для снятия его назначался хатех, снятчик. С приходом молодой в дом мужа, отец ее присылал верного своего человека, жемхараса, дружку, который оставался у молодых целый год, а потом отпускался с подарками.

Черкесы смешанной религии руководствовались своими особыми обычаями относительно брака. После обручения и с окончанием переговоров о колыме, жених одевался в самое старое платье, надевал на себя самое дурное оружие и в назначенный день, в сопровождении друзей, отправлялся за невестой. Навстречу ему, из аула невесты, выходила молодежь, срывала оружие, всю верхнюю одежду, отбирала коня, словом обирала жениха так, что тот принужден был брать платье у кого-нибудь из приятелей. Одетый в чужое платье, он достигал до дому невесты, брал ее и отводил домой, где и оставлял под надзором родственников иди друзей, а сам скрывался у кого-нибудь из соседей. Ежедневно, в течение месяца, с наступлением ночной темноты, друзья приводили молодого к жене, с которою ему дозволялось оставаться [357] всю ночь, а с рассветом он тайком удалялся с брачного ложа и скрывался опять из дому.

Вообще у всех черкесов, кроме христиан, мужу дозволялось видеться с женою только тайком, прокрадываясь ночью на свиданье как вор, и, сохрани Бог, если рассвет заставал его в сакле жены. Тогда молодежь, узнавшая об этом, сейчас же начинала в насмешку стрелять по трубе женской сакли и сбивала ее пулями до самой крыши. Обычай этот особенно строго соблюдался в первые дни женитьбы, причем мусульмане, в течение первой брачной ночи, известной под именем шебе-зефаф, обязаны были приступать к супружеским объятиям не иначе, как со словами бисмиллах — во имя Бога!

Видеть жену днем, входить к ней в саклю и разговаривать с нею в присутствии других считалось предосудительным: это мог позволить себе только простолюдин, и то пожилой, но князь и дворянин — никогда.

Отсутствие молодого хозяина в доме не мешало гостям веселиться. Они пировали, варили бузу и запасались вином для окончательного пира, на который приглашались соседи и все жители аула и которым заканчивалась свадьба. Жених возвращался после того в свой дом и вознаграждал своего приятеля, у которого жил во время свадьбы, быком, коровой или чем-нибудь другим. Здесь, на свадьбе, можно было видеть самые лучшие наряды, какие только кто в состоянии иметь; холостые или молодые мужчины украшали себя всеми приобретенными доспехами, девушки — праздничной одеждой. Молодой человек, отличившийся рыцарскими ухватками, проворством и силою, получал одобрение стариков и право плясать с тою девушкою, с которою пожелает. Под звуки туземной музыки и старый и малый пускались в пляс (Мусульманское право Торнау; изд. 1866 г. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен. «Кавк.» 1849 г. № 36. Три дня в горах калалальского общества. «Кавк.» 1861 г. № 84. Закубанский край в 1864 г. Невский. «Кавк.» 1868 г. № 98. Этнографичес. очерк черкесского народа барона Сталя. Эпизод из жизни шапсугов. А. Ржондковский 3-й. «Кавк.» 1867 г. № 70.).

Свадебный обряд черкесов-христиан также имеет особенности, которые нельзя пройти молчанием.

За несколько дней до свадьбы назначается девичник, на котором собираются девушки и пируют присланными женихом съестными припасами. Последнему в этот вечер дозволяется рассмотреть свою невесту в окно, если до того времени ему не случалось ее видеть. [358]

В день свадьбы, часов в шесть вечера, везут невесту в церковь. Когда жених приезжает за невестой, то брат невесты бьет плетью жениха за то, что он, как будто, отнимает у него сестру.

Закрытую с головы до ног тонкой кисеей, невесту сажают в какой-нибудь экипаж, а остальные женщины размещаются на арбах и во всю дорогу играют на бубне. Впереди едет верхом жених; подле него шафер и несколько человек молодежи, которые во время пути в церковь и обратно джигитуют. Наездники хватают шапки со своих товарищей, скачут вперед, те их догоняют; но вот шапка брошена вверх, раздались со всех сторон выстрелы и шапка уже более никуда не годится... Джигитовка эта происходит и во все время совершения брачного обряда; молодые находятся в церкви, а джигиты остаются за оградой.

Джигитовка одна из любимейших черкесских забав. Двадцать, иногда тридцать всадников бешено носятся по полю, показывая свою ловкость и смелость; на всем скаку они поднимают с земли разные вещи и, своими грациозными движениями, привлекают взоры молодых красавиц.

За джигитовкою часто следует игра в палки. Участники игры разделяются на две партии: на конных и пеших. Первые, прикрывшись буркой, вооружаются нагайкой, а последние солидных размеров дубиною, которою и стараются нанести удар своим конным противникам. Те, конечно, увертываются, подставляют под удары бурку и, за палочные побои, платят жестокими ударами нагаек. Игра эта представляет живую картину искусного и в то же время забавного маневра, в котором есть где выказаться и ловкости, и силе, и умению управлять лошадью. Зрители ободряют победителей, смеются над побежденными и игра часто кончается увечьем, а иногда и смертью.

По возвращении из церкви, не доезжая до дома жениха, выносят на блюде полустак: это мука, поджаренная на масле и подслащенная медом, она кладется на тарелки и разрезывается на куски. Тарелку, вместе с полустаком, выхватывает из рук несущего один из ловких джигитов и мчится вдоль аула; за ним скачут в погоню несколько других всадников, стараются отнять тарелку и кончают тем, что тарелка бывает разбита, а полустак растоптан.

Молодые въезжают на двор, где раздаются выстрелы; мужчины идут в одну комнату, женщины в другую; шафер [359] вынимает шашку, рубит на перекладине двери изображение креста — символ счастья, а отец и мать благословляют новобрачных. Жених присоединяется к мужчинам, невеста к женщинам. Она закрыта по-прежнему вуалью и остается так в течение трех дней; на четвертые сутки шафер поднимает концом шашки вуаль и делает молодой подарок.

В то время, когда молодые входят в саклю, с крыши ее один из родственников бросает в толпу народа, окружающего саклю, разные фрукты, а в самых комнатах происходит угощение. Все нары уставлены кушаньями; на одной из них поставлен куст терновника, увешанный фруктами: кто осмелится взять хоть один из висящих орехов, того привязывают веревками к перекладине потолка и держат так до тех пор, пока он не заплатит штрафа, сколько ни потребуют от него, смотря по состоянию.

Посреди нар, прислонясь к одной из стен, сидит жених; около него один из пожилых мужчин, подле которого лежит металлическая тарелка. Стук палочкой по тарелке и звук ее возвещают о появлении гостя, который должен положить на тарелку какую-нибудь монету.

До начала ужина, сваха ведет невесту, шафер жениха в спальню, где они и остаются, не принимая участия в ужине. Жених должен сам раздеть невесту, расшнуровать ей корсет, а если надеется на свою ловкость, то распороть концом кинжала. С уходом молодых, подают ужин, и тут-то начинаются пир и веселье (Свадьба у православных черкесов. Д. Ильин. «Кавк.» 1868 г. № 111.). Вино, выпиваемое в значительном количестве, развязывает и языки, и руки; нетрезвое состояние гостей свидетельствует об общем удовольствии. Пляска делается общею; самые дряхлые старики, при громких одобрительных криках и ружейных выстрелах, пускаются в пляс и выделывают такие па, что молодые с завистью смотрят на их оживленные жесты, вызываемые незатейливой и негармонической музыкой.

Музыкальные инструменты черкесов немногочисленны и неразнообразны: бубен, две или три дудки, род свирели, с круглообразными отверстиями, скрипка, балалайка и нечто в роде лиры, впрочем очень редко встречаемой. Вот и все роды инструментов.

Шапсугский музыкальный инструмент, камыль, состоял из дудки, сделанной из старого ружейного ствола и из нескольких [360] связанных дощечек, о которые по временам ударял играющий. Во время игры на таком инструменте, вместо аккомпанемента, гудели несколько голосов, и несколько человек похлопывали в ладоши.

Балалайка имела два видоизменения и носила два различных названия: пшиннер или пшено и пшедегекуакуа. Пшиннер, длинная балалайка, похожая несколько на виолончель, с двумя натянутыми волосяными струнами, во время игры упирается левою рукою в колено, а в правую руку берется дугообразный смычок, которым водят по струнам, издающим звуки глухие, заунывные и однообразные, по причине патриархальности устройства самого инструмента. Точно такая же балалайка, на которой натянуты три струны, носила название пшедегекуакуа; на ней играли как на гитаре, без смычка.

Несмотря на такую простоту инструментов, небольшой их выбор и незатейливость издаваемых ими звуков, черкесы восторгались своею музыкою, веселились от души и часто, среди разгара пляски, поддерживали свои музыкальные инструменты битьем в такт в ладоши, стрелянием из пистолетов и винтовок. Чем больше было выстрелов, тем больше чести для танцующего (О кавказской линии, Дебу; изд. 1829 г. Воспоминания кавказского офицера, «Русс. Вест.» 1864 г. № 11. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. «Кавказ» 1855 г. № 30. Эпизод из жизни шапсугов. А. Ржондковский «Кавказ» 1867 г. № 70.).

Существовали два рода танцев у черкесов: орираша или круг (угг), и кафеныр, род лезгинки, которая танцуется одним мужчиной или одною девушкой.

На середину площадки выходил обыкновенно молодой, шестнадцатилетний юноша, раздавались звуки лезгинки и юный танцор открывал начало народного танца. Сначала кругообразный ход его был медлен, как медленны удары в ладоши всех присутствующих. Потом музыка и удары в ладоши делались все чаще и чаще, а вместе с ними и па танцующего делались быстрее и живее. Можно было любоваться долго воодушевлением танцующего, его диким огнем, неописанной энергией его движений и трудностями па, подражать которым невозможно, не научившись им с малолетства.

Танцующий то становился на острые носки своих чевяк, то совершенно выворачивал ноги, то описывал быстрый круг, изгибаясь на одну сторону и делая рукою жест, похожий на то, как всадник на всем скаку поднимает с земли какую-нибудь вещь. [361]

Но вот, усталый и измученный, он останавливался перед кем-нибудь из окружающей его толпы, делал поклон и тот непременно должен был плясать как умеет: отказ исполнить такое предложение и просьбу считался большою обидою танцевавшему. Таким образом танцующие быстро сменялись друг другом; но черкесы не любили танцевать без девушек, так что на праздниках, где не присутствовали девушки, танцев почти никогда не бывало. Один из танцующих подходил к девушке и делал ей поклон и приглашение. Она выступала на середину круга и стыдливо опускала свои глазки. Танец женщины отличался от танца мужчины: она двигалась по кругу медленно, точно будто плавала или тихо скользила по полу, осторожно изгибалась, а больше держалась в прямом положении, изредка делая умеренные взмахи руками.

Но вот она остановилась, вызвала подругу. Вызванная начала кружиться с самыми милыми грациозными движениями, а вызвавшая, с противоположной стороны, шла, танцуя, к ней навстречу. «Сначала они быстро вертелись в кругу, вдоль рядов восхищенных зрителей, кокетливо нагибаясь, по временам, к которому нибудь из горцев или подруг, смотревших на пляску; потом быстро носились одна за другою, с плутовской улыбкой и веселыми, смеющимися взглядами, сходились и расходились... Казалось, ноги девушек не двигались в то время, когда они, с быстротою стрелы, носились по кругу, с неописанной грацией, взмахивая руками. Ничто не могло сравниться с прелестью этих танцорок, очаровательною мимикою выражавших природные страсти жителей своей полудикой родины»...

Такой жизни и энергии не проявлялось у черкесов в общих танцах, где мужчины и женщины составляли круг, вроде того, как у нас в шестой фигуре кадрили, и, с припевом орираша, потихоньку передвигались с места на место, пока не обойдут весь круг. Танец этот довольно монотонен; все двигались молчаливо, плавно, не делая никаких быстрых движений, а только переступая вправо и влево, с одной ноги на другую.

Кроме тоге, кабардинцы в настоящее время часто танцуют, так называемый, карачаевский танец, имеющий комический характер. Двое мужчин берут под руки девушку и, под такт музыки и мерного хлопанья в ладоши, в ногу как солдаты, переваливаются из стороны в сторону. То они тесно прижимают девушку к бокам своим, то отнимают ее друг у друга, то комично [362] покачиваются, как будто в опьянении. Такт постепенно ускоряется и пляска оканчивается совершенным изнеможением танцующих (Верования, религиозные обряды и предрассудки у черкесов Л. Люлье. Запис. Кавк. отд. имп. русск. геогр. общес. книга V изд. 1862. От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. «Кавк.» 1855 г. № 30. Экспедиция в Хакучи 1865 г. А. Ржондковский 3-й «Кавказ» 1867 г. № 99. Свадьба у православных черкесов Д. Ильин. «Кавказ» 1868 г. № 111. Этнографич. очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись).).

Общая усталость прекращала танцы; плясуны усаживались в кружок; на середину выступал певец и, после нескольких прелюдий, затягивал песню. Окружающие хранили почтительное молчание, и свет огромного костра, разложенного в скале, то ярко, то тускло освещая их внимательные лица, представлял оригинальную и замечательную картину...

Черкесы любят поэзию и песни. В прежнее время, у них были поэты, гекоко, слагатели народных песен. Они были по большей части простолюдины и редко знали язык священников — людей грамотных. Такие поэты высоко были чтимы князьями и дворянством; они ходили в бой и были впереди войск. Князья любили иметь при себе певцов и гордились ими. Умение сочинить песню во все времена глубоко уважалось. Замечательнейшие наездники не пренебрегали рифмою и пшиннером. Магомет-Аш, один из первых богатырей за Кубанью, был отличнейшим импровизатором. Песни, особенно старинные и притом о родных героях, составляли для черкесов святыню. Едва разнесется по горам весть о смерти героя, как в честь его тотчас же слагалась песня. Родственники умершего собирали к себе всех известных певцов. Вдохновение требует уединения, и потому певцов на время удаляли из аула в ближайший лес, снабдив их всем необходимым для жизни.

«Каждое утро певцы оставляли свое общее временное жилище и расходились в разные стороны леса, где, в уединении, слагали свои песни в честь героя. Вечером они сходились вместе и каждый представлял собранию все, что ему дало вдохновение дня. Из этих отдельных песен, особенно хорошие места служили материалом для составления одной общей песни».

Составив песню, певцы отправлялись в аул, где к тому времени приготовлялся пир. Песня выслушивалась, певцы получали награды и разносили новую песню по всему пространству, обитаемому черкесским племенем.

С принятием магометанства, муллы и эфендии совершенно [363] изгнали стихотворцев, и гекоко более не существуют. Теперь между черкесами появляются одинокие странствующие барды, передающие песни, предания старины, и импровизирующие стихи на новые происшествия. Черкесы чрезвычайно впечатлительны, легко воспламеняются песнью и рассказом. Этою чертою народного характера весьма часто пользовались люди, желавшие овладеть народным мнением и занять степень военных начальников и предводителей в борьбе с русскими. Задумав какое-нибудь предприятие, они отправляли по краю преданных им импровизаторов, которые, прославляя их ум и дела, увлекали народ в их пользу. Одним певцам принадлежало исключительное право рассказывать подвиги черкесских героев, потому что сами они, из скромности, никогда не говорили о своих подвигах.

Песни слагаются большею частью или про храбрецов, или трусов, но преимущественно в них проглядывает молодечество наездов и похищение красавиц.

Появление поэта-импровизатора на празднике составляет истинное удовольствие для народа. Густая толпа тотчас же окружает странствующего барда. И вот среди двора садится, поджав под себя ноги, старик с загоревшим лицом и обнаженною грудью; утвердив на колене свой инструмент, он извлекает из него монотонные звуки и подпевает такую же монотонную свою песню.

«Красавицы гор, — поет он, — на порогах саклей, за рукоделием, поют про подвиги храбрых. На крутых берегах кипучей Лабы, питомцы брани вьют арканы, а Темир-Казек, с небес в ясную ночь, указывает им сакли врагов. И не на ладьях, а грудью бурных коней рассекают они Кубани шумные воды и пустыни безбрежных степей пролетают падучею звездою. Вот перед ними древний Дон плещет и седые волны катит; над волнами стелется туман; в мглистой выси коршун лишь чернеет, а по берегу лишь робкие лани бредут...»

Для потехи публики, в особую подставку инструмента певца вдета палочка, к которой прикреплен деревянный конек-горбунок, вершка в три, связанный в суставах ног ниточкой. Когда певец водит по струнам пальцами, к которым привязан шнурок от палочки, конек выделывает в такт уморительные штуки и движения. Старик тянет свою заунывную песню, а толпа помирает со смеху (Племя адиге. Т. Макарова. «Кавк.» 1862 г. № 34. Наезд Кунчука. Султан-хан-Гирея. «Кавк.» 1846 г. № 37 и 38. О быте, нравах и обычаях древних атыхейских племен. Шах-бек-Мурзина. «Кавк.» 1849 г. № 34. Пятигорский сазандарь. «Кавк.» 1846 г. № 17. Воспомин. кавк. офицера. «Рус. Вестн.» 1864 г. № 11. Письмо с Кавказа Ф. Юхотникова. «Русское слово» 1861 г. № 4. Этно-графичес. очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись).) [364]

Часто певец-импровизатор не употребляет вовсе инструмента. Он начинает свой рассказ довольно медленно, мерно ударяя черенком ножа в какую-нибудь звонкую вещь; потом такт ускоряется, голос его усиливается, и тихий речитатив переходит в звонкую песнь, воспевающую, например, подвиги Керзека-Шрухуко-Тугуза, натухажского дворянина (Получением этой песни, как и многих других материалов, я обязан А.П. Берже, которому и приношу глубочайшую благодарность.).

— Ах была когда-то блестящая пора света! — говорит импровизатор, — тогда-то и первенство благородного удальства находилось в руках дворян Керзеков (Молодое поколение, — говорит султан Крым-Гирей, которому принадлежит перевод этой песни, — хорошо помнит натухажских дворян первой степени, каковы были: Супако, Куйцук и Керзек. Из этих фамилий замечательнейшим представителем был из Керзеков Шрухуко Тугуз, и на Кавказе не часто бывали такие молодцы, как этот 70-ти летний старик. Натухажцы воспевали старика, и песни о нем не переставали волновать молодежь до переселения натухажцев в Турцию. Предлагаемая песня относится к 1824 году, к роковому году валаусского поражения.).

«Старый Шрухуко-Тугуз горит пылкой отвагой. Мрак ночи для него то же что лунная ночь, а лунная ночь — верх всякого блестящего дня. Он обожаем толпой поклонников, всегда густо теснящихся вокруг него. Находясь в обществе с добрыми молодцами, старый Шрухуко-Тугуз заставляет своих завистников сгорать от досады, а врагов пресмыкаться и льстить себе.

«Шрухуко-Тугуз надоедает своей молодой жене беспрерывными приношениями шелковых тканей.

«В несчастный день калаусской битвы, Шрухуко-Тугуз, на белом вихревом коне, опередил спутников и прежде их очутился на противоположной стороне реки.

«Не сопровождаемый войсками падишаха и не дожидаясь позволения анапского паши, Шрухуко-Тугуз решается на подвиг беспримерный, за что, впрочем, впоследствии получает вместо благодарности выговор от начальника янычаров — Яничар-аги.

«Ружейную стрельбу начинает прежде других, присоединяется к обнажившим шашки, не оглядываясь назад, разит вперед, опустошает бастион, учится славе...

«Любя мусульман, презирая в лицо генерала всех русских, Шрухуко-Тугуз упояется громом боя. [365]

«В сражении Шрухуко повторяет пример кровавой сечи славного Озермеса, сына Еркена, а в храбрости уподобляется младшему брату Озермеса, Темиркану (Озермес и Темиркан были знаменитые кабардинские герои. Новейшие герои только уподобляются им, но не пользуются самобытной репутацией.).

«Шрухуко-Тугуз потрясает копытами своего коня русский стан, снова обнажает вековую саблю и мчится на генерала... Потом переселяет ближайшую русскую станицу, оставленную без защиты испуганными воинами, освобождает плененных собратьев и, замеченным героем, возвращается на родину.

«Гассан-паша (Старики-натухажцы вспоминают имя Гассан-паши с уважением.), великий начальник Анапы, усыновляет Шрухуко-Тугуза и представляет его народу, как сына. Седр-азам (Так называют черкесы турецкого военного министра.), племянник Гассан-паши, льстя себя мыслью взглянуть на героя, присылает к Тугузу пригласительные письма. Шрухуко склоняется на просьбу седр-азама и отправляется на корабле в Стамбул. Знаменитый почитатель Шрухуко-Тугуза приветствует его на падишахской пристани в виду сераля. Султан приказывает войскам отдавать всюду честь Шрухуко-Тугузу. Шейх-ислям привстает при появлении героя в стенах золотого сераля. Герой осыпан драгоценностями. Он не утруждается поднимать неосторожно роняемые алмазы. Падишах и Стамбул ликуют в честь Шрухуко-Тугуза...

«Так проходят дни... но храбрый черкес уже тоскует по родине: в Стамбуле нет ему равного, и он собирается в обратный путь. Провожать его до падишаховой пристани объявлено по Стамбулу обязательным для всех, а неподарившие Тугуза осмеяны всенародно.

«Быв так почтён османами, Шрухуко-Тугуз, наконец, возвращается, и с радостным восклицанием вступает в искони родную землю».

Человеку постороннему трудно уловить у черкесов то, что мы называем народной поэзией. Затруднение увеличивается от того, что новые песни быстро сменяют старые; каждый подвиг, каждый новый бой рождает новую песню. Герой подвига восхваляется по заслугам; быть упомянутым с похвалою в песне считается лучшею наградою. Импровизаторы, еще и теперь по просьбе родных, часто сочиняют стихи в похвалу наездникам, убитым в делах. Как только появится в горах новая песня, она быстро облетает весь Закубанский край, но ее никто не списывает [366] и песня скоро забывается. Замечательно, что черкесы не пренебрегают и своими врагами, отличившимися храбростью или смелостью; про них также слагаются песни. Так, черкесы воспевают подвиги генерала Вельяминова, которого называют кизил-генерал, или генерал-плижер, т.е. красный генерал, по причине его рыжеватых волос; славят дело Круковского у станицы Бекешевской 1843 года и подвиг генерала Засса на Фарзе в 1841 году (Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись). Военно-ученый архив главного штаба.).

«Дети, не играйте шашкою» — поют они про Вельяминова — «не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы ваших отцов и матерей: генерал-плижер близок!

«Близко или далеко, генерал-плижер знает все, видит все: глаз у него орлиный, полет его соколиный.

«Было счастливое время: русские сидели в крепостях за толстыми стенами, а в широком поле гуляли черкесы; что было в поле принадлежало им; тяжко было русским, весело черкесам.

«Откуда ни взялся генерал-плижер и высыпали русские из крепостей; уши лошади вместо присошек, седельная лука вместо стены; захватили они поле, да и в горах не стало черкесам житья.

«Дети, не играйте шашкою, не обнажайте блестящей полосы, не накликайте беды на головы ваших отцов и матерей: генерал-плижер близок.

«Он все видит, все знает. Увидит шашку наголо, и будет беда. Как ворон на кровь, так он летит на блеск железа. Генерал-плижер налетит как сокол, заклюет как орел, как ворон напьется нашей крови (Воспоминания кавказского офицера. «Русский Вест.» 1864 г. № 11.).

Старинные песни про нардов (гигантов, богатырей) и про прежних рыцарей глубоко уважаются, но они очень редки; большая часть их забыта народом.

Из исторических песен народа одна воспевает сражение при урочище Каз-бурун, а другая о взятии Дербента черкесами и татарами. Первая пелась за Кубанью, вторая у шапсугов.

Каз-бурун составлена длинным размером, в роде гексаметров, и поется с аккомпанементом пшиннера. Вот ее содержание. Князья большой Кабарды, потомки Капарта, старшего сына Иналова, хотят посадить для княжения над бесленеевцами одного из своих князей, но у бесленеевцев остался наследником малолетний князь, [367] потомок Беслана, младшего сына Инала, и потому бесленеевцы сопротивляются. Князья большой Кабарды вооружаются; бесленеевцы, как слабейшие, приглашают на помощь все закубанские черкесские племена и крымского хана. Собираются все представители закубанские и здесь поэт делает описание всех народов и князей, участвовавших в союзе, перечисляет дворянские роды. Союзники поднялись и двинулись в большую Кабарду. Кабардинцы также собрались, заняли укрепленную позицию на реке Баксане и укрепили ее опрокинутыми арбами. Завязывается бой; темиргоевцы и бзедухи показывают чудеса храбрости, растаскивают арбы, врываются в укрепление. Победа остается за закубанскими черкесами и кабардинцы отказываются от своих притязаний.

Песнь, которую поют шапсуги, описывает взятие Дербента (Демир-хану). Черкесы, по вызову крымского хана, пошли на Дербент. В составе ополчения было все лучшее черкесское дворянство, и князья Болотоковы отличились в этом походе такою храбростью, что крымский хан дал им право на черного хана (кара-хан, или кара-султан), т.е. что Болотоковы имеют все права настоящего хана над народом, везде, где, он сам, белый хан, т.е. повелитель Крыма, не управляет лично народом. Черкесы говорят, что эта песнь есть родословная книга их дворянства, так что те фамилии, которые непоименованы в песне, не принадлежат к коренным дворянским фамилиям.

У шапсугов еще недавно существовала песня о вражде их с крымскими ханами.

С древнейших времен крымские ханы, которым повиновалась тогда вся нынешняя кавказская область, населенная нагайцами и калмыками, которые, таким образом, огибали с севера горы своими владениями, постоянно стремились утвердить свою власть в горах. Из народных преданий и песен видно, что крымские ханы, в течение двухсот лет, вели войну с черкесами, желая покорить их своей властью, что много народа погибло в кровавых сечах, но ханы не успели ни совершенно, ни на долго оставаться повелителями черкесского народа. Беспрерывные восстания уничтожали только что упрочившуюся власть крымских ханов и всегда были одно или два поколения черкесского народа, которые, сохранив свою независимость, успевали и других своих соплеменников вызывать к восстанию.

Война была кровопролитна; некоторые поколения черкесского народа, например хегайков, совершенно истреблено в этой борьбе, [368] другое, жанеевцы, до того потерпели в войне, что и по прошествии ста пятидесяти лет не в состоянии были оправиться и составляют весьма небольшое племя среди шапсугов.

Черкесские народы, жившие на подгорных равнинах, хатюкайцы, темиргойцы, бесленеевцы и даже кабардинцы, некоторое время покорялись крымским ханам; но шапсуги никогда не находились под властью Крыма и были покровителями всем своим единоплеменникам, желавшим освободиться из-под чуждой им власти. Война крымских ханов против шапсугов была всегда неудачна. Хан Девлет-Гирей, вторгнувшийся в их землю, был разбит на реке Ишаде шапсугским предводителем, князем Немира-Шубс. В этом деле, по словам песни, сам крымский хан был взят в плен и, по предложению предводителя черкесов, посажен на верблюда, привязан лицом к его хвосту и отправлен в Джимите, по дороге в Крым.

— Поезжай себе в Крым, — сказал Немира-Шубс плененному хану, — но так как ты любишь шапсугов, то мы тебя так посадили на верблюда, что бы ты, ехавши в Крым, все смотрел на наши горы.

У кабардинцев существует песня про хана Селим-Гирея; она относится к тому времени, когда большая Кабарда была под властью крымских ханов.

Хан Селим-Гирей, со своими войсками, собирался идти на Дербент, желая завладеть им. Он прибыл, с частью своих войск, в большую Кабарду, которая должна была выставить милицию. Кабардинцы сделали заговор, истребили татар, убили самого Селим-Гирея и сняли с него панцырь. В песне, в виде насмешки, говорится, что «кабардинцы с крымского хана сняли кожу». Панцырь этот и до сих пор хранится в фамилии князей Мисостовых.

В одной песне, которую поют у шапсугов, сохранилось описание кровавого эпизода борьбы жанеевского племени против крымских ханов. Неоднократно побеждаемые в битвах с татарами, жанеевцы, узнав, что против них опять собираются крымцы, решились победить или погибнуть до последнего. Каждый из жанеевцев должен был участвовать в бою и взять с собою малолетнего ребенка своего, чтобы, защищая его, не отступать и шагу назад. Один из жанеевцев, не имея детей, взял свою невестку и поставил за собою. Невестка, в песне, спрашивает, что будет с нею во время битвы, в случае смерти деверя. [369]

— Если я паду в бою, — отвечает ей жанеевец, — то труп мой спасет тебя и народ.

Завязывается упорный рукопашный бой; крымцы одолевают. Один татарин налетает на жанеевца, прикрывающего своим телом невестку, и убивает его. Но в то самое время, когда он схватывает беззащитную женщину, чтобы увлечь ее в плен, лошадь поскользнулась на трупе жанеевца и татарин падает с лошади. Жанеевцы убивают татарина и снимают с него доспехи: это был момент оборота битвы. Жанеевцы ободряются, татары робеют, и, разбитые, отступают...

Вон еще одна песня, потерянная в целом, но сохранившаяся частями, в виде предания, у шапсугов, темиргойцев и кабардинцев. По содержанию ее, кабардинцы и темиргойцы считают себя выходцами из Арабистана. По преданию, кабардинцы и темиргойцы, до прибытия своего на Кавказ, перекочевали в Крым, где и жили очень долгое время. Недовольные ханами, они перебрались через Таманский пролив и поселились на Джимитейском острове — в устье Кубани. После упорной войны, они удалились в бакинское ущелье, на р. Адагуме. Крымцы и прочие горцы вытесняли их и оттуда. Тогда кабардинцы поднялись целым народом, двинулись к Каменному мосту, на р. Малке, и поселились на местах ныне ими занимаемых. На пути от Адагума кабардинцы, следуя по подгорию, были постоянно преследуемы неприятелем, так что, не имея отдыха, не могли похоронить умершей своей княжны и везли ее тело. От этого путь отступления кабардинцев, от бывшего Ахметовского укрепления до укрепления Хумары, получил название хадах-тляхо, т.е. путь покойницы.

Что же касается до мотивов песен, то «пение горцев», говорит Вердеревский, «еще оригинальнее их музыки. Представьте себе, что четыре певца хором тянут четырехнотную гамму, например с до, останавливаясь на фа и потом опять спускаясь к до; в это время пятый, главный певец, резкой фистулой поёт, во всю силу своего голоса, какой-то речитатив в лад, но не в такт аккомпанемента своих товарищей; в это же самое время пшено (пшиннер) делает свое дело — и изо всего этого выходит удивительная разногласица, в которой однако же, мало по малу, привыкающее ухо европейца может, наконец, различить какой-то мотив, какую-то смутную музыкальную мысль» (От Зауралья до Закавказья Е. Вердеревского. «Кавказ» 1855 г. № 30, Этнографический очерк черкесского народа барона Сталя (рукопись).). [370]

Мотивы старинных песен похожи на грегорианский церковный напев, доказывающий, что музыка здесь родилась из церковных песнопений. Христианство исчезло между черкесами, но мотивы его молитв остались...