ДУБЕЦКОЙ И. П.

ЗАПИСКИ ИОСИФА ПЕТРОВИЧА ДУБЕЦКОГО

Моим Детям.

Расставаться с миром, не оставив по себе памяти, не утешительно для человека, занимавшего некоторую степень в обществе и предназначавшего себя для высшей сферы. По крайней мере я желаю оставить вам, милые дети, хотя краткое сведение о пути, по коему я прошел трудное поприще моей мятежной жизни.

Вы теперь юны и не можете понимать рассказов о происшествиях, обуревавших мою жизнь и имевших на нее влияние. Но придет время, когда вы, в зрелом возрасте, будете с удовольствием читать эти записки и будете, так сказать, беседовать со мною, когда меня уже не будет.

Проживши более полувека, и я имел на сцене государственной жизни свою роль, — не важную, — это правда; за-то был современником событий и в некоторых или участвовал сам, или был очевидцем. Но кто вам об этом расскажет?..

Из официальных документов вы узнаете, что отец ваш, проведши большую часть жизни на службе, был 16 лет на военном поприще и в эту эпоху участвовал в военных действиях с горцами за Кавказом и в турецкую войну, а в продолжение гражданской службы был советником, прокурором, председателем и наконец в вице-губернаторском звании окончил длинный период служения.

Но эти указания будут далеко неудовлетворительны. Вы вероятно пожелаете знать, какими судьбами брошен я был из России во Францию, из Франции в Грузию, из Грузии в Европейскую Турцию, опять в Грузию, в Эривань, из Эривани в Вильну, из Вильны [114] в Сибирь, из Сибири в Петербург, в Одессу и наконец в Тамбов. Кто расскажет подробности этих переходов? кто вам расскажет про мою частную жизнь, которая то весела и беззаботна, то горестна и несчастлива, постоянно сопровождалась строгою нравственностью?

Все это вы узнаете хотя вкратце из моих повествований. Любовь моя к вам так велика, что я и за гробом хочу беседовать с вами.

В этой идее я решился написать эти записки не для печати и не для света, но собственно для вас, мои милые дети, на тот предмет, дабы вы, читая их, могли видеть, по какому длинному и трудному пути шла моя жизнь везде и всегда неразлучно с честью и благородством. Последуйте в сем отношении божественному глаголу: «Будите мудры яко змия и цели яко голубии». Заповедую вам честность, трезвость, целомудрие и верность государю и отечеству. Исполните этот положительный мой завет. Это будет для меня наилучшею наградою моих об вас попечений и неограниченной моей к вам любви.

Иосиф Дубецкий.

1850 года
декабря 25-го дня.
Тамбов.

I.

Отъезд за границу. — Пребывание во Франции. — Возвращение в Россию. — Поход в Грузию. — Мугамская степь.

В 1815 году, после Ватерлооской битвы, положившей предел воинственному гению героя-вождя, 15 лет потрясавшего Европу своим грозным оружием, — первостепенные державы: Россия, Австрия, Пруссия и Англия предположили оставить на три года во Франции свои корпуса, для удержания в спокойствии сильнейшей партии Наполеона, коего одно имя могло поднять сотни тысяч приверженцев, сетовавших в тиши.

Четыре союзные корпуса с бригадою датчан были подчинены Ватерлооскому победителю, генерал-фельдмаршалу герцогу Велингтону, коего гоф-квартира была в Камбре, а от этой крепости по всей северной Франции расположены были помянутые войска. [115]

Российский корпус состоял из двух пехотных дивизий и одной кавалерийской, корпусная квартира была в кр. Мобеже (9 пехотная дивизия: Апшеронский, Нашембурский, Якутский, Ряжский, 10, 35 — Егерские пехотные полки. Начальник дивизии генерал-лейтенант Удом. Дивизионная квартира в кр. Авеле.

Драгунская дивизия: Смоленский, Тверской, Курляндский, Кинбургский, Два донские казачье конные полки. Начальник дивизии генерал-лейтенант Алексеев. Дивизионная квартира в кр. Ретеле) Артиллерия пешая и конная по комплекту.

Командиром этого корпуса был генерал-лейтенант, генерал- адъютант, граф Михаил Семенович Воронцов — вельможа в полном значении слова. Он был ласков, милостив, щедр, доступен и не горд. Зато он был необыкновенно любим войсками.

Войска эти, потерпевшие расстройство от войны, были укомплектованы людьми из других полков, а за лошадьми велено послать ремонтеров в Россию.

Старший брат мой Григорий Петрович, занимавший значительное место в корпусе (Корпусный обер-провиантмейстер) и пользовавшийся расположением графа Михаила Семеновича, по особенной заботливости об нас, решил воспользоваться благоприятными обстоятельствами и выписать во Францию меня и брата Василия Петровича для окончания наук в одном из учебных заведений. Посему с одним из ремонтеров, поручиком Смоленского полка Яковлевым, я и брат отправлены были за границу 8 сентября 1816 года.

Граф М. С. Воронцов, одобривший этот поступок брата Григория Петровича, оказал в сем деле особенное покровительство своим сильным содействием. Нам дозволено было отправиться во Францию для окончания наук; а если пожелаем определиться на службу, то разрешено было обучаться в каком-либо учебном заведении вне [116] полка до производства в офицеры, с тем, что юнкерская служба наша будет считаться за действительную.

Дорога наша, хотя продолжительная, была весьма приятна и полезна. Мы ехали в легком собственном экипаже (в бричке) на тройке прекрасных лошадей, с отставным гусаром Павлом (фамилии не помню), который был и кучер, и повар, и дядька. Этот превосходный человек смотрел и ухаживал за нами, как за родными детьми.

Следовали мы чрез Брест-Литовск, Варшаву, Калиш, Глогау, Кенигсберг, Веймарн, Бамберг, Мангейм, Мец, Седан и Мобеж.

В конце ноября 1816 года мы прибыли в г. Баве, к брату Григорию Петровичу.

Погостив несколько дней, я и брат Василий помещены были в лицей в г. Дуэ; а чтобы время для службы не было потеряно, то вместе с тем мы были определены юнкерами в 41 Егерский полк.

Получив в России коллегиальное образование, я мог почти держать экзамен на степень студента, но в лицее была для меня остановка за незнанием французского языка. Отличные способности и неусыпное трудолюбие подвинули меня так быстро, что менее, чем в год я говорил и писал по-французски лучше, нежели по-русски.

Вскоре оказалось, что круг лицейского образования был для меня недостаточен. Посему брат Г. П. решился везти меня в Париж для изучения математических наук, если невозможно будет поместить в политехническую школу. Ибо предположение было служить в артиллерии или в генеральном штабе. В сем намерении в сентябре 1817 года, я оставил лицей, а в октябре прибыл с братом в Париж. В политехническую школу поступить было невозможно, и по слабости познаний в математике, и потому, что я был не французский подданный. По этой причине брат решился оставить меня в частном доме, с тем чтобы я занимался науками приватно. Были отысканы и договорены отличные люди и по нравственности, и по познаниям. Литературе обучал меня профессор Манье; математике — славный воспитанник политехнической школы Комт, и музыке — первый скрипач королевского оркестра Картье. Поместился я в части старого Парижа, Rue de laharpe, № 85, Hotel de Nassau. Квартира моя была в бельэтаже, состояла из двух просторных и опрятных комнат с мебелью и постелью и стоила 20 франков в месяц. Стол я имел по билетам. Обед был из четырех блюд с десертом без кофе и вина. За 30 билетов я платил вперед 45 фр. и каждый раз, когда обедал, отдавал, вместо денег, билет. Этот самый стол, без абонировки, стоил два франка. За завтрак, заключавшийся в большой чашке кофе с белым хлебом и маслом, я платил 15 су. Двум учителям платил по 100, а одному 50 фр. в месяц. Таким [117] образом бюджет моих расходов простирался до 337,5 фр. в месяц. А как брат ассигновал мне ежемесячно по 400 франков, то из остатка употреблялось на книги, бумагу, театры и прочее расходы. Хозяин дома, отставной раненый капитан, и его сестра были честные и предобрые люди. Они содержали на откупу целый отель, отдавали номера квартир и тем жили. На этой квартире, очень для меня удобной и выгодной, я жил во все время пребывания моего в Париже.

Для развития в обращении я был отрекомендован и введен в некоторые дома, как-то: маркиза Ле-Нормана, графа Клермона, королевского прокурора Жакино, но наилучше я был принят и обласкан в знаменитом коммерческом доме Бодени и Жоли.

Мне было тогда 19 лет. Я был здоров, силен, статен и весьма пригож. Бог одарил меня сильною волею и добрым сердцем, а связи с людьми благородными утвердили в строгой нравственности.

Брат Григорий Петрович, оставляя меня в Париже, делал много поучительных наставлений, относительно опасности парижских женщин и, наконец, как бы с неудовольствием выразил сомнение к моему поведению в будущем. Конечно, в этом видна была его заботливость, за всем тем, это было слишком строго с его стороны. Мне кажется, ему следовало внушить мне, чтобы я гнушался распутства с публичными женщинами, но чтобы, при случае, не удалялся от любовных интриг, но был бы в этих делах благоразумен, скрытен и осторожен. Между тем его неуместный упрек задел сильно мое пылкое самолюбие, и я с достоинством отвечал: «Брат, вы меня худо знаете; — вот моя рука и слово честного человека, что в нравственном отношении я явлюсь к вам таким же, каким вы меня оставляете, хотя бы это стоило мне жизни». Этот безрассудный обет стоил мне весьма дорого. Был один случай, касательно сердечной связи, которым умей я воспользоваться пошел бы далеко и жизнь моя приняла бы совсем другое направление. В домах, в кои я был вхож, были прелестные женщины, да сверх того были и другие увлекательные случаи, и я должен был бороться с усилием, чтобы противустоять искушениям и победить себя. Бог услышал мою мольбу, утвердил меня, и никакие соблазны не могли поколебать моей решимости. Я сдержал мое слово и явился к брату таким, каким он меня оставил. Но подобная борьба была для меня столь тягостна, что в одно время я схватил белую горячку, был в помешательстве около суток и пролежал больной несколько дней.

В июле 1819 года приехал ко мне брат Василий Петрович, а 30 августа мы оставили Париж.

Мы ехали с братом в дилижансе до Сенкантена, где ожидала нас коляска с лошадьми брата Григория Петровича. Едва вышли мы [118] из дилижанса, с гостинице «Cerf d’or», как кучер Феликс отдал нам письмо брата, в коем он извещал и поздравлял нас с производством в офицеры. (Мы произведены в прапорщики 3 августа 1818 года). Эта приятнейшая весть наделала нам такой беды, что мы от радости были как сумасшедшие и не спали целую ночь; а полбутылки шампанского (другую половину отдали Феликсу) расстроило еще более наше воображение. На другой день мы ехали в приятнейших мечтах, и все казалось нам раем. Обмундировавшись как наилучше, мы прибыли в полк, а чрез месяц я был сделан батальонным адъютантом.

Император Александр I с союзными государями, после Ахенского конгресса, произвел смотр и маневры всем корпусам, кроме Австрийского, под Валансиеном, а в октябре весь корпус тронулся в поход в Россию.

41 Егерский полк, квартировавший во Франции в г. Като де Камбрези, выступил с места 4 ноября и шел по следующему маршруту: Шато, Живе де Шарлемон, Рокроа, Гуйль, Лиеж, Намюр, Ахен, Кельн (на Рейне), Кассель, Галле, Лейпциг, Калиш, Варшава, Белосток, Слоним, Слуцк, Бобруйск, Рогачев, Гомель, Новгород-Северск, Стародуб, Кролевец, Ромны, Ахтырка, Харьков, Чугуев, Изюм, Славяносербск, Аксай (на Дону), Ставрополь, Георгиевск, Екатериноград, Моздок, кр. Владикавказ, и переход чрез Кавказские горы до Душета.

У Казбека переходили чрез ужаснейший снеговой завал, подымавшийся над Тереком, выше 100 сажен, и заваливший Дарьяльское ущелье более нежели на 7 верст.

В г. Тифлис полк пришел 12 октября 1819 года.

Главнокомандующим в Грузии был тогда Алексей Петрович Ермолов, генерал знаменитый, каких в России было немного, а Грузия, после князя Цицианова, не имела и, кажется, не скоро будет иметь подобного. После его, в продолжение 23 лет, было шесть главнокомандующих, но ни один из них не сделал для Грузии и сотой доли того, что сделал он. Я был в Грузии во время военной службы 7 лет и во время гражданской 4,5 года; в эти две разновременные и продолжительные эпохи я узнал край в подробности и видел все недостатки правительственной системы. Могу смело сказать, что эта превосходная и богатейшая страна заслуживает лучшей участи и достойна особенного внимания правительства; но, судя по состоянию России, можно безошибочно предсказать, что много, много протечет еще времени, пока она станет на ряду с благоустроенною Европою.

Полковая штаб-квартира 41 Егерского полка была тогда в с. [119] Квемах, в Самхетии, полковым командиром был полковник князь Петр Дмитриевич Горчаков, а я был полковым адъютантом.

1820 года марта 2 дня один батальон 41 Егерского полка выступил в поход в Казакумыкское ханство. При этом батальоне находился и я. Мы шли чрез Елизаветполь (Ганжи), где и провели всю святую неделю Пасхи.

На Мингачаурской переправе чрез Куру был в то время богатейший рыбный промысел. Осетры ловились в таком множестве, что более 300 человек рабочих едва успевали вынимать икру, а рыбу отдавали почти задаром, или бросали в воду.

Проходя Елисуйское ханство, мы захватили оконечность Мугамской степи, изобилующей невероятным количеством змей и разного рода гадов. В этом змеином царстве есть места, чрез кои в летние жаркие месяцы никакое животное пройти не может. Оконечность, чрез которую мы проходили, была до того покрыта черепахами и жабами, что трудно было найти чистое местечко, чтобы постлать бурку, и во всю ночь почти никто не ложился.

Мугамская степь замечательна смертью Надыр-шаха.

Побужденный неведомым ему самому гением, Надыр быстро прославился завоеваниями и мечом проложил себе путь к шахскому трону. Покорив весь Иран и завоевав Индию, он забросил российскому двору сватовство на великой княжне Елисавете Петровне, знаменитой того времени красавице. Слабая и малодушная Анна, раболепствовавшая вместе с Россиею под гнетом жадного и свирепого Бирона, нашлась в затруднительном положении, тем более, что посольство, или сватовство победоносного жениха явилось внезапно в Астрахани с 10 тыс. конвоем, а сам он с полмиллионом войска ожидал ответа на Мугамской степи. Некогда было рассуждать. Оставалось одно средство прибегнуть к всемирному победителю, — и средство это удалось. 30 тыс. голландцев положили предел замыслам великого завоевателя. Надыр-шах был убит ночью в своем шатре. Он был исполинского роста и силы нечеловеческой, но кинжал уравнял бой.

II.

Бунт в Имеретии. — Личный подвиг.

В начале 1820 года в Имеретии сделался бунт. Бывший правителем Имеретии ген.-м. Курнатовский, по ограниченности ума и по малодушию, довел народ до восстания. Вот про него анекдот. [120]

Феофилакт, экзарх Грузии, муж замечательный по своим великим дарованиям, возвращался из Кутаиса в Тифлис в начале бунта. Курнатовский провожал его с батальоном пехоты, с 200 казаков и с 2 орудиями. Феофилакт, увидевши у Квирильского поста стоявшую невдалеке массу вооруженного народа, вышел из экипажа, сел на урядницкую лошадь и, в сопровождении двух казаков, офицера и переводчика, несмотря на ужас, объявший генерала Курнатовского, поехал к толпе. Князья, дворяне и множество простого народа ринулись к нему, брали благословение с благоговением и даже целовали его платье; поговорив с ними довольно долго, он возвратился благополучно к отряду и, отведя Курнатовского немного в сторону, сказал ему очень громко: «Генерал, этот грозный конвой не опасности ради, но ради вашего страха. Трус ненавистен и людям, и Богу. Дайте мне вашу шпагу, а возьмите мой клобук, — и я вам покажу, как должно действовать с негодяями, возмущающими народ кроткий и мирный. С отрядом войск, с которым вы меня конвоируете, я покорю всю Имеретию. Прощайте, генерал, мне не нужно никакого конвоя, я доеду благополучно один».

Генерал Курнатовский был смещен, а поступивший на его место полковник Пузыревский, молодой человек с умом и энергиею, был застрелен из ружья на переговорах. Тогда назначен был правителем Имеретии полковник князь П. Д. Горчаков, который потребовал меня к себе в адъютанты. Получив о сем предписание, я отправился из похода и прибыл в Кутаис 5 мая, где уже был генерал А. А. Вельяминов с сильным отрядом войск.

Здесь я должен упомянуть вкратце о причине, произведшей бунт в Имеретии.

Грузия, принявшая христианство еще в III веке, в начале XIX столетия в отношении религии находилась в самом грубом и закоснелом невежестве. Всякий помещик делал в своих имениях священников и диаконов по своему произволу, избирая их из бедных дворян и даже из собственных крепостных людей, не заботясь нисколько о их нравственности и грамотности; от чего оказывались такие духовные пастыри, которые не только не умели писать, но даже не знали и читать; высшие же духовные должности, как-то: митрополии, епископства, отдельные монастыри и т. п., и значительные удельные имения и следовательно весьма доходные, замещались дворянами из первых фамилий. В 1820 году мне случилось видеть в монашеской рясе прекрасного мужчину 27 лет от роду, который в эти лета был уже митрополитом (Митрополит Давид). Он жил в одном отдельном [121] монастыре в Рачинском округе, коему принадлежало огромное имение. Этот митрополит, из могущественного дворянского рода в Имеретии, — урожденный князь Цертель. С его старшим родным братом, князем Григорием Цертелем, я у него обедал и гостил. Таким образом в Гелатском монастыре был митрополит из рода князей Яшвилей, в Укопи — из рода князей Дадианов, в Кутаисе — Софроний, урожденный князь Цулукидзе, и одним словом, все высшие духовные должности в Имеретии, Гурии и Мингрелии заняты были высшим дворянством. Для изменения столь вредной монополии, увековеченной временем, нужен был человек с умом, сильною волею и с властью не стесненною. Притом же подобный перелом в народе полудиком и невежественном не мог произойти без кровавых усилий.

В это время явился подобный человек, как бы посланный свыше. То был архиепископ Феофилакт, экзарх Грузии и Имеретии, в полной мере достойный современник Ермолова. Великий ум, обширное образование и энергический характер явили в нем замечательного государственного мужа, коему подобного, быть может, и не было в России на поприще духовной иерархии. Он смело и повелительно приступил к преобразованию и встретил сильных противников в имеретинской иерархии. Посему решено было отправить в Россию двух главных сановников митрополитов: Гелатского и Кутаисского. При арестовании их поступлено было не деликатно: ибо против сопротивления одного из них употреблены в дело приклады и штыки, так что архипастырь, избитый и окровавленный, был связан и посажен на лошадь силою.

Для князей, не искренне расположенных к русским, причины этой было достаточно для поднятия знамени бунта.

В шесть или семь месяцев спокойствие было восстановлено. Человек 10 было повешено, некоторые пали под ударами штыков, а другие удалены в Россию.

Главнокомандующий А. П. Ермолов, отправляя начальника штаба своего, генерала Алексея Александровича Вельяминова, для усмирения бунта в Имеретии, поставил в непременную обязанность щадить народ, употреблять строжайшую справедливость в разбирательстве участников и непременно открыть главных виновников.

Сообразно сему во всем употребляемы были кроткие и ласковые меры, следствием коих было то, что генерал Вельяминов и князь Горчаков постоянно были окружены имеретинскою, мингрельскою и гурийскою аристократиею, но никакими средствами не могли добиться, кто главные зачинщики и руководители бунта, между тем как буйства и варварства происходили вокруг нас.

После некоторых действий, в одном небольшом сражении, [122] бывшем в Рачинском округе при переходе войск чрез горный хребет был взят в плен раненый дворянин, по имени Ломкаце Лежава (Лежава был тип азиатцев. Среднего роста, грудист, широкоплеч, строен во всем корпусе, физиономия умная, большие черные глаза, нос и рот пропорциональны и огромные черные усы. 27 лет от роду, он был известен в горах, как наездник и удалой в делах. Я принимал в нем искреннее участие и всемерно старался облегчить его участь во все время нахождения его при отряде. Он чувствовал это вполне ибо сказал мне однажды: «Адъютант, я сокрушаюсь, что не могу отблагодарить вас за ваше ко мне милостивое внимание. Бог видит это, Он вас наградит»), начальник бунтовщичьего отряда. Он находился под арестом при отряде, в коем я был адъютантом.

Отряд расположен был бивуаками на прелестнейшей равнине, между гор, орошаемой родниками и перерезываемой величественным Рионом. Когда получено было предписание главнокомандующего повесить Лежаву, как главного бунтовщика, то, при объявлении ему смертного приговора, он просил меня принять от него последнюю волю и привести ее в исполнение.

По удалении посторонних зрителей и часовых, когда остался я при нем с одним переводчиком, он объявил мне, что он никогда не был главным зачинщиком, но был одно лишь орудие людей сильных, главных двигателей возмущения, что вопреки его желанию он был избран и назначен начальником войска, что он не смеет и думать о пощаде, но просит милосердия у Бога, а у государя императора испрашивает милости для бедных сирот: жены и маленьких двух его детей, кои ни в чем не виновны. Я начал его уговаривать открыть главных зачинщиков бунта и объявил ему от имени генерала, что чистосердечное во всем признание и раскаяние спасет его жизнь, в чем заверил его клятвенно.

Долго боролся в нем рассудок с железною волею, наконец, побежденный увещаниями и нежностью к жене и детям, после некоторого молчания, он вздохнул тяжело и заговорил протяжно:

«В раскаянии моем нет сомнения, но средство доказать истину моих слов так трудно, так трудно, что едва ли возможно исполнить его удачно. Впрочем, да будет воля Божья. Я обязан вам благодарностью за ваши ко мне милости. Я исполню вашу волю, слушайте со вниманием, ибо мне от боли в ране тяжело говорить. (Он был ранен в самый пах, и пуля оставалась в нем). На сей равнине (На этой самой равнине мы стояли в то время на бивуаках), там на берегу Риона, под этими деревьями, было, в прошлом годе, чрезвычайное собрание князей, дворян, духовенства и несколько тысяч народа. В этом собрании положено истребить всех русских и [123] избрать своего царя. Положение это написано на бумаге, утверждено подписом и печатями главных, а клятва, запечатлена торжественною присягою на кресте и евангелии. После сего избраны были начальники войск. Я назначен командовать в Раче. Я отказывался от этого назначения, ибо уверен был и доказывал, что это предприятие безрассудно и кроме погибели многих ничего не обещает. Но меня и слушать не хотели. К моему несчастью, я был известен в народе и приобрел славу храброго наездника, да при том я был в связях с горцами в Сванетах, Леччуме и даже в Цебельде и Абхазии. По этой причине мне вручена была помянутая грамота для действий при наборе войск. А как я неохотно за это дело брался, то, для обеспечения верности с моей стороны, жену мою и двух маленьких детей задержали в замке князя Георгия Цулукидзе, как аманатов, с тем, что в случае моей измены эти несчастные должны быть преданы смерти; таким образом я должен был покориться моему жребию, ибо не мог воспротивиться. Предвидя последствия этой безумной и несчастной войны, при прощании с женою, это было недавно, когда я отправлялся с войсками защищать переход чрез горы, я вручил ей помянутую грамоту и, объяснив всю ее важность, я приказал беречь ее наравне с жизнью и отдать оную мне, если вернусь жив, или тому, кто предъявит ей условленный знак. Жена моя, как я уже сказал, содержится и теперь в замке князя Георгия Цулукидзе, в 6 или 9 верстах отсюда, поезжайте к ней; увидевшись без свидетелей, возьмите левую ее руку и скажите по-русски: здравствуй! она вас спросит: вин-арш? (кто?) вы ей отвечайте по-грузински. Лежава тхвени мегобари (Лежава твой друг), и отдайте ей эту куди (Куди, суконный кружок, вершков в 5 или 6 в диаметре, подшитый материею, который составляет имеретинскую шапку, накидывается на голову и прикрепляется шелковым шнурком под подбородком); тогда она вручит вам ту грамоту. Таков был мой с нею уговор, — она исполнит его свято. Тогда вы узнаете все. Но, прошу вас, действуйте осторожно. Силою оружия ничего не сделаете, поверьте мне. Напротив, при малейшей неосторожности, князья Цулукидзевы, Абашидзевы, Яшвили и Эристовы, находящиеся при отряде, догадаются, в чем дело, — и тогда жена моя и дети падут под ударами кинжала, все подымется и, — кто знает, может быть, погибель постигнет всех вас. Не забудьте, что вблизи в горах много народа, вооруженного в сборе и ожидают лишь сигнала. Никогда не должно слишком полагаться на силу оружия. Счастье и в войне так же обманчиво, как и во всех делах. Не оставляйте моей жены и детей».

Доложивши обо всем генералу, мы начали совещаться и решили, [124] что без этого важнейшего документа арестовать князей невозможно, ибо Цулукидзевых, Яшвилей, Эристовых и прочих очень много, и все они уверяют в преданности к России, но кто из них друг кто недруг — разгадать трудно, а на одном голословном показании Лежавы основаться нельзя. Нам известно было, что азиатцы дорого продают свою свободу и что поэтому арест считается у них наравне со смертью. Следственно, подвергнуть при арестовании убийству невинные жертвы значило подвергнуть себя самого величайшей ответственности, особенно пред таким строгим и справедливым главнокомандующим каков Ермолов. По этой причине нужно было добыть помянутую грамоту во что бы то ни стало. Но как ее добыть?.. Добраться до жены Лежавы, содержавшейся у главных зачинщиков, не дав им никакого подозрения, было дело весьма и весьма не легкое, — несмотря на то, что князь Георгий Цулукидзе нашей службы полковник, с брильянтовою Анною на шее, и получал пенсиона 1000 р. сер., несмотря на то, что он, сын его Симон и брат Леван находились при отряде. С одной стороны, мы крайне были озадачены тем, что большая часть князей находившихся при отряде, главные зачинщики бунта; мы этого никак не подозревали; но Лежава навел нас на эту мысль, а он был не такой человек, которому можно не верить; тем более, что это было его предсмертное показание. Следовательно, предсказание его, что малейшая неосторожность погубит его жену и детей, повредит отряду и испортит все дело, было совершенно справедливо. С другой стороны, самое состояние отряда, при таковых обстоятельствах было не безопасно. Ибо в отряде было 6 рот 7-го карабинерного полка, 2 роты Херсонского гренадерского, 2 Мингрельского, две 44-го Егерского, два орудия артиллерии и сотня донских казаков, всего под ружьем 2 т. чел., между тем как князей, дворян и при них пешего и конного вооруженного народа находилось при отряде до 500 чел., а несколько тысяч залегали в горах в самом близком расстоянии, так что при внезапном ночном нападении борьба была бы очень невыгодна, а может быть и гибельна для отряда.

Было о чем подумать, но и задумываться долго не было времени, ибо столь затруднительное положение требовало мер быстрых, решительных и величайшей осторожности. Наконец, после долгого совещания, мое мнение принято и по нем составлен был план действия, для исполнения коего нужен был офицер, сметливый (хитрый) и особенно неустрашимый. Жребий пал на меня, и дело состоялось так: Мне дали сильных отборнейших 25 карабинеров, при 2 унтер-офицерах и барабанщике с прапорщиком князем Тумановым и 10 донских казаков при уряднике. 2 роты карабинеров, с капитаном Индутным, придвинуты были к самому ущелью, по коему [125] мне надлежало идти, — и наконец, весь отряд приготовился к бою, облегчившись от ранцев, мундиров и прочего. Все эти распоряжения были сделаны в тайне; мне же дано было, для отвлечения внимания, предписание отправиться с 25 ряд. и сжечь одну, покинутую бунтовщиками деревню, лежавшую верстах в 20 от дома князя Цулукидзе. В это время дома бунтовщиков жглись, а скот их забирали для войск.

Для большей ясности рассказа здесь я должен упомянуть о себе. Говоря по строгой справедливости, в оное время, 22 лет от роду, быв удалым наездником и охотником к лошадям, оружию и женщинам, я был весьма любим тамошнею молодежью, ибо сходился с ними во вкусах; а привлекательная наружность и особенно вежливое и ласковое обращение с откровенным радушием еще более скрепляли наши связи. На сем основании палатка моя почти всегда была набита приятелями-имеретинами, в числе коих и князь Симон Цулукидзе, сын князя Георгия, почти каждодневно пил у меня чай, пунш и проч. и проч.

В 8 часов утра прелестного летнего дня (Не могу сказать наверное число, но кажется, что это было в августе) я выступил из лагеря. Молодой князь Симон Цулукидзе с двумя конными имеретинами был со мною в виде проводника. В двух верстах от отряда расположился капитан Индутный, а от него по дороге, до дома князя Цулукидзе на расстоянии 6 или 7 верст, я оставил 6 конных казаков, не в дальнем один от другого расстоянии, скрытыми в кустах, дабы в случае тревоги они ту же минуту дали знать отряду выстрелами из пистолетов. Казаки эти по условленному знаку оставались по дороге сами, как будто остаются поправить что-либо у седла или для нужды.

Часа через два пути, я вышел с моим маленьким отрядом из ущелья на равнину, на коей влево от дороги красовался небольшой дом князя Цулукидзе, а вправо, у самой подошвы крутых гор, возвышалась древняя каменная башня на обрывистой скале. На поляне, оттеняемой изредка огромными чинарами и орехами, было более 300 человек вооруженного народа, из коих одни стояли в кучках, облокотясь на ружья, другие сидели и курили трубки.

Я остановился с людьми у самой дороги, близ двух деревьев и двух больших кустов какого-то растения. Тотчас явился ко мне князь Сико Цулукидзе, брат князя Георгия, и, поздоровавшись, просил в дом. Я пошел, и князь Симон отрекомендовал меня и князя Туманова княгине, своей матери. Эта женщина по уму и красоте известна была во всей Имеретии. В молодости славилась интригами, а [126] под старость, ей было лет 40, ворочала как хотела и своим мужем, и чужими. Она приняла меня чрезвычайно ласково и, признаюсь, поразила меня своею проницательностью. Вопросы ее о Лежаве были так хитры и так быстры, что мне трудно было уничтожить ее подозрения. Хотя положительный ответ мой, что Лежава приговорен к смерти, а жена его к ссылке в Сибирь, и был ей очень по сердцу, за всем тем эта хитрая женщина чувствовала другое.

Есть предчувствия верные, непостижимые для нас самих. Это удивительный феномен в природе человека.

Княгиня находилась в таком беспокойстве, что я, при всем моем красноречии, и князь Туманов, отличный и умный переводчик, не могли вполне ее успокоить. Обстоятельство это весьма было кстати; оно невидимо навело меня на новую дорогу и дало совсем другой оборот делу. Мысль мелькнула, и я сказал: «теперь жена Лежавы другого без вины вовлечет в беду». — «Как так?» — спросила княгиня. — «Как государственная преступница, приговоренная в Сибирь, она никем не должна быть укрываема. За укрывательство даже простых преступников полагается строгое наказание». — « Ах, Боже мой!» — сказала княгиня, — «да она жила в нашей деревне. Вот еще новые хлопоты. Что с ней делать?» — «Отдайте мне, я доставлю ее князю Горчакову, и завтра она отправится в Сибирь», — отвечал я.

При этих словах княгиня вытаращила свои большие черные глаза на сына, смотревшего на нее в задумчивости. Я схватил его за руку, отвел в сторону и сказал чрез Туманова: «По обязанности службы, я должен сказать князю Горчакову, что я слыхал от княгини вашей матери, что эта преступница живет или скрывается в вашей деревне. Прошу вас, князь, избавить меня от этой неприятной обязанности, а себя и родителей ваших от значительной ответственности. Дайте проводника и ваше приказание, а я пошлю за этою женщиною казака; скажите это княгине и уговорите ее». А князь Туманов прибавил: «да зачем вам утруждать княгиню, раз вы и того, что повелевает закон, не можете сделать без спроса княгини?» Князь Симон, как пылкий азиатец, вспыхнул от этого упрека и отвечал громко и с гневом князю Туманову: «Да с чего вы взяли, чтобы я не мог отправить эту дрянь? Ужели вы полагаете, что княгиня вздумает защищать»... «Что такое, что такое?» — спросила княгиня, и когда рассказали подробно наш разговор, она сказала сыну: «Сей же час пошли за нею, и чтобы ни ее, ни ее детей и на земле нашей не было!».

Приказание было исполнено немедленно.

Чрез час эта женщина с служанкой и двумя детьми, один лет 4-х, а другой грудной, была приведена и сдана солдатам. Ее ввели между двух огромных кустов, у коих стояли карабинеры; я с [127] князем Тумановым остался с нею, а солдатам приказал стать и заслонить пустое место. «Здравствуй», — сказал я ей, взяв ее левую руку. — «Вин-арш?» — отвечала она, вздрогнув и утирая слезы. — «Лежава тхвени мегобари», — сказал я, показывая из кармана куди ее мужа. Она ее схватила, прижала к груди, поцеловала и зарыдала с воплем. Но в ту же минуту опомнилась, мигнула служанке, которая тот же миг присела на землю, оторвала зашитый в рубашке под мышкою пакет и подала его мне. Мы успокоили бедную женщину, сколько позволяло время, и отдали ее в кружок грозных усачей карабинеров, приказав беречь как наилучше. Тут же, в кустах, я и князь Туманов, удостоверились, что в пакете действительно содержится та самая грамота, о коей говорил Лежава.

Князь Симон еще дорогой просил меня отобедать у него в доме, и я ему обещал. Посему мы поспешили обедать.

Под огромным ветвистым деревом разостланы были ковры, и вместо стола поставлена низенькая, длинная и широкая скамейка, по одной стороне коей раскинуты были шелковые плоские подушки, на коих мы уселись, поджавши ноги, я, князь Туманов, два князя Цулукидзевы, и несколько человек старшин из толпы вооруженных людей (Умение мое садиться и вставать с ловкостью, поджавши ноги, чему я научился в Дуэ, обучаясь фехтованию и гимнастике, склоняли ко мне всегда особенное внимание азиатцев, кои, зная из опыта, что русские не умеют сидеть иначе, как на стульях и скамьях, считали меня происхождения азиатского; а мой приятель, знаменитый Саралоп Маршаний, Цебельдинский старшина, красота черкесских удальцов, верил в душе, что я из крымских татар, уважал и любил меня как своего единоверца).

Обед, довольно продолжительный, состоял из жареных кур, разварной форели, фазанов с луком и шашлыков из баранины и дикой козы (Курицу, форель и фазана приготовляют в Имеретии так мастерски, что я нигде не встречал лучше). Княгиня прислала собственно для меня кувшинчик превосходного вина шаптис (царское вино).

Во время обеда княгиня два раза присылала сказать, что желает со мною говорить. Это мне весьма не нравилось, ибо я, с моим приобретением, желал лететь в лагерь.

Увидевшись с княгиней, я не мог рассеять ее страха и волнения. Не могу изложить теперь всех подробностей этого свидания, помню только твердо то, что она, ломая руки с плачем, предлагала быть ее сыном, указывая на ребенка, лет 9 или 10, сидевшего возле ее. Наконец распростившись с этою странною женщиною, бывшею причиною несчастья, постигшего ее и ее мужа и родных, я вышел и [128] немедля отправился в обратный путь, уверивши князя Симона и его дядю, что по причине чрезмерной головной боли, внезапно приключившейся, не могу идти жечь деревню.

Едва успели мы сойти на дорогу, как вдруг проскакал мимо нас в дом князя Цулукидзева нарочный из лагеря, и в то же мгновение все поднялось (После нам известно было, что этот же нарочный привез приказ от князя Левана Цулукидзе убить жену Лежавы и ее служанку, а меня с моим отрядом задержать дня на два под каким-либо предлогом, не делая впрочем ничего враждебного). Крики огласились в горах, и сотни вооруженного народа показались на высотах, влево от нас, в тех местах, где прежде не заметили мы ни одного человека.

Я приказал посадить обеих женщин с детьми на лошадей сзади казаков и ускорить марш. Не прошли и двух верст, как посыпались выстрелы сбоку; но пули или пролетали над нами, или не доходили до нас по причине деревьев, кои нас с этой стороны заслоняли. В это же время человек сто пробежали мимо нас по глубине оврага, пролегавшего направо, в намерении остановить нас на весьма дурном проходе версты за две впереди, — где дорога, сажени полторы шириною, лежала между двух обрывистых утесов и подымалась на чрезвычайную кручь. Смекнувши, в чем дело, я послал бегом 6 карабинеров занять это место, а казак поскакал к Индутному, чтобы поспешил подвинуться ко мне. Сзади мы не очень боялись нападения, ибо дорога, глубоко врезанная в землю, была так узка, что более трех конных рядом по ней ехать не могли, к тому же расставленные казаки ко мне присоединились и составили арьергард. Карабинеры после сытного обеда и отличного красного вина, имея оного запас в манерках, весело затянули любимую песню: «Гей у броду, гей у броду, брала дивчина воду, там казаченько кони напувая... (Все почти карабинеры, бывшие со мною, были малороссияне, поступившие из карабинерных рот 41 Егерского полка; они были старые воины с медалями 1812 и 1814 годов; тут же был и лихой унтер-офицер Гуменюк, коего я знал давно, еще во Франции).

Вскоре мы прибыли благополучно в лагерь, где князь П. Д. Горчаков ожидал меня с величайшим нетерпением и беспокойством. — «Что? есть грамота?» — «Есть». — «Та самая?» — «Та». И он бросился обнимать меня. За всем тем сделал мне выговор за то, что остался обедать. Полчаса медленности, — и может быть все погибло бы (Дорогой во время следования, от жены Лежавы я узнал, что ее и ее девку били и мучили, допрашивая, не знает ли она, где грамота. А как бумага эта была зашита в рубахе под левой рукой, то рубаху эту она надела на свою девку и тем спасла ее). [129]

В числе главных, утвердивших хартию восстания, были три князя Цулукидзевы, четыре князя Эристовы, четыре князя Яшвиля и два князя Абашидзевы, находившиеся при отряде. Посему для арестования их назначен был следующий день. Расставлена была двойная цепь и приготовлено 25 человек с заряженными ружьями в караул. В 8 часов утра, когда все было готово, потребовали князей к правителю Имеретии, князю Горчакову. Когда князья проходили, то в цепи свита их была задержана. Это их не удивило, ибо делалось иногда и прежде. На средине лагеря, они были окружены приготовленным караулом, — и когда артиллерии поручик Друковцов, на коего возложено было исполнение, объявил им, что они именем главнокомандующего арестуются за участие в бунте, а потому отдали бы свое оружие и следовали бы под стражу, тогда первый князь Леван Цулукидзе, обнажив саблю, закричал: «жизнь и свобода одно и то же»; ему последовали другие, и завязался страшный рукопашный бой. Князь Леван Цулукидзе и еще двое были заколоты штыками, а прочие более или менее ранены.

Князь Мираб Абашидзе, прорвавшись сквозь цепь, бросился с капралом на князя Горчакова, но, шагах в трех или четырех от него, был поражен двумя сабельными ударами; переводчик Аразов снес у него кусок кожи с головы, а я, ударив по правому плечу, разрубил цепочку, на коей висела пороховница, и ключевую кость. Удар этот был так тяжел и неловок, что моя харосинская сабля, встретив сопротивление в серебряной цепочке, согнулась в сторону в виде полумесяца.

Впоследствии все князья и дворяне (до 70-ти), подписавшие хартию восстания, были удалены в Россию, в числе коих полковник князь Георгий Цулукидзе, а жена его — в монастырь. Молодые Эристовы и Яшвили отданы в солдаты. Мираб Абашидзе и Лежава прощены; последнему, сверх прощения, подарена небольшая деревня в 18 дворов.

Так кончилось усмирение бунта в Имеретии. Не описываю военных действий и правительственных распоряжений, ибо это не входит в план моих записок, кои я пишу собственно для моих детей, а не для публики. За всем тем я нашелся в необходимости изложить подробно этот личный подвиг и точь в точь так, как он был, для того, что он занесен в мой формулярный список не ясно и не удовлетворительно. Там сказано так: «а при арестовании главных бунтовщиков был послан с 25-ю егерями, для взятия важных документов, в дом главнейших заговорщиков, в коем находилось более 150 человек вооруженных. Исполнил поручение это с неустрашимостью и доставлением бумаг сих открыл всю нить [130] заговора. За что и награжден орденом св. Анны 3 степени». Во-первых не при арестовании, а до арестования; ибо арестование бунтовщиков было последствием этого действия; а во-вторых: возле дома князя Цулукидзе было тогда гораздо более 300 человек вооруженных; сам князь Горчаков спрашивал об этом солдат и казаков, кои показали до 400 человек, а князь Симон Цулукидзе показал, что всех вооруженных людей было тогда у его дома более 500 человек, но что полтораста человек были в башне. Написали полтораста потому, что это огромное число против столь малой команды может в глазах высшего начальства показать факт невероятным.

За сим мне остается упомянуть, что на этом личном подвиге основано составление моего дворянского герба: «В щите, под дворянскою короною, полуразвитый свиток, прикрытый обнаженным мечом острием вверх».

III.

Экспедиция в Абхазию в 1821 году. — Взгляд на Абхазию в политическом отношении.

Во время нахождения моего в Имеретии более пяти лет, были две экспедиции в Абхазию, первая, 1821 года с 1 октября по 21 декабря, для водворения владетельного князя Дмитрия Шервашидзе, старшего сына умершего князя Сифир-бея, — и вторая 1824 года июля с 1-го по 1-е октября, для освобождения двух рот Мингрельского пехотного полка, оставленных в селении Соук-су при доме владетельного князя. Но чтобы повествование об этих делах было понятно, я должен начать издалека и упомянуть, хотя вкратце, о политических началах Абхазии к России и о причине смут, долго терзавших эту страну.

В 1824 году было составлено мною отчетливое и весьма занимательное описание по этому предмету, основанное на положительных преданиях очевидцев, вполне заслуживающих веры, с коими я был лично знаком. Оно заключило историю абхазского владетельного дома и было читано мною князю Дмитрию Шервашидзе, который не только подтвердил правдивость фактов, но даже на некоторые дал свои пояснения. К сожалению, все записки мои с некоторыми документами, книгами и вещами, остававшиеся, на время турецкой войны, в казенном складе в местечке Тульчине, во время польского [131] возмущения в 1831 году, погибли без вести. По этой причине настоящий рассказ будет содержать одну сущность и то без хронологии.

В исходе последнего столетия, владетельный абхазский князь Ростом-бей во всем Закавказском крае мог считаться один самостоятельным владетелем. Его Абхазия, окруженная с трех сторон горами, со стороны моря имела несколько укреплений, среди коих Сухум-Кале, древняя генуэжская каменная крепость, с четырьмя бастионами и 20 орудиями, резиденция абхазских владетелей, была не только для горцев неприступным оплотом, но даже не боялась и самой Порты. Славный умом и сильный оружием Ростом-бей, по всем прежним отношениям, нисколько не считал себя в зависимости от Порты, но не мог не быть под ее начальственным покровительством уже потому, что был магометанин, не говоря о соседстве двух сильных турецких крепостей Анапы и Трапезунда.

С другой стороны, род Шервашидзевых, происходя от христианских начал и утративший христианство свое во времена отдаленные, не переставал поддерживать знаменитую древность своего рода брачными узами с христианками, дочерьми первейших княжеских фамилий Мингрелии, Самурзахани и других. В этом порядке сын и преемник князя Ростома, Келиш-бей, известный умом, характером и оружием, был рожден от христианки; а когда, второй по первородству, сын Келиш-бея, Сифир-бей, коего мать была тоже из княжеского дома Дадианов, влюбился в княжну Дадианову, родную сестру владетеля Мингрелии, князя Левана Григорьевича Дадиана (Обоих их, — и князя Левана, и его сестру, — я знал лично с 1821-го по 1826 год), то Келиш-бей не только не противился этому союзу, но напротив всемерно желал его. Однако мать юной красавицы, владетельная мингрельская княгиня Нина, женщина замечательного ума, сильного характера, знаменитая в свое время красавица, согласилась на этот брак с условием, чтобы Сифир-бей принял христианство и был владетелем Абхазии, минуя старшего своего брата Аслан-бея. Келиш-бей принял условие и для приведения оного в исполнение обратился к покровительству России (Это событие, судя по сопровождавшим его фактам, было в 1801 или в 1802 году).

Между тем как происходили о сем секретные с двором нашим сношения, Аслан-бей, проведав о таковой конвенции, начал действовать тоже в тайне и прибегнул к покровительству Порты, которая не замедлила снабдить его инвеститурою или фирманом и некоторым пособием. Келиш-бей, подозревавший Аслан-бея в неприязненных замыслах, не предполагал впрочем, чтобы виды этого [132] непокорного сына пошли так далеко. Аслан-бей, имевший свои связи с знатными черкесскими старшинами, чрез родство по матери, имел в них сильную поддержку и умел вести свои действия в тайне. Наконец, когда прибыло военное турецкое судно к Сухуму, он не мог далее скрываться и в первую ночь убийством отца своего и истреблением всех его, бывших в крепости, приверженцев проложил себе путь и провозгласил себя владетелем.

Это была кровавая ночь для дома Шервашидзевых. Рассказ об ней ужасен. Сифир-бей спасся тем, что не был в это время в Сухуме.

Недолго продолжалось владение Аслан-бея. Вскоре несколько русских военных кораблей явилось пред Сухумом, и Сифир-бей был введен во владение. Ему вручена была торжественно грамота государя императора, принявшего его с Абхазиею в вечное покровительство России, в знак коего он был пожалован чином генерал-майора, Анненскою лентою, императорским знаменем, богатейшими дарами, великолепною церковною утварью и ежегодным пенсионом в 3 т. р. сер.

Аслан бежал в Турцию и поселился в Трапезунде; отколь во все время жизни своей не переставал возмущать Абхазию всеми кознями и происками.

В начале 1821 года Сифир-бей умер. Старший сын его, князь Дмитрий, лет 18-ти в то время, взят был из Пажеского корпуса, в коем он воспитывался, произведен в полковники и назначен владетелем (Я был очень коротко с ним знаком. Это был редкий юноша. Красавец по наружности, кроткого нрава и добрейшей души. Мир праху его!.). Для водворения его отряд войск, под начальством генерала князя Горчакова, ходил в Абхазию и имел дело с абхазцами партии Аслан-бея, довольно трудное. Из 600 человек, бывших в строю, убитых и раненых было 222 человека, в том числе 3 оф. убито и 2 ранено.

IV.

Экспедиция в Абхазию в 1824 году. — Рача. — Нора с удушливым запахом.

В начале 1824 года, князь Дмитрий, по наущению Аслан-бея, был отравлен абхазцем Урусом. Злодей этот был схвачен, сознался со всею откровенностью и был за то повешен на сухумских стенах. [133]

После Дмитрия возведен был на владение второй брат его, князь Михаил (Гамид-бей) (Ему было тогда 16 или 17 лет от роду, но он был уже высок ростом).

По смерти князя Дмитрия, мне поручено было сопровождать в Тифлис князя Михаила Шервашидзе и представить главнокомандующему. По этому случаю я был при нем неразлучно более трех месяцев и имел случай сблизиться с ним и даже подружиться. Этот юноша, образец черкесской красоты, был строен, ловок, веселого нрава, благороден в поступках и добрейшей души; а его смуглое, прекрасное лицо выражало ум и пылкость характера. Он ездил и стрелял, как удалой горец, и был чрезвычайно любим абхазцами. А. П. Ермолову при первом представлении, говорил с ним о многом (А. П. Ермолов говорил ему по-русски без переводчика, а князь Михаил отвечал по-черкесски (по-абхазски) чрез переводчика, ибо понимал по-русски все, но изъяснялся неправильно. А. П. Ермолов обласкал его чрезвычайно, только обдарил весьма скупо) и, заметив в нем быстрый ум, правильное суждение и отличные способности, в тот же день сделал представлению государю об утверждении его владетелем с чином майора. Чрез полтора месяца получено было разрешение и утверждение, и мы отправились обратно.

В Соук-су собраны были старшины и народ (явилось весьма немного). Князь Михаил объявлен был владетельным князем и утвержденным государем императором, и при параде войск пред императорским знаменем была выполнена присяга на верность.

Князь Горчаков, принимая в соображение юность нового владетеля и сомнительное поведение некоторых старшин, счел нужным оставить при его доме на некоторое время 2 роты Мингрельского полка с 2 легкими орудиями.

Вскоре некоторые старшины, и тут по козням Аслан-бея, начали домогаться каких-то прав, вовсе не сообразных с пользами правительства и народа, и, получив решительный отказ, подняли восстание так внезапно, что князь Михаил с матерью, братьями и сестрами едва успел запереться с 2 ротами в своем доме, коего двор был впрочем обнесен палисадом, или частоколом из толстых бревен.

Окруженные несколькими тысячами бунтовщиков, они были доведены до такой крайности, что на одного человека в сутки давали по полгорсти кукурузы, а воду доставали с бою из реки Соук-су, чрез подземный подкоп, — и в этом затрудненном положении они находились около двух месяцев. Но никакие лишения не могли поколебать храбрости русских и мужества юного князя. [134]

Главнокомандующий, приняв весть об этом весьма гневно и грозно в отношении к князю Горчакову, оставившему самопроизвольно горсть войск в месте, столь отдаленном от наших в то время операционных сношений, предписал ему спасти роты непременно под личною его, в противном случае, ответственностью.

Отряд, сформированный наскоро для этой экспедиции, состоял из 6 рот пехоты (около 1.000 чел), 2-х легких орудий и 600 всадников мингрельской милиции, а из Черноморского флота, по требованию генерала Ермолова, прибыли к Сухуму фрегат «Евстафий» и 3 брига: «Меркурий», «Орфей» и «Ганимед».

До Сухума отряд дошел благополучно, впрочем не без потери в некоторых стычках; но от Сухума идти далее, сухим путем на расстоянии 50 верст, столь малому отряду не было никакой возможности. Ибо в 20 верстах от Сухума были поделаны абхазцами укрепления и завалы, на трудной местности, столь сильные, что и 5.000 отряду с сильною артиллериею должно было встретить величайшее затруднение. Притом же и абхазцев с другими племенами было тогда в сборе более 10.000. Посему решено было посадить на суда 600 чел. пехоты и сделать десант у урочища Пицунды, от коего в 6 верстах лежало селение Соук-су.

21 июля 1824 года была сделана первая высадка, с незначительною потерею, а 24 числа, когда и остальные войска были перевезены из Сухума, предпринято было с 400 чел. движение к Соук-су. В этом месте, берег, на 100 и на 150 саж. пологий от моря, вдруг поднимается круто и на расстоянии 2 верст в ширину покрыт огромнейшими деревьями, редко расположенными. На этом берегу выбрана была выгодная позиция, укреплена наскоро с трех сторон и снабжена 4-мя орудиями с кораблей.

При первой высадке войск, неприятель понес великую потерю от морской артиллерии, коей мало знакомое для горцев действие порвало в их толпах, нахлынувших на берег, целые ряды. Это дало им такую острастку, что они отступив ожидали нас за опушкою леса; но и тут, увидев, что мы, не трогаясь с места, укрепляемся на берегу, а корабли перевозят войска из Сухума, и прождав три дня понапрасну, соскучились неизвестным ожиданием и отправились в соседние деревни, расставив караул на деревьях в лесу. Между тем мы, воспользовавшись их оплошностью, 24 июля, во время предрассветной темноты, тронулись в глубочайшей тишине, так что часовые их прозевали, и абхазцы выступили густыми колоннами тогда, когда мы уже были под Соук-су, из коего осажденные две роты вышли к ним на встречу. Тогда неприятель, убоясь быть между двух огней, не осмелился нас атаковать. [135]

Во время следования отряда, я был по генерале главным распорядителем, ибо подполковник Лисаневич был ранен при десанте, а майор Грабовский оставался с 2 ротами в береговом укреплении, из ротных же командиров опытного и распорядительного офицера не было.

У дома владетеля осажденные встретили нас с великою радостью. Вскоре запылали костры, явились быки, бараны, птица, а князь Михаил, не желая оставлять что-либо на пользу злодеев-бунтовщиков, рассудил за благо предать на распитие весь запас своего погреба; разумеется, что наилучшее вино пало на офицерство, — и обед был на славу. Отдохнув несколько часов, в 4 часа пополудни мы тронулись обратно. С ротою карабинер (44 Егер, п) и одним орудием, везенным на людях, мне поручено было прикрывать отступление и охранять от нападения.

Густые колонны горцев конвоировали нас в расстоянии ружейного выстрела и, кажется, душевно желали поздороваться с нами, но... недоставало духу. Однакоже было не без греха. Когда отряд входил уже в береговое укрепление, мой арьергард, тоже подходя к оному, был растянут по лесу, а я, видя окончание похода, закуривал трубку фитилем у орудий и разговаривал с шт.-кап. Горяиновым, потерявшим свой кисет и просившим у меня табаку. В это время вдруг внезапный глухой шум с дикими криками поразил наш слух, и в то же мгновение мы увидели у себя под носом стаю конных горцев, скачущих, рубящих и стреляющих направо и налево. Из 6 солдат, везших орудие, двое уже лежали вместе с канониром и кричали, а прочие, ошеломленные столь ужасным налетом, бросились, кто куда попал. Я и Горяинов захватили счетом 17 человек из бегущих и с ними засели у огромного дерева, держа ружья на изготовке. Орудие стояло саженях в двух от нас, между нами и черкесами, но трудно было его достать, высунувшись из-за дерева и не подвергнувшись поражению, ибо у противуположного дерева, за большим кустом, саженях в 10 от нас, стояли кучки удальцев с ружьями на прицел. Но мы нашлись: ефесом сабли, легши наземь, я зацепил и притянул, лежавшую недалеко, петлю веревки, которою везли орудие, — потащили разом, и орудие очутилось возле нас. А как оно было заряжено картечью, чего ребята наездники не подозревали, то, наведя по возможности на куст, за коим они были, хватили, — и страшный крик возвестил, что выстрел был не понапрасну. И действительно, — когда разошелся пороховой дым, мы увидели на земле четырех горцев, великолепно растянувшихся, да тут же лежали еще трое, положенные нами прежде из ружей, когда они хотели было полакомиться орудием. В это время прибежало к нам [136] несколько охотников, солдат с ружьями в одних рубашках. Сам кн. Горчаков, схватив 1-ю гренадерскую роту, шел к нам на помощь; но, благодаря Бога, все уже было кончено. Горцы, подхвативши тела убитых, ускакали; а мы рады, что дешево отделались, впрочем с потерею двух убитых и четырех раненых, вступили важно в лагерь. Здесь ожидал меня самовар, — и тут, на берегу морском, под прекрасным небом, проведена была прелестнейшая июльская ночь, в кругу веселых товарищей, за продолжительным ужином и с отличнейшим княжеским вином, которое пилось, пилось и пилось с душевным наслаждением...

Чрез два дня мы уже были в Сухуме, вокруг коего весь отряд расположился на бивуаках. Абхазцы в досаде делали каждодневные нападения, но всегда не удачно. Наконец, рассчитывая на прекрасных лошадей Мингрельской милиции, — они поделали ужасные завалы по дороге, коею должно было проходить, но, увы! — и тут были надуты. Мингрельский владетельный князь Леван Григорьевич Дадиан, начальствовавший своею милициею, приказал перестрелять всех лошадей и предать на съедение морским тварям, что и было исполнено, а люди были перевезены на судах в Редут-Кале. Так окончилась вторая экспедиция в Абхазию.

Того же года, в октябре месяце, ходили с отрядом в Рачу и доходили до Дигорского ущелья, чрез которое было намерение провести большую дорогу в Россию. Отряд дороги долго стоял у местечка Малые-о?ни. Местечко это, или городок, лежит у самой подошвы горы Фазис-мда, из коей вытекает величественный Рион, именовавшийся у греков рекою Фазисом, от чего получили и фазаны название свое.

Весь Рачинский округ изобилует картинами удивительной местности, и есть такие места, что никакое перо, никакая кисть изобразить не могут. Здесь невольно с изумлением благоговеешь пред дикою, но величественною природою. Во многих местах памятники глубочайшей древности поражают вас. Но взгляд мой на Кавказ будет изложен после.

Близ Малых-о?ней, у подошвы горы, есть небольшая пещера, или, лучше сказать, нора вершков 12 в диаметре, изобилующая удушливым газом, в такой степени сильным, что мелкое животное, опущенное в нее, в несколько секунд умирает. Собака и небольшая свинья выдерживают не более одной минуты. Опыт этот я делал сам. Народное поверье гласит, что этот газ действует на бесплодность женщин, и по этой причине каждое лето приезжают к этой норе много молодых поклонниц, даже с отдаленных мест.

Не знаю, содержит ли этот газ такое чудное врачевание, но если [137] принять в соображение, что молодые жены ревнивых мужей содержатся дома, по азиатскому обычаю, весьма под строгим надзором, то, вырвавшись на простор, они могут легко наткнуться на плодотворную силу, которую и азиатки так же, как и наши европеянки, мастерицы находить чутьем, и весьма скоро. Следственно, эта удивительная нора есть просто камень преткновения, прославляемый женами и проклинаемый мужьями.

V.

Пребывание на Кавказской линии. — Смерть генералов: Лисаневича и Грекова. — Воинственность горцев. — Переезд в Тульчин.

В конце сентября 1825 года я прибыл на Кавказскую линию, начальником коей назначен был тогда кн. Горчаков, на место генерал-лейтенанта Дмитрия Тихановича Лисаневича, убитого кинжалом в кр. Грозной (В 1825 году я был на водах в Пятигорске и представлялся там Д. Т. Лисаневичу, как старому моему дивизионному начальнику еще во Франции. Он меня очень ласково принял и, долго со мною разговаривая, прибавил, что сейчас отъезжает в Грозную Это было 16 июля, а 22 июля уже он был мертв).

Вот сущность этого события.

Главнокомандующий Ермолов, изыскав все средства к сближению с русскими племен, населяющих недра Кавказа, предположил чеченцев, мирных аулов, употреблять на казенные работы, с производством им высокой платы, что и поручено генералу Грекову, жившему в Грозной и начальствовавшему всею окрестною страною. В продолжение долгого времени чеченцы употреблялись на работы, а плата им или производилась очень малая, или вовсе не производилась; разумеется, что оная получалась исправно из казны и исправно выводилась по книгам в расход.

Неудовольствие и ропот в мирной Чечне были последствием столь бессовестного действия (Когда, по смерти Грекова, открыт был его сундук, то в нем найдены парчи, сукна, брильянтовые перстни, золотые часы, табакерки и прочие дорогие вещи, кои дарились чеченским старшинам за их заслуги, были исправно выведены в расход, но к ним не дошли... А. П. Ермолов, бывший при вскрытии этого почтенного сундука, держал в это время в руке золотую, осыпанную брильянтами, табакерку, с вензелем Государя, жалованную генералу Грекову. Увидевши это тайное хранилище благородства Грекова, он пришел в такое негодование, что бросил табакерку с такою силою, что металл свернулся в ком, а брильянты разлетелись во все стороны. «Боже мой, Боже!» — сказал он, покачав головою, — «и этот человек, за мою милость, за мое доверие, заплатил мне так бессовестно, так подло...» Греков был адъютантом у князя Дмитрия Захаровича Орбельянова и имел сомнительную репутацию относительно бескорыстия. Его следовало удалить из службы или предать суду, но А. П. Ермолов, видя в нем замечательные способности, поверил его заверениям и простил его. Этого мало, в семь лет он его вывел из армейских капитанов в генералы, не считая орденов и подарков. Правда, что Греков, в военном отношении, был такой офицер, каких мало было на Кавказе). В это время явился в Чечне знаменитый [138] Бей-булат. Непреклонные чеченцы, вечно враждующие против русских, признали его своим верховным вождем, и всеобщее восстание, как пламя, обхватило всю Чечню. Молодежь мирных аулов стала под знамена Бей-булата. Амир-Гаджи-юртское укрепление с ротой егерей, с несколькими орудиями и со всеми офицерами превращено было в прах, и ни одна душа не спаслась.

Когда чеченцы ворвались в укрепление, то капитан роты, не видя спасения, зажег пороховой погреб, и ужасный пороховой взрыв поднял на воздух и разметал по Сунже многие десятки и чеченцев, и русских, а остальных погреб под развалинами.

Генерал Лисаневич, как главный начальник края, поскакал в Грозную, собрал всех чеченских старшин мирных аулов, числом более 300 и, вышед к ним, начал кричать и бранить их с чрезвычайным жаром. Он был необыкновенно вспыльчив, так что в прежнюю его службу, в Грузии, татары называли его Дели-ага — бешеный майор, за то, что молодежь чеченская приняла участие в возмущении.

Толпа этих чеченцев, при входе в крепость, была обезоружена, но один из них, какой-то Гаджи, удержал при себе под широкой рясой свой кинжал. Этот-то Гаджи, когда его Лисаневич подзывал из толпы к себе, бросился мгновенно и поразил кинжалом генерала Лисаневича в живот и в бок, а генерала Грекова в спину под лопатку навылет. Греков испустил дух на месте, а Лисаневич мучился четверо суток.

Это было 18-го июля 1825 года.

Ужасная тревога поднялась в крепости. Весь гарнизон хватился за оружие, и более 300 чеченцев были подняты на штыки. Ожесточение солдата было так велико, что даже слуги офицерские и все маркитанты, кои были в черкесском платье, были без пощады убиты.

В этом Гаджи видно какое-то фанатическое, или, лучше сказать, безрассудное самоотвержение. Ибо, рискуя собственною жизнью, он [139] погубил более 300 своих товарищей. Но гораздо одушевленнее пример самоотвержения явили два лезгина, кои, желая отомстить смерть своего друга, убитого русскими, отправились в Нижегородский драгунский полк и, рано утром, в первый день светлого Христова воскресенья, когда все были у заутрени, проникли, не видимые никем, в казарму и в ней спрятались, а когда люди пришли из церкви, то, бросившись с кинжалами, перерезали до шестнадцати человек, пока не были убиты сами.

У кавказских горцев, как и у всех полудиких народов, самоохранение есть душа военной тактики. На сем основами, все кавказские племена, исключая даже лезгин и чеченцев, грозны в нападениях внезапных, страшны в лесах, в ущельях, в скалах, в завалах и, одним словом, везде там, где можно убивать других и не быть убиту самому. Но, чтобы горцы в чистом поле вступили с хладнокровием в открытый бой, особенно с неравными силами, это бывает весьма и весьма редко, и то в затруднительных обстоятельствах. За всем тем, этот народ удивительной храбрости, а самоотвержение их бывает невероятное. Зато распорядительность в делах большею частью бывает очень дурная, а дух свободы, разрушая дисциплину и единство в действиях, приводит их военные предприятия к результатам безуспешным и нередко разрушительным для их самих. Но самый ужасный бич их благосостояния — это их собственные раздоры. Большая Кабарда, выставлявшая более 30.000 панцырников и наездников, первейшей кавалерии в мире, растерзана собственными раздорами, а чума довершила истребление этой прелестной страны, коей ныне безмолвные и цветущие равнины представляют одни развалины прежде грозных и многолюдных аулов.

На Кавказской линии я находился с ноября 1825 года по октябрь 1826 года.

19 января 1825 года скончался в Таганроге император Александр I. По обнародовании этой печальной вести, была выполнена присяга на верность старшему по первородству брату покойного государя, не оставившего детей, Константину Павловичу. Вскоре затем объявлены были акты отречения от престола, сделанного великим князем Константином. Посему принесена была присяга ныне царствующему императору Николаю.

14 декабря того же года был день ужасный для России, он запечатлен кровью русскою, русскими же пролитою.

При получении об упомянутой перемене известия в Петербурге, заговор, давно таившийся об изменении правления, в этот день разразился бунтом. Но милосердый Бог еще не оставил Россию своим милостивым покровительством. Сила воли и осторожное благоразумие [140] нового государя императора спасли Россию от величайших бед, а может быть и от погибели.

В бытность мою на Кавказской линии заведены пикеты с маяками и предпринято переселение станиц на новую линию по Кубани.

А. П. Ермолов находился тогда с отрядом войск в Чечне против Бей-булата, имевшего в сборе до 14 т. чеченцев. Искусный старый вождь долго лавировал и изыскивал средства к нанесению чувствительного удара неприятелю. Наконец он достиг цели. Нетерпеливые храбрецы приняли бой, — и бой был ужасный. Спешившись и взявшись за кушаки, с кинжалами в руках, они шли толпами на колонны и на орудия, извергавшие смерть. Тысячи тел покрыли поле битвы, а избегшие от картечей, пуль и штыков погибли в водах Сунжи. За всем тем это страшное поражение успокоило Чечню на время, на всегда же успокоится она тогда, когда не будет на свете ни одного чеченца. Эта истина доказана с тех пор Кази-Муллою и Шамилем.

1826 год ознаменован открытием славной войны с Персиею.

С началом XIX столетия начался и великий героический период, в который российское оружие покрыло себя бессмертною славою.

15 лет сряду, почти в одно и то же время, Россия вела борьбу с Персиею с 1802 по 13, с Турциею с 1806 по 12, с Наполеоном с 1805 по 8, с Швециею с 1807 по 10, наконец Россия выдержала ужасную войну 1812, 13 и 14 годов, вышла из этого трудного поприща со славою и стала превыше всех государств Европы.

Но вот не стало Наполеона, и в Европе, после бранной эпохи, водворился мир; не стало и Александра, и в России, после одиннадцатилетнего спокойствия, первый год царствования Николая огласился воинственными кликами на юге.

Персия, с той отдаленной роковой эпохи, как Александр Великий наложил на нее свою победоносную руку (в 333 году до Р. X), в продолжение более 2.000 лет не могла поправиться. В этот длинный интервал на ее престоле исчезло несколько царственных династий и ни одна не возродила ни Кира, ни Камбиза, ни Дария Гистаспа. Были воинственные таланты, и между ими преимущественно один, как метеор, мелькнул на ее политической сфере. Этот случайный герой, Надыр-шах, проложив себе путь мечом от ничтожества до трона, прошел как ураган по Ирану и Индии, обозначил свой путь кровью и развалинами и пал сам под кинжалами убийц, не оставив по себе ничего существенного для Персии.

Уже в недавнее время генерал Котляревский доказал персиянам, под Асландизом и Ленкоранью, изумительное превосходство российского [141] оружия, уничтожив 28 т. армии Шах-Заде с 4 т. отрядом (И Александр великий с 30 т. пехоты и 5 т. кавалерии разбил несметные Дариевы полчища при Гранике в 334 году до Р. X.; а в следующем году, с тем же самым количеством, разгромил в прах миллионную персидскую армию при Иссе, где и сам Дарий едва избежал плена). Но этот поучительный урок еще не успел изгладиться из памяти очевидцев, — еще не прошло и 14 лет, как тот же самый бездарный на поле брани, Шах-Заде (Шах-Заде — наследник престола) ворвался с 40 т. армиею в границы России, и война загорелась.

Причина войны была не важная. Дело шло за незначительный кусок земли и именно за долину Шах-Майдан. Но кажется, наследник персидского престола, человек замечательно хитрый, имел в этой войне совсем другие виды.

В 1834 году, в бытность мою в Нахичевани, для составления облагательных табелей о податях, Эксап, хан нахичеванский, рассказывал мне, что Шах-Заде побежден был в войне не за долину Шах-Майдан, но совершенно по другому обстоятельству. Не знаю, было ли это обстоятельство действительною причиною войны, но поелику самый факт есть истинный, то считаю неизлишним рассказать его (Этот факт, кажется, был гораздо прежде войны, следовательно причиною ее в том смысле быть не мог. Гораздо ближе к истине то, что Абас-мирза, несмотря на свой ум и глубокую хитрость, был увлечен интригами англичан, к тому же имел притязания на военный талант. В 1824 году, приезжал в Грузию из Индии английской компанейской службы инженер-майор Монтис, который, не играя ни в какую игру, в два или три месяца прожил в Тифлисе более 3 т. червонцев. И я бывал у него на обедах и на вечерах и знаю его лично. После он был выслан из Тифлиса и из Грузии, как подозрительный агент).

Фет-Али-шах имел до 600 детей и в том числе более ста сыновей. Из числа их, Абас-мирза, самый старший, был его любимый сын преимущественно пред прочими и имел над шахом, отцом своим, большую власть. Но этот старший сын был рожден от простой любовницы, между тем как был, другой гораздо младший летами, рожденный от какой-то принцессы. По законам придворного персидского этикета, а может быть и по брачному условию, этот принц, по аристократическому происхождению матери, несмотря на то, что был моложе многих братьев, считал свои права на престол сильнейшими и законными. Но шах хотел сделать наследником Абас-мирзу, своего любимца. Для этой цели было сделано чрезвычайное собрание первейших сановников и всех шахских сыновей. В этом собрании Фет-Али-шах, после высокопарной речи, объявил [142] что он, будучи в преклонных летах, видит необходимость назначить по себе наследника, коим избирает и торжественно объявляет своего любезнейшего сына Абаса-мирзу, имеющего все права на престол персидский, как по старшинству первородства, так и по достоинству. При столь решительном указании все раболепно преклонились пред грозным повелителем. Но юный претендент сказал: «Великий государь, говорить пред тобою неправду значило бы не любить и не уважать тебя, как отца и государя. Твое собственное величие и царственная кровь твоя и моей матери, отражаясь во мне, твоем сыне, не позволяют мне попрать мои права. Если они не уважатся, то оружие решит, кому быть на персидском троне после тебя».

Добродушный Фет-Али-шах, будучи человеком умным и литератором, был удивлен подобным ответом своего 15-летнего сына. Говорят, что даже улыбка сердечного удовольствия мелькнула на его челе. Но не то происходило в душе хитрого и пронырливого Абаса-мирзы. Он видел в своем юном брате страшного соперника, потому что юный принц и по красоте, и по уму, и по душевным качествам был необыкновенно любим и народом, и знатью. Надобно было от него отделаться. Замышлено и сделано. Но чтобы убийство не произвело смуты в государстве, затеяна была война для отвлечения общественного внимания и деятельности. Абас-мирза трудился не для себя. Он умер еще при жизни Фет-Али-шаха, а престол наследовал один из сыновей Абасовых, но не старший.

Последствия персидской войны 1826 и 1827 годов известны. Паскевич, покрыв себя славою под Елизаветполем и Эриванью, в стенах Тавриза заключил знаменитый мир, по коему три ханства: Эриванское, Нахичеванское и Ордуабатское отошли к России с 20 м. р. сер. и с другими значительными выгодами.

Я не был в этой славной войне, тогда как должен был участвовать в ней и имел к тому очень благоприятный случай. Не воспользовавшись им, быть может, я сим оттолкнул от себя мое счастье, но судьба влекла меня по другому пути, весьма для меня неудачному.

В августе того же 1826 года, князь Горчаков был назначен генерал-квартирмейстером 2-й армии, предложил мне ехать с ним и продолжать служить вместе и в России так же, как служил в Грузии. Признаюсь, мне очень этого не хотелось; но, к несчастью моему, быв ослеплен его обещаниями, я не имел духа отказаться. Впоследствии горько об этом сожалел.

В октябре я переехал в Тульчин, где была тогда главная квартира 2-ой армии.

Главнокомандующим был в то время генерал-фельдмаршал [143] граф П. X. Витгенштейн, начальником главного штаба армии генерал-майор П. Д. Киселев.

В Тульчине я прожил полтора года, с октября 1826 по апрель 1828 года и весь 1827 год, начиная с 6 января, пролечился, не бывши ни болен, ни здоров. Болезнь моя была та общая язва нашего века, от которой редкий человек благородного сословия ускользнет. К несчастью, она развилась ныне и в простом народе более, нежели в высшем сословии, так что есть в некоторых местах целые деревни, зараженные этим пагубным истребителем рода человеческого.

Питая постоянно отвращение к публичной торговле прелестями, как человек, я изыскивал в моих падениях предметы, по возможности соответствовавшие моему вкусу; поэтому много, много случилось испытать в жизни любовных приключений и обыкновенных, и опасных, и смешных до невероятия. Описание их, без преувеличения, составило бы весьма занимательный роман; но я упомяну в своем месте об одной только встрече и то потому, что она имела значительное на меня впечатление.

По причине такой разборчивости я сберег себя и был невредим до 28-летнего возраста; но здесь, несмотря на мою осторожность, настоящий случай был просто несчастье, искавшее меня само.

Заболевши зимою, во время лечения, я простудился и, бывши золотушного сложения, симптомы сделались сложны и упорны, а лечение было неискусное, несмотря на знаменитость пользовавших меня врачей.

Я имел несчастье подвергнуться этой болезни первый и последний раз в моей жизни, однако, несмотря на самое тщательное лечение, долго я не мог избавиться от ее гибельных последствий и лишь в 1831 году в Кишеневе излечился совершенно.

Кажется, нигде и никогда я не читал так много, как в Тульчине. Ибо во время лечения моего весь 1827 год я должен был сидеть дома и во избежание скуки, волею и неволею, предавался чтению всякого рода книг на понятных мне языках, а их в Тульчине было достаточно.

В начале 1828 года, с формальным объявлением о турецкой войне, сделано было распоряжение, что все те чины главной квартиры, кои, быв удалены от родных, встретят затруднение в сохранении своих вещей, излишних для предстоящего похода, могут оставить их в казенном складе в Тульчине, под надзором коменданта, а по окончании войны получат их в целости. О чем и отдан был приказ по главной квартире. Склад этот назначен был в огромной комнате в доме гр. Потоцкого, — и я, пользуясь столь благодетельным распоряжением, отделил все излишние вещи, наполнил ими великолепный сундук и отдал оный в помянутый склад. Не видал я его более, и за всеми розысканиями не мог и следов найти, куда [144] он девался. Только мог и узнать в утешение, что в 1830 году, при открытии бунта в Польше, в Тульчине тоже сделалась суматоха; коменданта переменили, и всяк из этого склада хватал, что пошло; поэтому не было возможности добиться, по какой дороге отправился мой почтенный сундук. На переписку мою об нем даже и не отвечали; а между тем, в этом сундуке заключалось все мое достояние. Разные акты, книги, записки, платье, оружие и значительное количество серебряных и дорогих вещей, так что по умеренной оценке стоимость всего простиралась более, нежели на 10 т. р. асс.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Иосифа Петровича Дубецкого // Русская старина, № 4. 1895