ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ КАВКАЗСКОЙ СТАРИНЫ

(Автор воспоминаний принял только форму рассказа от другого лица, — но как свидетель событий, держался строго исторической правды и верности в изложении, не позволял себе нисколько вымысла. — прим. Андр.)

В исходе лета 1868 года, мне довелось ехать по Волге; на пароходе встретил я офицера стрелкового батальона и фельдъегеря, ехавших из Ташкента. Зашла речь о последних военных действиях генерала Кауфмана против бухарцев; само собою, разговор склонился на геройскую защиту Самарканда русским гарнизоном. Между многими подробностями доблестных подвигов этого гарнизона, ташкентские путешественники высоко ставили заслуги подполковника Назарова, переведенного с Кавказа, остававшегося в крепости за болезнью и бывшего сначала без дела, — но, в минуту крайней опасности, своим участием много способствовавшего отпору неприятели. В заключение, стрелковый офицер сказал, что оборону Самарканда велено считать наравне с обороной Ахты, — фельдъегерь же возразил, что велено ее считать наравне с обороной Ахалциха.

— Как разве не забыты еще ахалцихские битвы в 1828 и 1829 годах, не забыта еще славная защита Ахалциха против турок князем Василием Осиповичем! Это восклицание взволнованным голосом послышалось от сидевшего около нас толстого старика, с виду деревенского помещика, [2] физиономия которого вдруг пришла в сильное движете от неожиданных слов фельдъегеря.

— Да разве вы служили в войске? — спросил я.

— Еще бы! Вы полагаете, что я был вечно деревенским увальнем и такой старой тряпкой, как теперь, — отвечал резко старик.

— Позвольте же спросить, кто это князь Василий Осипович?

— Князь Василий Осипович Бебутов — тогда молодой генерал, впоследствии генерал-от-инфантерии, командовавший войсками на Кавказе в крымскую войну, герой Кюрюк-Дара и Баш-Кадык-Лара, — сказал более покойным тоном старик.

— Какая же это была защита от турок Ахалциха, взятого, помнится, штурмом Паскевичем в турецкую 1828 и 1829 годов войну? — сделал я опять вопрос.

— Прежде позвольте сказать — продолжал старик — что, не уменьшая нисколько значения героизма при защите Ахты, оборона Самарканда и Ахалциха имеет много сходства между собою, не только в положении защитников той и другой крепости, но и в значении самых крепостей на ход кампаний Паскевича и Кауфмана. Если бы турки успели обратно взять Ахалцих в феврале или марте 1829 года, то вся блестящая кампания в 1829 году в Азиатской Турции пропала бы даром. Вследствие наших побед и завоеваний, пораженные страхом тогдашние обитатели ахалцихского пашалыка, столько же воинственные, как и кавказские горцы, при малейшем успехе ободрились и получили уверенность в своих силах, — между тем Грузия пришла бы в страх и смущение. В предстоящую кампанию 1829 года, Паскевичу пришлось бы только возвращать утраченное [3] превосходство и приобретения прошлого года и не думать уже о завоевании Эрзерума; он не мог бы удерживать против себя лучшую тогда в Турции анатолийскую армию — и тем отвлечь значительные силы от Европейской Турции. Точно также, если бы сарты успели взять обратно Самарканд, то положение Кауфмана было бы тоже не хорошо.

— А вы давно служили на Кавказе? — кто-то перебил речь старика. — Да я еще ермоловский офицер. Надобно заметить, что кавказцы старого времени имеют замашку похвастаться таким титулом, считая себя первоначальниками славы этого корпуса, и ни за что не назовут его теперь армией; хотя подвигов и храбрости так много было потрачено нашими поисками на Кавказе и прежде, и после, что первенство тем или другим присваивать себе не следует. Первенство, впрочем, остается за теми господами, которые ныне, по разным причинам, отдают преимущество более новому ходу дел.

— Да, в наше время — продолжал старик — Кавказ был не то, что теперь; в настоящее или недавно прошедшее время его можно назвать цивилизованной страною, в сравнении с прежним временем; самые удобства походной жизни и доставляемые правительством средства теперь улучшены, численность войска громадно увеличена. Ермолов первый выхлопотал, чтобы солдатам, расположенным по берегам Черного и Каспийского морей и в Тифлисе, отпускать для улучшения пищи по 20 копеек сер. в месяц на человека: в первых местностях — по нездоровому климату, в последней — по дороговизне припасов, — и это считалось большой милостью. В походах пользовались отбитым у неприятеля скотом, а когда этого не было, то на «нет и суда нет»; только в персидскую кампанию начали правильно отпускать [4] солдатам, три раза в неделю, по полу-фунту мяса и два раза водку, за то уменьшили порцию сухарей; капитанам давались тоже с персидской кампании рационы; остальные офицеры довольствовались фунтом мяса в день и солдатским пайком, так как прежде доводилось им голодать более солдат — по невозможности что-нибудь достать вследствие удаления жителей или пустынной местности. Солдатские палатки офицерам давались невсегда — все зависело от расположения полкового командира. На Араксе и урочище Карабаби отряд стоял более 2-х месяцев в самой нездоровой местности, и терпел во всем большой недостаток — даже чаю и сахара не было; сам Паскевич платил по 100 руб. ассиг. за пуд сахара — цена по тогдашнему огромная; офицеры придумали спекуляцию следующего рода: играли в карты на чай и сахар, — выигравший должен был угощать прочих; не было даже кахетинского вина для страдавших в большинстве расстройством желудка от сильных жаров и недостаточной дурной пищи (В Гагре был таков случай: как сухопутного сообщения с Сухумом гарнизон не имел, и ехавший в нему с провизией и вином маркитант на лодке был захвачен черкесами, то солдаты, во избежание, по возможности, цынготной болезни, в продолжение всего великого поста, вместо водки, пили воду, настоенную стручковым перцем; хотя брандвахтенные суда в Сухуме обязаны в две недели навещать Гагры, но этого по бурной погоде и дурному рейду два месяца не делалось, и гарнизон терпел во всем большой недостаток. — прим. автора.).

От Эривани до Нахичевани, в долине Аракса, летом не бывает дождей, и превосходно родящаяся здесь пшеница, поливается из искусственно проведенных с гор канав, — знойный воздух удушлив был даже по ночам, термометр показывал до 40° в тени. И мы безостановочно в это время шли вперед, чтобы взять близ Нахичевани ничтожную [5] крепость на Араксе, Аббас-Абад, которую построить могло только невежество английского инженера, так как возле лежащие за рекою горы совершенно ей командуют. В скоте упряжном под арбами и порционом открылись болезни и падеж, и этот-то скот выдавали нам в порцию; если выданные бараны не были зарезаны в один день, то часть их на следующий день издыхала; отсталому нельзя было сбиться с дороги, потому что по обеим ее сторонам валявшийся дохлый скот служил указателем в обезлюдевшей местности. Даже лошади улан, привыкшие к холе и конюшням в военном поселении харьковской губернии, пришли в истощение. В прибывших из России войсках болезни и смертность были в больших размерах и не только от климата, но и от образа жизни, лишений и скуки, так присущих кавказскому войску, а потому в этом старом ермоловском войске если и была убыль, то сравнительно менее: оно было бодрее и на все пригоднее.

В сражении за Араксом, под Джеван-Булаком, в сильный зной, нижегородские драгуны сделали две блестящие атаки на огромное скопище персидской кавалерии, посаженной на славных жеребцах (В Персии меренов нет — считается грехом легчить жеребцов, — человека сделать евнухом, — дело другое — пояснил старик. Прим. автора.), и разбили ее наголову, — уланы же на своих исхудалых лошадях действовали не столь успешно.

Мы помним шутки тифлисских жителей над нашими драгунами, когда вступили в Тифлис уланы на прекрасных лошадях, в красивой невиданной дотоле форме. Тогда как лошади нижегородцев горской и донской породы, ходившие почти круглый год на пастбище по Алазани, из экономии полкового командира, привыкшие к непогодам и жаре, мало [6] порченные манежной ездой, с виду невзрачные и потому забракованные при приеме полка новым командиром, — эти забракованные лошади превосходно исполнили службу не только в персидскую, но и во всю турецкую кампанию, почти не видя конюшен.

Обер-квартирмейстер корпуса Коцебу (брат нынешнего варшавского генерал-губернатора) в своих заметках о ходе кампании, по обязанности своего звания, изложил генерал-квартирмейстеру главного штаба о несвоевременном поспешном движении к Нахичевани в средине знойного лета, и находил, что план Ермолова — расположить на лето действующий корпус на возвышенной плоскости Баш-Абарани, близь наших границ, был рациональнее, — в местности здоровой, изобильной лугами, куда, по близости наших границ, продовольствие доставлять было удобно: надобно было поставить только наблюдательный отряд близь Эривани, для чего и был назначен генерал Красовский. Но непогрешимость Паскевича в Петербурге тогда уже была признана — и бедный Коцебу лишился своей должности.

Между тем Паскевич понял, что Ермолов оставил ему надежное наследство, что к кавказскому солдату нельзя применять мерку других войск, что его стоит беречь на черный день, несмотря на то, что он с виду не так казист и выглажен, за что Паскевич сначала сердился на него и говорил, что «ему стыдно показать его неприятелю». Паскевич между тем досадовал, что оставшийся после него администратором в Грузии Сипягин — задает в Тифлисе пиры при пушечной пальбе по случаю наших побед, но не присылает в отряд припасов, для жизни необходимых и бывших в Грузии в изобилии и дешевизне, — охотников же маркитантов можно было найти много — как после показала турецкая кампания. [7]

Паскевич вдруг изменился в обращении: с войском сделался ласков и снял с него опалу. Такое выражение мне показалось странным, а потому спросил его — какая же могла быть на вас опала.

— Да за службу при Ермолове, — отвечал он.

— Это что такое?

— Да так было, — продолжал рассказчик. Надобно знать, что Ермолов любимец Александра 1-го и друг брата его Константина, благодушный начальник для своих подчиненных, умел привязать их к себе, хотя, правду сказать, на награды был не очень щедр: наговорит бывало кучу любезностей, расхвалит в приказе по корпусу, много обещает — мало дает, — мы и тем были довольны. У него чины подполковника и полковника были заветное дело: кроме храбрости и усердия, много надобно было иметь личных способностей, чтобы заслужить эти чины.

Начиная с Цицианова, за Кавказом все должности в провинциях и так называемых дистанциях занимались почти одними военными, с названием комендантов или окружных начальников, — но эти административные личности, получая по тогдашнему хорошее содержание, очень туго шли при Ермолове в высшие штаб-офицерские чины, хотя он раздавал должности с разборчивостию; что такое — говорил Ермолов — письменный полковник, или полковник от швальни, от казарм? От военного строя он отстал, а доживет до очереди в генералы — будет мало способен занимать высшие гражданские и военные должности, и за что таким людям привилегия пред статскими. Неуместное высокочиние — говорил он — даже вредно государственному строю и самым финансам; для посредственности, даже порядочной, довольно посредственного положения в обществе и службе, и никак [8] не должно чередовать ее с талантливой личностью или замечательным подвигом и осмысленным трудом.

— Да-с — продолжал старик — хороший начальник с подчиненными, Ермолов был не уступчив и шероховат в сношениях с высшими сановниками, резко писал и говорил им свои убеждения, шедшие нередко в разрез с петербургскими взглядами; а сарказмы его, на которые он был большой мастер, говоренные всегда во всеуслышание, задевали иногда за живое сильных мира сего. За семеновскую историю он бранил Васильчикова, давшего ей такой печальный исход; про одно важное лицо — меттерниховскую креатуру — он раз по одному случаю написал в Петербург: «только враг отечества мог присоветовать такую меру!» будто не зная виновника этой меры.

Но обстоятельства вдруг неожиданно переменились, и над неуязвимым до того Ермоловым начала собираться грозная туча. Стало распространяться мнение, будто ермоловская слава, в которую до того веровали — только славны бубны за горами, — что в управлении его много произвола, министерских предписаний или предложений редко слушается, на составленные в Петербурге проекты по Кавказу, пишет резкие возражения, а военные его подвиги — сущий дым: с нестройною толпой полудиких горцев всегда легко можно справиться! В доказательство приводили, что он унимает и держит их в страхе при помощи такого запущенного и плохо обученного войска, как кавказские солдаты, — что окружил себя слепо преданными людьми как в гражданском, так и военном управлении, которые трубят про его славу и делают между тем большие злоупотребления.

В это время, в начале 1826 года, приехал в Грузию из Петербурга офицерик для выбора из полков солдат в гвардию. Вскормленный на шагистике и тонкой [9] выправке вахтпарадов, офицерик этот приходил в ужас и негодование от тифлисских разводов — и вследствие того сочинил карикатуру на кавказского солдата; она имела такой ход, что была получена Ермоловым из Петербурга в конверте от неизвестного лица. Карикатура изображала солдата в изодранном мундире на распашку, в синих холщовых широких шароварах, заправленных в сапоги, в черкесской папахе на голове, с боку висел маленький котелок, и вместо манерки — болталась травянка (в жары хорошо сохраняющая воду, из породы тыкв).

— Позвольте при этом — с жаром воскликнул старик — перенестись на 25 лет вперед от того времени.

В 1850 году зашел я в академию художеств, посмотреть на выставку картин; вдруг на пюпитре, в видном месте, вижу писанную акварелью картину — почти снимок с пресловутой карикатуры, но уже в типичном, хорошем смысле: изображался солдат в мундире на распашку, без галстука, в знакомых синих широких шароварах, запрятанных в сапоги; с боку на тесаке маленький котелок, возле травянка и огниво с трубкой висели на ремне. Фон картины представлял знойный, южный день; солдат, видимо усталый от трудного перехода, облокотился на ружье, желая отдохнуть; остановясь на минуту, повесил свой черкесский папах на штык и с открытою головою «прохлаждается» под палящими лучами солнца. Можете представить мое умиление!

Вдруг, неожиданно, среди мирных сношений, без объявления войны, персияне сделали вторжение в наши владения со стороны Эривани. Многие приписывали причину этой войны интригам самого Ермолова из желания прославить себя. Не зная темных путей политики, можно сказать только одно, что война эта застала Ермолова врасплох; он не ожидал [10] такого смелого, внезапного набега от вялых и трусливых персиян, которых, по всем вероятиям, настроили англичане, внушив им воспользоваться успехом внезапного нападения на неготового к тому Ермолова. Что он бесцеремонно обращался с персидским двором, часто задирал его и всячески старался мешать влиянию англичан в Персии — это правда; что он завистливым оком смотрел на богатую эриванскую провинцию, нужную нам, сверх того, для обуздания разбойнических кочевых татар или карапапахов, живших на тогдашней пограничной черте и имевших поддержку от эриванского хана — это тоже несомненно. Но, в сравнении с лордом Клейвом или Гастингсом, Ермолов был ангел чистоты, — а если интрига Ермолова вывела персиян из терпения и побудила начать войну, самую счастливую для России по легкости завоевания и полученной огромной контрибуции, втрое покрывшей расходы, сверх приобретения долины Аракса, — то Ермолову за эту важную для наших польз интригу следует поставить памятник, с означением, впрочем, на пьедестале и услуги англичан тогдашней ост-индской компании, как подстрекателей к вторжению персиян.

На светлую голову Ермолова, в самый важный момент его жизни, нашел туман. Иначе нельзя объяснить запутанности и нерешительности его действий при вторжении персиян в Грузию. Собирая разбросанные по разным пунктам войска, он не спешил — как делал сам прежде против горцев, или по примеру Котляревского — броситься на неприятеля с горстью отважных солдат, которых он знал не по петербургским карикатурам, чтобы озадачить передовые шайки неприятеля и взбунтовавшихся наших татар, хотя одной удачной сшибкой, и тем поддержать нравственное свое влияние и ободрить христианское население Грузии, когда еще [11] Аббас-Мирза был на Араксе, или подходил только к Шуше. Он мог собрать в течении 10 дней более 7-ми тысяч пехоты, полк драгун, два полка казаков и 500 человек грузинской конной милиции, что было достаточно для начала военных действий, и с чем порешил кампанию 1826 года Паскевич. Замечательно, что с этими же 8 тысячами Паскевич покончил дело под Ахалцихом; а Талызин говорил в Москве — разумеется, по инструкции Ермолова, — что он не может двинуться, имея только 8000 против Аббас-Мирзы, у которого 100 тыс. войска; но не только такого числа, и наполовину едва ли могло быть, что Ермолов и его протеже Мазарович должны были знать.

В такое горячее время для полководца и начальника края — Ермолов занимался в Тифлисе собственноручно предписаниями мелким начальникам разных частей и другими не важными бумагами, составление коих есть принадлежность канцелярий; но как старших адъютантов своего штаба он разослал еще прежде для исполнения должностей комендантов и окружных начальников, где они получали хорошие оклады жалованья, то сам же после жаловался, что завален перепиской, а работать не кому. Тщетно преданные ему люди, пользовавшиеся его доверием, умоляли его выступить из Тифлиса к собравшемуся уже отряду; он все откладывал, отговариваясь множеством дел и желанием опровергнуть придирчивую переписку, на него нападавшую за его или его подчиненных распоряжения, вместе с тем хандрил, сердился на неприятное, непривычное для него положение.

Князь Палавандов (Князь Палавандов, родом грузин, при бароне Розене сделан был тифлисским губернатором, хотя ахалцихская область не входила в состав его губернии, — но перешедшие туда из Турции армянские переселенцы, вместе с водворенными в других местах, были в ее управлении, как равно и заведывающие ими офицеры. Будучи назначен по окончании войны управлять в Ахалцихе переселенцами, я получил осенью в 1832 году известие, что князь Палавандов прибудет в Ахалцих для осмотра переселенцев.

По прибытии, князь сначала занялся осмотром городских переселенцев и начавшейся под моим надзором постройки домов нового города за рекою Поцховом, по присланному плану, но без пособия архитектора. Между тем князь объявил, что он будет осматривать по всей области переселенцев и поедет чрез Ахалкалаки по границе до Гумр — нынешнего Александрополя, для осмотра другого такового же отдела, при чем часто склонял разговор о деревнях, расположенных близко к границе и условиях той местности; наконец, раз наедине спросил меня: «хорошо ли вам знакома пограничная черта и какие именно пункты должны остаться необходимо в нашем владении?» Я отвечал, что в продолжении двух лет, постоянно разъезжая верхом по здешней гористой местности для осмотра и устройства переселенцев, я по необходимости должен был узнать всю окраину в подробности. Прекрасно — сказал князь Палавандов — теперь я не буду прибегать к расспросам местных жителей, чтобы не произвести преждевременно между ними тревогу. По секрету вам объявляю, что часть занятых теперь переселенцами земель, должна отойти обратно к Турции — но нам все-таки надобно удержать самые необходимые пункты. Дело вот в чем — продолжал князь: посланный Паскевичем из Эрзерума кругом чрез южную Россию курьер с планом проведения новой границы со стороны Азиатской Турции, прибыл в Адрианополь, спустя три дня после подписания мирного трактата. Дибич, не зная предположений Паскевича, привел прямую черту по карте, наугад, от прежнего пограничного пункта на Черном море, близ крепостцы св. Николая, по старой границе Гурии и Имеретии и при входе в территорию ахалцихского пашалыка, назначил пограничную черту не менее двух часов расстояния к югу от Ахалциха и Ахалкалаки до Гумр, не оговорив в пользу отступлений по условиям местности. Между тем как в плане Паскевича требовалось оставить за Россией, начиная от горы Улгар, крепостей Ардаган и Карс с окрестными санджаками и разные пункты, подробно оговоренные. Тем более прискорбна ошибка Дибича — сказал князь, что европейские державы при заключении мира настаивали на целости владений Турции в Европе, и мало заботились о ее азиатской территории. Теперь барон Григорий Владимирович (Розен) очень беспокоится о проведении новой границы, зная ее неудобства для государства. Я сказал, что для необходимой прочности границы и безопасности жителей от разбоев турецких шаек, необходимо удержать поцховское ущелье, составляющее часть санджака чалдырского, — иначе грабительства аджарцев около самого Ахалциха и карапапахов на ахалкалакской плоскости будут неизбежны. Сверх того весь скот окрестных деревень пасется летом на пустынном хребте Улгара, зимой же скот ахалкалакского и хертвиского санджаков имеет приют в глубоком бесснежном ущелье Куры; с отходом этих местностей к Турции, наше население будет поставлено в затруднительное положение. Поэтому я считаю необходимым удержать, если не весь Чалдыр, то главное селение его Карзах и Картанакевы и самое Чалдырское озеро, которое бы служило живой границей с одной стороны, а с другой — сохранить за нами необходимое ущелье по Куре и отрог Улгара, на полгода засыпанный снегом. На высоте Ахалциха по крайней мере следует удержать вход в поцховское ущелье, для наблюдательного поста к преграждению выхода на долину, что будет подходить к условленному расстоянию от Ахалциха верст 15. «Нельзя — сказал князь, — вы считаете часы расстояния по-персидски — агачь в 7 верст; в Турции считается в градусе 20 часов (салат), следовательно, в двух турецких часах будет только с небольшим 10 верст». Тогда граница должна пройти вблизи деревни Вале, сказал я, — нельзя будет по открытой местности наблюдать за постоянным переходом на ту и другую сторону, и надобно иметь частые казачьи посты, несколько деревень перевести во внутрь территории, между тем как тесное и малолюдное поцховское ущелье и такой же чалдырский санджак составят самую ничтожную уступку со стороны Турции, нисколько не нарушая ее интересов, и устранят беспрестанные пограничные ссоры и беспорядки. «Что делать — сказал грустно князь, вы составьте записку с изложением положения дела — я ее представлю корпусному командиру». Князь остался доволен моею запискою и благодарил за службу, и, к удивлению моему, объявил, что отменяет поездку в Ахалкалаки и Гумры, так как дела требуют скорого его возвращения в Тифлис; он осмотрел только местность около Вале, и немедленно уехал чрез Боржом. После я узнал, что Карзах с известной полосою земли кое-как отстояли, — но рыбное Чалдырское озеро и необходимые для нас местности около Вале отошли к туркам и три деревни понадобилось переселить во внутрь страны. Прим. автора), (бывший впоследствии тифлисским [12] губернатором), любимец Ермолова, говорил мне, что он вместе с другими преданными ему, видя свои усилия бесполезными, упросили престарелую княгиню Бебутову — мать князя Василия Осиповича, которую Ермолов очень уважал — съездить к нему и объясниться с ним откровенно. Эта женщина, туземная армянка, видела в молодости разорение Тифлиса Ага-Магомет-ханом, на ее глазах совершилось не мало кровавых сцен, когда при грузинских царях лезгины и другие горцы рыскали по несчастной Грузии, как хищные звери, и, врываясь в предместье Тифлиса — Авлабар, [13] резали жителей; следовательно, она не была изнеженной, робкой женщиной мирной страны, и освоилась с опасностями; она представила Ермолову страх и ужас, господствовавший в Тифлисе и во всей Грузии в ожидании бедствий, какие постигли уже несколько колоний и армянских деревень, злодейски истребленных набегами татар и карапапахов, — передала толки и ропот народа на его нерешительность и домоседство, прежде не бывалые. Ермолов как бы воспрянул от сна, и, бросив всю переписку, немедленно отправился к собравшемуся корпусу, — но время, собственно для него, было уже потеряно. [14]

Напрасно говорит Ермолов, что его пребывание в Тифлисе было необходимо для успокоения жителей. Напротив, население Грузии было смущено и роптало на его бездействие и видело в нем зловещие признаки для своей безопасности, — оно ожидало спасения только от его личного [15] командования войсками, а не подручных начальников, которым мало доверяло. Что в Кахетии и самом Тифлисе могло найтись несколько безалаберных голов, сочувствовавших персиянам и вообще всякой неурядице — это так, но огромное большинство ожидало только страшного разорения от персиян в случае их успеха, помня нашествие Аги-Магомет-хана при царе Ираклие и настоящее зверство при разграблении колоний и нескольких армянских деревень. Да, в Кахетии хорошо знали, что ни за нее, ни против нее в настоящую минуту Ермолов под рукою не имел ни одного батальона, — однако же милицию выставляли охотно и порядок не нарушился, как случилось в татарских дистанциях, более близких к Тифлису. Поэтому поэтические дифирамбы славного партизана Давыдова о беспримерном самоотвержении Ермолова, переносящем нас в лучшие времена великого Рима, несогласны с действительностию.

Также несправедливо бросает он тень на имя знаменитого Грибоедова в двоедушии и неблагодарности к Ермолову. Что Грибоедов был человек желчный, неуживчивый — это правда, что он худо ладил с тогдашним строем жизни и относился к нему саркастически — в этом свидетельствует «Горе от ума»; но нет поводов сомневаться в благородстве и прямоте Грибоедова потому только, что он разошелся с Ермоловым или был к нему неприязнен при падении, сделавшись близким человеком Паскевичу. Во-первых он был с последним в родстве, пользовался полным его доверием и ему обязан последующей карьерой; тогда как у Ермолова Грибоедов составлял только роскошную обстановку его штаба, был умным и едким собеседником, что Ермолов любил, но никогда не был к нему близким человеком, как к Паскевичу. Что касается [16] об услуге, какую будто бы вправе был ожидать Грибоедов лишь от родного отца, как говорит Давыдов, то едва ли это так (Мы сомневаемся, чтобы Ермолов имел возможность дать Грибоедову час времени на истребление бумаг; когда приехавший фельдъегерь застал Грибоедова за ужином у Ермолова, то, конечно, он следил каждый его шаг. — Прим. автора.). Известно, что Грибоедов был привезен из Грузии по подозрению в деле 14-го декабря и содержался некоторое время под арестом в главном штабе, — но после оправдан более потому, что он был всегда врагом Якубовича и стрелялся с ним на дуэли. Тут заступничество Ермолова могло только повредить поэту, ибо и Якубович пользовался тоже расположением Ермолова и бывал его собеседником. Второе — Грибоедов, чувствуя превосходство своего ума, не мог в тайне не оскорбляться, что он составляет только штат Ермолова по дипломатической части, но не имеет от него серьезных поручений, и предпочитается ему какой-то авантюрист Мазаровичь — пришлый доктор из Сербии или Далмации, рекомендованный Капо д' Истриа, и к которому он послан был в тавризскую миссию советником; но с ним он, разумеется, не ужился, и возвратился в Тифлис после исправления его должности во время отпуска. Тогда как Грибоедов изучил персидский язык, следил за его литературой и нравами персиян — мог ли он, при своих прекрасных дарованиях, писать бумаги в Тифлис, которые возбуждали в канцелярии Ермолова лишь смех, как говорит Давыдов? Вероятнее — каким саркастическим смехом разразился Грибоедов над тупоумием и оплошностью Мазаровича, не видавшим и не угадавшим сборов персиян к открытию военных действий и не предупредившим вовремя Ермолова. А сборы, как говорит сам [17] Ермолов — по персидским порядкам, были продолжительные, которые, по известной продажности персиян и их копотливости и неумелости в сложных операциях, легко можно было открыть заблаговременно. Как смеялся, надобно полагать, Грибоедов над доверчивостью Ермолова, когда тот принимал за чистую монету донесения нашего посланника Мазаровича, что персидские регулярные войска ни в чем не уступят нашим кавказским солдатам и могут помериться с ними в силах в равном числе, и, что теперь не те персияне, которых огромные полчища громили с горстью солдат Котляревский и другие его современники. Эти бестолковые донесения, не понимавшего военного дела Мазаровича, которому так много веровал Ермолов, и ввели его в заблуждения, заставив действовать осторожно и медленно, и мало надеяться на имевшиеся у него под рукою силы, с которыми — как доказал впоследствии под Елисаветполем Паскевич — легко можно было управиться с персиянами ( — А вы знавали Грибоедова? — спросил я неумолкавшего в своих рассказах старика, беспрестанно сворачивавшего в разные стороны в своих воспоминаниях.

У Василия Степановича и после у графа Самойлова служил в канцелярии отец Алексея Петровича, имел чин статского советника — по-тогдашнему значительный — и Владимира 2-й степени со звездою. Наш Ермолов юношею жил в доме старика Самойлова, и по этим связям Алексей Петрович принимал отеческое участие в молодом Попове и графе Самойлове, служивших у него адъютантами. Оба молодые люди, с значительным состоянием, любили пожить на широкую руку и пожуировать; граф Самойлов, при высоком росте, обладал необыкновенной красотою, ловкостью и силою, — по характеру и наружности его справедливо называли русским Алкивиадом, некоторые находили в нем сходство с Алексеем Петровичем, только черты лица были грациознее, женственнее. Ермолов, когда у него было меньше дел, изредка навещал штаб-квартиры полков близких к Тифлису, где он дней семь отдыхал в жары в более прохладном климате: Вот, раз он приехал к нам в город Гори с большою свитою, — в ней находились из дипломатической канцелярии Грибоедов и Тимковский. Грибоедов был хорошего роста, довольно интересной наружности — брюнет, с живым румянцем и выразительной физиономией, с твердой речью. Я был тогда полковым адъютантом, канцелярия и вместе моя квартира помещались против дома полковника, где расположился Алексей Петрович с приехавшими гостями у тароватого амфитриона. Раз поутру, часу в 10-м, входит ко мне в канцелярию Грибоедов и просит позволения пробыть в моей квартире до обеда, — я отвечал готовностью услужить, так как все это время должен был заняться в канцелярии делом и ему никто не помешает. «Да, не помешает, — нет уж, одолжите, если будет спрашивать меня Тимковский, так скажите, что не знаете где я». — Я сказал, что поставлю к дверям своей квартиры вестового с приказанием говорить, что никого нет. — «И прекрасно!» ответил Грибоедов. — Такое отношение Грибоедова к Тимковскому меня удивило. Еще он не был известен (в 1822 г.), как даровитый писатель. Между тем Тимковский имел у нас какую-то авторитетность умного человека, много видевшего, и кажется кое-что пописывавшего, хотя бон-вивана, но хорошего рассказчика. Раз, помню, за обедом зашла речь об одном важном дипломатическом лице; Ермолов обвинял его в продажности и недостатке патриотизма. «Ну, нет, ваше превосходительство — это несправедливо. Н.. большой патриот, сказал Тимковский, — он чрезвычайно любит своих соотечественников — голландские червонцы». Ермолов расхохотался. Тут склонился разговор о Потемкине; сидевший за столом майор Титов, комендант в Гори, объяснил — куда девались смертные останки Потемкина. Батальон херсонского полка стоял в Херсоне, когда воцарился Павел, — батальоном командовал полковник князь Шаховский, бывший после командиром гренадерского корпуса, — Титов у него был адъютантом. Раз вечером Шаховский требует Титова, у него нашел он прибывшего фельдъегеря, привезшего за подписью императора повеление «старшему воинскому начальнику в Херсоне», где говорилось: «что бальзамирование покойников и погребение в церквах принадлежит только лицам царского дома, почему — ночью вынуть из церковного склепа тело покойника Потемкина и, положив в простой гроб, схоронить на городском кладбище». Сейчас были посланы Титовым солдаты вырыть скорее могилу и до рассвета тело Потемкина было перенесено в новое жилище. Распоряжение это велено было хранить в тайне, и фельдъегерь отравился сейчас обратно с донесением об исполнении. «Если бы мне теперь велено было отыскать его могилу, я бы никак не мог этого исполнить, забыв место» — говорил Титов.). [18]

Покойный император Николай Павлович справедливо находил, при вторжении персиян в Грузию, в частных исполнениях — оплошность неимоверную. Например: командир тифлисского полка, расположенного на границе эриванского ханства, князь Севардземидзев, родом грузин, знавший туземные языки и население, имел поручение в некоторых случаях сноситься с эриванским ханом, наблюдать над жителями, которые постоянно бывали по торговым [19] делам в Эривани — как главном пункте сообщения и торговли с Тавризом, — а он ничего не знал о сборище больших сил близь границы у персиян, повторяю, всегда медленных и бестолковых и падких на деньги, чтобы удержать в секрете. Впрочем, эти большие силы, как пишет Ермолов, сделавшие первоначальное нападение на укрепление Мирак, весьма сомнительны в своей численности, — ибо в [20] этом укреплении, зная тогдашнее распределение войск, не могло быть более двух рот — и то едва ли, а они без потери отступили к Гумрам, в местности открытой, где многочисленная персидская кавалерия могла нанести значительный вред. После того эриванский сардар допустил Севардземидзева, также без потери, со всем штабным хозяйством и полковым имуществом, перейти из своей штаб-квартиры Караклиса на Каменную речку, чрез страшную гору Безобдал на протяжении 7-ми верст крутого подъема, покрытого лесом, пред коим Крестовая и Гут-гора — в прежнем еще виде — сравнительно ничто. Чего же было после этого бояться эриванского сардара, действовавшего только небольшими шайками конных персиян и карапапахов в наших пределах; пехоты же его, не говоря об артиллерии, не было видно в массах, и Севардземидзев не имел ни одной горячей сшибки, хотя Каменная речка всего верст 12-15 от Караклиса, откуда он уже не трогался и преспокойно строил укрепление Джелал-оглу.

Командир 42 егерского полка, полковник Реут, в Карабаге тоже дремал. Ему нечего было торопиться — прятаться в крепость, когда неприятель был далеко, он мог частью полка занять Шушу, а с другою налегке идти к Герюсам для облегчения отступления батальону подполковника Назимки и употребить строгое настояние о поспешном выступлении из Герюс. Между тем, предписание об отступлении шло медленно — да еще на беду получено было во время раздачи солдатам жалованья, когда, по заведенному обычаю, бывает у солдат разгул в бедной развлечениями кавказской военной жизни; внезапность неожиданного отступления ералаш в голове — замедлили выход батальона на целые сутки; настигнутый в тесном каменистом ущелье огромным [21] скопищем персиян и взбунтовавшихся татар, батальон, расстреляв все патроны, погиб с двумя орудиями, которые, если бы бросил вместе с артельными повозками и багажом, то мог бы спастись горною тропинкою. Аббас-Мирза, командуя 25 т. войска, вел осаду Шуши, куда скрылся с полком Реут, с ребяческим искусством и боязнью; никакой крайности не предстояло осажденным, а между тем, по предложению Аббас-Мирзы, Реут отдал в заложники ему коменданта крепости, майора Челаева. Бедный Челаев представлял — что комендант в военное время не должен оставлять крепости, что в заложники можно послать другого штаб-офицера, а он, комендант, должен оставаться при своем месте. Но Аббас-Мирза требовал именно его, с условием, что он не будет штурмовать крепости, пока нарочно посланный не привезет от Ермолова приказания о сдаче оной и гарнизона военнопленным — на что Реут согласился. Посланный из крепости майор Клюки-фон-Клюгенау, известный впоследствии генерал, уже не возвращался назад из Тифлиса, а Ермолов послал к Реуту со своим лазутчиком записку, писанную по-польски, так как на другом языке бывшие с персиянами англичане и беглые русские могли прочитать, — «если хочешь, чтобы твоя голова осталась на плечах, то ты не должен сдавать крепости (Поляков тогда у нас служило мало и то офицерами. — Прим. автора.). Челаев, после плена переведенный в наш полк, горько жаловался на распоряжение Реута и свою судьбу. У него, начиная с часов и денег, отобрали все необходимые вещи, держали взаперти во все время плена, кончившегося с заключением мира — и после не дали ему вознаграждении.

Ермолов в своих записках о персидской кампании и конце своей службы на Кавказе не высказывается вполне и [22] говорит нередко с задней мыслью, желая себя или своих подчиненных оправдать и только упоминает вскользь о безалаберном и трусливом майоре Ильинском. Этот Ильинский, служа в преображенском полку, в начале двадцатых годов женился на плохой и даже не красивой актрисе. Там не хотели его держать, а отец, старый зажиточный дворянин, к себе не принимал — вот он по неволе и перешел в наш грузинский полк майором; на вид он был довольно ловкий офицер и, командуя у нас батальоном, держал себя порядочно; Ермолов, желая ему дать ход, назначил его командиром отдельного каспийского морского батальона, расположенного в крепости Ленкорани, и вместе комендантом крепости и управляющим талышинским ханством. Там от климата он потерял жену и, вероятно, от скуки, непривычной пустынной жизни, начал с офицерами кутить, распустил батальон, и в заключение, перед самой войной, украл вдову какого-то хана, с тем, чтобы ее окрестить и на ней жениться. Последнее, разумеется, взволновало татар, перешедших сейчас с известием о вторжении персиян в восстание. Тогда Ильинский, нисколько не думая об обороне, бросил крепость и переправился с батальоном на ближайший остров Сару, где находилась каспийская флотилия.

Сверх не раз высказанного Ермоловым желания императору Александру 1-му о необходимости войны с персиянами, ему известны были и подстрекательства англичан к этой войне персидского шаха, и это показывает один курьезный случай перед самым началом войны. Английский полковник, проезжая чрез Петербург в Персию, остановился в Тифлисе отдохнуть от длинного пути, и долго откладывал свой выезд далее по разным причинам. Полковник был огромного роста, выказывал опыты необыкновенной силы, любил [23] покутить, часто сходился с штабными лицами, пировал с жителями и постоянно бывал в военной форме на наших разводах. Батальон нашего полка стоял тогда в Тифлисе для караулов; командир 1-й гренадерской роты, поручик Зубков, исправный служивый, но покутить тоже был не прочь, обладал огромной силою, чего нельзя было заключить по наружности: среднего роста, сухощав, только в плечах и груди был очень широк. Его знали по всем увеселительным закоулкам, где собиралась молодежь, и остерегались затрагивать. Раз вечером отправился Зубков в одно веселенькое местечко и расположился там, как дома, на ночлег. В полночь явился туда же англичанин очень навеселе, начал шуметь, задирать Зубкова и хотел отнять у него его приобретение. Взбешенный наглостью англичанина, Зубков дал ему такой удар, что тот покатился на пол и нескоро пришел в себя. Пьяный и ошеломленный ударом, англичанин едва мог с помощью других добраться до дома, но уходя, грозил пожаловаться Ермолову. На утро Зубков сообразил, что ему может обойтись очень дурно ночное похождение, ибо знал, что англичанин, как казалось, был ласково принят Ермоловым и сошелся с разными влиятельными лицами штаба. Зубков решился отправиться к доверенному адъютанту Ермолова, Талызину, и просить его заступничества. Талызин начал в нашем полку службу юнкером, знал Зубкова и его силу, но все-таки не хотел верить, чтобы он так легко мог справиться с силачом-англичанином; Зубков же наивно клялся, что только наглость пьяного англичанина вывела его из терпения и заставила употребить всю силу своего кулака.

Отправясь немедленно к Ермолову, Талызин, зная проделки англичанина, рассказал происшествие. «Да ведь я, [24] братец, знаю Зубкова — неужто у него такая сила, чтобы он мог свалить Голиафа, — сказал весело Ермолов; да скажи пожалуйста — таки он его пластом и положил?» — Зубков даже испугался, полагая, что он убил англичанина, так как он был несколько минут без чувств, — отвечал Талызин. — «Ну, поделом ему, каналье; однако, скажи Зубкову, чтобы впредь он не давал воли своим кулакам, а то будет ему от меня плохо, но на этот раз его прощаю» (Ермолов сам имел необыкновенную силу и питал маленькую слабость к силачам. — Прим. автора.). Является вскоре англичанин и между разговором приносит жалобу на Зубкова, что тот сделал ему «грубую выходку при встрече в одном месте». Ермолов, будто ничего не зная, обещает строго взыскать с виновного, между тем стал спрашивать, где именно встретился он с ним. Англичанин стал заминаться, Ермолов настаивал объяснить откровенно дело, так как он хочет строго взыскать за буйство. Когда же англичанин все высказал, Ермолов сказал: «в таком случае, я не могу вам сделать удовлетворения, — я знаю Зубкова и сам боюсь встретиться с ним в подобном месте — он и мне спуску не даст!» После такого решения англичанин выехал на другой день в Персию, чего так желал Ермолов, не зная, какими благовидными средствами выжить его из Тифлиса, так как Ермолову было хорошо известно, что англичанин шпионил, сносился с разными подозрительными личностями, откладывая под пустыми предлогами свой выезд.

________________

Когда назначен был Паскевич в помощники Ермолову, то, конечно, последний понимал сущность дела, но при разводе заявил, что очень рад иметь помощником такого [25] достойного храброго генерала, с которым он знаком еще с кампании 1812 года. Между тем в Высочайшем приказе была неясность, именно: генерал-адъютант Паскевич назначался командиром кавказского корпуса, об Ермолове же ничего не было сказано; после уже, в другом приказе говорилось мимоходом, что назначаются адъютанты к генерал-адъютанту Паскевичу, состоящему под главным начальством генерал-от-инфантерии Ермолова.

События персидской кампании и в последнее время служба Ермолова на Кавказе принадлежат истории, — я передаю только некоторые частности этого времени, что осталось у меня в памяти, или что я случайно знал.

Принятый Ермоловым очень любезно, Паскевич отправился командовать к собравшемуся отряду на Гассан-су. Сначала не было у них размолвки. Когда князь Мадатов, командуя авангардом, разбил наголову сильный персидский авангард под Шамхором, и Ермолов принял команду над корпусом, то опасаясь, что при дальнейшем движении с небольшими силами князь Мадатов, при своей удалой отваге, после блестящего успеха, может увлечься и, вступив в непрерывный бой, понести поражение, — послал Паскевича и начальника своего штаба Вельяминова, с большей частью отряда, на соединение с Мадатовым, поступившим уже под его начальство (Хотя в частной переписке Ермолов и извиняется пред Мадатовым в таком распоряжении, но это надобно считать дипломатической тонкостью, чтобы не оскорбить любимого им генерала. — Прим. автора.). Ермолов желал действовать по обстоятельствам, но не вступать в решительный бой с главными силами Аббас-Мирзы, а стараться отвлечь его от Шуши во внутрь страны, и по прибытии подкреплений, нанести уже неприятелю решительный удар. Паскевич распорядился по [26] своему: соединясь с авангардом Мадатова, он двинулся вперед на неожиданно прибывшего к Елисаветполю со всею армией Аббас-Мирзу, и разбил его наголову. Казаки едва успевали брать в плен отсталых бежавшего без оглядки неприятеля, очутившегося на четвертый день за Араксом.

Я не могу угадывать, что перечувствовал Ермолов при первой вести о совершенном разбитии персиян, стоя с остальной частью отряда при Гассан-су, — но ходили слухи, за которые, впрочем, не ручаюсь, что эта весть о победе Паскевича смутила его. Тут, вероятно, понял он всю нелепость сведений о Персии Мазаровича и важность своей ошибки. Во всяком случае, Россия лишилась чрез Елисаветполь в Ермолове фельдмаршала с замечательными способностями, а край потерял полезного администратора, каких отыскалось и прежде и после немного, особливо относительно государственного бюджета.

Если бы Ермолов сам пошел к Елисаветполю на соединение с Мадатовым, оставив Паскевича или кого другого на Гассан-су, то он точно также разбил бы персиян — и триумф победы принадлежал бы ему: тогда не было бы предлога к его удалению.

Я слышал от князя Палавандова и от других, что когда получено было покойным государем Николаем Павловичем в Москве донесение о дурном положении дел в Грузии, то посланному туда Паскевичу дано было полномочие, смотря по положению дел, объявить Ермолову Высочайшее повеление об его удалении и самому вступить немедленно в командование корпусом и краем. Но Паскевич так уважал Ермолова и так велико было обаяние последнего на окружающее, что Паскевич не решился на этот шаг, боясь дурных последствий, не смотря на возникшие между ними неудовольствия [27] после елисаветпольского сражения, когда Ермолов стал ограничивать дальнейшие военные действия Паскевича, не дозволив ему преследовать за Араксом Аббас-Мирзу, находя это опасным, — тогда как после, с гораздо слабейшим отрядом, был послан им туда же Мадатов, который легко разогнал персидские войска и завладел огромными запасами заготовленного персиянами продовольствия, так что не имея возможности взять все с собою на отбитых 2000 верблюдах, при возвращении должен был истребить добычу.

Поставленный вдруг судьбою в самое выгодное положение, но незнакомый с местными условиями и подчиненными ему лицами, недовольный Ермоловым, Паскевич подозревал во всем около себя интригу, и потому был сначала недоверчив к начальникам частей, бывшим доверенным Ермолова, вследствие чего был строго требователен, взыскателен за самые неважные упущения или неисполнения, происходившие часто от местных причин, недоразумений, или заведенных прежде порядков, которых Паскевич не хотел знать. Полковым командирам и начальникам частей доставалось больше всего, войскам тоже — за все брань и аресты; строгое требование служебной формальности, не смотря на то, что войска были в постоянном движении до января месяца под открытым небом, не видя квартир полгода. Разумеется, в таком положении, запачканные грязью, в изорванной амуниции, войска были неказисты; в сердцах он не редко говорил солдатам: «мне стыдно показать вас неприятелю». Но строгих наказаний или исключений из службы не было. Очень может статься — как надобно судить по последствиям, он думал иначе, но так, может быть, надобно было говорить: это было что-то в роде пресловутых очередных распеканий полков во время оно. Почти все [28] полковые командиры и другие начальники низших инстанций прослужили под его начальством персидскую и турецкую кампании и были щедро награждены. Если два лучшие генерала — начальник штаба Вельяминов и князь Мадатов — были переведены на службу в Россию, то тут не последнее место занимало их собственное желание, также и партизана Давыдова, возвратившегося вместе с Ермоловым.

Как я уже заметил — продолжал старик — план кампании 1827 года после взятия Абасс-Абада состоял в том, чтобы в сентябре идти за Аракс на Тавриз, хотя лучше бы было, если бы вместо несчастной, нездоровой стоянки отряда в Карабабе, идти бы по взятии этой крепости, в исходе или даже в половине июля, не останавливаясь, к Тавризу, так как, перейдя Аракс, мы нашли бы хлеб уже сжатым, местность здоровую, жары менее знойные, — ибо от джульфинской переправы начинаются безлесные горы и местность вплоть до Тавриза становится возвышенной, волнистой. Тавриз и область его Аддербейджан отличаются в Персии хорошим климатом и плодородием, кроме фруктов, которые в умеренной полосе не так роскошны и изобильны, как в жаркой долине Аракса.

Однако же и эти предположения Паскевича не сбылись; в первых числах сентября или последних августа, вместо Тавриза, он должен был неожиданно идти поспешно с главными силами своего корпуса обратно к Эривани на выручку отряда генерал-лейтенанта Красовского, разбитого на Аштараке войсками Аббас-Мирзы. Пожалуй — сказал старик — военные историки персидской кампании назовут меня лжецом, что так называю побоище под Аштараком Красовского и объявят его победой, ссылаясь на календарь, куда так занесли это несчастное для нас сражение. Но [29] персидская война ведена так для нас счастливо, что не следует скрывать и неудач, которых было всего две — в Герюсах и под Аштараком.

Генерал Красовский, с 7-ю или 8-ю батальонами пришедшей из России 20-й дивизии, стоял лагерем на Баш-Абаранской возвышенной плоскости, наблюдая за Эриванью, блокада с которой была снята с движением главного корпуса к Нахичевани, — но оставлен был гарнизон из батальона в Эчмиадзине — патриаршем монастыре, святыне армянской, в 12-ти верстах от Эривани. В одно утро августа докладывает адъютант Красовскому, что в Эчмиадзине мало провианта и показывает провиантскую ведомость, в которой, между многочисленными графами разных подвижных и постоянных магазинов, значилось в эчмиадзинском магазине к 1-му августа только до 40 четвертей провианта, так что продовольствие должно быть на исходе, Красовский приказал немедленно изготовить значительный транспорт хлеба на воловьих арбах, и на другой день пошел сам конвоировать транспорт с 5 или 6-ю батальонами далеко не комплектными, оставив войска для защиты вагенбурга.

День был необыкновенно знойный, местность безводная, усеянная по сторонам огромными камнями, могущими закрывать стрелков; неуклюжие арбы часто ломались, задерживая движение и растягивая прикрытие, солдаты были страшно утомлены, задыхаясь от жажды; в это время Аббас-Мирза, имея более 15 т., прибыв под Эривань с желанием действовать на тыл Паскевича, напал на Красовского; надобно было защищать растянувшийся транспорт и отбиваться от неприятеля, который по обеим сторонам дороги, занимая за каменьями выгодные пункты, наносил большой вред нашим войскам батарейной и ружейной пальбою; [30] когда наши бросались в штыки, желая сбить неприятеля, — он отступал и после опять наступая, осыпал градом пуль своих многочисленных стрелков из-за каменьев; сломавшиеся или подбитые арбы заграждали узкую дорогу другим. Замешательство усилилось, люди падали истомленные жаром и жаждою и падали во множестве от пуль неприятеля; генерал Красовский лично оказывал отличное мужество, сам водил роты сбивать неприятельские позиции, несмотря на полученную сильную контузию ядром в плечо. Командир крымского полка полковник Головин, одушевляя солдат своей примерной храбростью, был убит, многих отличных офицеров постигла та же участь; отряд, поражаемый с обеих сторон, продолжал двигаться к Эчмиадзину еще мало расстроенный, — но вот показались монастырские стены, верстах в 2-х от них в широкой канаве, для поливки полей, протекала хорошая вода, солдаты бросились в беспорядке пить воду — и никакая сила не могла поднять их с земли. Персияне бросились в эту минуту рубить солдат — утомление от жары и жажды отняло силы до самозабвения, так что у одного резали голову, а возле другой лежал растянувшись и глотал воду, не думая обороняться. Истребление наших здесь было страшное; по своему варварскому обычаю, как подлые трусы, персияне не давали пощады слабому, и резали беспощадно головы, не забирая в плен даже раненых; артиллерия, не надеясь на прикрытие, поскакала к монастырю, более сильные бежали в беспорядке за нею — только беспримерная трусость персиян и невежество в военном деле помогли расстроенным остаткам отряда добраться до Эчмиадзина. Из 2500 или 3000 своего войска, Красовский потерял более тысячи человек со всей амуницией и транспортом. [31]

Между тем оказалось, что спешить доставлением провианта гарнизону было не к чему, так как его было достаточно еще на месяц вперед: вышла ошибка адъютанта, принявшего графу показывающую крупу, за графу, в которой значились сухари или мука. А только два дня нужно было подождать прибытия кабардинского полка, который в усиленном тогдашнем кавказском составе, около 300 человек в роте, переправился уже чрез Безобдал с осадной артиллерией и спешил на соединение с Красовским. Послан был лазутчик к командиру кабардинского полка, полковнику Швецову, с приказанием спешить на помощь к нему, оставив осадную артиллерию в вагенбурге, и чтобы он шел чрез Аштарак ночью и приблизясь до утра к Эчмиадзину версты на три, дал сигнал выстрелом два раза из пушки, а чрез 10 минут повторил тоже самое, и когда получит в ответ три выстрела из Эчмиадзина, то чтобы немедленно двинулся на соединение. Швецов исполнил в точности приказание и не доходя роковой канавы, дал условленный сигнал: каково же было его изумление — он не получает ответа; полагая, что монастырь взят персиянами и весь отряд истреблен, Швецов пришел в затруднение. Он уже прошел скорым маршем 30 верст в продолжение ночи; с рассветом на него должен напасть неприятель и ему, пробиваясь, должно спешить на спасение вагенбурга. Однако Швецов, тот самый, что захвачен был когда-то горцами в плен — из людей ни в каком случае не боявшихся бросаться на врага, не изменил и тут своей натуре: он решился узнать, во чтобы ни стало, о судьбе отряда, и чрез несколько времени повторил сигнал, — тут только получил желанный ответ. Объятые страхом после поражения и угрожаемые ежечасно нападением Аббас-Мирзы, [32] в отряде не могли подумать, чтобы без перестрелки мог приблизиться Швецов и так аккуратно по времени, когда он мог еще не достигнуть вагенбурга. Почему полагая, что лазутчик схвачен персиянами, записка прочтена, и дан ими фальшивый сигнал, поэтому боялись отвечать. Спасенный Красовский беспрепятственно возвратился в свой лагерь, не будучи преследуем неприятелем. Со времени Котляревского постоянно терпя поражение от русского оружия, Аббас-Мирза мог похвалиться единственной победою, — но, не умея ей воспользоваться, получил немедленно страшное возмездие (Аштаракское дело тяжело легло на сердце Паскевича; после него он ставил уже на второй план прибывшие войска, действуя преимущественно старыми кавказцами: под Ахалцихом было только две роты козловского полка. — Прим. автора.).

Как прямое сообщение между эриванским отрядом и главным у Карабабы, на расстоянии полутораста верст, было постоянно занято персидскими войсками, то Паскевич, кажется, на 6-й день получил верное известие о поражении Красовского и наскоро собравшись, пошел в последние дни августа с большей частью своего корпуса на выручку к Эривани.

С небольшим две тысячи пехоты, бригада улан и полк или два казаков составлял отряд, оставленный у Нахичевани под командою генерал-лейтенанта князя Эристова; его назначение было — прикрывать оставленную значительную часть обоза и парка, делать движения за Аракс для отвлечения неприятельских сил от Эривани и, при самых счастливых условиях, нанося вред неприятелю, далеко не вдаваться во внутрь страны.

Князь Эристов — грузин, выросший и состарившийся в битвах с горцами, плохой грамотей, но человек отважный [33] и очень пригодный на боевую решительную службу; войско любило его за храбрость и доброту, — говоря не совсем чисто по-русски, он имел привычку, обращаясь к подчиненным, говорить батушка, — солдаты и прозвали его батушкой. Сделав один поиск за Аракс и возвратясь к Нахичевани, князь Эристов, оставив там часть тяжестей, двинулся совсем отрядом на джульфинскую, чрез Аракс, переправу, по дороге к Тавризу, и гоня перед собой робкие толпы персиян, не смевшие преграждать нам путь даже в очень трудных местностях — особенно во Фражском ущелье, князь Эристов сделал с Паскевичем тоже, что последний с Ермоловым; вопреки приказания, взял Тавриз — и надобно правду сказать — взял в самое удобное время, ибо персияне никак не предполагали, чтобы Эристов решился без Паскевича на этот подвиг, — не приготовились к обороне и ничего не вывезли из города: арсенал, литейная, где так деятельно работали англичане, все досталось нам, — из дворца ничего не было спасено. Подходя к городу, часов в 8 утра, мы увидели на противоположной стороне в поле толпу всадников; после мы узнали, что это бежал гарем Аббас-Мирзы в сопровождении небольшого конвоя — но участь гарема была бы лучше, если бы он достался нам. Куртинцы напали невдалеке на него и обошлись с ним по своему — ограбили его дочиста, даже с любимой жены или наложницы Аббас-Мирзы сняли красные бархатные, шитые золотом шаровары, многих получше увели с собою. Покамест мы подошли к городу и князь принимал с повинной старшин города, обещая безопасность и сохранение имущества жителям, эти последние задними проходами пробрались во дворец Аббас-Мирзы и начали расхищение ценных вещей. Войско персидское, весь придворный штат — бежали, как только [34] завидели русских, раболепные, забитые жители уже не признавали персидских властей и с полною охотою подчинялись русским.

Аддербейджан и его столица населены татарским племенем, говорящим своим языком, считающимся лучшим у мусульман; жители ненавидят настоящих персиян и фамилию царствующих каджаров; персидский язык в Тавризе употребителен только в высших правительственных сферах (Вообще раса Аддербейджана отличается от персидской своей благовидной наружностью, телесным развитием, меньшей смуглостью против сухопарых, почерневших персиян, — в одежде, даже в деревнях, видна опрятность. — Пр. автора.). Наш батушка все это знал, и потому решился, с первого взгляда, на дерзкое, но верно рассчитанное предприятие, пользуясь паническим страхом персиян и не расположением к ним населения — занять вторую многолюдную столицу Персии, с горстью русского войска, вопреки даже воли главнокомандующего. Предприятие тем более рискованное, что Тавриз окружен довольно глубоким рвом и стеною из сырцового кирпича, и при решительности гарнизона и жителей, мог противопоставить значительную оборону нашему маленькому отряду. И судьба в возмездие за кровавые жестокости, произведенные в Тифлисе шахом Ага-Магомет-ханом, чрез 30 лет, послала мстителем грузина, во главе русского войска!

С занятием Тавриза последовало полное разложение Персии — по крайней мере северной половины ее; Алаяр-хан, первое правительственное лицо, любимец Аббас-Мирзы, которому поручена защита Тавриза и вообще военные распоряжения, как военному министру, умышленно сдался в плен; зная, что у русских голова его будет целее, нежели [35] когда-бы он явился беглецом к Аббас-Мирзе, и потому казачий урядник догнал его в нескольких верстах за городом на незавидной на взгляд лошадке, когда под Алаяр-ханом быль прекрасный арабский жеребец; казак, посадив сдавшегося пленника на свою лошадку, а сам сел на добытого коня, и на чумбуре привел персидского вельможу к князю Эристову во дворец, при чем собравшаяся толпа народа с изумлением и страхом смотрела на превратность судьбы своего грозного правителя.

Сам Аббас-Мирза был поставлен в плачевное, бедственное положение; с потерей Тавриза он лишился всех средств к продолжению войны; укрываясь в окрестных укрепленных городах, переезжал из одного в другой, он не смел явиться в Тегеран к отцу своему Фет-Али-шаху, рискуя потерять голову, — так как престарелый шах, предаваясь сладостной дремоте в объятиях трех-сот своих одалисок, был всегда против войны с русскими и только неотступные домогательства сына и интриги англичан вынудили его согласие на эту несчастную войну. Между тем старший брат Аббас-Мирзы, обойденный наследством престола, как рожденный от христианки, имел свою партию при дворе отца и в народе. Города Аддербейджана и соседних провинций северной Персии, постоянно укрепленные, сдавались немедленно или присылали депутации с изъявлением покорности, в уверенности, что русские уже не возвратят их под иго ненавистных каджаров. Даже было предложение Паскевичу привести пленником самого Аббас-Мирзу, в надежде получить за то вознаграждение, но он отверг это, зная, что при заключении мира свободный наследный принц будет полезнее, чем пленный, так как ему нужна будет поддержка России против враждебного брата. Каким страхом [36] и негодованием объят был Аддербейджан (Он предлагал значительные пособия деньгами, хлебом, и вьючным и порционным скотом для движения русских к Тегерану, чтобы остаться во владении России. — Прим. автора.), когда узнал, что он возвращается обратно Персии! Паскевичу очень не приятно было, что взятие второй тогда столицы Персии произошло помимо его; потеряв один лишний триумф, он лишился и титула Тавризского, уже по необходимости замененного эриванским. Излив свое неудовольствие на отважного ветерана нашего батушку, и дав нагоняй находившемуся при нем товарищу начальника корпусного штаба, полковнику Муравьеву (карскому), заподозренному в подстрекательстве, Паскевич однако же исходатайствовал награды, первому — Александра Невского, а второму — чин генерал-майора, — но вместе с этим князь Эристов назначен был сенатором, с дозволением жить в Грузии, а Муравьев из генерального штаба определен командиром нашей гренадерской бригады. С этого времени началось постоянное нерасположение Паскевича к Муравьеву.

Подойдя часов в 11 к городу, нас остановили у ворот, а князь, для уверений в дружелюбных чувствах к покорным жителям, поехал с штабом в сопровождении небольшого конвоя улан в город, и расположился на переднем дворике или площадке перед входом во дворец Аббас-Мирзы; здесь он принимал разных людей и депутации от разных цехов, мирно беседуя с ними на собственном их татарском языке. А между тем плутоватые тавризские жители, как я уже сказал, задними выходами тащили из дворца, что попало под руку. В 12 часов велено было двинуться и нам с музыкой и барабанным боем. Наш [37] херсонский гренадерский полк расположился в самых дворцовых покоях и большей частью в комнатах гарема. Проходя городом, по извилистым узеньким улицам, между заборами и домами почти без окон, выстроенными исключительно из камня и глины, мы представляли себе — какую преграду могли бы поставить нам персияне, если бы хотели защищаться, — ибо и зажечь город было трудно при плоских земляных крышах; поэтому не только в городах, но и в деревнях пожаров не бывает в Персии.

Начиная с Эривани, по всей северной Персии, мы не встречали ни кустика леса, кроме посаженных деревьев, преимущественно пирамидального тополя и садов около деревень. Со всех сторон тянутся ряды обожженных солнцем красноватых голых гор, наводящих уныние, — но земля, поливаемая из канав, родит хлеб превосходно; поэтому в Персии о дожде мало беспокоиться, да он летом редко и бывает: в течении 4 месяцев мы видели один дождь, да и тот жителями считался редкостью.

Один Арарат дает великолепный вид, рисуясь гигантом между мелкими горами, из чего понятно, что древние связали с ним свои легенды.

Подходя к дворцу, мы ожидали увидать какое-нибудь большое строение, но, к удивлению, никакого особенного строения не встретили; из узкой улицы взошли на дворик, сажен едва ли 15 в квадрате, кругом глиняные стены прорезанные низенькими дверями и в середине высокая, с острым мавританским сводом кирпичная арка, она же служила портиком дворца; за аркою маленькая площадка с фонтаном, площадку эту преграждает стена, из мелких разноцветных стекол, рисунком похожим на ковровый узор, сажень 7 или 8 длины и аршин 7 высоты, — стенка эта составляет [38] четвертую сторону приемной залы. Потолок залы украшен арабесками из золота и красок, причем вдоль карниза, в роде бордюра вязью, крючковатыми арабскими буквами, довольно приятного рисунка, тянутся стихи из корана или изречения мусульманской мудрости; в углу залы низенькая дверь ведет в узкий коридор, по бокам которого несколько комнаток и чуланчиков для прислуги и склада разных вещей; затем опять площадка с бассейном, окруженная комнатами, из которых одна средняя, в два света высокая, а по бокам низкие, в два жилья, с такими же сплошными цветными стеклянными стенами или окнами; снаружи при закрытых рамах, нельзя видеть внутренности покоев (За ними часто садился Аббас-Мирза, чтобы полюбоваться на своих купающихся одалисок; последние, будто не зная скрытого присутствия своего повелителя, старались, играя в воде, выказывать свои прелести. — Прим. автора.), кругом идут открытые галереи и так продолжается далее все небольшими квадратами с открытыми площадками, имеющими посредине бассейны, обнесенные жилыми комнатами; таких площадок, идущих во все стороны лабиринтом, бесчисленное множество; в этом лабиринте помещалось несколько тысяч живущих, составлявших чиновников двора и гарема, прислугу и нукеров, т. е. вооруженных служителей; далее каждая гурия имела свое помещение, особую прислугу и свое хозяйство; возле таких комнат непременно было несколько чуланчиков, где хранилась провизия и домашний скарб. Мы нашли много муки, масла, фруктов, разного маринада и необыкновенно много розовой воды; все хранилось в больших банках и кувшинах, сделанных из глины в роде фаянса; ковров и верблюжьих войлоков с прекрасными узорами было раскидано в беспорядке много. [39]

Наш полк, как я сказал, расположился в гареме, к сожалению, опустевшем, видимо недавно поспешно оставленном. Около полугода не видав над собою крыши, испытав страшный зной и сырые довольно холодные осенние ночи, приятно было отдохнуть на мягких коврах. Солдаты тотчас принялись за стряпню — жарить на масле лепешки, варить галушки, приправляя луком, чесноком и перцем, бывших под рукою. Раз прохожу мимо кучки солдат, месивших для себя тесто, — слышу сильный запах розовой воды, спрашиваю — на чем они месят: на розовой воде, ваше благородие, — это для чего? да вкуснее будет — был ответ. Вслед за этим мы и сами поступили не много лучше: несколько офицеров прохаживались по извилинам дворцовых коридоров и площадок, — вдруг в одном отдаленном углу увидели худенького персиянина, низко кланяющегося; бывший с нами товарищ грузин спросил по-татарски, что ему нужно; оказалось, что он банщик, конечно евнух, предлагает приготовленную им баню; мы с радостью вошли в нее, покрытые пылью и грязью долгого похода. Баня имела пол и ванны из белого мрамора, в остром куполе было несколько маленьких круглых отверстий, закрытых выпуклыми стеклами, пропускавшими полусвет; вдруг кому-то из нас вздумалось потребовать розовой воды, — услужливый банщик принес несколько кувшинов, и мы смеясь начали окачиваться ею, фантазируя, что у персиян бывают при этом другие порядки, и что, кроме Аббас-Мирзы и его красавиц, не смел до нас никто входить сюда из мужского пола в не изуродованном виде.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания из кавказской старины // Кавказский сборник, Том 1. 1876