БРОНЕВСКИЙ С. Б.

ЗАПИСКИ

ОТРЫВКИ ИЗ ЗАПИСОК С. Б. БРОНЕВСКОГО.

Имя Семена Богдановича Броневского принадлежит, истории Сибири. Он прибыл сюда в 1808 году, 22 лет от роду, имея чин подпоручика и звание дивизионного адъютанта. До этого времени он служил на Кавказе, в Нижегородском драгунском полку, куда был выпущен прапорщиком в октябре 1803 года из Шкловского кадетского корпуса. Прослужив в Сибири безпрерывно 29 лет, Броневский оставил ее в 1837 году в чине генерал-лейтенанта и в звании генерал-губернатора. Таким образом, свыше четверти столетия посвятил он тяжелым трудам в этом отдаленном крае, оставив вo ceбе в его истории прочный след: Броневский учредил первые русские колонии в киргизской степи, принимал самое длительное участие в устройстве сибирского линейного казачьего войска, защищающого границы Западной Сибири, а в Восточной принял в исполнение мысли правительства об образовании военных сил, которых при прежнем гражданском начальстве почти не существовало. После 1887 года Броневский переехал в Петербург, где был сделан сенатором, первоприсутствующим в департаментах межевом и 4-м. 18 февраля 1858 года тесный кружок близких людей проводил на Митрофаниевское кладбище бренные останки заслуженного администратора, в последние годы своей жизни бывшего в отставке и скончавшегося на 72 году.

По словам одного некролога (См. «С.-Петербургские Ведомости» от 7 марта 1858 года, № 62), Броневский «жил и служил истине, преданный до последнего изгиба сердца царю и отечеству. В почестях, - Броневский не искал их; не раз поставленный у источников богатства, - не думал о стяжении; долгу и чести он не изменял ни на минуту. В проявлениях своего характера, вообще прекрасного, наблюдал постоянную ровность, не дозволяя себе ни малейшей кичливости и гордости. Доступный всегда и [501] везде, он великодушно выслушивал всех и каждого с одинаковым, вниманием, и никто не уходил от него неудовлетворенным, на сколько то дозволяла справедливость. Самые преступники не были лишены его ближайшого попечения: он посещал их в местах заключения, наставлял и утешал. Броневский посильно благодетельствовал везде и всем, заботясь с редким вниманием о самых отдаленных частях Сибири. Поэтому и сибиряки - от чиновника до полудикого киргиза и поселенца - глубоко любили и нелицемерно уважали своего начальника». По словам того же некролога, имя Броневского, связанное с воспоминаниями о целом ряде добрых и полезных дел, стало в Сибири народным.

Знаменитый Сперанский, обозревая Сибирь с целью составить для нея новое положение, в молодом гвардейском капитане, исправлявшем тогда должность атамана казаков, нашел человека в уровень с высокими предначертаниями правительства. По предложению Сперанского, Броневский, с производством в полковники, был назначен первым начальником вновь образованной Омской области, из которой гражданственность и просвещение должны были разлиться в диких степях Средней Орды. Затем, императору Николаю I достаточно было двух часов беседы с Броневским, чтобы при первом случае назначить его в чине генерал-майopa генерал-губернатором Восточной Сибири. Что служебные действия Броневского не были ниже надежд государя, можно судить потому, как неохотно император согласился на оставление им Сибири.

После Броневского остались обширные и неоконченные им записки. Благодаря любезности вдовы его, мы печатаем здесь три отрывка из этих записок: первый содержит описание пребывания Броневского в Шкловском кадетском корпусе, во втором разсказывается о некоторых эпизодах из персидской войны, веденной Poccиeй из-за обладания Грузией, и в третьем описывается интересное свиданье Броневского с императором Николаем Павловичем.

I.

Отец мой был капралом бомбардирской роты лейб-гвардии Преображенского полка. По преданию, он был замечательным стрелком: в присутствии генерал-фельдцейхмейстера графа Шувалова он сделал в минуту с тремя рядовыми из единорога 32 выстрела, за что повышен чином и вышел в отставку прапорщиком гвардии. Женясь и устроив хозяйство (свое поместье в Белевском уезде, Тульской губернии), отец мой поступил на службу советником тверского губернского правления. Я был взят из дома в Тверь и определен в дворянское училище.

Когда я и брат мой несколько подросли, нас в январе 1799 года определили в Шкловский кадетский корпус, начальником которого был С. Г. Зорич, друг моего дяди Семена Михайловича. Вскоре, по случаю пожара, истребившого огромное [502] здание корпуса, последний был переведен в Гродно, где и поместился в Новом королевском замке, на высоком берегу реки Немана. В этом замке, в огромной трибунальской зале с хорами, часто давались балы, на которые приглашали нескольких кадет. Очень порядочный театр, на котором давали драмы, комедии, а иногда и балет, открыт был для кадет безплатно.

С. Г. Зорич, уроженец Сербии из благородной фамилии Неранжич, еще в молодости приехал в Poccию, спасаясь от тогдашних турецких неистовств над христианами, со многими сербами, валахами и черногорцами, чтобы стать в ряды войск Великой Екатерины. Зорич вступил в гусарский полк, и когда граф Задунайский нещадно громил мусульман, Зорич отличился следующим подвигом. Однажды он врезался с своим эскадроном в толпу турок так глубоко, что вместе с некоторыми подчиненными был взят в плен. Головы пленных уцелели только благодаря его находчивости. Зорич на турецком языке назвал себя по фамилии, которая уважалась в Сербии и пользовалась в народе авторитетом, что туркам было известно. Зорича и всех русских пощадили, отвезли в Видин, где Зорич принят был пашею с уважением; связь его с любимою из жен паши доставила несомненные выгоды всем пленным, томившимся в нищете. Зорич приобрел доверие паши, ежедневно ездил на славных лошадях с пашинской конюшни, гуляя по окрестностям с вооруженным конвоем; всегда он возвращался в назначенное время; но в один прекрасный день, выбрав лучшого скакуна и обманув конвой, Зорич унесся на pyccкиe аванпосты. Турки стреляли, кричали и все-таки не могли догнать удальца, будучи на более слабых лошадях. Трудно было бы спастись от преследователей, если бы на пути не встретился ручей с обрывистыми берегами, который лошадь Зорича перелетела одним скачком, как птица, ударясь однако головою о куст и повредив себе глаз, впоследствии выболевший. Пока турки отыскивали удобное место для переезда, Зорич был уже далеко. Приехав в русский лагерь, он был представлен Потемкину, который, обласкав его, пожаловал в следующий чин и отправил при первом случае в Петербург к государыне. Здесь фортуна начала баловать Зорича больше, чем можно было ожидать. При дворе он понравился дамам, особенно императрице. В короткое время он сделался из ротмистра - генералом! Ничего не имея владельцем местечка Шклова, разных деревень с заводами и фабриками и 12-ти тысяч душ крестьян. Умерла императрица Екатерина II, и все переменилось. Зорич очутился в отставке, хотя и жил барином, давая приют многим тоже отставным генералам, особенно сербам. Он непрерывно давал балы, обеды, балеты, концерты и [503] проч. В числе гостей бывали и кадеты, при прощании всякий раз получавшие конфекты, а иногда, по примеру пажей, грабившие десертный стол. Зорич никогда не был женат, ведя себя однако в роде видинского паши и имея сераль из балетных девушек.

Однажды кадеты старшого возраста были заподозрены в сношениях с балетчицами. По возвращении из манежа кадеты были арестованы и посажены в карцер. Про них забыли, и они, наконец, потеряли терпение. Однажды Зоричу вздумалось пpиexaть в корпус и, проходя в парадную залу, случайно заглянуть на балкон. Там кадет К. делал то, что дозволяется делать только в особых местах. Оба — и Зорич, и К. — были до крайности удивлены. Виноватому нечего было медлить; он наскоро оправился и кубарем проскочил у Зорича между ног. Кричали: «держи!», но поймать не могли: проворен был К. Приказано было вывести весь корпус на перекличку. Семен Гаврилыч (Зорич) говорил, что виноватого он сейчас узнает по прескверной рябой роже. Роты вывели в зал; началась перекличка; вызваны были сначала самые большие кадеты. Зорич вспомнил про арестованных, раскричался и потребовал для них розог. Арестованные кадеты были весьма великовозрастны; они носили кирасирскую форму, каски, палаши и ботфорты. Зорич бросился на них с кулаками. Первый из арестованных хладнокровно напомнил ему, что он такой же дворянин и бить себя не позволит, и когда за этими словами получил удар, то отвечал тем же. Тут все арестованные, кто чем попало, начали бить своего начальника в глазах целого корпуса. Из фронта вышло несколько буйных голов с намерением поколотить офицеров и учителей... Но вся эта траги-комедия кончилась лишь пустым шумом и бегством в разные стороны. Последовало раскаяние бунтовщиков, добровольно отдавшихся под арест. Сначала их хотели было всех перепороть для назидания перед всем корпусом, но по просьбе родителей и родственников согласились на порку домашнюю и больше волоска не тронули. Всех их в свое время выпустили в офицеры, и правительство ничего не узнало. Тогда помнили пословицу: сору из избы не выносить. Да и Зорич, не смотря на пылкость своего характера, был человек редкой доброты. Одинокий иностранец, он не знал, как достойно возблагодарить свою благодетельницу-государыню за блага, на него излитые, и пожертвовал свое состояние на учреждение Шкловского корпуса. Комплект кадет сначала был 150, а затем 300 человек. Из питомцев этого корпуса много с течением времени прославились на высоких постах. По смерти Зорича, рано умершого в чахотке, был назначен директором Вильг. Карл. Кетлер. [504] В царствование императора Павла I выпуски кадет в офицеры были многочисленны. Тогда не смотрели — кончен ли курс наук. Так, к сожалению, случилось и со мною. В 1802 году весь корпус был поставлен во фронт для назначения по экстренному повелению к производству в офицеры 60 человек. Директор с инспектором и ротные командиры ходили и назначали по списку, на взгляд. 60 человек никак не набиралось, а повелением шутить нельзя было! Я ростом был высок не но летам, и надобно же было случиться, чтобы директор, подойдя ко мне, уронил свой карандаш, а я расторопно поднял его; посмотрев на меня, директор спросил по-французски инспектора о моих успехах в науках, и когда тот отозвался несовсем одобрительно, надо мною поставили NB. В конце концов, и меня все-таки назначили к производству, ибо 60 человек не набралось. Пока ходило наше представление, император Павел I скончался и наш выпуск не состоялся; мы должны были просидеть в корпусе еще около 2-х лет.

Кадеты очень любили Кетлера за его ласковое обращение и за уничтожение излишних суровостей. Прежде розги были самым употребительным наказанием. Директор, инспектор, ротные начальники, учителя - все секли безпрестанно и секли ужасно. В стенах корпуса почти несмолкаемо раздавались страдальческие вопли истязуемых. Но многие кадеты считали стыдом кричать и стойко, безмолвно выносили сотни ударов розгами, даже гордясь этим. Кетлер прекратил эту тиранию, и без его разрешения никто не мог наказывать розгами и то не сотнями, а 10, 15, 25 и не более. Кадеты вымещали свою злобу пасквилями на своих мучителей, каррикатурами и надписями на стенах. Полициймейстер бегал из корридора в корридор и только успевал счищать.

Одежда кадет состояла из темнозеленого мундира, желтых коротких панталон, чулок и башмаков с пряжками, которые в строю заменялись штиблетами. Первая рота носила гренадерскиe колпаки, а все остальные треугольные шляпы. Прическа с пудреною косою была предметом немалых наших забот. Кормили сытно, хотя и незатейливо - все больше щами да кашей с свиным салом и ржаными булками. Спали мы на кожаных тюфяках, набитых соломою, при одной подушке, покрывались байковым одеялом.

В 1802 году государь Александр Павлович посетил наш корпус. Он был в классах, осматривал чертежи, делал ученье и, обойдя все камеры, был у нашего стола. Ему понравились в корпусе порядок и чистота. О посещении государя наше начальство узнало незадолго, и так как в небольшом городе трудно было найти достаточно рабочих для подновления [505] и подкрашения стен, то кадеты, из любви к Кетлеру, сами белили потолки, красили стены и все вообще приводили в порядок.

Впоследствии добрейший Кетлер, гонимый своими врагами, попал за корыстолюбие под суд, потерял службу и умер в нищите. Он был одним из последних потомков герцогов курляндских. В Петербурге отставной Кетлер и его жена жили исключительно на заработок своей красавицы-дочери, которая давала уроки на фортепьяно и гитаре.

В 1806 году Шкловский корпус был переведен в Смоленск, а затем под грозой Отечественной войны, в Кострому и, наконец, в Москву. Здесь он был переименован в Первый Московский.

II.

В 1803 году 23-го октября я, наконец, был произведен в прапорщики в Нижегородский драгунский полк. Я отправился на Кавказ, в Георгиевск, где был штаб полка. Заезжая по дороге к некоторым родным, я не могу не упомянуть о дядюшке моем, Алек. Степ. Kaзине, орловском и тульском помещике, отличившемся необычайной силой: oн поднимал одною рукою 12 пудов. Росту он был 2 аршин и 13 вершков, толщины необъятной. Он был кавалергардом и как-то раз попал в Гатчину к Наследнику. При восшествии на престол Павла I от всех сверстников моего дядюшки велено было отобрать отзывы, куда они пожелают быть определены. Некоторые записались в армейские полки и были отправлены туда с повышением; другие, посмышленнее, употребили фразу, что желают вечно служить при государе в гвардии (года через полтора редкий из них не был уже генералом; напр., Капцевич через 6 лет после корпуса был генерал-лейтенантом). А мой дядя написал на листке, что государю известно, что он по своей тяжести в кавалерии служить неспособен потому, что никакая лошадь его не выдержит, а в пехоте потому, что не может ходить в строю; потому он просит службы гражданской на родине. Его произвели в коллежские асессоры с назначением в Орел городничим. Предание гласит, что он имел право писать государю лично и даже получатъ ответы. На всех наводил страх такой голиаф-городничий. В досаде он поднимал купцов за бороды выше своей головы и перебрасывал через забор; лошадей убивал кулаком с одного раза. Одного мещанина, в чем-то провинившагося, городничий не хотел ударить рукою, а толкнул пальцем в бок и переломил ему ребро. Много таких проделок сходило ему с рук. [506] Георгиевск был в то время губернским городом, хотя это нисколько не делало его лучше других городов, через которые мне приходилось тогда проезжать: такая же невылазная грязь, немощенные улицы, некрашенные деревянные дома. Главнокомандующим в Грузии, на кавказской линии, и управляющим гражданскою частию в губерниях Астраханской, Кавказской и Грузинской, был знаменитый генерал-от-инфантерии, князь Пав. Дм. Цицианов, несчастную кончину которого в Баку все оплакивали и о которой я расскажу ниже. Командующим войсками кавказской линии был Гр. Ив. Глазенап, шеф драгунского полка. Глазенап в скором времени сделал меня своим адъютантом. В первое время моего пребывания на Кавказе были совершены две экспедиции в Большую Кабарду, оба раза под командой генерал-лейтенанта Глазенапа. В первый раз кабардинцы вырезали на линии много казаков, во второй раз угнали с линии массу скота. Обе экспедиции, конечно, были для нас удачны.

В Дагестане и Лизгистане, областях соседственных с Грузией, не смотря на все меры, принимаемый главнокомандующим, продолжалось угнетение грузин, нападения на наши посты и задерживалась наша торговля с Астраханью и Кизляром. Князь Цицианов решил занять крепость Бакинскую и смирить враждебного Гусейн-Кули-хана. 11-го января 1806 года, князь выступил к Баку. Баку - торговый город, расположенный в бесплодной и безлесной долине, при заливе Каспийского моря, весьма удобном для стоянки судов. Город обнесен тройною высокою каменною стеною со рвом, башнями и внешними ретраншементами, с каменною одеждою в виде равелинов, построенных еще императором Петром Великим. Князь, расположась на пушечный выстрел, отправил терского казачьего полка штаб-ротмистра Филатова в крепость с письмом к хану и с предложением о сдаче, обещая неприкосновенность их прав, веры и имущества; если предложение будет отвергнуто, он угрожал штурмом за их разбойничьи поступки. Хан Гусейн, приняв посланца, приведенного с завязанными глазами, по совещанию с собранием беков и старейшин (во время которого наш посланец был выведен в другие покои дворца), отвечал, что город будет защищаться до последнего человека и никогда не сдастся, что к нему придут еще войска дагестанские и наемные лезгины, которых он ждет с часу-на-час. Собравшийся у дворца народ, узнав об ответе хана, выражал свое одобрение неистовыми криками, проводив посланца весьма неприязненно. Загремела с обоих сторон артиллерия, ружейная пальба тоже не умолкала. При появлении наших за водою или в окрестных деревнях за дровами и фуражем случались кровопролитные [507] стычки. K нам был привезен морем провиант, овес и штурмовые лестницы.

Хан, между тем, частным образом вел переговоры, показывая, что он якобы расположен сдать крепость. Он уверял князя в своей, личной приязни, затягивая дело и поджидая вспомогательного войска. Князь, однако, серьезно готовился к штурму и его трудно было обмануть. Будучи природным грузином, он знал азиатцев, как самого себя.

Наконец, хан объявил, что, по зрелом обсуждении дела в собрании беков, не находит более возможности ожидать штурма и сдает крепость русским. При этом он просил, чтобы, щадя его в глазах народа, избавил от стыда публично подносить ключи города и признавать себя пленником, а дозволил бы на половине пути между крепостью и форштадтом съехаться безоружным и здесь совершитъ поднесение ключей; затем князь пусть отправит войска для занятия ворот и караула в городе, а хана отпустит.

Князь весьма обрадовался такому известию и отдал приказание к 9 часам утра особому отряду занять форштадт и сделать наряд в городовой караул. Полковник князь Эристов и майор Тарасов предостерегали князя Цицианова, что хан умышляет что-то недоброе, что это заметили они, бывши в городе и подслушавши в собрании беков и старейшин двусмысленные и подозрительные выражения. Но князь, проникнутый всегда рыцарским благородством, вознегодовал и выслал их от себя. Брат и племянник князя и другие преданные ему люди умоляли не подвергать себя опасности, но он остался непреклонным.

Рано утром князь Павел Дмитриевич вышел к собравшемуся генералитету в полной парадной форме, объясняя, что ему следует быть так одетым, ибо он принимает город и его ключи в лице государя императора. По тогдашнему обычаю, подан был завтрак, пили водку, и князь против обыкновения налил себе большую рюмку; затем обошел кругом турий рог с кахетинским... Все поехали на пустой форштадт, предварительно занятый нашим отрядом. Форштадт был расположен от города на разстоянии саженей 200. Родные князя опять упрашивали его не ездить или позволить им сопровождать его, но то и другое было безуспешно. Князь был, повидимому, бодр и спокоен. Князь Эристов, зная языки персидский и татарский, должен был заменять переводчика.

В 9 часов утра главнокомандующий выехал на назначенный пункт к колодезю; пеший гребенский казак без оружия шел сзади для принятия лошадей. Ворота города были заперты, а по стенам стояло войско. Хан не показывался. Князь приказал Эристову съездить и напомнить хану, что ему, князю, как [508] действующему в лице императора, неприлично долее ожидать. Но в этот момент из крепости выехали Гусейн-бек и городовой старейшина или комендант, калабеги с ключами города и хлебом солью, объявляя, что хан опасается наших войск и сам быть не может. Главнокомандующий отвечал, что если хан сомневается в нас, то пусть выезжает с 1000 своих воинов, а он будет один с князем Эристовым, своим переводчиком. Князь Цицианов, кроме того, заметил, что вернется опять к хану не иначе как с лестницами; при этом он возвратил ключи и хлеб соль, прибавив, что он примет их только из рук самого хана. В это время отворилась калитка и вышел хан, сопровождаемый двумя гайдуками, вооруженными с ног до головы. Эристов напомнил хану, что вооруженными гайдуками нарушается условие сдачи города; хан же на это ответил:

— Вы и князь знаете азиатские обычаи, что телохранители никогда не оставляют того, кому служат, и явиться без оружия им все равно, что потерять честь. Поезжайте и успокойте князя, а я безоружный пойду сам к нему навстречу.

Это было исполнено. Хан приблизился и главнокомандующий сошел с лошади. Внимание войска было напряжено. Воцарилась мертвая тишина... Хан подал на блюде ключи города и дружественно облобызался с князем. Чего кажется еще желать?.. Но лишь князь освободился из объятий хана, как два всадника, подъехавшие в это время из города, разом в упор выстрелили в князя и мгновенно обезглавили его кинжалами, успев даже ограбить все бриллианты и отрезать палец вместе с перстнем... Толпа конницы с криком выскочила из города и, окружив хана и убитаго, бросилась в крепостные ворота. Князь Эристов преследовал хана, осыпая ого укоризнами за неслыханное злодейство. Хан и его велел пристрелить... С крепости загремела пушечная и ружейная пальба по форштадту. Наши хотя и отвечали, порываясь на штурм, но внезапное несчастие потерять такого начальника, как князь Цицианов, слава которого никогда не померкнет на Кавказе, повергнуло всех в крайнее разстройство. Отряд с форштадта отступила в лагерь. Вскоре были взяты без выстрела Дербент и Куба; затем под командой Глазенапа выступили к Баку. Переход от Кубы к Баку был очень труден. Здесь тянется степное пространство, непроходимое в дождливое время вследствие илистой почвы. Была дорога по горам, но она трудна для обозов. Кругом ни леса, ни кустарника; бурьян служил нам дровами. Кое-где виднелись опустелые деревни. Поля были засеяны сорочинским пшеном, которое было уже убрано. Обыкновение напускать воду на пашни по иловатому грунту делает их недоступными. [509] Дорога, оставленная между пашнями, узка и не везде через канавы есть мосты; особенная беда была с артиллериею и обозами с лошадьми, изнуренными безкормицей. Изредка мы находили кучи обмолоченного проса и набирали его для людей и лошадей. Солдаты толкли просо, сделав в земле ямку, провевали в руках и варили кашу. При нашем приближении, хан, предчувствуя неминучую беду, бежал морем, оставив город на произвол. Баку сдался нам без всякого сопротявления 3-го октября 1806 года.

В 1808 году, вследствие разлада, возроставшого с графом Гудовичем, новым главнокомандующим вместо князя Цицианова, Глазенап перевелся с Кавказа в Сибирь инспектором сибирских войск и начальником, сибирских линий.. Глазенап предложил мне быть его адъютантом.

III.

Войска квартировали в Омске, в котором мне пришлось прослужить в продолжение двадцати лет. Я приехал в Омск раньше Глазенапа. Штабов тогда никаких не существовало и вся инспекторская, пограничная часть легла на меня. По приезде в Омск Глазенап в скором времени принялся за переформирование сибирских полков, и с отчетом об этом я ездил два раза в Петербург, к графу Аракчееву. В 1833 году, вследствие мучительной боли в боку, разбитом при несчастном падении с лошади, и вместе с тем страшной хандры от сибирского однообразия, я решился оставить службу в Сибири и переехать на житье в Петербург. Но, к сожалению или к счастью, судьба решила совершенно иначе...

По приезде в Петербург начались мои представления - коменданту Башуцкому, дежурному генералу Клейнмихелю и военному министру графу Чернышеву. Прием был ласковый: они и прежде знали меня по безпрестанным сношениям по службе. У меня дела шли как часы: что получено, то с первой почтой и исполнено. У развода в Михайловском манеже я представлялся государю императору, потом великому князю Михаилу Павловичу и наследнику цесаревичу. В день Рождества Христова был в Зимнем дворце на выходе. На другой день я был у графа Чернышева. Граф засыпал меня вопросами по службе и так дельно и подробно разспрашивал, переходя от одного предмета к другому, что удивил меня. Между прочим, я упомянул, что цель моего приезда в Петербург — намерение просить о переводе из Сибири на службу, по усмотрению, куда угодно, что, прослужа там 25 лет, я имею право просить об этом, тем более, что [510] сыновья воспитываются в Петербурге и на руках дочь невеста, да 80-летняя старуха мать, требующая моих попечений. Граф отвечал мне:

— Помилуйте! Да это невозможно! Вы нужны там; вы знаете край, да и служить все обязаны там, куда назначат.

Но я убедительно повторил свою просьбу, и откланялся.

Через несколько дней военный министр, увидев меня в его канцелярии, сказал, что государь вскоре потребует меня к себе; тоже подтвердил и Клейнмихель, прибавив, что так как записка обо мне лежит у государя в кабинете на столе, то требование может последовать вдруг, совершенно неожиданно. После двух недель нетерпеливого ожидания, я был, наконец, извещен с вечера фельдъегерем, что на другой день, в 3 часа по полудни, я должен явиться в Зимний дворец.

Без десяти минут 3 часа я был уже во дворце. Меня провели наверх камер-фурьеры, сдавая один другому, и, наконец, привели в ротонду, откуда открывался превосходный вид на Адмиралтейство и на взморье. Здесь ожидал представления также и министр финансов царства Польского Фурман. Ко мне подошел человек в денщичьем мундире и, подробно распрося фамилию, чин, место служения, сказал, что тотчас доложит государю. Я не видел ни дежурных генерал-адъютантов, ни флигель-адъютантов. Минут через пять явился тот же денщик, прося следовать за ним, и повел меня опять вниз, в довольно темную комнату, слабо освещенную лампами и топившимся камином. Здесь, из-за ширм, вышел дежурный камердинер, опять опросивший меня и доложивший обо мне. У дверей стояли арабы и дворцовые гренадеры. Вся прислуга показалась мне чрезвычайно вежливою и предупредительною. За этой прихожей был небольшой зал, из которого шли двери в кабинет государя; двери кабинета были заставлены ширмами, и в этот зал никто не смел войти без доклада камердинера.

Вскоре меня потребовали к государю. Только-что я переступил порог зала, как его величество показался из кабинета. Он был в измайловском сюртуке, застегнутом только на верхнюю пуговицу, без эполет. Мерными шагами государь прошел по залу в амбразуру окна. Ласково ответив на мой поклон, он прислонился спиною к углу амбразуры и начал меня разспрашивать о состоянии войск, о корпусном командире, собирается ли он приехать сюда, о ружьях и этапах, - исправно ли водят партии ссыльных. При этом государь разсказал, как здесь на заставе поймали картожника, бежавшого из Сибири. Я отвечал, что с этапов убежать почти невозможно и что каторжник сбежал вероятно с заводских работ. [511]

- Каково ведут себя государственные преступники? - спросил государь.

- Очень одобрительно, ваше величество, - отвечал я: - ни один ни в чем предосудительном не замечен; а что у них на сердце, от нас закрыто.

Кроме того, я осмелился прибавить, что ссыльных из простого народа Сибирь может принять еще больше теперешнего: они, делая преступления иногда по стечению несчастных обстоятельств, благоговеют перед предержащей властью. Но политических преступников нужно было бы водворять в другие края России.

Государь изволил со вниманием выслушать мое замечание и отвечал:

- Да это так, но они успевают входить в связи с начальством (тогда был донос в этом роде на Иркутск); их близко держать невозможно; мне этого еще никто не говорил.

Сказано не в упрек мне за смелую выходку, а относилось вероятно к местному начальству.

- Ты хочешь, - продолжал государь, - оставить службу в Сибири? Послушайся меня, поезжай опять туда: ты хорошо знаешь край и тебя все любят... Я берусь устроить положение твоей матушки, к которой ты по пpocyхе заезжай, и вообще о нуждах твоих объясни графу Александру Ивановичу - я буду иметь тебя в виду. Прощай! — С этими словами государь изволил было направиться к дверям кабинета, но вдруг, остановясь посредине зала, проговорил: - я может быть у вас буду, это оттуда зависит — и показал при этом рукою на небо. — Может быть суждено и моему Александру Николаевичу...

Действительно это так и случилось, к благополучию отдаленной страны.

Дежурный генерал на другой день сказал, что мне назначена аренда в 1200 руб. сер. в год. По приказанию государя я приготовил записку графу Александру Ивановичу и в канцелярии военного министерства хотел было подать ее, но он упредил меня, объявив, что его величество пожаловал мне на проезд в Сибирь 10.000 руб. ассигнациями. После таких монарших щедрот записку свою я задвинул подальше за мундир.

На третий день я представлялся государю во время развода, чтобы поблагодарить за награду и откланяться по случаю отъезда в Сибирь. Государь, милостиво приняв меня, изволил сказать, чтобы завтра в 3 часа я был у него. Здесь же я представлялся и его высочеству наследнику.

На другой день, в назначенное время и тем же порядком, я был принят в той же комнате. Государь изволил сказать:

- Корпусный командир должен приехать сюда. Ты [512] примешь управление и тебе нужно поспешить в корпусную квартиру. Поезжай в артиллерийский департамент и осмотри там ружья, доставленные из Англии, сообрази — в состоянии ли вы своими мастеровыми переделать шомпольные трубки по нашему образцу, и доложи обо всем графу Александру Ивановичу. Необходимо, чтобы ружья у вас были исправны. Они давно были бы отправлены, но брат Михаил Павлович остановился за дорогою перевозкою.

Чтобы успокоить государя я осмелился сказать ему, что в целом корпусе, кроме двух горных батальонов, недавно еще причисленных к корпусу, ружья совершенно исправны; хотя они и не новы, ибо переделаны из французских, но весьма надежны; да и в горные батальоны везутся из Московского арсенала такие же, и, как мне известно, транспорт находится уже в Казани. Но государь не отменил своего приказания об осмотре английских ружей. Много было еще других служебных вопросов и особенно о казаках. По окончанию разговора, государь обнял меня, трижды поцеловал и, пожав выразительно руку, удалился в кабинет. Пока государь уходил, я стоял на одном месте как вкопанный; потом я тихо вышел в приемную, где нашел графа Алексея Федоровича Орлова. Очарованный ласкою государя, я сказал ему, что готов в это мгновение ехать не только в Сибирь, а куда угодно. На вторичное предложение ехать в Сибирь, я отвечал его величеству, что осыпанный его милостями, готов служить и на краю света. Он с улыбкою заметил:

— Да и это не близко!

Признаюсь, от всего случившегося со мною — я был в восторге. На глазах закипали слезы и я, сидя в карете, крестился и долго мысленно молился, повторяя:

— Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже!

Счастье мое было бы совершенно, если бы я был здоров и если бы мне не наскучила Сибирь................

С. Броневский.